ТЕПЕРЬ НЕ ЗАМЕРЗНУ
Ну вот, слава Бoгy, все в порядке. Оторвал от пенсии кусок но с голоду не умер, а дрова есть. Вот она поленница из ольховых дров, хотел березовых, да ладно, и эти хороши. Говорят, раньше во дворцах только такими печи топили. Так что, считай, и у меня дворец…
Смешно сказать, было таращил глаза на чужие дачи, если лучше моей. А теперь моя самая хорошая. Потому что – моя! Хотя и неказиста с виду. Но это на чужой взгляд, а на мой – самая распрекрасная… Помню, притесняли таких, как я, «огородников». Это во времена Никиты. Боялись, буржуями станем. Как же, у каждого пролетария свой дом, своя земли, хотя дом и на болоте. А тогда как раз и давали такие участки под «коллективное садоводство». Ничего, приспособились. Из бочек строили, из ящиков – кто победнее. Выстроили. Печки не разрешали ставить. Все Никита. Ну разве худо, если честный труженик, имея жилье в городе, еще заимеет и собственную дачу? Это же должно быть на зависть угнетенному рабочему стран капитализма! Ан нет, нельзя. Ну нельзя так нельзя. Только одно худо, от дождя вымокнешь, посушиться негде… Но все это тогда было, А как началась «перестройка», тут уж кто как хочет. Тут первым делом и печь сложил. Со щитом. Чтоб теплее. Перегородку соорудил. И получилась у меня кухонка и комнатка в два окна. Загляденье! То на юг посмотрю, то на запад. Уж очень у нас красивы закаты. Этому еще способствует то, что в ту сторону ничто не заслоняет. Только далеко-далеко синеет полоска леса. Вот туда-то, за нее и прячется солнышко, оставляя на краю неба то алые полосы – к вёдру, то затянуты сизой мглой – к ненастью. И верно, тут уж точная примета – на другой день солнышка не жди. Но это по другую сторону лета. А если еще май, то на дню семь раз сменится погода. И дождь опрыснет, и ветерок дунет, и солнце так припечет, что хоть раздевайся. Так я и остаюсь в трусах. И как славно! За всю зиму тело не дышало свежим воздухом, не видело солнышка. А тут полный контакт с природой: и ветерок овевает, и солнышко прижимается к спине, и, если надо, тень похолодит. Бла-го-дать!..
Конечно, дом мой не велик. Но нам с женой вполне хватает. А если приедет дочь с зятем, детей у них нет, то у нас на такой случай есть две раскладухи.
Раньше, когда был молодой, все хотелось, чтобы у меня было лучше всех. А теперь – глупость все это! Тщеславие. Сыт, обут, одет, есть крыша над головой, и ладно… Тут мой сосед, тоже пенсионер, словно подслушал мои мысли, радостно прокричал через забор, такой чудак: «Живи, живи, радуйся? Ночь позади, день впереди! Солнце на небе! Жизнь на земле! Что еще надо тебе?» И смеется, и глядит на меня, как ребенок ласковыми глазами, и я, глядя на него, смеюсь, хотя радоваться-то особенно и нечего. Пенсии моей и жениной еле-еле хватает на пропитание. Чтобы чего-нибудь приобрести, и думать нечего. А тут: «Живи, живи, радуйся!» И все же легче стало. Ведь не все же мрак.
А с дровами получилось так. Что они нужны, и речи быть не может. Грустно, когда сарай без дров. Занимался прополкой моркови, подходяще намучил спину. И вот они, голубчики, двое из соседней деревни. Знаю их, честные мужики, только все у них на пропой. Подошли. Смотрят. Один из них Колюня Савельев, когда-то был красивый парень, теперь уже без зубов и мешки под глазами, хотя ему чуть за тридцать. Другой, кряжистый, с озорным взглядом, все улыбается. А чуть смешное, согнется и хохочет. Васятка Углов. И сейчас он глядит на меня и улыбается.
– Дрова нужны? – прошепелявил Колюня Савельев.
Странный вопрос. Дрова, как и хлеб, всегда нужны.
– Восемь кубов, – добавил Васятка, не снимая улыбку. – Ольха.
– За сколько? – чуть дрогнувшим голосом спросил я.
– Сто рублей, – прошепелявил Колюня.
На тысячи народ уже не считает. Какие там к лешему тысячи, если буханка хлеба стоит две. Сто тысяч – сто рублей. Объявили цену и глядят на меня, как мученики. «Неужели откажусь?» – Не выпить – тоска их скрутит.
– Кто привезет? – спросил я, после того как узнал, что дрова лежат в лесу.
– Тракторист, Толя Санкин. За пятьдесят, – обрадовано, в голос, ответили оба.
– Ну что ж, везите.
Думается, тут бы им подхватиться и бежать. Нет, сидят на корточках, смотрят мне в глаза. Знаю, чего они ждут. И они знают, что я знаю, чего они ждут. И чтобы не томить их, иду в дом и выношу десять тысяч на бутылку. Вот тут уж они подхватываются, и через минуту ни следа, ни духу от них нет.
Привезли. Но меня, как на грех, не было дома. Пошел в перелесок за ландышами. Букетик для жены. Поехала в город получать пенсию. Приедет, и вот, пожалуйста, ландыши в вазочке. Значит, еще любит ее муженек…
Так вот, пока ходил в лес, привезли они и свалили лесины за оградой, а надо бы у сарая. Об этом я говорил Колюне. Наверно, забыл.
Увидали меня. Обрадовались. Колюня встал, словно по команде «Смирно!» – Васятка улыбается, чешет нос пальцем. Я гляжу на них и не улыбаюсь.
– Чего? – на выдохе спросил Колюня.
– Где же вы свалили, – горестно сказал я, – ведь надо у сарая. Ты забыл, что ли? – Это я к Колюне. – Что же, я буду их таскать?
Испугались. И Васятка уже не улыбается.
Я сходил домой. Вынес деньги:
– Вот сто тысяч. Вам пятьдесят и трактористу пятьдесят. Остальные получите, когда лесины будут у сарая. Если не хотите, найду других.
– Сами снесем, – быстро прошепелявил Колюня.
– Еще чего, каких чужих? – добавил Васятка и улыбнулся.
И через полчаса, он, Васятка, мама Колюни, широколицая, лет пятидесяти, и ее соседка Ксюша, моложавая женщина, принялись за дело: потащили то волоком, то на себе длиннющие лесины, а среди них есть в поперечнике не меньше четверти у комля. Таскали, сгибались, кряхтели. Глядеть на это было прискорбно. Мужики еще ладно, но женщины…
Не меньше часа прошло.
– Все! – выдохнул Колюня и встал по стойке «Смирно!» – только что честь не отдал. Васятка рядом, улыбается. Женщины сидят у дома, на скамеечке. Молчат. Устали.
Отдал остаток, сорок тысяч, Колюне. Васятка тут же метнулся в ларек к кавказцу. У того в любое время всегда водка есть. Принес две бутылки в карманах. Не от стеснения, а чтобы кто из дружков-приятелей не заметил да не приспособился бы.
– Дай на зуб, – прошепелявил Колюня.
Дал хлеб, соль, перья китайского лука. Больше у меня ничего нет.
– Бокалы! – сказал Колюня, не в шутку, всерьез.
Дал чашки. Предложили, из вежливости, мне. Я отказался. Спустя немного, слышу зашумели у столика, под сиренью. Засмеялись. Женский молодой голос затянул песню. Чего-то не получилось. Засмеялись. Еще немного пошумели. И все стихло.
Вышел. Колюнину маму ведут под руки сынок и молодая. Васятка сгибается от смеха до земли. Утром следующего дня стук в окно. На крыльце Колюня и Васятка.
– Дрова пилить надо? – прошепелявил Колюня.
– Надо.
– Сей момент! – но не уходят. Смотрят. Колюня мрачен. Васятка улыбается.
– Нет-нет, только когда начнете работу, – сказал я.
Через час трактор привез дисковую электропилу. С ней озабоченный хозяин. Сказал мне тихо: «Мне двадцать пять. С ними меня не касается». И вот уже закинуты три провода на высоковольтную. И уже сверкает диск. И воздух звенит. И отлетают чурки одна за другой. И растет, растет из них куча.
– Стоп! Дядя Сережа!
Понимаю. Дал на бутылку. Васятка – одна нога здесь, другая у кавказца.
– На зуб!
Дал хлеб, кусок колбасы (жена привезла).
Еще яростней завизжала, загудела пила. Еще быстрее замелькали в воздухе чурки. Гора растет. И… тишина.
Рассчитался. И снова утро. Колюня мрачен. Васятка улыбается.
– Дрова колоть надо? – шепотом прошепелявил Колюня.
– Надо. (Куда я денусь. Мне за восемьдесят.) Сколько возьмете?
– А сколько дашь?
– Тридцать пять.
– Давай на бутылку!
Васятка к кавказцу. Оттуда вместе с Колюниным отцом. «Бокалы», «На зуб!» – Пошла работа. В три топора. Летят, кувыркаются поленья. Сверкают белизной на солнце. Когда куча наполовину уменьшилась: «Дядя Сережа!» – Все ясно. Две по пять тысяч. Васятка к кавказцу. «На зуб!», «Бокалы». Перекур. И снова дружное в три топора: «Ах-ах-ах!..» И тишина. Все! Даю остаток, пятнадцать.
– Дядя Сережа, ни то ни се.
Васятка ни с того ни с сего покатился со смеху.
– Не хвата пятерки, – с укором смотрит на меня Колюня.
О, Господи, что делать! Дал пятерку. Ушли.
И снова утро. У крыльца Колюня и Васятка. Только вышел к ним, как Колюня спрашивает: «Складывать надо?» По глазам вижу, встревожен – как бы я не отказал. И отказал бы, но боюсь, донагибаешься до того, что инсульт хватит.
– Сколько?
– Две бутылки! – неожиданно весело отвечает Васятка.
Еще щипок от пенсии, но уже в последний раз.
– Ладно, – соглашаюсь я.
– Мы для тебя, дядя Сережа, тимуровцы, – говорит он и хохочет, сгибаясь до земли.
Через минуту бежит к кавказцу. Колюня: «На зуб!» Даю хлеб, соль, лук. «Бокалы!» Хотел дать две чашки, но к дровам подошли отец и мама Колюни. Васятка нахмурился, но потом засмеялся. И пошла работа. Я занялся по дому.
– Дядя Сережа!
– Что еще? – встревожено спросил я.
– Все!
Вышел во двор. Действительно, все. Чуть ли не весь сарай заполнен… Слава Богу, дрова есть, авось и хлеб будет. «Хлеб да дрова – всему голова!» – давно сказано мудрыми людьми. Теперь не замерзну.
ИЗУМЛЕННЫМ
Глупость, конечно, не надо бы так-то. Да ведь что поделаешь, если озорником родился. Но озорничал только до поры до времени, пока отец не осердился всерьез. А до этого мальцом много проказил. Бывало, спрячет от мамки поварешку, что щи разливают. Ищет она, ищет, а отец серчает. Есть хочет, а еды на столе нет. Лопнет его терпенье, заругается на мать. А Сеньке смешно: «Здорово я штуку отмочил!» Но помалкивает. «Да что это за прорва, куда она могла подеваться! – в сердцах вскричит мать, – ведь тут была!» «Если б была, так и лежала бы там. Знать, в какое другое место сунула!» – серчает отец. «Да куда же мне ее сунуть, что я, порядка не знаю. Всегда тут висела», – оправдывается мать. А Сеньке еще больше любо. Но надоест и ему ждать, пока в миске задымятся щи, и скажет: «Ты посмотри, мам, может, за печку завалились. А то я и сам посмотрю», – вскочит и шасть к печке, и вытащит поварешку. «Эвон она!» «Да как же могла она туда завалиться? Это ж ты ее, бесенок, и сунул!» – закричит на него мать. «Ага, – загундосит Сенька, – вместо того чтобы «спасибо» сказать, ругает. Что я, дурной, что ли, чтобы ее прятать? Или я есть не хочу». «Ладно, чего зря языком болтать. Наливай!» – скажет отец. На том и покончат. Только мать еще какое-то время поворчит, знает – Сенькина это работа.
Много так сходило Сеньке, но со временем все чаще стало перепадать от отца за такие выкрутасы. И дошло до того, что однажды, доведенный до белого каления, батька так излупил сыночка – благо мать была на ферме, заступница, – что Сенька с того раза не только кончил свои «штуки отмачивать», но стал какой-то задумчивый. Так вроде бы и нормальный. Что попросят, все сделает, но сам по себе пальцем не шевельнет. И если спросят, чего это он такой, – пожмет плечами, улыбнется и ответит: «Так это с того раза, как отец довел меня до ума. Старался и кулаками, и ногой разъединственной, и протезом. Не пожалел. Но и то сказать, в партизанах ожесточился. Там ему и ногу оторвало».
С того дня, как поучил сынка, отец больше к нему не прикасался. Но, глядя на него, порой думал: «Не переборщил ли?» И не понимал, к хорошему это или к плохому? Веселым Сенька никогда не был, так что мать в нем и не заметила особой разницы в поведении. Не озорует, и слава Богу… Так вырос Семен. Подошло время идти в армию. Врачи признали годным. Значит, все нормально! И действительно, служил как надо. Что ни прикажут, все исполнял старательно. Пока был в армии, умерла мать. Приехал на похороны, с жалостью глядел на маленькое усохшее лицо маменьки. «Отмучилась», – сказал кто-то из провожавших. «Отмучилась, – подумал Семен, – отчего бы или отец без меня ее мучил?» Хотел спросить его, но позабыл.
Отслужив в армии, стал жить с отцом. Ему и в голову не приходило жениться. Почему-то не было интереса. Но однажды утром отец сказал: «Надо хозяйку, чтобы готовила еду, обстирывала. А так не годится. Вшу на рубахе обнаружил. Давай женись». «А у меня никого нет», – простодушно ответил Семен. «Нет, так будет!» – сказал отец и вечером привел Клавку Пряхину, мать троих сыновей, прижитых от трех мужиков, еще совсем молодую бабенку. Поставил на стол бутылку водки. Усадил и Семена.
– Да ты же знаешь, батяня, я не пью, – сказал Семен. Ему и в голову не пришло, что отец старается ради него.
– А ты и не пей, нам больше достанется, – засмеялся отец. – А вот уважить гостью должен.
Семен, полный недоумения, присел к столу.
– Значит, так, – сказал отец, когда было выпито по первой. – Речь идет о тебе, Семен. С Клавдеей я переговорил. Она согласная. Дело за тобой. Если не возражаешь, то она у нас будет хозяйкой.
– А чего, пусть. Я не возражаю, – ответил Семен.
– Значит, дело тогда за свадебкой, – наливая еще по одной, сказал отец.
– Женишься, что ли? – спросил Семен.
Отец захохотал. Засмеялась и Клавдея. Отец – громко, раскатисто. Клавдея – игриво, с журчаньем, как ручеек.
– Да какой я жених, – отсмеявшись, ответил отец. – Я свое взял сполна. Теперь твой черед. Вот она – жена твоя будет. А ты, как говорится, ее законный муж. Ну что глаза-то вылупил? Баба домовитая, обеспеченная, с троих алименты получает. Но одна не хочет жить, муж нужен. Так что тебе в самую масть. Амба!
Этим словом «Амба» он редко пользовался. Только тогда, когда воля его была непреклонна. Возникло оно в сознании со времен партизанщины. Подхватил его от лихого матроса, занесенного ветром войны в их отряд.
Что ж, Семен женился. Надо так надо. И все бы ничего. Но только Клавдея, если первые дни была с ним ласкова, то позднее стала нервничать. И пожаловалась свекру: «Чего-то он меня чурается. Лежит как мешок». Отец возмутился и в тот же час вызвал сына на разговор.
– Какую тебе еще надо? Чего человека обижаешь! Она к тебе со всем ее удовольствием, а ты носом к стенке, спиной к жене. Это кончай! Если ваял ее в жены, должон соответствовать. Амба!
– Да я не знаю… чего-то, чувствую, она жмется ко мне, а мне это как-то
изумительно…
Изумительно, – передразнил Семена отец, – и ты жмись. Тогда и изумленья не будет. В общем, давай, не позорь меня. Снохачом я не желаю быть. Так что тут уж все свое и отработал. А ты давай наверстывай!
На следующее утро свекор спросил невестку:
– Как?
– Да он у тебя еще и не пробовал. Вьюноша. Проснется – добро будет, – смеясь, ответила она.
– Ну тогда, значит, я могу быть спокоен.
Клавдея усмехнулась.
– Наверно, в тебя он, коли ты такой спокойный.
– Не, я, брат, бойкай был. Скорей всего в матку пошел он. Недаром только одного и родила. А ты, должно быть, бойкая, коли от троих-то! – и захохотал.
Клавдея только покатыми плечами пожала.
Нет, напрасно она возлагала надежды, что Семен «проснется», он только чуть пробудился и тут же, свернувшись калачиком, продолжал крепко спать. После чего она решила принять приставания скотника Васи Сипотко, старше Семена чуть ли не двадцать лет. Вот это «чуть ли не двадцать лет» шибко изумило Семена. «Надо же, сменяла меня на старого!» – возмутился он. «Сам виноват! – ругал его отец. – Надо было не дрыхнуть ночью, а соответствовать. Как есть опозорил ты меня. Мужики смеются… Худо дело. Теперь тебе проходу не будет. Так что давай уезжай от позора в райцентр. Так-то верней будет. И Клавдея одумается. Амба!»
И Семен уехал. Но за неделю до отъезда пришлось хоронить отца. Последнее время поддавал он крепко, видно, мотор и не выдержал. Семен хотел дом заколотить, но Клавдея настояла – продать. «Как без денег жить на новом месте?» И продал. Клавдея повеселела. Оставила во Пскове в петэушном общежитии двоих старших, прихватила младшего и всю дорогу до райцентра шутила с Семеном, чем приводила его в немалое изумление.
Он полагал, на новом месте Клавдея поведет себя серьезно, но ошибся. Она стала пропадать ночами, так что, Семену приходилось заботиться о ее младшем – кормить, провожать в школу. Дошло до того, что однажды к Семену пришла молоденькая женщина, у которой муж трепался с Клавдеей.
– Если ты свою бабу не остепенишь, то не ей, а тебе, дураку неумытому, глаза выколю!
Это привело Семена в немалое изумление. После чего, не польстившись ни на какое имущество, всё оставив жене, вернулся в деревню. Там было все по-прежнему, только с той разницей, что у него не было своего дома да вместо колхоза появилось АО «Земля», где генеральным директором стал бывший председатель колхоза. И так как стадо коров было то же, что и в колхозе, то генеральный директор АО предложил Семену должность пастуха, обеспечив его казенным жильем. На что Семен с радостью согласился.
Так как Семен не пил, а только покуривал, то к осени подкопил немного деньжат и стал подумывать не о жене, а о хозяйке. Чтобы готовила, убирала, стирала, мыла, печку топила, в общем делала все, что полагается по дому. Но ни в коем случае не молодую, а пожилую. И нашел, которая по годам ему годилась в матери. Она была вдова, того самого Васи Сипотко, который некогда унизил Семена. Умер Сипотко от недоброкачественной водки. Овдовев, Зинаида, так звали ее, от одиночества стала пить. Но, чуть ли не допившись до белой горячки, испугалась, бросила это зелье. Тогда на нее напала такая тоска, что хоть в петлю. И вот тут-то, на ее радость, подвернулся Семен. Он запросто пришел к ней и откровенно выложил, что ему от нее надо. В тот же вечер Зинаида перебралась к нему, оставив свое жилье невестке и сыну.
В деревне, узнав об этом, ахнули, посмеялись. Но ни Семену, ни Зинаиде до этого не было никакого дела. Они были довольны. Жили как брат и сестра. Зинаида давно уже перестала чувствовать себя женщиной, так что постельная проблема ее не волновала, что было особенно на руку Семену. Так и живут. Только порой нет-нет да и задумается Семен, и на его лице появится изумленное выражение.