Олег Ветлугин третий день жил в небольшом южном городке. Стояла оглушающая жара. Иногда с утра шел дождь, но не тот, что приносит облегчение и прохладу, а тропический – теплый, липкий. Море становилось бурым и грязным у берега. Над бухтой зависало дрожащее марево. Из-за серой дымки с трудом можно было различить оконечность плоского мыса, куда заходили на посадку самолеты. Во второй половине дня ветер расчищал небо, вновь наваливалась жара, и сады наполнялись скрежетом цикад.
Гостиница, где жил Ветлугин, располагалась в центре города. Рядом рынок, где всегда сладковато пованивало гнилью, – прилавки ломились от фруктов, свежей рыбы, а покупателей было почему-то мало, и перед закрытием контейнеры для мусора были уже забиты. И над всем этим великолепием клубились осы. Ближе к полудню Ветлугин отправлялся на рынок за вином. Вино он всегда покупал у пожилого грека и потом угрюмо пил в номере, закусывая терпкую «изабеллу» острой брынзой. Гулять отправлялся под вечер, одиноко плыл по набережной в пестрой толпе, снова и снова переживая свою беду. Спал скверно, часто просыпался, подходил к окну, глядел в освещенный луной сад, с тоской прислушивался к однообразным тупым звукам – с деревьев опадали перезревшие яблоки – и не знал, что делать и как жить дальше.
Два месяца назад Ветлугин узнал, что у его жены есть любовник. Точнее, заподозрил. Жену он любил, мучительно ревновал, они часто ссорились, потом все как-то само собой утрясалось, наступал спокойный промежуток, вплоть до нового приступа ревности. Жили они восьмой год, а детей не было. И это тоже стало поводом для раздоров. Два месяца назад жена сказала ему, что устала от ссор, им нужно отдохнуть друг от друга, она уже договорилась с подругой, и в конце августа они отправятся в круиз по Черному морю на пароходе «Адмирал Нахимов». А там видно будет.
Жизнь Ветлугина разом превратилась в ад. С дьявольской, изощренной изобретательностью он теперь приглядывался, следил за женой, подмечая малейшие изменения в ее облике, манере говорить, настроении. Если она приходила домой радостно усталая, довольная чем-то и была с ним ласкова, он, с помутневшей от ненависти головой, думал, что она вернулась со свидания и теперь хочет задобрить его, умело, как актриса, притворяется. Он и сам научился ловко притворяться, стал внешне мягче, добрее, покладистей – смысл его жизни заключался теперь в одном: выяснить, кто же этот его счастливый соперник. Что делать потом, Ветлугин не знал.
А жена вела себя так, как будто ничего не произошло, однажды даже спросила: «Ты здоров? Что-то ты притих в последнее время и грустный какой-то?» Содрогаясь от отвращения к себе, он продолжал следить за женой, точно сыщик в кино с детективным сюжетом. Это было унизительно, недостойно мужчины, но он ничего поделать с собой не мог. А время шло. Лето в тот год на Беломорье стояло теплое, на городском пляже не протолкнуться, и, поглядывая на жену, Ветлугин с горечь думал, что в свои тридцать она еще очень хороша, стройна и японский купальник необыкновенно идет ей. От мысли, что здесь, на пляже, возможно, загорает тот, что делит теперь ее с ним, у Ветлугина каменели скулы.
«Адмирал Нахимов» совершал рейсы с туристами на Крымско-Кавказской линии: Одесса – Ялта – Новороссийск – Сочи – Сухуми – Батуми и обратно. Днем туристы проводят время, как в доме отдыха, – купаются, гуляют по городу, а ночью переход. На теплоходе, конечно же, танцы, работают бары, рестораны. Обстановка непринужденная, легкие, простые отношения. Море, звезды, музыка. Подруга – для прикрытия. Ветлугин терпеть не мог эту костлявую, с обезьяньими ужимками блондинку – она работала экономистом в плановом отделе завода, и он нередко встречал ее в буфете. В последнее время в лице ее, как ему теперь казалось, появилось нечто нагло-насмешливое, и Ветлугин с ненавистью думал, что историю с круизом придумала эта белесая стерва.
Он тщательно изучил маршрут «Адмирала Нахимова», прикидывая, где удачней встретить пароход. С отпуском не выходило, Ветлугин нервничал. И только когда жена уже уехала поездом в Одессу, начальство разрешило взять десять дней без содержания, якобы необходимых ему, чтобы навестить в Москве больную мать. По времени выходило, что встретить пароход лучше всего в Новороссийске – ближе да и город не такой суетной, как, скажем, Ялта. Проще будет следить за женой в пестрой толпе туристов. В Новороссийске Ветлугин бывал не раз и хорошо ориентировался в этом городе.
Двадцать шестого августа он вылетел в Краснодар, пересел на самолет местной авиалинии – сомнительного вида биплан, называемый в простонародье «кукурузником», и в тот же день приземлился на Тонком мысу Геленджика. В самолете он познакомился с симпатичным армянином, работавшим в администрации города, и тот написал записку директору гостиницы, чтобы Ветлугина разместили в одноместном номере. «В Новороссийске устроить вас будет сложнее, – сказал армянин, черные глаза его масляно блеснули, – да тут езды-то всего ничего. Хоть на автобусе, хоть катером».
Накануне захода «Адмирала Нахимова» Ветлугин вечером выехал на автобусе в Новороссийск. Уже тлели сумерки, стоял полный штиль, Маркотхский хребет, подсвеченный закатным солнцем, обрел розово-земляничный цвет. Вдоль дороги простирались густые заросли держидерева, оттуда в открытые окна автобуса дышало печным зноем. Дорога серой лентой петляла среди желтых мергелевых скал, а слева внизу лежало уже начинающее темнеть море. Когда автобус въехал в город, стало совсем темно. Ветлугин, вглядываясь в освещенные окна многоэтажных домов, уступами поднимающихся в горы, испытал такое одиночество, что у него от обиды задрожали губы.
Ему и на этот раз повезло: в гостинице неподалеку от автобусной станции оказалась свободная койка в четырехместном номере. Соседи, не то рыбаки, не то моряки, веселые загорелые парни, пришли поздно вечером, подняли Ветлугина, заставили выпить водки, гудели всю ночь и успокоились только перед рассветом. От их мощного храпа, казалось, вот-вот обрушится потолок.
А утром Ветлугин был уже в порту, на речном вокзале. У причала возвышалась белая глыба теплохода «Адмирал Нахимов», иллюминаторы его были распахнуты, гремела музыка, туристы, по-видимому, завтракали, а море лежало спокойно, пахло нефтью, чайки с криком садились на воду, хватая куски хлеба, что им бросали с верхней палубы теплохода. По акватории порта деловито сновали черные, похожие на жуков-плавунцов буксиры. Слева в утренней дымке проступала башня элеватора. Сосед по номеру – звали его Колей – подарил Ветлугину настоящее сомбреро. В этой шляпе его теперь не узнать. Он выбрал скамейку, наиболее удобную для наблюдения. Скамейка была еще влажная от росы, пришлось подложить газету. Ветлугин сел, подперев руками тяжелую с похмелья голову, – внутри была такая пустота, словно его накачали сжатым воздухом. Солнце лежало на вершине лысой, в редкой прозелени горы. День обещал быть жарким. Ветлугин задремал и испуганно проснулся от звонкого смеха – туристы, видно студенты, с рюкзаками и гитарами в чехлах прошли мимо. Вовремя! С трапа теплохода уже стали спускаться первые туристы, в основном почему-то одни женщины, и Ветлугин не без злорадства подумал, что так ему будет проще заметить любовника жены. Он и сейчас не знал, как поступит, что будет делать. Вяло успокоил себя мыслью: ситуация подскажет. Надвинул на глаза сомбреро и стал ждать. Солнце припекало, хотелось пить. Ветлугин отметил про себя, что теплоход довоенной постройки, лет пятьдесят ему, а то и побольше. Как за ним ни ухаживай, сколько краски ни изводи, а морщины все равно проступают, как на лице молодящейся старухи. В голове плыло, казалось, где-то монотонно ударяют в колокол, чайки остервенело орали, дрались, выхватывая друг у дружки куски, море гулко всплескивало под причалом. Сорвавшийся было с гор ветерок быстро погас, не принеся прохлады. И тут он увидел жену, точнее, сначала ее подругу – на той был немыслимой, ядовитой расцветки сарафан, делающей ее похожей на осу. На жене было скромное, его любимое платье: белое в мелкий горошек. Она была очень бледна, ступала как-то неуверенно, глядела себе под ноги, и такой вот домашней, непраздничной жена показалась ему особенно родной, близкой, и Ветлугин замычал, словно от зубной боли: «Я сумасшедший, маньяк, сволочь последняя!» Стукнул себя кулаком по колену и, закусив губу и горько сощурившись, долго глядел вслед жене, пока она не исчезла в толпе туристов.
«Ну вот и все. Убедился, кретин? И что теперь?» – он откинулся на спинку, снял сомбреро и вытер платком лоб. Пустота, распиравшая его изнутри, стала опадать, он, казалось, оглох, как-то разом исчезли звуки, будто уши ему заткнули ватой. Странно, Ветлугин не испытывал облегчения – это было сложное, противоречивое чувство. С одной стороны, он, конечно, был доволен, но тут же, совсем рядом, было и другое, что-то вроде разочарования, как случается на рыбалке, когда с крючка срывается крупная рыба. Он с удивлением прислушался к себе. И тут же где-то в глубине, как случалось уже не раз, ехидный голос с усмешкой спросил: «Собственно, чему ты обрадовался? А если это обычный трюк? Кто же в таких случаях афиширует свои отношения? Это вечерком можно уединиться в каюте, выставив подругу. А днем-то зачем? Наверняка из Северодвинска кто-нибудь из знакомых есть». И, словно в подтверждение этих слов, среди туристов мелькнула знакомое лицо. Ветлугин дернулся, прикрыл голову шляпой, встал, торопливо шаря глазами среди редеющей толпы туристов, и увидел начальника цеха Шатохина, балагура и пьяницу. Тот широкими шагами, явно пытаясь кого-то нагнать, устремился к выходу из морского вокзала – его спина, обтянутая пестрой рубашкой, потемнела от пота. Шатохин вряд ли подходил на роль счастливого соперника, ему уже валило за пятьдесят, но почему-то его появление окончательно убедило Ветлугина, что он прав в своих подозрениях. Какое коварство! Ничего, он выведет любовников на чистую воду, нужно только попасть на теплоход. Давным-давно, во время срочной службы на Балтийском флоте, Ветлугин, стоящий впередсмотрящим, разглядел прямо по курсу их тральщика подскакивающий кругляш немецкой мины – шло боевое траление. И не услышал, а как бы увидел свой крик со стороны, крик, позволивший кораблю отвернуть влево. Мина с обрывком минрепа, едва не задев корму, исчезла в пенном буруне, а он, старший матрос Ветлугин, все стоял и стоял, не в силах закрыть рот. Нечто подобное он испытал и сейчас и пришел в себя лишь от знакомого голоса:
– Кореш, а ты что здесь делаешь? А я тебя по моей шляпе узнал. Ждешь кого?
Перед ним стоял сосед по номеру гостиницы Николай, тот самый, что подарил сомбреро.
– Да так…Мне в Сочи позарез нужно, а «Нахимов» с туристами, они по путевкам. Не подкатишься.
– Будем посмотреть. У меня друг вахтенным у трапа стоит, пойдем спросим. У них иногда свободные места бывают. Пошли.
Место и в самом деле нашлось. Вахтенный у трапа, рыжий, с крупными веснушками парень, сказал:
– Не вопрос! Сделаем. Друг Николая – мой друг! Каюта так себе, нижняя палуба, на четверых. Да тебе-то что, одна ночь. А хочешь, валяй до Поти. Возьми квиток. Если какой сбой выйдет, спроси Бойко. То я.
– Сколько с меня?
– Восемьдесят рэ. С друзей мы дороже берем. Смотри, к отходу не опоздай, – вахтенный усмехнулся.
– Я до гостиницы и обратно. Нужно отоспаться. Всю ночь куролесили.
– Это верно, – подтвердил Николай. – Имело место.
Ветлугин сходил в гостиницу за вещами, нехотя пообедал в ресторане на теплоходе. Кондиционер не справлялся, было душно, пахло борщом, потом. За столиком напротив лиловый от загара бодрячок, причмокивая влажными губами, рассказывал: «А вот еще…Три парадокса нашего времени: «Немцы борются за мир, русские с пьянством, а евреи воюют». Ничего, да?» Официантка со злым, некрасивым лицом, убирая со стола, раздраженно гремела тарелками. Ветлугин спустился в свою каюту. Соседи куда-то разбрелись. В глубине судна зудели, ворочались, временами ухая, механизмы, переборка мелко вздрагивала от вибрации.
Проснулся от голосов:
– У нас новый кто-то?
– Ну! Эдик-то ублевался, когда у Ялты качнуло. Ну, говорит, это все на хрен и сошел. Вместо него подселили.
– Выхлоп у хлопца, хоть закусывай. И где он только горилку раздобыл?
– Где, где! У горничных есть. Точняк. Друг, просыпайся! Ты что, до Сухуми спать собрался? Тебя хоть звать как?
– Олег, – Ветлугин сел в койке, с хрустом потянулся, оглядел компаньонов: молодые парни, до тридцати, жилистые, поджарые, с темными руками и лицами. – Шахтеры?
– Ну! Из Донецка. А ты как узнал?
– По загару. Тело-то белое.
– Ишь ты, углядел.
Парень с челкой, зачесанной на лоб, протянул Ветлугину руку:
– Я – Грицко, а то Павлик да Алексей. На танцы пойдешь?
– Нет. Оттанцевался я, ребята. Да и с тяжелого бодуна. Вчера до утра гудел с корешами… А кино крутят?
– Два сеанса. Последний, кажется, в двадцать два тридцать. Мура какая-нибудь. У тебя выпить нечего?
– Откуда?
– Вот, суки, что с этой гребаной перестройкой натворили. А какие танцы на сухую?
Ветлугин поднялся на верхнюю палубу, прошел в корму. В черной воде плавательного бассейна отражались звезды, их зеленоватые точки мешались с разноцветными огнями судовой иллюминации. И вся Новороссийская бухта была наполнена огнями. Красные, зеленые, белые – они роились, перемигивались, иногда смещались и гасли. Причал тоже был подсвечен, последние туристы торопливо поднимались по трапу, кто-то смеялся, кто-то пел и повсюду – слева, справа и, казалось, даже в бархатно-темном небе звучала музыка.
Ветлугин подошел к борту, облокотился на планширь, глянул вниз. Скоро уже должны были отдавать швартовы. Значит, жена поднялась на борт, когда он спал. Ладно, никуда она не денется. О жене он думал теперь отстранено, уже не ощущая прежней боли. По трансляции громыхнула команда, матросы засуетились у трапа, но вдруг остановились, один замахал руками и что-то крикнул. Ветлугин оглянулся и увидел, что по причалу бегут двое опоздавших туристов: высокий черноволосый мужчина тащил за собой женщину, женщина прижимала правой рукой к груди туфельки, белые ноги мелькали, рот открыт, видно, она смеялась. По трапу они поднимались обнявшись и, судя по тому, как шли, были изрядно навеселе. Жену он узнал не сразу – так все в ней было необычно: запрокинутое, счастливое лицо, перекошенный ворот платья, вульгарная поза. Он никогда раньше не видел жену пьяной, может, оттого и не испытал ни боли, ни разочарования. Просто перед ним были чужая женщина и чужой мужчина, из чьей-то чужой жизни, которую он наблюдает со стороны. И еще ему стало грустно.
Ветлугин сел в шезлонг у бассейна и некоторое время наблюдал, как дробятся огоньки, отраженные в темной воде. Затем встал, спустился в кормовую часть палубы «Б», зашел в бар «Варна», но уже на пороге понял, что зашел зря, антиалкогольная компания, поразившая страну, выплеснулась и сюда, на судно, на стойке ядовито отсвечивали зеленью и пламенели, отражая свет люстры, бутылки с фруктовой и минеральной водой. Присел за крайний столик, задумался. Неужели нельзя сделать все по-людски, открыто? Насильно-то мил все равно не будешь. Разве бы он не понял? Так ведь нет, тайком, чтобы и рыбку съесть и на хрен сесть. Гадость! С пронзительной ясностью Ветлугин осознал: жена никогда его не любила, вышла просто так, чтобы устроить свою жизнь, и всегда была ему неверна. Брак их тянулся вяло и скучно, как сотни и тысячи таких же браков, когда нет любви, а осталась лишь привычка. А любит ли он жену или это только обостренный инстинкт собственника? И еще – мужская обида?
Теплоход уже отошел от пирса, чувствовалось движение. Бар в этот час был пуст, лишь в углу за столиком сидели трое пожилых мужчин, один из них что-то тайком разливал из завернутой в газету бутылки. «Зачем я здесь? – с изумлением подумал Ветлугин. – Бред, наваждение какое-то». И мучительно поморщился, вспоминая последние дни, пьянство, пустые, бессонные ночи, лихорадочное возбуждение. Сейчас он был спокоен, в первый раз за последние месяцы спокоен и холоден.
Судя по тому, как смещались за стеклом иллюминатора огни, «Адмирал Нахимов» набирал ход. Ветлугин глянул на часы: стрелки показывали двадцать два двадцать. Что же, на последний сеанс он вполне успеет. В небольшом кинозале собралось человек тридцать – сорок. Погас свет. Фильм был про войну: танковые атаки, разбегающиеся в разные стороны немецкие солдаты, улыбчивый генерал Леселидзе – кажется, его именем названо одно курортное местечко на побережье Черного моря. Ветлугин не следил за фильмом, мозг работал холодно и четко. Нужно разорвать порочный круг, только в этом его спасение. На развод уйдет немного времени, сейчас эта процедура упрощена. Север порядком надоел, его давно зовут в Москву, в главк, на хорошую должность. Да и мать уже старая. Его вдруг так потянуло в родной город, в старинный дом в Кривоколенном переулке. В июне, когда цветут тополя, их пух, заполняя дворы, по углам скатывается в серую, шевелящуюся подстилку. Если ее поджечь спичкой, она сгорает мгновенно, с сухим треском. Летние вечера долги, бегают, кричат мальчишки, и их крики гулко отдаются среди домов, тягуче гудит колокол на звоннице церкви Федора Стратилата. А на Чистых прудах плавают лебеди, утки с легким свистом усаживаются на воду, оставляя ребристый след…
Внезапно судно содрогнулась от удара, и возникло ощущение, какое бывает в автобусе, когда он резко притормозит. Ветлугина качнуло вперед, экран погас, несколько секунд еще слабо тлели лампы аварийного освещения, но вот и они потухли. Кто-то чертыхнулся, пьяный голос из угла дурашливо заорал: «Сапожники, фильму!» Через минуту-две экран вспыхнул, но тотчас снова погас. Наступила какая-то нехорошая, знобкая тишина. Даже монотонный звук машины не был слышен. Застопорили ход? Острым, почти звериным чутьем Ветлугин почувствовал беду и стал неслышно пробираться к выходу. За ним потянулись и другие зрители. Выбравшись по трапу на верхнюю палубу к бассейну, у которого он еще недавно сидел в шезлонге, Ветлугин огляделся. Глаза, привыкшие к темноте, выделили по правому борту громадное, тускло освещенное судно, задним ходом отдаляющееся от теплохода «Адмирал Нахимов». И в этом судне, и в мертвой тишине погруженного во тьму теплохода, чувствовалось нечто зловещее. Леера правого борта были смяты, местами разорваны, и оттуда, из-под нагромождения металла, слышался всхлипывающий звук, словно поскуливал щенок. Ветлугин в два прыжка одолел расстояние до борта и, ухватившись за планширь, глянул вниз, но ничего не увидел, зато услышал грозный, нарастающий рокот – с таким звуком рушится вода с плотины. Из тьмы возник сосед по каюте Грицко в одних плавках. Стуча зубами, он испуганно крикнул:
– Видал, что делается? Протаранили нас! Тонем! Прыгать нужно, Олег, а то затянет! Хлопцы уже сиганули.
И, зажав зачем-то нос, он ловко, взметнувшись над леером, кинулся за борт, так соскакивают из кузова грузовика. И тут Ветлугин услышал крик, даже не крик, а рев людей, доносившийся откуда-то снизу. Растрепанные, полуодетые пассажиры выскакивали на верхнюю палубу, кто-то, споткнувшись, упал в бассейн, загороженный на ночь сеткой, паника стремительно нарастала, и всех отчего-то тянуло к поврежденному борту. Толчея, крики, детский плач. Крен заметно увеличился. Грузный мужчина в белом, сложив ладони рупором, громко крикнул:
– Прекратить панику! Всем перейти на левый борт!
Его услышали. Толпа, как одно живое целое, схлынула влево. Внезапно вспыхнул свет – неправдоподобно яркий, особенно дико выглядели разноцветные лампочки иллюминации. Люди радостно закричали, зааплодировали. Веселье длилось какие-то секунды, свет погас, теплоход стал заваливаться на правый борт, люди скользили по палубе, слышно было, как тела с ударяются о надстройки, сорвавшиеся с креплений предметы настигали несчастных. Ветлугин, едва увернувшись от чего-то громоздкого, круглого, скорее всего спасательного плота, ухватился за стальные ванты, которыми крепят мачту. Все, что еще совсем недавно мучило его, угнетало, показалось теперь таким пустым, таким пошлым и ничтожным в сравнении с тем, что неотвратимо, грозно надвигалось, что он лишь стиснул зубы, пытаясь удержать рвущийся из глотки крик. Ноги скользили, елозили по палубе, а когда вода, тяжелая, черная достигла пояса, он, стряхнув с ног мокасины, поплыл прочь от судна – он был хороший пловец, разрядник, да и страх подгонял: вот-вот взорвутся котлы или в воронку затянет. Он плыл кролем, выдыхая воздух в вязкую, отдающую нефтью воду, а перед глазами среди пузырьков, там, в пугающей глубине, вспыхивали зеленые шары. Руки то и дело натыкались на что-то плоское, продолговатое, похожее на дохлых рыбин. Ветлугин приподнял голову и с изумлением понял: на поверхности моря плавали обычные тапочки, их было десятки, а может, и сотни, тапочки разных размеров, мужские, женские и совсем маленькие. Все, что осталось от туристов. Он глотнул воздуха, нырнул, чувствуя, что его начинает медленно тянуть назад, бешено заработал ногами и с ходу ударился о что-то головой. Оказалось, спасательный плот. Ухватившись за обводной спасательный трос, он некоторое время висел в воде, пытаясь откашляться – все-таки глотнул водички, затем с трудом взобрался на плот. Картина, которая открылась ему, поражала воображение: «Адмирал Нахимов» тонул правым бортом, с дифферентом на корму, тонул быстро, на глазах, мгновение – и мачты его скрылись под водой. На освещенной луной поверхности моря – черной, с белыми размытыми пятнами – вздрагивали круглые поплавки. Как при утреннем клеве, некоторые из них исчезали, появлялись снова, чтобы уже исчезнуть окончательно. «Люди», – вяло, пытаясь стряхнуть оцепенение, подумал Ветлугин. Плот сильно качнуло волной – отголосок сомкнувшейся над затонувшим теплоходом воронки. Пересилив себя, он стал грести руками, направляя спасательный плот туда, где плавали люди. Первой он вытащил девушку, она была в шортах, кроссовках, но без лифчика. На черном лице отчетливо проступали белые зубы, белки глаз сверкали. «Негритянка, что ли?» – с удивлением подумал Ветлугин. Приглядевшись, понял: просто девица вымазалась в мазуте, выдавленном из цистерн затонувшего теплохода. Сунул ей обломок доски, приказал:
– Греби с того борта. Вон их сколько, утопленников. Может, спасем кого…
– Я боюсь, дяденька, – девушка громко икнула. Ее бил озноб.
– Греби, твою мать! Сразу согреешься!
Вдвоем они вытащили на плот женщину с кровоточащей ссадиной на виске. Женщина прижимала к груди ребенка лет пяти. Не поймешь, девочка или мальчик. Ребенок вел себя на удивление спокойно. По телу женщины прокатилась дрожь, она хрипло вздохнула и затихла. К плоту, тяжело сопя, подплыл толстяк, в сумеречном свете его круглая голова, казалось, была вылеплена из белого рыхлого теста. Ухватившись за обводной трос, он с трудом разомкнул разбухшие губы:
– Чуть не утоп, бляха-муха…Братцы, сдвиньтесь от греха к борту, а то я еще переверну эту лохань. Хлопец, – обратился он к девушке, – пошукай-ка, будь ласка, далеко ли пайола. Я за нее ухвачусь, а вы подсобляйте.
– Какая пайола?
-Деревянная решетка, на чем сидишь, идрить!
– Здесь она.
– Ага. Ну, держись теперь! Эх, твою ж в душеньку…
Плот накренился, но все же выдержал. Толстяк, как рыба хватая ртом воздух, с усмешкой сказал:
– Здоровеньки булы! Семен Пилипчук собственной персоной. Принимайте, братки.
– В чем это ты? – спросил его Ветлугин, разглядывая голову Пилипчука.
Тот провел рукой по лицу, понюхал ладонь:
– В чем? Краска. Белила… Сколько ее за борт вылилось… Дай-ка мне досочку, сынок, погребу, а то озяб.
Им удалось втащить на плот худого лысого мужчину в испачканной соляром тенниске, он дико оглядывался, видимо, не понимая, где находится. По бухте шарил прожектор, казалось, голубоватая рука щупает море. Ветерком подогнало еще два плота. Пиличук – выяснилось, что он матрос из судовой команды – соединил плоты в связку. Делал он все спокойно, основательно, с прибаутками.
– Верно сказано: Хороша Маша, да не наша! Руки бы оторвал тому засранцу, что шкерты завязывал… Слышь, хлопчик! Кончай икать, а то я начну. Мало не покажется.
– Я не хлопчик, – неожиданно обиделась девушка.
– Неужто девка? А и впрямь, сиськи торчат. Звать-то как?
– Люся.
– С днем рождения тебя, Люся!
– Каким днем рождения?
– Считай, ты заново на свет народилась, – Пилипчук хохотнул.
– Слушай, что же все-таки произошло? – спросил у него Ветлугин.
– Бес его ведает. Я спал перед вахтой, когда шандарахнуло. Слышал, как пассажирский помощник кричал, что нас вроде бы «Петр Васев» протаранил. Поверить не могу, ведь, считай, прямо в бухте. Четверть века плаваю, а о таком не слыхал. Не верю, братки, хоть режьте меня. У меня на «Васеве» кум, там команда будь-будь. Да и теплоход современный, не нашему корыту чета…
Ветер поднял волны, плоты сносило. Крики людей уже не было слышно. Очень далеко, в кромешной тьме, проступало светящееся облачко.
– Что там? – Ветлугин взял Пилипчука за плечо.
– Где? А-а-а! Чуть левее Кабардинка. Огни видишь? А прямо – мыс Дооб. За спиной – Мысхако. По прогнозу шторм обещали, да, видать, обойдется. У меня на этот счет нюх особый.
Ветлугин склонился над женщиной: пульс у нее не прощупывался, и поза, в которой она лежала, выражала безграничную усталость. На соседних плотах громко переругивались. Лысый мужчина сидел, ухватившись за трос, что-то бормотал и раскачивался, как при молитве. Ребенок, тихо лежавший рядом с матерью, вдруг встал, протянул к лысому ручки и попросил: «Пить». Лысый лишь злобно ощерился. Ветлугин взял мальчика на руки, прижал к себе:
– Потерпи, милый. Потерпи…Люся, пригляди за малышом, я буду грести.
Внезапно из серой текучей мглы выплыла громада судна. Высоко задранный форштевень завис над связкой плотов. Послышался крик, всплеснула вода. Видно, кто-то с испугу бросился за борт.
– Вот, дурень, твою мать! – выругался Пилипчук. – Мужики, протягивайся вдоль борта! Руками отталкивайтесь. Плешивый, шевелись, нечего сидеть!
– А если винтами порубит? – спросил, озираясь, Ветлугин.
– Не боись, судно дрейфует.
Борт оказался теплым, осклизлым, прикасаться к нему было неприятно. Ветлугин посмотрел наверх, казалось, серая глыба вот-вот раздавит хрупкую скорлупку плота. По воде полоснул луч прожектора, в свете его было видно, как матросы на судне пытаются вывалить трап, но что-то там у них заело, не получалось. Штормтрап тоже сбросили неудачно. Один из мужчин с последнего в связке плота попытался ухватиться за него, но не удержался, ударился о борт и сорвался в воду.
– Раззявы! – Пилипчук погрозил судну кулаком.
Судно растаяло во мгле, виден был лишь кормовой огонь, но и он вскоре исчез, смешавшись с другими огнями, а может, это были звезды. Связку плотов сносила все дальше и дальше в море, туда, где копилась грозная, полная опасности тьма.
Через час их подобрал пограничный катер. Ветлугин, хватив спирта, все равно не мог согреться. Ему дали второе одеяло. Стуча зубами, он спросил матроса в оранжевом спасательном жилете:
– Ты, из какой боевой части, друг?
– Фельдшер я.
– Медик? А я срочную службу сигнальщиком плавал на тральцах. Балтфлот, е мое! Три года оттрубил – от звонка до звонка!
Он быстро хмелел, и все, что произошло, казалось ему теперь чем-то невероятным, вроде страшного сна. И еще – за все время он так ни разу и не вспомнил о жене.