Глава 1
В конце лета 1932 года донская казачка Елизавета Каледина простилась с родным хутором и переехала в Днепропетровск. Сюда сманил её заезжий чиновник – говорливый мужик саженного роста, молодцеватый и влюбчивый, присланный организовывать колхоз, но разжалованный со временем за многочисленные провинности. Он наобещал молодой вдове богатую жизнь в большом городе, а её малолетним дочкам купил конфет.
Елизавету не смутил невзрачный домик на окраине, куда её с детьми привезла телега. Место это называлось Чечелевкой. Вдова ко многому была готова, но заметно расстроилась, когда столкнулась с писклявой женщиной – законной женой Николая Алексеевича.
Возможно, в памяти у мужика образовался провал, и он, будучи по привычке выпившим, с удивлением всматривался в знакомое лицо. Потом, как бы вспомнив, стал уговаривать женщин пожить хоть какое-то время под одной крышей, пока не найдётся угол для той, которая теперь выла высоким голосом.
Стоял тёплый сентябрь – сдержанное прощание с летом, и свежее утро обещало погожий день.
Николай Алексеевич застрял между соперницами. На его хромовых сапогах красовались калоши, что считалось изысканным в те времена. Он приседал, вскакивал, крутил курчавой головой и вскрикивал: «Я же хотел как лучше, а оно видишь как получилось!» При этом он взмахивал большими руками и ронял их обессилено на свои могучие ноги. Женщины, вволю накричавшись, уже приготовились к вынужденному примирению.
Дочери Елизаветы Авдеевны смотрели на утихающий скандал и говорили о том, что город похож на их хутор, где люди тоже любят драться. Потом младшая, семилетняя Наташа сказала: «Да ну их всех, есть охота!»
Сёстры без приглашения прошли в дом, заглянули в каждую из двух маленьких комнат и присели на лавке возле плиты, занимавшей половину низенькой кухоньки. Катя приглаживала голову сестры.
– Ну потерпи ещё немного. Им скоро надоест, и они заткнутся, и я тебя покормлю. Хочешь хлебца?
Наташа с опаской откусила от краюхи, взятой без спроса в чужом доме. Хлеб удивил сестёр непривычным вкусом. Они ещё помнили свой, донской. Но в последний год они не знали никакого хлеба и спасались похлёбкой из травы.
Девочки прижимались друг к дружке тощими спинами и тихонечко жевали. Вкрадчиво тикали часы-ходики, отмеряя сёстрам долгую жизнь. Перед сном Наташа созналась: «Хочу домой». Катя беззвучно заплакала. За стеной громко переругивались тремя голосами: «Я же хотел…»– «Да пошёл ты…» —«А причём тут я…» —«да пошёл ты…»
«Ну, кажись, уже мирятся», – подумала сонная Наташа.
Законная жена уступила молодожёнам полуторную кровать с мягкой сеткой, а сама заночевала на крышке старинного сундука, загромождавшего прихожую.
Прошла неделя, и между жёнами случилась драка, где верх взяла вёрткая донская красавица. Рыхлой хохлушке мешали живот и большая грудь, куда расчётливо попадали крепкие кулаки казачки. Поверженная Лида притворилась убитой. Но это не вызвало сочувствия в холодном сердце победительницы. В довесок ко всему она покрыла взлохмаченную соперницу донскими ругательствами. И когда «раздолба»всё же ожила и робко приподняла приметный зад, то получила последний пинок на память. Лиза горделиво ушла и уже без злобы, скорее для порядка, хрястнула ногой жестяное ведро.
За этим, как и положено, последовало шаткое согласие – плита-то одна.
Лида не знала, куда ей деваться. Обещанный угол на стороне ей так и не нашли. Возвращаться в родительский дом побитой собакой не позволяла гордость. К тому же её родня жила на севере Украины, а туда в разгар голода вела тяжёлая дорога. Да и как уехать от продуктовых карточек? Ими наделяли только в городах. В сёлах их не выдавали. И Лида жила в полудрёме, теряя рассудок и утешаясь воспоминаниями. Ей грезилось, как молодой Коля угощал халвой когда-то и поил газированной водой, от которой в горле бегали мурашки. Она всёещё не верила в окончательный разрыв с мужем и ждала его возвращения, несмотря ни на что.
Ещё два месяца соперницы жили в одном доме, деля кухню и даже сарайчик во дворе на двоих. И скудные борщи, хоть и в разных кастрюлях, но на одном огне, закипали под басовитый говорок казачки и писклявое поддакивание отставной хозяйки. Лида ненавидящим взглядом оценивала статную фигуру победительницы и удивлялась тому, что смертельного сожаления о потере мужа уже нет. Теперь она плакала по ночам без голоса, быстрее получала от слёз облегчение и подушку кусала без прежней ярости.
Лиду жалели только дочери Елизаветы Авдеевны. И благодарная женщина привязалась к детям врага. Родная мать девочек не отличалась постоянством и часто забывала накормить их. И тогда Лида украдкой, стесняясь своего порыва, подсовывала голодным девчушкам то коржик какой-нибудь, а то и сахар.
Зажав в ладошках липкие комочки, сёстры степенно благодарили. Спрятавшись в укромном местечке, они хохотали, хвастаясь друг перед другом весёлой добычей. Запасливая Катя, откусив краешек каменистого сахара, заворачивала остаток в тряпочку и прятала в кармашек. Наташа, не жалея зубов, отхватывала половину куска, но тут же спохватывалась и чуть не плакала от досады. Катя успокаивала её: «Не оглядайся, моя деточка, грызи его проклятого, не жалей. Я тебе дам от своего куснуть».
* * *
Однажды сёстры Каледины, когда ещё жили на хуторе, наткнулись на мёртвого деда Авдея.
Он лежал, разбросав руки, и смотрел в небо. Кому-то предстояло его похоронить. Дочь Елизавета сама лежала полуживая от голода, соседи давно не выходили во двор из-за слабости в ногах, обратиться к другим людям сёстры не решились. Да и кто из хуторян откликнется на смерть ещё одного несчастного деда? Вон их сколько по дворам валяется. Внучки поубивались над покойником по казацкой традиции – поплакали в голос, заламывая руки над головами. Потом притихли и помянули деда уже без выплаканных слёз: мол, ушёл из жизни настоящий казак, всё обделял себя за-ради нас, а сам отощал и помер тихо.
Семилетняя Катя встала с колен, как слепая поплелась в сад и прилегла под вишней. Наташа не пошла за ней и осталась возле покойника.
Вскоре Катя яростно ковыряла землю заступом и негромко ругала себя: «Во, падлюка какая, чуть деда родного на поклёв птицам не бросила! Так кажный может бросать. Теперь я справлюсь – могилку отрою. Прости, Господи! Наташенька, неси ряднинку, укроем его».
Внучки прикопали деда возле хлева, где настигла казака смерть на сорок восьмом году жизни.
* * *
Законная жена Николая Алексеевича, по-украински душевная и доверчивая, так и не поняла до конца, за что её потеснили, но, не желая выглядеть совсем уж раздавленной, вытребовала у мужа на прощание самую малость из общего имущества: калоши, застиранные цветастые занавески и ещё какое-то тряпьё.
Ушла она налегке, унося нажитое в руках и озираясь на немытые окна, тускло светившие ей пятнадцать лет.
Елизавета Авдеевна стала полновластной хозяйкой, но заметно поскучнела. Её натура имела странное свойство: потратит время и силы на достижение чего-нибудь, а потом и не смотрит в ту сторону, забывая навсегда былое. Вот и на этот раз отвоёванный дом она поручила дочкам, а сама вылёживалась на скрипучей кровати полуодетая, пребывая в расстроенных чувствах.
Восьмилетняя Катя по утрам растапливала древнюю печь, чтобы сварить похлёбку. Она долго раздувала огоньки на сырых дровах и громко радовалась вспыхнувшему пламени, согревавшему сиротство девочек при живой матери.
Николай Алексеевич, избавившись от Лиды, запил и всё чаще ночевал на стороне, а то и неделями не появлялся, но это не очень беспокоило его новую жену. Как-то она спросила у дочек о загулявшем муже: «Вы эту сволочь нигде не встречали?» И, не дождавшись ответа, равнодушно добавила: «Да куда он денется, всё равно вернётся. Куда ж ему идти от своего добра?» И мрачно посмотрела на прогнивший пол.
Но однажды Николай Алексеевич пропал. И никто его не искал.
Какое-то время Елизавета Авдеевна лениво порывалась заявить о пропаже в милицию, но, откладывая со дня на день, выбросила из головы эту затею как ненужную. И приняла нового ухажёра, а имя прежнего не вспоминала.
Соседи считали Елизавету гулящей, но никто из них не знал, что она не любила мужиков. Она сходилась с ними по привычке, а потом терзалась надоевшей связью и выгоняла любовников легко. Её интересовали только деньги, но поселковые ухажёры отличались скупостью. На Чечелевке славилась любовь за выпивку.
Пришлось соломенной вдове устроиться на работу. И здесь ей помогла красота. Она попала в кассирши «Военторга», где привлекательные дамы не столько работали, сколько служили «милым» утешением полувоенного начальства.
Елизавета превратилась в завитую тётку. Её возвращали домой в автомобилях. Выпорхнув из металлической кибитки, она казалась усталой барыней.
Соседи прикусили длинные языки, когда поняли, что такие машины служат в НКВД.
В доме Калединых появились хорошие продукты, девочкам купили наряды. Однако спесь удачливой кассирше поубавил 1937 год. Многие поклонники исчезли в лагерях. Власть карала и следователей грозного НКВД. Лиза отставила приятные привычки до лучших времён.
Глава 2
В середине сентября 1932 года, через две недели после приезда, Катя подговорила сестру пойти в школу. И не просто пойти, а сбежать из дома с утра пораньше, назло словам матери: «Куда ж спешить, никто ж не гонит?»
– Что-то надоело мне слухать бабскую брехню, – заявила умытая Катя, укрывая голову белым платком. – Детям надо учиться. А не примут, то издаля позавидуем городским. Только ты теперь, Наташенька, на людях не засовывай пальчик в носик и приглядайся к другим – как ходить и где ручки прятать. И держись, девонька, меня – не потеряешься!
Катя почти не спала накануне, лишь к утру вздремнула и опять увидела во сне родной хутор. Он часто снился ей. Там, на знакомых просторах, она бегала и летала счастливой. А проснулась в слезах.
У ворот школы сёстры остановились: «Нужно ли идти дальше? Не прогонят?» Никаких документов у них не было. Они и слова такого не знали. Мать девочек собиралась в дорогу впопыхах и попросту забыла о каких-то там бумажках.
Девочки взялись за руки и шагнули.
Стоило сёстрам войти во двор школы, как путь им преградил грозный мальчик. Он с прищуром глядел из-под кепки и сквозь зубы цедил обидные слова:
– А чё это вы платки нацепили, как монашки? Чё это вы тут ходите без спросу, а?
Судя по повадке, мальчонка был сыном милиционера. Он сдёрнул с Кати платок и спрятал его в карман.
– Сморкаться в него буду, – важно заявил обидчик и тут же вскрикнул тревожным голосом. Его ухо держала рослая девушка.
– Больно, говоришь, гадёныш, – шипела она, – сейчас ещё больнее будет!
И принялась за второе ухо злодея, терпеливо дожидаясь его искреннего раскаяния. Потом присела на корточки возле сестёр и обняла их за спины.
– Ну что, мои хорошие, напугались? Где же ваша мамка, почему одни?
Глядя в глаза защитницы, Катя сказала:
– Мамка спит, а мы в школу хотим.
Девушка протянула Наташе руки и застенчиво спросила:
– Можно я тебя понесу?
И ребёнок кивнул.
– Лёгонькая какая, – рассмеялась спасительница и широко зашагала, придерживая Наташины плечи. Девочка обняла гладкую шею и доверчиво прильнула к душистой женской голове.
Клава легко взбежала по ступенькам, миновала просторный вестибюль, свернула в коридор и в столовой осторожно поставила Наташу на ноги.
– Тётя Лена, у нас гости, – громко сказала Клава. Она по дороге успела познакомиться поближе и восхитилась именами сестёр: «Екатерина и Наталья – как здорово звучит, а меня зовут проще», – и назвалась. Только за столом, опять глядя в глаза, Катя произнесла задумчиво:
– Клавдия – красивое имя, жаловаться грех.
Клава охнула и поцеловала Катю в щёку.
– Да ты совсем взрослая, не ожидала, спасибо.
Со временем, душевно породнившись с сёстрами, Клава часто восторгалась Катиными словами: «Ну подумать только: совсем крошечная девочка вернула мне Клавдию».
Сёстры без уговоров съели кашу и выпили чай. В кармашки им положили по ломтику хлеба. Время было голодное, и хлеб пришёлся кстати. Сёстры расплатились поклоном. Тётя Лена всплакнула, глядя на них.
Сестёр посадили за одну парту, подарили тетради и карандаши, фамилию записали со слов. И через месяц Катю перевели во второй класс, учтя её грамотность. Все годы учёбы она ходила в отличницах. Наташа особого рвения к учёбе не проявляла, но считалась «хорошисткой».
Недавняя выпускница школы Клава Величко работала старшей вожатой. К счастью ребятишек, она не корчила из себя воспитателя, а заботилась о детях по-семейному, как ей подсказывала добрая душа, и больше всего не любила произносить речи. Начальство временами ругалось, и она, что-то пообещав и отплакав положенное, ничего не меняла в своей работе.
Была у неё любопытная привычка – носить на руках какую-нибудь маленькую девочку, показавшуюся одинокой в толпе сверстниц. В столовую она приносила иногда сразу двух счастливых найдёнышей. Даже на пионерской линейке, отговорив обязательные слова, вожатая ненароком сажала на руки малышку, и уж тогда договаривала остальное. Солидные учителя то ли из ревности, то ли из педагогических принципов упрекали Клаву за панибратство с детьми: «Они же у неё буквально на шее висят, наглецы. С учениками надо быть строже». А она в ответ грустно улыбалась.
Жизнь подарила сёстрам Калединым встречу с Клавой. Через годы бывшая вожатая созналась: «Мы оформили вас как беспризорных при моём опекунстве. Мать вашу назвали больной. Потом мы эти бумажки переделали в настоящие. Пришлось дать взятку – полбуханки хлеба. Я вас дёшево выкупила».
* * *
В воскресенье Клава пригласила сестёр к себе. Жила она рядом.
– Как же я вас сразу не заметила на своей улице? – удивилась она.
– Мы на крыше сарая играемся и на улицу понапрасну не ходим, – ответила за двоих Катя.
Домойсёстры вернулись отмытыми, согревали чистыми руками подарки.
Катя с наслаждением нюхала туалетное мыло, упакованное в скользкую розовую бумагу. Девочку прельстил нежный запах, и она не хотела думать в радостную минуту о чём-либо другом.
– Да, закоптились вы здорово, буду отскребать, – угрожала Клава, сдерживая смех. Она вплела в косички девочек свои ленты и тихим голосом рассказала, что живёт с отцом, а мать знает только по его рассказам: – Мне обидно, что маму совсем не помню. Только во сне вижу молодую женщину. Она уходит от меня, а лица не показывает. Заплетал меня и кашей кормил только отец. Лет в десять я сама научилась варить. После тифа меня постригли, и я отвыкла от больших волос. Ленточки дождались вас, мои хорошие.
Она поцеловала худую Наташину шею. Так, в припадке нежности, когда-то целовала Наташу мать. Девочка искоса глянула на чужую женщину.
Смущённая Клава побоялась показаться навязчивой и отстранилась, а чуткая Наташа, спасая дружбу, кинулась обниматься.
Клаве давно хотелось своего ребёнка. Об этом она однажды сказала отцу, рассматривая пожелтевшую фотографию своей семьи. Из прошлого смотрели застывшие молодые родители и щекастая годовалая девочка, больше напуганная, чем красивая.
К пятнадцати годам Клава превратилась в стройную и ухоженную девушку с большими тёмными глазами. Её врождённая грусть подчёркивалась застенчивой улыбкой. Лишь иногда она беспричинно вспыхивала, привлекая милой растерянностью.
* * *
Богатырского склада вдовец, добродушно улыбаясь щербатым ртом, осторожно подержал детские ладошки в своей пятерне, склонив плешивую голову, меченную бугристым шрамом. Он повздыхал над чем-то своим и рокочущим голосом вспомнил время, когда у его Клавочки были такие же маленькие ручки.
За обедом он без притворства сказал:
– Ох, и давно мы не встречали таких дорогих гостей. Можно и выпить по случаю, с позволения хозяйки,– так он любил называть дочь, всякий раз заглядываясь на неё.
Семья Величко жила в достатке. Василий Тихонович хорошо зарабатывал на заводе и потому имел возможность встречать гостей водкой и приличной закуской. Однако домом распоряжалась Клава. Она исполняла обязанности кухарки и прачки, а отцу позволяла следовать её порядкам.
Василию Тихоновичу нравилось подчиняться дочери, похожей всем, особенно повадками, на покойную мать. Клава пользовалась этим, командовала, но старалась не помыкать отцом, что не всегда получалось:
– Вы только закусывайте хорошо, батя. Вам вечером на смену идти.
Вдовец выпил два стакана водки за здоровье сестёр и больше не выпрашивал, зная свою меру.
* * *
Люди говорили, что Вавила – так звали по-уличному Василия Величко – остался холостым из-за дочери, не захотел обижать девочку мачехой. Это оказалось полуправдой. Величко был однолюбом. Одинокие женщины говорили об этом с сожалением, а мужчины – даже совсем никудышные – с гордостью.
Как бы там ни было, но Василий вырастил дочь самостоятельно. Старухи молодели лицами, когда Вавила вёл за руку трёхлетнюю дочь, скособочив для удобства рослое тело. Приветливая, нарядно одетая Клава, здоровалась звонким голоском, а совсем юный Васька млел от удовольствия. Он и потом, на родительских собраниях в школе, где обязательно хвалили дочь-отличницу, не скрывал довольного лица.
С воровством Величко завязал. Блатные товарищи «легко» отпустили «кореша» на завод, «ласково» погладив его голову топором. Убивать не стали. В этом виделся благородный знак: «Живи, сука!» Вавила обзавёлся меткой, наискось делившей его голову, и презрительным у бандитов прозвищем «Ссученный мужик». Но эта кличка не прижилась, уступив место прежней. Поговаривали, что Вавила отказался мстить за обиду, сохраняя свою жизнь. Это звучало убедительно.
Время показало, что Василий Тихонович просто не захотел садиться в тюрьму, отомстив за какой-то топор. Свою смерть он уже видел, когда повесился после похорон жены, а верёвка не выдержала его тяжёлого тела. Жил он после этого придушенным. Клава знала об этом от верных людей и обращалась к отцу только на «вы».
Василий Тихонович, всегда доброжелательный, первым здоровался со знакомыми, развалисто шагая на очередную заводскую смену. Даже в сильный мороз он не носил шапку. Он снял её навсегда в день смерти жены.
– Застудишься, Васенька, – как-то пожалела молодого вдовца беззубая, но крепкая старуха. Он молча обнял её, а потом сунул ей три рубля на самогон.
– За что ж ты, красотка, троячку получила? – выпытывала собутыльница. Пьяненькая бабушка задумалась над стаканом, но промолчала о причине щедрости Василия Тихоновича.
* * *
С царских времён сменой называли восемь часов работы на заводе. Три раза в сутки заводы протяжно гудели, призывая рабочих согреться возле раскалённых печей. Этот надоедливый гул в иных головах вызывал вопрос: «Да когда же ты замолчишь?» Но гудок не умолк и при советской власти, тревожил всех – и тех, кто родился при царе, и тех, кто родиться только собирался. Люди просыпались и говорили: «Это гудит семь часов».
Дети, опасаясь наказания ремнём, разбегались по домам, услышав первый басовитый звук «одиннадцати»– предельного часа родительского терпения. Так и жили: от гудка до гудка.
Пролетариат Днепропетровска варил сталь и отливал орудийные стволы. От берегов широкой реки Днепр, где угнездились металлургические заводы, круглые сутки несло гарью. Копоть, смешанная с заводской пылью, щедро бросалась невидимой рукой на городскую окраину.
* * *
Бдительную учительницу тревожила Наташина фамилия. Осторожная комсомолка не хотела лишний раз вспоминать белогвардейского генерала Каледина, с лёгкой руки которого началась Гражданская война в России. Она подчёркнуто строго обращалась к семилетней девочке только по имени. Катина учительница произносила эту же фамилию без опаски.
Услышав: «Наталья, к доске!»– девочка поначалу откликалась: «Ась?» После многократных напоминаний она всё же выучилась отвечать: «Я».
Даже в 1932 году, через 11 лет после окончания Гражданской войны, в разгар коллективизации крестьян и небывалого голода, на слуху оставались имена заклятых врагов Советской власти: Корнилова, Деникина, Врангеля – всех не перечислишь – и несчастного генерала Каледина. Так что сёстры имели фамилию с подвохом.
«Политически грамотными» считали тех, кто мог назвать вслух хотя бы десяток врагов из прошлого. И если кому-то в спину бросали: «Деникинец!» или, хуже того: «Калединец», то, считай, его приговаривали к расстрелу. Однофамильцев генерала провожали подозрительными взглядами: «Не родственник ли проклятому?»
Школьников тоже науськивали на врагов. Это происходило на обязательных политических занятиях. Ещё не обученные грамоте дети с важным видом предавали хуле белых генералов и других «сволочей».
Слово «сволочь» допускалось на политических занятиях, если произносилось в адрес предателей и врагов Советской власти. Потом это ругательство закрепили в «Кратком курсе истории ВКП(б)» 1938 года. В этой книге авторы пошли ещё дальше, соединив политический гнев с зоологией. Например: «…эти белогвардейские козявки хотели смерти наших вождей». Далее «трижды проклятых врагов» клеймят, сравнивая с фашистами и даже с пигмеями.
* * *
Наташу дразнили Генеральшей. Насмехались над самой маленькой ученицей в классе.
Казалось, что она не замечала издевательской клички.
Прошло время, и её попросили рассказать на пионерском собрании о своём происхождении. В тридцатые годы в пионерской среде уже не прививалась, а утверждалась суровая игра в отречение от сомнительных родственников.
И Наташа показала характер: нахально рассказала о своей малость необычной крови и закончила рассказ вопросом: «Ну что ещё может течь в жилах генеральши?» Жилами она называла вены.
Её осудили коллективом и вытребовали клятву: «Никогда больше не врать». Она легко согласилась с этим: «Мне происхождение не позволит брехать». Многие поверили её обещанию, но так и не разобрались, генеральша она или нет.
Катя какое-то время не имела прозвища. Она поначалу робела перед городскими детьми, и на неё не обращали внимания, считали «заморышем». Так презрительно называли застенчивых учеников. Но Катя оказалась самой грамотной в классе, и «заморыш» к ней не прилип.
Как-то на уроке арифметики её попросили умножить десять цифр на два – упражнение для слабоумных. Катя заговорила, тщательно произнося слова: «Единожды два – два. Дважды два…» Учительница, поражённая терпением ребёнка, выслушала всю таблицу умножения. Возможно, она не захотела прерывать волнующую песню о цифрах, а потом спросила:
– Когда же ты успела выучить всё это?
– Давно, когда дед покойный учил. Царство ему Небесное.
Катя отвечала с достоинством и не подгоняла свободную от суеты речь. Учительница, привыкшая вытаскивать из учеников ответы, радостно сказала:
– Великая, великая у тебя голова!
Девочка пощупала свой лоб. Так её произвели в «Катю Великую».
Она, хоть и не удалась ростом, выглядела величавой. Поев, она обязательно заметала ладонью крошки со стола и неспешно отправляла их в рот, запрокинув красивую головку. Она редко улыбалась на людях и казалась нелюдимой. Лишь изредка она оголяла ровненькие зубки, что походило на смущение, хорошела при этом и попадала в чьё-то сердце. Даже учителя слегка терялись в такую минуту, задумывались и смягчались душами.
Иногда на уроках она засматривалась в окно. Учителя не одёргивали её, зная, что она не сразу услышит. А если услышит – сильно смутится.
Какое-то время Катя позволяла списывать только соседке по парте. Став председателем совета отряда, она предоставила свои тетради всем, кто пожелает. «Списав, человек хоть что-то запомнит», – говорила она.
Смелая учительница не побоялась суда коллег, доброжелательно встретила Катину затею и отмечала тех, кто мог пересказать списанное. Война помешала талантливой девочке стать учительницей, а может, и директором школы.
* * *
Однажды десятилетнюю Катю сбил на пол рослый и придурковатый пятиклассник Колька Евдошенко. Он гонялся даже за малышами, утверждавшими: «Евдох любит блох». Катя сильно ушиблась.
– Кто меня уронил? – спросила она.
– Петух! – закричали подруги.
Колька плакал в уборной, но никто его не утешал. Он сделался неприкасаемым. По школе, обрастая выдуманными подробностями, летал рассказ о том, как малышки «опустили пацана». Презрительная кличка вдруг приклеилась к Евдоху. Он слышал её спиной. Стоит ли пояснять, что означало на Чечелевке это невинное, на первый взгляд, прозвище? Хулиган превратился в презираемое существо. Кличка «петух»– высшая мера наказания в блатном мире. Эта мера признавалась и в советской школе.
На посёлке даже дети словом не бросались, так как за необоснованный«базар»– обвинение – надо отвечать. Авторитетные «босяки» из старшеклассников встали на сторону «сиротки».
Расправу над Колькой довершил, не ведая того, директор школы, когда беззлобно ругал на «тревожной» линейке «безобразников». Так он называл тех, кто воровал, курил, матюкался или опаздывал на занятия. Бесхребетный хозяин школы боролся со злом уговорами и смешивал бандитов с разгильдяями.
Конец своей гневной речи директор закончил исторической фразой: «Распетушились тут некоторые, понимаешь». И помотал в воздухе указательным пальцем. Кольке показалось, что директор посмотрел именно на него.
По неписаным поселковым законам обидная кличка смывалась кровью, когда сходились на ножах. Ответчиком за языкастых девочек добровольно выступил Вовка Чернышов – единственный сын участкового врача Нины Александровны. Мальчик из интеллигентной семьи пришёл на пустырь вовремя. Снял курточку, нож доставать не спешил.
Блатная справедливость оставляла опозоренному пацану право порезать себя – показать, что он настоящий мужчина. Этого хватало для реабилитации имени.
Вовкина улыбка взбесила Евдоха. Глядя противнику в глаза, он полоснул «финкой» свою ладонь.
* * *
В отличие от сестры, Наташа любила побегать. Она пьянела от просторного помещения школы, похожего на вокзал. Перепрыгивая через три ступеньки, удачно лавируя в потоке детей, она радовалась свободе. Стоило ей попить из коридорного фонтанчика на первом этаже, как она неслась к такому же – на втором.
Усмирить её не могла даже Клава. Вернее, не хотела. На одной из перемен она обязательно расчёсывала взмокшую Наташу, целовала в нос и отпускала. Глядя на девочку, она вспоминала себя семилетней. Тогда вместе с грустью к ней приходило странное желание: вскочить, разогнаться и вылететь в окно, которым заканчивался школьный коридор. Это окно не давало ей покоя.
Катя любую свободную минуту отдавала своей Клавочке. Она не лезла к ней с разговорами, держалась в стороне; ей хватало того, что она видела вожатую хоть издалека. И Клава это ценила. Они иногда всё же встречались, обменивались улыбками и расходились.
По воскресеньям вожатая зазывала сестёр в гости. Они ждали этого, являлись в назначенный час и, чуть смущённые, пристраивались на каком-нибудь краешке. Неприхотливость сестёр терзала душу Клавы. Ей казалось, что эти дети подброшены ей неспроста.
Она придирчиво осматривала головы сестёр, опасаясь вшей, и обязательно извинялась за это.
– Простите меня. Полшколы – во вшах. Боюсь за вас, главное – не прозевать начала.
– Гнид, – подсказывали ей сёстры и подставляли головы под гребень с въедливыми зубками.
Глава 3
Клава занималась сёстрами Каледиными не одна, ей помогал верный Миша. Жил он на соседней улице. Когда-то, лет пять назад, неприметный пятиклассник Миша Павленко решил поднести портфель Клавы Величко. С этого начинались сердечные ухаживания. Гордая красивая девочка посмотрела на маленького ухажёра с ненавистью. Отвергнутый мальчик брёл домой по лужам, не выбирая дороги. Но умереть от простуды ему не удалось.
Несколько дней Клаву навязчиво провожал долговязый семиклассник с морской кличкой Сеня Трюм. Но и его посрамила несговорчивая девочка. У всех на глазах она взлохматила его голову всё тем же портфелем.
Дружба Миши и Клавы переросла в любовь ко времени окончания школы. Девушка всё чаще заглядывалась в зеркало, а парень сделался подозрительно наглаженным. О любви они не говорили, считая её«буржуазным пережитком». Ещё в тридцатые годы любовь считали привычкой. Об этом на диспутах и лекциях говорили много и запальчиво. Казалось, что детей рождала не любовь, а сожительство, узаконенное ЗАГСом. Эти четыре большие буковки заменили в стране церковь и расшифрованные напоминали сутью полёт невесты на тракторе – Запись Актов Гражданского Состояния.
Миша и Клава учились в одном классе, но так и не объяснились в любви на уроках. Будучи карьеристами, то есть отличниками, они однобоко понимали учёбу и вовремя не оценили спасительное для влюблённых учебное заведение – с партами на двоих.
Клава и Миша расстались со школой и потеряли удобный повод для встреч, но горевали недолго. Сначала их выручило небо – «Секция любителей парашютного спорта», а потом у них появились общие дети – «сиротки», как душевно прозвала улица сестёр Калединых.
* * *
Сиротки обо всём догадывались, но делали вид, что ничего не понимают в любви. Как-то Клава попросила Наташу:
– Позови нашего Мишу. Сходим на Днепр. Искупаться хочется.
Если идти через Фабрику – так красиво называлась улица – река рядом. Самой девушке приглашать парня неудобно. Она стесняется его родителей. Короче, ей не с девичьей руки.
Наташа, придерживая зубёнками смех, хитро отвечает, разыгрывая из себя маленького денщика:
– Счас сделаем, не извольте беспокоиться,– а сама заглядывает в окно. У неёвсё предусмотрено. Миша, как будто случайно, уже идёт мимо дома Клавы. Наташа хорошо изучила приёмы влюблённых и фальшиво восклицает:
– Так вот и он. Куда-то спешит. Поймать! – последнее слово она произнесла как приказ самой себе.
Клава задумчиво смотрит на Катю: «Спросить бы Мишу, может, он идёт по своим делам». Но с места не сходит. Наташа перегородила собой дорогу озабоченному Мише. Заговорила с развязностью восьмилетней цыганки, начав издалека:
– Куда спешим, молодой человек?
– В библиотеку.
Это его традиционная отговорка.
– Правильно делаешь, – участливо согласилась малолетняя сваха, – в такую жару надо много читать.
Ей хотелось продолжить разговор в таком же рассудительном духе, но мешала спешка. Она не выдержала правил своей игры и спросила запальчиво:
– Тебе что дороже – какие-то книги или красивая река?
Миша, конечно, всё понял про красивую речку, но заупрямился, посмеиваясь в душе:
– И то и другое можно совместить – читать на берегу.
– Можно и на берегу. Но когда-то ж надо и окунуться?
Она явно к чему-то подталкивала парня, ничего не ведая о сводничестве:
– Речка,она быстрая. Утечёт, пока читаешь.
Временами надо соглашаться с детьми – мудрыми и почти бескорыстными созданиями. Всё это знал начитанный Миша. Но ему мешал маленький рост. Он был на полголовы ниже Клавы. Это обстоятельство заставляло его ухаживать за девушкой на расстоянии.
Сёстры помогли переодеться стыдливой Клаве, спрятали её от посторонних глаз под стареньким покрывалом. Они услужливо держали поднятыми руками узорчатую тряпку и весело поглядывали на спину отвернувшегося Миши. Он читал маленькую книгу, принесённую в кармане.
Наконец сёстры открыли миру обнажённую дородную статую, смело избавленную от платья, но прикрытую просторными синими трусами. Белая майка, с трудом вмещавшая высокую грудь, надёжно скрывала предмет девичьего стыда – пуп, утонувший в потной воронке на животе.
Клава пошла к воде, осторожно щупая берег стройными, чуть полными ногами. За ней– след в след – потянулись, как бледные тени, две девчушки, смешно повторявшие зрелую девушку прозрачными телами и пляжными костюмами – теми же трусами-фонариками и майками. Клава в знак солидарности с детьми, у которых не было панам, повязала голову белым платком, как пират, и это неожиданным образом удвоило её привлекательность.
Катя взвизгнула по-собачьи, коснувшись ногой воды, и тут же повисла на Клаве. Наташа оглянулась на Мишу, увлечённого чтением, и рассмеялась.
Затем, закрыв уши и нос прозрачными пальчиками, присела в воду, всматриваясь вытаращенными глазами в зеленоватую муть реки.
* * *
В один прекрасный день Клава торжественно объявила сёстрам:
– Сегодня мы поедем на аэродром. Я первый раз в жизни прыгну с парашютом, если погода не испортится. Но она зависит только от нашего Миши.
Клава весело посмотрела на Мишу, шагнула навстречу ему и шутливо вытянула руки, но обняла Наташу и поцеловала её в нос.
Дряхлый трамвай долго тащился на окраину Днепропетровска. Мороженое, купленное Мишей, таяло и текло по руке Наташи, она звучно слизывала его. Другая её рука крепко держала самый настоящий трамвайный билет, первый и самый счастливый в судьбе. Аккуратная Катя высасывала остатки мороженого через дырочку в вафельном стаканчике, а Миша уже приготовил клетчатый носовой платок на всякий случай.
Пожилая бедно одетая кондукторша, небрежно повязанная линялым платком, не утерпела, громко сказала вдогонку:
– Девчата, держитесь за мамку. Ишь, какая она у вас ладная.
Удивлённая и благодарная «мамка» ответила кондукторше воздушным поцелуем.
По дороге к аэродрому Наташа держала липкую руку отстранённой, как чужую, оберегая новенький сарафан, наспех пошитый Клавой. На краю просторного поля их встретил важный усатый дядька, одетый в кожаную куртку и кожаные штаны. На его голове блестели квадратные очки.
– И кто же вы такие будете? – спросил он строго, изображая из себя сторожа. Сёстры, не сговариваясь, шагнули вперёд и прикрыли собой Клаву.
Клава подхватила на руки Наташу и гордо ответила:
– Мы юные парашютисты, дорогой Борис Иванович!
– Ну тогда другое дело. Милости просим.
И протянул Наташе руки.
– Пойдёшь ко мне?
Она покачала головой и крепко ухватилась за Клаву. Расстроенный Борис Иванович спрятал руки за спину и горестно вздохнул. Уже на ходу, широко вышагивая, он, как старым знакомым, пожаловался:
– У нас с женой два хлопчика получились, а хочется дочечку, хоть плачь.
Катя спросила:
– Разве мужики плачут, это ж бабское дело?
– Плачут, ещё и как плачут, но так, чтобы никто не видел, – сознался Борис Иванович.
– Я тоже на людях не плачу, – сказала Катя и взяла Бориса Ивановича за руку.
Обрадованный дядька сразу же засеменил, подстраиваясь к коротеньким шажкам девочки. Сияло безоблачное небо. Ласковый ветер пригибал траву. Впереди виднелась большая двукрылая стрекоза – самолёт. Катю, как закадычного друга Бориса Ивановича, первой усадили на потёртое кресло пилота. Она подержалась за штурвал и выслушала небольшую лекцию:
– Это старый самолёт. Но скоро мы получим новый, и когда ты подрастёшь, я обязательно прокачу тебя на нём. А пока маленького пассажира поднимать в воздух нельзя, ему нужен парашют. Но детских парашютов не бывает, а есть только для взрослых. Ты скоро увидишь его, он похож на большой зонтик. И чтобы не было обидно, я после обеда покатаю тебя с сестрой на мотоцикле.
Катя согласно кивнула, хотя не представляла ни парашюта, ни мотоцикла.
* * *
Налетевший ветер настойчиво тащил парашют по траве. Клава упала на бок и схватилась за стропы. Миша подбежал и прыгнул в надутый белый купол. Сёстры тоже не остались в стороне, сердито тащили к себе скользкую тряпку.
– Хорошо приняла землю, на носках. Но почему-то не устояла, – оправдывалась Клава.
– Ты всё правильно сделала, – успокаивал Миша. – Это ветер неожиданно поменялся и дёрнул тебя.
Клава отстегнула ремни, собрала парашют в охапку и уткнулась в него лицом.
* * *
Наташа набегалась за день и незаметно уснула. Дядя Боря бережно завернул её в свою куртку и не скрывал радости. В трамвае он совершенно кстати сел под табличкой«Место для матерей с детьми». Пассажиры приглушили разговоры, когда увидели спящего ребёнка на руках огромного мужчины. Катя смотрела на Бориса Ивановича и представляла своего отца именно таким, большим.
Подошли к дому Калединых. Во дворе плясали и вскрикивали. Елизавета Авдеевна опять выходила замуж.
– Всех приглашаю к себе, – сказала Клава и круто повернула к своему дому.
Василий Тихонович обрадовался гостям.
– Мы это хорошее дело обмоем? – спросил он дочь шёпотом. – Клава кивнула и повела гостей в комнату. Борис Иванович вернулся на кухню осторожно, ступал на носках. Смутился, увидев на столе бутылку водки.
– Ну если по маленькой, я согласен. Меня жена трезвым ждёт.
– У нас только маленькие и есть, – ответил Василий Тихонович и поставил на стол гранёные стаканы. – Миша, я тебе не предлагаю водку, учитываю твой трезвый характер. Бери огурцы. Словом, не стесняйся: ешь всё, что видишь. А мы с Борисом Ивановичем выпьем за знакомство.
– За знакомство, и за первый прыжок вашей дочери, Клавдии Васильевны. Спасибо случаю, теперь увидел, в кого она вышла такая высокая.
– У неё и мать высокая, – растрогался Василий Тихонович. – Клавочка– вылитая мать. Как гляну, так обжигаюсь. Я схоронил супругу, земля ей пухом, когда дочке чуть больше года исполнилось. Она, моя Сашенька, всё стоит передо мной, как живая.
На кухню вышла сияющая Клава.
– Катя улыбается во сне. Наверное, ваш самолёт вспоминает, дядя Боря. Катя сестру обняла и сразу уснула. Я засмотрелась на девочек, какие у них лица!
– Да, девчата славные, – подхватил чуть захмелевший Борис Иванович. – Мать ихняя, значит, в разгуле. А ты, Клава, значит, не бросаешь чужих детей. Сердечно, слов нет.
– Да как же бросить таких беззащитных? – возмутился Василий Тихонович. – Они нам с Клавочкой – утешенье. Давайте выпьем за них.
Борис Иванович успел к последнему трамваю. Вскочил на подножку и махнул рукой.
– Молодец, уважаю, – задумчиво сказал Василий Тихонович, глядя вслед красным огням трамвая. – Такого мужчину стаканом не накроешь. Глотнул чуток водки для порядка, чтоб не обидеть хозяев, и трезвым поехал к жене. А я что-то сегодня своё не добрал.
Клава басовито хохотнула. Её плечи укрыла тяжёлая рука отца.
Оставленный на хозяйстве Миша уснул за столом. Рядом с его отброшенной рукой дремал надкушенный огурец. Клава украдкой доела его.
* * *
В августе 1933 года Клава и Миша поступили в университет. Через три месяца Миша неожиданно бросил учёбу и уехал в Ленинград. Там он поступил в лётное училище. К этому времени он окончил днепропетровский «Аэроклуб». Благодаря дружбе с Борисом Ивановичем Терещенко Миша летал больше всех и даже получил квалификацию лётного инструктора. В свои неполные девятнадцать лет он опередил по лётному мастерству опытных пилотов. Его тянуло в небо, и он не хотел с ним расставаться.
В Ленинграде он остался навсегда и лишь дважды навестил Чечелевку.
В тридцать третьем году Миша прощался надуманно коротко, прятал глаза:
– Девочки, вот конфеты. Клава, я напишу тебе? Тогда – будьте здоровы!
Не желая долгих проводов, он попрощался сначала с Наташей, затем – с Катей. Клава держала руки за спиной. И только в последнюю минуту она протянула Мише свою ладонь.
Миша отступил на шаг, развернулся и зашагал.
До 1945 года Клава с Мишей так и не встретились, но связь поддерживали в письмах. Миша писал и сёстрам Калединым: «Рассказывайте о Клаве. Она мой самый дорогой товарищ. Но Клава пишет редко, стесняется».
* * *
В декабре 1933 года сёстры Каледины услышали новость:
– В следующее воскресенье я выхожу замуж, – сказала испуганная Клава.
В её тёмных глазах стояли слёзы.
Сёстры растерялись:
– Ага, – произнесла Катя, а Наташа кивнула.
Свадьбы, как часто случалось в те времена, не сыграли. Это расстроило немало людей, знавших семью Величко: «Жлобы. На водку поскупились». Но никто так и не спросил Василия Тихоновича, почему он выдал замуж единственную дочь без шумного застолья.
Ранней весной 1934 года сёстры увидели Клаву, идущую под руку с высоким мужчиной. Им показалось, что она посмотрела на их дом.
– Это и есть её муж? – спросила Катя.
Наташа засобиралась:
– Чего ждать, идём, проведаем нашу Клавочку.
Катя заупрямилась:
– Ой, девонька, нельзя. Нас же не звали – помешаем.
Но вскоре уже расчёсывала сестру.
– Пройдёмся, погуляем, – схитрила она. Повязанные белыми платками, сёстры понеслись по улице, как будто за ними гнались собаки. Клава увидела сестёр издалека, кинулась им навстречу, жарко, непривычно взволнованно расцеловала обеих, подхватила Наташу на руки.
– Ой, какие вы молодцы. А я побоялась вашей мамки, не зашла к вам, простите трусливую тётку. Ой, как хорошо!
На крыльце дома Величко их встретил тот самый высокий мужчина. Он строго обратился к жене:
– Клавдия, я вынужден напомнить, что тебе нельзя поднимать тяжёлого.
– Да, я забыла об этом, извини, – смутилась Клава. – Знакомьтесь, девочки, – это Константин Иванович, мой муж, – и только потом отпустила Наташу.
Мужчина не подал сёстрам руки, чуть склонил голову:
– Очень приятно.
Притихшие девочки прошли в дом. Их встретил радушный Василий Тихонович. Он осторожно погладил головы сестёр.
– Рад вас видеть, дорогуши, – ласково прорычал он.
За столом Константин Иванович слегка капризничал – отказался от стакана водки.
– Василий Тихонович, – обратился он к тестю поставленным голосом, от такого количества спиртного и умереть можно.
– В смысле, водки? – рассеянно спросил Величко, думая о своём. – Вы крепкий, Константин Иванович, стакан вам не повредит.
Наташа вцепилась в руку Клавы, а та с восторгом смотрела на отца.
Возвращаясь домой, сёстры изредка переглядывались, но не решались заговорить. И только возле своей калитки Наташа радостно заявила:
– Клава родит нам ребёнка.
Катя зарделась и обняла сестру.
* * *
Муж Клавы преподавал в университете и был, несмотря на молодость, доцентом. Это придало весомости сплетням на посёлке: «Вавила дочку за благородного отдал».
В просторной квартире благородного мужа всем заправляла мать Константина Ивановича, тоже преподаватель института. Клавин свёкор, тихий, незаметный очкарик в годах, подчинялся жене. Он был знаменитым учёным, профессором, заведовал кафедрой института.
Разговоры в профессорской квартире – из пяти комнат – велись приглушёнными голосами. Часто слышалось: «Позволь». Чашку они называли «чашечкой»– и не иначе, плохую погоду – «скверной». Всюду: за столом или в прихожей, они сюсюкали до тошноты. И мышью сновала между ними заботливая служанка.
На Клаву свалилась купеческая роскошь как наваждение. Подчёркнутая чистота, которую соблюдала пушистойметёлкойвёрткая домработница, белые чехлы на массивной мебели, безобразные вазы по углам комнат, безвкусные салфетки на всём и повсюду, обязательные обеды в пять часов дня и послеобеденный сон – всё это взбесило Клаву с первого дня замужества.
– Ну, как тебе живётся у них? – как-то спросил Василий Тихонович.
– Сытно, – коротко и сердито ответила Клава. Отец мотнул лысой головой и улыбнулся.
Однажды Клава услышала голос Константина Ивановича из ванной комнаты. Он через дверь разговаривал со своей матерью:
– Мамочка, а что у нас сегодня будет вкусненького на обед?
Клаве показались мерзкими слащавые интонации мужа: «Так может сказать избалованный ребёнок, а не тридцатилетний мужчина, преподаватель».
Проклиная себя, Клава сбежала к отцу. Интеллигентная родня позволила ей пожить в родном доме неделю, а потом уговорила вернуться.
– Я понимаю тебя, – говорил приятным языком муж. – Тебе тяжело жить в чужом доме. Но время всё излечит. Я не могу без тебя.
Уговоры показались искренними, и она смирилась. Но в душе голосила: «И на кого я променяла своего Мишу? И почему я оказалась продажной?»
Всё, что она получала от мужа, казалось ей горькой расплатой за ненавистную любовь. Клава ужаснулась открытию: «Я вышла замуж по расчёту».
Она дерзила за столом:
– Зачем две тарелки под суп?
– Так принято, – сдержанно отвечали ей. Она отбирала половник у служанки.
– Я сама налью!
Ей вежливо уступали.
Известие о беременности невестки профессорская семья встретила с неподдельной теплотой. И это заставило Клаву усомниться в прежней неприязни к чужому дому. Её теперь ничто не раздражало, и она благополучно родила Екатерину.
Но радость сменилась печалью: свекровь, впервые став бабушкой, решила, что только она имеет право воспитывать внучку. Клаве позволяли кормить дочку, а потом забирали. И всё это делали с милыми улыбками, как бы не командуя снохой. Поначалу это смешило, но вскоре стало злить Клаву.
Через полгода она попросила мужа:
– Давай жить отдельно. Я не хочу быть частью вашей мебели.
– Квартира у меня есть, – сознался Константин Иванович, – но мне хочется жить с мамочкой.
Настойчивые уговоры Клавы не поколебали мужа, он твёрдо стоял на своём:
– Здесь мне жить приятнее.
Прошло ещё полгода. Шумно отпраздновали годовщину Екатерины. Семейный мир казался неизбежным. Клава успешно сдала экзамены за второй курс университета и вступила в коммунистическую партию. Её назначили секретарём комсомольской организации факультета – начало традиционного пути будущего партийного чиновника. Большую роль в продвижении Клавы играла её новая родня.
Но Клаву волновала не только карьера, она мечтала освободиться от свекрови. Для достижения этой цели она решила воспользоваться квартирой мужа. Она тайком выведала адрес этой квартиры и нагрянула туда.
Дверь открыла выпившая молодая женщина в небрежно наброшенном халате. Клава отодвинула её и прошла в комнату. С широкой кровати вскочил полуодетый Константин Иванович. Клава, не посягая на тишину, подержала над головой стул и аккуратно поставила его на место. Константин Иванович то ли смеялся, то ли рыдал в ухоженные ладони.
– Что вы себе позволяете? – шептала заплаканная блондинка.
Клава выскочила на улицу и рассмеялась. Наконец-то к ней пришло долгожданное облегчение. «Домой, к бате», – твердила она. Свекровь и пискнуть не посмела, когда Клава наскоро собрала дочь в дорогу. Расстроенный профессор виновато улыбался и на прощанье пожал руку Клавы.
Назавтра блондинка явилась в дом Величко. Клава выслушала бесстрашную гостью. Вызывающе красивая женщина лет тридцати попыталась выгородить Константина Ивановича – несла что-то несуразное:«Милочка, нельзя быть жестокой». Она повторила это несколько раз и ушла в слезах, так и не добившись от Клавы ни одного упрёка.
Василий Тихонович на радостях выпил лишнего, чего впервые не заметила дочь.
Провинившийся доцент с уговорами к жене не пришёл. Он привёз Клавины вещи, а на развод решился только перед войной. Возможно, опасался, что жена лишит его свиданий с дочерью. Клава и в мыслях не собиралась ссорить ребёнка с отцом.
Глава 4
В 1937 году Елизавета Авдеевна опять вышла замуж.
Наум Моисеевич работал закройщиком в военторговской пошивочной мастерской. Он обслуживал жён крупного начальства и слыл большим дамским мастером. Здесь он и повстречал очаровательную кассиршу Лизу. Долго ухаживать за ней не позволяло быстрое время, и потому умелый закройщик обольстил женщину не рестораном, а новой мебелью, тут же завезённой вслед за согласием.
– Ну вот, девочки, – сказала вновь принаряженная Елизавета Авдеевна, – я выхожу замуж за еврея. И хоть ему не повезло с происхождением, но человек он порядочный – завтра же привезёт нам новый шифоньер и кожаный диван.
Сёстры засуетились: вымыли полы и, как сумели, протёрли тряпками, а потом газетами мутные окна. Они натерпелись лиха от буйных ухажёров матери и почему-то решили, что еврей окажется непьющим и старым. Другого человека в доме им не хотелось.
– Эти евреи хоть и хитрые, но тихие люди, – поучала сестру Катя. – Вот увидишь, он будет в очках, небольшого росточка, курчавенький. Такие мужчины водку не пьют. Ну вспомни Давыдку, что на углу сапоги чинит. С улыбочкой дядечка, без грубости. Меня как-то дамочкой назвал, шутейно, конечно. Но мне понравилось. И пьяным я его не видела. Нет, это тихий народ.
Как в воду смотрела Катя. В их дом пришёл человек небольшого роста, но плотного сложения, редкозубый и губастый. Большую лысоватую голову его обрамлял венчик курчавых волос, побитых проседью. Он не носил очков, но его большие грустные глаза временами щурились, как бы присматриваясь.
– Как мы вас будем называть? – простодушно спросила Наташа.
Он ответил, и это понравилось сёстрам:
– Ой, так это ж совсем просто – Наумом.
Сёстры быстро переиначили имя отчима и стали звать его Наумчиком – сначала за глаза, а потом, осмелев, и в глаза. Он, видимо, оценил детскую искренность и потому легко согласился с кошачьим именем. Как оказалось, в нём и намёка не было на гордыню. Временами для разнообразия девочки называли его Моисеевичем.
С первого дня сёстры рассмотрели в нём хорошего человека. Подтверждая это, закройщик построил новую уборную во дворе. Старую сёстры тайком обходили. Стояла она дырявой и почти без крыши.
– Читать лучше у тепле, – весело сказал Наум Моисеевич.
Тёплый и уютный домик – на одного страдальца – он украсил электрической лампочкой и стопкой журналов «Крокодил».
* * *
Сёстрам не терпелось выведать прошлое Наумчика. Но он какое-то время ничего не рассказывал. Однажды, как бы начиная разговор о себе, он подарил сёстрам по утюжку. Изящные штуковинки, отлитые под женскую руку, радовали глаз. Старинный мастер, создавая их, не поленился украсить бока в меру увесистых чугунных корабликов орнаментом, а деревянные ручки по краям мелко изрезал затейливым узором.
– Мы будем гладить этими «вешчичками» кружева и шовчики на бельё, – сказал Наум Моисеевич. – Шовчики не должны выступать «веровками», они должны стелиться по ткани,—застенчиво добавил он.
Наумчик говорил по-русски с заметным акцентом. Ему не подчинялись некоторые слова. Он упорно говорил: «Мине, усе, шо» и напирал на «ч» и «о». Но это не замечалось добрыми девочками. Им даже нравилась необычность этих еврейских выражений. Они понимали, что главное не в словах. Наумчик признался, что думает только на еврейском, а на русский переводит. Случалось, что он говорил и без акцента.
– Всё ж от настроения идёт, – сказал Наумчик, – как у любом деле.
– Ох, не хрена себе, железочка, – восхитилась Наташа и понюхала утюжок. – Сколько же ему лет, как считаешь, Моисеевич?
– О, это целая история. Утюжки пришли у нашу семью, может, сто, а может, и больше лет назад, когда усе делалось только с любовью. Рассказывали, шо ими гладила ещё моя прабабка. Мине они достались у наследство от сестёр, Царство им Небесное.
В глазах Наума заблестели слёзы. Девочки не посмели продолжить расспросы.
Вечером, за чаем, он опять заговорил о прошлом. Дождавшись часа, когда Елизавета Авдеевна, крестя зевающий рот, ушла спать, Наум тихим голосом начал свой рассказ:
– У нас усе портные – такая семья. Рядом с нами жили зубные врачи, отец с сыном и кучей родни. Мы им шили, а они нам за это зубы дёргали щипцами. У нашем доме взрослые пугали непослушных детей этими соседями. И говорили про них так громко, шо их несчастные клиенты переставали кричать от зубной боли. Соседи в отместку говорили своим деткам, шо если они не будут слушать умных родителей-зубников, то станут такими же идиотами, как эти жидовские портные. Хоть сами имели пейсы и уважали святую субботу. Вот так и жили дружно, как принято у соседей. Боже-ж мой, какое приятное время досталось нам! Мы даже породнились с этими соседями по любви – взяли их девочку за моего двоюродного дядю, тоже портного, потому шо он уже совсем приготовился к концу – так ему не везло у жизни с невестами. А тут такой подарок – у соседнем доме. И они народили таких красивых деток, шо просто глаза позакрывали от счастья. Я был единственным мальчиком у родителей. Остальные – девочки. Четыре штуки на одного меня. Представить, так картина получается! И выросли они уже большими, когда мине мама родила у последнюю очередь. Так сёстры просто не знали, шо со мной делать. Они даже у свои платья мине наряжали для веселья. Так им своих деток хотелось. Конфетами мине просто напихивали, шоб я стал красивым. Потом моих сестёр и родителей порубили махновцы у восемнадцатом году, когда был погром. Так мине сёстры успели запрятать у куче разных вещей.
Наташа слушала, шумно всхлипывая, сцепив шершавые пальчики на подтянутой к подбородку коленке. Катя сидела прямо – плакала глазами, не кривя рот. Наум Моисеевич какое-то время боролся со слезами, а затем вышел покурить.
Укладываясь спать, Наташа сказала:
– Как-то непривычно: мужик, а в доме не курит.
– Несчастный и добрый, – добавила Катя.
Расстроенные сёстры долго не могли уснуть – ворочались, не находили места пристывшим ногам. Наташа жарко дышала в Катино плечико и поминала холод нехорошими словами.
Утром, сквозь сон, Наташа почуяла дым. Не открывая глаз, натягивая на голову одеяло, пожаловалась:
– Катюня, проснись! Кажись, горим.
– Не горим, а растапливаем печку, – весело откликнулась Катя, потягиваясь всем телом – от вытянутых рук до пальцев на ногах. – Я давно чую, как Наумчик дымит. Печурка-то с секретом. Без подсказки не справится. Побегу на помощь.
Она лениво свесила ноги и тут же рывком подняла их, вскрикнув:
– Ой, мамочки! Что же это такое?
Наташа, удерживая на голове одеяло как платок, глянула на пол и по-старушечьи проворковала:
– Тю, трусишка какая. Это же домовой нам тапки подкинул.
Возле кровати стояли две пары новеньких шлёпанцев без задников, украшенных цветными пушистыми шариками – невидаль для девочек. Хитрая Наташа притворилась равнодушной к обнове. Она, ликуя в душе, посоветовала сестре:
– Надевай, Катенька, они мяконькие. Теперь ты будешь настоящей дамой.
И первой засунула ноги в уютную обувку, примеченную сразу – с голубенькой опушкой. С розовой – она благородно уступила Кате.
Наумчик не скрыл восторг, глядя на девочек, нарочито вышагивающих в шлёпанцах.
Торжествовала женская природа. Ей важна не столько сама новая вещь, сколько возможность покрасоваться в ней. Сёстры так спешили похвастаться, что не сменили ночные рубашки на платья, а покрылись одним большим платком, найденным второпях.
«Боже ж мой, шикарно!»– сказал Наумчик и притопнул босой ногой.
«Моисеевича нам Бог послал заместо мамки, – призналась потом Катя. – Значит, будем ему как родные, а он нам – отцом».
* * *
Сестёр Калединых ждало ещё одно новшество в их доме – ванна и котёл к ней. Всё это устроил в бывшей кладовке Наумчик. Возни в хозяйстве, конечно, прибавилось: топить печку под котлом, таскать воду, вычерпывать ведром. Но всё скрашивал душ. Тоненькие струйки умилили Наташу, и она тут же подставила им рот.
Катя поначалу испугалась нагретого котла и духоты в ванной. Ей вообще не нравились тесные помещения. Она любила простор. Катя отказалась купаться и придумала отговорку: «Вдруг всем воды не хватит?» Она стояла под дверью грустная и через щёлочку наблюдала за сестрой.
Наташа визжала от удовольствия, и обеспокоенный Наум Моисеевич не находил себе места. Катя, спасая отчима от переживаний, решила всё-таки войти в кладовку и получила напутствие Моисеевича:
– Следи, шо б она не утопла.
Катя бочком протиснулась в жаркую комнатушку. Пощупала воду и отрешённо, не раздеваясь, шагнула в ванну, как в прорубь – с той лишь разницей, что пришлось задирать ноги. Жалея в душе намоченную одёжку, она уже радостно взбрыкивала ногой. Услужливая Наташа сказала:
– Сиди, моя рыбка, грейся, сейчас я тебя простирну.
И принялась намыливать ладошку сестры. Катя вдруг ощутила себя счастливой. В этот вечер она поняла, что хорошая жизнь встречается и на земле. Надо только забраться в горячую воду по уши.
* * *
Через неделю Наум Моисеевич стал делиться секретами своей профессии:
– Сначала я покажу вам один еврейский приёмчик – зехер. Биром обыкновенную бумажку и ложим её на нужное место как прилепленную…
Оказалось, что таким способом можно сделать выкройку.
– Это ж вернее, чем мерку снимать, – продолжил урок Наумчик. – Любые загибчики можно зарисовать прямо на человеке. Остаются места под вытачки. Вот об этом уже надо понимать. Вот плечико закругляется в нужные стороны, значит, вот тут и тут шовчик пойдёт, а тут – складочка, а вот у этом месте опять думать надо. Хотя, если сказать между нами, то особо хитрить не надо – фигура сама подскажет. И усе потом уляжется под утюгом. Утюг многое сгладит. Такая это ловкая штука, и ниточка где надо подтянет…
Сёстры впервые слышали портновскую поэзию, и она не нуждалась в рифмах. Увлечённость закройщика не знала границ: его вдохновение сметало с тряпок булавки и превращало цветной мелок в прах.
Наташа подрагивала от щекочущего прикосновения мела и подбадривала сестру:
– Возюкай по мне смело, моя портняжечка. Я всё перетерплю за-ради тебя. Только подмышку не трожь, а то помру со смеху.
Наум Моисеевич отступил в тень и оттуда наблюдал за ученицами: «Боже-ж мой, ну просто умницы – на лету усе соображают». Он произносил это тихо, как молитву, вспоминая покойных сестёр и мать – таких же небесных созданий, наградивших его мягкосердечием.
Две батистовые блузки сшили к ночи и с нежностью повесили на спинку кровати, чтобы любоваться ими перед сном. Катя, как всегда, уснула быстро, а Наташа долго ворочалась. Она украдкой высовывала ногу из-под одеяла и пальчиком ласкала обнову, всё ещё не веря в неё.
Из того же батиста сёстры пошили панталоны с оборками – не для носки, для веселья. Но обе с удовольствием примеряли их и наслаждались удобством просторных штанов.
– Ну, я как барыня, – напевала Наташа и выпячивала живот. Ей казалось, что барыня должна быть толстой и являться к чаю именно в таком наряде да ещё и с малюсенькой собачкой на руках.
Катя приглаживала белую штанину на вытянутой ноге и любовалась кружевной оборкой.
Наумчик о женском белье говорил сдержанно. Он, будучи человеком тактичным, подчёркивал своим поведением дистанцию между мужчиной и юными дамами. Поэтому сведения о девичьих штанах и лифчиках он подавал как шпион – телеграфным стилем, но обходительно:
– Самое нижнее должно быть с кружевами, шоб собой любоваться.
Сёстры временами устраивали весёлые оргии – показ друг другу исподних штанишек разного покроя. Этого добра они нашили из лоскутов, принесённых запасливым закройщиком. Ну, если хотите, украденных. Бедным девочкам перепали кусочки дорогих тряпок, оторванных от сытой жизни.
На тайных показах полуголые тощие бесстыдницы погибали от хохота, искренне жалея, что самого главного никому не покажешь. Надев что-нибудь из розового атласа, Наташа спрашивала:
– Если вот так припереться в школу, что тогда будет?
Катя сквозь слёзы отвечала:
– Занятия отменят!
Сёстры дружно кричали:
– Итак, занятия отменяются. Все смотрят только на нас! Директору разрешаем сидеть, чтобы не грохнуться.
И надо же такому случиться, но именно этому директору пришло в голову пригласить Наума Моисеевича в школу, вести курсы кройки и шитья. Это отвечало моде того времени.
* * *
Моисеевич, узнав о приглашении директора, сначала струхнул:
– Ну какой из мине учитель?
Но Катя сумела переубедить его:
– Наумчик, пусть застрелятся те, кто не признает в тебе великого мастера и учителя.
Так вдохновенно она говорила впервые, на это её подвигли гордость за хорошего человека и неумение кривить душой.
Учитель кройки и шитья явился на первое занятие в красивом костюме и с мешком в руках. Он вывалил на стол ворох тряпья и, не стесняя себя условностями, тут же принялся что-то создавать из лоскутов. За минуты он раскроил и сшил булавками прямо на Наташе рубашку, примеряясь только глазами, забыв о сантиметре, висящем на шее. Всё это время он держал кучу булавок в зубах и быстро выдёргивал их оттуда, смешно растопыривая толстые губы. Но нашлись и те, кто смотрел только на его ловкие руки.
– Шо я этой рубашкой хочу сказать? – прошамкал Наумчик и сплюнул на ладонь остатки булавок. – Усе можно слепить на скорую руку. Но как это носить? Ра-ссы-пи-тся! – по слогам назидательно произнёс он. – Надо хотя б заметать, а потом сшить. Теперь опять разберём это на кусочки, шоб снять с человека.
Он осторожно повыдёргивал булавки из раскрасневшейся Наташи. Ей понравилось быть в центре внимания, и она подмигнула Науму Моисеевичу, любуясь им и собой.
– Так, теперь глянем на это построже, – продолжил мастер, присматриваясь к разобранному изделию.– Сразу видно, шо я спешил и напортачил на глазок. Значит, без выкройки сработать нельзя! Это и есть кройка и шитьё! – торжественно сказал он.
Все облегчённо вздохнули, услышав такое признание. Публике понравилось, что портной совсем немного покуражился и сам себя покритиковал, как бы вернувшись на землю таким же смертным. С этой минуты портной превратился в авторитетного учителя. Даже те, кто поначалу слушали его снисходительно, подсели поближе и с любопытством рассматривали невзрачного, но уже симпатичного им человека.
По дороге домой Наташа без заискивания похвалила Наума Моисеевича:
– Вот бы все учителя были такими, так я бы в школу просто летала, как на свидания, и училась бы только на пятёрки!
Катя обняла сестру и сказала:
– И кроила бы с утра до ночи.
– И ночью тоже, – рассмеялась Наташа.
Наумчик шёл впереди сестёр и слышал лестные слова о себе. Благодарность этих детей окрыляла его и почему-то делала красивую и надменную жену менее привлекательной.
Временами ему казалось, что он, скрепя сердце, уйдёт от Елизаветы Авдеевны, но расстаться с её дочками не сможет. Он уже считал их своими. В глубине души он принимал чужих девочек как замену покойных сестёр– это понималось им как справедливость, и другой он не хотел.
Своенравная Елизавета Авдеевна, следуя своим привычкам, уже не раз выгоняла «недоделанного», как она язвительно выражалась, Наума. Он, переночевав в сарае, возвращался с повинной, оплачивая прощение очередным подарком. Так у Лизы появились шуба и коверкотовое пальто – роскошь по тем временам. Ботинки на высоком каблуке, сшитые на заказ, считались у неё«пустяковиной», не стоящей особого внимания.
Дочки ехидно ухмылялись, глядя на мать, выряженную в дорогие тряпки, а Наумчика подкармливали за столом чем-нибудь послаще. И он высоко ценил девичью душевность, не отказывался от угощения – считай, склёвывал с детских рук зёрнышки, омывая при этом душу яркими еврейскими переживаниями.
На втором уроке Наумчик сказал:
– Главные для человека – это врачи. Потом идут портные. Человек не просто обшивается, а радует себя. А шо наряды значат для женщин, так я даже не могу это выразить словами. Вот смотрите: здесь находятся одни дамы.
На занятия приходили не только девочки, но и учителя – самые кроткие ученицы. Катя с Наташей увидели приятную их душам власть портного над строгими тётками. И твёрдо решили, что обязательно будут портнихами.
Наум Моисеевич увлёкся учительством и в конце урока обронил свою присказку: «А остальное – брэтэльки». Смутился, конечно, но смеялся вместе со всеми.
Сёстры знали смысл этой поговорки от Наумчика. Иногда нерадивый портной, не вложившийся в обещанный срок, заговаривает зубы клиенту, уводит разговор в сторону, на пальцах показывает недошитую вещь, и это напоминает якобы важный разговор о «бретельках»– лямочках.
Наумчик говорил, что клиенту нельзя объяснять достоинства изделия на словах, убеждает только готовая вещь. Он заменял в конце слова мягкий знак на «ч»– «вешч».
Иногда Наум просил:
– Я сейчас сделаю это быстро, как привык, но вы не гонитесь за мной, ловчить не надо. Мне самому спешка надоела.
Дамский мастер, говоря о женщине, употреблял только ласковые слова: ручка, ножка, шейка, головка, коленочка.
– Вот мы шейку и откроем. Коленочку можно и прикрыть.
Могучая учительница ботаники, терзавшая телом ученическую парту, слегка жеманясь, томно пожаловалась неизвестно кому:
– Ну так уж и ручка? – но с хорошего настроения не сбилась, зорко поглядывала в сторону галантного закройщика.
Уборщица и по совместительству сторож Зина Гладышева, неопределённого возраста, скорее, нестарая, с обидным прозвищем Швабра показала из-под парты синюшные ноги и со вздохом произнесла:
– Ну чем ты их прикроешь, проклятых?
Наум Моисеевич мельком глянул на её ноги, обутые в безразмерные калоши, и сказал:
– Если на выход, то – чулочком. А платьице – чуть ниже коленочек. Вам пёстрое пойдёт. Каблучок невысокий и туфельки светленькие. Вы, Зинаида, ткань приносите, мы покроим.
Зина, не избалованная вниманием мужчин, вскоре пересела на первую парту, а ноги держала поджатыми. И всё старалась угодить учителю добрым словом. На следующее занятие она пришла завитой и в туфлях. Ситец, принесённый ею, напоминал стенные обои. Но это не смутило закройщика. Наумчик заявил голосом репродуктора:
– Шьём Зинаиде платье! – и за вечер пошил его на глазах класса.
Конечно, чтобы успеть, он не отказался от помощи учеников. Сама Зина показала такую прыть в шитье, что Моисеевич похвалил её:
– Да вы и сами у этом понимаете не меньше моего. Значит, поделимся опытом.
После таких слов уборщица вспыхнула не только лицом и прикрыла смущение мохнатенькими ресницами. Все заметили вдруг, что она молодая.
* * *
Фантазия закройщика смело навешала на платьице рюши, кокетку, вычурный воротник и замысловатый пояс. Безвкусную ткань портной порезал клиньями, чтобы подробить навязчивый рисунок. С помощью выкрутасов удалось создать приталенное и расклешённое подобие ночной рубахи, надетое к тому же на необыкновенно худую женщину.
Уборщицу наряжали и красили всем коллективом. Наумчик вслух удивился тому, что произошло с некогда затрёпанной женщиной. Это признание прозвучало как редкое откровение:
– Боже-ж мой! Вы стали ещё лучше.
Перед ним стояла напудренная, стройная продавщица галантерейного магазина. Она смущённо улыбалась алым бантиком и не знала, куда девать большие руки. Зина впервые купалась в лучах всеобщего одобрения и не прикрывалась ничем.
– Разрешите вас отблагодарить, – робко сказала она, – вот тут у меня конхветы.
Зина стеснительно протянула кулёк, свёрнутый из газеты. Наумчик взял его и слегка поклонился. Все молчали, не зная, что делать дальше. Только Наташа нашлась: запустила пальцы в кулёк и вытащила на свет блёклую карамельку.
– Ура,– негромко сказала она. Первой засмеялась Зина, довольная тем, что её дешёвую конфету не отвергла такая красивая девочка.
В конце концов каждого наделили карамелькой, а остаток насильно вернули имениннице.
– Вечером, к чаю, – мямлил Моисеевич, касаясь дрожащей руки Зины.
Люди, ещё не отошедшие от голода тридцатых годов, ценили любую конфетку, любой кусок сахара – этим не бросались тогда. Народ предчувствовал, что вскоре ему предстоит надолго забыть вкус сладкого. Советских людей ожидала Великая Отечественная война.
* * *
В 1938 году Клава Величко получила университетский диплом учителя русского языка и литературы, но устроилась не в школу, а в районный комитет коммунистической партии. Она рано вступила в эту идейную организацию и уже имела влиятельных партийных друзей. Вскоре после райкома она пошла на повышение, её пригласили инструктором в городской комитет партии. В предвоенные годы такой путь молодой коммунистки с высшим образованием считался естественным. Понятно, что партийные и родственные связи сыграли немаловажную роль в её карьере.
Несмотря на загруженность партийной работой, Клава по воскресеньям обязательно навещала отца. Сёстры Каледины, как всегда, запросто прибегали в дом Величко и считались там желанными гостями. Клава оставалась всё той же радушной девушкой, а сёстры не замечали в ней начальника. Клава восторгалась нарядами девочек:
– Я слышала, что ваша мама вышла замуж за портного. Мне, женщине, такой брак кажется удачным. Но мне вдвойне приятно, что ваш отчим так красиво обшивает вас. Будет ли удобным, если я познакомлюсь с ним?
– За слобо! – весело произнесла своё словечко Наташа. Это просторечное выражение означало не только отсутствие препятствий, но и восторг. Катя переманила к себе на руки четырёхлетнюю дочь Клавы Екатерину. Её почему-то только так называла мать, а вслед за ней и остальные. Ребёнок оказался тяжеловат, и Катя прогнула спину. Клава заметила это и только глянула на дочь, как та тут же попросилась на землю. Катя смущённо переглянулась с сестрой.
– Ох и строгая у тебя мамка, – сказала Наташа.
– Дело не в моей строгости, – оправдалась Клава. – Она и сама понимает, что Кате тяжело держать взрослого ребёнка.
Сёстры увели девочку в сад и там, не опасаясь ничьих глаз, по очереди нянчили её на руках. Ребёнок щебетал, обнимая двух подружек.
Вечером Клава познакомилась с Наумчиком и со смехом сказала сёстрам:
– Теперь я спокойна:передаю вас в надёжные руки.
На самом деле никакой передачи не планировалось, вожатая не собиралась отдавать девочек никому, хотя Наум Моисеевич вызвал в ней доверие.
Вечером портной сказал о Клаве:
– Её наряжать не надо. Она сама украсит шо хочешь, даже фуфайку.
За ужином он выглядел задумчивым, почти не ел, отхлебнул чаю и вышел на крыльцо. «Что-то в нём переменилось, Клаву вспоминает?»– весело подумала Наташа.
Через три года, уже при немцах, Наумчик опять вспомнил Клаву: «Ну почему такая женщина не позвала меня за собой?»
(Продолжение следует)