Пятнистый красно-пегий телёнок едва виден в зелёных овсах. Бычок поджинает колоски живым розовым языком. Мыкает мордой в глянцевитые стебли овсов, сочно перемалывает зелень. Зелёная крупка мокро пузырится в слюнявых губах телёнка.
Бродит красно-пегий бычок в зелёном море овсов рядом с полевой дорогой. Я намеренно покинул автобус, не доехал деревню Егоровку. Ушёл с тракта на колчеватый просёлок, сухо белеющий пылью, присыпанный прошлогодней сосновой хвоей. Просёлок прижимается к светлому сосновому бору, тянется эта полевая дорога далеко, до самых покосов. Земля изрыта копытами коров деревенского стада.
Бычок покосился в мою сторону. Острекал едкого мокреца с бурых ушей. Вылупился тёмными глазами в долгих белесых ресницах. Потянулся к человеку, и заревел: «му-у-у?». Отревелся, изогнулся становищем, порыл безрогим лбом белый пах под брюхом. Успокоился и продолжил кормиться. Время к полудню, и солнце жаркое. Стадо коров прошло недавно прохладным сосновым бором, пастух просмотрел телёнка. Городскому человеку не ведомо, что «зелёнка» скотине – смерть. А пасущегося красно-пегого бычка в зеленях, хоть сейчас на холст художника.
Я подобрал сухую ветку и выгнал неразумного теляти из зеленей. Взбрыкивая задом, задрав хвост трубой, бычок скачками пересёк дорогу и бегом углубился в бор. Высокие травы, заметно промятые проходами и копытами животных, и по следам стада пегий бычок найдёт свою матку. Сам в этих местах деревенское стадо коров пастушком водил. Как же это было давно.
* * *
Перед обеденной дойкой стадо делается ленивым. В это время мы с Полелеем где-нибудь под берёзой сидим. Полелей пристаёт: – Дай квасу… Фамилия такая у пастуха. Звать Николай. У него свой квас в бутылке в холщовом пастушьем пестерке на лямке, но просит он квас у меня. Клянчит всегда на первом привале за деревней, когда стадо сбавляет ход и принимается за работу. Квасу мне не жалко, но бутылка у меня одна. Мне восемь лет. Я на летних каникулах у бабушки Христины в Егоровке. Сегодня очередь нашего двора помогать нанятому пастуху пасти деревенское стадо. Обычно это дело подпасков, в каждой деревенской семье есть подростки.
– У тя же свой есть квас?! – делаюсь я непонятливым.
– Жалко? Значит, жалко, – вздыхает Полелей. – А ешшо племянник! Все вы так, городские, муху из шчей за крылышки выкидываете! А деревенский человек он щедрОй! Ложкой муху вместе с шчами выплескнет. Вот, и батька твой: с чекушкой приедёт, а неделю бабкину самогонку дрищет…
За самогонку власти штрафуют. Дядя Володя, младший брат отца работает на мельнице в Зимнике, гонит он скрытно первач на древне Павловской заимке, далеко в тайге, хоронясь от чужих глаз. Отец приезжает в деревню раз в год: берёт отпуск в конце мая на Канской табачной фабрике, где работает кочегаром, и везёт меня на свою родину, в деревню Егоровку, где он родился и вырос. И, конечно, с братом Володей пьёт. У Полелея в жёнах батина родная сестра Танька. Поэтому я племянник Полелею.
– Дай махры, – подкатываюсь осторожно. – Тогда и квас получишь!
Все подпаски покуривают. Полелей – мужик квелый. Опасаться его нечего, не продаст бабушке. Худющий, правда, как прут, будто Танька его не кормит. Зубы гнилые и чёрные от махры. Нос вислый и с широкими ноздрями. Картуз натянет до бровей и посмеивается над подпасками, округляя озорные и без того весёлые свои глаза. Чуб редкий, залысина светится. Уши, как у летучей мыши – торчком в разные стороны, шея зобастая, чёрная от загара и грязи под белёсым пушком. Редкая щетина на подбородке, будто рыжая махра. Совсем заволохтел мужик. Глянешь на него, так и курить хочется.
– Не жрамши с утра. Танька, на дойку чуть свет убралась…
Подкрадывается Полелей к салу и ржаным пирогам с картошкой в моей котомке.
Рядом в березняке кукушка кычет: «ку-ку», «ку-ку», горлом стонет зозуля. Зуд от комаров – воздух шевелится. Махорочным дымом только и спасаемся.
Меняемся с Полелеем – ему мою котомку, он мне – свой кисет с махоркой.
– Свертать-то смогёшь?! – щерится чёрными зубами. – На-а, гумагу-то!
Полелей достал из нагрудного кармана рубахи складыш из газеты. Опыта вертать самокрутку у меня маловато, но козью ножку на указательном пальце, скручиваю лихо.
– Не сыпь на землю махру-то, весь кисет изведёшь… – ворчит Полелей.
Он подтягивается на руках спиной к стволу березы, запрокидывает бутылку с квасом.
«Глок! глок! глок!» – глыкает горлом.
Я отворачиваюсь: опустошил бутылку, варнак.
– Зачем весь-то выдул? Договаривались, на глоток, – отдаю Полелею кисет.
Полелей, шкодливо хихикает, напоминая, что в деревню бежать мне придётся. Водим скот по березнякам мы с ним не впервой, история с квасом всегда повторяется. После курения, во рту горчинка, и хочется напиться теперь уже мне.
– Дай твоего квасу, – канючу.
– Ведь договаривались же, штаб не вес мой квас. Выдул… – обиженно дуюсь.
Полелей хитрый, свой квас в бутылке, держит в пастушьей холщовой сумке. Пока я курил, он умял и мои ржаные пироги с картошкой под сало, какие бабушка положила работнику.
– Так моей махры, зато покурил, – доволен он. – Мне у бабки квасу нальёшь? – просит Полелей. – Тогда дам квасу, хошь весь пей.
Квас у Полелея не то, что у бабушки – незрелый какой-то, вода водой с тухлинкой. Бабушкин квас из берёзового сока. Брат Пётр в мае подсачивает берёзы и сок флягами привозит в телеге домой. Выливает сок в чан, который в тёмных сенях – огромный деревянный чан на тридцать ведер. Из широкой кедровой клёпки в рост детского человека, в старину в таких хозяева детей мыли, сами купались-«банились». Квасу на всё лето хватает: суровец! Мне без сахара квас пить невозможно, скулы сводит – ледяной, шипучий! Не оторваться от ненасытного, терпкого напитка.
– Налью и табе квасу, – соглашаюсь.
Стадо от деревни, пасясь, далеко убрело. Коров на водопой пастухи к озерку гоняют, близко к деревне. Полелей пригонит стадо на водопой и без меня. Рядом с покосами много озерков в низинах лугов, питаются они подземными родниками; вокруг озерков заросли черёмухи и ольхи, имеются открытые берега, удобные для людей во время сенокоса, поить скотину.
В обед бабы коров не доят. Все доярки до синего вечера в летних гуртах, на дойке колхозных коров – в пять утра уезжают из деревни в кузове грузовика, в сумерках их привозят. Летние лагеря коров у Апанских озёр. Молодняк пастухи пасут далеко в тайге.
Бежать в деревню мне лень, и я медлю. Полелей валяется, расслабленно, на пиджаке под берёзой. Козырёк замасленного суконного картуза на глаза насунул, рубашку расстегнул до пупа, чешет нехотя впалую грудь; рубаха сатиновая в розовую клеточку давно не стирана, худоба мужицкого тела похожа на кожуру печёной картошки. Моется Полелей от бани до бани. В лесу вроде и пыли нет, а придёшь вечером со стадом, будто у чёрта на куличках побывал. Танька мужу Николаю и рубахи из-за этого редко меняет.
Валяется Полелей на спине, вытянувшись, скрестив долгие худые ноги в кирзовых сапогах. Кирзачи на сгибах в дырках, глянцевитая подошва без каблуков. Я и сам в рваных братниных штанах, верёвкой подпоясанный. В кедах. Кепка тоже великоватая, но надёжно прикрывает стриженый загривок от комаров; ношу кепку долгим козырьком назад. Зато рубаха у меня, что надо – байковая и комарам её трудно шить. Комары едят настырно, и мажемся от них дёгтем. Мало дёготь спасает от гнуса, мелкий мокрец находит места под мышками, где кровушку попить. Оттого и чёрные от дёгтя и пыли, как черти.
Полелей – пастух добрый. Дёрганого человека не поставят к стаду, изведёт коров суетливой пастьбой, набегаются бурёнки. Молоко в вымени покой любит. Корову тоже с умом кормить надо. Полелей спокойный мужик. Сытно кормит скотину; каждое лето Полелей нанимается пастухом. Подпасками ходят дети, по очерёдности от каждого двора, и по числу коров на каждом дворе у хозяев. Последние годы бабушка живёт тихо. Дед умер. Младшая дочь Валентина вышла замуж. Внук Пётр живёт всё лето скотником на летних гуртах. Держит бабушка корову, да десяток овечек.
– Ну, пошто за квасом не бежишь, – гонит Полелей.
– Бегу…
Гороховые поля легли долу от зноя. Зеленовато-оловянные на полуденном солнце, гороховые стебли перевиты диким мышиным горошком, который краем поля вдоль полевой дороги и цветёт алым крапом. Поля кормового гороха гудят от рабочей пчелы, собирающей нектар. Пространство дышит степным вольным простором. В деревню не миновать гороховое поле. На ходу пасусь краем гороховой посадки, набиваю тугими гороховыми стручками мошну под рубахой до брюхатости. Рядом с усадьбой деда дом его сын Володи-мельника. Детей там полная изба, есть, кому гороху радоваться: старший Володька – мой ровесник, сестра Люба ещё только ходить начала, а между ними погодками Вася, Надя, Коля.
С Володькой мы ночуем на избе под тесовой крышей. Валя Колесень рано утром кличет нас с крыши:
– Володька, сынок! Слетайте с избы, соколы! Корову подоила…
Днём мы шаримся с братом Володькой по тайге, ловим молодых дроздов проволочными петлями и жарим их на костре. Коля ещё мал – с нами, а Ваську за дроздами берём в лес. В августе лазаем по кедрам, сшибаем проволокой тяжёлые от смолы кедровые шишки. Таскаем шишки братишкам домой, на дворе сложена из кирпича летняя печь, в чугунке варим смолистые кедровые шишки. Смола выкипает, и орешки сами сыпятся в детскую ладонь. Дети Вали Колесень и Володи мельника – это моя семья на всю жизнь. Любимые мои сродные братья и сёстры. На речке дружки ждут – Валерка Демкин и Мишка Грешников. За полями шумят берёзовые леса и перелески. Ах, как хорошо жить в детстве!
* * *
По тракту поднял пыль лесовоз из Почета. От гравийного большака я ушёл порядком. За дальними зеленями, по низинам, молочно розовеет гречиха. Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Жаром дышит зрелое лето. Запах гретого мёда разлит в позолоте цветущих лугов, в соснах и в густых мятных травах. «Жж-ум! Жж-ум!» – ощупывает цветочки лохматый шмель. Полянку с травами и высокий муравейник под сосной коровы и телята обошли краем. Мураши чекотят травку, бегут на работу и обратно строем по сосновому стволу, находят тропинки в золотистой сосновой кожуре с завитушками, тонкой как сусальное золото. Слава Богу, в Сибири не плодится жук «ламехуза». В южных широтах этот паразит откладывает личинки в муравейник. «Ламехуза» выделяет алкогольные трахомы! Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи хмелеют, становятся банальными «пьяницами безродными», забывают свои дела в родном муравьином королевстве, и переключаются откармливать личинки ламехузы! Всё, как у человеков. В муравьином царстве-государстве…
Зеленая косынка полянки полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках облетают пчёлы и шмели, божьи мухи подсаживаются на бархатисто-лиловые медвежьи ушки, исследуют светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком. Зрелый июль. Воздух звенит пчелиным гудом. Время главного медосбора на пасеках!
Стрельчато-розовый иван-чай шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара. Пчела перерабатывает этот нектар в мёд в полёте до улья, своей мандибулой. Так зовутся пчелиные нижняя и верхняя губы.
У дороги вдоль бора жмётся, греется на солнышке развалистый от корня целительный подорожник, матовозелёный и широколистый, ребристый прошвами по листу.
Полевой межой шагаю к дедовским покосам. Знакомая с детства старая берёза склонилась над тёмной водой околка, грузным своим меловым становищем накренилась от старости. Крона берёзы высоко круглится серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко, питаемое подземными родниками, зелёная ряска на водной глади проторена утками. Почти полвека травы этого покоса кормили семью деда, отец здесь косил сено для коровы, которую мама держал, живя в городе. Травы на соседних людских покосах не тронуты косой, зреют и щедро сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам отца дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
От цветов на покосах празднично. Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки. В воздухе зуд от рабочей пчелы, шевеление пчелиное на белых, синих, розовых и фиолетовых соцветиях. Часто торчит из высокой травы трубчатая сахарная пучка, крепкая стволом для острого ножика, далеко видна пучка огромным зонтиком в виде огородного укропа. Под берёзой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне, и ягода уже розоватая, наливается.
Деревня рядом, не более версты до покосов. С ночёвкой на сенокосе в прежние годы люди не оставались. Ехали мужики в телегах, когда ещё солнце на востоке за кромкой тайги, туман на речке, и в деревне Егоровке идёт ранняя утренняя дойка, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня на укосах не увозились по дворам, прибирались грабли косарями в таборе, косы вешались литовками высоко на берёзовый сук. И махали мужики по росе косой так, что трава стоном ревела под острыми литовками, будто прутом её секли: «Шик – ой! Шик – ой…».
Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смиряется сердце за уходящих летно людей. Умершие своим чередом, покинувшие лик земной они остаются в памяти нашей своими добрыми делами. Из памяти не выкинешь отцовские крупные руки. Надёжные, работящие руки отца, тёплые и родные руки мамы. И в смертный час, когда отец, прибранный в домовину, лежал дома, руки его остыли и стали ледяными и каменнотяжёлыми…
Неумолчно, тонко слышится комариный зуд в разлитом медовом пространстве, будто с небес он, покойный и мелодичный. Музыка в сознании возникает глубинно, тихо ширится охватом застарелой тоской по отцу, маме, брату Петру, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям, жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …
За хлебными полями берёзовые перелески. Проталины голубого неба между березняками. Воздух наполнен маревом гретого мёда. Звонко и с коленцем зорюют невидимые в густом подлеске, птички. Птаха журчит хрустальным голоском, угадывается овсянка. В дальнем ельнике гомонят молодые дрозды. А из куртин дерев ближнего берёзового леска, время от времени, высоко взмётываются парами дикие голуби в дымчато-голубое высокое небо. И рушатся с небес в прохладу осанистых от листвы берёз.
Уже и небо остыло красками до водной мутности. И горизонт задымился угасающей узкой полоской вечерней зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И в святой час на южном небосклоне живым светом уже мигала яркая первая звезда. Зреют травы на летних покосах.
г. Канск.