Деревенская беседа

ПОЭТЫ НЕ УХОДЯТ!

Как-то в начале лета нашу деревню облетел волнующий слух:

«К нам едет поэт!» И верно, скоро на нашем деревенском клубе появилась писанная тушью на куске обоев афиша о встрече с поэтом-фронтовиком из Вологды.

И вот он приехал. Вернее будет сказать, пришел пешком из Шексны. Дорога в ту пору еще не просохла после весенней распутицы, и потому к нам ходили пешком и начальники, и рядовые, и теперь вот шел поэт.

Мы с ребятней, как только позвонили из района в контору, побежали к овину, стоявшему на краю деревни, караулить гостя. И вот из-за поворота, скрытого придорожными кустами, показался человек в длинном сером плаще, серой кепке, с пузатым портфелем и рюкзаком за плечами. Сапоги его были доверху в нашей дорожной грязи.

Вот он подошел поближе, и я узнал его. Это был дядя Сережа, который уже бывал у нас в гостях нынешнею весною.

Мне исполнилось в ту пору семь лет, и я готовился пойти в школу. Правда, в школу мне и не нужно было ходить, поскольку мы жили в самой школе. Отец мой был учителем и даже директором школы. Школа располагалась в двухэтажном деревянном доме, якобы раньше принадлежавшем череповецкому городскому голове Милютину. Она стояла в стороне от деревни, окруженная еловыми аллеями и пришкольным садом. И вот в апреле, не заходя в деревню, к нам в школу завернули два человека, представившиеся отцу, как поэт Сергей Викулов и корреспондент Федор Голубев, который тоже писал стихи. Они мечтали страстно о рыбалке по последнему льду.

Мы с отцом тоже ходили на последний лед и хорошо ловили. В пришкольном саду в бороздах, полных талой водой, у нас жила выловленная неделю назад рыба: окуни, плотва, подъязки… Но с тех пор обстановка на реке изменилась, лед подняло, оторвало от берегов, и мы уже распрощались с подледной рыбалкой. И даже последних червяков, заготовленных с осени, отец выпустил в прорубь, завершая сезон.

Но как отказать гостям? Причем столь редкой для деревни профессии. Мы быстро собрали удочки, оделись и пошли на реку. У наших гостей не было ни удочек, ни наживы. Поэтому отец постучался в крайний к реке домишко пастуха Шуры Олина, известного на всю округу удачливого рыболова. Отец знал, что у Шуры обязательно должны быть червяки.

Шура жил бобылем, жил одиноко, но у него в гостях сидели мужики. На столе стояла водка, квашеная капуста, вареная картошка.

– Александр Иванович! – Сказал отец. – Выручи! Дай, хотя бы пару червяков. Надо гостей на рыбалку сводить.

Мужики за столом хмуро глядели на нас, ввалившихся толпой в тесный домишко Олина.

Сухонький тщедушный Шура, не вылезая из-за стола, решительно отверг наши домогательства.

– Нет у меня червяков!

Мы постояли, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Тогда отец, как основной козырь, выложил:

– Сам поэт Викулов просит у вас пару червячков. Разве можно отказать.

Тут Викулов выступил вперед и склонил голову.

Воцарилась тягучая тишина. Наконец, Шура, уже не так решительно повторил:

– Нет у меня червяков. Сказано вам. Чего стоите.

Мы уже хотели уйти, как тут подал голос шофер Василий Кошкин, который Шуре приходился племянником:

– Ты что, божатко, это ж Викулов. Его вся страна знает, а ты…

Пару червяков жмотишь…

– Да мне-то что, хоть сам Хрущев… Сказано нет червяков… – закряхтел Шура, вылезая из-за стола.

Все еще ворча, Шура открыл подпол и исчез в его влажной глубине. А спустя минуту он выставил на пол огромный ржавый чугун, заполненный землей.

– Есть коробок? – Спросил у нас Шура.

Викулов вытряхнул спички из своего коробка и протянул его Олину. Шура поковырял пальцем землю, вывернул пару червяков и упрятал их в протянутый коробок.

– Все! – Сказал он.– Боле не дам.

И тут же ржавый чугун исчез в подполе.

…В приподнятом настроении мы покинули дом пастуха. Но радоваться было рано. Проваливаясь в растаявшие лядины, мы добрались до реки, но выйти на лед, как не пытались, не могли. И только в одном месте нашли кусочек льдины, задержавшейся у берега. С нее и стали ловить, разделив червяков напополам. Увы, нашей добычей оказались всего два ерша.

– Эх, вздохнул Викулов, – как я мечтал о свежей ухе из окуней! – Из этих сопливых не сварить.

– Будет уха! – Заверил отец. – Пойдемте домой, будем руками ловить!

– В магазине что ли? – Спросил Федор.

– Живую в воде!

…Вот это была рыбалка! Отец провел гостей в школьный сад, встал на колени и ловко выхватил из борозды, заполненной водой, крупного подъязка, который яростно затрепетал на земле. Тут к отцу подключился Викулов, затем Голубев… Мать моя принесла эмалированный таз из дома. И минут через десять в нем трепыхались десятка два крупных окуней и плотвиц.

Тут за нашими спинами раздался удивленный возглас:

– Так вот как поэты рыбу ловят!

Это пришел племянник Шуры Олина Василий Кошкин, принес на уху рыбу от старика. Видимо, того одолела совесть.

– Вот это рыбалка! – Радовался Викулов. – Рассказать кому, что мы в бороздах на огороде рыбу ловили – не поверят… Это все Константин, – показал Викулов на моего отца. – Настоящий колдун.

С тех пор местные рыбаки стали звать моего отца «колдуном». Он и в самом деле умел хорошо ловить рыбу. Особенно летом. Бредет рекой от мельницы к мельнице с саком. Ставит его напротив подбережицы, ткнет палкой в тину, и тут же щука или две залетают в чупу. Я ходил по берегу с огромной бельевой корзиной, собирая улов. Часа за два корзина была полной. Этой рыбой, добываемой летом отцом, кормились многие наши соседи.

…Пока варилась уха, поэт Викулов качал меня на ноге и загадывал загадки.

– Два конца, два кольца – в середине гвоздик. – Что такое?

– Так ножницы же.

– А теперь ты загадай, – предложил Викулов.

– Маленькие красненькие в подполье живут. Что такое?

– Червяки в чугуне у вашего Шуры Олина. Правильно?

Тут мать позвала нас за стол.

…Потеряево – так называлась наша деревня. И то верно, затерялась она в лесах и болотах средь многочисленных рек и медоносных лугов. Дальше Потеряева дорог не было. Но сколько всего замечательного, интересного и волшебного было вокруг. Старики говаривали, что в прежние царские времена в Устье Имаи стояла пристань, к которой причаливали большие пассажирские пароходы. На луг выносили матросы граммофон с пластинками, издававший волшебные звуки вальсов. Барышни в шикарных платьях танцевали под них с кавалерами и матросами.

По берегу Имаи стояла большая и богатая деревня Селище, напротив ее на другом берегу благоденствовала деревня Заречье. Но деревни эти с затоплением Рыбинского водохранилища расселили, дома были перевезены в Потеряево, которое стояло на высоком холме. С той поры в нашей деревне появились края, которые получили весьма оригинальные названия в устах деревенских острословов: Старая и Новая Деревни, Притыкино, Подгорье, Замостье, Шапкино, Митькино и еще одно название, которое произносилось только шепотом на ухо друг другу. Название это, как бы теперь сказали «18+». И я не стану его здесь называть.

Самая обжитая река – Имая, на ней сохранялись еще остатки трех мельниц с глубокими омутами и заводями, и одна мельница была действующей, на которой царил деревенский мельник Костыгов.

У мельницы всегда стояли подводы с зерном, которое везли со всей округи. Тут был своеобразный деловой и культурный и, как бы теперь сказали, досуговый центр.

В омутах булькались мужики с бреднем, на берегу варили уху, тут же пиликала гармошка, и стоял оглушительный хохот, потому что на мельнице, как не остановимая вода, рождались и уходили в историю байки, бухтины, побасенки о также неостановимо проистекавшей деревенской жизни.

Обычно в конце июля воду из мельничной запруды спускали, поднимая для ремонта деревянные ставни, запиравшие сток. Вода бурным потоком устремлялась в образовавшийся проем, у которого мужики ставили невод с огромной чупой, в которую битком набивалось рыбы. Рыбу ту волокли на берег, делили на всю деревню, а из остатков варили общую уху и устраивали пиршество с выпивкой, гармонью и плясками…

От нашей деревни до большой реки было не более десяти минут ходу. Сначала полем, потом нужно было спуститься в низину, поросшую темным ельником, пересечь ее, и открывалась величественная картина полноводной Шексны.

Еще совсем недавно реку перекрывала плотина, бетонные плиты и гранитные валуны которой виднелись в воде. Здесь был один из многочисленных шлюзов старой Мариинки искусственной водной системы, которая была главной водной дорогой, построенной еще в прежней России.

И только несколько старинных, преимущественно деревянных шлюзов от старого канала сохранялись, как чудо. И среди них был и наш шлюз Судьбица на Шексне.

Шлюз Мегра на родине Викулова давно уже канул в Лету. Родину его скрыла «несамородная» вода. Может быть, поэтому и облюбовал он нашу деревню.

…Вечером на встречу с поэтом клуб набился народом битком. И молодежь пришла, и взрослые, и старожилы, даже дедко Константин, пришел, стуча по ступенькам можжевеловым посохом.

Казалось, ждали чуда. Кто они такие – поэты? Откуда берутся? Где учат на них? И сколько получают? Со слова ли, со строки?

Викулов оказался своим человеком. Деревенским, крестьянским сыном. Воевал, как и большинству в ту пору мужиков, артиллерист, учился в Вологодском пединституте. И вот пробило мужика на поэзию. Сам стал поэтом и еще основал Вологодскую писательскую организацию…

«Всему начало – плуг и борозда,

поскольку борозда под вешним небом

имеет свойство обернуться хлебом.

Не забывай об этом никогда:

всему начало – ПЛУГ и БОРОЗДА».

Зал встретил его стихи аплодисментами. А повел поэт дальше разговор о деревенских делах и неурядицах:

«За деревню выйдешь летом,

Рожь, к примеру, у ручья…

Рожь? А ржи-то, брат, и нету…

Чья работа? А ничья…

Наша. Некого похаять.

Николай навоз возил,

Ванька с Петькою пахали,

Митрей, вроде, боронил…»

И долго не расходился народ, просил еще и еще почитать. Про их простую, рядовую, колхозную жизнь, которая кроме как в частушечной строке, в поэтическом изложении не бывала. А тут зазвучала песенно, складно, высоко…

И про деревенских мужиков-пьяниц нашлись стихи, как будто своими глазами видел поэт все, как будто вместе с ними за столом сидел, сфотографировал…

Викулов не сразу вернулся обратно. Снял в Митькине комнатку у одной старушки, вырезал удочки, ходил на рыбалку с моим отцом и деревенскими ребятишками, собирал частушки, прибаутки по деревням, говорят, писал  оПотеряеве поэму.

И деревня наша как-то сразу поднялась в своей самооценке. Кажется, что даже колхозные пастухи и плотники стали меньше материться, а мужики, хоть и покупали в магазине водку, но покупали с виноватыми лицами…

…В нашей двухэтажной деревянной школе устроен был пионерский лагерь, куда собраны ребятишки окрестных деревень. Мы выходим рано на пожни с концертом. Воздух волнующе свеж. Под нашими ногами теплая пыль, чуть влажная от росы. Золотые снопы солнца в кронах старинных лип. Над деревней несется наша задорная песня:

«Ну-ка, солнце ярче брызни,

Золотыми лучами обливай!

Эй, товарищ, больше жизни,

Поспевай, не задерживай, шагай!»

Гордые и счастливые мы идем строем деревенской улицей. Нас провожают собаки, гуси встречают гоготом, куры разбегаются по лопухам. Старушки у калиток машут нам вслед.

В деревне пустынно. Сенокос. С лугов доносит запахи замирающего под солнцем разнотравья.

Мы проходим поскотиной, мимо задумчивых коров, пастухов, колдующих у костра, мимо мельничной запруды, на поверхности которой плавится рыба, и через полчаса с песнями вступаем на пожню, уставленную высоченными стогами, из-за чего больше похожую на город. Пожня пестрит платками и рубахами, звенит голосами…

Нас поят чаем с пирогами, и скоро уже мы читаем стихи, поем песни под восторженные аплодисменты зрителей. Это наш родной колхоз.

В разгар концерта к слушателям присоединяется еще один человек, вышедший из кустов мельничного омута с удочкой. Он прилег вместе с косарями на копну свежего сена. Это был поэт Викулов. И скоро над пожней тоже зазвучал его голос. Колхозники попросили его почитать стихи.

«Я косила, косила,

Косу под кустик бросила…

Брусок под ветку ивову,

Пошла тропинкой к милому…

Иду, грызу травиночку,

На ту на луговиночку,

Где мною на заметочку

Взята рубаха в клеточку…»

Осенью Викулов ушел из нашей деревни. Говорили, что его направили на повышение в Москву. И долго еще удочки его стояли у дома, где он квартировал.

Украли стог наилучшего сена

Мне было восемнадцать лет. Только что я неудачно закончил обучение в Череповецком пединституте на физико-математическом факультете. Поступил я туда триумфально.

До того шесть лет играл в карты под кроватями в интернате. В самые популярные зоновские игры: буру, секу, петуха, в очко… Одну из зон тогда закрыли и в пустующих помещениях разместили интернат. Тогда начали школы по деревням закрывать, и ребятню отправляли от папок и мамок, от теплых печек и парного молока в эти ужасные интернаты.

Вольница была еще та в нашей бурсе. Карты, драки, табак, водочка. И вот родители настояли, чтобы я шел в педагоги, на физмат.

За два месяца я прочитал все учебники, нужные для поступления, и неожиданно сдал лучше всех в потоке экзамены. Меня даже назначали будущей звездой факультета, но, увы.

За полгода институтские преподаватели внушили мне такое отвращение к точным наукам, что я взвыл и сбежал на волю. И вот по протекции одной умной женщины я пришел зарабатывать свой первый хлеб в редакцию районной газеты «Звезда».

Я написал заявление редактору о приеме работу. Это был Дмитрий Константинович Стасев, высокий красавец, седой гренадер, грудь которого была увешана такими орденами, которых я в жизни не видел. У редактора было два здоровенных ордена Александра Невского и еще были помельче: Отечественной войны и Красного Знамени. Он куда-то торопился на мероприятие, поэтому, подписав мое заявление, заметив при этом, что слово «корреспондент» пишется с двумя «р», направил меня к своему заместителю:

– Петр Алексеевич введет тебя в курс дела.

Этот Петр Алексеевич помещался за печкой, отгороженный фанерной переборкой. Я зашел к нему, робея.

– Неклюдов, – сказал человек, сидящий за столом. Он был лыс и одновременно рыж. Маленькие красноватые глазки его смотрели на меня вопросительно, а кончик острого носа предательски краснел.

– На работу вот к вам пришел, – сказал я. – А вот чего делать – не знаю.

– Для начала надо сбегать в магазин, – сказал, почему-то смущаясь, Неклюдов. – Не нами заведено – традиция. Деньги-то есть?

– Нет.

– Ну, это поправимо. Он стукнул в в переборку.

– Екатерина Ивановна, выдайте молодому человеку трояк на командировочные расходы. Он завтра отдаст.

С трояком в руке я побежал в магазин и скоро вернулся в большом смущении. Ни с чем.

– Почему с пустом? – Спросил напряженно Неклюдов.

– Не дали. Говорят, рано вам еще, мальчик. Паспорт просят показать.

– Бюрократы, – рассердился Неклюдов.

Он взял у меня трешник, положил передо мной пухлую подшивку газеты.

– Вот, вникай. А я скоро вернусь. – Сказал он и вышел.

Я полистал газету. На первой странице меня привлекла мутная фотография нашего деревенского тракториста дяди Коли Лебедева, который вовремя подготовил свой трактор к весновспашке. Дядю Колю в деревне уважали все. Потом на двух внутренних страницах я нашел огромный список фамилий с цифрами. Это, как гласил общий заголовок, были «показатели социалистического соревнования мастеров машинного доения в разрезе доярок». Я поискал знакомые фамилии. Наши деревенские доярки тоже маху не дали: почти все они были в передовиках.

Минут через тридцать вернулся довольный Неклюдов и сел напротив меня.

– Ты мне одного молодого человека напомнил, – сказал он. – Я его тоже принимал на работу в газету. Он тоже не знал, что ему делать? Правда, он постарше тебя был. Да и было это пятнадцать лет назад в городе Грязовце. Знаменитым писателем стал.

Я смущенно молчал.

– Про писателя Белова слышал?

– Передавали по радио, – сказал я уклончиво.

– Вот-вот. Он тоже ничего не знал, но писал хлестко. Я ему дал письмо одного селькора про воровство колхозного сена в Лежском сельсовете. И он, не выезжая на место, не проверяя факты, навалял фельетон. Как сейчас помню название: «Украли стог наилучшего сена». Поэт!

Я внимательно слушал Неклюдова.

– Так вот я тебе и расскажу, как не надо работать в газете. – Он устроился за столом поудобнее и стал излагать это «как не надо». – Опубликовали мы этот фельетон в газете. А через три дня приходит из деревни письмо. С опровержением. И подписей ворох. Вся бригада подписалась. Я вызываю на ковер Василия:

– Что же это ты, кавалерист? Почему не проверил?

– А чего тут проверять? Дело-то привычное. Косить на своих коров не дают. Вот люди и тащат.

– А вот у них теперь не тащат. Понимаешь? У них теперь колхозники косят за десять процентов: стог себе и девять – хозяйству.

Вася с ноги на ногу переминается и молчит.

– Как реагировать станем? Райком такую практику за проценты косить – не одобряет. Мы, парень, с тобой между двух огней. Надо ехать в эту бригаду и просить, что бы они от опровержения отказались…

Вот по утру запрягли мы редакционного коня, взяли тулупы, и в путь. А ехать километров тридцать. Причапали мы в деревню эту уже после обеда, к вечеру. Приходим в бригадиров дом.

Бригадир с нами через зубы разговаривает, смотрит волком.

– Вот, говорит, – доярки с дойки придут, мужики подтянутся, тогда и поговорим.

– А я смотрю, как бы нам вообще тут не наваляли, – Неклюдов, рассказывая мне эту историю, то и дело оглядывался, как будто и в самом деле ожидал атаки. – В деревнях тогда у мужиков – фронтовиков с руки была разделка. А уж про Лежу и разговора нет.…

…Пройдет лет пятнадцать. И я, уже маститым журналистом буду в тех краях в гостях у знаменитого директора совхоза «Вохтога» Валентина Владимировича Зажигина.

Он вызвал меня телеграммой: « Приезжай, поговорить надо».

Как выяснилось потом, Зажигин хотел, чтобы я описал его бурную, полную борьбы и приключений и в тоже время созидательную жизнь.

Вот я и поехал на пригородном поезде, бегающем от Вологды до Буя в Вохтогу. Узнав о том, что я еду к могущественному Зажигину, мои друзья: Владимир Шириков, бывший в ту пору секретарем вологодской писательской организации и Валентин Муравьев, бывший директор крупнейшей Шекснинской птицефабрики, очередным местом работы которого был совхоз «Осаново», напросились со мной. Одному надо было добыть в Вохтоге машину плиты ДВП, чтобы отремонтировать дом в деревне, другому – опять же плиты ДВП производства Монзенского ДСК, но уже вагон, чтобы обменять ее на корма для скота.

Купить плиту в простом доступе было невозможно. Они надеялись, что я замолвлю перед Зажигиным словечко, и тот своим авторитетом решит их проблемы. Так и случилось.

Еще затемно приехали мы в Вохтогу. Зажигин встречал меня на «Волге», повез в контору, и тут же телефонным звонком на комбинат решил проблемы моих товарищей. Муравьев с Шириковым, напившись чаю, побежали радостные на комбинат, а мы с Зажигиным остались.

– Тут до революции был уезд. – Заговорил энергично Зажигин. – Лежским назывался. В 1917 году вышла брошюра «Лежский фронт». И в ней, этой книжечке, говорилось, что за годы первой мировой войны в драках и поножовщинах в этом уезде народа погибло больше, чем за тоже время на фронтах с Германией.

Почему Зажигин начал разговор с этой темы, я сначала не понял. Но без этого зачина, картина жизни Зажигина и всей этой территории не была бы полной.

– Первый раз меня исключали из партии, когда я был еще беспартийным, – рассказывал Зажигин. – Как сейчас помню: 13 сентября 1950 года избрали меня председателем колхоза. Было тогда в хозяйстве под сотню лошадей, сотни полторы коров, да я еще сдуру прикупил телят столько же. А сена – вполовину нужды.

Как зимовали, одному богу известно. Надо коров доить – сейчас собираем мужиков и – на двор жердями скотину подымать. Вывесим на двух вагах коровешку и держим, пока бабы не подоят ее. Я до чего доподнимал, что с пупа съехал. Ну, думаю, надо головой вперед работать. А то век свой придется коров вывешивать.

Лето приходит, выдаю колхозникам свое решение: » Все покосы, какие есть, делю между семьями. Косите, как можете. Десять процентов от накошенного – забирайте себе.»

Дело неслыханное. А народ поднялся, горы готов свернуть. В кои-то веки можно свою корову сеном без оглядки обеспечить. Кормов заготовили в то лето не видано. Да и зерна наросло. Зажили мы. Год, второй, третий. Скотина оправилась, надои и привесы в гору лезут. Но приезжает как-то раз перед великим постом из района инструктор. Мол, поделитесь опытом, как вам удалось таких успехов достичь?

Так и так, говорю. Головой стали думать, а не задним местом. Рассказал, как народ заинтересовали. А он на дыбы:

– Это что такое? Кулацким замашкам потакаете? Да я вас, да мы… Тут такая меня досада взяла. Я вспылил, печатью о стол брякнул:

– Если ты такой идейный, так сам и руководи, заготовляй и сено, и солому.

Он не унимается. Ну, и кончилось тем, что у нас прямо в кабинете пошла потасовка. Я посильнее был. Поподнимай-ка коров. Да и дело правое. Вышиб я его на улицу. Да еще там, при народе набуцкал. Да и пинком наладил под зад.

Он умчался. В районе эту историю раздул, вызывают меня на бюро и принимаются «чехвостить» за недисциплинированность, за кулацкие настроения, за оскорбление представителя райкома. Про драку, он смолчал. Видимо, ему было стыдно сказать, что поддался мне.

И вот члены бюро зашумели, особо негодуют по поводу сенокоса за проценты.

– Да вы что, мужики! – Обозлился я. – При коммунизме и вовсе скотину кормить перестанете? Идеями накормите?

Секретаря в кресле так и подкинуло:

– Предлагаю Зажигина из партии исключить. Кто «за»? Проголосовали единогласно.

– Партбилет на стол!

– Нет у меня партбилета.

– Как так? Коммунист всегда должен носить у сердца партбилет.

– А я беспартийный, – говорю, – и пока ты здесь командовать будешь, вступать не стану!

– Лихо! – Поразился я

– Слава Богу, того секретаря тогда сняли, – усмехнулся Зажигин, – а то он меня точно бы упек. Четыре раза меня судили, как особо опасного. Колхоз наш был в системе семеноводства. Понятно, семена требуют особого отношения. Пока их почистишь, отсортируешь… Другие хозяйства уже вовсю хлеб сдают, а у нас в сводках – прочерк. Вызывают опять на бюро.

– Почему медлишь со хлебосдачей? – Объясняю. Слушать не хотят. Тут прокурор, начальник милиции.

– Посадить, как саботажника!

Прямо в кабинете арестовали и – в КПЗ. Улицей ведут, как особо опасного преступника, с винтовкой наперевес.

– И посадили?

– Сутки с хулиганами просидел, приходят: « Зажигин! На выход.» Выпустили. Хлеб-то надо молотить. Вдругорядь дали три года лишения свободы. Я молодой еще был. Не понимал. Думаю, меня гражданских прав лишили. Хорошо, что областной суд отменил решение нашего.

То из партии исключают, то в тюрьму садят. Как-то с работы сняли за то, что я нарушаю трудовое законодательство: работники у меня в сенокос больше восьми часов в день работали!

– Понимаю…

– Тут, что ни день, то война. Окопы по полному профилю. Еле отбился. Не раз и до самой настоящей драки доходило.

…Только теперь, пятнадцать лет спустя, после встречи с Зажигиным, мне стало понятно, почему мой наставник в газетном деле Петр Алексеевич Неклюдов всерьез опасался ехать в деревню к колхозникам, про которых они с Беловым фельетон опубликовали.

…И вот сидят они в бригадировой избе на лавке, словно приговора ждут. Почти вся бригада собралась. Ждут, видимо, самых отчаянных. И тут от нечего делать, Вася Белов потянул к себе гармошку, которая стояла на лавке. Начал потихоньку меха разводить, поскрипывать… А надо знать, что такое гармонь в деревне. Мне рассказывали старожилы, что если бы не гармонь, то не выжить бы в войну в деревне. Так трудно и тяжело было. И только гармонь спасала.

– Вижу, – рассказывает Неклюдов, – лица у колхозников повеселели.

– Давай, жарь, парень! – Кто-то крикнул.

Вася веселее заиграл.

– На всю катушку играй!

И пошел Вася частить, пошел меха рвать, какая-то молодая колхозница пошла плясать:

«Хорошо косить у речки

Покосишь – воды попьешь.

Хорошо любить гармонщика,

Хоть песен попоешь»…

Вася ответил:

«Эх, птички поют,

И синички поют.

Это что же за хозяева?

Вина не подают!»

И тут задвигали столы, скатерть раскинули, печной заслонкой загремели, вино на стол выставили, пиво… И разошелся в избе самый настоящий праздник. Скоро уж и забыли все и про фельетон, и про опровержение, про сено. Пели, плясали, веселились.

…Уезжали мы с Васей уже за полночь. Народ провожал нас до околицы.

– Приезжайте еще! И гармониста этого с собой привозите, – кричал народ вслед нашей лошади.

…Неклюдов снова подвинул ко мне подшивку газеты и вышел, бросив напоследок:

– Я скоро…

Он ушел, а я углядел на столе у Неклюдова книжку. Автор был тот самый, как я понял по автографу, – Василий Белов.

«Привычное дело» – называлась книжка. Я открыл ее и не мог оторваться от нее:

«Все мы, Парменушко, под сельпом ходим, ты уж меня не ругай. Да, милой, не ругай. А ведь с какого места все дело пошло? А пошло, Пармеша, с сегодняшнего утра, когда мы с тобой посуду пустую сдавать повезли. Нагрузили да и повезли…»

Все описываемое в ней было наше, родное, деревенское.

Этот Белов, похоже жил рядом с нами, действовал, пел, плясал, возил на поля навоз, пас летами скот, удил рыбу… Вот как надо писать! Вот это настоящий талант.

Кто бы знал, что спустя недолгое время я встречусь с самим писателем, и буду видеть его почти каждый день, беседовать и даже подружусь с ним, насколько можно подружиться юнцу со зрелым мастером старше тебя на двадцать лет, настоящим классиком.

 

ПЕРЕЕЗД БЕЛОВА

Наверное, в 1978 году ранним летом Василию Ивановичу дали от обкома партии квартиру во « Дворянском гнезде». И мы, пятеро добровольцев, перевозили скарб Василия Ивановича с Октябрьской, еще не понимая, на какую работу подписались.

Неплохо жили вологодские классики. Партия о них заботилась, и денежки у них водились. Целый день таскали мы диваны, кресла, столы, стенки, огромное, не поддающееся учету количество книг, картин… Уже на закате взмыленные, уселись мы за стол, приготовленный мамой Белова, Анфисой Ивановной, на кухне старой квартиры.

Василий Иванович ворчал. Новая квартира не радовала.

– Вот тут я привык работать, эта березка мне в окно заглядывала, нашептывала чего-то. А там – каменный мешок. Глазу не за что зацепиться. Так надо им, давай, давай!

Выпили по стопке, похлебали «супцю», приходя в себя от тяжелейших трудов. Был с нами молодой сотрудник, работавший у меня в сельском отделе «Вологодского комсомольца» Толя Смирнов. Он жил в деревне около станции Дикой, перебивался в общаге обкома комсомола и собирал документы для поступления в Литературный институт на поэтическое отделение.

На Белова Толя смотрел, не веря самому себе, как на Бога, который почему-то спустился с небес и запросто сидит с нами и ест суп.

Но недолго он молчал ошарашено, уже со второй стопкой он встал и срывающимся голосом стал говорить тост, чтобы мы выпили за великую честь, за великого писателя, создателя великих произведений…

Белов досадливо крякнул. Толю пришлось отправить домой, поскольку он так и не пришел в себя от потрясения, постигшего его.

Утром я узнал, что пытаясь погасить бушующие чувства от встречи с великим писателем, он купил водки, выпил у себя в комнатке и стал полемизировать с воображаемым противником, выкрикивая обвинения несуществующему оппоненту: «Я поэт, а ты – дерьмо!» и так разошелся, что соседи вызвали милицию, думая, что за стенкой начинается драка. Забегая вперед, скажу, что в Литературный институт Толя поступил, стихи у него были хорошие, но присущая ему восторженность души, подвигла его весной повторить «подвиг» Юрия Кузнецова – выпрыгнуть в раскрытое окно пятого этажа общежития. Толя переломал ноги, из института его отчислили, он продолжал писать стихи, но уже не столь страстные.

Надо сказать, что в семидесятых, восьмидесятых годах под шатром сформировавшихся, известных и великих писателей Вологодчины вышло такое количество молодого подроста, что если бы все они благополучно развивались, то сегодня мы имели бы столько поэтов, прозаиков, которых с лихвой, как говорил Василий Иванович, хватило бы на какую-либо Европейскую страну. Однако новой России 90-х мыслители и поэты были не нужны.

В тот весенний вечер, сидя у раскрытого окна напротив любимой березки Белова, мы пели. Поэт Сережа Чухин, подыгрывая одной гитарной струной, закрыв глаза, пел старинную шаляпинскую:

«Ничего в волнах не видно, не видно… Только слышно, да только слышно… Одна лодочка чернеет…»

Василий Иванович радовался и хвалил Сергея:

– Настоящий талант виден во всем.

Но таланту Чухина тоже не случилось развиться по своему дарованию. На поэтической площадке Вологодчины было уже тесно, и издавать книжки Чухину удавалось редко. А с дисциплиной на работе у него было плохо: вольный, как ветер.

Он работал до  меня в «Комсомольце», но демократичный Владимир Шириков, редактор газеты, испытывая любовь к поэту Чухину, вынужден был уволить  корреспондента Чухина. Сергей попросту не ходил на работу.

А однажды он пришел и застал на бывшем своем месте – меня. Мы подружились настолько, что спустя какое-то время Шириков сказал Чухину:

– Сережа! Что такое? Пока ты был в штате, ты на работу не ходил, а когда я тебя уволил, ты ходишь каждый день.

…Мы съели у Белова всю закуску и в сумерках стали расходиться. Вышли во двор, где стоял «УАЗик» Василия Ивановича.

– Ты не торопишься? Давай, посидим еще в машине, – предложил Белов. – Надоела эта суета… Махнуть бы куда, где попроще.

– Поехали ко мне в деревню, проведаем Валентина Муравьева… В бане попаримся…

Валентин Федорович Муравьев, мой старший друг, работал тогда директором Шекснинской птицефабрики.

– Вальку я люблю, – обрадовался Белов. – Мы с ним в комсомоле работали. Настоящий мужик. Поехали!

Но тут открылась дверь соседнего дома и на улицу вышли, воровато оглядываясь, два молодца.

– Кегебешники, – сказал убежденно Василий Иванович. – Я эту породу на расстоянии чую.

А молодцы уже увидели машину и нас, сидящих в ней.

– Василий Иванович! – Запричитали они, – какая радость! Подпишите книжки.

– Какие книги среди ночи! – резко ответил Белов.

– Тогда просьба к вам: отвезите нас в бассейн! Нас там ждут!

– При одном условии, – отвечал резко Белов. – Что мы с Толей в этом бассейне будет плавать. И чтобы нигде моя фамилия не звучала.

– Все будет в лучшем виде, Василий Иванович. Мы только за полотенцами сбегаем.

Белов оказался прав, это были сотрудники «органов», которые находились в учебном отпуске и сдавали хвосты и зачеты в вологодском филиале юридической академии. Они решили устроить ночное купание своим московским преподавателям в городском бассейне. И тут подвернулись мы с Беловым.

Все-таки Василий Иванович был большим авантюристом.

Мы плавали в бассейне скромно. Отдельно от резвящихся юристов, ведя тихие разговоры. На Белове были большие голубенькие домашние трусы, которые вместе с воинственно торчащей бородой придавали ему довольно странный сказочный вид.

– Представляешь, первый раз здесь. Это купание в сорок тысяч рубликов обошлось.

– Как так?

– Когда я был секретарем Грязовецкого райкома комсомола на субботниках и воскресниках мы заработали сорок тысяч рублей и перечислили в фонд строительство областного центра молодежи. А построили – бассейн… Вот и получается, что наше купание обошлось в сорок тысяч. Кто еще из грязовецких колхозников в этом бассейне купался?

Тут юридическая часть купавшихся, чувствовавшая себя хозяевами бассейна, играя мышцами, поднялась на вышку, и стала провоцировать Белова прыгнуть с десятиметровой высоты.

– А что, Василий Иванович! Слабо прыгнуть?

И тут Белов подплыл к нырялке и стал подниматься по лестнице, сердито сопя.

– Василий Иванович! – Бежал я следом, – Вернись. – Я прыгну за тебя. Для меня это привычно.

– Нет! Я буду прыгать.

Остановить его было невозможно. Харовский, упертый характер в задир.

Но когда он вышел на доску трамплина, и доска качнулась, когда огляделся и понял на какой он жуткой высоте, я увидел, что ноги его дрогнули.

– Василий Иванович!

Но было поздно. Белов намеревался нырнуть руками вниз – «рыбкой», и уже начал движение, но, видимо, передумал, решив прыгать «солдатиком», и в итоге сорвался с доски плашкой, не успев развернуться ни в верх, ни в низ. Удар о воду был жуткий.

Я тут же нырнул за ним. Когда я выскочил на поверхность, Белов был рядом. Тело его было красно, синенькие в цветочек трусы сорвало… Но преодолевая боль, он похоже радовался.

– Брюхо отбило напрочь! Брюхо лопнет наплевать, под рубахой не видать… А вот глаз выхвостнуло.

Он не подал своим предполагаемым соперникам никакого вида поражения…

Потом мы еще сидели в гостинице у московских юристов. Последние заискивали перед Беловым, а он был с ними довольно резок. Кто-то принялся читать свои стихи. Белов его остановил.

– Не надо Вам писать. Это графомания…

На этом и расстались. Ехать в  деревню, к Муравьеву было  поздно или еще рано, и Белов вернулся в свою новую квартиру, я в свою комнату на улице Яшина.

Кстати сказать, мне еще раз довелось перевозить Белова с квартиры на квартиру. Это было уже в 86 году.

Белову дали квартиру в новом обкомовском доме. Вещей, книг оказалось еще больше. Мы едва управились к вечеру. С нами пошли грузить и таскать вещи два старших товарища из партийной газеты «Красный Север», которых мучило похмелье после поездки на рыбалку. А похмелиться обычным порядков в ту пору в Вологде да и по всей стране было практически невозможно. В стране не без стараний Белова боролись с пьянством.

Рыбаки надеялись, что Василий Иванович проставится.

Только к вечеру мы разгрузили старую квартиру Белова и по традиции сели за стол. Анфиса Ивановна, мать Белова приготовила нам обед, выставила пироги. Слово было за хозяином, но водки на столе не появилось, наши старшие товарищи с тоской смотрели на Белова.

Белов хитро усмехнулся.

– Водки нет у меня, – сказал он, наконец. – Водка – отрава. Не могу же я травить своих друзей.

На наших товарищей было больно смотреть.

– Не знаю, был у меня на балконе одёнок «Рябины на коньяке», – сказал Белов, нехотя поднимаясь.

Через минуту он поставил на стол откупоренную и наполовину пустую бутылку с «Рябиной на коньяке». В бутылке кверху ногами плавала большая зеленая муха.

 

«ЕЩЕ НЕ ВЕЧЕР…»

В 1975 году меня приняли на работу в газету «Вологодский комсомолец», которая была в те времена, по сути, органом Вологодского отделения союза писателей России и пользовалась среди населения огромным авторитетом.

У нее был самый высокий тираж среди всех региональных молодежных газет – свыше 60 тысяч экземпляров. Редактором ее был в то время Владимир Шириков, недавно закончивший Литературный институт.

Я же до того работал в районной газете «Звезда», где каждый номер рождался в муках с бесконечными планерками, летучками, обсуждениями, правками…

В «комсомольце» же я просидел неделю, не видя ни редактора, ни корпящих над рукописями и заметками сотрудников, ожидая, когда же мне дадут задание и пошлют в командировку. Но никому до меня не было дела.

В пятницу я увидел в коридоре Володю Ширикова. Высокий, стройный, в развевающемся плаще, он стремительно летел к выходу из редакции. Увидев меня, он радостно воскликнул:

– Толя! Ты чего тут маешься? Пойдем на Золотуху пиво пить!

Я послушался и побежал за редактором почти вприпрыжку, потому что поспевать шагом за его ходулями не было никакой возможности.

…За Веденеевской баней на берегу Золотухи с расставленными на газетах пивными кружками и лежавшими тут же вялеными подлещиками, сидела кампания, которая могла бы сделать честь любому литературному салону Москвы и даже Европы. Тут был Виктор Астафьев, Александр Романов, Виктор Коротаев, приехавший из Москвы прозаик Владимир Крупин, фотограф – фронтовик Аркадий Кузнецов…

Мы присоединились к этому блестящему литературному братству. Разговор шел о литературе, последних книжных новинках, Коротаев пытался читать стихи:

«Загуляли мои друзья!

В беззаветной отваге,

Петушком подскочил и я

И отведал влаги…»

По мере того как опустошались кружки, разговор принимал все более страстный характер. Все чаще звучали тревожные нотки о разрушении традиций в культуре, литературе, о противостоянии западничеству.

Говорили все, один я молчал, мне-то пока сказать было не чего, но, тем не менее, и молчание мое оценили. Романов сказал, что я умный парень, и зря слов на ветер не бросаю.

…Прошла весна, лето, я привык к редакционной самостоятельности, сам выбирал темы, места командировок, очерки мои выходили безо всяких правок, и я, мало-помалу, становился все более известным журналистом не только у читателей, но и в писательской и около литературной среде.

Наступила дождливая осень, литературные посиделки на берегу Золотухи стали неактуальными, и как-то так случилось, что эти посиделки переместились в мой редакционный кабинет. Кого только не бывало в нем. Все московские гости, все литераторы Вологды и вологодской области большие и начинающиеся, художники, артисты… Василий Иванович не проходил мимо и похваливал меня за газетные публикации. Что деревенскому корреспонденту еще для счастья надо?

Тут работал Сережа Чухин, до него замечательный очеркист Виталий Кокарев, тоже погибший под колесами автомобиля. Кабинет тот был прикормленный до меня.

Однажды Володя Шириков пришел в редакцию с доской.

– Вот, говорит, заколочу у Ехалова в кабинете двери, чтобы не ходили, не мешали парню писать.

…Что представляла Вологда, пережившая в 1971 году смерть поэта Николая Рубцова?

Да она была насквозь пропитана поэтическим духом Рубцова! Нередко можно было встретить идущего улицей человека, который погруженный в себя, бормотал как молитву стихи Рубцова:

«Когда в окно осенний ветер свищет,

Вселяя в жизнь смятенье и тоску,

Не усидеть мне в собственном жилище,

Где в час такой меня никто не ищет,

Я уплыву за Вологду реку…

О Рубцове говорили на каждой литературной посиделке, официальной или она была просто дружеской, художники, реставраторы, архитекторы, журналисты, все, кто имел и не имел отношение к творческой работе. Почти сразу же стихи Рубцова стали превращаться в песни. Не было такого самодеятельного композитора или исполнителя, который не обратился к стихам Рубцова… Пел и я рубцовские песни-стихи под гитару в его манере: с придыханием и растягивая слова:

«Я забыл, что такое любовь,

И под лунным над городом светом

Столько выпалил клятвенных слов,

Что мрачнею, как вспомню об этом…»

Правда, были и те, кто считал, что этот рубцовский бум скоро сойдет на «нет», как только забудется история его гибели.

Но вовсе не трагическая смерть поэта была причиной такой невиданной популярности в народе. Наверное, в поэзии Николая Рубцова прозвучали « таинственные звуки», присущие истинной поэзии, на которые откликнулись души вологжан…

Были в ходу экспромты Рубцова и всевозможные истории о нем, становившиеся легендами.

Например, про то, как Рубцов и Коротаев поздно вечером заявились на квартиру матери Виктора, жившей в то время в Череповце. Мать накормила поэтов и строго приказала им ложиться спать. И тут Коротаев, задержавшийся на кухне, перелезая через Рубцова, укладываясь спать, придавил последнего. Рубцов заворчал: «Ну, ты и медведь!»

– А слабо срифмовать прямо сейчас: «медведь» и «бухтеть», – предложил Коротаев.

– Подожди минуту, – согласился Рубцов. И через минуту прочитал:

«Кто-то в верности партии клался,

Кто-то резался с визгом в лото…

И стремительно прочь удалялся

Алкоголик укравший пальто…

В это время уснул Коротаев,

Как залегший в берлогу медведь,

Потому что у строгих хозяев

До утра не позволят бухтеть…»

…Сергей Чухин рассказывал, как они с Николаем Рубцовым затеяли большой пеший переход от Вологды до Устюга. Здорово! Идти, любоваться природой, ночевать в крестьянских домах, слушая древние предания стариков…

Пошли к Василию Оботурову, бывшему в то время редактором «Вологодского комсомольца».

– Как, Вася, одобряешь идею?

– Замечательная идея.

– Тогда выпиши нам командировки и дай денег на командировочные расходы. А мы тебе каждый день будем передавать репортажи, заметки, стихи…

– Вот с деньгами будет сложнее, – отвечал мудрый Оботуров. –Полагаю, деньги у вас кончатся в первые два-три дня. А как дальше? Предлагаю такой вариант. Я вам даю денег на два-три дня. Вы доходите до какого-нибудь почтового отделения, передаете мне информацию, а я тут же телеграфирую вам перевод. И так пойдем по всей вологодской области. Согласны?

Куда деваться? Пришлось согласиться.

И вот получили первый транш, как сказали бы сейчас, и вышли…

Через три дня раздается звонок.

– Вася. Деньги кончились. Телеграфируй.

– Где вы? Докуда дошли?

– До Прилук.

Прилуки были ближайшим пригородом Вологды.

А стихи все же Рубцов написал:

«Топ да топ,

От кустика до кустика

Неплохая в жизни полоса.

Пролегла дороженька до Устюга

Через город Тотьму и леса…»

Особенно популярны были легенды, как Рубцов в литинституте написал заявление после очередного конфликта:

«Возможно, я для вас в гробу мерцаю,

Но заявляю вам, в конце концов,

Я Николай Михайлович Рубцов

Возможность трезвой жизни отрицаю…»

И далее:

«Мое слово верное прозвенит,

Стану я наверное, знаменит,

Мне проставят памятник на селе,

Буду я и каменный навеселе…»

И тост:

«За Вологду землю родную,

Я снова бокал подниму,

И снова тебя поцелую

И снова отправлюсь во мглу,

И пусть будет дождичек литься,

Пусть все это длится и длится…»

Рубцова я видел всего раз в жизни, в 19 лет, когда только поступил на работу в Шекснинскую районную газету «Звезда». Виктор Коротаев привел в редакцию Сергея Чухина и Николая Рубцова. Они направлялись на дачу к Коротаеву в деревню Анисимово и решили предложить свои стихи газете, чтобы оправдать будущие расходы.

Виктор стал настойчиво звать наших девчонок к себе посидеть у костра, послушать стихи. Но девчонки отказались ехать с ними. Меня не позвали, потому что я выглядел в ту пору несовершеннолетним юнцом: мне даже водки в магазинах не давали, если редакционные старики посылали меня в магазин.

Редактор газеты фронтовик Дмитрий Константинович Стасев, сам писавший в альбом стихи и исполнявший их под гитару, с удовольствием принял стихи от молодых поэтов, тут же выписав им гонорар.

За Рубцовым уже тогда закрепилась характеристика неприкаянного неудачника, скитальца, не имеющего собственного жилья, гонимого по жизни злым ветром невзгод. Шарфик, поношенное пальто, балеточка с нехитрым скарбом и стихами… Бутылка красного вина во внутреннем кармане. Человек, страдающий и терпящего невзгоды… А стихи его – плод этой неприкаянной жизни.

«А осенние листья вдоль по улице гулкой

Все летят и летят, выбиваясь из сил…

На меня надвигалась темнота закоулков,

И архангельский дождик на меня моросил…»

Прошли годы, и немного разобравшись в жизни, я пришел к мысли, что Рубцов был счастливым человеком. Ему открыты были небесные врата. Поэзия давалась ему так же легко как дыхание. И для счастья и самоутверждения ему не нужны были ни роскошные квартиры, ни пыжиковые шапки, ни дубленки. Он оставался поэтом – «божьей дудкой» и в потертом пальто, и раскисших от городского снега валенках.

Он не был обременен имуществом, квартирами, прочими атрибутами, указывавшими на то, что жизнь удалась.

И стихи его не были страданиями по поводу неудавшейся жизни. В своей поэзии он благодарил судьбу за счастье родиться «под куполом синих небес» и боялся только одного:

« как сильная вольная птица разбить свои крылья и больше не видеть чудес…».

Надо знать деревенский мир, его традиции, основанные на общинном самосознании. Сироты в деревне, каким и был Николай Рубцов, всегда были под опекой всего деревенского мира. И порой деревенским сиротам внимания и заботы оказывалось больше, чем собственным детям. И, видимо, поэтому поэзия Рубцова не обращена к собственным страданиям и обидам, она полна благодарности сельскому миру, его людям, своей малой родине…

В след за Рубцовым на вологодский поэтический небосклон стали одна за одной всходить поэтические звезды молодых последователей его.

Сергей Чухин, Николай Дружининский, Александр Швецов, Алексей Швецов, Николай Фокин, Лидия Теплова, Наталья Сидорова, Юрий Максин, Василий Мишенев, Василий Ситников, Александр Пошехонов, Александр Брагин, Инга Чурбанова…

Василий Иванович Белов как-то в разговоре сказал, что в Вологде такое количество поэтов, причем поэтов самобытных, талантливых, что они могли бы составить славу любому европейскому государству. Однако вслед за восхождением на этот небосклон, начался звездопад. Молодые поэты уходили из жизни один за одним.

Есть в авиации понятие «спутного следа», оставляемого большим самолетом, в который втягиваются и гибнут более мелкие летательные аппараты…

Такое ощущение, что промчавшаяся по небосклону комета поэта Рубцова, втянула в свой спутный след последователей…

Трагически погиб Олег Кванинин, замерзнув в снегу по дороге домой в свою деревню, погибли Вениамин Шарыпов из Череповца, Александр Швецов, поэт-мыслитель из Сокола, лирик Николай Фокин, поэт-песенник Николай Дружининский, Алексей Швецов, художник Геннадий Осиев, создавший серию портретов Н. Рубцова, был убит ударом в сердце ножом женшиной, которую собирался назвать своей женой, литературный критик, биограф Рубцова Вячеслав Белков покончил жизнь самоубийством, ушла из жизни невероятно талантливая поэтесса Лидия Теплова… В самом расцвете сил погиб Сергей Чухин, при невыясненных обстоятельствах погиб и Владимир Шириков, и, казалось бы, пышущий здоровьем Виктор Коротаев…

Складывается такое ощущение, что Россия приспала своих сынов, которые так любили свою родину и страдали больше других по поводу ее неустройства, что любовь эта оказалась смертельно опасной.

Я думаю, что поэты – это люди с особой, обнаженной нервной системой, которые ярче и острее чувствуют невидимые глазом волны вселенской гармонии. И если они чувствуют прежде всех грядущие потрясения, несущие хаос и разрушение гармонии и красоты, сердца их не выдерживают…

«С моста идет дорога в гору,

А на горе – какая грусть —

Стоят развалины собора,

Как будто спит былая Русь…» – написал Рубцов во время поездки с Сергеем Чухиным в Погорелово к родителям последнего.

Чухин тоже ответил удивительным по звукописи стихотворением:

«Только тянет меня к дому дорогому,

Тянет к маме, тянет к бате, тянет к братьям,

И еще за окоемом речка Ёма,

За лесами, за горами палисадник…»

Сегодня остается горько сожалеть, что талант Чухина не получил такого звучания, как талант Рубцова. Хотя и тот, и другой – поэты Божьего призыва, как и следующие за ним поэты крестьянской лиры.

…В 1977 году Володя Шириков оставил газету, подписав контракт на работу на острове Шпицберген в Северном Ледовитом океане, где была наша концессия по добыче арктического угля.

Семья нуждалась в деньгах, нужно было обставлять новую квартиру мебелью, и он уехал в Заполярье за длинным рублем.

И пробыл там два контрактных срока.

Однако семейная жизнь не задалась.

Володя был настоящим воином, этакий современный Пересвет, а литература того времени требовала именно воинского подвига. И, став секретарем писательской организации, он жил этой борьбой взахлеб, отдавая себя полностью работе и борьбе. И вологодские писатели, несмотря на то, что Володя был намного моложе большинства из них, подчинялись своему вожаку и я, думаю, любили его.

Он был великим организатором, во многом принеся в жертву общему делу свой литературный талант…

Ни одно сколько-нибудь значительное событие в жизни города, области, страны не проходило без участия вологодских писателей, которых словно звонарь на колокольне собирал вокруг себя Шириков.

Это и борьба за сохранение деревянной Вологды, поход против переброски северных рек в Волжский бассейн, это и борьба с пьянством и алкоголизмом, которые словно змеи Лакоона опутали Россию, это защита Василия Ивановича Белова, подвергнутого массированной травле в центральных органах печати за патриотическую позицию, Николая Бурляева за фильм «Лермонтов».

У нас была в распоряжении всего лишь региональная газета «Вологодский комсомолец» против многомиллионных центральных изданий, которые начали погром русской культуры, нанося массированные удары по духовным лидерам страны. По Василию Белову, Сергею Бондарчуку, Виктору Астафьеву, Юрию Бондареву, Валентину Распутину, Николаю Бурляеву…

Особенно старались «Комсомолка», «Известия», «Огонек», «Неделя», «Искусство кино»…

Этой массированной травле, схожей с нынешней ситуацией на Украине, противостояло лишь несколько молодежных областных газет да журнал «Наш современник». Большие партийные газеты трусливо поджимали хвосты.

Однажды Станислав Рассадин в еженедельнике «Неделя» написал раздраженно «Может быть, кто-нибудь заткнет эту газетенку!»

Он имел в виду «Вологодский комсомолец».

Володя Шириков как-то на встрече с секретарем обкома партии, курировавшим идеологию, сказал с большой озабоченностью: «Против России собираются огромные, хорошо организованные силы. Вброшены колоссальные деньги. Как устоять?» Реакции не последовало.

Эта озабоченность, похоже, была только у писателей. Партия, словно впала в анабиоз, усыпленная демократическим бормотанием своего лидера Горбачева.

Тревога за судьбу родины становилась день ото дня все явственнее.

…На пятидесятилетие Николая Рубцова Шириков смог договориться с Северо-Западным пароходством, предоставившим писателям комфортабельный теплоход «Александр Клубов» для поездки в город Тотьму, где должно было состоятся открытие памятника поэту, созданного известным скульптором Вячеславом Клыковым на собственные средства.

Власти не обрадовались такой самодеятельности, для них Рубцов еще вчера был человеком, который доставлял много хлопот, жизнь которого не совпадала с правилами советского общежития.

Володя в буквальном смысле «пробивал» этот памятник в обкоме. Компромисс был найден: памятник Рубцову ставили, как бы на пробу – эскизный вариант.

…Этот припозднившийся сентябрьский теплоход на Сухоне напоминал Ноев ковчег, собравший последних патриотов России. Кроме писателей на теплоходе плыли художники, самодеятельные артисты, журналисты…

Такое, по крайней мере, было у меня ощущение, когда в ночь на 20 сентября при возвращении в Вологду один из молодых поэтов, приехавший из Москвы, из-за девушки, ушедшей посидеть в кампанию известного поэта Анатолия Передреева, выбросился в иллюминатор…

Была кромешная ночь. Пароход остановили. Все высыпали на борт. Прожектор беспомощно шарил по свинцовой воде, ко всему пошел неожиданно снег. Найти в этой преисподней человека, осознанно бросившегося за борт, казалось невозможным. Теплоход прошел вверх, спустился вниз – все тщетно.

Капитан удрученно обратился к Ширикову, который сам служил на флоте, правда, военно-морском.

– Искать нет никакого смысла. Скорее всего, он попал под винт и тут же ушел ко дну.

– Будем искать до последнего, – уперся Володя. – Мы своих не бросаем.

– Сейчас мы составим протокол и идем дальше, – сказал капитан, останавливая спор.

И тут Ширикова поддержал Белов:

– Мы никуда не уходим. Будем искать. Спускайте шлюпку.

Вмешательство Белова решило судьбу человека.

Без всякой надежды матросы спустили шлюпку и ушли в ночь.

Прошло всего минут пятнадцать, как удивленные восклицания донеслись до теплохода.

– Живой!

«Утопленник» висел без сознания на бревенчатой обоновке плота с лесом. Выбраться на плот, видимо, у него не хватило сил.

Молодого влюбленного поэта подняли на борт, положили на палубу. На всем теплоходе не было грамма спиртного, чтобы оживить и растереть окоченевшего лирика. Писатели были трезвы, хотя, казалось, обстановка располагала.

Присутствие Василия Ивановича Белова на теплоходе, вместе с академиком Угловым возглавившего поход за трезвость России, создавало высокую нравственную атмосферу этой поездки.

…А гигантскую державу, напоминавшую «Титаник», тем временем несло на невидимый пока в тумане близкого будущего айсберг. Партийные органы словно рыли себя яму, отдавая предпочтение заведомым врагам СССР. Володя пригласил меня совместно делать газету Вологодской писательской организации «Эхо», которая громогласно била тревогу о приближающейся катастрофе. У газеты был тираж в 20 тысяч экземпляров в рознице, и разлеталась она в мгновение ока. У вологжан открывались глаза на события, происходящие в стране. Партийные органы старались не замечать газеты, ни ее предупреждений.

Помню, в Вологодской филармонии проходил Секретариат Союза писателей СССР, инициированный Владимиром Шириковым, который поднимал самые животрепещущие вопросы современности. Был на нем и Юрий Черниченко, в последнее время активно доказывавший несостоятельность нашего сельского хозяйства и русской деревни. Черниченко в Вологде у писателей поддержки не получил, и он демонстративно покинул заседание и отправился в обком КПСС, где его приняли с распростертыми объятиями и повезли по хозяйствам для сбора материала.

Прошло немного времени, и Володя встретил Черниченко в толпе ротозеев, пришедших поглазеть на расстрел Белого Дома из танков. Шириков был среди защитников Верховного Совета, но по делам вынужден был на день оставить баррикады. Обратно он уже не смог пробиться к защитникам.

Шириков рассказывал мне, что Черниченко, увидев Ширикова, зло процедил сквозь зубы:

«Скоро мы будем вашей мясокостной мукой удобрять поля Европы…»

…Нужно было научиться жить в новой реальности, в новой России, превратившейся в одночасье в колонию Соединенных Штатов, в которой уже не было собственного правительства, а была лишь колониальная администрация, действовавшая под контролем советников из США.

Владимир Шириков в последние годы его удивительной, подвижнической жизни стал большим моим другом.

Володя был весь в борьбе.

– Ничего, ничего, – говорил он мне при встрече. – Мы еще поборемся, постоим за святую Русь. Еще не вечер.

Он по-прежнему, издавал газету, но уже сменившую издателя.

«Эхо земли», называлась эта газета. И он отдавался ей полностью, внушая людям веру, что Россия выстоит, научится жить своим умом, и вернет свои завоевания людям.

А дома у него начался распад.

Володя оставил семье квартиру в которой когда-то жил Анатолий Дрыгин, первый секретарь обкома партии, и все, что смог заработать в нее, и ушел в никуда. Лето он жил в Усть-Кубенском районе в заброшенной деревне. Я был у него там не раз.

Как-то приехали японцы, занимавшиеся русской литературой и творчеством Василия Белова. Володя привез их на своей машине. До деревни было всего километров восемьдесят, но это путешествие, где километров пятнадцать были обыкновенным деревенским проселком, произвело на японцев потрясающее впечатление. Они решили, что вологодский друг завез их на край света. Деревня и впрямь стояла у самого леса, скрытая от глаз травами, поднявшимися выше человеческого роста.

Японцы проголодались, а у хозяина продуктов с собой не было взято. Но обед образовался сам собой. Володя принес от куриц со двора решето яиц, сбегал на десять минут в лес и притащил десятка два белых грибов, накопал картошки, нарвал луку, зелени, закрасневших помидоров и огурцов в теплице и через полчаса обед был готов. Не зря Василий Белов говаривал, что крестьянский дом – это атомная подводная лодка в автономном плавании, где есть все, чтобы выживать долго время.

…Осенью Володя пришел ко мне в ночлежный дом, который я открыл для бездомных. Я выделил ему целую комнату. Вещей у него не было, кроме книг преимущественно философского, публицистического характера да собраний сочинений Ленина и Сталина. Надо сказать, что вологодские бомжи до сих пор пользуются этой библиотекой.

Потом Володя нашел работу в Прилуцком монастыре и стал жить в келье.

Он еще успел получить от государства маленькую квартирку на улице Герцена. В этой квартирке и нашли его вскоре мертвым в наполненной водой ванне.

Странная была смерть, загадочная. Экспертиза констатировала остановку сердца в результате отрыва тромба.

У Ширикова было много идейных недругов.

До того он ездил на Алтай участвовать в выборной кампании губернатора Алтайского края, поддерживая председателя Аграрной партии Михаила Лапшина. Шириков выпускал на Алтае предвыборную газету. У противоборствующей стороны были большие деньги и возможности. У Ширикова были факты и аргументы…

И были документы с разоблачениями, которые не были использованы. Об этом он как-то обмолвился мне…

Когда хоронили Виктора Коротаева, Володя, стоя у могилы, повернулся ко мне:

– Знаешь, эта яма уже не страшит. Может быть, время подошло. Я думаю, недолго и мне топтать эту палубу…

– Ничего, ничего, – отвечал я. – Еще не вечер…

Сегодня, спустя столько лет, когда все же Россия начала подниматься с колен, я снова повторяю, обращаясь к нему, невидимому, страстно верившему в возрождение:

– Ничего, ничего, Володя… Пробьемся!

 

ПРОПАЛА РЫБАЛКА!

В 1974 году Виктору Петровичу Астафьеву исполнилось всего пятьдесят лет. К этому времени он был писателем с мировым именем. Газета «Вологодский комсомолец» напечатала поздравление от коллег писателей, в котором были такие строки: «Кончилась гарантия, выданная природой. Далее все зависит от тебя самого…»

А черед два года справляли сорокалетний юбилей газеты «Вологодский комсомолец», бывшей негласным органом вологодских писателей. Виктор Петрович пришел на банкет, устроенный по этому поводу в ресторане «Вологда».

Тост у него был про нейтронную бомбу, которая уничтожает человека и при этом не несет разрушений. И вот ходит одинокий человек по улицам города: в магазинах всего полно и водки, и закуски, а выпить не с кем. «Так выпьем за то, что бы всегда оставался „Вологодский комсомолец“, чтобы всегда было с кем выпить.»

Под конец застолья он подошел ко мне и пригласит назавтра к себе в гости. Я в ту пору был двое моложе Виктора Петровича, книжек у меня еще не было, я печатал лишь очерки о сельской жизни, защищал личное подсобное хозяйство, которому партийные идеологи приписывали кулацкие настроения, поэтому это приглашение было для меня неожиданно.

Я пришел к Астафьеву на квартиру в половине одиннадцатого, позвав для храбрости фронтового разведчика Аркадия Петровича Кузнецова, работавшего в газетах фотокорреспондентом.

Астафьев был один. Мария Семеновна в ту пору уезжала в Москву по каким-то делам. Он провел нас в свой кабинет, сел за свой широкий писательский стол и без всякого вступления начал рассказывать о том, как проходила коллективизация в Сибири, как был разорен его род. Видно было, что тема эта не дает ему покоя уже много лет, а письменного выражения еще не нашла.

– И вот я все думал: почему Костя Коничев, присылая мне поздравительные открытки, ерничал в них. Ерничает и ерничает. Потом-то стало известно почему: совесть грызла. Он ведь в тридцатые годы принимал участие в раскулачивании крестьян в Междуречье.

Виктор Петрович оставил вдруг свои воспоминания и обратился ко мне:

– Толя! Давай сегодня не будем водку пить? А то моя контуженая бестолковка трещит после вчерашнего.

Я охотно согласился.

И Астафьев снова погрузился в воспоминания, которые более походили на постановку театра одного актера, столь живо и образно творил мастер печатного слова это живое слово.

Но тут он опять остановился, посмотрел на часы. Было без пяти одиннадцать. Приближался час «пик», когда в магазинах начинали продавать водку.

– Толя! – Снова повторил он. – Давай сегодня не будем пить водку.

– Конечно, Виктор Петрович! И без водки хорошо…

– Ладно, что с тобой делать. Уговорил! Петрович, беги в магазин…

Старый разведчик Кузнецов в мгновение ока исчез за дверями.

– Сегодня мне еще можно, – сказал доверительно Астафьев. – Марья в отъезде. Приедет, так все краны перекроет…

Квартира у писателя была одной из лучших в городе. Эту квартиру оставил ему первый секретарь обкома партии Анатолий Семенович Дрыгин, когда переезжал в новую.

– Ира! – Крикнул Виктор Петрович в глубину квартиры. – Накрой, дочка, нам стол.

Иру я тогда еще не знал. Позднее она стала работать в газете «Красный Север» на письмах, кабинет ее был на одном коридоре с нашей газетой. Она не была красавицей, но была дружелюбной, кампанейской, веселой женщиной.

Скоро прибежал и Кузнецов с водкой. Сели за стол, выпили, закусили. Ира тоже села с нами тоже выпила. В это время словно из небытия в проеме дверей появился бестелесный образ старичка в венчике седых волос. Глаза его лучились ласковым светом.

– Познакомьтесь, это мой папа. Петр Павлович Астафьев, – усмехнулся Виктор Петрович.

Старичок церемонно поклонился и смиренно сел за стол.

Я был поражен. Рядом со мной сидел герой астафьевских книг, жизнь и подвиги которого писатель беспощадно и убийственно, как мне тогда казалось, охарактеризовал и сделал хрестоматийными на много поколений русских читателей.

Вспомнился рассказ «Бурундук на кресте»: «Мой папа, деревенский красавчик, немного плотник, немного парикмахер, немного гармонист, немного охотник, немного рыбак и немало хвастун…» И вот этот герой сидел рядом со мной, тихий, деликатный, хорошо воспитанный, вовсе не похожий на того книжного героя, гуляку и кутилу… В силу своей молодости мне трудно было представить, что те времена, которые описывал Астафьев совсем рядом – руку протяни…

Неужели, подумал я, права пословица «Ради красного словца не пожалеет и отца».

Выпили еще. Выпил и Петр Павлович, скромно потыкав вилкой закуску в тарелке.

Жил он в отдельной комнатке с одним окошком во двор и маленьким балкончиком, на котором обитали еще две охотничьи лайки.

Ира принесла мне гитару, и скоро мы вовсю распевали русские народные песни про бродягу и Байкал, светелку и пряху, кочегара и раскинувшееся море… Виктор Петрович пел упоительно, отдаваясь песне полностью, хотя особых певческих данных у него не обнаруживалось. Петр Павлович пил и пел вместе с нами.

Потом пошли знаменитые астафьевские байки. Астафьев рассказывал, как ехал в Вологду из Москвы, где был по издательским делам. Я знал эту историю. Она стала достоянием писательской среды. В издательстве был накрыт стол, проводили честь по чести, еще на дорогу сунули в карман полушубка бутылку виски «Белая лошадь.», сигареты Мальборо, редкие в то пору. Когда Астафьев зашел в купе, там уже сидели два партийных работника из области. Те уже радовались, что едут без попутчиков. На столике стояла бутылка коньяка, шоколад, порезанный лимон.

И тут в купе ввалился какой-то мятый мужик в полушубке, кривой на один глаз, лицо в шрамах, больше похожий на беглого каторжника, чем на пассажира купейного престижного вагона.

– Здорово, мужики! – сказал без церемоний каторжник. – Есть с кем выпить…

Партийным не понравилась эта бесцеремонность, и они демонстративно отвернулись к окну.

– Чего же это вы, товарищи, от народа морды-то воротите? – добродушно спросил Астафьев, доставая из карманов дефицитный виски и сигареты Мальборо. Своим зорким писательским глазом он тут же вычислил партийную номенклатуру и даже вспомнил, кто каким районом управляет. Видел на хозпартактивах с отчетами. А вот элитные пассажиры не признали в «беглом каторжнике» писателя с мировым именем. Он недавно перебрался в Вологду. И только «Белая лошадь» да Мальборо заставили по-иному взглянуть на попутчика, но настороженные партработники делить с ним стол отказались и пили свой коньяк отдельно.

И это обидело Астафьева.

– Что это за коммунистическое чванство? – сказал Астафьев словами Ленина. – А когда ваши бабы за сапогами в магазин с черного входа без очереди прутся, куда благородство ваше девается? Смотрите, я все про Вас знаю.

Товарищи секретари возмутились. Но дискутировать с Астафьевым, выросшем в поселке лесозаготовителей, прошедшем фронт, кудесником слова, было им не под силу. Возмущенные они разобрались по своим полкам.

А на утро они были уже в приемной первого секретаря обкома Дрыгина.

– Анатолий Семенович! Что это наши писатели вытворяют, оскорбляют ни за что, ни про что. Говорят, что наши бабы с черного входа за сапогами лезут, а потом из-под полы перепродают… Если так дело пойдет.

– Да. Однако достали вы писателя. – Отвечал Дрыгин. – Говорит, значит, знает. Смотрите у меня! Этот мужик, хоть и одним глазом, а на три метра под землей видит…

…Мы снова принялись за песни. И только наоравшись вдоволь, вспомнили, что на улице весна и надо бы половить рыбы по последнему льду. Я рассказал Виктору Петровичу про одно секретное озеро, на котором окуни по полкило клюют, как сумасшедшие.

– Поехали, – загорелся Астафьев. Вот Марья приедет, и рванем. Ты позвони мне.

Дня через три я позвонил Виктору Петровичу.

– Лед пока еще держит, но нужно торопиться.

Глубокий вздох сожаления раздался на том конце провода.

– Толя! Этот папанька мой, Петр Павлович, не говоря худого слова, не успела Марья переступить порог, тут же сдал нас. А ведь сидел с нами, водку пил, песни пел…

«Машенька, говорит, тут к твоему-то Ехалов из редакции приходил, весь день водку пили и песни орали…» Вот Иуда!

– А теперь, Толенька, я под домашним арестом недели на две. Пропала рыбалка!

 

ЖИЛ-БЫЛ ПОЭТ

Я сидел в кабинете «Вологодского комсомольца», собирался в командировку. Тут дверь распахнулась, и на пороге явилась квадратная фигура поэта Игоря Васильевича Тихонова.

Он был в кирзовых сапогах, коричневых штанах с начесом, потертом бушлате и видавшем виды треухе. Он более походил на беглого каторжника, чем на человека, который кормится литературным трудом.

Игорь пробуравил меня насмешливым взглядом.

– Едешь куда?

– В Череповецкий район. В Мяксу.

– О! – загорелся радостно он. – И я туда же. Из кармана бушлата он вытащил пачку писательских путевок для выступлений в трудовых коллективах.

– Едем вместе! Почитаем стихи, познакомимся с людьми. Это же почти наша родина!

Мы оба с ним были с реки Шексны, иначе, пошехонцы, и Игорь считал своим долгом опекать своего молодого земляка.

– А еще у меня там свояк живет – первый или второй муж моей тетки. Тетка померла, так он на другой женат. Вот только я его фамилию забыл. То ли Дронов, то ли Додонов…

Я согласился ехать с Игорем в паре, не подозревая еще, какие приключения ждут меня на этом пути.

Игоря Васильевича Тихонова я в ту пору знал еще недостаточно хорошо. Было ему около пятидесяти. В начале шестидесятых он выпустил три книжки стихов и тогда считался самым перспективным из молодых вологодских поэтов. Причем, две книжки – «Северянка» и «Зеленая глубина» – вышли в московских издательствах. Потом были еще книги. В Сибири, на Волге.

А потом понесло Игоря по просторам родного Отечества от западных до восточных границ. Талант во все времена кормил неважно. Игорь зарабатывал себе на жизнь шабашками. Красил крыши и фасады, плотничал. В перерывах между шабашками продавал редакциям свои стихи.

В Сибири переводил на русский с подстрочников поэтов малых народностей.

– О, скольких я сделал классиками! – размахивал он кулачищами. – Беру подстрочник: «Улус, мой улус. Олешки пасутся, солнышко светит…»

Пишу:

«И солнышко проходит над улусом,

Как рыжий конь в коротком поводу!»

Потом снова шабашил, гулял, спускал заработанное.

Мне говорил, что у него было семь жен, а может, и

восемь, – наверное, загибал для куража, но стихи про

любовь у него были страстные:

«Заглянула прямо в очи

Вся из песен и огня…

А потом четыре ночи

Лихорадило меня…»

Трех его жен я видел.

И вот этот Игорь, известный поэт и землепроходец, шабашник и донжуан, появился в моем кабинете.

– Едем на вокзал за билетами! – сказал я.

– Что? – театрально возмутился поэт. – Какой дурак ездит в командировки за деньги. Пойдем, я тебя научу ездить бесплатно.

Мы отправились в магазин.

– Вот видишь, уже сэкономили, – говорил он, покупая любимую треску горячего копчения и водку.

Затем поехали ночевать к его матери, жившей с сыном Тихонова – Васей – в деревянном домишке Октябрьского поселка. Кроме них в доме была еще одна из жен Тихонова, приехавшая из Сибири.

А наутро пошли на заправку.

– Сейчас я договорюсь с шоферней, – сказал Игорь, – и через полтора часа мы будем в Череповце.

Но шоферы отворачивались от него. Уж больно разбойный вид был у Игоря. Мне пришлось прятать его за бензоколонку и самому договариваться с попуткой.

– Ты не пугайся, тут у меня еще дружок, человек веселый.

Действительно, Игорь заливал байки всю дорогу, и шофер едва удерживал руль.

Вся жизнь Игоря – какая-то невероятная страшная байка.

Одно время он работал в шекснинской редакции. Переходил реку Углу и провалился под лед. Лед уже распадался. Все, кто видел это, решили: конец мужику, нужно вызывать водолазов.

Но каково же было потрясение, когда через несколько минут у берега вышел в промоину «утопленник». Провалившись, он подо льдом по дну шел пешком к берегу. И вышел.

Однажды он красил крышу трехэтажного дома и сорвался вниз. Пока летел, сообразил, что лучше упасть на руки и на руках спружинить.

Но удар об асфальт был силен. Игоря с разбитой головой и грудью, покалеченными руками увезли в клинику. Думали, не жилец, а он уже на второй день балагурил с сестрами, объявил себя идейным и требовал, чтобы над его кроватью непременно был повешен портрет Генерального секретаря Л. И. Брежнева.

Вскоре к кровати стали водить интернов, демонстрируя его как экспонат невероятной живучести. Делегации приходили каждый день, с Игоря снимали одеяло и оглядывали, ощупывали, простукивали его квадратное могучее тело, забинтованное, словно кокон шелкопряда. Игорю это не особенно нравилось, и он потребовал плату за демонстрацию собственных достоинств. Портрета вождя не нашли, и не прошло и недели, как Игорь сбежал из лечебницы.

В книжном издательстве в шкафу лежал его походный чемодан. Когда на душе у Игоря начинали скрести кошки или возникали семейные ссоры, он приходил к Ивану Королеву, директору издательства, извлекал свой чемодан со сменой белья и рукописями и отправлялся туда, куда глаза глядят…

На этот раз дверь в издательстве отворилась пинком сапога: руки не действовали, и на пороге появился Игорь Тихонов за чемоданом.

– Еду в Карелию. На свежем воздухе быстрее заживет.

– Куда ты без денег, без билета?

Игорь саркастически усмехнулся:

– С деньгами-то и дурак уедет.

…В Мяксу мы попали под вечер. В конторе я познакомился с главным агрономом, секретарем парткома, побеседовал с ними. Игорь тоже не отставал, ходил по кабинетам и в каком-то из них травил байки.

Спустя недолгое время, меня отыскал парторг:

– Там этот мужик в бушлате говорит, что он поэт и что с вами приехал, и требует ночлег. Мы думали, что он с зоны «откинулся» да на работу приехал устраиваться.

Я подтвердил поэтическую сущность Игоря, но все же колхозники его к себе в дома не пустили. Игорь ночевал один в малотопленной комнате для приезжих.

Но наутро он стал среди мяксинского населения своим в доску.

Он читал стихи на мехдворе трактористам, артистично, емко. И стихи были мужицкими, остросолеными. А то открывалась вдруг в этом битом и тертом жизнью, но не сломленном, упрямом человеке, такая чуткая лирика небесной голубизны, что диву даешься – эва, какая душа-то трепетная у русского Ивана!

«Живой порыв души и тела.

Сама возвышенность мечты —

Все потому лишь уцелело,

Что есть на белом свете ты.

И надо мною, где б я ни был,

Лучами ясными слепя.

Взошло бы разве солнце в небо,

Когда бы не было тебя…»

Дня три Игорь триумфально ездил по мехдворам и фермам, читая колхозникам стихи. И все пытался отыскать своего родственника, вернее, бывшего свояка Дронова или Додонова. Или кого-то с более-менее похожей фамилией…

Я вернулся в Вологду один. И вдруг через неделю является на пороге Игорь в обычном своем наряде и радостно сообщает:

– Нашел!

– Кого?

– Свояка. Первого мужа моей покойной тетки.

– Ну, и как же его фамилия?

– Не поверишь, Смирнов!

…В последние годы он оставил свои странствия. В крохотной деревушке за Норобовым, поближе к родине, купил дом, пас совхозных нетелей, огородничал, выращивал кролей, овец. И радовался такой чудесной перемене в себе, и тосковал по уходящей России:

«Кричат сычи над мертвой баней,

В избе напротив свет погас.

Похоже, впрямь вот-вот настанет.

Россия, твой последний час…»

На трагическую смерть поэта Сергея Чухина написал несколько строк, никому не известных, а для печати непригодных:

«Пусть существу всего хватало, —

Душа существовать устала.

Устала, мать ее…

Он пал в пути, как лошадь пала,

Которой некуда идти.»

…В последнее лето Игорь Тихонов заготовлял для бань веники. Взял в работники бывшего «зека». Осенью Игоря не стало. У него, видимо, вышел спор с этим человеком, и тот, рассказывают, ударил Тихонова поленом так, что снес ему чуть не половину головы.

Но Игорь устоял; Замотал голову тряпкой, приехал домой. И еще жил несколько дней. Последние слова его были: «Все! Кровоизлияние».

И он упал. И больше не поднялся.

Игорь был из тех русских, про которых говорил враг: «Русского мало убить, его еще нужно повалить».

«Зачем в поруганной Отчизне

С январским холодом в крови —

Неистребима воля к жизни,

Бесстрашно жадна плоть любви.

И я с отчаянья иль сдуру

Зажгу сегодня в окнах свет,

И пусть на это смотрит хмуро

Мой безразличный сельсовет…»

Часы Романова

Недавно был на родине поэта Александра Романова, на романовских чтениях и фестивале в Петряеве, деревне Сокольского района на реке Двинице. Поехал с Владимиром Самохиным на своей машине, чтобы не в общей массе участников через автобусное стекло оглядывать поля и окрестные деревни. У Романова в родительском доме я гостил не единожды, но лет десять, как не бывал в этих краях.

Александр Александрович был удивительно теплым человеком, наполненный добрым живительным светом. И стихи его, публицистика, пронизаны этим светом любви к родителям, людям, природе, всему крестьянскому миру… От общения с ним трудно было оторваться. Но в минуты полемики, а она часто возникала в писательской среде, особенно за стаканом вина, Романов бывал и не лицеприятен даже с теми, кто ставил себя в литературе довольно высоко.

На особо высоком градусе полемики Романов мог закончить ее словами:

– В Вологде есть всего два талантливых литератора: «Это Романов из Петряева и Ехалов из Потеряева»…

Когда Романову в 1990 году исполнилось 60 лет, и в Петряеве планировался праздник, мы с Володей Шириковым, секретарем писательской организации, отправились покупать подарок. У нас было в ту пору на эти цели 150 рублей… Неплохие деньги! Месячная заплата для некоторых категорий трудящихся. Мы обшарили все вологодские магазины и не нашли ничего, что можно было преподнести поэту в подарок. Полки магазинов были пусты. Мы поехали по окрестностям Вологды. Наконец, в Прилуках, я углядел на полке настольные часы в деревянном футляре.

Продавщице пришлось с табуретки доставать их с полки, наверное, поэтому они и не были проданы. Они были покрыты многолетним слоем пыли. Я перевернул их обратной стороной и завел. Часы ответили мягким ходом. Я стер пыль с крышки и прочел: год изготовления 1957 год. И рядом цена: 150 рублей. Это ж надо! Часы простояли на полке больше 30 лет. И на крышке была нанесена дореформенная цена. То есть, реальная цена их должна была составлять 15 рублей. Но их тогда в далеком 1961 забыли переоценить, так они и осталось со старой дореформенной.

Часы, для которых время на тридцать лет останавливалось, задорно начали отстукивать новое время.

Мы посоветовались с Володей и купили эти часы для Романова. Как символ!

Но это новое время было для нашей страны губительным. Нас доверчивых и простодушных самым наглым образом развели, как разводят наперсточники на вокзалах приезжих провинциалов.

Нам сегодня говорят, что экономика СССР развалилась, что в магазинах исчезло все, вплоть до швейных иголок. Но это неправда, производственный механизм крутился, как хорошо собранные часы, заводы и фабрики работали, планы перевыполнялись, дороги строились, сельское хозяйство наращивало обороты. Куда делся товар?

А он был раскуплен и растащен по квартирам и домам советских граждан, которым начали с 85 года наращивать быстрыми темпами заработную плату. Скажу по себе: если в 1985 году я получал 230 рублей в месяц, то к 1987 году за ту же газетную работу мне стал платить уже не менее 500 рублей. Какой дурак отказывается от зарплаты?

И никто не отказывался, хотя не у всех она росла так же быстро. Но росла, опережая темпы прироста производства. Вот у нашего экономического «Титаника» и образовалась усилиями экономистов Михаила Горбачева, которые не могли не знать, что творят, огромный флюс в сторону денежной массы. Чтобы избежать катастрофы и вернуть на полки товары, нужно было просто поднять цены на них.

Но у власти не нашлось решительного человека. Все понимали, в том числе и Н. И. Рыжков, Председатель Правительства, что судно наше перевернется, но для спасения его никто не сделал решительного шага.

…Тогда в застолье у Романова ни Белов, ни я не пили горькой. И мы пошли из душной избы прогуляться, вспоминая истории из крестьянской жизни. На берегу Двиницы мы разделись и вошли в реку. Она была настолько мелка, что едва достигала нам по щиколотки. Мы шли по реке в поисках какой-нибудь глубокой подбережицы, но увы…

Под ногами песок и пустые раковины. Белов поднимал их и разглядывал перламутровую внутренность.

– Ты знаешь, раньше крестьяне добывали в этих раковинах жемчуг. Жемчуг перекатный. У каждой крестьянки был кокошник вышитый этим жемчугом. Мы плохо знаем свою историю и крестьянский быт. Крестьянская семья была очень богатой, но это богатство было иного свойства, которое деньгами не оценишь.

Мы снова вышли на берег. И тут я заметил, что наша одежда разбросана в беспорядке по лугу. Карманы моей рубашки вывернуты. Рядом валялось писательское удостоверение и изжеванные долларовые бумажки.

Это похозяйничали овцы, которые паслись на лугу.

У Белова тоже были вывернуты карманы, но его деньги были не тронуты.

Василий Иванович даже обиделся.

– Ты посмотри, даже скотина нашими деревянными рублями погнушалась. Жди беды!

Беда уже не спрашиваясь валила в наши ворота…

Проезжая дорогами Романовской глубинки спустя годы, увидишь всю заброшенность деревень с порушенными хребтами скотных дворов и механических мастерских, догнивающих крестьянских усадеб… У нас попросту украли страну и вынесли из дома все, что совместными трудами, с потом и кровью добывалось на общие нужды.

…В Петряеве помянули Романова. Попели песен на его стихи о любви к родине, почитали сами стихи и поделились воспоминаниями и, как водится, отправились на берег реки на уху.

Местный житель рассказывал мне, что еще в 81 году здесь было около семидесяти подворий, тридцать восемь коров, в каждом доме до десятка овец, не считая мелкой живности… А нынче остается только шесть постоянных жителей.

Беда! А что же делать, друзья? Уповать на власть, или мы за эти новые тридцать лет нечему не научились сами?

Ответ, нашелся сам по себе: я слишком заглубился на своей машине по дороге на берег. Намокший торфяник скоро обездвижил ее на столько, что вызволять ее пришлось всем миром поэтов, песенников, учителей, библиотекаре и местных жителей, собравшихся почтить Романова.

И эта, казалось, совершенно нерешаемая задача, была выполнена. Дружно – не грузно, врозь – хоть брось…

И вот когда моя утонувшая машина была выставлена на дорогу, когда грязные с ног до головы, но радостные охватившим сознанием собственных сил, люди стали прощаться, то уверен, они чувствовали себя, как самые родные и близкие люди, которым под силу любые задачи.

Верно, если это так, Романов с Беловым, Шириковым и Коротаевым поглядывали за нами с облаков, и радовались этому обстоятельству и великой способности русского народа к мобилизации, когда ему становиться трудно.

 

ПОТАЕННОЕ ОЗЕРО ПЕТУХОВА

Анатолий Васильевич Петухов, писатель, знаток вепсской культуры, а еще охотник, путешественник, рыбак, природовед и природолюб. И мой друг.

Он был старше меня на восемнадцать лет, но это не мешало нашей дружбе и откровенным разговорам. У меня было достаточно времени, чтобы понять и оценить Анатолия Васильевича не только как писателя, но и человека. Это был красивый, искренний и честный человек, и в то же время загадочный, не стремящийся распахивать перед каждым потаенные сокровища своей души.

У меня было ощущение, что он несет в себе сокровенные, до поры до времени сокрытые знания о своем роде и народе, передаваемые из уст в уста на протяжении столетий только избранным. Но это мои ощущения.

Его болью и любовью был шимозерский край, некогда обетованная земля вепсов. Попасть в Шимозерье, хранящее массу легенд, преданий, природных тайн, одна из которых исчезающие и возвращающиеся озера, и до сих пор остается делом многотрудным и не каждому желающему под силу.

В конце восьмидесятых мы объехали с Петуховым практически все вепсские деревни в районе Межозерья, лежащие между озерами Онежским, Белым и Ладожским.

У Петухова была надежда создания автономного вепсского района, чтобы получить возможность восстановления покинутых вепсами деревень, сохранить исчезающую вескую культуры и язык, над словарем которого Петухов много работал.

Мне рассказывали сведущие люди, что в конце 50-х на территории Межозерья планировали построить космодром, и по этой причине людям, проживавшим в вепсских деревнях, настоятельно предложили перебраться поближе к цивилизации, где есть дороги, школы, магазины…

Люди выехали, но космодром не был построен, потому что якобы секретность его была нарушена.

У Петухова есть очаровательная, пронзительная повесть «Люди суземья», посвященная старым шимозерам, пытающимся сохранить свои родные гнездовья. Однако молодые выходцы из вепсских деревень стремятся в города.

Идея вепсского национального района настолько захватила Анатолий Васильевич, что он свято поверил в возрождения потаенной, таежной вепсской цивилизации. Однако, на территориях Ленинградской, Карельской, Вологодской областей жило всего около восьми тысяч вепсов, и, судя, по моим встречам и разговорам с жителями вепсских деревень, они не горели желанием обособляться от русских. Тем более, многие записали себя во время переписи населения 59 года русскими.

Однако Анатолий Васильевич всем сердцем верил в спасение уникальной вепсской национальной само идентичности через автономию.

В 1989, кажется, году он пригласил меня в поездку на праздник вепсской культуры «Древо жизни», который проходил в районном селе Винница Ленинградской области.

В это красивейшее село, лежащее на берегу реки Оять, впадающей в Онежского озеро, съехалось множество народа, который к вепсской культуре, на мой взгляд, не имело никакого отношения.

Гостей расселили по деревенским домам, в которых готовили для них только блюда национальной кухни. Однако главному вепсу, радетелю вепсской культуры Анатолию Васильевич Петухову места в домах не хватило. И нас троих: Анатолия Васильевича, жену его Светланы Георгиевну поселили в гараже.

За время путешествия от Вологды до Ошты, а затем по Вепсской возвышенности до Винницы, мы устали и оголодали, питаясь только бутербродами. А питание для участника праздника и одного из организаторов конференции в Виннице Петухова никто не предусмотрел. Анатолий Васильевич не пошел в штаб, не стал никому звонить, ругаться и требовать.

Мы снова сели на машину и поехали по дороге до первого моста через первую речушку. Он дал мне короткую бамбуковую удочку для ловли с моста живцов, а сам вырезал крепкое березовое удилище, быстро привязал к нему леску с большим поплавком и тройником. К тому времени я поймал уже несколько ряпушек на живца.

Петухов наживил одну и забросил снасть, тут же произошла поклевка. На берег, сверкнув в вечернем солнце темным серебром чешуи, вылетела крупная щука, затем вторая, третья.

Через пятнадцать минут мы уже готовили в гаражной сторожке ужин и завтрак.

Праздник и конференция в Виннице растянулись на несколько дней. Вопросы сохранения вепсской культуры обсуждались не только в селе, но и на выездных заседаниях. Участвуя в диспутах, Петухов совершенно забыл о себе, и Светлана Георгиевна переживала за его больной желудок. Вопрос с питанием так и не был решен. Магазины были пусты.

Тогда я попросил в одном доме, стоящему на берегу озера, лодку и удочки. Рыба клевала хорошо: крупный окунь один за другим рвали мою наживку.

Уху мы варили прямо за Домом Культуры в котелке, и Светлана Георгиевна в перерывах отлавливала Петухова и кормила его.

Возвращались в Вологду через Тихвин, посещая по пути вепсские деревни. А видел, что энтузиазма у Петухова в отношении создании вепсской автономии не прибавлялось. Народ не хотел даже за привилегии делиться на русских и вепсов…

 

СВЕТ В НОЧИ

Я ехал погостить к Виктору Коротаеву в его дом в деревне Анисимово на берегу Шекснинского водохранилища. Кто не знал в семидесятых-восьмидесятых в Вологодском краю поэта Коротаева? Только если слепой и глухой. Со всех областных радиоточек звучал его низкий напористый голос, все литературные передачи областного ТВ были с его участием, на страницах областных газет – Коротаев, книжки с новыми стихами – Коротаева…

Олег Кванин, самодеятельный поэт-пастух из Грязовецкого района написал так:

«Ни с кем не спутать Коротаева,

Тому порукой – борода его…»

У него кроме поэтического таланта были удивительные пробивные способности. В Москве говорили, что Коротаев с вечера сходит в обком, а утром уже переезжает в новую квартиру. Это было явным преувеличением, но порой казалось, что один он из живых поэтов олицетворяет поэзию Вологодчины.

Стихи у него действительно были хорошие. Наполненные такой же напористой энергией, обращенные к родине, к народу… Главная строка его творчества без сомнения эта: «Прекрасно однажды в России родиться…»

Он был близок с Рубцовым и об этой дружбе у него написано много. Но, видимо, Рубцову он по – хорошему завидовал. Наверное, существует в поэзии некое таинство, что одни и те же слова, записанные в определенном порядке разными поэтами, имеют разное воздействие на людей. Одного возносят и боготворят как Рубцова. Другой, обладающий несомненными достоинствами, мастерством, положением, признанием критики, пробивными способностями, вынужден идти вслед и отдавать неудачнику по жизни, социально отставшему, пальму первенства в поэзии.

Однажды Виктор Вениаминович написал, наверное, в некотором смятении:

«Нет, нужно взять и умереть,

Чтобы законодательная медь,

Тебе во славу зазвучала…»

В тот раз, когда я поехал в гости к Коротаеву, получилось, что обстоятельства вытряхнули меня из теплой машины в промозглый день, и я остался под осенним небом километрах в десяти от коротаевского дома.

И кто знает, сколько бы проторчал в ожидании транспорта под дождем, если бы не откинулась занавеска в небольшом – три окна по переду – домишке, и чья-то призывная рука не поманила бы меня настойчиво в избу.

Я поднялся по ступенькам, перешагнул истертый подошвами порог и будто очутился под кровом родного дома: таким радушным и знакомым теплом пахнуло от растекавшейся жаром русской печи, от гудящего весело самовара, от светлой горенки, протяжного ласкового говора.

– Милый ты мой, в экое-то ненастье! – Сухонькая старушонка с выпроставшимися из-под платка, легкими, словно пух одуванчика, волосами, не спрашивая ни имени моего, ни роду-племени, воспрянула из-за стола:

– Разоболокайся скорее, обуточку-то я на печь поставлю, катаники дам. И самовар у меня на подходе.

И столько было заботы, участия, готовности отогреть чужого человека в порывистом облике ее, что пропала сразу неловкость, будто ты и был тот желанный гость, которого долго выглядывали на лавке у окошка.

– Так уж сегодня кошка гостей намывала, так намывала, – докладывала она, собирая на стол, и глаза ее лучились веселым блеском. – Да и сорока из утра прилетала – к беседе.

Звали мою спасительницу Татьяной Дмитриевной Симоновой. Было ей в ту пору без малого восемьдесят лет. Но я только это и успел у нее узнать. Побеседовать нам не дали.

Едва самовар занял генеральскую позицию за столом, как проскрипела калитка, и на пороге появилась дородная женщина в годах – соседка. За ней пришла молодая, по-хозяйски чувствовавшая себя в этом доме. Потом объявился пожилой мужчина, должно быть, пенсионер, присел на корточки у дверей, раскурил папироcу.

Новые гости чай пить не стали: «Только что из-за стола», поглядывали на меня с нескрываемым интересом, выжидая время, чтобы порасспросить: кто да откуда. А когда выяснилось, что из газеты, корреспондент, заговорили чуть не в один голос:

– Это правильно, надо про тетку Татьяну написать. Она у нас радимая, приветливая. Мы каждый вечер к ней. Иное полная изба наберется. И похохочем, и поревим. Вся правда у нее сказана, вся правда.

– Где сказана? – не понял я.

– Да как же, в стихах, – повторила пожилая женщина.

Мне стало неловко.

– Ты, тетка Татьяна, стихи-то, стихи свои почитай. Про то, как жили. А он пусть запишет. – Сказал солидно мужик от порога.

– Да какие уж мои стихи, – сказала она тихо, – я ведь и грамоты не знаю. С восьми лет в подпаски отдали.

Но оправила платок, руки ее успокоились и легли тяжело на коленях. И вот зазвучал напевно голос:

«А как раньше мы жили?

Все полоски серпом сожнешь,

А как ржаную нивушку жнешь,

Так все ноженьки в кровь обдерешь.

Тапочек-то не носили,

А все больше босиком ходили.

А нет, так безо всякие отпорки

Наденешь как-небутные опорки

Да до заката солнышка жнешь,

Да еле спинушку разогнешь.

Чем могу доказать,

Безо слез не сказать.

Спросите у того народа,

Кто с девятисот пятого года.

Тот люто покрутился.

Кто в те годы родился».

– Вот чешет! – Восхищенно сказал мужик с порога. -Это тебя бы, тетка Татьяна, смолоду грамоте определить, то-то ли было? Про Ломоносова слыхала?

– Меня, милый, смолоду другой грамоте обучали, – откликнулась бабка Татьяна. – У родителей не сладко, да и замуж вышла в бедность за вдовца. Его дети, да у меня народились, ступить некуда. Надо жить как-то. Вот и тянулась. Мужик на войне. Лешка грудной еще был. Дома его не оставишь. А на мне два телятника было. Надо обрядить. Вот Лешку привяжу на грудь полушалком, сама ведра в руки – и таскаю воду с реки. Едут как-то молодые мужики на лошади: «Гли-ко, бабе-то какая нагрузка: два ведра и робенок на грудине!»

Татьяна Дмитриевна нахохлилась, словно воробей в холод, пригорюнилась.

– Я ведь почему начала стихи складывать? Иной раз так тяжело, что вот-вот упадешь и не встанешь. Нету больше моченьки. А потом раздумаюсь про свою жизнь, и начинают в голове строчки складываться. Вроде бы и легче станет, словно посетуешь кому.

В войну много стихов сложила, да сейчас уж и забывать стала. Худо тогда жили, ох, худо. Ни поесть, ни обуть, ни одеть. А жить-то надо! Эта вон барышня и говорит мне, – Татьяна Дмитриевна показала на молодую женщину, сидевшую на диване, – дочка моя Таисья: «Я в школу не пойду!» Наряду-то нет. Так она мне вспоминает: «Ты, говорит, мама меня с веревкой в школу до ручья гнала». А далеко. Так с веревкой и шла. Семилетку кончила.

– А вот, сколь ни тяжело было, – поддержала ее Таисья, – все выросли, в люди вышли. Как праздник какой, соберемся вместе, с детьми, внуками – целый табор. У меня вон дом большой, у брата… Нет, все к маме. Она у нас как солнышко: и светло, и тепло.

– Это уж верно, – поддержала соседка. – Она и чужих всех привечает…

– Я тут косила усадебной. Иду домой. А молодой такой мужшина, хорошо одетый, на лавочке сидит, автобуса ждет. У меня коса большущая.

А он: «Ой, – говорит, – бабушка! Ты такая старенькая да еще и косила?» А я ему отвечаю:

А топорик наточу

Да и в лес покачу.

Дровишки там подбираю.

Не требую хороший кусок,

А гляжу, чтобы получше был лесок.

– Ой, – говорит, – бабушка, какая ты!

А он меня заинтересовал.

– Я, – говорит, – здесь родился. Отец на фронте без вести пропал. Мать еще маленьким оставила. На родину тянет, приехал, куда и пришатиться не знаю. Я, -говорит, – от тебя так и не отошел бы.

Вот мы с ним будто родные и стали. Я ему всю его жизнь в стихах сложила. Письма теперь пишет, одна беда: грамоте – то я так и не научилась.

– А Сережку-то Кульпина знаете? – оживилась она.– Председателя сельсовета нашего. Говорит:

– Построю к выборам сельсовет новый.

Я ему:

– Ой, не управиться.

А только два раза в магазин съездила, как у него все готово. Вот у меня и сказано:

Сергей Кульпин – готов ответ.

Во срок построен сельсовет.

Удивляется народ:

Какой же быстрый поворот!

Хоть небольшая высота,

Такая в доме красота…

Стульев множество стоит,

И телевизор говорит.

Дом готов, и мебель там.

Все готово к выборам!

…Машина пришла за мной в сумерках. Татьяна Дмитриевна провожала меня до калитки и долго махала рукой. Мы спустились в низину, и разом окутала темнота этот мир. А когда вновь выбралась машина на взгорок, я увидел далеко в темноте маленький дрожащий огонек ее избушки.

Вечером сидели у Коротаева за столом.

– Вот у тебя под боком поэта нашел. Народного. Поэзия ему в самое трудное время помогла выжить. Вот где загадка и тайна поэтического слова.

– Ну-ка, скажи фамилию? Почему не знаю? – Насторожился Коротаев.

– Татьяна Симонова. Старушка. Она тебе не соперник. Хотя Белов говорит, что в его деревне есть писатели и получше его. Только они об этом не знают. Они – мужики.

 

ЧЕЛОВЕК ИЗ ХОРОШЕГО МЕСТА

Мы переезжали в очередной раз. Деревни пустели, наша школа закрывалась. На этот раз из деревни Потеряево Шекснинского района мы перебирались в поселок при исправительно-трудовой колонии, в Шексну, где мой отец должен был вместо деревенских детей учить заключенных.

В деревне оставалась только бабушка Мария Дмитриевна, урожденная Синицина, по мужу Петухова. Надо сказать, что в середине тридцатых, почти весь наш род покинул свою родину – Междуреченский район. Новая власть не давала никакого житья.

Правда, кто-то еще оставался. Род был настолько велик, что Павел Анатольевич Половинкин, мой троюродный дядя, доктор экономических наук, профессор из Молочного, говаривал, что население практически всей Авнежской волости так или иначе происходило из синицинского рода. И он тоже.

Бабушка Маша очень любила своего двоюродного братца его отца Анатолия Половинкина и все время поминала его.

Но связи обрывались, прошлое покрывалось туманом забвения и казалось для меня таким далеким, что в реальность его плохо верилось.

…И вот однажды в колонии нам выдели грузовик с водителем – бесконвойником, чтобы перевезти остатки вещей и, самое главное, бабушку нашу Марию Дмитриевну.

В деревне все началось с чая, бабушка в первую очередь за стол усадила шофера. А когда водитель вышел на улицу покурить, сказала:

– Вся-ко, этот парень из хорошего места.

– Конечно, из хорошего. Куда лучше – из тюрьмы, – отвечала насмешливо моя мать.

Но бабушка не отреагировала.

– Говорю вам, парень этот свой!

Тут водитель вернулся и бабушка, присмотревшись, спросила:

– Ты откуда родом, парень?

– Вологодский.

– А района?

– Междуреченского, – отвечал удивленно заключенный.

– А сельсовета?

– Лаврентьевского, – еще более удивленно отвечал он.

– А не из деревни ли ты Славянка?

– Из Славянки…

– А уж не Сереги ли ты Сибиряка сын? – Спросила она.

– Сереги, – еще более удивленно отвечал шофер.

– А за что посадили?

– За драку, – потупился парень.

– Ну, так я говорила вам, что парень-то из хорошего места. Свой парень-то, свой… Сорок годов уж прошло, а всех помню, и избу свою до единой щепочки и гвоздочка помню…

…С того времени минуло много лет, а я все еще не был в Междуречье – родине моих предков, хотя работал в областной молодежной газете «Вологодский комсомолец».

И тут в редакцию пришел Мануил Алексеевич Свистунов, работавший в книжном издательстве, принес какой-то материал для публикации. Он заговорил, я услышал в его голосе какие-то знакомые и даже родные интонации. Я пригляделся и, как в свое время бабушка Маша, сделал вывод, что человек этот из хорошего места.

– А откуда ты родом?

– С Междуреченского района?

– А сельсовета какого?

– Лаврентьевского…

– А ты там Серегу Сибиряка не знал?

Свистунов посмотрел на меня удивленно:

– Да как не знал! Вот ладят они с мужиками в Игумницеве сруб. Серега каждого, кто пройдет мимо передразнит:

«Вот идет один прохожий,

На собачий хвост похожий…»

Хороший мужик, только на язык дерзкий. За что и поплатился. Сибири хватил.

…Мое знакомство с прародиной, продолжительное и радостное в то время, начиналось с Мануила Алексеевича. Мы объездили и исходили с ним почти весь район, еще полный сил и надежд на счастливое будущее. Он познакомил меня со своей матерью, совершившей педагогический подвиг, выучившей грамоте сотни междуреченцев, среди которых масса замечательных людей.

Как-то Мануил Алексеевич, показал мне деревню из тринадцати домов, в каждом из которых когда жил выдающийся в будущем человек. Там были и ученые, и военные, и партийно-хозяйственные деятели. И даже секретарь обкома один.

В каждом доме – история, в каждом – сага, в каждом – роман. Деревня отдала всю себя без остатка и теперь заброшенная, умершая уже давно, тихо догорала в пламени иван-чая…

Сколько таких деревень, сколько судеб, сколько не рассказанных историй, не написанных романов…

И я понимаю, почему Свистунова притягивала документальная проза и публицистика: хотелось поведать о каждом своем земляке в реальной истории, в реальном времени.

Он подарил мне дружбу с фронтовым разведчиком Михаилом Михайловичем Глуховым, с поэтессой и дивной певчей птицей Татьяной Коротковой, с Александрой Евгеньевной Люсковой, про которую говорили, что она стала прототипом героини знаменитого и всеми любимого фильма «Свинарка и пастух».

Однажды он пришел ко мне в «Комсомолец» с рукописью документальной повести «Поле перейти» о свинарках Марии Калининой и Александре Люсковой. Я открыл эту рукопись и, завороженный, не смог от нее оторваться, пока не прочел всю до конца. Это был совершенно новый жанр в документалистике.

Это была прозаическая поэма о самом, казалось бы, прозаическом деле – откорме поросят… Эта повесть дышала ароматом трав, играла красками закатов и рассветов, она поднимала на высокое поэтическое звучание судьбы простых деревенских девчат из совхоза «Буденовец».

Когда-то Лев Толстой мечтал, что наступит такое время, когда не будет нужды писать о каких то вымышленных Иванах Ивановичах и Марьях Ивановных. А можно будет рассказывать о настоящих людях, простых и одновременно великих…

Я думаю, что Мануил Алексеевич испытал это счастье рассказывать о своих друзьях, которых любил и которыми гордился. Как сказал поэт: «За все добро… расплатимся любовью».

И кто бы мог знать, что еще четверть века назад многие наши деревни падут под гусеницы технического прогресса и стремительно уйдут в прошлое, оставив после себя лишь закладные камни.

Но камни все-таки остались. И еще остались книги…

 

«КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ»

Была середина зимы 86 года. Страну уже несло в открытый океан навстречу жестоким испытаниям. Было тревожно и одновременно весело, поскольку была еще надежда на лучшее будущее для России.

Позвонил Володя Шириков, мой большой друг, бывший в ту пору секретарем писательской организации, и попросил придти в союз.

В писательской организации сидел незнакомый мне молодой мужчина. Он поднялся для приветствия, заметно стесняясь своего высокого роста, заулыбался.

Это был режиссер из «Леннаучфильма» Александр Сидельников. Только что он приехал из аральских степей, ставших недавно пустыней. Записывал интервью по поводу обмеления Аму-Дарьи и озера Арал. Надо заметить, что взгляд у него был удручен, как потом оказалось, и у всей съемочной группы настроение было неважное.

Саша снимал фильм о вреде техногенных проектов, забывающих о человеке, его душе, нравственных устремлениях. Так и в случае с Аралом. Поставив великую реку на службу сельскому хозяйству, орошению хлопковых полей, в погоне за объемами, ученые погубили чудесное озеро, превратив цветущие степи в пустыню…

Как это было созвучно непростой борьбе, которую вели наши писатели, ученые, журнал «Наш современник» под управлением вологжанина Сергея Викулова. Возглавлял эту борьбу Василий Иванович Белов.

У сторонников переброски всего было готово, чтобы начать вторжение в природу и повернуть реки вспять. Заканчивалась работа над этими чудовищными проектами. Завозилась техника, строились дороги к местам создания плотин. Большая часть Русского Севера должна была скрыться под «несамородными водами», а еще большая превратиться в болота.

Недаром в сознание народа вселялась мысль о несостоятельности сельского хозяйства Русского Севера, не перспективности наших деревень, что намного выгоднее получать продовольствие для страны на черноземах в Краснодаре и Ставрополье.

Западные аграрии окрашивали наши территории в белый цвет, как территории, где среднегодовая изотерма была отрицательная, где занятия сельскохозяйственным производством невозможна. Это была злонамеренная неправда, против которой выступал Белов и вслед за ним мы, начинающие писатели.

И вот Сидельников. Это была вторая по задумкам режиссера часть фильма. Нужно было наполнить первую часть последствиями, так называемого сселения неперспективных деревень на севере страны, инициированного академиком Заславской.

Фильм, как это часто бывает, должен был лежать на монтажном столе, готовиться в сдаче. А к съемкам второй половины еще не приступали. Более того, не было представления: куда ехать, с кем встречаться, кого снимать…

Шириков просил меня помочь молодому режиссеру из Ленинграда.

– Ты-то ведь все знаешь, – сказал он. – Книгу публицистики по северной деревне готовишь к изданию. Надо ребят выручить.

– Съемочная группа здесь? – спросил я Сидельникова.

– Сидят в гостинице.

– Поехали в Белову. Но не сразу, а через моих друзей, крестьян.

…Через три часа мы были на реке Двинице в Коданове у старого моего знакомого Николая Малова, бригадира совхоза, крестьянина, обладавшего философским складом ума.

Коданово было центром полутора десятка деревень, а место это называлось в народе «золотым донышком». Мельницы, сыроварни, маслозавод, церковь, школа семилетка, медпункт – все было уже закрыто, народ разъехался, и только Малов со своей семьей пытался удержать свой край от запустения. В брошенных деревнях, заросших бурьяном и заметенных снегами, где только волки торили тропы от селения к селению, доживали свой век последние старухи, чьими трудами когда-то этот край был превращен в «золотое донышко».

И таких брошенных деревень на территории Вологодчины было несколько тысяч. Одних пустующих домов, пригодных еще для жилья, насчитывалось более 20 тысяч…

Картины запустения потрясали. Северная деревня, отдав свои силы коллективизации, индустриализации, войнам, восстановлению разрушенного хозяйства в оккупированных территориях, целине и космосу, обескровленная и оставленная, наконец, в покое, тихо умирала.

 

БРИГАДИР МАЛОВ

Река Двиница. Коданово – местность лежащая в десяти километрах от федеральной трассы.

Метели сделали почти непроезжей дорогу в Середнее, центр кодановской округи. Чтобы добраться до Коданово к Николаю Малову пришлось просить в совхозе трактор с бульдозерной навеской.

Я бывал в Коданове у Малова в разные времена.

Он был меня лет на двадцать постарше, в войну вместе с бабами спасал Отечество, подставляя свое детское плечо и под мешки с зерном, и под бревно в лесу. Но пуще всего любил он косить траву конной косилкой. От Середнего к Карцеву лежала заливная низина, набиравшая к началу июля такое обилие густого многоцветного разнотравья, что казалась чашей, наполненной до краев медами. Пчелиный гул над долиной стоял, как над международным аэропортом.

Николай до последнего года жизни в Коданове косил «Золотое донышко», уже не для совхозного скота, а для своих кодановских коров из личного подворья. Равному тому молоку, рассказывал, не было. Я пробовал и могу засвидетельствовать.

Маловская корова доила до тридцати литров в день. Молоко превращали ручным сепаратором в сливки, обрат выпаивали телятам, поросятам, овцам, а из подогретых сливок сбивали масло…

Если кусочек такого масла положить на язык, размять его о нёбо и вдохнуть, что ты почувствуешь и запах замирающего под солнцем разнотравья, и ореховый вкус томленных в русской печи сливок…

Американцы, пробовавшие эти сливки говорили, что такого масла у них в Америке не ест даже президент. А я вот в каждый приезд к Малову ел это чудо кодановских лугов – от пуза…

Сколько долгих вечеров под треск кузнечиков провели мы с Николаем на крылечке его дома!

Слушать его было не переслушать. Какой слог, какой образный язык, подобный журчанию реки, пробирающейся остатками старинной мельницы. Включишь сегодня телевизор, а там давятся языком, словно горячей кашей, чиновники, депутаты, да что говорить, сами ведущие, и думаешь: всех, кто пытается учить народ, нужно прежде отправить к народу учиться говорить.

Малов был мудрец-крестьянин с двумя классами образования, полученного в Кодановской школе, которая догнивала сейчас на берегу Двиницы. Эту школу закончил мой старший друг, известный в России журналист Александр Сушинов.

Он жил тогда в Эстонии, но несколько раз в году приезжал в Вологду поклониться могиле друга. Он дружил с Николаем Рубцовым, Василием Беловым, Александром Романовым и очень ценил их творчество.

Но пуще всего его тянуло Коданово. Он приходил ко мне, я заказывал машину, и мы отправлялись в детство моего старшего товарища.

Мы бродили по остаткам деревень Коданова, пока бригадир справлял дела по хозяйству, Саша восторженно рассказывал о прежней жизни деревни. Мы были на мельнице, под которой в бочаге хорошо ловилась рыба и водились раки, горевали над остатками маслозавода, выпускавшего замечательное масло из молока, собранное с трав «золотого донышка», грустили у разрушенной церкви Благовещенья, наконец, он вел меня к чудом сохранившейся, хотя утратившей большую часть крыши, семилетке.

Здесь в школе была квартира учительницы Саши, в которой она жила с дочерью, первой любовью Сушинова. Он приехал сюда уже выпускником МГУ и здесь началась его взрослая семейная жизнь.

Я видел, что Саша откровенно плачет перед развалинами своей

школы и первого семейного гнезда.

– Мне устелили в первом классе, – рассказывал он. – Ночь. Я проснулся от ослепительно сиявшей луны в школьном окне. И тут отворилась бесшумно дверь. В проеме стояла она… в длинной ночной рубашке с распущенными волосами…

Я видел, у Саши в глазах стояли слезы.

– Я любил ее всю жизнь. Ее звали Музой.

…Вечером приходил из полей усталый бригадир, мы пили молоко, чай и усаживались на крыльцо разговаривать разговоры.

Николай переживал за положение дел в сельском хозяйстве страны. Особенно его волновала командная система, сложившаяся в управлении селом и давившая всяческую инициативу, делавшая трудовой народ безучастным и равнодушным к тому, что про– исходило на селе.

А теперь вот – сселение неперспективных деревень…

Маловы держались в Коданове дольше всех. Практически все трудоспособные разъехались по городам, остались одни старушки, для которых никто не приготовил жилья в больших деревнях…

…Мы приехали в Середнее во второй половине дня. Тогда не было мобильных телефонов и оповестить Николая, что мы едем снимать его в кино, возможности не оказалось. Но врасплох бригадира не застали. Все о чем он говорил, было глубоко продумано и выверено самой жизнью.

– Вот выйду вечером за деревню, погляжу в пустые поля, и завою от тоски волком… Жалко родины и жить дальше здесь в одиночку нет ни возможности, ни сил…

Надо сказать, что, спустягода три, я заезжал проведать Малова уже на центральную усадьбу совхоза в новый дом, который он выстроил с сыновьями на краю большой деревни Чекшино.

Федеральная трасса гудела под боком. Совхоз строил новые животноводческие комплексы. Казалось, радоваться надо. А Николай сидел молча на крыльце своего дома, охватив голову большими натруженными руками. Эти боли появились у него после того, как Маловы оставили деревню.

Еще через год прославленного бригадира не стало. Опустевшая Кодановская округа стала стремительно выгорать.

 

ХАРОВСКИЙ ХАРАКТЕР

А мы со съемочной группой вечером этого же дня оказались в Харовске, небольшом городке при железной дороге, который был при этом крупным промышленным и строительным центром.

Здесь был большой лесопромышленный комбинат, стекольный завод, который из золотых харовских песков плавил особой прочности стекло для аккумуляторов подводных лодок, шпалопропиточный завод, завод «Музлесдрев», который выпускал резонансную доску для производства музыкальных инструментов, и еще дымила трубами база сельской стройиндустрии, производящая железобетонные конструкции для сельского строительства, были еще мощная мелиоративная база, занимавшаяся улучшением сельхозугодий, база сельхозхимии, дорожники, маслозавод и льнозавод, обслуживающий несколько районов.

Надо сказать, что Харовский район славился особым характером местных мужиков. Задиристые, ершистые, боевые, упорные. Этот характер унаследовал у своих земляков и Василий Иванович Белов.

В пору молодости работал я в Шекснинском районе в газете. И вот редактор выдал мне комардировку: ехать с делегацией Шекснинского «Музлесдрева» в Харовск на ихний «Музлесдрев» подводить итоги социалистического соревнования.

Итоги подвели, потом было застолье в заводской столовой, потом все пошли в гостиницу продолжить братание, но дорогой возник спор о методах подведения итогов. Спор перерос в потасовку. Шекснинские тоже имели свой характер, так что победителей соревнования определяли кулаками до полуночи на улицах Харовска.

Наутро вновь собрались в заводской столовой провожать делегацию. Председатель завкома говорил речь, сияя фингалом. И еще многие представители той и иной стороны светили синяками.

В войну многие харовчане проявили особый героизм и храбрость. Василий Прокатов, например, раньше, чем Александр Матросов закрыл амбразуру пулемета своей грудью, спасая товарищей…

А нас Харовск встретил неласково. Уже в гостинице возник конфликт во время заселения. Администратор отказалась взять у директора фильма мешок с рублевыми монетами, который выдали ему в Питерском банке. Других денег в банке не оказалось. Мешок был опечатан сургучной печатью, но для харовской тетеньки на ресепшене печать госбанка не стала аргументом. Принять железными рублями плату за гостиницу она отказалась. Мы тоскливо зависли в холодном вестибюле абсолютно пустой гостиницы.

Еле – еле наскребли мы по карманам на номер и спали на полу вповалку.

Наверное, харовская тетенька была довольна: «Знай, наших. Эко какие приволоклись с Питера… Съёмщики». Но надо сказать, что в деревнях Харовского района мы всегда встречали гостеприимство и радушие.

Я заметил, что Саша Сидельников в спор не встревал, никого не убеждал, не увещевал, а покорно сидел на скамье и ждал. Видимо, этой невозмутимости его научила вера. Я знал, что Сидельников – человек верующий, что в те времена было далеко не общим явлением.

Утром мы дождались открытия местного отделения банка, поменяли рубли железные на бумажные. Надо сказать, что и в банке смотрели на нас подозрительно до тех пор, пока я не позвонил первому секретарю райкома партии Бондареву.

С бумажными рублями мы смело уже позавтракали в столовой и отправились сначала в большое село Кумзеро, стоявшее на берегу одноименного озера. Внимание Саши сразу же привлекла полуразрушенная церковь Флора и Лавра, а рядом с ней разрушенная Богоявленская.

В первой был смонтирован льнозавод, тоже на половину разрушенный. Под конструкциями завода мы увидели раскуроченный тракторок… И так, казалось, это разрушение будет продолжаться, вытекая одно из другого, пока злая воля не сведет на нет саму жизнь в этом краю.

Скажу сразу, в 2018 году выступал я на Рождественских чтениях в Храме Христа Спасителя. Говорил о разрушенных церквах в Кумзере, о том, что усилиями населения одна церковь Фрола и Лавра восстановлена, и в ней идут службы. Но прихожан день ото дня становится все меньше. В порядке оптимизации закрываются школы, больницы, почтовые отделения, магазины…

Молох разрушения продолжает раскручивать свои жернова.

…В 1990 году кадры с разрушенной красотой на берегу Кумзера войдут в начало следующего фильма Сидельникова «Преображение».

Потом мы сидели за самоваром у деревенского почтальона, не помню сейчас его фамилии, пришли соседки его, в прошлом доярки, тоже жалели деревню и минувшую жизнь, хотя она для них была невероятно трудной.

Потом поехали в село Азлу, оттуда в Тимониху, погостили в доме Белова.

Традиционная харовская деревня, воспетая Беловым, так же умирала.

Василий Ивановив был дома. Сидельникова он встретил настороженно. Он всегда настороженно относился к незнакомым людям, взыскующим его внимания. Прошил Сашу глазами-буравчиками и спросил жестко:

– Все видел? Видел, что осталось от русской деревни? – Спросил он так, будто Сидельников и был виноват в этом погроме.

– Видел, – отвечал Саша, как на экзамене.

– Ну, и что скажешь?

– Разрушают среду обитания русского человека, – отвечал Сидельников.

– Сам пришел к этой мысли? Или кто подсказал?

– Сам…

– Молодец. – Сменил Белов тон на доверительный.

…Но надо быть справедливым. Картины разрухи многим горожанам, приезжавших в деревни, застил глаза.

Разрушения – это была одна, прежде всего бросающаяся в глаза, сторона северного сельского хозяйства.

Однако была и другая. И то, что село было на подъеме, что в каждом хозяйстве строились крупные животноводческие комплексы, велись мелиоративные работы по улучшению земель, создавалось самое современное сушильное хозяйство для зерновых, одна за одной вступали в строй крупнейшие птицефабрики и свинофабрики, строились дороги, многими все это воспринималось, как само собой разумеющееся. Или настороженно, как губительный, разрушительный техногенный процесс…

Вот и Василий Иванович во многом не приемлел вторжение в природу. Мелиорацию ругал. А спустя тридцать лет, могу засвидетельствовать, руководители крупных хозяйств говорят мелиораторам спасибо: если бы тогда не было ее, сельское хозяйство уже перестало бы существовать.

О положительных сдвигах в северной деревне в творческой среде как-то не принято было говорить. Все перекрывала боль за утрачиваемую многовековую деревенскую культуру…

Обида за раскулаченных крестьян…

Насильственную коллективизацию.

Разрушенные церкви…

А была ли возможность сохранить древнюю крестьянскую культуру и технический прогресс на земле одновременно?

В фильме нет прямого ответа на эти вопросы. Не было его и в самом обществе.

Спустя много лет жизнь сама будет на них отвечать нам, оставшимся жить.

Через три дня, завершив съемки «Компьютерных игр», мы были уже в Вологде.

 

ТОНЬКИНА РЯБИНА

– Я тебе посоветую взять для вологодской части фильма одну очень трогательную песню. Она как раз в тему. Поехали, Я познакомлю тебя с Володей Громовым, машинистом тепловоза. Он замечательно ее исполняет. –Стал я звать Сидельникова. – И, вообще, он да еще самодеятельный композитор Константин Линк, который работает мастером в тепловозном депо, достойны отдельного фильма.

Сидельников посмотрел на меня с сомнением. В Питере и профессиональных композиторов пруд пруди, а тут самодеятельность.

– Поехали! Уверяю тебя. Это именно то, что надо.

…Володя был дома. Только-только вернулся из поездки и спал в своей коммунальной каморке.

Увидев толпу в дверях, растерялся. Однако, взял гитару и исполнил, как был в майке и трико, «Тонькину рябину», на стихи Ольги Фокиной.

Песня понравилась безоговорочно. Громов пел еще и еще. И так часа три съемочная группа слушала моего товарища машиниста, буквально сидя друг у друга на головах.

У Громова был трудный период в жизни. Распался старый брак, развод, раздел квартиры. Но он был на подъеме. Любовь. Новая любовь питала его творчество. Эти годы, наверное, были у него самыми счастливыми.

Мама воспитывала его одна. Послевоенное голодное детство, когда сухая макаронина была в радость, знакомство со шпаной… Однажды на спор Володя выхватил у продавщицы мороженого горсть монет из жестянки. В качестве расплаты – детская колония.

Когда он был уже депутатом Госдумы, то пригласил меня в поездку в эту колонию, которая находилась в поселке Суда под Череповцом.

Выступая перед мальчишками, отбывающими наказание, с благодарностью вспоминал время, которое пришлось ему вынужденно провести в колонии, вспоминал признательно воспитателей.

Как-то в конце восьмидесятых Володя Громов пришел ко мне домой радостный. С бутылкой и цветами.

– Можешь меня поздравить!

– Женился?

– В партию вступил.

– Ну, удивил. Нынче большинство из партии выходит и радуется. А ты мешаешь общему движению… Поздравляю.

…Нужно сказать, что фильм «Компьютерные игры» Сидельников сдал в срок. И «Тонькина рябина» прозвучала в нем очень кстати.

Фильм был номинирован на национальную премию и получил «Нику».

Почти все последующие фильмы Саша Сидельников снимал на Вологодчине. И вообще, «Леннаучфильм», можно сказать, прочно прописался у нас. И практически все фильмы, и передачи центрального телевидения, которые снимали на Вологодчине, были озвучены песнями Владимира Громова и Константина Линка.

Популярность Громова росла день ото дня. Кто бы не приезжал в Вологду из журналистов или съемщиков, я всем представлял самородка=машиниста. И этим обстоятельством воспользовались коммунисты. В 1994 году, уезжая на работу в Государственную Думу, куда он был избран по спискам КПРФ, Володя устроил отвальную. Я подарил Громову набор галстуков, радуясь, что в Госдуме будет настоящий рабочий человек: честный, принципиальный, надежный. И к тому же – талантливый.

– Поверь, я научусь говорить не хуже, чем вы с Валентиной Ивановной.

Валентина Ивановна Гуркаленко – жена Саши Сидельникова, художественный руководитель «Леннаучфильма», уже известный в стране режиссер, была поклонницей Громова и очень тепло относилась к Константину Линку.

С той зимней нечаянной экспедиции на съемках фильма «Компьютерные игры» началась наша дружба с Сашей Сидельниковы, а потом и его женой Валентиной Ивановной Гуркаленко, художественным руководителем киностудии «Леннаучфильм», целым производством – фабрикой на улице Мельничной в Ленинграде, с их детьми Ваней и Аленой, огромным количеством друзей, творческой интеллигенции Санкт-Петербурга.

Я часто приезжал к ним. Привозил с собой рыбу и пек пироги. Тут же в маленькой квартирке на Варшавской собиралась гости, друзья и товарищи с разговорами, песнями, проектами. Ели пироги и пили чай, веселились.

Надо заметить, что Валентина Ивановна была во всей этой питерской кампании и центром, и духовным лидером, крестной мамой для многих взрослых и маленьких человечков, играющих в коридорах.

Саша жил планами и мыслями о будущих и снимаемых фильмах. И хотя порой казалось, что главную скрипку в семье играет жена, Валя говорила, что если потребуется, Сашу не остановить. Он принимает решения самостоятельно. Перешагнет и пойдет в том направлении, который выберет сам…

Мы дружили так, как у нас говорят: «Эти то робята и чаю друг без дружки пить не станут».

Так было до осени 1993 года. Накануне мы разговаривали с ним по телефону. Я был в дальних деревнях Бабушкинского района.

Позвонил с почты Саше в Ленинград. В Москве кипел котел страстей вокруг Белого Дома.

– Как ты, думаешь, Саша? Чем все это кончится?

– Не думаю, что все это серьезно, – отвечал он. – Стоят люди, дрожжи ногами выбивают…

На следующий день я узнал, что Саша, взяв камеру, уехал в Москву. Без благословения духовника отца Николая Беляева.

 

ОЧАРОВАННЫЙ МЕХАНИК

Жил среди нас тихо и незаметно Костя Линк – очарованный мечтатель, мастер Вологодского локомотивного депо, умевший среди грохота механизмов и лязга стали, услышать удивительно красивую музыку.

И был у него друг – Владимир Громов, машинист из этого же депо. Люди, казалось бы, далекие от музыки и поэзии…

Но как же они умели чувствовать льющиеся с небес божественные звуки, которые не слышит никто.

…20 сентября 1985 года мы плыли с ними на теплоходе в Тотьму в составе творческой делегации на открытие памятника Николаю Рубцову. Среди известных поэтов, прозаиков, художников и музыкантов, ведущих бесконечные споры о творчестве, эти рабочие парни в старомодных плащах, выглядели потерянно. Они скромно держались в сторонке, словно опасались испортить своим присутствием праздник признанным и именитых гостям.

Нам достались места в трюме. Володя и Костя открыли свои портфели, вынули приготовленные женами домашние заготовки на закуску, разлили пуншик из термоса, и спустя небольшое время запели. Потихоньку запели, чтобы не потревожить соседей.

А в третьем классе ехали большей частью студенты Литинститута, все как один гениальные, громкоголосо самоутверждающиеся.

И скоро трюмы затихли. Все сгрудились, затаив дыхание, вокруг Громова и Линка. Пел в основном Громов, Константин сидел рядом и виновато улыбался, пряча глаза, словно извиняясь, что своей музыкой оторвал людей от настоящего дела…

Года два спустяя привел к ним съемочную группу «Леннаучфильма» режиссера Александра Сидельникова. Но прошло несколько лет, Сашей было снято три фильма, в которых зазвучали песни Линка и Громова…

Я уверен, что в девяностых годах песни Громова и Линка спасли от депрессии многие тысячи людей, оказавшихся на обломках разрушенного Отечества…

 

ГАРМОНЬ ЭЛЕКТРИКА УГРЮМОВА

Сценарий «Вологодского романса» был где-то. Часть его написал Саша, часть – я. Но сценарий документального фильма, дело приблизительное, формальное, чтобы получить финансирование. Смоделировать, придумать загодя кино про народ и его песни, сидя по городам, невозможно. Поэтому фильм снимался с колеса, так как проистекает сама жизнь. Но начальный эпизод был запланирован.

В деревне Верхний Спас Тарногского района был у меня дружок, про которого я делал на областном Вологодском радио не одну передачу. Николай Васильевич Угрюмов.

Он был когда-то трактористом, но потом стал энергетиком, заведовал деревенским «лепестричеством». Лысоватый, кряжистый, с неулыбчивым лицом. Он был похож чем-то на маршала Жукова. Посадкой своей, поворотом головы, мужицкими руками, глубинной энергией… Не той, которая текла по проводам, а человеческой. И эта энергия, как только Угрюмов брал в руки гармонь, заполняла пространство.

«Не хотела веселиться,

Не хотела песни петь.

Как Угрюмов заиграет,

Все равно не усидеть…»

Так пели деревенские женщины молодые и старые. И многие глядели на своего деревенского «маршала» влюбленными глазами:

«На дворе висит туман

Белый как пеленка.

Верхне-Спасский сельсовет

Люблю из-за миленка…»

Наверное, поэтому жена Угрюмова Евдокия частенько выпевала ему:

«На дворе висит туман,

Белый как пеленка.

Вся любовь твоя обман,

Окромя робенка…»

Я должен сказать, что много лет на областном телевидении и радио не звучала гармонь. Заведующая отделом культуры комитета по телевидению и радиовещания Татьяна Борисовна Файнберг отдавала предпочтение филармоническим талантам, классике, скрипке, виолончели…

И вот я совместно с журналистом Сашей Рачковым сделал передачу об Угрюмове и его гармони.

Она начиналась в восемь тридцать. Я в это время выходил из дома. Бежал до комитета минут двадцать, пока шла передача. И вот когда я за десять минут до начала рабочего дня вошел в комитет, то здесь звонили сразу все телефоны. Я взял трубку в своем. Звонил какой-то восторженный машинист.

– Я усталый пришел утром со смены и сидел на кухне чуть живой. И тут по радио заиграла гармонь. Я не мог усидеть на месте. Я заплясал и запел, чем напугал и удивил жену. Даешь русскую гармонь! – Кричал в трубку машинист.

У Угрюмова в начале мая был юбилей – 50 лет. Я предложил Саше снять этот деревенский праздник. Но группа была не готова к выезду. Только в июне они могли выезжать из Питера.

И тогда я позвонил Николаю Васильевичу и попросил его перенести празднование на месяц. И он согласился. Но надо было «усилить» этот деревенский праздник. Я позвал Николая Драчкова композитора и концертмейстера из села Майского под Вологдой с целой группой плясунов и певунов, ансабль Тарногских девчонок с народными песнями, само собой должны были приехать Громов и Линк, как основные герои, съемочная группа и примкнувший к ним доктор наук Сергей Никольский из института философии в Москве…

Когда я сказал об этом Угрюмову, на его лице не дрогнул ни один мускул. А ведь надо было принять, напоить, накормить, уложить спать…

Но мало, отгуляли юбилей, еще несколько дней продолжались съемки. Места эти называют Русской Швейцарией. Такая здесь красота, такие реки, боры. Но, как сказала поэтесса Ольга Фокина: «А до Тарноги, а до Тарноги. Ни почтового, ни товарного…»

Через неделю наша команда, похожая на цыганский табор, измучив местное население проходками, дублями, интервью, свалила. Наверное, Николай Васильевич с Евдокией были рады, что избавились, наконец, от «съемщиков».

Перед отъездом завернули за благословением к местному священнику, известному до того писателю Ярославу Шипову, который оставив город, служил в деревне.

Отец Ярослав крестил малышню. Церкви в деревне не было. Таинство это проходило на сцене Дома культуры при полном зале. Отвыкший от Бога народ, валом валил на это церковное представление.

 

НИ ПОЧТОВОГО, НИ ТОВАРНОГО…

С большим трудом, проваливаясь в колдобины разбитой дороги, вытаскивая на руках автоклуб, добрались мы до райцентра… Экспедиция только начиналась.

Мы пошли с Сашей Сидельниковым на реку Кокшеньгу и отсыпались на горячем песке. Табор тем временем обследовал Тарногу.

Однако, скоро на пляже появился философ Сергей Анатольевич Никольский. Он заведовал в институте философии сектором сельского хозяйства и готовился к написанию большого труда о реформировании деревни. Он носил особую футболку с надписью: «Если ты умный, то почему бедный?».

Он попросил меня показать Тарногу. В ту пору в Тарноге ничего особенного не было. Был музейчик, основанный учителем А. А. Угрюмовым, железный трактор-колесник на постаменте. Этот трактор был ровесником Угрюмову юбиляру. Вот и все.

Я повел Сергея в уцененный магазин. Надо сказать, перед развалом страны торговые организации выбрасывали на прилавки всяческие неликвиды. И эти уцененные магазины были похожи на лавки антиквариата: самовары, соломенные шляпки, серебряные портсигары и украшения, всяческие письменные приборы, пластинки, патефоны…

У Саши Сидельникова был большой размер ноги: сорок шестой. Подобрать хорошую обувь было трудно. Да и не было этой обуви в столицах. По блату если только…

А вот в сельских магазинчиках они были. Но ног таких было мало. Да и негде в деревне щеголять в «саламандре». Вот их и уценивали до двух-трех рублей за пару. Помню, я снабдил Сашу целой коллекцией этих штиблет. Никольский об этом знал и обрадовался возможности побывать в уцененке, хотя у него был нормальный размер ноги.

Это был восторг. Магазин под потолок был забит товаром, выпущенным десять, двадцать лет назад и не востребованным. Никольский попросился за прилавок и исчез в этой горе неликвида.

Часа полтора его не было, наконец, он вылез, держа в руке какие-то запонки и сережки.

– Все!

– А что же ты пропустил кавалерийское седло желтой кожи. Смотри, какое оно красивое.

– Зачем оно мне?

– На Западе, верно, оно стоит больших денег.

Никольский задумался.

– Я как раз собираюсь в Лондон на конференцию философов.

– Вот и продашь там фунтов за пятьсот.

– А что? Это идея. – Сказал он. – Девушка, заверните мне это седло.

Мы долго еще путешествовали по области. Меняли машины, плыли на судах, летали на самолетах. И всюду теперь Никольский возил с собой это желтое кавалерийское седло, купленное в уцененке за десять тогдашних рублей.

Через полгода он рассказал, как его задерживали в аэропортах с этим седлом сначала в Москве, потом в Лондоне, потом снова в Москве, поскольку продать в Англии седло оказалось не просто… Таможенники решили, что профессор занимается контрабандой и придумал такой вот способ провозить запрещенный товар.

С Сергеем Никольским уже после гибели Саши мы многие годы сотрудничали и дружили семьями. Но об этом не расскажешь здесь все. Нужна новая книга.

 

С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

Мы сидели в моем кабинете с Сашей Сидельниковым и планировали на завтра съемки с самолета. Кажется, это был фильм «Преображение». Хотя в каждом из трех фильмов, снимавшихся на Вологодчине Сидельниковым были самолеты.

И тут появилась Галина Шалыгова, корреспондент газеты «Красный Север».

– Ребята! Горю! – Сказала она взволнованно. – Срочно нужен материал в номер.

В кабинет вошел Сергей Павлюченко, директор фильма, только что вернувшийся с аэродрома, где оплачивал будущий полет.

– А вот и герой! – Сказали мы в голос. – У него много историй про кино. И время есть.

Галя ухватила его за руку.

– Расскажите!

Сергей немного покраснел, но от интервью не отказался. Мы сидели над картой, Сергей говорил, перо корреспондента летало по блокноту.

– Это пустяки, снимать кино с кукурузника, – сказал он. – А вот снимали мы фильм «Око тайфуна». Я, как директор, должен был заказать самолет, подобрать экипаж, способный войти над Тихим океанам в самый эпицентр тайфуна.

И вот метеорологи передают: «Тайфун!». Через пятнадцать минут мы в воздухе, входим в штормовую зону.

И корреспондент, и мы с Сидельковым за столом, замерли:

– Ураганные шквалы сотрясали наш самолет. Невозможно было понять, где ревущий океан, где – грохочущее раскатами грома небо.

Приборы не работают. Режиссер и оператор, бледные как смерть, безвольно повисли на пристяжных ремнях, – рассказывал Сергей. – Нужно было брать ситуацию в свои руки.

И вот скромный директор фильма, самолично берет камеру и ведет съемки, вглядываясь в полыхающие грозовыми раскатами небо, поддерживает экипаж, растерявшийся было.

Фильм «Око тайфуна» удался. Во время вручения наград и премий, он конечно же, умолчал о своей роли. Но каждый из съемочной группы знал, кому принадлежит настоящая слава.

А наутро сияющий Сергей ввалился в автобус, который вез нас в аэропорт, с пачкой свежих газет, где расписывались его подвиги.

Но вот Вологодский аэропорт, и скромный кукурузник, покорно ожидающий нас на краю летного поля. Наш шофер, вологодский паренек Миша, лететь не захотел: «Я вас, ребята, на земле подожду!»

Но Павлюченко коршуном налетел на него:

– Как? Ты не хочешь увидеть свою малую родину с высоты птичьего полета? Да ты потом всю жизнь будешь корить себя за то, что не воспользовался такой возможностью.

Миша опустил голову и покорно поплелся вслед за директором.

У нас было четыре часа летного времени, причем снять нужно было много. Найти тот ракурс, который сам по себе зазвучал песней. Мы попросили летчиков вологодского авиаотряда показать свое настоящее мастерство.

Мы летели вдоль железнодорожной линии на Вожегу. Я хотел показать ребятам гигантское хранилище паровозов, еще тридцать лет назад бывших основной тягой на железке. Сотни паровозов. Их хранили на случай войны или какого–либо ЧП, когда дрова останутся единственным топливом.

Но каково было мое потрясение, когда я увидел, что запасные пути были пусты. Остался всего один паровоз, который отапливал и вокзал и несколько домов, снабжал горячей водой.

Летчики сказали, что паровозы или проданы в Финляндию, или угнаны на металлолом. С Вожеги мы пошли на село Бекетовское,

в котором население говорило на каком-то мало понятном языке, по всей видимости, санскрите. Современный язык медленно проникал сюда, поскольку проезжая дорога была построена недавно. Потом мы полетели через озеро на древний город Чаронду, единственный, наверное, в мире город, который не знал колеса. Дорог в Чаронду, кроме водных путей, не было. Здесь ездили на волокушах и плавали на лодках. На сегодня в Чаронде проживало около десятка стариков… Красота эти мест покоряла. Узорочье голубых рек и ручьев, поящих гигантскую чашу озера, леса в осенней позолоте, красные от клюквы болота.

Мы увлеклись съемками, и только когда вновь пошли над бескрайними лесными массивами, обернулись назад. Наш директор сидел в кресле. Лицо его отливало синевой и зеленью. В глазах – вселенское страдание. Тут же он сорвался с места и бросился в хвост самолета, где у него был повешен большой целлофановый пакет с фотографией полуобнаженной красотки.

А бедный наш шофер, отправившийся увидеть малую родину с высоты птичьего полета, лежал пластом на полу самолета и не мог даже мычать.

Директор, наконец, оторвался от пакета, всем своим видом и знаками показывая, что его славная жизнь на этом заканчивается.

– Посадку! – прохрипел он на последнем, казалось, дыхании.

Мы заволновались. Вдруг и на самом деле потеряем человека. И хотя летчики уверяли нас, что от этой болезни еще никто не умер, мы решили искать посадку.

Но где? Кругом лес да болота на сотни километров. Решили лететь на Чарозеро, деревню, которая когда-то была райцентром. Там был заброшенный аэродром. Но едва колеса коснулись земли, как во все стороны полетела вода и грязь – поле раскисло после дождей, и сесть на него не было никакой возможности.

Миша уже не шевелился. Все посмотрели на Сергея. В его глазах стояла такая мольба, что я попросил летчиков взять курс на Белозерск.

Но едва мы дошли до озера, как стена дождя встала между нами.

Сквозь шум и треск эфира услышали отказ Белозерска принять самолет. Съемки пропадали. Легли на левое крыло и тут под нами появились дивные картины Горицкого монастыря, Кирилло-Белозерского… И оператор Саша Назаров, человек тихий и деликатный, обрел вдруг неодолимую твердость:

– Будем снимать, даже если все тут поляжем!»

Как известно, кооперации не дано было осуществиться. Система централизации и командования, пренебрежение к интересам самого крестьянства привели к тем перегибам, за которые мы заплатили дорогой ценой. Начавшееся в 80-х обновление деревни, трудный поиск решения многих ее проблем еще и еще раз убеждал нас в жизненности коопера­ции и правильности идей Чаянова.

Но нас увели с этой дороги. Увели, как стадо баранов.

На исходе зимы 1991 года позвонил из Ленинграда Саша Сидельников:

– Едем в Москву на первый съезд Крестьянской партии? Может быть на этом собрании кто-нибудь даст тот образ России, который нужен всем.

– Едем!

Кажется, это событие проходило в актовом зале «Российской газеты». На съезд собрались делегаты от всех регионов России. Причем, заметно было, что половина делегатов – чиновники. Костюмы, галстуки, белые рубашки, кожаные папки.

Другая половина – с обветренными калеными морозами и солнцем лицами, в свитерах и поношенных пиджаках – крестьяне и новоиспеченные фермеры.

Еще в фойе мы увидели своего знакомого Андрея Онегина, старообрядца, мечтавшего создать идеальную сельскохозяйственную общину. Как-то он приходил ко мне в редакцию с Анатолием Петуховым, ходатаем, писателем и моим другом. Они просили помощи в подборе достаточных площадей для организации общины на территории Кирилловского района.

Надо сразу сказать, что из этой затеи ничего не получилось. Не позволил Закон о природном заповеднике «Русский Север», который запрещал всякую новую хозяйственную деятельность в Заповеднике.

Андрей был в фуфайку, какой-то драной шапке ушанке и в валенках с калошами. Валенки были новые, самокатные, обучился этому ремеслу у каталей под Нижним Новогородом. Голенища у них были загнуты и по этому загибу вышиты голубыми васильками.

Весь этот вызывающе сермяжный костюм дополнял шикарный кожаный дипломат с золотыми замками.

Шапку Андрей сдавать в гардероб не стал: «А вдруг сопрут?», сунул под мышку, и мы пошли в зал.

Крестьяне бурлили. Едва началось заседание, как кто-то выкрикнул:

– Нам надо размежеваться! Чиновники – налево, крестьяне —

направо!

Чиновники с папками не сопротивлялись: отделение баранов от агнцев произошло бурно и стремительно. Две эти силы, бурлящую крестьянскую и смиренную чиновную отделял узкий проход.

– Нам с вами не по пути! – Кричали из зала.

Но вот на трибуне появился Юрий Черниченко, писатель-аграрник, который вел на телевидении «Сельский час», любитель громких фраз.

– Я и раньше говорил, что из этого колхозного «раЯ» не выйдет ни…

И эта не нормативная лексика, непривычно прозвучавшая с трибуны, вызвала бурю восторга на крестьянской половине.

– Наш человек!

Под аплодисменты, обещание защиты освободившегося от коммунистических пут крестьянства, простодушные деревенские делегаты избрали Черниченко председателем Крестьянской партии.

Год спустя я оказался на Сивцевом Вражке, где размещался штаб Крестьянской партии.

Большую часть этого современного из стекла и бетона офиса Крестьянской партии занимали какие-то странные магазины: внизу в пустых витринах лежало несколько кусочков заветренного мяса и высохший позеленевший сыр из Орловской области. А наверху продавали за доллары привезенные из Америки джакузи и крестьянские инструменты: топоры, кирки и кувалды.

Одна кувалда стоила 29 долларов, цена в переводе на наши деньги – астрономическая.

Сам Черниченко был недосягаем. Он весь ушел в борьбу за

депутатские кресла.

Я написал тогда в «Народной газете» фельетон о посещении штаба Крестьянской партии: « Кувалда от Черниченко»»

Постепенно партия, встав по воле Черниченко на Гайдаровские и Ельцинские лыжи, потеряла доверие народа и сошла на нет.

Крестьяне, размежевавшиеся было с чиновниками, снова должны впряглись с ними в одну упряжку. Причем, хомут надевали крестьяне, а в телегу усаживались чиновники.

Несколько слов о дальнейшей судьбе Андрея Онегина, человека большой энергии.

Он нашел территорию для сельскохозяйственной общине вокруг деревни Дешино Первомайского района Ярославской области, рядом с моей родиной. И смог увлечь идеей переселения несколько семей старообрядцев их Москвы. Он смог даже организовать через военных спутниковую связь, поскольку телефонов в том краю не было. Добыл технику, комбайны, посеял гречиху, что не характерно для Севера, завел большую пасеку…

Но община быстро развалилась, люди разъехались, а дом Андрея

сгорел однажды ночью.

– Это была огромная свечка Богу, поскольку на чердаке у меня хранилось около двух тонн воска! –Рассказывал он.

Вчера звонили из района. Говорят, что Андрей по-прежнему живет в деревне. Живет одиноко и вера его в идеальную сельскую общину потихонечку угасает…

В девяностых я был помощником депутата Государственной Думы, Председателя Аграрной партии Михаила Лапшина, и видел, как на моих глазах рушатся колхозы, построенные на командно-административном управлении. И как пропадают, исчезают, захлебываются в потоке времени романтики, мечтавшие о собственной стране Муравии.

«Преображения», о котором мечтал Александр Сидельников и герои его фильмов, не случилось.

Крестьянин оказался один на один с хорошо организованным торговым капиталом и местными монополистами – переработчиками.

 

РАЗДЕЛЕННАЯ РОССИЯ

С Александром Шахматовым познакомил меня Саша Сидельников. В 90-х пал железный занавес и зарубежный русский мир устремился в Россию, по которой тосковал в долгой разлуке

Мой вологодский диван давно уже просится на выброс, тело его обмякло и обвисло, кое-где обшивка поехала. Но как выкинуть такой исторический диван, на котором столько гостей находило ночлег.

Наверное, Сидельников Саша, так же немало пролежавший его бока, привел за собой целую артель замечательных людей.

Так вот, хочу рассказать вам об Александре Шахматове.

…Это был первый русский исход. Под предводительством атамана Семенова из дикой сибирской тайги уходило казачество через границу бывшей великой империи в пустынную, выжженную солнцем и злыми студеными ветрами Маньчжурию. Шли они со всем семейным скарбом, детьми, стариками, гнали скот, везли в подводах узлы с хранимыми, как зеницу ока, семенами элитной пшеницы.

Одна из станиц, основанных в ковыльной степи, называлась по-монгольски Тыныхе. Сегодня она для русской эмиграции первой волны такой же символ, как для нас – Хатынь.

Казачество умело работать. К 1929 году станица поднялась, монгольская земля щедро родила хлеб, плодился и множился казачий род.

В тот же год границу Монголии со стороны Советской России пересек крупный отряд под предводительством Моисея Жуча. Речи комиссара были миролюбивы. Он предлагал мужскому населению придти в лог, чтобы обсудить дальнейшие отношения с советской властью. Казаки поверили и пришли в назначенное время.

Там ждал их свинцовый смерч. Около четырехсот станичников были убиты в том логу перекрестным пулеметным огнем. Лишь четверо, заваленные трупами, смогли остаться в живых.

Близ станицы Тыныхе была выкопана братская могила. Рассказывают, что до сих пор на ней не растет трава.

Александр Шахматов рассказывал мне, что знает людей, которые помнят Тыныхе и молятся за души безвинно погибших русских людей в этой дикой монгольской степи. И что история Тыныхе всего лишь страница из истории гонений русской эмиграции в Монголии и Китае, послевоенной Западной Европе, страница из многотомной книги страданий России и ее народа.

Сам же Александр Васильевич Шахматов, потомок казацкого рода – можно сказать, – символ и знамя русских, живущих за рубежом. Это известный оперный бас, которому рукоплескал весь мир, которого нередко называли наследником Шаляпина.

Кажется, это было весной 92 года. Шахматов первый раз приехал ко мне в гости. У нас уже были общие друзья. Алексей Шандарь, австралиец, Александр Сидельников ленинградец, направившие его ко мне в Вологду. Шахматов – высокий красавец с гордо посаженной головой, с поистине царской осанкой. Кстати, царские особы в его оперном репертуаре занимали не последнее место.

Шахматов не погнушался моим социалистическим бытом и мой заслуженный, давно уже не новый диван покорно принял мировую оперную звезду в свои объятия.

Не погнушался он петь у меня в ночлежном доме перед первыми русскими бомжами, густо наплодившимися после 90 года. Это был потрясающий концерт. Я не буду его описывать, но попробуйте включить воображение: оперные арии, звучащие в ночлежном доме, которым внимают оборванные, заросшие, нечесаные лишние люди новой России, согнанные из своих домов и квартир…

Кстати сказать, практически все приезжавшие ко мне в то время гости из русского Зарубежья, охотно шли в ночлежку к бездомным людям, делясь с ними лишней одеждой, деньгами, едой. Видимо, они тоже чувствовали себя вне России в какой-то степени бездомными…

Лет десять спустя, намеревался я выбросить на свалку свой устаревший диван – это изделие вологодской фирмы «Прогресс», но рука не поднялась. Вспомнил, какие люди обминали время от времени его бока.

Поэты, художники, режиссеры, политики, журналисты, ученые, военные, священнослужители и даже один космонавт… Не говоря уже о простых гражданах.

На нем спали режиссеры Александр Сидельников и Николай Бурляев, поэты Сергей Чухин и Виктор Коротаев, депутат Верховного совета СССР Владимир Лопатин, заместитель председателя Верховного Совета РФ Сергей Бабурин после разгрома Белого Дома. Игумен Герман из США, редактор журнала «Русский паломник», крестивший в православие Серафима Роуза, известного по книге «Жизнь после смерти». Странствующий монах Иннокентий Вениаминов, правнук святителя и Апостола Америки, Александр Шандарь, доктор из Сиднея, Гевин Китчинг, философ – англичанин, солист театра «Колон» Александр Севрюгин, супруги Беликовы из Аргентины, Сергей Никольский, заместитель директора института философии РАН…

Но об этом я как-нибудь напишу позднее.

Сегодня у меня в гостях был Александр Васильевич Шахматов.

Александр Васильевич родился в Китае. Мать – оренбургская казачка, отец – сибиряк. Дед занимался торговлей и промыслом. Когда началась культурная революция в Китае, семья Шахматовых, как и многие тысячи русских беженцев от красного террора, вынуждена была перебраться в Австралию. Шахматов же приехал к нам из Америки, в которой был его певческий бизнес.

– Мои родители с началом гражданской войны почувствовали грядущие потрясения и отправились на соединение со своими из Оренбуржья в Забайкалье. Тогда там, в Чите стало складываться белое движение. Более полугода они шли в Забайкалье. Но «красная болезнь» уже поражала все окрестности и окраины России. Под покровительством атамана Семенова они перешли границу в Монголии.

Они многое перенесли. Потеряв родину. Потеряв все, они сохранили веру в Бога, в свою Родину, веру в себя. Они оказались в чужой стране, в чужой земле, в Маньчжурии. И мы до сих пор благодарим и всегда будем благодарить Китай и китайское правительство, китайский народ за то, что они приняли около двух миллионов русских. Дали бесплатно земли.

Они, эти люди начинали все с нуля. Все были в одинаковых условиях. Там не было сословий, угнетенных и угнетаемых. Все брали в руки лопаты и разрабатывали целину. Первым делом строили церкви, потом жилые дома, школы, гимназии. Дошло и до университета. Всего семеновцы построили 14 поселков и почти все они имели русские названия. Я родился в Покровке или Трехречье.

За пятнадцать лет русские преобразили это край и сами обогатились. Не только сами кормились, но кормили китайцев и корейцев. И сами жили припеваючи.

Русское влияние было настолько велико, что народы, которые жили среди русских сами стали обучаться русскому языку. Поэтому у нас учить китайский язык не возникало необходимости. Хотя многие русские овладели и китайским.

– Я объехал весь мир, рассказывал Александр. – Русский мир мне очень хорошо знаком. И я могу сказать: согласно официальной статистике русские и материально, и духовно живут лучше других народов. В Австралии проживает около 400 национальностей, такое же положение в США. Так вот русские и там, и там лидируют.

…Александр приезжал ко мне в Вологду не раз. Ездили мы с ним в Питер, где он принял окончательное решение поселиться в России, оставив свою концертную деятельность за рубежом, отдать в это трудное время свои силы и талант русскому народу. Обрести, наконец, родину, свой дом…

 

ВИКТОР ТРОФИМОВ

В фильме Александра Сидельникова «Вологодский романс», где Владимир Громов главный герой, есть целая галерея портретов русских аргентинцев. Виктор Трофимов, аргентинский предприниматель – миллионер. Он снят под апельсиновым деревом в кресле с балалайкой, сделанной собственным и руками, сразу после того, как он попал в Аргентину в 45 году. Удивительно красивым голосом поет Виктор частушки:

«Ах, куда ты залетела

Канарейка бойкая,

Не сама я залетела

Судьба моя горькая…»

В 16 лет его отправили на фронт. Был хаос отступления, грязь и кровь. Контуженный он попал к немцам, бежал, снова плен.

Они плыли на немецком транспорте набитом снарядами по морю, их бомбили англичане. Близким взрывом Виктора выбросило за борт. Когда он очнулся в воде корабль был далеко И в это время в него попала бомба. Все, кто был на корабле – погибли. Виктор молился Николаю Чудотворцу и чудо пришло в виде спасательной лодки.

Он был в лагерях перемещенных лиц, в которых отыскивали русских, чтобы отправить в Сибирь… Виктор назвался поляком, и ему разрешили выехать в Аргентину. Кроме плащ-палатки у него в Аргентине ничего не было. Он построил саманную хатенку и стал жить. Чтобы заработать на хлеб, вспомнил, как бабушка ткала холсты на ручных кроснах. Он сделал эти кросна и стал ткать для продажи грубые шерстяные холсты.

Прошло несколько лет и Трофимову президент Аргентины вручил золотую медаль за внедрение в производство новой ткани, нашедшей широкий спрос в стране.

И Виктора было три фабрики, три крупных магазина. Щедрая душа, всех приезжающих русских он водил по магазинам и дарил подарки. Однажды у него в гостях оказалась знаменитая певица Ирина Архипова.

Виктор повел ее по магазину, при этом, попросив, поставить пластинку с арией Игоря в исполнении самого Трофимова. Когда густой баритон заполнил пространство магазина, Архипова остановилась:

– Я знаю всех русских певцов. Но этот голос мне не знаком. Кто это?

– Это я пою, Ирина, – скромно отвечал Трофимов.

– Этого не может быть?

И тогда Виктор подхватил арию и запел во весь голос.

Имея всего два класса базового образования, он стал не только успешным предпринимателем, но и закончил в свободное время консерваторию Бетховена. А когда отошел от бизнеса, то объехал с гастролями весь мир.

Надо сказать, что после выхода на экраны фильма «Вологодский романс» отыскалась сестра Виктора, живущая в России. Спустя столько лет состоялась их встреча…

 

АЛЕКСАНДР СЕВРЮГИН

По весне приехал из Буэнос-Айреса Александр Севрюгин. И хотя мы были знакомы только по телефонным разговорам, мы обнялись, как родные братья.

Саша – солист известнейшего в Латинской Америке оперного театра Колон. В сорок пятом его грудным младенцем вывезли из Германии в Аргентину. Отец Александра был русским, но был женат на немке, а это означало, что семью непременно депортируют в Россию, а там…

В конце восьмидесятых режиссер Александр Сидельников снимал фильм «Вологодский романс», в сюжет которого вплетались судьбы вынужденных русских эмигрантов.

И вот Александр Севрюгин, по матери немец, родившийся в Германии, выросший в Латинской Америке, поющий и говорящий на испанском и английском, артист, которому рукоплескали лучшие театры мира, имеющий детей латиноамериканцев, что поразительно, остается абсолютно русским человеком, и кажется в большей степени русским, чем мы, живущие в России безвыездно.

…Мы сидели на высоком берегу Леденьги у моего лесного домика, где наши давние предки охотились на мамонтов и шерстистых носорогов, слушали вечерние звуки, доносящиеся из лесов, лугов и от воды. Голоса птиц сливались в единый торжествующий хор, и где-то далеко в бору набатом била кукушка, и своды небес и леса долгим эхом носили эту торжественную и волнующую музыку безрассудной любви.

За вершинами бора показалась огромная красная луна и покатилась медленно вдоль речки, а на той стороне шли лесной тропой мужики, что=то говорили меж собой, и мне казалось, что, мужики и катят эту медно-красную луну… куда-нибудь в скупку цветных металлов. Сдадут, купят на вырученные деньги паленой водки, выпьют и запоют где-то недалеко на бережку:

«Широка страна моя родная.

Много в ней лесов, полей и рек…»

А может, я слишком плохо подумал о своих земляках…

Однажды в молодые годы наблюдал я картину, которая и по сей день стоит в моих глазах и не перестает волновать непостижимостью своей.

Как-то поздним вечером вышел я на крыльцо редакции районной газеты. Стоял глухой октябрь, темное непроглядное небо тяжело лежало на крышах домов, шел мелкий нудный дождь. Посреди этой мокропогодной тоски и мрака стоял столб, а на столбе висела тусклая лапочка, едва освещая под столбом призрачным светом метровый пятачок жидкой грязи. В этой грязи, упершись головой в столб и охватив его руками, стоял мужик, видимо уже не в силах оставить эту точку опоры. Но что поразительно! Мужик при этом пел. Пел удивительно чистым, красивым голосом, вкладывая в песню всю душу:

«Я люблю тебя Россия,

Дорогая наша Русь!

Нерастраченная сила,

Неразгаданная грусть…»

Я рассказал Саше эту историю, и он заплакал, и вообще, он часто плакал в нашей поездке по Вологодчине. Над ласковым словом, сказанным ему деревенской старушкой, над зацветшей былинкой у дороги, над красивой излучиной реки…

– Я хочу напитаться Россией до последней клеточки своего тела и души, – говорил он, вздыхая.

 

СУПРУГИ БЕЛИКОВЫ

Они только-только вышли на пенсию В Аргентине женщины выходят в возрасте 65 лет, мужчины – 70… Приехали с внучкой Любой Беликовой, которой было в ту пору 8 лет.

Обрадовавшись гостям с того конца света, я побежал на рынок накупил лисичек, натурального молока, сливок, масла вологодского, ягод, черники и морошки. И принялся их потчевать. Они ели с большим аппетитом, хвалили русскую пищу. А потом, когда я уже убирал со стола, гостья из Аргентины попросила:

– Пожалуйста, нам очень неудобно, но мы хотели бы попросить у вас еще этих замечательных лисичек.

Слава Богу, их у меня было наготовлена целая кастрюля. Свой народ! Чем-чем, а лисичками мы могли всю Аргентину накормить. Вон сколько их высыпало по лесам после дождей.

Они тщательно готовлись в поездку по России, опираясь на единственно знакомую семью в СПБ – Сидельниковых. Беликовы достались мне по наследству от Саши. Они приютили у себя съемочную группу в Буэнос-Айресе во время съемок…

Любка тем временем убежала вместе с нашей овчаркой – Диком гулять во двор и нашла там подружек. На Дика можно было положиться, за Диком Любка была как, за каменной стеной. И ее радостный визг долетал до окон нашего четвертого этажа.

Спать их я положил на диван, а Любку на место дочери Маши, которая в то время была в пионерском лагере.

Аргентинцы достали привезенные с той стороны земли подарки и сувениры. Это были серебряные изделия, крестики, сережки… Не зря в переводе с латыни – Аргентина означает – Серебряная.

На утро я повез их на своей машине в Кирилло-Белозерский монастырь, в Ферапонтово, чтобы они могли припасть к православным святыням, взглянуть на фрески Дионисия.

Они достали из чемоданов русские костюмы и торжественно одели их. Они не знали, что в ту пору в России, русская национальная одежда существовала только, как сценическая. Причем, у сарафанов были обрезаны подолы выше колен. Да старики за такое бесстыдство на горох поставили бы модниц!

И вдруг такая красота, такая стать русского сарафана, не в Росиии найденная, а сохраненная в Аргентине!

Мы много разговаривали о жизни русских за границей. Беликовых в Латинской Америке хорошо знали в русских диаспорах и любили за доброту, веселый нрав и дружелюбие.

– Приезжаем мы в Перу в старообрядческую общину. Хозяин, завидя нас кричит: «Марья! Подавай поганую посуду. Беликовы едут…»

У самих супругов Беликовых сын Ярослав служил в Калифорнии священником русской православной церкви в городе Сан-Франциско…

Много лет спустя снимал я фильм о Русской Америке, о форте Росс, которому исполнялось 200 лет и хлопотал по просьбе Вологодского губернатора Позгалева, советником которого был в то время, перед Арнольдом Шварценеггером, в ту пору губернатором Калифорнии, против закрытия этого исторического парка.

…Мы ехали в Форт Росс. Дорога от Русской речки и залива Бодега Бей до крепости недалека, но волнительная до головокружения. Она пробирается, петляя по скалам, то взбираясь на высоту, но опускаясь к белопенному океану, в котором валяются гигантские обломки скал. Наверное, это следы страшного землетрясения 1906 года.

Если остановиться и прислушаться, то средь шума океанских вод хорошо различимы крики морских выдр – каланов, которые в великом множестве нежатся на скалах.

Океанский ветер свеж, несмотря на палящее солнце, так что приходится одевать куртку. Это холодное течение, идущее от берегов Аляски приносит в Калифорнию свежесть. Говорят, Марк Твен когда-то написал, что самую холодную зиму он пережил летом в Калифорнии…

Но вот и крепость Росс за мощным забором из тесаных топором красноватых плах калифорнийского кедра. Огромные эвкалиптовые деревья, посаженные еще русскими поселенцами, словно былинные богатыри караулят вход в крепость.

Мы открываем ворота и попадаем в русский мир. Знакомая по Тотьме архитектура четырехскатных крыш. Казарма, дом правителя Кускова, пушки, часовня в зарослях субтропических цветов, кладбище за забором на высокой террасе берега, с которого видны бескрайние, неохватные глазу океанические просторы На кладбище под деревянными крестами покоятся тела 250 русских колонистов и алеутов, ставших со временем помощниками русских промышленников в Америке…

Пребывания русских в Калифорнии оставило глубокий след в народной памяти.

За все эти годы у русских не было ни одного конфликта с индейцами, пушки и мушкеты крепости не стреляли. Отношения с местным населением строилось на сотрудничестве, взаимовыручке, обмене и торговле, в то время когда испанские колонисты вели жестокую на истребление войну с индейцами, американцы строили свою политику на обмане…

Индейцы племени кешая до сих пор с теплом вспоминают русских людей, которые приплыли к ним из-за океана, и в этой памяти нет следа какого-то негативного отношения к этим людям. Индейцы племени кешая помнят, что штаб-квартира русских была в городе Тотьма и мечтают побывать там.

Безымянная речка, названная Кусковым Славянкой, впадающая в залив Румянцева, ныне это залив Бодега Бей, впоследствии превратилась в Русскую, на которой еще в семидесятых годах прошлого столетия практически каждый дом был заселен русскими семьями.

В 1841 году форт Росс был продан. А вскоре была продана и Аляска за чисто символическую цены около двух миллионов золотых рублей. Надо признать, что тогда Америка наращивала мускулы, вытесняя из Калифорнии соперников, росло напряжение, а сил для того, чтобы защищать столь отдаленные территории у России не было.

Поэтому русскими эмигрантами был создан «Комитет форта Росс», который связался с архивами Аляски, библиотекой Конгресса США, что бы восстановить строения крепости в оригинале. Из этого комитета впоследствии выросло Русское историческое общество.

Здесь на русском островке среди англоязычного океана, они спасали историю России, зная, что она будет востребована.

В конгрессе русских американцев состоит более двух тысяч человек. Наталья Сабельник, принимавшая нас в штаб-квартире КРА, рассказывала, что конгресс является влиятельной силой, имеющей авторитет и на Капитолийском холме, и Белом доме, поднимает решительный голос против русофобии, остаточных явлений холодной войны.

Наталья повела нас знакомить с сотрудниками.

– Эта наш референт Любовь Беликова, – подвела она нас к красивой, сразу же смутившейся девушке.

Я пригляделся. Что-то давно знакомое было в ее чертах.

– Люба? А ты не помнишь, как лет пятнадцать назад вы с твоими дедом и бабушкой гостили у меня в Вологде. Тогда ты была отчаянным ребенком…

Люба смутилась еще больше.

Мы пошли в храм к отцу Ярославу Беликову, Любиному отцу, который служит в одном из храмов Сан-Франциско.

– Когда существовал железный занавес, – поделился своими переживаниями о. Ярослав. – для нас, русских людей, единственной возможностью побывать на родине было отправиться в форт Росс, являвшимся самым дальним концом Русской империи. И посещение этой священной для нас земли давало и продолжает давать нам живительную силу. Скольких русских людей, томившихся долгие десятилетия в вынужденной эмиграции, эта земля спасала от непреодолимой тоски, и давала силы жить дальше.

И еще отец Ярослава говорил, с какой нежной любовью относятся к русской крепости сами американцы. В школах в четвертом классе дети проходят историю Калифорнии и в частности русской колонии. Они заранее готовят свою версию, придумывают русские имена, шьют русские костюмы и однажды приезжают в крепость, чтобы ночевать в башнях рядом с пушками, нести караульную службу, работать на огородах, водить хороводы, готовить на открытом огне пищу… Это американские дети. Они унесут отсюда добрую память о русской крепости на всю жизнь.

Как хорошо дружить. Когда-то с моей помощью Люба Беликова побывала в Ферапонтове, а потом общими с конгрессом русских американцев усилиями мы отстояли в Калифорнии форт Росс, основанный в 1812 году тотьмичем Иваном Кусковым…

 

С ГРАФИНЕЙ ПОД РУЧКУ

Был в ленинградской жизни Саши Сидельникова – Владимир Серпинской, с которым что-то они снимали о Царском Селе. И вот этот Серпинский привез ко мне в Вологду по рекомендации Сидельникова графиню Веру фон Вирен Гарчинскую. Сам Серпинский как-то стерся в моей памяти. А вот графиня…

Вера Робертовна была уже не молодой дамой, но выглядела очень молодо. Она была внучатой племянницей адмирала Вирена, героя Цусимского сражения в Русско-Японской войне, а впоследствии генерал-губернатора Кронштадта адмирал Вирен погиб во время мятежа. Революционные матросы привязали к ногам героя Цусимы колосники сбросили его с причала в Финский залив. Теперь в Кронштадте стоит памятник Роберту Вирену, на открытие которого, знаю, опять приглашали Веру фон Вирен Гарчинскую. Но до меня она в тот раз не доехала. Скорее всего, не захотела.

Вера Робертовна состояла в американской общественной организации «Друзья форта Росс» и ее интересовала все, что было связано с Русской Америкой. А поскольку наша Тотьма была в восемнадцатом веке по сути метрополией Русской Америки, то графиня Гарчинская хотела увидеть эту загадочную Тотьму, из которой вышел Иван Кусков, основатель форта Росс.

При встрече Вера Робертовна дала мне визитку на английском, из которой я понял, что она является Пожизненным членом Конгресса республиканской партии, профессором университета в Вашингтоне.

Везти в свою скромную квартиру графиню я не решился, поэтому заказал лучший номер в обкомовской гостинице. Номер был двухкомнатный, с рабочей зоной, письменным столом диванами, креслами и фикусом в кадке.

Зачем мне все это надо было – убей не знаю? Ладно бы, ради заработка, а тут без всякого материального интереса – так, друзья попросили принять гостью из Америки.

И тут началось. Оказалось: ни столовая при гостинице, ни буфет не работали. Жизнь наша в ожидании свободы в связи с отменой в Конституции СССР статьи о руководящей роли партии, быстро превращалась в хаос. Страной теперь никто не руководил.

Но надо было кормить чем-то графиню. Я стал обрывать телефоны ресторанов. Ни в одном мест не было, у каждого стояла очередь посетителей, мечтавших поскорее пропить быстро теряющие вес социалистические рубли. И только в «Октябрьском», ныне «Спасском» согласились приготовить мне бутерброды на вынос.

Ужин получился чрезвычайно скромным. Да и дома-то у меня в холодильнике было пусто.

Но главное, графине нужно было хорошенько отдохнуть.

Утром я приехал за ней, чтобы повезти в аэропорт. Она выскочила из номера в растрепанном виде:

– Толя! Это как? В ванной у вас только ледяная вода, я хотела помыться, но вылетела из-под крана, как мокрая курица…

Мне нечем было утешить гостью. Завтрака в гостинице тоже не было. Я решил, что накормлю ее в аэропорту до посадки в самолет на Тотьму.

Затрапезный буфет при аэропорте не мог предложить большого выбора блюд. Все, что я принес на столик графини, она, поковыряв вилкой, отстранила.

– Толя, – решительно сказала она. – Мне нужно поправить прическу.

Я покраснел. Я знал, в каком антисанитарном состоянии находились теперь общественные туалеты. Но куда денешься? Назвался груздем, полезай в кузов.

Графиня вышла из туалета с полными глазами слез. Она ничего не сказала. Мы прошли на посадку, и скоро уже летели в сторону Тотьмы.

Накануне я звонил своему старому товарищу, который исполнял теперь обязанности председателя райисполкома: – Слушай, утром я к тебе прилетаю с графиней. Пошли машину.

– Все понял, Толя! Встретим. – И добавил, как печатью заверил, непечатное слово. Еще недавно он руководил большим совхозом.

Действительно, нас встречал молодой чиновник в хорошем костюме и галстуке. Он представился начальником управления культуры и повел нас к выходу с аэродрома.

За воротами автомобиля не было. Зато стоял автобус КВЗ, несчастный скиталец районных дорог. Он был в таком разбитом состоянии, что казалось, только что вышел из боя. Краска осыпалась, борта были изрешечены ржавчиной, как будто осколками снарядов, стекла побиты и заклеены изолентой.

– А где автомобиль, Толя? – Спросила Вера фон Вирен Гарчинская.

– Я полагаю, это он, – показал я на КВЗ, мысленно посылая своему товарищу-начальнику непечатную благодарность.

– Но это не автомобиль! – Воскликнула она. – Это аппарат для перевозки кур и свиней.

Я представляю, какими боками, лаками и никелями сверкали автомобили у нее в Вашингтоне. Похоже, Сергей Громов послал мне транспорт со свалки. Но на такой рухляди ездила культура района.

Но все-таки кур и свиней в Америке можно было перевозить и на такой рухляди. И мы поехали, сотрясаясь всеми железными частями этого ржавого чудовища.

Тотьма, несмотря на всю свою провинциальность – город семи чудес. Но об этом в другой раз расскажу.

Графиню интересовали здесь следы Русской Америки. А они были на каждом шагу в виде церквей, для которых был характерен особый архитектурный стиль – тотемское барокко морских открытий. Последнее определение придумал мой дружок, исследователь подвигов русских мореходов Стасик Зайцев, который как раз был в Тихом океане.

Скажу, через год труп его найдут в заливе напротив морского музея в Ванкувере. Но и об этом – в другой раз.

Мы пока об морских открытиях тотьмичей в Тихом океане.

Так вот, церкви в Тотьме были построены тотемскими мореходами, промышлявшими каланами или морскими выдрами у берегов Аляски.

Каждая такая церковь была похожа на корабль парусник и украшалась картушами, особенными каменными виньетками.

Мы побывали в Спасо-Суморином монастыре, где по легенде Иван Грозный, якобы спрятал свою библиотеку, посетили музеи, и я повел уставшую Веру Робертовну обедать в городскую столовую.

Это было лучшее заведение общепита в ту пору.

Я усадил гостью за стол и пошел за едой.

Меню было ужасно. Отварные хвосты минтая с пюре, традиционные котлеты не известно из чего слепленные и почему-то железнодорожные тефтели, которые совсем меня допекли.

– Девчонки, – обращаясь к румяным поварихам, взмолился я. – Ведь до железной дороги отсюда двести пятьдесят километров! Почему же у вас тефтели железнодорожные?

Девчонки возмутились:

– Не видно разве? Они в виде шпал сделаны…

Вера Робертовна с большим сомнение приняла эти железнодорожные тефтели, отварные хвосты, котлеты. Она поковыряла принесенные мною яства и спросила:

– Толя! А из чего это все сделано?

– Этого не знает никто, – отвечал я уклончиво. – Это коммерческая тайна общепита.

Она посидела еще за столом, выражая несогласие с предложенным меню, но все же взялась за вилку…

– Слава Богу! Здесь вам не Америка.

Впрочем, двадцать лет спустя, в связи с 200-летием форта Росс, снимал я фильм о Русской Америке. И вот дня через три меня уже тошнило от американской еды. Мне казалось, что я ем мыло…

К вечеру мы вернулись в Аэропорт. Он был пуст. И тут графиня подошла ко мне и шепотом сказала:

– Толя, мне нужно поправить прическу.

– Зайдите в диспетчерскую, – сказал я. – Там есть большое зеркало.

– Мне нужно серьезно поправить, – сказала она твердо…

Я обернулся к тотемскому чиновнику, сопровождавшему нас.

– Вот и веди даму в ваш, стыдно сказать, туалет.

И они пошли.

Дощатый туалет стоял на подходе к аэропорту. Дверь его висела на одной петле, открывая миру внутреннее содержание кабинки на два очка. Как она там управлялась – не знаю.

Она вернулась угрюмая, не сказав ни слова. Легла на деревянный диван, положив под голову дорогую кожаную сумочку, на которой была приделана платиновая табличка с гравировкой «Клиперклаб» на английском языке.

Эта пластинка говорила, что владелица ее пролетает в год более 100 000 километров и имеет право на особое обслуживание в пути…

Тут объявили, что рейс, на который у нас были куплены билеты, отменяется.

Я бросился в диспетчерскую:

– Ребята, да вы погубите мою графиню…

– Погодите, вот сейчас с Устюга сделает посадку почтовый самолет. Попросим летчиков захватить вас…

И вот, наконец, из низких рваных туч, висевших над городом, вывались какое-то дымящее чудовище, похожее на Змея Горыныча, затрещало, закашляло и плюхнулось рядом с домиком аэропорта.

Графиня очнулась, выглянула в окно и неожиданно пришла в восторг:

– Кукурузник! Я в молодости, когда с парашютом прыгала, летала в таких.

…Мы сидели на железных боковых сидениях, среди посылок, мешков, пачек газет… Двери в кабину летчиков были открыты. И я стал рассказывать, как в одном районе летал на кукурузнике в глухое село.

– И вот, когда стали заходить на посадку, один летчик говорит другому:

– Вася, посмотри. Нет ли коров на полосе?

Скоро подлетали к Вологде. Графиня посмотрела на меня ласково и сказала:

– Толя, посмотри. Нет ли там коров на посадочной полосе?.

Вечером я ее посадил в вагон. В купе с ней был попутчиком интеллигентный, спортивный молодой человек.

И тут она встрепенулась и даже закричала:

– Как здесь оказался мужчина? Как я поеду с ним в ночь, как буду переодеваться?

Мужчина поднялся и поклонился ей:

– Не переживайте, я сейчас подберу для себя другое купе. И вышел…

Я посмотрел на свою гостью другими глазами.

Она тоже понимающе заулыбалась:

– Вот, Толя, как непросто с нами, капиталистами.

 

Спустя время я прочитал в книге Сергея Платонова, рассказывающей, как Госдеп подбирал замену Горбачеву, такой вот текст. Было это все в том же 1989 году:

«А тогда на высоте 10 тысяч метров в салоне высшего класса «боинга» после вылета из Шереметьева начинался первый акт сериала-шоу «Дружба по-американски» длиной в десять лет. К Ельцину подошла симпатичная, в костюме цвета бирюзы брюнетка и на великолепном русском языке представилась: «Я – Вера фон Вирен, внучка коменданта Кронштадта адмирала фон Вирена, расстрелянного большевиками. Занимаюсь психологией и журналистикой. Прошу, Борис Николаевич, дать небольшое интервью».

– Ну что, Лев? Видишь, уже узнают, – проговорил, радостно ухмыляясь, Ельцин и ответил даме согласием.

Только в состоянии эйфории нельзя было не подумать о том, насколько не случайна эта встреча. Не обратил внимания будущий президент России и на то, что фон Вирен даже не назвала издания, для которого для которого берет интервью. Говорили они около двух часов. Ее интересовало буквально все: от личных пристрастий и семейного положения до политических оценок ситуации в СССР. Потом, когда Ельцин заснул, в беседе с Сухановым, видимо для перепроверки, ею задавались те же вопросы. Для кого эта информация была предназначена, проницательному читателю ясно и без объяснений.

Также она сообщила, что помогает политикам и деятелям культуры из СССР посещать США с лекциями, за которые они получают хорошие деньги. И добавила: для оппозиционеров важно быть материально независимыми от властей. Так что на нее всегда можно рассчитывать.

В аэропорту Ельцина уже ждали толпа журналистов и Джим Гаррисон с переводчиком и помощниками. Здесь же были и агенты ФБР, которые сопровождали дорогого гостя до самого отлета. Как всегда, ЦРУ и ФБР не смогли договориться, кому из них достанется этот жирный кусок. Смотрины начались.»

 

НОВОЗЕРО

Зимой в конце 1993, начале 1994 года мы поехали с Валентиной Гуркаленко на «Пятак» – знаменитую тюрьму особого режима на Новозере Белозерского района. Та самая, знаменитая тюрьма, которую покидал в фильме Шукшина «Калина Красная» Егор Прокудин.

Расположена она в стенах Новоезерского монастыря на острове Огненном. Здесь в 1990 Саша снимал сцены для «Вологодского романса». Почти по Шукшину. Только на сцене тюремного клуба пел наш Владимир Громов, машинист локомотивного депо и коммунист.

«Пуля с фронта,

Ты мне в милость…

Жизнь – ракитовый листок»

Это была песня на стихи его друга, вологодского поэта Михаила Сопина, сына полка, отсидевшего после войны 18 лет в лагерях и считавшего коммунизм заразой. Володя малолеткой тоже хлебнул лагеря. Но, в отличие от Сопина, он был благодарен колонии, указавшей ему верный путь.

Всё в нашей жизни смешалось… Всё в одном клокочущем котле: коммунисты и антикоммунисты, верующие и атеисты, преступники и узники совести, жулики и лохи, враги России и защитники ее… А в деревне: фермеры и колхозники, работяги и пьяная неработь…

Нас вез на УАЗике теперь уже фермер Валентин Бурдыков. Мы припозднились. В Белозерск приехали в темноте. Попросились на ночлег к отцу Виталию Осипову, служившему в единственном действующем в городе храме Богоявления.

Ночевали в домике с печным отоплением, в котором обитал священник. Виталий глубоко переживал события, связанные с разгромом Белого Дома. Он сообщил нам, что хочет баллотироваться в новую Думу, чтобы защищать интересы православия, которое единственное, по его мнению, может объединить народ. Однако, о. Виталий не получил благословения на этот шаг у церковного начальства. Но Осипов был готов даже сложить сан, чтобы уйти в политику.

…В фильме Сидельникова были портреты слушающих Громова зеков. Суровые лица, глаза, увлажненные близкой слезой… Русские лица. И эти лица запали в душу Валентины.

И она захотела повезти свою боль и печаль и в Новоезерский монастырь, на «Пятак», к этим суровым людям, на совести которых, надо думать, многие тяжелые преступления.

Валя везла «Вологодский романс», который Саша обещал привести на «Пятак» и показать заключенным. После разгрома Белого Дома, гибели Саши от пули снайпера, в обществе творился информационный хаос, откровенная ложь, дезинформация, приступы ненависти и агрессии. Невидимый кукловод, продолжал свое сатанинское дело. Разделял, сеял вражду и ненависть, чтобы безгранично властвовать над людьми.

Валя снимала другой фильм «Свидание с вечностью», в котором через боль утраты звучал призыв к людям обратиться к христианским ценностям. К любви.

…Электричества у священника не было. Какая-то авария на линии. Мы сидели с керосиновой лампой, сделавшей этот мир и уютным, но в то же время тревожным.

– Время от времени, – рассказывал отец Виталий. – Я выезжаю в Новоезерскую тюрьму. Провожу службу в храме, исповедую заключенных и самих служителей тюрьмы. Но вот ко мне стали приходить странные запросы: освятить нейтральную зону между двух заборов. Уже не первый раз охранники, стоящие на вышках, видят меж заборами двух монахов, увлеченно беседующих между собой. Кто-то из охранников не выдерживал и стрелял по теням.

Каждый раз поднималась тревога. Начинались расследования, которые ни к чему не приводили…

Но не только охранники видели этих монахов, но и заключенные.

Мне писал с «Пятака» Олег Красиков, криминальный авторитет, на счету которого было 25 лет отсидки. Он рассказывал, что во время работ между производственной зоной и церковью, зеки выкопали мраморные плиты, на которых были выбиты имена декабристов, видимо, навсегда сосланных после неудавшегося переворота в Новоезерскую обитель. И что администрацию «Пятака» нисколько не заинтересовала эта находка. Олег опасался что эти артефакты пропадут.

Я передал письмо в Кирилло-Белозерский монастырь, а Олег Красиков, освободившись, пришел ко мне. Это был еще не старый человек с борцовской шеей, уверенными глазами, крутыми плечами и пудовыми кулаками. Олег посчитал, что переписка перевела нас в дружеские отношения. Он решил бросить воровскую жизнь и просил устроить его на работу.

Я предложил ему возглавить бригаду, набранную из безработных и отправляющуюся сейчас на стройку животноводческого двора в Сокольском районе.

Так вот этот Олег Красиков поведал мне тогда, еще до рассказов отца Виталия, собственный опыт встречи с призраками монахов.

Он лежал на «шконке» в одиночной камере, наказанный за какую-то провинность, как вдруг почувствовал непонятное движение, то ли воздуха, то ли энергии. Перед его глазами была дверь, закрытая на прочные засовы и замки с той стороны. И вот через эту дверь просочились без всяких усилий два монаха и, не обращая на него ни какого внимания, занятые собой, прошли к противоположной стене и так же без всякого сопротивления преодолели ее.

…Отец Виталий выезжал на пятак, «святил» пространство меж заборами, кадил… На какое-то время фантомы исчезали…

Я представил себе, что мир наш многомерен, что параллельно с нами может существовать прошлое, и в человеческой власти его увидеть и погрузиться на сколь угодную глубину. Да так оно и есть.

Кино, о котором мы ведем речь, может быть, способом, пусть пока не совершенным, погружения в прошлое.

Надо вспомнить, что первые кинофестивали «Золотого Витязя» проходили в Вологде.

Однажды уже зимой 1994 года приехала в Вологду целая делегация из Москвы и Санкт-Петербурга. Мы с Костей Линком пришли встречать гостей на вокзал. Валентина Ивановна Гуркаленко привезла для Вологды гостей необычных. На перрон вступили два седобородых старца. Это были Игумен Герман из Америки, редактор журнала «Русский паломник» и Иннокентий Вениаминов из СПБ, праправнук святителя Америки и Сибири святого Иннокентия.

Старец Иннокентий был одет на босу ногу в летние плетенки. Видимо, это было испытанием телу. Его глаза были строги и испытующи, а игумен Герман сам источал любовь без всякого изучения и спросу, кто перед ним.

Я знал, что старец Иннокентий был из семьи репрессированных. И отца и мать его увезли органы НКВД и уже не выпустили. Забрали и оставшегося без семьи мальчика в специальный приют, в котором так же допрашивали и били, пытаясь получить на родителей компромат. И мальчик решил, что когда вырастет, станет врачом и будет убивать на операционном столе коммунистов.

На войне он был санитаром. И вот однажды в воронке он обнаружил стонущего замполита, который очень подозрительно к нему относился. У того была разворочена снарядом грудь. И он уже хотел бросить замполита умирать, но в этот момент «Бог вынул его ожесточенное сердце и вложил другое, полное любви»…

Игумен Герман потерял отца в лагерях Воркуты, потом были скитания: Литва, Германия, Америка… Я знал, игумен Герман крестил в православие своего друга американца Серафима Роуза, а тот написал знаменитую во всем мире книгу «Жизнь после смерти». И вообще, Игумен Герман крестил на ту пору и привел в православие 700 человек, и еще основал в Америке семь монастырей.

Старцы остановились у меня дома, но поговорить с ними подольше не удалось, густо пошли мероприятия фестиваля. Но одно запомнилось: игумен Герман очень интересовался историей Новоезерского монастыря и просил меня написать статью о монастыре. Но статьи не получилось у меня: журнал публиковал статьи в старой орфографии, которой я не знал.

 

«ПРЕОБРАЖЕНИЕ»

…Можно сказать, что фильм «Преображение» был попыткой вернуться к идеям русской экономической школы под руководством А. В. Чаянова, уничтоженной в застенках НКВД в тридцатые годы прошлого столетия.

Рассказывая о коллективизации, проведенной таким жесткими, агрессивными мерами, мы хотели выстроить альтернативу ей, обратившись к идеям кооперации.

 

Мастер спорта, чемпион Вооруженных сил СССР, лыжник, герой фильма «Преображение».

Борис и сейчас живет в поселке спец переселенцев с пугающим названием «13 квартал», хотя от поселка остался один гулькин нос.

В восьмидесятых выйдя в отставку, приехал в поселок, в котором прошло детство, вернулся с мечтой создать идеальное крестьянское хозяйство. Жена не захотела ехать в деревню. Город был ей милее.

А у Бориса руки чесались по настоящему делу. И он, выписав в лесхозе делянку, принялся валить лес под будущую усадьбу.

Мы приехали к нему с Сашей Сидельниковым, подбирая героев для фильма, ранней весной 1987 года, когда дом его в общих чертах был готов. Остались отделочные работы.

Дом этот можно было назвать вершиной плотницкого ремесла. С большим тщанием и любовью обработано было каждое бревно, каждый паз.

Я часто бывал в Тринадцатом. Власти выделили мне участок для строительства жилого дома, и я просил Бориса с братом его Николаем поставить и мне дом для творческих дел. Как писателю без своего домика в лесу у речки?

Надо сказать, что это Борис заразил меня мечтой о своем хозяйстве. Страна качалась и, чтобы устоять, нужно было опираться на землю.

Саша тоже приехал полный разговоров о новых возможностях русской деревни. В Москве подняли на щит оклеветанного и репрессированного радетеля крестьянской кооперации Александра Чаянова, создавшего в начале века целую экономическую школу. Битюков Чаянова не читал, но удивительно, мысли его перекликались с теоретиком крестьянской кооперации.

Вот к такому мечтателю с подробным планом обустройства не только своего хозяйства, и всей страны, приехали мы с Сидельниковым в покосившийся барак Тринадцатого, где Борис Васильевич временно проживал со своей матерью…

.

Тринадцатый квартал, таежный поселок спец переселенцев, привезенных сюда баржами из Украины, Харьковской губернии, Белоруссии стал центральной съемочной площадкой, а местные жители Нина Ивановна Крюкова, Борис Битюков, потомок спец переселенцев, пытавшийся обустроить идеальное крестьянское хозяйство, стали центральными персонажами фильма.

В фильме было интервью и Василия Ивановича Белова. Он сам выбрал место съемок – внутренний двор Прилуцкого монастыря, в котором был в тридцатые годы перевалочный пункт спец переселенцев, куда привозили их по железной дороге и откуда баржами отправляли дальше на север.

Уже сама тема предполагала рассказ об ужасах жизни в этих поселках, и было достаточного такого материала. И в фильме

эта тема присутствовала, но в жизни не получила развития. Скорее это был не обличающий, а размышляющий фильм о том, как должно развиваться наше общество, и в частности деревня. Не революционное развитие с великими переломами и перегибами, а эволюционное преображение.

Спустя лет пятнадцать после выхода на экраны фильма, мне позвонила женщина, сценарист будущего фильма Светланы Сорокиной «Неподнятая целина». Она видела фильм «Преображение» и искала объекты и героев для съемки своего фильма.

И вот сценарист будущего фильма Светланы Сорокиной пыталась выудить у меня информацию для него. Зная пристрастия Светланы Сорокиной, и понимая, что фильм ей этот заказали, и что тема эта не для Сорокиной, я отказался помогать им. Но из Москвы все звонили и звонили. Через полгода мне все это надоело, и я сдался.

Я привез Сорокину со своей группой в поселок спец переселенцев Тринадцатый квартал в свой дом, куда и пригласил бывший раскулаченный контингент.

Для многих жителей эти события были на памяти как живые. И каково же было потрясение, недоумение Сорокиной и ее группы, когда эти спец переселенцы с порога стали заявлять, что они все здесь сплошь сталинисты, и благодарны вождю народов.

– Как так? – Ужасалась Сорокина. – Ведь ваши семьи были раскулачены и высланы.

– Все верно, – соглашался, отвечая за всех, Борис Битюков, военный пенсионер, мастер спорта по лыжам, бегавший некогда за Сборную Советского Союза.

– Все наши старики только добрым словом поминали Сталина. Первый плюс переселения, в том, что живы остались. На Украине голод был страшный, второй плюс, что мы далеко от войны оказались, а наши земли под оккупацию попали, враг их танковыми гусеницами перепахивал, а третий плюс, что мужиков наших на фронт, как спец переселенцев стали только в 42 году призывать, когда смертность на передовой пошла на убыль.

И теперь, в сорок шестом не было у нас никакого голода. У всех были коровы, скот. Покосами, огородами не ограничивали, рыбой, стерлядью были полны реки, леса – грибами, ягодами, дичью…

И платили в лесной отрасли не как в деревне. Сталин для нас – великий человек и спаситель…

Я не увидел этих рассказов в фильме Сорокиной. Политика не терпит не согласованных мнений.

 

СЕНОКОС В ТРИНАДЦАТОМ КВАРТАЛЕ

…Каждый день около полудня со стороны деревни появляется в лугах белое пятно. То и дело распадаясь, и соединяясь вновь, оно медленно продвигается в мою сторону. До деревни метров пятьсот, и через десять минут уже можно явственно видеть маленькую старушонку в белом платке, черном суконном пиджаке, красных шароварах и коротких сапожках, бредущую вдоль реки в сторону леса.

Бабуся опирается на еловый, отполированный руками посох. За спиной ее мешок, сооруженный из наволочки, в котором, я знаю, лежит скипа присоленного хлеба, три вареные картошины нового урожая, да еще сапоги с долгим голенищем, чтобы перейти у речки Леденьги ручей Перовку, не намочив больных ревматизмом ног. Вслед за бабкой, то обгоняя ее, то возвращаясь, следуют белая козочка Милка с сыночком Яшенькой, у которого уже начинает кучерявиться над крутым лбом нахальный козлиный чубчик.

Бабуля бредет к устью реки, где в старопрежние времена были привольные монастырские угодья. Там ее нынешний сенокос, нарезанный властями – соток семьдесят заливных лугов. До лугов еще километра четыре, и бабка едва ли к вечеру попадет к своим стожарам.

Бабкина дорога лежит через мой дом.

– Толька, – еще издали кричит она. – Как там в Москве– то? Здоров ли хоть президент – от?

– Да говорят, что здоров, хотя кто ж его знает… Разве нам скажут, – отвечаю я уклончиво.

– То-то и оно, – подтверждает бабка. – Борька вон Битюков сказывал, что неможется ему. Упетался с выборами-то, намаялся. Эстолько народу надо было уговорить, вот и занедужил…

Она присаживается передохнуть на скамейку у дома.

Мила с Яшенькой укладываются у ее ног, пережевывая жвачку, поглядывая на меня мудрыми все понимающими глазами.

Старую добрую мою знакомую зовут Ниной Ивановной Крюковой. Ей уже на восьмой десяток. Двоюродная сестра Павла Ивановича Беляева, одного из первых космонавтов СССР. Прежде работала сучкорубом в Бабушкинском леспромхозе, заработала в придачу к малехонной пенсии еще ревматизм, который сживает ее нынче со свету и не дает закончить сенокос.

С Крюковой знаком я уже много лет. В конце восьмидесятых меня приняли в Союз Писателей СССР. Нужно было подумывать об уединенном месте для творчества. Такое уютное потаенное место я нашел на берегу речки Леденьги под Тотьмой. Власти выдели мне участок в лесу под застройку дома. И вот я втянулся в это радостное, но невероятное утомительное и трудное дело.

Здесь я и встретил Нину Ивановну. И благодарю судьбе за такую вот удивительную, замечательную встречу, поскольку она стала одним из центральных героев моих очерков, книг, и документальных фильмов. Сюда в Леденьгу я позвал и Александра Сидельникова, познакомив со своими соседями. Нина Ивановна и Борис Битюков, отставник, решивший устроить идеальное крестьянское хозяйство, стали одними из центральных героев фильма «Преображение» о судьбе русского крестьянства в двадцатом веке.

Жила Нина Ивановна в маленькой холодной лачужке, оставшейся от некогда могущественного богатейшего леспромхоза. Но леспромхоз вдруг со всей его техникой, движимым и недвижимым имуществом исчез, истаял, словно весенний снег, на руках у Нины Ивановны осталась красивая бумажка-сертификат, в которой говорится, что она, Нина Ивановна Крюкова, является акционером акционерного общества «Викинг форест лимитед».

Еще хранится в комоде у Нины Ивановны сберегательная книжка, на которой прописаны все труды всей ее жизни. Кроме работы в лесу, Крюкова занималась выращиванием на своем подворье крупного рогатого скота.

Более сорока быков вырастила и сдала государству. Денежки все на книжку оклала. Кто и где, на каких сберкнижках пасет сейчас крюковских быков, поди, знай.

Как-то приехав в очередной раз на стройку, я обнаружил в деревне объявление, о выездном показательном суде над гражданкой Крюковой, обвиняемой в получении нетрудовых доходов.

Я пробился в заполненное людьми тесное помещение клуба и увидел у судейского стола маленькую старушку в плюшевой неношеной жакетке, новых, еще не обмятых валенках.

– Итак, гражданка Крюкова, строго спрашивал прокурор, – признаете ли факт кормления крупно-рогатого скота продуктами хлебопечения?

Бабка растерянно крутила головой.

– Скотину хлебом, спрашивают, кормила? – Радостно подсказали из зала.

– Да ить как, – обратилась бабка к прокурору.– Разве к бычку без корочки пойдешь? Всяко, ведь и ты, голова садовая, к бычку без кусочка не выходишь?

Прокурор досадливо сморщился, публика захохотала, суд удалился на совещание.

– Тятя-то мой на леволюционера учивси, – рассказывала после Нина Ивановна, пригласив в свою лагучу. – У них Карс Марс да Финдрих Энгельс учителями-то были. Да еще Владимир-то Ильич с Осипом Виссарионовичем. Только вот он на большое правленье не попал, сельсоветом командовал, колхозы создавал.

Мы первые в колхоз зашли, а тятя, возьми да и помри. Потом в колхозе-то голодно стало. Слышим, на лесоповале кормовые дают и паспорта… С тех пор вот тут и живу. В бараке.

– Пойдем-ко, пойдем, поглядишь беляночек моих маленьких… Ребяток моих самолучших…

Она принялась готовить ароматное пойло, сбеливая его щедро молоком.

– Вот прокурон и говорит, – рассказывала она между делом, – Пятьсот рублей с тебя! Не корми, говорит, боле скотины хлебом.

Она подала мне два ведра с теплым пойлом, сунулась снова в кухню и вынесла три присоленные скипы хлеба.

– Ишь, чего выдумал, – добродушно ворчала она. – Без кусочка…

Яшенька-то у меня славный козлик. Кроша. Самый лучший на свете Кронюшка, ему бы не козлом родитча, так давно бы на каком большом правлении был. Крыша у меня пылко течет. Вот и пошли мы к Борису Васильевичу соседу за подмогой. А он руками замахал: некогда. И вышел по какой-то нужде на калидор. А Яшенька на столик выскочил да и написал Борису-то Васильевичу в картуз.

А Борис-то Васильевич заходит, картузик одел: «Всяко, говорит, и у меня крыша течет… По полезу латать, так и тебе укропаю…»»

…Она поднимается со скамейки, не в силах уже разогнуть сгорбленную трудами спину.

– Отвези-ка, давай меня до Перовки, – На правах друга предлагает она мне. И я везу ее на своей видавшей всякие виды колымаге, рискуя оставить навечно ее на разбитой лесной дороге.

К вечеру в доме у меня гости: Ани де Бантон, писательница из Франции, с переводчицей. Ани намеревается написать книгу о сельской России, набирается впечатлений.

Я подумал познакомить ее с Ниной Ивановной и уже намереваюсь ехать встречать бабулю, как она сама с Милой и Яшенькой появляется на пороге. Какие-то грибники подвезли старушонку.

– Пять сотых осталось докосить, – сообщает она довольно с порога. – Да две копны накопнила.

Мы усаживаем ее за самовар, и Ани пытается взять у Нины Ивановны интервью.

– А ты из какова царства-государства? – опережает Крюкова Ани. – Стало быть из Франции? Из Парижу? У меня тоже племянница тамот – ко где-то под Краснодаром живет. Ну, а вы тоже под президентом живите? И на выбора так же ходите?

– Все то же самое, – отвечает Ани.– У нас то же много кандидатов, и все борются друг с другом. А вы нынче за кого голосовали?

– Да за его, лешего, сотону! – отвечала бабка. – Знала ведь, что омманет, вот и омманул. А у вас так же омманывают?

– Врут, много врут.– Говорит Ани. – Когда демократия, то так бывает всегда.

– Ну, а живете вы тамот-ко как? Колхозно, либо единолично? -У нас все индивидуально.

– Значит не совхозно, не колхозно? А порозно, всяк сам по себе?

– Сами по себе! – вздохнула Ани.

– Значит, и начальства у вас нет?

– Нет.

– Значит, нет и государства? – Сделала Нина Ивановна логический вывод.

– Нет, государство есть, – возразила Ани.

– Не пойму я чего-то: начальства нет, а государство есть… – удивилась Нина Ивановна заморским причудам.

Помолчали.

– Ну, а вот этакая страсть, как перестройка у вас была? – спросила Нина Ивановна прямо. Писательница засмеялась.

– Была, но очень давно.

– И так же жили бедно?

– Нет. Жили лучше. И работали меньше.

Нина Ивановна задумалась.

– Ну, а скота-то сама держишь? – спросила Нина Ивановна заинтересованно французскую писательницу. – Может не сама, так мама твоя?

У Ани от удивления полезли на лоб глаза.

– Нет, я скота не держу. И мама не держит. Мы все покупаем в супермаркете. – Почему-то едва прошептала она.

– Тогда, может, сена ставите на продажу? Чем хоть живете-то? – в свою очередь удивилась Нина Ивановна.

Сена Ани не ставила тоже. И Нина Ивановна скоро потеряла интерес к зарубежной гостье. И на вопросы ее отвечала вяло.

Да и усталость сморила ее. Мы вышли провожать ее на крыльцо. Августовская бархатная ночь укутала мир. И только звезды щедро сияли драгоценными каменьями над лесным поселком с пугающим названием Тринадцатый квартал, над речкой Леденьгой, пожнями и лугами, в которых едва виднелся белый

платок русской крестьянки Крюковой.

Наверное, так же щедро сияли сейчас эти звезды и над французской столицей Парижем, Елисейским полям, где не держат по дворам скотины и не ставят летами сенокосов.

 

БУРДЫКОВЫ. КИНО ВЕРНУЛОСЬ

Они еще только собирались зарегистрировать крестьянское хозяйство. И хотя все только и говорили о новой экономической политике в деревне, стать официально крестьянином, получить землю, было не просто. Чиновники при каждом удобном случае пытались вставить палки в колеса крестьянской телеги.

Будущий глава хозяйства Валентин Бурдыков попросил поддержки. И тогда я придумал серию передач на областном радио, своеобразную игру, Валентин ходит по чиновным кабинетам с документами, а я веду репортаж и прошу интервью у хозяина кабинета, как они развивают крестьянское движение у себя в районе, области.

Микрофон, штука серьезная. С помощью передач на радио удалось и хозяйство зарегистрировать без особых проволочек, и землю – 150 гектаров – получить, и кредиты.

Валентин прежде работал пожарным в маленьком городке Кадникове. Теперь он – глава крестьянского хозяйство. От перспектив захватывало дыхание. Нужно дворик поставить на двадцать коров, пасеку развить, потом всякую мелкую живность куриц, гусей, овец…

Корова – одна уже была, было стадо овец во главе с бараном Бурбулисом, курицы были собаки…

В хозяйстве четыре работника – жена, сын, ветеринарный врач, дочь…

А вот дочь… В их крестьянской избе стояло два пианино. И радостная, звонкоголосая дочь играла и пела с утра и до вечера песни собственного сочинения:

«Я по полюшку гуляла

И цветочки собирала…

На Ивана, на Купала

Я желание загадала…»

Сюда ясным летним утром привез съемочную группу. Метали стога. Красивая Надя, оставив музыкальные инструменты, красиво стояла на стогу и вершилась.

Жужжали пчелы, овода, солнце слепило глаза, сено падало за шиворот, кололо тело, хотелось броситься в прохладную реку… Но не до забав. Сенокос! Строгое и в то же время радостное слово в крестьянском лексиконе слово. И еще одно слово: свобода! Свободный труд на свободной земле…

Ближе к вечеру стройные, истекающие медовым запахом стога стояли на лугу перед домом Бурдыковых. Мы отправили в гостиницу группу, оставив только оператора Володю Петухова.

Пили чай в доме за столом, слушали Надюшкины песни, потом гармонь хозяина и даже немного плясали. Хотя ни Саня, ни Петухов не были специалистами в этом деле…

– Вот, что ребята, – сказал Бурдыков старший. – Не сходить ли нам на рыбалку на Коровье озеро. У нас тут такие караси…

Кто меня дернул поддержать Валентина? Дело было решено в одну минуту. А через десять мы с бреднем, котлом для ухи, запасами еды уже выходили в сторону Чертовых Ворот.

До этих ворот от Вологды любопытному народу рукой подать. Никто уж и не помнит сегодня, почему эти места, где с Сухоны легче всего попасть на Присухонские низины, назывались Чертовыми Воротами.

По некоторым признакам здесь в давно минувшие времена селились люди, наши далекие предки, для которых только природа была и матерью, и кормилицей, и божеством. По всей видимости, в народной памяти и сохранились эти Ворота, которые ведут в места обитания древних людей. А «Чертовы» потому, что они за чертой, за незримой чертой, отделяющей наш мир от мира ушедших.

Сначала нужно перейти луг, заросший кувшинками, потом вступить под сень березового леса, потом по чернотропу, увязая в торфе километра три шагать, потом на болото выйдешь.

В кои-то века, рассказывают, потерялась здесь одна старушка. Ушла утром на Присухону, и ни следа, ни вестиночки. Искали, верно, не один год, чтобы хоть косточки прибрать – нигде не отукнулось. Но стали замечать, как только переходит человек с болота Чертовые Ворота, стоит обернуться ему назад, как видит он одиноко бредущую средь кочек старушку с корзинкой на руке. Обернется снова, и исчезнет видение.

Весной спирают талые воды Сухону, выходит она из берегов на многие неоглядные просторы, заполняя низины, куда устремляется с Сухоны, Двины, Вычегды опьяненная снеговой водой рыба на нерест. Тесно становится в низинах. Плавник к плавнику идут огромные лещи, язи, щуки, затевают брачные игры в полевах.

А в промытых первыми дождями небесах тесно от перелетной птицы. Несметные стаи гусей, лебедей, уток, измученных перелетами за тысячи километров, вдруг обретают новые силы. Они видят под собой гладь Присухонских низин. И падают с высоты на водную гладь, поднимая крыльями сотни радуг, и кричат от счастья. Родина! Вернулись!

Если в весеннюю пору сидеть вечерком у костра на Присухоне, то приходится напрягать голос, разговаривая: такой любовный гул издает живность этой знаменитой заливной низины. И скоро ты почувствуешь, как становишься частью ликующей природы. Ты – свой, ты – единое целое с ней. Природа тебя любит и оберегает.

Вот мы и пошли, наслушавшись рассказов об этой волшебной земле.

Насколько было безрассудным наше решение, стало ясно уже через километр нашей дороги, когда пошел торфяной чернотроп. В хозяйстве Бурдыковых нашлись для мня резиновые сапоги, но для ног, что Петухова, что Сидельникова обутки таких размеров не существовало, наверное, во все округе. Саня топал в своей модной «Саламандре», Володя то же был в полуботиках. Но ни который не дрогнул, не повернул назад, хотя пришлось идти буквально по воде. Немного спасал размер обуви, которая походила на маленькие лыжи.

Солнце уже клонилось к западу, когда мы вышли через Чертовы Ворота на Присухону. На сколько видит глаз лежала перед нами какая-то новая страна, со своими законами и порядками. Ландшафт ее для непривычного человека был сумрачен и тревожен. Почти в рост человека стояли травы. Они были настолько густы, что казалось на поверхности их могли спокойно садиться птицы.

– Ох, ты! – Выдохнул Саня. – Вот бы что снять для фильма. Но как сюда тащить камеру, оборудование? Мы, считай, с пустом идем, а сил уже нет.

Бурдыковы скоро отыскали в осоке, спрятавшуюся от глаз речку Ершугу, нашли небольшой бочажок и стали звать нас.

Рыбалка была скоротечна. Уже после первого заброса маленького неводка мы вытащили на берег полную чупу жирных крупных карасей. Второй заброс – и наш мешок был полным.

Хозяева быстро сварганили уху. Она была удивительно сладка, как будто рыбу варили с сладком сиропе. Но ели ее торопясь. На закате солнца активизировались комары и какая-то другая летучая живность. Я поймал на себе лосиную вошь, потом вторую, третью.

– Надо уходить, – сказал Володя, и Саня согласно махнул головой, отбиваясь от насекомых.

– Вы чего, сгузали, – сказал разочарованно Валентин. – Эко, комаров испугались. Давайте ночевать. Посидим у костра, поговорим о крестьянских вопросах. Нам есть чего сказать. Еще и попоем. Борька у нас мастер романсы выводить.

На ребят было больно смотреть. Я то, вырос в деревне, к комарам привычен и спать у костра – не впервой.

…Как-то в ночлежный дом, созданный мною для бездомных в конце социализма и начале капитализма, приехала группа немцев из Дюссельдорфа с ответным визитом. Они в своей стране также занимались проблемами клошаров – бездомных. Нужно было организовать культурный досуг для товарищей по борьбе с бездомностью.

И я придумал: заказал несколько лодок на лодочной станции, тогда еще живой, пригласил Володю Громова с гитарой, Костю Пирожкова с гармошкой, самовар притащил, пирогов, ковер для возлежания на лугу.

И вот когда я привел немцев к реке и они поняли, что теперь нужно ехать на природу, у них началась паника.

– Найн, найн, – закричал в ужасе Вилли Бард, огромный мужичина с бородой, преподававший в Германии для безработных столярное, слесарное и кузнечное дело. – Москитен, москитен! – Кричал трубно Бард.

И немцы бросились бежать.

Вечер этот мы провели у меня в квартире при закрытых окнах. Без комаров. И я подумал, грешным делом: как этот народ воевал с нами?

Мы много пели. Громов был в ударе, Костя виртуозил на гармони. Пели хором и порозно.

И тут я увидел, что сопровождавшая немцев сотрудница немецкого посольства, она была культурным атташе, плачет.

Я спросил ректора Бохумского социального института Герхарда

Шмидта, почему она плачет. И тот ответил поразившей меня фразой:

– Она тоже хочет петь со всеми, но она не знает песен. У нас в Германии сами не поют, песни все забыли и отдыхают только под магнитофон.»

…Вот и мы, оставив отца с сыном, решили идти обратно.

– Вы не ходите обратной дорогой. Там слишком сыро. Идите низинами, – сказал старший. – Вот пройдете километра два через некось, там попадется вам тропа, тропа выведет на дорогу, по которой вывозят сено. Пройдете покосами, начнется лесная дорога километра три и выйдите в большую деревню Оларево. От нее до нашего Степанова километров пять. Но там вы можете какнебутную попутку подцепить. И мешок с карасями возьмите. Мы утром наловим еще. Да топор, на всякий случай.

Наверное, мы были похожи на бродячих французов, которые отступали из-под Москвы. Но оценить было некому, низины были пустынны. Часа через два мы вышли на покосы, на которых обозначились и тропки, и дорожки. Еще недавно Присухона была веселым местом, с неё брали корма для скота несколько районов.

Формировались комсомольско-молодежные отряды, баржами доставляли их в Присухону. Они и жили все лето на баржах, оглашая окрестности звоном кос, песнями и смехом, заготовляя лучшее в этих краях сено, в котором было до трехсот трав на квадратном метре. Вот откуда качество вологодского масла.

Но нам было уже не до масла, мешок с карасями который мы несли по очереди, с каждым километром становился все тяжелее и тяжелее. Не было сил даже отбиваться от комаров, которые густо пировали на наших лицах.

– Саня, отгадай загадку?

– Ладно, – обреченно отвечал он, меряя Присухону своими ходулями.

– Весной мертвые просыпаются, чтобы есть живых…

– Комары! – догадался Володя Петухов.

– Помните, про бабушку которая ходит тут с корзиной, – Заговорил Саня. – Давайте, мы разом обернемся. Может увидим свое прошлое с корзиной грибов.

Мы остановились и разом обернулись.

Низины были пусты.

Неужели прошлое наше ушло безвозвратно?

Было уже светло, когда мы вступили в Оларевскую рощу, а еще через час выползли к деревне. Отсюда слышно было цивилизацию. Где-то километрах в двух проносились по шоссе автомобили.

На трассе мы оказались только через час. Было уже шесть утра. Мы выходили к дороге одиннадцать часов. За проявленное мужество и волю ребятам точно надо было выдать ордена.

Но надо было еще попасть в Степаново. Не идти же по асфальту пешком пять километров? Машины были редки, мы униженно голосовали попуткам. Но они от нас шарахались. И то верно.

Два высоченных мужика и один маленький по пояс в грязи и при том в ботинках, с мешком, протекающим рыбьей слизью, с топором. Поймать попутку в таком виде было невероятно.

И мы поплелись по дороге. Часам к семи мы приковыляли на отворотку к Степанову. До которого еще было километра полтора.

Не доходя до бурдыковского дома, мы услышали звуки пианино. Надя высоким голосом выпевала:

«Я по полюшку гуляла

И цветочки собирала…

На Ивана на Купалу

Я желанье загадала»

Вышла из калитки Тамара Николаена, жена Бурдыкова старшего с подойником.

– Надя! – Закричала она радостно. – Кино вернулось.

 

БИТЮКОВ, БУРДЫКОВ, БУРБУЛИС И ЗЕМЕЛЬНЫЕ СПОРЫ

В Тимонихе у соседей и бывших одноклассников Фауста и Белова были земельные претензии друг к другу.

Земельные ссоры в России – самое тягостное дело.

Борис Битюков говорил мне, а у него в библиотеке пять тысяч томов, которые он время от времени перелистывает зимними долгими вечерами, так вот Борис говорил, что нашел в старых публикациях такую цифру: в конце двадцатых, перед коллективизацией в России в судах слушалось 25 миллионов дел с земельными тяжбами. То есть, вся Россия, каждый крестьянин имел к другому крестьянину земельные претензии. Вот, говорил Борис, Сталину все это надоело и он объединил всех в колхозы.

Так было или нет, я не знаю. Но на моих глаза родился конфликт в деревне Степаново. Кто прав, кто виноват, теперь не скажешь. Но завязалась ссора из-за тропки. В пол метрашириной. Соседка нашего крестьянина, заявляла на нее свои права, а Валентин свои. Ссора шла на повышенных тонах, до покраснения лиц. И тут глава крестьянского хозяйства, за которым уже было закреплено 150 гектаров, сам от себя того не ожидая, перешел на не нормативную лексику. Соседка вызвала милицию и написала заявление. Валентин пятнадцать суток томился в застенках.

Выпустили Валентина ко дню Победы. Надо было картошку садить, овес сеять. Вот сидел он у окна, глядел на улицу и увидел ненавистную соседку, которая несла на коромысле ведра с водой. Валентину захотелось крикнуть ей что-то обидное, но он удержался. И тут на угоре появился баран Бурбулис. Это он каждую ночь устраивал в хлеву погромы. Это был главный баран в деревне, не считая самого хозяина.

С первого взгляда было видно, что этот баран не в щепках найден. Он был не простых, а чистопородных романовских кровей. Шерсть у него курчавилась и отливала голубизной, на груди пробивалась жесткая щетка черной бороды.

Он высоко носил свою голову, презирая на деревне, казалось, вся и всех. И только хозяину своему иногда дозволял почесать себя за ухом.

Овечий двор у Валентина – тесный, ветхий, на подпорках. У Бурбулиса с овцами был отдельный кабинет, который Бурдыковы вечерами запирали. Но Бурбулису нужна была свобода шастать по всему двору и жрать не ограниченно комбикорма прямо из мешка, не считаясь с интересами других обитателей двора.

Придет утром хозяин в хлев, а воротное бревно лежит вместе с запорами. Вышиб Бурбулис его чугунным лбом. Валентин бревно поставит, гвоздями самобольшими закрепит – наутро бревно повержено. Тогда набил наш глава гвозди в стояк, в то место, которое баран бодает, так чтобы гвозди сантиметров на пять торчали. Наутро придет – стояк лежит, а гвозди все подчистую в бревно вколочены, словно их забивали молотком, а запасам кормов нанесен такой урон, что Валентин вынуждена была крыть Бурбулиса самыми последними словами.

Но что Бурбулису хула? Тут требовались меры кардинальные. И решила Валентин, что выхода иного нет, как пустить Бурбулиса… на мясо.

И вот сидел он у окна, попивая чай и обдумывая, как и когда лишить барана жизни, как тут увидел свою супротивницу… Вот и сейчас она несла воду, как на показ, раскачивая крутыми бедрами.

И тут в тылу ее появился Бурбулис. Он опустил к земле голову, покачался на ногах и с разбега ударил соседку в зад. Ведра покатились под угор, расплескивая воду, коромысло отлетело в сторону, а соседка упала на четвереньки.

Она только пришла в себя, и попыталась было встать, как Бурбулис нанес ей снова короткий, но мощный удар, и та на четвереньках продвинулась по угору метра на три. Не успела она подняться, как настырный Бурбулис снова таранил зад соседки, она снова пробежала на четвереньках метра три –четыре…

И так гнал Бурбулис ненавистную Валентину соседку до самого крыльца.

Ожесточившееся сердце у Валентина отмякло. Он уже простил Бурбулису и ночные погромы, и разорение кормовых запасов, и высокомерие. И тут же он решил не лишать барана жизни.

В это время на пороге избы появился проездом на стройку своего дома в Леденьге – я.

– Вот чего, – обрадованно сказал Бурдыков. – Не отвезешь ли ты в своей машине подарок Борису Битюкову? Я ему Бурбулиса решил сбагрить, чего ему крестьяновать без скотины с пустым двором. Я ему еще в придачу двух ярушек дам.

Так Борис Битюков, мечтавший об идеальном хозяйстве, начал восхождение к крестьянскому Олимпу с барана Бурбулиса, который тут же стал главным бараном 13 Квартала. И через несколько лет по угорам поселка переселенцев бегало более сотни овец Бориса Битюкова.

Увлекшись овцеводством Борис остановил стройку и стал жить в омшанике для пчел. В одиночку строить дома, да еще хоромы, несподручно.

Бабка Нина Крюкова, лучше всех знавшая в деревне историю ВКПб, героиня «Преображения», как-то при встрече сказала мне:

– Погляди-ко ты, хермер-то наш, Борька пятнадцать лет избу строит, а в доме еще не живал. Другие уж за это время построились, нажились и померли, а у его все-то не у шубы рукав.

Крестьянская реформа буксовала. Ожидаемой отдачи от нее не получилось по многим причинам. Прежде всего, не те люди взялись поднимать село. Или это были мечтатели, не знавшие суровой реальности капитализма, или не умели работать, или оказались слишком жадны, ленивы, у кого-то от первых миллионных кредитов поехала крыша. И главное, не было рынка сбыта.

Сто баранов Бориса просились на шашлыки, но он, прикинув затраты на каждого выращенного барашка и цену, которую предлагали закупщики, решил, как дед Щукарь, всех баранов съесть сам…

Так или иначе, две трети крестьянских хозяйств разорились….

Валентин Бурдыков, закупивший первую партию коров, скоро понял, что кормить их нечем. Приехал ко мне на новом «УАЗике»:

– Константинович, помоги. Надо где-то на Юге раздобыть корма в обмен на доски. Кормить коров нечем. На тебя только надежда.

Я стал обзванивать Юга. В Ставрополье был у меня дружок, собственный корреспондент Всесоюзного радио Валера Куц.

– Можешь договориться с кем-то на обмен досок на корма?

Через день, груженый досками «МАЗ» с прицепом, отправился из Вологды в Ставрополь. Я продал дорогую папку с калькулятором, которую вручили мне на каком-то очередном сборище в Москве, и возглавил экспедицию.

Если бы у меня было время, я описал бы эту дорогу по разворошенной России, как добывалось пропитание, как заправлялись солярой в обстановке, когда губернаторы запрещали заправлять транзитный транспорт, как уходили от преследования бандитов, как умасливали гаишников и милицию… Несколько раз спасал членский билет Союза писателей СССР с орденом Ленина на корочке, хотя коммунистические идеи давно были списаны в утиль.

Надо сказать, что это был не единственный рейс с добыванием кормов для хозяйства Бурдыковых. Хватило бы на книгу. Но кому она теперь нужна.

 

ТИМОНИХА

Мы задумывали с Сашей Сидельниковым снимать фильм по публицистике Белова. А точнее по его пронзительному очерку «Душа бесссмертна».

Саня приехал из Питера без съемочной группы, приглядеться к натуре, но не один, а с австралийцем, русским по происхождению и душе уже немолодым человеком Алексеем Шандарем. Он работал доктором, обслуживая фермерские хозяйства, расположенные вокруг Сиднея.

В России первый раз. Хотя, нет. Второй. Он родился в Сибири в суровые годы противостояния и вражды, когда русский бился с русским. Ему было всего два месяца, когда его мать унесла на руках, уходя с отрядами атамана Семенова через границу в Маньчжурию…

А далее, как у тысяч и тысяч русских, ушедших от преследований новой власти в Маньчжурию, Китай, Австралию, жизнь без родины, которая манила и притягивала невероятной, таинственной, необъяснимой силой…

…Белов в это время собирался в Сербию, изнемогающую под натовскими бомбами, брошенная на произвол судьбы Россией.

Вместе с Сидельниковым и Шандарем мы зашли к Белову в его городскую квартиру. Шандарь, никогда не видевший Белова, был в сильном волнении. Это и понятно, образ и чувство родины для него, как и для многих русских в изгнании, во многом складывались из книг Василия Ивановича. Белова в русской загранице боготворили. Он сказал правду о северной деревне, о коллективизации…

Мы тепло побеседовали с писателем и, поскольку Белов не мог с нами ехать, он вручил мне ключ от своего дома в Тимонихе.

Шандарь был счастлив. Он накупил огромный мешок конфет для предполагаемых встреч с деревенскими жителями, и мы поехали, останавливаясь то в Сибле, в которой когда-то жил Астафьев, то в Мартыновке, где обитало целое гнездо вологодских писателей: Полуянов, Багров, Леднев, Славолюбова… И всюду Шандарь с мешком конфет трогательно приставал к деревенским старикам, одаривая их сладостями.

Красота вокруг стояла необыкновенная, Осень поражала багряными и золотыми нарядами лесов и деревень.

…Но вот и последний в семь километров волок от большой деревни Азлы до маленькой Тимонихи в пяток дворов. Хотя ехали мы на вездеходном «УАЗике», отрезок этот дался нам не просто. Колеи были разбиты и полны воды.

Вспомнилось история, как однажды к Белову приехал вологодский журналист, лихой гармонист Александр Рачков. Дело было летом, напились чаю, Белов поднялся на светелку книжки писать, а Рачков с беловской гармонью устроился у дома на лавочке.

Часа два жарил. Пусто в деревне, некому сплясать, частушечку гаркнуть. И тут видит Рачков: останавливается против него мужик с чемоданами, весь в мыле.

– Ты что ли играл?

– Я!

– Спасибо тебе. Не гармонь, не дошел бы до дома.

Стал рассказывать:

– Вышел из автобуса в Азле, попуток нет, а надо идти. Чемоданы чугунные.

И вдруг слышу: беловская гармонь играет. Откуда силы взялись. Подхватил чемоданы и ходу. Кончится игра, чемоданы из рук валятся. Так под гармошку и дошел…

…Мы топим печь в родовом доме Белова. Постепенно стены его наполняются жилым духом и теплом.

Чищу картошку, приправив ее сметаной, ставлю в печь. Нет ничего вкуснее тушеной в русской печи картошки.

Только сели за стол, как на пороге, держась за глаз, появляется сосед Белова Фауст Иванович.

Когда-то они с Василием Ивановичем вместе ходили в школу. Белов стал плотником, из плотников вышел в писатели, а Фауст стал колхозным конюхом. Он держал в хозяйстве лошадь и корову.

Хозяйство это требовало расширения земельных угодий, и мне рассказывали, что Фауст постепенно теснит Белова, прирезая себе лишние сотки из беловских, якобы гуляющих, владений. Надо знать, что нет ничего тягостнее в России земельных споров. И поэтому в отношениях соседей, как говорили мне, была некоторая напряженность.

И тут на пороге появляется Фауст в бедственном положении. Ночью он бродил по лесу в поисках сбежавшей лошади и глазом напоролся на куст. Глаз воспалился и болит. Фауст пытался лечить его прогреванием на печке, но стало только хуже. Фауст хотел, чтобы его отвезли в больницу.

Пришел звездный час Шандаря. Оказалось, что в его походной поклаже, есть все инструменты для оказания помощи страдающему Фаусту.

Очень скоро австралиец извлек из глаза русского крестьянина уж если не бревно, но изрядную деревяшку, промыл глаз и дал домой глазных капель.

Фауст ушел ненадолго. Скоро он вернулся с куском баранины, чтобы мы сварили себе щей.

…Дороги совсем пали. Лист в колеях. Солнца не видно который день. Мокрые вороны облепили кладбищенские деревья за Тимонихой и даже не каркают. У ворон тоже нет настроения.

Мы с Сидельниковым и Шандарем пережидаем непогоду в Тимонихе.

Сестра Василия Ивановича, Александра Ивановна, давно уже горожанка, нынче припозднилась в деревне, рада нам. По вечерам, не зажигая свет, мы сумерничаем за разговорами как всамделишные деревенские жители, обсуждая внутреннюю политику в сельсовете, районе и в стране, а также политику внешнюю.

Уже потемну раздались на улице шаги, пришел с фонариком из Гридинской, соседней деревни, Анатолий Заболоцкий, знаменитый оператор Шукшина и иллюстратор беловского «Лада».

Анатолию Белов подарил в Гридинской огромный крестьянский дом, и он тоже задержался в деревне, пытаясь с помощью железнодорожных домкратов поднять сруб и заменить нижние венцы.

Зажгли свет и сели чаевничать. Александра Ивановна выставила из печи чугунок с картошкой, тарелку с рыжиками.

– Только управился с грибами! – Похвастал Заболоцкий. – Набрал столько, что скаялся. Не удержался. Последние грибы в лесу. Осенние опята. Вот они на вырубках прямо за дорогой

– А что, Анатолий Дмитриевич! Не возьмешься ли ты снимать наш фильм по Белову «Душа бессмертна»? – Спросил Сидельников.

Анатолий насторожился.

– Знаешь, Саша. Я зарекся когда-либо брать в руки кинокамеру.

– Это почему?

– Кинокамера фальшива. Самое лучшее, что я снял в своей жизни – это 150 метров с реальной бабушкой в фильме Василия Шукшина «Калина красная». Вряд ли судьба подарит мне другой случай? Вот оставил себе фотоаппарат. В нем больше правды.

…Наутро мы проснулись от залихватских частушек, звучавших за окном. По деревне, запряженная одноколкой, шла пегая лошадь. В телеге, словно цезарь в колеснице, в несгибаемом дождевике стоял мужик в треухе и голосил на все округу:

«Мы не свататься приехали,

Не девок выбирать…

Мы приехали подраться,

Из наганов пострелять…»

Гремя молочным бидоном, колесница проехала дальше на Азлу, а доме появился Анатолий Заболоцкий.

Он потащил нас прогуляться по ближайшим деревням, познакомиться с местными жителями. Мы вручили в руки Анатолию Дмитриевичу видеокамеру, которую он принял, но с большим с сомнением.

Солнце, наконец, проклюнулось на небе. Стало веселее. Мы пошли мимо церкви, восстановленной Беловым на собственные средства, к чудесному озеру Азлецкому, лежащему словно в колыбели среди живописных холмов, на которых уютно стояли большие деревни. Издали они казались живыми.

Маленькая ручьевинка на нашем пути впадала в озеро.

О чудо! Большой кусок озера превратился, видимо, совсем недавно в болото.

Мы вышли на него. Под нами зыбало озеро. Толя говорил, что глубина здесь прямо у берега была до 30 метров. Если провалишься, так с концами.

Спелая клюква краснела на болотце, как на богатом ковре, по дыркам в этом ковре видно было, что в болоте ставили наживки на щуку и налима. Лодка качалась на волнах у берега.

От этой умиротворенной картины на душе стало тепло и радостно.

Удивительно, как здесь среди прочей деревенской ребятни вырос и сформировался классик мировой литературы Василий Белов? Никто не классик, и даже не писатель, а только Белов…

Хотя, как сказать. Василий Иванович не раз говаривал, что в деревне есть писатели и получше его. Только они об этом не знают. Они – мужики.

…Мы поднялись в угор к двухэтажному дому из темной кондовой сосны. С крыши по желобу тонкой струйкой стекала вода. В бочке плавали юркие красноперые карасики.

Вышел хозяин, большой, рукастый, ловко выхватил из воды пару карасиков.

– Вот поставлю наживы, будет к обеду рыбник. Оставайтесь. Баню натопим.

Помню, что звали его: Леонид Громов. Прежде он работал в колхозе комбайнером. Хлеб косил и молотил. Рассказывал, как ездил на целину убирать зерновые.

– Горы хлеба. Глянешь, кепка валится… А теперь у нас все комбайны в металлолом сдали.

…Так шли от дома к дому, к новым знакомым, которые не переставали удивлять нас судьбами, умением устного рассказа.

Толин сосед, фронтовик, вышел на улицу покурить. На ногах у него были валенки с обрезанными голенищами. И Толя, показывая на них, возбужденно говорил:

– Вот чего надо снимать! Вот. Как он стоит… Как курит у дверей дома. Бабка не дает ему курить в избе. А зимой он ходит в «Запорожец» курить. Власть ему за войну эту машинку подарила. А ездить некуда да и не умеет. Вот он поставил ее на чурбаки вместо колес и ходит в нее курить.

Я представил эту картинку с высоты птичьего полета. Ночь. Заснеженная и заметенная на многие бескрайние версты Россия. Тропка, в снегу от крыльца к машине, стоящей на чурках. Маленькое оконце в избе с тревожной бабкой, и «Запорожец» с включенными фарами, и работающими дворниками. И русский фронтовик за рулем с папиросой. Победитель.

…Мы были в деревне Дружинино, когда из лесов и дол донеслись залихватские песни под звон пустого бидона:

«Хулиган я хулиган,

Хулиган я временный,

Не скажу в какой деревне

Есть мужик беременный…»

Это возвращался домой наш молоковоз, сдавший в Азле молоко.

Заболоцкий встрепенулся и крепче ухватил видеокамеру.

Через пять минут у завора, преграждавшего въезд в деревню, появился наш герой. Из дома заполошно выбежала женщина и стала торопливо открывать въезд. Заболоцкий снимал сцену неотрывно: как вышел деревенский цезарь из колесницы, как величественно бросил жене вожжи, как «вспляснул» на крылечке и царственно вошел в дом.

– Это шедевр! – Выдохнул Анатолий. – Это не хуже, чем в «Калине красной» с бабушкой в окне…

Утром следующего дня. Мы идем с Заболоцким за опятами. Они растут в траве густо, запах от них волшебный. Я тоже не удержался и настриг столько их, что получилось целое эмалированное ведро в уже готовом маринованном виде.

Шандарь улетел в Сидней с запасом маринованных опят. И верно, за зиму не раз открывал их, вспоминая вологодскую осень в Тимонихе.

Я уехал в Дюссельдорф на конференцию, Саня – в Петербург готовиться к съемкам. Белов все еще был в Сербии.

Мне рассказывал об этом Николай Бурляев, который тоже был там. Он носил через границу «Стингеры» для обороны Белграда. А Василий Белов во время налетов вместе с горожанами шел на мост через Дунай, что спасти его от бомб натовских самолетов.

Время не ждало. И Сидельников один со съемочной группой поехал в Тимониху. Ему, горожанину, не достало знания особого деревенского мира.

Саня рассказывал, как они установили камеру у крыльца магазина, и стали спрашивать у выходящего народа: что они думают о Белове?

Разве могли подумать они, что Белов только для нас классик и непререкаемый авторитет, а в деревне он такой же житель, как и все остальные, с которым бегали в школу, купались на запруде.

И что многим не нравится, что он запустил огород, что приезжая в деревню, не берется за косу или топор, а забирается на «мизинет» и сидит там безвылазно неделями. И что не видно, как его депутатство в Верховном Совете сказалось на районе, колхозе, деревне… Товаров в магазине мало, дороги разбиты…

Эта новость, что Белова приехали «сымать», разлетелась по всей округе. Первая половина, которая понимала слово «сымать», как освобождение от депутатской должности, стала говорить: «Вот и правильно. Нечего «щепериться» Другая половина, которая читала Белова, почитала его, встала по другую сторону баррикад.

А надо знать, что такие споры в деревне на несколько поколений оставляют след.

Тут вернулся из Сербии Белов. Он позвонил мне недовольный:

– Что случилось, Василий Иванович?

– Больше я никого в свою деревню пускать не буду…

И рассказал, что в деревне не прекращаются ссоры после откровений на камеру.

Но я знал, что Василий Иванович отходчив.

Саша не успел снять фильм о деревне Белова начала девяностых. Как я уже писал, Сашу Сидельникова нашла пуля снайпера у Белого Дома, когда Ельцин расстреливал Верховный Совет. Только Белов был внутри горящего Белого дома в рядах защитников, а Саша на улице с камерой в руках. Его, как опасного свидетеля, и убрал снайпер, сидевший на крыше Американского посольства.

Уже после похорон Саши Белов позвонил мне:

– Как жалко Сашу! Талантливый парень… Я очень сожалею, что

нагрубил ему. Хотелось бы все вернуть.

 

В эту ночь, когда появилось сообщение о кончине Василия Ивановича, я работал с интернетом. И буквально через пятнадцать минут на различных информационных сайтах появилась версия причины, повлекшей за собой смерть писателя. По этой злой версии писатель не смог перенести пришедшей к нему вести о разграблении и осквернении местными жителями восстановленной Беловым на свои деньги в конце восьмидесятых, начале девяностых годов деревенской церкви, возле которой он и завещал себя похоронить.

Сообщение о разграблении и осквернении церкви было придуманным, и никто его не передавал больному Белову, и умер он от болезней, но эта фальшивка прилепилась, и с утра только мне позвонили представители десятка всевозможных СМИ, даже из Ганновера звонили по поводу оскверненной церкви.

Хоронить Белова все же решили в Тимонихе, в родном краю, которому он посвятил все свое творчество, который страстно защищал от наступающего запустения всеми доступными ему средствами: в газетах, журналах, книгах, в кабинетах больших чиновников, на трибуне Верховного Совета СССР.

Накануне в Тимониху был направлен бульдозер, который разгреб нетронутые ногой человека снега, открывая доступ к деревне писателя и еще двум соседним деревням – Гридинской и Дружинино, в которых давно уже не оставалось зимовать ни одного местного жителя…

Друзья и поклонники опустили гроб с телом основателя «деревенской прозы» в мороженую землю, помянули его в родовом доме, протопленном по этому случаю волонтерами, и разъехались по большим и малым городам.

И осталась свежая могилка писателя одна среди безбрежных снегов, затопивших уснувшую округу, где только голодные волки топчут тропы меж деревнями, где еще несколько десятилетий кипела и сверкала красками такая радостная и гармоничная жизнь северной крестьянской цивилизации…

В ту осень я провел две недели в поездках по Краснодарскому краю в поисках народных талантов. И после теплого солнца, ласкового моря, зрелища виноградников без конца и края, буйства фестивальных огней и плясок возвращение на северную родину, где стояла мокропогодная глухая осень, было тягостным. Впервые, любезная сердцу родина представилась заброшенным сельским кладбищем. Теперь еще и Тимониха, и сиротская могилка великого писателя…

Жизнь из наших северных деревень стремительно уходит. И снова и снова хочется понять: что это? Историческая закономерность, суровая логика рынка, железная поступь технологического прогресса?

Так ли неконкурентоспособным оказалось наше сельскохозяйственное производство?

В свое время Николай Верещагин, основатель маслодельческой отрасли в России говорил, что если есть заливные луга, то не нужны и золотые прииски. Действительно, в 1984 году СССР произвел 2 миллиона тонн сливочного масла, это больше, чем Франция, Англия, Германия и США вместе взятые. С этой вершины Горбачев начал разваливать страну.

Увы, только в Вологодской области за эти годы поголовье молочного скота сократилось с 280 тысяч голов до пятидесяти. Правда, сейчас оно стало возрастать, но знаменитые заливные луга, прославившие в свое время Вологодчину вологодским маслом, зарастают диким бурьяном.

Однако, не зря же мудрый Белов завещал похоронить себя в родной Тимонихе, где не осталось ни одного жителя. Наверное, он все же верил подспудно в возрождении села, а вместе с ним и всей России.

Белова всегда восторгало народное творчество. Я был у него в гостях, когда пришло известие о присуждении Василию Ивановичу Государственной премии за «Воспитание по доктору Споку». Тогда еще не отказывавшийся от стопки, Василий Иванович выставил бутылку, но почему-то водка не пошла. И вообще я заметил, что Василий Иванович не испытал большой радости от премии.

Он пошел меня провожать по ночной Вологде. Мы дошли уже до водонапорной башни на берегу реки, и тут я спел ему частушку, появившуюся в связи с введением зимнего времени… Частушка была почти непечатного свойства:

«У народа час отнели,

Ералаш на глобусе…

Раньше я хотел в постели,

А теперь – в автобусе…»

И тут Белов прямо-таки подпрыгнул от радости:

– Вот народ! Вот дает!

Мне показалось, что эта частушка принесла Белову больше радости, чем известие о премии.

…К семидесятилетнему юбилею Белова меня попросили написать сценарий и выступить в качестве ведущего этого вечера в Вологодском областном драматическом театре.

Я решил поставить на сцене большой стол с яствами с пятиведерным самоваром в центре. Яства – крестьянские пироги всевозможные, варенье, мед, ягоды для гостей… На заднике был изображен дом Белова. На сцене стояли телеги, в которых на мешках лежали и сидели дети. Получилось красиво. Белову эскиз понравился. Понравился и сценарий. Но сам он, зная свой ершистый характер, сказал мне:

– Ты, если я там начну не то городить, возьми какнебутную палку и дай мне по башке…

– Прямо на сцене? – Засмеялся я.

– А что? Бей, не жалея. И жена моя просила это тебе передать.

Да, я знал, как трудно управиться с Василием Ивановичем, вписать его в заранее подготовленный сценарий…

И вот юбилейный вечер. Зал полон. Гости из Москвы, дальнего и ближнего Зарубежья, из русских городов, вологодских деревень.

Перед сценой опустился занавес, возникла дорога, ведущая в Тимониху, и Василий Иванович, идущий этой дорогой. Хотя и шагал он с палочкой, но он быстро увеличивался и вот уже огромный, во весь экран, шагнул в зрительный зал.

Когда поднялся экран и Белов, настоящий, в сопровождении детей под величальные песни вышел на сцену, зал встал и устроил овацию.

Но едва стихли аплодисменты, как сценарий мой был попран.

Остановившись перед накрытым столом, Белов прищурился и спросил ехидно меня:

– А за чей счет этот банкет? На народные деньги гуляем?

– Конечно, на народные, – пришлось отвечать мне. – Пироги народ пек, мед, ягоды, варенья – все из вологодских деревень поклонники прислали. Ну, а на чай писатели скинулись.

– Ну, тогда ладно, – согласился Белов, но садиться в предложенное кресло не стал. – Яшин всегда так спрашивал, за чей счет гуляем? Дай-ка, лучше мне микрофон, я тут всю ночь выступление на бумажке писал, надо прочитать народу.

– Да ведь мы договорились работать по сценарию, – отказал я ему и микрофона не дал. – Вот придет время, и я передам микрофон.

– Нет, ты мне сейчас дай!

Признаться, мне захотелось стукнуть его микрофоном по голове, как он и просил заранее.

Но публика уже скандировала:

– Белову слово!

Все мои сценарные придумки с музыкой, пением, деревенскими звуками, чтением замечательных страниц из беловского очерка «Душа бессмертна», были попраны.

Я передал обреченно Василию Ивановичу, который что-то напряженно искал по карманам, включенный микрофон.

– Выступление свое потерял. Придется так говорить. – Сказал он в микрофон.

– Слово! – Скандировал зал.

– Ладно, – обратился он в зал, – скажу. Тут у меня вчера последний зуб вывалился. Ха-а. Зуб мудрости. И только тогда я понял, что я не еврей. Слышите, я больше не картавлю…

Тут он повернулся ко мне:

– Кажется, я наговорил лишку. Теперь мне от жены влетит. – И передал мне микрофон. – Веди дальше…

За десять последующих лет Тимониха вовсе обезлюдела. Василий Иванович болел сильно и уже не в состоянии был присматривать за своим деревенским хозяйством. Дурная трава захлестнула деревню. В доме соседа Фауста прямо в крыльце выросла черемуха. Придет весна, и случайно брошенный окурок может смести деревню за полчаса.

Как помочь? И чем помочь? Раздражали многолетние пустые разговоры о необходимости создания заповедника в Тимохине.

Я позвонил главе Харовского района Александру Мазуеву:

– Давай, хоть какое-то конкретное дело сделаем. Я предлагаю в июле проводить традиционный трудовой фестиваль; «Сенокос в Тимонихе». Может быть, таким образом, начнем спасать деревню.

Идея нашла поддержку. Мы распространили ее по деревням Азлецкого поселения, в котором жило 700 человек, а летом оно увеличивалось до полутора тысяч. Неужели силами этого народа не привести в порядок знаменитое литературное место?

Оказалось, можно навести порядок не только в Тимонихе, но и вокруг собственных домов.

На фестиваль в Тимонихе съехалось около тысячи человек: из Азлы, Харовска, Вологды, Москвы. Только из Москвы приехало более 10 человек, пожелавших с косой в руках внести свой вклад в облагораживание Тимонихи.

Тимониха преобразилась на глазах. Привезли Василия Ивановича, принесли его на руках в дом, ноги уже не подчинялись ему, посадили на лавку. Он сидел у раскрытого окна, любуясь, как споро рождаются стога на луговине около его дома.

Подвели итоги соревнования косарей, вручили дипломы и немудреные сувениры. Среди женщин неожиданно в числе победителей оказалась директор фестиваля «Золотой Витязь» Наталья Полукарова из Москвы, привезшая Белову поклон от Николая Бурляева с фильмом «Все впереди»…

Николай считал, что Белов сердится на его за этот фильм, несогласный с творческой интерпретацией знаменитого романа Белова. Много лет между ними не было общения. И какова же была радость у этой женщины, когда Белов, приняв фильм Бурляева, сказал вдруг:

– Хороший фильм. Передайте Николаю мою признательность…

Я пришел к Василию Ивановичу в избу сел рядом с ним на лавку. На глазах его блестели слезы.

– Давай, Толя, выпьем по рюмке. Ольга, подай нам коньку.

Ольга Сергеевна, жена Белова принесла бутылку с коньяком.

– Василий Иванович, ты знаешь, я не пью с тех пор, как ты начал борьбу с пьянством в России. А ты, если хочешь, выпей. Я с тобой чокнусь.

Я достал из сумки свою книжку и, подписав «Василию Ивановичу от автора с любовью» – подал Белову.

Василий Иванович взял книжку и стал писать ниже моего автографа:

– Вася! Остановила его Ольга Сергеевна. – Это же Толина книжка.

– Какая разница! – Ответил ей Белов и поставил свою подпись.

 

ПОЛЯ ДРЫГИНА

…Хмурым сентябрьским утром на полупустынный перрон вологодского вокзала ступил из вагона скорого московского поезда высокий плечистый мужчина средних лет. Его встречали. Несколько человек в начальственных шляпах шагнули на встречу. Один из них, протягивая руку, представился:

– Милов – первый секретарь Вологодского обкома партии. Пока еще первый!

– Дрыгин! – отвечал на рукопожатие приезжий. – Бывший второй секретарь Ленинградского обкома партии.

Эта встреча на утреннем перроне была для Вологодчины, можно сказать, поворотной. Человек, вступивший на вологодскую землю, задержится на ней на двадцать пять лет и круто повернет ее судьбу. Хотя у этой встречи была своя предыстория.

17 сентября 1961 года в Кремле шло рядовое заседание Политбюро, на котором слушали кандидатов на различные государственные и партийные посты. На трибуне с докладом о подъеме сельского хозяйства Ленинградской области, все еще не оправившейся от оккупации, выступал второй секретарь Ленинградского обкома КПСС Дрыгин, которого рекомендовали на должность председателя Ленинградского облисполкома. Хрущев слушал в пол уха, перелистывая газету «Советская Россия». Но вот его внимание привлекла статья «Вологодское разнотравье», где корреспондент резко критиковал сельское хозяйство Вологодчины, которое по надоям, урожайности, поголовью скота опустилось ниже довоенного уровня.

Статья была хлесткая, и Хрущев не на шутку рассердился.

– Надо менять в Вологде первого! – повернулся он к своим помощникам.

– Никита Сергеевич! Еще и года не прошло, как сменили. Рано ожидать результатов.

Но Хрущева понесло. Действительно, недавно избранный первым секретарем Вологодского обкома Милов был специалистом в лесной промышленности, сельского хозяйства не знал и за год руководства областью не сумел, да и не мог решить проблемы, копившиеся десятилетиями.

– Менять! – отрубил Хрущев.

– Так ведь и заменить некем!

– А вот вам первый секретарь для Вологодчины, – и Хрущев указал на возвышающуюся утесом над трибуной фигуру Дрыгина.

Возникла тягучая пауза. И только ничего не подозревающий Дрыгин продолжал излагать план переустройства сельского хозяйства Ленинградской области.

 

ПО ВОЛОКАМ

…После первых морозов и снегопадов по установившимся зимникам отправляла Вологодчина своих посланцев для знакомства с новым руководителем области.

Что представляла тогда область? Отрезанные от мира ужасным бездорожьем восточные районы: Никольск, Кич-Городок, Великий Устюг, куда только в весенний паводок можно было забросить жизненно необходимые грузы судами; запад с Вашками, Белозерском и Вытегрой при практически полном отсутствием дорог; север с Верховажьем и Тарногой, куда ни пассажирского, ни товарного…

От Никольска до Вологды 450 километров. При нынешних дорогах пять-шесть часов езды. А сорок лет назад… Сорок лет назад на заседание партхозактива в Вологду снаряжались, как на Северный полюс. Гусеничный трактор, тракторные дровни, на которых сооружался деревянный фургон с печкой для обогрева и приготовления пищи, с окнами и спальными местами на соломе. Для сопровождения делегации выделялся второй трактор, который тащил горючее для первого. Трактористы одевали ватные штаны, валенки с калошами, шубные рукавицы, разжигали в холодных, продуваемых морозными ветрами кабинах примусы для тепла. И в путь…

Такой обоз добирался до Вологды едва ли не неделю. Кроме партийных и хозяйственных руководителей, ехали в фургоне и простые люди: кто в больницу на операцию, кто по делам в город, кто на свадьбу с непременной гармошкой. Народу набивалось, что сельдей в бочку…

И сколько таких районных сел и городков отправляли тогда в Вологду на партийно-хозяйственный актив своих посланцев, чтобы те воочию увидели нового хозяина области. А новый хозяин уже с первых шагов своих на Вологодчине вызвал столько противоречивых толков и пересудов…

Известно было, что новый секретарь характер имеет прямой, жесткий, прошел войну, причем начал ее командиром взвода, а закончил командиром полка. Кто-то рассказывал, что самолично читал в газете заметку про то, как младший лейтенант Дрыгин в рукопашном бою один уничтожил девять фашистов, и что лучше его не доводить до кипения…

Трещат трактора посередь заиндевевшей морозной Вологодчины, медленно пробираясь заснеженными полями и лесами мимо тихо дремлющих, убаюканных метелями деревень, освещенных пока лишь керосиновыми лампами, мимо убогих скотных дворов, крытых соломой, мимо обезглавленных церквушек, превращенных в тракторные мастерские…

Потрескивают дрова в печурке, пофыркивает чайник, гармошка выводит незатейливый перебор… Сколько было в этих кибитках за неделю пути рассказано анекдотов, историй и баек, сколько было выпито водки и спето песен. Вот где формировался народный эпос и фольклор… Вот где рождались легенды и предания двадцатого века… Дорого бы я сегодня дал, чтобы вот так проехать в тракторных санях от, скажем, Никольска до Вологды и обратно.

 

Так кто же был кукурузником?

…Летом 1962 года Хрущев возвращался правительственным поездом из Архангельска в Москву. Было условлено, что в Вологде поезд сделает остановку, и Никита Сергеевич встретится с первыми лицами области.

Поезд приходил в шесть утра, и на холодном перроне за час до него выстроились пионеры с барабанами и горнами, руководители города и области. Шел мелкий холодный дождь. И вообще лето шестьдесят второго было чрезвычайно холодным. И, видимо поэтому, кукуруза на полях никак не хотела расти. Хоть ты ее за уши тащи! А Москва требовала едва ли не ежедневных победных реляций с кукурузных фронтов…

Накануне приезда Хрущева Дрыгин, возвращаясь с загородной дачи, заехал на учебно-опытные поля Молочного института. Было пять часов утра. На кукурузном поле споро работали трактора, запахивая «царицу полей», которая к августу едва ли поднялась сантиметров на пятьдесят. На краю поля стоял молодой кучерявый агроном и с явным удовлетворением наблюдал за работой тракторов.

Шофер Дрыгина подошел к нему:

– С Вами хочет говорить первый секретарь!

Молодой агроном ничуть не смутился и смело шагнул навстречу нахмуренному секретарю.

– Вы что это делаете? – грозно спросил Дрыгин.

– Запахиваем кукурузу под озимые! – отвечал агроном. – Не выросла, как ни бились, как ни ухаживали, ни подкармливали. Жалко трудов. Не по нашему теплу эта культура!

Дрыгин нахмурился еще больше, прошелся вдоль поля, сорвал несколько стеблей.

– Эти-то вот получше будут, – показал молодому агроному.

– Тут у нас навозная куча была, земля на метр пропиталась жижей, да и то – какая это кукуруза! Слезы горькие.

Дрыгин ничего не ответил, сел в машину и укатил в город. …Много позднее он расскажет молодому агроному Виктору Ардабьеву, ставшему к тому времени первым секретарем Никольского райкома партии, продолжение этой истории с кукурузой.

Правительственный поезд пришел без опозданий. На перрон вышли охранники, пионеры вскинули к небу горны, готовясь к встрече высокого гостя, начальство приосанилось, но Хрущев так и не появился. Ждали пять минут, десять… Хрущева не было. Над перроном повисло тягостное молчание. Тогда Дрыгин обратился к охранникам.

– Никита Сергеевич отдыхает, -отвечали те. – Он не выйдет.

– Но как же так? Его ждут! – возмутился Дрыгин.

– Повторяем. Он не выйдет.

– Тогда я пойду сам! Доложите!

Он раздвинул охрану и шагнул в вагон, уже набиравший ход. Столь решительные действия Дрыгина возымели результат. Один из охранников скрылся в купе, и минуту спустя из него вышел заспанный Хрущев в полосатой пижаме, поигрывая подтяжками.

– Чего тебе Толя? Чего шумишь? – спросил он миролюбиво Дрыгина. – Медали и ордена я все в Архангельске раздал, деньги там же пропил. Нет у меня ничего.

В коридоре уже собирались помощники и сопровождающие Хрущева лица, с интересом наблюдавшие за этой сценой.

– Да я ничего и не прошу.

– Так чего же ты хочешь?

– Я должен со всей ответственностью заявить, – сказал, напрягаясь как перед атакой, Дрыгин, – что кукуруза у нас не растет и вряд ли будет расти. Холодно у нас для нее. Холодно.

– А вы что, еще и кукурузу у себя садите? – вдруг прищурился хитро Хрущев.

– Да как же, согласно партийному курсу, – отвечал простодушно Дрыгин. – Повсеместно!

– Нет, вы видели таких дураков, – захохотал вдруг Хрущев. – Они на Севере садят кукурузу и еще жалуются, что она не растет. Вы бы ее еще на Полюсе посадили!

Дрыгин вышел из поезда в Грязовце и в тот же день распорядился запахать кукурузу повсеместно под озимые. Надо сказать, что озимая рожь тогда выросла на диво. А из Москвы все шли и шли распоряжения отдавать под кукурузу лучшие земли. Не работа, а хождение по минному полю.

 

По минным полям

…А Дрыгин хаживал и по настоящим минным полям. Вместе со второй ударной армией Власова под Мясным Бором Дрыгин попал в окружение. Он командовал тогда взводом. Немцы били по ним со всех калибров, с земли и с воздуха. И вдруг средь этого кромешного ада наступило затишье. Прибежал вестовой с приказом явиться в штаб то ли полка, то ли дивизии. В лесу под соснами сидели за столом понурые офицеры.

– Принято решение, -объявил старший, – о сдаче армии в плен. Приказ обсуждению не подлежит.

Офицеры еще ниже опустили головы.

И тут Дрыгин взорвался:

– Да вы что, такая мать! Охренели! – Он выдал, казалось, все матюги, которые встречались ему в жизни и ударил кулаком по столу: – Лично я сдаваться не собираюсь!

Повисла напряженная тишина. Дрыгин повернулся и пошел прочь по направлению к линии фронта.

– Я ждал, что вот-вот раздастся выстрел в затылок, и все на этом будет кончено. Пять шагов. Десять. Нет выстрела. Двадцать…

И тут к Дрыгину стали примыкать разрозненные бойцы. Выстрел так и не прозвучал… И они ушли. Их, не согласных сдаваться в плен, становилось все больше и больше. Сто, двести, пятьсот… Дрыгин принял командование на себя, сформировал взводы и роты, назначил командиров…

К Волхову их подошло уже более тысячи человек. Было тихо. Казалось, что фашистов нет и в помине. Только кружила над рекой немецкая рама-разведчик… С вечера стали готовить плавучие средства, а на рассвете в тумане начали переправу. И тут на них обрушился шквал огня… Из тысячи человек в живых осталось около семидесяти. Но эти семьдесят упорно шли к своим. И вышли…

Два месяца Дрыгина допрашивала контрразведка, шла проверка по всем каналам… Через два месяца ему вернули погоны и отправили на передовую…

 

«Кадры решают все»

Эта сталинская формулировка была для Дрыгина ключевой на протяжении всей вологодской командировки. Один из бывших партработников стал свидетелем телефонного разговора Анатолия Семеновича с молодым секретарем из Кириллова. Было это в начале шестидесятых.

– Все хоть там тебя слушаются? – спрашивал он, видимо, уже имея какую-то информацию с места.

– Да есть тут один председатель колхоза неуправляемый. Не слушается. Спорит и возражает до тошноты.

– Так вот! – зарокотало в трубке. – Если он плохо работает, собери бюро и сними с работы. За неделю сними. Но если он хорошо работает, то собери бюро, собери актив и поезжайте все к нему учиться. И учитесь, да спасибо говорите за учебу.

…Сидим у костра в лесу под Тотьмой с лесником Павлом Шаровым. Случайная встреча. Напились чаю. И почему-то разговор коснулся Дрыгина. И вот это случайный встречный такую историю выдает:

– После окончания Молочного института меня назначили директором Тотемского маслозавода, – мой собеседник угли прутиком мешает в кострище. – Маслобойки размещались в обычных крестьянских избах. Тем не менее, масло получали высокого качества. Но как вывезти его? Район огромный, дорог нет. И тут из Великого Устюга проездом побывал у нас начальник областного управления молочной промышленности Иван Петрович Толмачев. Поглядел он на наше хозяйство, пожал мне руку и заявил при всем коллективе, что из первой же пришедшей в область партии вездеходов Зил-157, одну машину он направит к нам в Тотьму.

Мы обрадовались, ждем. Но вот приходит разнарядка, а Тотьмы там нет. Я звоню Ивану Петровичу:

– Может ошибка какая закралась?

– Нет, никакой ошибки! Вам дадим машину в следующей партии.

А когда эта партия будет, Бог ее знает… А у нас продукция тоннами пропадает…

Я парень настырный был. Обидно стало. Лечу самолетом в Вологду – и к Толмачеву. Он меня из кабинета выгнал: «Не будет вам машины». Вышел я на улицу: куда идти, кому жаловаться? А перед глазами вывеска: «Обком партии». И решился я на обман. Захожу в вестибюль и… к милиционеру. Вот, говорю, прибыл на прием, вчера из райкома позвонили, говорят – должен быть у первого секретаря обкома в одиннадцать. Вот моя командировка, вот паспорт. Милиционера прошел, попал в приемную, ту же историю излагаю.

– Да нет, – говорят, – Вас в списке приглашенных.

Я скандалить начинаю, чтобы погромче было.

– Что вы думаете, – напираю, – я сам, что ли, это выдумал? Что мне, делать больше нечего?

– Доложите, – кричу, – первому секретарю.

В общем, добился я приема. Кабинет большой, столы буквой «Т». Выходит мне навстречу огромный мужчина, глазами меня сверлит.

– Что это Вы, молодой человек, меня добиваетесь, скандалите в приемной, хотя никто Вас не приглашал?

Я ему все, как есть, выложил. Простите, говорю, за обман, но этот вопрос только Вы можете решить…

– Да, – покачал он головой. – Вот есть у нас еще такие областные руководители. Ездят, обещают, руки жмут, а потом ничего не делают! Сколько, -спрашивает, -тебе, сынок, лет?

– Двадцать четыре…

– И уже директор? А что? Правильно! Вот таких молодых, энергичных и нужно на руководящие должности ставить!

Тут он снимает трубку:

– Товарищ Толмачев! – Голос, что из бочки гудит. – Слушайте меня внимательно. Из приходящей партии вездеходов две машины направьте в Тотьму. Не одну, а две!

Тот, слышу, начинает что-то блеять.

– Вы меня поняли! Я проверю. Все!

Обернулся ко мне:

– Вот тебе мой номер телефона. Если опять обманут, звони мне!…

Звонить ему не пришлось. Уже тогда Дрыгина никто не смел ослушаться.

Действительно, правил он круто. Рассказывают, однажды в кабинете первого секретаря Вашкинского райкома партии раздался ранним утром звонок из обкома. Первый секретарь был в отпуске, и на его месте находился второй.

– Как там у тебя с заготовкой кормов?

– Анатолий Семенович? Одну минуту, только возьму сводку.

– Не надо! Вы уже не секретарь!

По мнению Дрыгина, секретарь райкома настолько обязан владеть обстановкой, что подними его ночью с кровати, он должен без запинки ответить – какие в районе надои, сколько заготовлено сена, силоса, сенажа…

Своего преемника Валентина Александровича Купцова Дрыгин приметил еще в 60-годах. Простой сельский парень из деревни Миндюкино после армии трудился грузчиком на металлургическом комбинате. Из Воркуты приходили вагоны с углем, смерзшимся дорогой в монолит. И нужно было отбойным молотком вновь вырубать его. Работа – тяжелей не придумаешь. У Валентина отец, деревенский портной, ставший со временем председателем колхоза, незадолго до своей смерти увидев, как раздевается сын, заплакал. Все тело его было сплошным синяком от отбойного молотка. Но тут же отец и признался:

– За тебя, Валька, я не боюсь. Ты любую дорогу осилишь.

В 1974 году, когда Купцов работал уже вторым секретарем Череповецкого горкома партии, его присмотрели для работы в аппарате ЦК. Присмотрели-то, видимо, задолго до этого. Еще вовремя чехословацкого кризиса. Купцов был в то время в Чехословакии в качестве посланца череповецких металлургов. Тогда братские страны любили делиться опытом. И, стало быть, он сумел в этой критической ситуации достойно проявить себя…

И вот приглашение на работу в ЦК. Но в Москву Купцову не хотелось. Здесь, на Вологодчине, жизнь кипела ключом: строились и расширялись металлургический комбинат, аммофос, азотно-туковый, подшипниковый, оптико-механический заводы… В деревнях росли птицефабрики и животноводческие комплексы, прокладывались дороги в самые глухие углы…

Не любил Дрыгин отпускать на сторону кадры. Даже в Москву. Он воспитывал у своего окружения чувство особого вологодского патриотизма. Вот и для Купцова Вологодчина оказалась выше карьерных интересов. Перед отъездом в Москву Купцов зашел к Дрыгину.

– Чего не веселый? – спросил Дрыгин.

– Не хочу я в Москву.

– Верю, – поддержал Дрыгин. – Чего там в кабинетах штаны протирать? А у нас вон какие стройки развернуты. И в городе, и в селе. Работать надо. Ты, парень, вот чего сделай. Когда у тебя уже не будет аргументов отказываться, ты скажи просто, что не хочешь работать в ЦК. Так и скажи! А мы тебя здесь в обиду не дадим.

И вот полуторачасовой разговор в Москве с Долгих и Ястребовым. Решены вопросы по квартире, зарплате, определен круг задач… И вдруг это, ошарашившее больших партийных боссов, признание:

– Я не хочу работать в аппарате ЦК!

Несколько минут в кабинете стояла зловещая тишина. Наконец, Долгих с металлом в голосе проговорил:

– Нам не нужны люди, которые не хотят работать в аппарате ЦК!

Купцов рассказывал, что его после этой встречи, наверное, час бил озноб… Но явных последствий этого возмутительного с партийной позиции поведения в отношении Купцова не последовало. Видимо, Дрыгин сумел там в Москве снять напряжение… Да и перед коллегами своими, а с Ястребовым они были большими друзьями, мог погордиться: «Вот, мол, у меня какие верные и надежные ребята работают!»

Пройдет много лет, и выходец из вологодской деревни Миндюкино Валентин Купцов не страшась, встанет на защиту коммунистической партии в Конституционном суде. И сумеет отстоять ее.

…Рассказывают, что Брежнева он, Дрыгин, Леней называл. Вполне вероятно, что между ними были такие вот товарищеские отношения. Но и то верно, что шапки Анатолий Семенович ни перед кем не ломал, ни перед кем не преклонялся, а упорно гнул свою линию.

Его считали руководителем жестким, авторитарным. Однажды во время заседания бюро обкома один из чиновников воспротивился назначению на ответственную и тяжелую должность. Дрыгин среагировал мгновенно:

– Есть предложение исключить этого товарища из партии, снять с работы и впредь никаких должностей ему не предлагать.

Проголосовали единогласно. Кто мог воспротивиться воле Дрыгина? Но обиженный чиновник не смог сдержаться.

– Я жаловаться буду! -воскликнул он.

– Жалуйся, – равнодушно уже отвечал Дрыгин. И добавил насмешливо: – Фиделю Кастро…

– Да, он был жестким руководителем, – подтверждает Валентин Александрович Купцов, – но справедливым. И он сумел подобрать по всей области такие кадры и в партийных, и советских органах, которые работали творчески, вдохновенно или по крайней мере ответственно, что позволило уже к середине семидесятых годов вывести область из отстающих в передовые…

Один из руководителей районного партийного звена вспоминает, как поехали они группой на южный курорт в пансионат ЦК КПСС. Понятное дело, расслабились. По паре раз в ресторан сходили, вино, шашлыки… Деньги улетучились быстро.

– И тут приходит перевод на сто рублей, – рассказывал он. – Я даже испугался. Откуда? Может, взятка какая? Штамп смазанный, неясный…

А потом, несколько месяцев спустя, Дрыгин подходит на пленуме: – Ну, получили переводы-то? Это я вам на папиросы послал, что бы вы у жен денег не просили…

 

По всем направлениям

Но область была не только аграрной, но и промышленной. Черная металлургия это вам не приготовление торфо-навозных компостов! Вряд ли Анатолий Семенович в таком же совершенстве знал технологию выплавки чугуна и стали…

Рассказывают, что однажды в Череповце он таким образом разрешил затянувшийся конфликт между металлургами и строителями металлургических мощностей. Он запер конфликтующих начальников в пустом кабинете и сказал, что они будут тут сидеть до тех пор, прока не найдут устраивавшее обе стороны решение. Через три часа «узники» позвонили и попросились на волю. Конфликт был успешно преодолен.

Надо сказать, что Дрыгин благоволил и писателям. Ведь именно при нем Вологодская писательская организация стала лучшей в стране. В Вологде успешно работали Василий Белов, Виктор Астафьев, Сергей Викулов, Ольга Фокина, Николай Рубцов…

Хотя в отношениях с писателями не все было безоблачно. Александр Яшин, живший в ту пору в Москве и ежегодно приезжавший на родину в Никольск, опубликовал очерк «Вологодская свадьба», который показался чиновникам обидным и оскорбительным. Обиделся ли Дрыгин? Скорее, к этому подталкивали московские чиновники.

Против Яшина началась кампания в газетах, еще более усугубившая конфликт. Ведь по сути дела в очерке Яшина, если читать его сегодняшними глазами, ничего обидного и крамольного нет. Описан быт никольской деревни таким, каким он и был в ту пору. С бездорожьем, отсталостью, пьянством…

И Яшин, и Дрыгин желали никольской деревне добра. Только один пытался помочь ей словом, другой – делом. Теперь, по прошествии лет, ясно, что Дрыгина вряд ли можно упрекнуть в том, что он что-то недоработал, что-то недооценил, в чем-то наделал ошибок. Вся его жизнь была безраздельно отдана созидательному труду. И сделал он чрезвычайно много. Так случилось, что Дрыгин намного пережил Яшина. Но при жизни поэта они так и не выяснили отношений в личной встрече.

А вскоре после смерти Яшина Бобришный Угор и его могила стали местом паломничества любителей поэзии и маститых литераторов, приезжавших сюда со всей России. Дрыгин поддержал проведение ежегодных яшинских чтений в Никольске и ходатайствовал перед издательством об издании трехтомника сочинений Яшина, в котором, кстати, есть и «Вологодская свадьба». Откройте, если не читали ее. Есть над чем поразмыслить…

 

Депутат Никольщины

…В Москве авторитет его был чрезвычайно высок. Дрыгин был бессменным членом Центрального Комитета КПСС и депутатом Верховного Совета СССР. В депутаты баллотировался по самому дальнему и проблемному Никольскому округу. В последний раз уже стареющий Дрыгин приехал в Никольск, чтобы отчитаться о проделанной депутатской работе. Зал был полон. Дрыгин называл с трибуны цифры капиталовложений, надоев, привесов, урожайности, и зал заворожено, словно чудесную музыку, слушал эту сухую статистику. Когда Дрыгин закончил доклад, то люди в едином порыве встали и долго аплодировали. Он сел за стол, и мало кто видел, как этот огромный суровый человек пытался украдкой смахнуть слезы, пролившиеся из его глаз…

…Совсем недавно я встречался за чашкой чая с воспитанниками и последователями Анатолия Семеновича Дрыгина, без сомнения талантливыми руководителями вологодского села Михаилом Федоровичем Сычевым и Леонидом Николаевичем Вологдиным.

Михаил Федорович многие годы работал рядом с Дрыгиным, был заведующим сельскохозяйственным отделом обкома КПСС, вторым секретарем по селу. В своих воспоминаниях о Дрыгин он написал следующее: «Анатолий Семенович относился к тому типу людей, в буквальном смысле страдающих любовью к Отечеству, но не приукрашивающих его прошлое и не питающих иллюзий относительно его настоящего, он был постоянно устремлен к достижению лучшего будущего. Его деятельность в этом плане была не только многогранной, но и весьма продуктивной».

– В первую очередь мы стремились развивать экономическую самостоятельность, как ключевую, основополагающую проблему сельского хозяйства, – рассказывал Михаил Федорович. – В деревне нам оставили тяжелое наследие командно-административной системы, как результат коллективизации, индустриализации страны за счет деревни, военного положения…. До 1953 года колхозам и совхозам не только диктовали, что и когда сеять и убирать, но и устанавливали минимальные закупочные цены на сельхозпродукцию. Колхозники же, как известно, вообще не получали за свою работу наличных денег. С ними рассчитывались трудоднями. И только после Сталина в сельском хозяйстве стали внедряться некоторые экономические рычаги.

Если говорить о совершенствовании работы аграрной отрасли, то здесь Анатолий Семенович видел пять приоритетных направлений. Во-первых, максимальное использование экономических рычагов и стимулов для повышения производительности труда. Во-вторых, активное внедрение научных разработок и технологий, передового опыта. В-третьих, непрерывный рост вложений в материальную базу сельского хозяйства, в механизацию, электрификацию, мелиорацию. В-четвертых, массовое строительство на селе. И в-пятых, переход на промышленное ведение сельского хозяйства. Что же касается птицефабрик, то все ныне действующие – в Шексне, Малечкине, Грибкове, Ермакове – были действительно построены в бытность Дрыгина.

Стоит отметить, что развитие промышленного птицеводства и свиноводства на Вологодчине дало толчок и комбикормовой индустрии. Шекснинский комбинат хлебопродуктов – и поныне один из крупнейших на Северо-Западе, стали строить опять-таки при Дрыгине.

В конце 60-х годов производство сельскохозяйственной продукции действительно резко пошло в гору. И когда в 1968 году в стране было принято решение о значительном повышении заработной платы многим категориям трудящихся, запасы продовольствия стали таять. И уже в начале 70-х в области стали возникать некоторые перебои с отдельными видами товаров. Тем не менее, производство мяса, молока, яиц продолжало неуклонно расти. Быстро увеличивалось и среднедушевое потребление основных продуктов (по многим показателям оно превосходит нынешний уровень!). Но значительную часть своей сельскохозяйственной продукции область была вынуждена направлять в Москву, Ленинград, Мурманск, Архангельск и другие северные регионы.

…Трудовой путь Леонида Николаевича начался в 1959 году в племсовхозе «Красный Север» Великоустюгского района. Там он вырос от зоотехника фермы до директора. В 1963 году переведен в областное управление сельского хозяйства, где прошел путь от начальника планово-экономического отдела до первого заместителя начальника управления. С 1968 по 1975 год работал директором треста «Свинопром». В 1975 избран и по 1988 работал заместителем, первым заместителем председателя облисполкома, а с 1988 по 1990 год – председателем облисполкома.

Леонид Николаевич включился в наш разговор:

– Под началом Дрыгина развернулась работа по специализации и концентрации производства, переводу животноводства на промышленную основу. Сначала наше птицеводство вышло в число лидеров. Потом за 7 лет построили крупные свинофабрики. Отрасль нормально заработала, и Вологодчина попала в первую четверку свиноводческих областей. Была разработана специализация всех районов, и каждый руководитель хозяйства точно знал: когда и что у него будет строиться.

Буквально в считанные годы мы создали систему семеноводства, построили семенные станции, организовали семеноводческие совхозы. Одновременно занялись повышением плодородия земель. При каждом крупном животноводческом комплексе, при каждой птицефабрике были построены площадки компостирования. Добились огромных объемов заготовки торфа. Не забывали и о минеральных удобрениях, которые вносили согласно анализу почв. Это была стройная система по всей области, по каждому району и хозяйству. Урожаи росли. А появилось в достатке корма – пошло в гору животноводство.

К 1985 году потребление мяса на Вологодчине было доведено до 66 килограммов в год в среднем на каждого жителя. Все близлежащие области больше 50 килограммов не имели. По потреблению мяса, молока мы были в первой тройке по России, по яйцу – на втором месте. При этом очень много продукции мы поставляли в союзный и республиканский фонд: молока, например, отправляли ровно половину.

Я как-то был на совещании в союзном Госплане и услышал там фразу, которая меня развеселила: союзный фонд, мол, формируют Россия, Белоруссия и Вологодская область. Вот это и был результат огромной работы, которая проводилась командой Дрыгина.

А вот обстановка с сельскими кадрами массовых профессий была очень тяжелой. Люди убегали из деревни. И только после 1975 года с внедрением новых технологий, облегчавших работу на селе, парни и девушки начали оставаться дома. Основная ставка делалась на создание хороших социальных условий, чтобы закрепить там людей, которые еще оставались. И даже в отдаленных хозяйствах начинали строить жилье, дома культуры, школы, детские сады. Активно развивал свою базу облпотребсоюз, велось строительство торгово-культурных центров, райпищекомбинатов. В каждом районе создавались ПМК «Межколхоздорстроя», которые были оснащены одним-двумя асфальтовыми заводами.

Дрыгин, думая о будущем, поставил перед аграрниками задачу: довести производство молока до 1 миллиона тонн, мяса – до 120—130 тысяч тонн в год. Он понимал, что в союзный фонд область все равно вынуждена будет поставлять продукты, и чтобы на месте их оставалось больше, нужно было увеличить производство.

И мы шаг за шагом шли к тому, чтобы обеспечить область всем необходимым в полном достатке, в том числе – свежими овощами. К этому можно добавить еще некоторые цифры и факты, которые сегодня могут показаться фантастическими: в области была создана мощная материально-техническая база строителей, мелиораторов, дорожников, позволяющая ежегодно вводить в эксплуатацию до 850 тысяч квадратных метров жилья, причем, только на селе до 350 тысяч; до 7—8 тысяч ученических мест в школах, до 1000 коек в больничных учреждениях, до 4000 мест клубов и домов культуры, до 14 тысяч гектаров мелиоративных и 40 тысяч культурно-технических земель, более 1000 километров автодорог с твердым покрытием.

Уйдя в отставку, он уехал с семьей в Москву. Но злая болезнь скоро привела его на больничную койку. Михаил Федорович Сычев, секретарь по селу Вологодского обкома КПСС, ученик Дрыгина посетил своего начальника незадолго до смерти.

От Дрыгина осталась половина. Но ум был ясным. Наступающую смерть он встречал бесстрашно. Был уже конец восьмидесятых.

– Боюсь я, Миша, только одного. Все что мы делали, они разрушат. Разрушат…

Если бы не предательство в высших эшелонах власти, переведших стрелки и направивших наш состав в тупик, где бы мы сейчас были! По крайней мере, с учетом прежнего жилого фонда, не только бы каждая семья, но и каждый человек имел собственную квартиру, не говоря уже о том, что деревенские наши ландшафты радовали сердце каждого, кто бы не взирал на них…

 

ПАСТОРАЛЬ БЕЗ КРЕСТЬЯНИНА И КОРОВЫ…

Не так давно я ездил со своим товарищем по Вологодчине, и он под конец наших поездок спросил:

– Я не видел в ваших лугах ни одной коровы и усомнился в справедливости того, что ваш край считают молочным.

– Ты что, не знал? – удивился я. – Уже лет десять, как коров заменили биохимическими установками по производству искусственного молока!

Я пошутил, но как-то пошутил убедительно, что даже сам в это едва не поверил.

– И теперь, – говорил я, – все эти кефиры, ряженки, «домики в деревне», «резные палисады», сливки и сливочное масло, которые вы потребляете в Москве – всё это делают из молока, полученного на этих установках!

Товарищ был ошарашен, но вынужден был поверить. Биохимия нынче шагает семимильными шагами. Он как-то сник, потерял интерес к молочным витринам в супермаркетах, даже на вологодское масло перестал восторженно реагировать. Так что пришлось исправляться: вести его на ближайшую ферму, договариваться с руководством хозяйства, ветслужбой, чтобы пустили столичного человека взглянуть на настоящую живую корову.

Это был колхоз «Родина», самое знаменитое хозяйство на Вологодчине, да и на всем пространстве матушки России, таких гигантов не много, по пальцам можно пересчитать. Помню, мы попали на «контрольную дойку». Это своеобразный экзамен для коров, когда по взятым у них пробам молока определяется жирность, содержание белков, протеинов и еще масса других показателей, по которым будут составлять индивидуальные рационы и определять витаминные добавки и иные элементы, необходимые для полноценной жизнедеятельности и молокоотдачи.

Как раз замеры брали у коровы по кличке Жара, величавой, холеной красавицы, белого с редкими темными пятнами окраса. Так вот в утреннюю дойку она дала 18 литра молока, в обеденную – 19, а про вечернюю мы не могли узнать, потому что к тому времени уехали в город, но, наверное, литров под двадцать дала тоже. И это была, в общем-то, рядовая корова.

Эти результаты поколебали мою гордость за землячку, знаменитую шекснинскую корову Вену, которая в сороковых годах установила мировой рекорд по суточным надоям молока – 82, 4 литра… И рекорд этот продержался 17 лет, пока его не побила кубинская корова Убре Бланка – Белое Вымя, надоившая 127 килограммов молока. Сегодня в Гаване стоит памятник этой легендарной корове. Наша легенда удостоилась быть выставленной в виде скелета на зоотехническом факультете Вологодского молочного института. Но и он был утрачен при очередной реорганизации…

Реорганизация… Вот, наверное, ключевое слово нашего беспамятства. Революция, реорганизация, ревизия, репрессия, рецессия… Все эти слова-заклинания имеют приставку «ре», означающую «движение назад» или «откат»… Теперь вот в рамках бесконечных и непонятных реформ придумали еще оно ключевое слово: «оптимизация…», которое так же к развитию нас не призывает… А вот к оптимизации памяти ведет напрямую: потому что хранителей памяти оптимизировали, вычистили из нашей жизни, переписали, вычеркнули прошлое, что бы нынешнее «кое-как» и откровенное «хуже некуда», выглядело более или менее сносно…

Мне давно мечталось и хотелось развить эту коровью тему, копнуть ее поглубже, поискать корешки молочного животноводства здесь на Севере. Не зря предки наши искали мифологическое Беловодье, где «земля полна молока и меда». Искали, искали и, видимо, нашли, обрели его… Беловодье –то.

Мы снимали фильм о нашем великом земляке Николае Васильевиче Верещагине, создателе молочной отрасли в той дореволюционной царской России, о которой мы все чаще вспоминаем со вздохом сожаления. А дело его с революцией не погибло, а осталось и окрепло в колхозах, в сети малых сепараторных, сыроварен, головных маслозаводов, о которых мы так же вспоминаем сейчас со вздохом сожаления.

Так вот, снимая этот фильм, приехали мы к созданной еще при коммунистах искусственной гидросистеме, отсекающей гигантской дамбой весенние воды Сухонских разливов.

Было ранее утро. Мы запустили квадрокоптер, способный улетать от оператора на пять и более километров, фиксируя на видео картины природы, остающейся внизу. И мы были потрясены: в лучах восходящего солнца под камерой лежали необозримые территории такого могучего, густого цветущего разнотравья, которое могло на поверхности своей удержать садящихся на него птиц…

Это было то самое разнотравье, лучше которого нет и не может быть во всем мире… Невостребованное, заброшенное, забытое, способное накормить и напоить десятки, сотни тысяч человек… Дать лучший в мире продукт, называемый Вологодским маслом…

И я вспомнил Василия Ивановича Белова и его первый фельетон «Украли стог наилучшего сена».

Пространства в десятки тысяч гектаров невостребованных заливных присухонских лугов при желании легко увидеть из окон правителей Вологодской области, для которых наш знаменитый земляк, как политическое завещание оставил эти записки: «Государству, имеющие такие заливные луга, не нужны золотоносные прииски…»

И верно, во второй половине 19 века, крестьяне Сибири, а затем и Северо-Запада, следуя советам и рекомендациям Верещагина по созданию маслодельческих артелей, за несколько лет вышли по производству и продаже коровьего масла самого высокого качества на такие показатели, которые превзошли результаты всей золотодобывающей отрасли Сибири.

И вот из года в год десятилетиями уже зарастает и уходит в небытие это заливное Беловодье нашего края… И воровать ничего не надо. Бери – не хочу.

Сегодня все чаще в руководящих кругах можно слышать заявления, что производство сельскохозяйственной продукции в наших условиях слишком дорогое удовольствие. И что это обстоятельство стало причиной того, что наша область не попала ни в одну из 14 агломераций, разработанного либеральными экономистами проекта пространственно-территориального развития России. А потому развития у нас не предполагается, а есть необходимость сокращать посевные площади и освобождающиеся пространства заращивать лесом.

Да что же это, у нас память, что ли напрочь отшибло…

Луга были в самом непостижимом количестве, зарастающие уже кустарником и лесами, в лучшем случае дурной травой и борщевиком. Но не было коров в этом прославленном краю молочных рек с кисельными берегами. Чтобы не быть голословным, скажу: действительно молочном краю, поскольку в конце восьмидесятых Вологодская область производила более 800 тысяч тонн молока ежегодно. А Дрыгин, первый секретарь обкома партии, с именем которого связаны все успехи области в развитии вологодского села, ставил задачу выйти на миллион тонн…

К сожалению, за тридцать лет демократических преобразований и либерализации рынка, реки эти обмелели почти в половину, не смотря на успехи отдельных хозяйств, опередивших не только достижения социализма, но и местной региональной науки.

И мы снова отправились в ближайшее хозяйство от Вологды в племенной завод «колхоз «Родина» к Шиловскому Геннадию Константиновичу, одному из немногочисленных корифеев нашего села.

…Стояла замечательная пора золотого бабьего лета. Перелески сияли багрянцем, золотом, еще не поникшей зеленью, серебряные паутины летали в воздухе, в бескрайних полях «Родины» гудели комбайны. Вот она наша северная пастораль…

Но без тучных стад.

– Геннадий Константинович! Где ваши знаменитые коровы? Или их нет у вас вообще, а в магазинах продают полученное химическим путем молоко, синтезированное из травы либо зерна.

– Не пасем коров уже много лет. Зеленой травкой давно коров не кормим. У нас единая, научно-обоснованная система кормления – кормосмесь.

И в этой кормосмеси мы даем все питательные вещества, которые нужны корове, чтобы она доила 8—9 тонн молока в год. И надо заметить, что при таком кормлении и содержании коров, молоко по качеству лучше, чем молоко, полученное от коровы на пастбище.

– Как так может быть? – Воскликнули мы.

– В нашем молоке, полученном в условиях фермы, – высокое содержание белков, высокий жир… Это за счет содержания и кормления. Посмотрите, мы закупаем: соевый шрот, это выжимки после получения масла, подсолнечный шорт, закупаем патоку, сахарин… Примесы, обогащенные витаминами даем. Если этого не будет, то состав молока будет другим уже. И Вологодское масло получается нисколько не хуже из молока от коровы, которая не выходит на пастбище. Если соблюдать технологии.

– Я так думаю, своя корова, которая целыми днями пасется, она лучше, чем корова из комплекса. Ну, вот по логике вещей, так?

– Это, друзья, сегодня просто не реально… – Отвечал рассудительный Шиловский. – Лет пятнадцать назад мы ушли от выпаса скота на пастбище. И, первое, почему бросили это дело, потому что у нас были жесткие требования, предъявляемые фирмой «Данон», с которой мы ведем дело, по качеству. Именно по качеству молока, полученного на пастбищах.

Представьте себе летнюю дойку в лугах, на которых пасется более тысячи коров… Там будет по колено грязи. А молоку нужно быстрое охлаждение, а холодильники далеко, нужно везти во флягах по проселкам, все это перебулькается, за санитарным состоянием оборудования следить трудно… Тогда то мы и поняли, чтобы доить больше и более качественное молоко, нужно срочно менять технологию. Мы поменяли, вот 15 лет так и работаем.

– Вы поменяли не технологию, а образ жизни коровы.

– А мы же коров не для картинки держим. Корова на пастбище доит меньше, чем на ферме.

– Почему?

– Если взять статистику высокоудойных коров, то получается следующая картина. Дома она, на ферме дает где-то 40—50 литров молока, а с пастбища принесет 25—30 литров. Она потратила энергию на переходы, да и пастбище не может дать ей того полноценного корма, который приготовят на кормокухне – это коровий ресторан на комплексе.

– Вот если передо мной положат две пачки масла: одно выработанное из молока буренки, которая по лугам гуляла на солнышке и второе с комплексе от коровы, которая свету белого не видит… И что у них молоко одинаковое?

– Я же сказал, наше будет лучше… Потому что кормовой рацион будет у нас богаче, соответственно, и молоко.

– И ваше тоже, значит, орехом будет отдавать?

– Да. Еще как отдавать!

…Шиловский привез нас на строительство нового молочного комплекса в Харычево. Здесь, под боком у Вологды вырос много лет назад другой город – животноводческий. Теперь в городе том прибавление.

Если строительство в Харычево животноводческого комплекса при Лобытове, потребовало помимо ферм, вспомогательных объектов, строить жилье для работников, магазины, школу, детские сады… То строительство нового объекта, на котором будет около шестисот коров ничего такого не предполагает. Потому что нужды в кадрах попросту нет. Этот новый комплекс будут обслуживать всего четыре оператора. Один в смену. Все остальное на ферме сделают роботы.

Как, в деревне нет нужды в кадрах? Да это извечная проблема – найти доярку, сотника, кормача… Помню, какие усилия прилагала партия и комсомол, чтобы оставить молодежь на фермах…

В семидесятых, восьмидесятых этим колхозом руководил Михаил Григорьевич Лобытов, друг Василия Ивановича Белова. И писатель частенько заглядывал к руководителю одного из лучших в стране колхозов, дважды Герою Социалистического труда, чтобы поговорить о будущем северной деревни.

К началу девяностых хозяйством управлял его преемник Геннадий Константинович Шиловский, которого стали называть красным директором. И весьма с не лестным смыслом. Считалось, что такие «красные директора», как Шиловский, Жильцов, Логинов и им подобные, при Советской власти сконцентрировавшие в руках крупные производства, пахотные земли, пастбища, сенокосы, ложатся поперек демократического движения страны к свободному рынку, давят фермеров, как клопов, не позволяя им подняться и выделиться. Тогда во всю гремел лозунг: «Только фермеры накормят Россию». Недоброжелатели наши, прибывшие из-за океана, советовали правительству поскорее раскулачить «красных директоров» и передать все в руки подрастающему сословию фермеров. Шиловский не позволил разорвать «Родину», хотя в округе сыпались один за одним и флагманы, и рядовые хозяйства вологодской деревни…

– Нужен ли сегодня опыт Верещагина? – Размышляет Шиловский. – За сто с лишним лет не один раз менялись и технологии, и отношение к собственности… Вот у меня два коровника стоят. Это Лобытов еще строил, вот два ряда коровников, там работало тридцать человек. Мы поставили там четыре робота, и сегодня работает там пять человек. Разница есть? Вот решение кадрового вопроса сразу.

Тоже произошло, когда соседи наши откормочный комплекс Васильевское развалили, мы купили остатки двух коровников, модернизировали, переделали, поставили роботов – все.

То есть, столько людей, как раньше требовалось, не нужно.

Я начинал работать руководителем колхоза в Никольском районе, там коров руками доили. У меня жена была главным зоотехником, так она доярок заставляла аппаратом доить. А они отказывались, делали все для того, чтобы оставить за собой тринадцать коров, а не двадцать пять. А теперь вот на этот новом дворе, где мы сейчас находимся, 540 коров будут обслуживать четыре оператора в четыре смены. Я уже и людей подобрал. То есть, на 540 голов четыре человека, вместо пятидесяти…

– Получается масса безработных и в городе, и в селе… И только на земле можно найти себе занятие. Жизнь вытолкнет все-таки людей в деревню, все уже начинают понимать, что к чему. Городская жизнь не приносит ни здоровья, ни счастья, ничего. Вернутся люди на село, я в этом уверен.

– Когда – нибудь и вернутся. – Согласился Шиловский. – Но сейчас другая ситуация. Специалистов много приезжало к нам из глубинки, где сельскохозяйственная жизнь умирает, а сейчас уже никто не едет. В городе покупают квартиры, а из города не едут.

– Ну, а чем это объясняется? Ленью природной?

– Сегодня иная идеология. Все с детства начинается, со школы. Я начал на лошади работать уже с пятого-четвертого класса. Меня отец посадил на конную косилку – и вперед! Раньше всему этому мы учились с детства, мы работали. Потом дома коров держали, поросят, овец. Надо накосить, обрядить, навоз убрать Сенокос! Нужно было сначала лес вырубить. Мы пять гектаров леса вырубили, баню срубили, двор срубили из этого леса. Лес вырубили, сделали сенокос, чтобы обеспечивать свой скот сеном. Жалко трудов. Сегодня все зарастает… Мы работали, мы приучались к труду с малолетства.

Вот вам пример для раздумья. Я пригласил на работу семью из глухой деревни Никольского района. Дал работу, дал квартиру, садик для детей, школа через дорогу. У них в деревне до магазина пять километров. Живите, трудитесь… Через месяц они пришли с заявлением на увольнение. Он говорит, что я твои 30—40 тысяч у себя заработаю за половину дня. Свалю несколько елок, приедут, сами погрузят, деньги – в руки – и все…

У него, этого тракториста, жена до сорока лет нигде не работала, в окошко глядела. Ни коровы, ни козы, ни какой животинки на дворе. Они купят пакет порошкового молока в магазине и – довольно.

– Ну, вы крестьянский сын, вы плоть от плоти крестьянин, скажите мне. – А если вся государственная мощь, пропаганда, налоговое регулирование, если это сделать, как политику государственную, то деревня может вернуть частника, вернуть городских?

– Ну, конечно, желающие найдутся, – не стал возражать Шиловский. – Но должна быть действительно стимулирующая политика. Но на самом деле все получается наоборот. Последнее, что было у крестьянина – налоговые льготы на имущество и транспорт государство отобрало. Сегодня каждый четвертый рубль от доходов мы отдаем в налоги.

С нового года убирают льготы, добавляют налог НДС… Мы остаемся без прибыли, государство все забирает. Я не знаю, какую оценку помещений произведут. Вот, видите, у нас стоит старая еще времен СССР постройка, в старой оценке. Ждем налоговую, придет эта налоговая, ей надо где-то деньги найти в бюджет. Вот она и скажет, а давайте посчитаем по новым ценам ее, и пересчитает…

А вот за это помещение, в которое собираюсь запустить к зиме скот, строительство которого обошлось нам в 180 миллионов, вот за это помещение я должен платить где-то под два миллиона в год налог на имущество.

Стоило, скажите, строить, тратить деньги, чтобы тебя огрели таким налогом? А вы говорите, Верещагин…

Думаю, тому было легче. Хотя и были у него противники в виде государственных чиновников, Тот же министр финансов Витте строил козни, но дело-то развивалось. То есть, государство в развитии молочного дела увидело свою пользу, свой государственный смысл, источник доходов, подъема деревни.

Мы же заинтересованности у государства в развитии села, деревни, не видим. Иначе, оно не стало бы уничтожать флагманы молочного животноводства только ради того, чтобы единовременно решить проблему с пополнение налоговых сборов.

Можно, конечно, зарезать всех коров и получить цифру по производству мяса, но ведь корову надо доить. Вот ее главный смысл…

– Мудрый хозяин так не поступает, – решительно заявил Шиловский.

Но о мудрости государевой и глупости народной – разговор впереди.

Все еще впереди.

 

В сумерках

Посидел на крылечке своего дома. Глухая осень, ветер зловещий, тучи рваные, низкие, космами землю царапают. Почему-то представилось, как ниже дома идут на ферму доярки с керосиновыми фонарями, замотанные в полушалки, в фуфайках, валенках с калошами… Изо дня в день, из года в год, без выходных, отпусков…

Вечером молоко просепарируют, сливки увезут на маслозавод, оттуда маслом – в столицу.

Столица в масле разбиралась. Предпочитала Вологодское…

…Проснулся в четыре утра, и опять эти же доярки в отблесках деревенского фонаря, качающегося на ветру, бредут на ферму… Все ударницы, почетные колхозницы… В семь они придут домой, скинут пропахшую скотным двором оболочку, обрядятся, накормят мужей, детей, скотину… И опять на ферму. На обеденную дойку. Потом на вечернюю…

За моим домом живет старая доярка – теперь ей уже 92 года… Смотрю, у нее свет горит, не спит. Заслуженная доярка… Почетная колхозница…

О чем думает она, по привычке проснувшись до свету? О том, наверное, что не зря была прожита жизнь, что все труды их великие где-то учтены?

То ли в Кремле, то ли на небе… И кто-то там большой понимает и знает, что за их труды великие у деревень наших золотые ворота должны на въезде стоять.

Только подождать надо. Поставят ворота.

Луг не кошеный перед домом. Огромный. Бескрайний. Рубцов бы сказал: «Покинутый». И вдруг в этой предутренней тишине – треск. Маленький тракторок тащится через некось, нагруженный, Бог весть, откуда-то взятым сеном.

Трепыхнулось радостно сердце, вспомнилось:

«Украли стог наилучшего сена».

 

Осень в Тимонихе

Мы задумывали с Сашей Сидельниковым снять фильм по публицистике Белова. А точнее по его пронзительному очерку «Душа бесссмертна».

Саня приехал из Питера без съемочной группы, приглядеться к натуре, но не один, а с австралийцем, русским по происхождению и душе уже немолодым человеком Алексеем Шандарем. Он работал доктором, обслуживая фермерские хозяйства, расположенные вокруг Сиднея.

В России первый раз. Хотя, нет. Второй. Он родился в Сибири в суровые годы противостояния и вражды, когда русский бился с русским. Ему было всего два месяца, когда его мать унесла на руках, уходя с отрядами атамана Семенова через границу в Маньжурию…

А далее, как у тысяч и тысяч русских, ушедших от преследований новой власти в Маньжурию, Китай, Австралию, жизнь без родины, которая манила и притягивала невероятной, таинственной, необъяснимой силой…

…Белов в это время собирался в Сербию, изнемогающую под натовскими бомбами, брошенную на произвол судьбы Россией.

Вместе с Сидельниковым и Шандарем мы зашли к Белову в его городскую квартиру. Шандарь, никогда не видевший Белова, был в сильном волнении. Это и понятно, образ и чувство родины и для него, как и для многих русских в изгнании, во много складывались из книг Василия Ивановича. Белова в русской загранице боготворили. Он сказал правду о северной деревне, о коллективизации..

Мы тепло побеседовали с писателем и, поскольку Белов не мог с нами ехать, он вручил мне ключ от своего дома в Тимонихе.

Шандарь был счастлив. Он накупил огромный мешок конфет для предполагаемых встреч с деревенскими жителями, и мы поехали, останавливаясь то в Сибле, в которой когда-то жил Астафьев, то в Мартыновке, где обитало целое гнездо вологодских писателей: Полуянов, Багров, Леднев, Славолюбова… И всюду Шандарь с мещком конфет, как дед Мороз, трогательно приставал к деревенским старикам, одаривая их сладостями.

Красота вокруг стояла необыкновенная, Осень поражала багряными и золотыми нарядами лесов и деревень.

…Но вот и последний семикилометровый волок от большой деревни Азлы до маленькой Тимонихи в пяток дворов. Хотя ехали мы на вездеходном УАЗике, отрезок этот дался нам не просто. Колеи были разбиты и полны воды.

Вспомнилось история, как однажды к Белову в гости приехал вологодский журналист, лихой гармонист Александр Рачков. Дело было летом, напились чаю, Белов поднялся на светелку книжки писать, а Рачков с беловской гармонью устроился у дома на лавочке.

Часа два жарил. Пусто в деревне, некому сплясать, частушечку гаркнуть. И тут видит Рачков: останавливается против него мужик с чемоданами, весь в мыле.

– Ты что ли играл?

– Я!

– Спасибо тебе. Не гармонь, не дошел бы до дома.

Стал рассказывать:

– Вышел из автобуса в Азле, попуток нет, а надо идти. Чемоданы чугунные.

И вдруг слышу: беловская гармонь играет. Откуда силы взялись. Подхватил чемоданы и ходу. Кончится игра, чемоданы из рук валятся. Так под гармошку и дошел…

…В деревне оказалась сестра Василия Ивановича – Александра Ивановна. Она припозднилась с возвращением с город, и теперь мы сумерничаем с нею, слушая ее рассказы о Беловском роде и Тимонихе.

Мы топим печь. Постепенно стены дома наполняются жилым духом и теплом.

Чищу картошку, приправив ее сметаной, ставлю в печь. Нет ничего вкуснее тушеной в русской печи картошки.

Только сели за стол, как на пороге, держась за глаз, появляется сосед Белова Фауст Иванович.

Когда-то они с Василием Ивановичем вместе ходили в школу. Белов стал плотником, из плотников вышел в писатели, а Фауст стал колхозным конюхом. Он держал в хозяйстве в своем хозяйстве лошадь и корову.

Хозяйство это требовало расширения земельных угодий, и мне рассказывали, что Фауст постепенно теснит Белова, прирезая себе лишние сотки из беловских, якобы «гуляющих», владений. Надо знать, что нет ничего тягостнее в России земельных споров. И поэтому в отношениях соседей, как говорили мне, была некоторая напряженность.

И тут на пороге появляется Фауст в бедственном положении. Ночью он бродил по лесу в поисках сбежавшей лошади и глазом напоролся на куст. Глаз воспалился и болит. Фауст пытался лечить его прогреванием на печке, но стало только хуже. Фауст хотел, чтобы его отвезли в больницу.

Пришел звездный час Шандаря. Оказалось, что в его походной поклаже, есть все инструменты для оказания помощи страдающему Фаусту.

Очень скоро австралиец извлек из глаза русского крестьянина уж если не бревно, но изрядную деревяшку, промыл глаз и дал домой глазных капель.

Фауст ушел ненадолго. Скоро он вернулся с куском баранины, чтобы мы сварили себе щей.

…Дороги совсем пали. Лист в колеях. Солнца не видно который день. Мокрые вороны облепили кладбищенские деревья за Тимонихой и даже не каркают. У ворон тоже нет настроения.

Мы с Сидельниковым. Шандарем и Александрой Ивановной пережидаем непогоду в Тимонихе.

По вечерам, не зажигая свет, мы сумерничаем за разговорами как всамделишные деревенские жители, обсуждая внутреннюю политику в сельсовете, районе и в стране, а также политику внешнюю.

Уже в темноте раздались на улице шаги, пришел с фонариком из Гридинской, соседней деревни, Анатолий Заболоцкий, знаменитый оператор Шукшина и иллюстратор беловского «Лада».

Анатолию Белов подарил в Гридинской огромный крестьянский дом, и он тоже задержался в деревне, пытаясь с помощью железнодорожных домкратов поднять сруб и заменить нижние венцы.

Зажгли свет и сели чаевничать. Александра Ивановна выставила к картошке тарелку с рыжиками.

– Только управился с грибами! – Похвастал Заболоцкий. – Набрал столько, что скаялся. Не удержался. Последние грибы в лесу. Осенние опята. Вот они на вырубках прямо за дорогой

– А что, Анатолий Дмитриевич! Не возьмешься ли ты снимать наш фильм по Белову «Душа бессмертна»? – спросил Сидельников.

Анатолий насторожился.

– Знаешь, Саша. Я зарекся когда-либо брать в руки кинокамеру.

– Это почему?

– Кинокамера фальшива. Самое лучшее, что я снял в своей жизни – это 150 метров с реальной бабушкой в фильме Василия Шукшина «Калина красная». Вряд ли судьба подарит мне другой случай? Вот оставил себе фотоаппарат. В нем больше правды.

…Наутро мы проснулись от залихватских частушек, звучавших за окном. По деревне, запряженная одноколкой, шла пегая лошадь. В телеге, словно цезарь в колеснице, в несгибаемом дождевике стоял мужик в треухе и голосил на все округу:

«Мы не свататься приехали,

Не девок выбирать…

Мы приехали подраться,

Из наганов пострелять…»

Гремя молочным бидоном, колесница проехала дальше на Азлу, а в доме появился Анатолий Заболоцкий.

Он потащил нас прогуляться по ближайшим деревням, познакомиться с местными жителями. Мы вручили ему бытовую видеокамеру, которую он принял, но с большим сомнением.

Солнце, наконец, проклюнулось на небе. Стало веселее. Мы пошли мимо церкви, восстановленной Беловым на собственные средства, к чудесному озеру Сохотскому, лежащему словно в колыбели среди живописных холмов, на которых уютно стояли большие деревни. Издали они казались живыми.

Маленькая ручьевинка на нашем пути впадала в озеро.

О чудо! Большой кусок озера превратился, видимо, совсем недавно в болото.

Мы вышли на него. Под нами зыбало озеро. Толя говорил, что глубина здесь прямо у берега была до 30 метров. Если провалишься, так с концами.

Спелая клюква краснела на болотце, как на богатом ковре, по отверстиям в этом ковре видно было, что в болоте ставили наживки на щуку и налима. Лодка качалась на волнах у берега.

От этой умиротворенной картины на душе стало тепло и радостно.

Удивительно, как здесь среди прочей деревенской ребятни вырос и сформировался классик мировой литературы Василий Белов? Никто – не классик, и даже не писатель, а только Белов…

Хотя, как сказать. Василий Иванович не раз говаривал, что в деревне есть писатели и получше его. Только они об этом не знают. Они – мужики.

…Мы поднялись в угор к двухэтажному дому из темной кондовой сосны. С крыши по желобу тонкой струйкой стекала вода. В бочке плавали юркие красноперые карасики.

Вышел хозяин, большой, рукастый, ловко выхватил из воды пару карасиков.

-Вот поставлю наживы, будет к обеду рыбник. Оставайтесь. Баню натопим.

Помню, что звали его Леонидом. Леонид Громов. Прежде он работал в колхозе комбайнером. Хлеб косил и молотил. Рассказывал, как ездил на целину убирать зерновые.

– Горы хлеба. Глянешь, кепка валится… А теперь у нас все комбайны в металлолом сдали.

…Так мы шли от дома к дому, к новым знакомым, которые не переставали удивлять нас судьбами, умением устного рассказа.

Толин сосед, фронтовик, вышел на улицу покурить. На ногах у него были валенки с обрезанными голенищами. И Толя, показывая на них, возбужденно говорил:

-Вот чего надо снимать! Вот. Как он стоит… Как курит у дверей дома. Бабка не дает ему курить в избе. Так зимой он ходит курить в «Запорожец». Власть ему за войну эту машинку подарила. А ездить некуда, да и не умеет. Вот он поставил ее на чурбаки вместо колес и ходит в нее курить.

…Я представил эту картинку с высоты птичьего полета. Ночь. Заснеженная и заметенная на многие бескрайние версты Россия. Тропка в снегу от крыльца к машине на чурках. Маленькое оконце в избе с тревожной бабкой, и «Запорожец» с включенными фарами, и работающими дворниками. И русский фронтовик за рулем с папиросой в машине, стоящей на чурках. Победитель.

…Мы были в деревне Дружинино, когда из лесов и дол донеслись залихватские песни под звон пустого бидона:

«Хулиган я хулиган,

Хулиган я временный,

Не скажу в какой деревне

Есть мужик беременный…»

Это возвращался домой наш молоковоз, сдавший в Азле молоко.

Заболоцкий встрепенулся и крепче ухватил видеокамеру.

Через пять минут у забора, преграждавшего въезд в деревню, появился наш герой. Из дома заполошно выбежала женщина и стала торопливо открывать въезд. Заболоцкий снимал сцену неотрывно: как вышел деревенский «цезарь» из колесницы, как величественно бросил жене вожжи, как вспляснул на крылечке и царственно вошел в дом.

– Это шедевр! – Выдохнул Анатолий. – Это не хуже, чем в «Калине красной» сцена с бабушкой в окне…

 

Утром следующего дня. Мы идем с Заболоцким за опятами. Они растут в траве густо, запах от них волшебный. Я тоже не удержался и настриг столько их, что получилось целое эмалированное ведро в уже готовом маринованном виде.

Шандарь улетел в Сидней с запасом маринованных опят.

Я уехал в Дюссельдорф на конференцию, Саня – в Петербург готовиться к съемкам.

Белов все еще был в Сербии. Мне рассказывал об этом Николай Бурляев, который тоже был там. Бурляев носил через границу «Стингеры» для обороны Белграда. А Василий Белов во время налетов вместе с горожанами шел на мост через Дунай, чтобы спасти его от бомбежек натовских самолетов.

Время не ждало. И Сидельников один со съемочной группой поехал в Тимониху. Но там все было не просто.

Саня рассказывал, как они установили камеру у крыльца магазина и стали спрашивать у выходящего народа: как они относятся к Белову?

Разве могли подумать питерские ребята, что Белов только для нас классик и непререкаемый авторитет, а в деревне он такой же житель, как и все остальные, с которым бегали в школу, купались на запруде.

И что многим не нравится, что он запустил огород, что приезжая в деревню, не берется за косу или топор, а забирается на «мизинет» в светелку и сидит там безвылазно неделями. И что не видно, как его депутатство в Верховном Совете сказалось на районе, колхозе, деревне… Товаров в магазине нет, дороги разбиты…

Эта новость, что Белова приехали «сымать», разлетелась по всей округе. Первая половина, которая понимала слово «сымать», как освобождение от депутатской должности, стала говорить: «Вот и правильно. Нечего щепериться». Другая половина, которая читала Белова, почитала его, встала по другую сторону баррикад.

А надо знать, что такие споры в деревне на несколько поколений оставляют след. Для того, чтобы писать о деревне, снимать ее, нужно понимать природу деревенских отношений.

Тут вернулся из Сербии Белов. Он позвонил мне недовольный:

– Что случилось, Василий Иванович?

– Больше я никого в свою деревню пускать не буду…

И рассказал, что в деревнях не прекращаются ссоры после откровений на камеру.

Но я знал, что Василий Иванович отходчив.

И все же мы не смогли, не успели снять фильм о деревне Белова начала девяностых. Как я уже писал, Сашу Сидельникова нашла пуля снайпера у Белого Дома, когда Ельцин расстреливал Верховный Совет. Только Белов был внутри горящего Белого дома в рядах защитников, а Саша на улице с камерой в руках. Его, как опасного свидетеля и убрал снайпер, сидевший на крыше Американского посольства.

 

Уже после похорон Сидельникова Белов позвонил мне:

– Как жалко Сашу! Талантливый парень… Я очень сожалею, что нагрубил ему. Хотелось бы все вернуть.

Анатолий Ехалов