Творческий портрет А.С. Пушкина в словаре В.И. Даля

Обычно словарь В.И. Даля рассматривается ис­ключительно как лексикографический труд. Между тем при более углубленном изучении перед нами предстает чрезвычайно сложная многоголосая структура, состоящая из множества разноуровневых и разнонаправленных коммуникаций. Полагаем, не­обходимо говорить о совмещении, сближении либо противостоянии философских, религиозных, пси­хологических, исторических, социальных и прочих аспектов. Здесь мы остановимся только на одном историко-литературном, отчасти эстетическом, и чрезвычайно востребованном читателями сюжете.

Интерес к теме, вынесенной в заглавие настоящей статьи, вполне объясним. Обнаружение новых фак­тов и материалов делает совершенно очевидной не­отменяемую пророческую закономерность общения двух выдающихся художников. Думается, можно гово­рить об объединяющей их гуманистической идее под­линного братства, доверительного взаимопонимания и творческой взаимопомощи как непременного усло­вия бескорыстного служения народу и искусству. Дан­ное начало через их произведения проецировалось на всю русскую литературу XIX века и во многом пре­допределило ее удивительную целостность.

Как известно, Пушкина и Даля после их личного зна­комства в 1832 г. связывали самые тесные дружеские и творческие отношения. В сентябре 1833 г. в Орен­буржье Даль помогал Пушкину собирать пугачевские материалы. В качестве врача, друга, доверенного лица он неотлучно дежурил у постели умирающе­го поэта и «побратался с ним уже не для здешнего мира», о чем поведал в статье «Смерть А.С. Пушки­на» [1, с. 267]. И в последующих далевских произ­ведениях мы неоднократно встречаем пушкинское имя.

Во многом их творческие взгляды совпадали. В письме к Я.К. Гроту от 1 августа 1868 г. Даль говорил о поддержке Пушкиным его лексикографических изысканий [2, с. 262]. Еще более определенно он высказался в «Напутном слове» к словарю в 1862 г.: «А как Пушкин ценил народную речь нашу, с каким жаром и усладою он к ней прислушивался, как одно только кипучее нетерпение заставляло его в то же время прерывать созерцания свои шумным взрывом одобрений и острых замечаний и сравнений – я не раз бывал свидетелем» [3, I, с. XXI]. Красноречиво высказывание поэта, приведенное Далем на рубеже 1840-1841 гг.: «А что за роскошь – что за смысл, ка­кой толк в каждой поговорке нашей… что за золото… а не дается в руки, нет! <…> слово – живая тварь, создание, плодится и родится от семени и зачатка, его наготове из-за моря не вывезешь… А надо, надо, стыдно это, надо же нам жить своим добром, не все чужим поживляться – этим не разживешься, богат не будешь» [4, с. 14-15].

Полагаем, к этому размышлению Пушкина вос­ходят суждения Даля в статьях «Полтора слова о нынешнем русском языке» и «Недовесок к статье «Полтора слова о русском языке”», опубликованных в «Москвитянине» за 1842 г. В первой статье, обосно­вывая необходимость постижения разговорного язы­ка, он предельно заостряет тему: «пахнет русским духом иногда у Пушкина» [5, X, с. 542]; «нет писателя, который бы не грешил – и много, тяжко – против родного языка. Сам Пушкин говорит в прозе иногда так: «Обе они должны были выйти в сад через за­днее крыльцо, за садом найти готовые сани, садить­ся в них и ехать он помнил расстояние, существую­щее между ним и бедной крестьянкой – право было б жаль, если бы его стройного стана никогда не стя­гивал военный мундир»[5, Х, с. 552]. Приведенный фрагмент включает в себя цитаты из «Повестей Бел­кина»: «Метели» (до тире) и «Барышни-крестьянки», рассказанных «девицею К.И.Т.» [6, VI, с. 71, 108, 100]. В целом же данный пассаж воспроизводит насыщен­ную литературными штампами повествовательную манеру И.П. Белкина, которая была преднамерен­но сконструирована Пушкиным. Очевидно, Даль с опорой на авторитет поэта – отсюда уважительное

«сам Пушкин» – хочет привлечь читателей на свою сторону. Во второй статье прямо указывается на но­ваторство выдающегося художника: «Пушкин часто пользовался в стихах народным ударением вопреки общепринятому в языке письмовном» [5, X, с. 568].

Для справки. Даль не единожды уточняет свои су­ждения в том же «Напутном слове». Например: «Нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все решившиеся на такую попытку, и в том числе, может быть, и сам составитель словаря; но из этого вовсе не следует, чтобы должно было писать таким языком, какой мы себе сочинили, рас­пахнув ворота настежь на запад…» [3, I, с. XXII]. О сво­ем Словаре отзывается так: «… писал его не учитель не наставник, не тот, кто знает дело лучше других, а кто более многих над ним трудился.» [3, I, с. XXXIII]. Чуть ниже, искренне извиняясь перед критикуемыми писателями подчеркивает: «лично их, право, винить нельзя, все мы в одинаковом положении – так наша печь печет!» Думается, все это звучит очень совре­менно).

Даль включает пушкинские строки в свой Словарь. Здесь, напомним, содержатся сюжеты, посвященные М.В. Ломоносову, Г.Р. Державину, Н.М. Карамзину, И.А. Крылову, А.С. Грибоедову и другим выдающим­ся авторам. Каждый из этих сюжетов тесно связан с центральной проблематикой Словаря и ближайшим контекстом. Это позволяет при необходимости уточ­нять акценты, чему в немалой степени способствует продуманный подбор цитат из произведений того или иного автора и прямых суждений о нем. В наи­более подробно развернутых очерках цитаты вычле­няются из произведений писателя и выстраиваются так, чтобы представить его творческую эволюцию в виде некоего проблемного единства. При этом упор делается на сущностных стилевых чертах. К примеру, доминантной в портрете Гоголя является репрезен­тация характерологии выведенных им типажей [7, с. 108-109]. Нечто иное мы наблюдаем в пушкинском сюжете.

Первой цитатой со сноской на Пушкина является строка, открывающая вступление к опубликованной им в 1820 г. поэме «Руслан и Людмила»: «У лукомо­рья дуб зеленый, Пушк.» [3, II, с. 272]. Вступление было предпослано второму изданию поэмы в 1828 г. и представляло собой вдохновенный гимн сказочно­му миру фольклора. В.А. Кошелев, обративший вни­мание на приведенную Далем цитату, справедливо заметил: «Этот «Пролог”, предстающий как начало поэмы, резко меняет ее содержание, а, главное, ис­ходную читательскую ориентацию» [8, с. 199]. Таким образом, первая пушкинская строка в словаре носит программный характер и задает необходимую мас­штабность всему сюжету.

Следующий пример носит исключительно при­кладной характер: «Напирать печатью или печать (гл. д. Пушкн.) на письмо» [3, II, с. 449]. Надо полагать, приведенный оборот взят из XXXIII строфы 3 главы «Евгения Онегина», но без имеющегося тут отри­цания: «Она зари не замечает, / Сидит с поникшею главой / И на письмо не напирает / Своей печати вы­резной». Развитие сюжета от «Руслана и Людмилы» к «Евгению Онегину» подчеркивает преемственную связь между произведениями [8, с. 214-222]. И в по­следующем строки из первой поэмы и романа в сти­хах неизменно соседствуют.

Идущий затем вывод: «Пушкин тщательно обраба­тывал свои стихи» [3, II, с. 613] вновь сменяется яко­бы совершенно узкоспециальным сопоставлением: «Оный, ая, ое, мест. указ. тот, вон который; обще с местм. сей изгоняется из обиходу; но Дмитриева стих: То сей, то оный на бок гнется, и Пушкина: Мы к оной (грамоте) руку приложили, доказывают, что словечко это нелишнее» [3, II, с. 674]. Однако сорасположе­ние строк из стихотворения И.И. Дмитриева «Ермак» о сражении донского казака с Мегмет-Кулом и из пушкинской «Моей родословной», дающей гневную отповедь Булгарину, возвышало Пушкина до нацио­нального героя России. Поэтическое творчество при­равнивалось к жестокой битве с врагом. Неслучайно здесь упомянута неудачная в конечном итоге попытка редактора «Библиотеки для чтения» О.И. Сенковского (Барона Брамбеуса) насильственно изъять из русской речи вышеперечисленные указательные местоиме­ния. Как явствует из словарной статьи, акция прова­лилась из-за того, что встретила решительный отпор со стороны Пушкина, Даля и других отечественных литераторов. Именно так и следует понимать приве­денный фрагмент, на что справедливо указал А.В. Пе­тров [9, с. 51-52].

Поэтому свидетельство Даля о смерти поэта, прив­носящее в Словарь щемящую лирическую ноту, вос­принимается как трагический исход неравного боя: «Отходит, сказал я тихо Жуковскому, сидя у изголовья Пушкина и держа руку его. Больной наш отошел, т.е. в вечность» [3, II, с. 764]. В далевских воспоминаниях читаем: «Я подошел к В.А. Жуковскому и гр. Виельгорскому и сказал: отходит! <…> Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его» [1, с. 269– 270]..

В статье с заглавным словом «очаровывать» после объяснения: «Прельщать или пленять, влюблять кого в себя», – возникает намек на личные обстоятель­ства судьбы поэта как на одну из роковых причин ду­эли: «Я влюблен и очарован и кругом огончарован! Пушк.» [3, II, с. 776]. Перед нами вариант известного экспромта Л.С. Пушкина, «часто повторявшегося и са­мим Пушкиным и приписанный ему» [1, с. 53, 437]. Указание Даля на авторство А.С. Пушкина, видимо, означает, что участие его брата в создании шутли­вого двустишия весьма преувеличено. А в продол­жающемся вслед за экспромтом грамматическом толковании «-ся, стрд. взв. по смыслу речи», линг­вистические категории страдательный и возвратный приобретают свой изначальный прямой смысл, зву­чат горьким сожалением о нелегкой участи поэта. Одновременное сочетание внешней веселости и подспудной житейской горечи как бы уравнове­шивает возбужденный ранее трагический мотив, заставляет задуматься о взаимоотношениях поэта с Н.Н. Гончаровой и ее родственниками. Через три страницы том завершается.

Затем в словаре надолго воцаряется фигура умол­чания. Она нарушается лишь под конец третьего тома двустишием из VII строфы 1 главы «Евгения Онегина»: «Не нужно золота ему, когда простой продукт имеет, Пушк.» [3, III, с. 481] и новым обобщающим выводом: «Пушкин произвел много прекрасного» [3, III, с. 486]. Они как бы развивают на более высоком уровне со­расположенные во втором томе (см. выше) мотивы «честной бедности» из «Моей родословной» и под­линного творчества из помещенного здесь суждения о том, что поэт, «тщательно обрабатывал свои сти­хи». Финальный трагический аккорд предыдущего тома смягчается. Тем самым подготавливается новое возрождение пушкинского творческого бытия. Воз­никшая было пауза сменяется жизнеутверждающей симфонией поэтического мастерства. Именно в чет­вертом томе содержится большинство пушкинских цитат.

Так, в статье к слову рифма помещены слегка пе­рефразированные строки из XLII строфы 4 главы «Ев­гения Онегина»: «Но вот, трещат уже морозы… чита­тель ждет уж рифмы: розы, на вот, возьми ее! Пушк.» [3, IV, с. 97]. Перед нами образец столь характерной для романа игры с читателем, ведь рифма тут не морозы – розы, а морозы – мырозы. Это бросает шутливый оттенок на рассуждение о рифмах в статье. Продолжение игры с читателем естественно в Слова­ре, насыщенном загадками, намеками, умолчания­ми, перефразировками.

Ниже возникает еще одно каламбурное образо­вание: «Но август смотрит сентябрем, Пушк. угрюм, мрачен, суров» [3, IV, с. 174]. Перед нами часть пред­ложения из письма Пушкина к брату от октября 1822 г.: «Жуковскому я писал, он мне не отвечает; министру я писал – он в ус не дует – о други, Августу мольбы мои несите! но Август смотрит сентябрем»[6, X, с.41]. «О дру­ги, Августу мольбы мои несите!» – автоцитата из посла­ния «К Овидию», в котором Пушкин сопоставляет себя с изгнанником Овидием, а под императором Августом подразумевает Александра I. Кстати, на этимологиче­скую близость имени императора и названия месяца указывалось в Словаре [3, I, с. 3].

Каламбурный вопрос «А чье это сочиненье, Пуш­кина «Капитанская дочка»? [3, IV, с. 285] может быть понят в смысле принадлежности данного экзем­пляра книги кому-либо и в смысле загадки-ответа для простака. Игра с читателем из произведений поэта проникает в текст составителя Словаря. Пуш­кинский оптимизм выходит за пределы цитируемых строк и приобретает расширительное значение. В то же время избыточность указания на авторство под­готавливает использование известных цитат как ано­нимных, что активизирует читательское восприятие.

Так, без ссылки на поэта на одной и той же страни­це размещены крылатые пушкинские строки: «Под старость жизнь такая гадость…» [3, IV, с. 316] из XLII строфы 7 главы «Евгения Онегина» и «Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой!» – слегка видоизмененное двустишие из «Руслана и Людмилы».

Затем ссылки на Пушкина восстанавливаются: «Ее пленительные очи светлее дня, темнее ночи, Пушк.» [3, IV, с. 397]. Контрастное описание Заремы из «Бах­чисарайского фонтана» (с мелкими отличиями от оригинала) цитировалось Далем и ранее, в первой опубликованной им в начале 1830-х гг. повести «Цы­ганка». Намек на литературный дебют Даля-прозаи– ка обозначает некую исходную точку отсчета для ос­лепительного фейерверка пушкинских стихов.

Из послания «Дельвигу» [6. I, с. 219] привносит­ся высокая поэтическая формула: «В уединении ты счастлив: ты поэт! Пушк.» [3, IV, с. 476]. И тут же ря­дом как бы в противовес дана метафора из стихот­ворения «Наполеон»: «И льдистый ужас полуночи, Пушк.», подавляющая предыдущую формулу. Тема властолюбия разворачивается в характеристике его питательной почвы придворного и светского лице­мерия: «Уклончивый, но смелый и лукавый, Пушк.» [3, IV, с. 482] – говорит Годунов о Шуйском в «Борисе Годунове»; «Старушки улыбались ей, льстя; Пушкин» [3, IV, с. 490] – сказано в XV строфе 8 главы романа в стихах; «Когда ж хотелось уничтожить ему соперни­

ков своих – как он язвительно злословил! Пушкн.» [3, IV, с. 499] – об Онегине в XII строфе 1 главы. А следом обозначен итог такого времяпрепровождения из клас­сического стихотворения «19 октября»: «Опомнимся, но поздно, и уныло глядим назад! Пушк.». Несомненно, в качестве семантического ореола здесь подразумевают­ся и расположенные в той же строфе стихотворения хре­стоматийные строки: «Служенъе муз не терпит суеты ~ Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, Мой брат родной по музе, по судьбам?» И опять возникает строка из «Наполеона», раскрывающая ошибочность онегин­ского мировидения: «Давно ли царства упадали при громах силы роковой? Пушк.» [3, IV, с. 500].

Вообще это стихотворение уподобляется досто­верному историческому документу, ибо сообщаемое здесь о народной войне 1812 г. и отпадении от На­полеона покоренных им государств подтверждается словарными статьями с обильным использованием фольклорного материала. Например: «Летит гусь на святую Русь, Наполеон» [3, I, с. 410]; «Русь, не трусь, это не гусь, а вор воробей, вора бей, не робей, говор. о Напол.» [3, IV, с. 438]; «После гибели Наполеона в России двадцать покоренных им народов один за другим стали отлагаться от него» [3, II, с. 733]; «Бо­напарту не до пляски, растерял свои подвязки! пес.» (3, III, с. 167; IV, с.76 – во втором случае без воскли­цательного знака). Даль укрупняет главную составля­ющую победы – патриотический дух русских войск: «Далече грянуло ура: полки завидели Петра, Пушк.» [3, IV, с. 507]. И хотя фрагмент из «Полтавы» отно­сится к иной исторической эпохе, народный порыв к свободе предопределяет исход войн. Важно и значе­ние традиции. Не случайно в статье побивать номи­нации «Побой Карла XII-го Петром» и «Бородинское побоище» [3, III, с . 135] расположены почти рядом. Причем чуть ниже подчеркивается: «Победа Петра над Карлом празднуется доныне» [3, III, с. 139]. Таким образом воссоздается впечатляющая картина нескон­чаемого нашествия коллективного Запада на Россию.

Широк круг пушкинских цитат. «Я ускорил Феодора кончину! Пушк. (о клевете на Годунова), способство­вал ранней смерти его» [3, IV, с. 511-512) – здесь примечателен комментарий Даля, снимающий зло­вещий навет с Годунова. Кстати, ранее в словаре ска­зано: «Дело о царевиче Дмитрие едва ли когда разь– щется достоверно» [3, IV, с. 55]. Тут и бытовая деталь из «Графа Нулина»: «За холку хвать, и в стремя ногу, Пушк.» [3, IV, 558], и умиротворяющая пейзажная зарисовка из эпилога «Полтавы»: «Древний ряд ду­бов цветет, Пушк.» [3, IV, с. 572], и резкая инвектива против воинствующего торгашеского невежества из стихотворения «Поэт и толпа»: «На вес кумир ты ценишь бельведерский! Пушк.» [3, IV, с. 578]; и фило­софское раздумье из «Цыган»: «Чредою всем дается радость, Пушк.» [3, IV, с. 591], и портрет красавицы Марии из начала песни первой «Полтавы»: «Вокруг высокого чела, как тучи, локоны чернеют, Пушк.» [3, IV, с. 594]. И вновь на контраст с этим романтическим описанием возникает шутливая народная поговорка, сказанная монахом Варлаамом в «Борисе Годунове» «Выпьем же чарочку за шинкарочку! Пушк.» [3, IV, с. 633]. Этот фольклорный грубоватый юмор противопо­ставляется натужному светскому остроумию, представ­ленному слегка переделанной цитатой из XXIV строфы 8 главы «Евгения Онегина»: «Старик, по старому шу­тивший, отменно тонко и остро, Пушк.» [3, IV, с. 649]. Перечисленные разнообразные мотивы завершаются всеобъемлющим вопросом из стихотворения «Клевет­никам России»: «Или… стальной щетиною сверкая, не встанет Русская земля? Пушк.» [3, IV, с. 656]. Лириче­ское и эпическое объединилось в готовности к новому круговороту истории.

Однако государственное начало не подавляет част­ного человека. Сюжет продолжен как личностный, хотя и без указания авторства. Емкая жизненная уста­новка «Щей горшок, да сам большой» [3, IV, с. 657] однозначно вызывает в памяти восхваление простых земных радостей в «Отрывках из путешествия Онеги­на», а удалое предупреждение «Я еду, еду не свищу, а наеду – не спущу!» [3, IV, с. 660] – бой Руслана с грозной головой.

Параллели с поэмой «Руслан и Людмила», околь­цовывая пушкинский сюжет, придают ему классиче­скую завершенность. Впрочем, не вполне понятно, приведены ли две последние фразы как строки из Пушкина, вошедшие в общенародный язык, или это фольклорные обороты, обработанные поэтом. И по­добных, якобы неопределенных позиций в словаре немало. Скажем, утверждение «Не шуми, мати зеле­ная дубрава! песня Ваньки Каина» [3, I, с. 497] соотно­симо с эпизодом исполнения этой песни пугачевцами в «Капитанской дочке» и одновременно намекает на творческие взаимоотношения Даля и Пушкина [10] . Неоднократное сообщение о зайце, перебегающем дорогу, как о плохой примете [3, I, с. 670; III, с. 85, 299], вновь и вновь напоминает о причине неприезда Пушкина в Петербург прямо к вооруженному восста­нию в декабре 1825 г., сообщенной самим Далем [4, с. 16—17]. И не лежит ли в основе драматических кол­лизий «Метели» другая народная примета: «Метель на свадебный поезд всё богатство выдует, поверье» [3, I, с. 287].

«Он пьян как зюзя» [3, I, с. 698] – почти дословно воспроизведена характеристика Зарецкого в V стро­фе 6 главы «Евгения Онегина», а игровая приговор­ка «жив, жив курилка!» [3, II, с. 222] объясняет суть эпиграммы на М.Т. Каченовского под тем же назва­нием. «Пади, поди! берегись, прочь, крик кучера» [3, III, с. 237] и «Праматерь уральских казаков, ба­бушка Гугниха, по преданию, первая женщина, до­пущенная в казачий быт» [3, III, с. 377] – едва ли не парафразы соответственно из XVI строфы 1 главы романа в стихах и рассказа о Гугнихе в 1 главе «Исто­рии Пугачева». «Толоконный лоб, дурак» [3, IV, с. 413] – комментарий к «Сказке о попе и о работнике его Балде». «Улица моя тесна (нет воли, простору, власти)» [3, IV, с. 489] – любимая пугачевская пого­ворка, воспроизведенная и в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке» и др.

Перечень примеров, колеблющихся между ци­татами, комментариями и общеизвестными паре­миями нетрудно продолжить. Но очевидно главное – пушкинские строки как бы самозарождаются в русском языке и растворяются в нем. Конечно же, по­добный эффект создавался Далем преднамеренно. Тем самым творчество Пушкина получало наивыс­шую оценку. К тому же существование семантически мерцающей сферы вокруг основного сюжета исклю­чало возможность его логизирования и затрудняло исчерпывающий подсчет используемых на самом деле цитат. В результате животворящая стихия на­родной речи и поэтического творчества представала в своем исконном, естественном, не подлежащем ис­кажению виде, сохраняла устремленный в будущее неисчерпаемый культурный потенциал. Впрочем, иначе и не могло быть, ведь согласно свидетельству П.И. Бартенева: «За словарь свой Даль принялся по настоянию Пушкина» [11, с. 340].

ПРИМЕЧАНИЯ

А.С. Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. М., 1985. Т. 2. 575 с.

Грот Я.К. Воспоминание о В.И. Дале. (С извлече­ниями из его писем) II Зап. имп. АН. 1873. Т. XXII. № 2. С. 257—274.

Даль В.И. Толковый словарь живого великорус­ского языка: В 4 т. М., 1989-1991.

«Воспоминания о Пушкине» В.И. Даля. Автори­зованная писарская копия // Пушкин и его современ­ники. СПб., 1999. Вып. 1(40). С. 7-19.

Даль В.И. Полное собрание сочинений: В 10 т. СПб.; М., 1897-1898.

Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977-1979.

Фесенко Ю.П. Русская литература XIX века в Сло­варе В.И. Даля: К постановке проблемы // Вторые международные Измайловские чтения, посвящен­ные 200-летию со дня рождения В.И. Даля. Оренбург, 2001. С. 105-111.

Кошелев В.А. Первая книга Пушкина. Томск, 1997. 224 с.

Петров А.В. Статья В.И. Даля «Во всеуслышание» как манифест русской журналистики // Далевские чтения – 2022: Народность творческого наследия В.И. Даля: материалы Международной научно-прак­тической конференции. Луганск, 2022. С. 45-54.

Фесенко Ю.П. К истолкованию песни «Не шуми, мати зеленая дубровушка» в «Капитанской дочке» Пушкина // Временник Пушкинской комиссии. СПб., 1993. Вып. 25. С. 158-161.

Бартенев П.И. О Пушкине. М., 1992. 464 с.

*  Журнал «Северский Донец», №1/2024 г., сс. 127-134.