Чечелевка. Главы 19-29

Глава 19

Тридцатилетняя Соня – гражданка Германии по паспорту – выросла в богатой румынской семье. Получила диплом хирурга во Франции. Там познакомилась со своим будущим мужем.

Трогательный, бедно одетый немец показался смешным, и она позволила себе влюбиться. Он ничего не просил, не знал, куда девать себя в ресторане, целовал руку на прощанье и смущался, когда его звали в гости. Это и решило дело. Богатая студентка почти силком перевезла в свою квартиру скромного любовника и взяла его на содержание. Немец и в этой роли не испортился. Соня прожила с ним в Париже два счастливых года. Обвенчавшись, молодожёны переехали в Германию.

В Берлине она увидела совсем другого человека. На родине немец завернул дело так, что счёт жены в банке оказался переведённым на его имя. Пришлось ей и с этим смириться. Но без дорогого белья она погибала.

Её отец не любил немцев и не дал обещанного приданого. Он не поздравил дочь с замужеством. Немец, тоже врач, мечтал о собственной клинике. Он сознался, что рассчитывал на деньги тестя. Соня поняла, что её не любят. Открыв свою непривлекательность, она затосковала.

Молодожёны складывали деньги на покупку больницы. Экономили на всём, даже на чулках. Соня привыкла к сытой жизни, и скупость мужа раздражала её. Но о разрыве с ним она и думать не хотела, она по-прежнему любила.

Муж вступил в НСДАП. «Не помешает», – сказал он. Со временем обзавёлся приятелями из крупных фашистов и получил кредит на покупку клиники. Супруги сняли приличную квартиру и зажили, примирённые удачными обстоятельствами. Они опять бывали в ресторанах. Но каждый раз Соня боялась за кошелёк мужа. Он умудрялся экономить и здесь.

Соня вспоминала парижские рестораны. Тогда она имела большой счёт в банке и не отказывала себе ни в чём. Её отец на проводах во Францию сказал:

– Поживи в своё удовольствие. Я всё оплачу.

Муж настоял на том, чтобы жена работала в его клинике старшей сестрой, то есть его заместителем. Она к тому времени окончательно разочаровалась в медицине и с трудом согласилась на эту должность. В глубине души она мечтала вернуться в Румынию и прожить жизнь без мужчин. Но под сердцем зашевелился ребёнок. Она ждала девочку, но родился мёртвый мальчик.

Соня потихоньку запила. Её муж исчезал из дома. Отец звал в Румынию. Но Соня не хотела возвращаться. В 1939 году началась война. Соня устроилась в немецкий госпиталь. Это привело к разрыву с надоевшим мужем. Он для приличия покричал и отпустил жену служить великой Германии. Соня не захотела работать хирургом. Её устраивала должность хирургической медсёстры. Друзья из фашистов нашли ей место в одном из госпиталей завоёванной Франции.

Отец узнал о разводе дочери и опять открыл ей счёт в банке, но без права перевода денег на другое имя. Другие имена не заставили себя ждать. Однако Соня уже никого не принимала близко к сердцу, в свободное от службы время шлялась по кабакам, притворялась глупой и с удовольствием давала на такси надоевшему любовнику. Так она прожила год. В оккупированный немцами Днепропетровск она попала вместе с пожилым доктором. Он выглядел старше своих лет. Звали его Густавом.

– Я поздно встретила этого человека. В нём есть всё, что надо некрасивой женщине, – сказала она.

Рыхлая на вид Соня удивляла подвижностью. Она носилась по госпиталю, смешно перебирая коротковатыми, чуть искривлёнными ножками. Мужчины не смотрели ей вслед, но засматривались в её красивое лицо.

Она разговаривала с Наташей на русско-немецком языке, освежая рассказ румынским матом. Наташа по-немецки почти не говорила, но умела ругаться на нём. Подруги ругались на трёх языках и для приличия смущались. Слишком забористые выражения нашёптывали друг другу на ушко. Румынский мат удивил многословием.

Начальство госпиталя знало о влиятельных покровителях румынки. Ей не приказывали, а просили. Соня считала, что так и должно быть. В ней всё ещё жил избалованный ребёнок. Она призналась:

– Я многого не понимаю. Мне и так хорошо. Спасибо мужу, что опустил на землю. Во Франции я испортилась и легко попалась немцу. Он меня, изнеженную, сразу раскусил. Молодец. Использовал как проститутку. А я, похоже, такая и есть.

Наташа испугалась. Соня продолжила:

– Да, временами я веду себя как обыкновенная проститутка. Ты не жалей меня. Я немцам служу.

Наташе показалось, что Соня не смогла оторваться от первого мужа: «Потому и пьёт, и гробит себя работой». В госпитале соблюдался жёсткий режим. Соня работала и после отбоя, помогала дежурным медсёстрам. Она и жила при госпитале, и стирала сама. Наташу развлекало её бельишко, вывешенное за окном.

Соня попыталась подарить Наташе что-то из своих вещей:

– Возьми, это новое. Я так хочу.

Наташа мягко отказалась:

– Прости, я не привыкла к дорогому. Оно мне ни к чему. Я без подарков хочу дружить.

Соня заплакала:

– Хорошо, не бери. Но я дарила от души, ты только не сердись.

* * *

Валька вызвала Наташу к себе. Спокойно спросила:

– Что, гадюка, присосалась к румынке? Я тебя в лагерь отправлю, чтобы ты там скромности научилась.

До этого Валька только намекала на расправу. Соня узнала об этом и с усмешкой сказала:

– Пока я жива, никто тебя не тронет. Ты веришь мне?

Наташа не захотела признаться, что нахлебалась предательства и ей трудно поверить малознакомому человеку. Она кивнула.

Наташа стыдилась, когда Соня угощала её. Даже за пустяшный кусок кланялась.

– Не смей! – сердилась Соня. – Ешь спокойно. Я так хочу.

И прижимала спиной дверь. К ней приходили запросто, без стука. Она не возмущалась. Наташу пугало Сонино выражение: «Я так хочу!» Ей казалось, что румынка капризничает.

Потом до неё дошло, что Соня и не может сказать иначе. Она переводит в спешке с немецкого или румынского, чтобы её сразу поняли. К великой Наташиной радости в румынке не оказалась высокомерия.

* * *

К счастью русских санитарок, старшая медсестра Валентина Генриховна Веллер, в обиходе Валька, часто исчезала. Тогда казалось, что воздух сделался чище. Особенно злобствовал немецкий персонал. Немцы считали Веллер редкой сволочью.

– Хоть награди меня крестом, чтоб отвадить от грубости, но кажется, что от Вальки пованивает. Какой-то падлючиной несёт, – утверждала Зина. Валентина Веллер выучилась в советском институте. До войны работала стоматологом.

– Куда она пропадает? – спросила Наташа. – По неделе где-то шляется.

– Говорить об этом опасно. Расскажу по дороге домой. И больше об этом не спрашивай.

Вечером Зина рассказала:

– Мало того, что наша Валька – фашистка, она ещё и бандитка. И ходит под смертью. Немцы с такими расправляются. Но Вальку кто-то прикрывает. Валька перевозит на себе золотые побрякушки. Почему рассказываю? Ты и без меня узнала бы. У них дело организовано с начальником госпиталя. Возле них крутятся офицеры. В подвалах госпиталя хранятся картины и дорогая посуда. Ты не вздумай с кем-то говорить об этом. С ними в завязке Эльза. Но она не Валька. В ней нет немецкой злости. И с румынкой не секретничай. Она хорошая, но простоватая. Вся на виду, может сболтнуть. У нас двух девчонок расстреляли за разговоры. Тут многие доносят. Ты представляешь Вальку, когда она переезжает границу Германии? У немцев всё награбленное принадлежит государству.

* * *

Наташа делилась немецкими объедками с соседями.

– Ой, стыдно брать, – говорила Настя.

Но принимала узелок со спасительными кусками. Наташа целовала ребёнка и уходила. Фрося прижимала к груди иссохшие руки:

– Детей моих спасаешь, чем отплачу?

– «Будьте здоровы, тётечка, – отвечала Наташа.

Она думала: «Как же не помогать Фросиным детям, если они на моих глазах росли? Они ж, считай, моя родня, да и дома́наши рядом». Перед сном Наташа вспоминала друзей – и тех, кто ушёл, и живых: «Наумчик, золотце, что ж ты подставился? Ну сел бы в телегу…» Но иногда ей казалось, что Наумчику надоели унижения: «Он позвал свою смерть» — эту мысль она гнала и возвращалась к ней.

* * *

Через два месяца Наташу перевели в операционные. Об этом побеспокоилась Соня:

– Ничего хорошего ты здесь не увидишь. Но в уборных работать не будешь. Я так хочу. Когда Наташа первый раз вынесла таз с отрезанной ногой, ей сделалось дурно. Она сказала:

– Нет, лучше мыть уборные.

Наташа всё-таки пострадала в уборной. Ночью на неё напал немец с загипсованной рукой.

Он обрушился сзади, зажал ей рот и что-то шептал. Наташа укусила его пальцы. Он ударил её по голове загипсованной рукой.

Теряя сознание, Наташа опрокинула ведро с хлоркой. Она очнулась, лёжа лицом в едкой жидкости. Задыхаясь, побежала по коридору на четвереньках. Неделю хрипела. Шишка, казалось, всасывала голову, мешала спать. С работой в операционных пришлось смириться.

И опять что-то отрезанное шмякнулось в тазик. Медсестра, не глядя, ногой отодвинула его. Наташа закрыла глаза. Проклиная всё, она поволокла тазик в предбанник операционной.

Хоронить отрезанные конечности приходилось тоже Наташе. Она засовывала их в мешок, забрасывала его на спину. За мешком с человечиной бежали собаки. Они валили Наташу на землю. Она отбивалась ногами, пугая собак человеческим оскалом.

Прикопав в яме руки-ноги, Наташа страшилась пустого мешка. Он ей казался гробом.

 

Глава 20

К середине лета 1942 года подневольное население Днепропетровска ощутило смягчение немецко-фашистского режима – подешевели продукты. К осени еды в городах прибавилось, и она стала доступной для тех, кто получил продуктовые карточки. Их выдали работающим на немцев.

Зимой 1941 года жители Днепропетровска варили всё, что хоть отдалённо напоминало съестное, даже ремни и обувь. Весной сорок второго спасались макухой– прессованными отходами семечек подсолнечника. Макуху и другое продовольствие горожане выменивали у крестьян на вещи. Летом за пиджак давали два пуда муки, за пальто – два пуда пшеницы, за наручные часы – буханку хлеба. Даже во время немецкой оккупации украинские крестьяне хотели одеваться не хуже городских.

* * *

Нельзя назвать смягчение оккупационного режима вынужденным для немцев. В 1942 году немецкие фашисты по-прежнему увлекались массовыми казнями. Гитлеровский план по смертям перевыполнялся. Но в сорок втором они чуть отпустили прихваченные глотки рабов. Немцы устали от крови.

К тому же оккупанты не решались отбирать всё съестное. Небольшая часть спасительной еды всё-таки попадала в руки населения. Подтвердилось известное предположение: «Народу не так уж много надо, чтобы выжить».

Осенью сорок второго года у крестьян оказались излишки продуктов, продаваемые хоть и втридорога, но свободно. Ожили, запрещённые в сорок первом, базары. И некоторым людям оккупация запомнилась так: «При немцах хоть картошки поели».

Немцы попробовали провести земельную реформу на оккупированной территории. Они объявили переход на личное пользование землёй:

«В бывших колхозах, где это необходимо, земля может быть отдана крестьянам для индивидуальной обработки. Если общественное хозяйство не выполняет свои обязательства по поставкам продуктов немецкой власти, то здесь раздавать землю запрещено. Крестьян, которые самовольно присвоят землю, будут наказывать, и лишать права на земельный надел».

* * *

Немецкие оккупанты насчитали в 1942 году 250 тысяч днепропетровцев. Городская управа ввела карточки на хлеб и продовольственные книжки. Открылись 65 магазинов и 8 базаров, 8 больниц на 1800 коек и 9 поликлиник. Заработало 12 начальных школ для русских и одна средняя для этнических немцев, 6 ремесленных училищ и два техникума – землеустроительный и индустриальный. Появились детские сады и ясли. Продолжал работать Днепропетровский украинский государственный университет – ДУДУ.

Начальное образование на оккупированной территории немцы объявили обязательным. Бывших советских учителей чуть попугали немецкой строгостью на двухнедельных курсах, организованных политической полицией, гестапо, и разрешили преподавать. Установили размер зарплаты директора общеобразовательной школы Днепропетровска – тысяча рублей, учителя – шестьсот. Учебники сохранили довоенные, но приказали вымарать из них всё советское. Поначалу немецкие власти разрешили преподавать даже историю, используя гитлеровские газеты. Но в 1943-м запретили. Вместо истории решили проводить «уроки текущих событий», где обязали учителей рассказывать о немецких победах на фронте.

Родителей русских школьников даже штрафовали, если дети не посещали школу.

Задача из немецкого учебника «Арифметика» для младших классов:

«54 бомбардировщика бомбят вражеский город. Каждыйсамолёт взял 500 зажигательных бомб, помимо фугасных. Вес каждой зажигательной бомбы – 1 килограмм 500 грамм. Принимая во внимание, что 70% бомб упадут за чертой города и только 30% упадут на город, определить, сколько в городе возникнет пожаров и какое количество бомб надо, чтобы…»

* * *

В Днепропетровске открыли конторы немецкие предприниматели. Военные власти и лично штадткомиссарКлостерман содействовали им. С особым размахом поселилось акционерное общество Германа Геринга. Оно захватило завод имени Петровского. Для начала общество варило мармелад. До выпуска металла дело не дошло, но на завод завезли немецкое оборудование, на котором клепали металлические кровати.

Открыла свой филиал Кенигсбергская строительная фирма «Клаппротунд Гросс». Считалось, что она будет участвовать в восстановлении набережной. У Днепра начались геодезические изыскания. В долю этой фирмы вступили украинские дельцы.

Вслед за «Гроссом» примчалась строительная фирма «Гуго Гарполетто» и фирма «Брюггемана». Днепропетровцы ломали языки, произнося фамилии немецких дельцов: Летцбека, Земерау, Тейхмюллера, Керра, Ландаля, Миллера, Бестерфельда.

Все эти пронизанные воровским духом предприниматели свалились на город как продолжение оккупации. И вместе с тем они давали работу. Это оказалось единственным спасением голодного народа.

* * *

Немцы и не заметили, как стали родниться с местным населением.

Да, вначале оккупации они, оттопырив губы, демонстрировали презрение к русским. Распоряжением Коха, рейхкомиссара Украины, оккупантам запрещался любой дружественный контакт со славянами. Например, немцы не могли находиться с русскими в одном кинозале. Мол, это оскорбляет национальное достоинство арийцев. Однако в Днепропетровске этот запрет не сработал. В кинотеатрах крутили хоть и немецкое кино, но для зрителей любой национальности. Конечно, оккупанты «угощали» местных женщин кинокартинами в тёмном зале.

Завоеватели открыли много привлекательного в русских девушках и стали тайно жениться на них. Не просто склонять к сожительству, а создавать пусть и не узаконенные, но семьи. Народ называл их «военно-полевыми». Не гнушались вторым «браком» и женатые немцы. В Германии их ждали свои дети, а в Днепропетровске рождались полукровки, но братья арийским наследникам. Так вчера ещё заносчивые завоеватели оказались в русских кроватях.

Немцы падали на чужие матрасы и спешили испытать гибельную прелесть русской любви, когда не знаешь, в эту ночь тебя зарежут или – в другую.

Сколько их, так и не зарезанных, очнулось от войны. Точнее, отвыкло. И это обстоятельство с очевидной силой растлевало немецкую армию. Многим немцам эта война, где надо жертвовать собой, разонравилась. Им гораздо ближе стал хоть и временный, но семейный уют. С таким настроением они мечтали о мире. Но он был невозможен в 1942 году. Огромную часть немецко-фашистской армии гнали к Волге, утешаясь ожидаемой великой победой. Впереди у неё стоял Сталинград. Другая часть немецкой армии – не менее значительная – разлагалась по-хорошему в русских городах и сёлах, стоявших в стороне от войны.

Рождённые в тайных браках дети напоминали германцев и славян. И обе стороны признавали в них людей. В 1943 году эти дети встали на шаткие ножки. Кому-то белоголовые последыши напоминали арийцев, а кто-то помнил о том, что и раньше на Украине рождалось сколько угодно светленьких детишек.

Дьявольщиной веяло от высказывания Геббельса:

«Война – самая простая форма утверждения жизни. Нельзя уничтожить войну, как нельзя уничтожить феномен рождения».

Уже в сорок втором году немецкие оккупационные власти смотрели на любовные связи своих военнослужащих сквозь пальцы. Любопытно, что немцы за год войны осудили несколько тысяч «своих» насильников, но тех солдат и офицеров, кто успел «поджениться» по любви, не тронули. У русских беременных женщин не выясняли, от кого они понесли, а сокращали им рабочий день, прибавляли кормёжку, зачастую разрешали рожать в немецких госпиталях. Русские женщины животами теснили влюбчивых немцев, возвращали им веру в хрупкую жизнь.

Расценки в парикмахерских, утверждённые 19 февраля 1942 года генеральным комиссаром Днепропетровска Келлером: стрижка волос наголо – 3 рубля, массаж лица – 2 рубля, перманент в дамском салоне – 24 рубля.

Немецкие солдаты, подолгу служившие в тылу, выходили прогуляться с брюхатыми русскими жёнами, а то и нянчили детей. Никто их за это не преследовал. Понять это можно – нормальный мужик обязательно разделяет беременность с женой. Немцы обрадовались сохранённой в себе человечности. Уважая любое супружество, оккупанты не угоняли на работу в Германию русских женатых парней.

Хороший урожай картошки в 1942 году отчасти можно назвать немецким. Завоеватели добровольно вскапывали огороды, сажали, пололи и собирали урожай. Хозяйки дворов кормили, поили самогоном и стелили чистые простыни незаменимым немецким помощникам. Свой мужик был редкостью. Немецкие солдаты в открытую торговали картошкой на базарах.

Но мучить русских людей немцы не перестали. Расстреливали и пытали в застенках с прежним вдохновением. Эта бесчеловечная сторона фашистской оккупации зримо сплеталась с обывательской, вполне мирной. И русские, на себе испытав немецкое рабство, разделили оккупантов на людей, с которыми можно ужиться, и на извергов, заслуживающих смерти.

Немецкие прихвостни, в первую очередь вспомогательная украинская полиция, презиралась народом. Полицаи выполняли у фашистов кровавую работу и получали за это скарбом, оставшимся от убитых. Украинскую полицию немцы вывозили на восточный фронт, чтобы приучать к войне и формировать из них эсэсовские части.

В Европе гитлеровскому государству служили 26 добровольческих эсэсовских дивизий – полмиллиона человек из представителей 20 национальностей. Албанцы,голландцы, венгры, датчане, бельгийцы, французы, латыши, литовцы, эстонцы, украинцы, русские и ещё десяток – присягнули на верность лично Гитлеру.

Формально они, как и немецкие эсэсовцы, считались личными охранниками Гитлера и потому присягали именно ему.

Клятва немецкого эсэсовца: «Клянусь тебе, Адольф Гитлер, фюрер и канцлер Германского рейха, быть верным и мужественным. Клянусь тебе и назначенным тобой начальникам беспрекословно подчиняться вплоть до моей смерти. Да поможет мне Бог».

Клятва украинского эсэсовца: «Я присягаю перед Богом этой святой клятвой, что в борьбе против большевизма буду беспрекословно подчиняться высшему руководителю немецких войск, Адольфу Гитлеру, и хочу, как отважный солдат, посвятить свою жизнь выполнению этой клятвы».

Особой гордостью Гимлера – руководителя СС – являлись русские эсэсовцы.

Любопытная деталь: на Украине в дивизию «СС – Галичина» пожелало вступить 82 тысячи добровольцев. Придирчивые немцы отобрали 35 тысяч.

Большая часть добровольческих эсэсовских дивизий– 334 тысячи человек – воевали на восточном фронте, то есть с Красной армией.

Эсэсовские добровольцы отличались редкой жестокостью. Советские солдаты не брали их в плен.

* * *

Объявление на заборе: «Вода только для немецких солдат. Вода для русских – на другой стороне».

Из немецкого разъяснения русским:

«На территории генерального округа вся власть находится в руках генерального комиссара, назначенного указом фюрера и подчинённого соответствующему рейхскомиссару. Рейхскомиссариат разделяется на генеральбецирки, которые делятся на крайзы, возглавляемые гебитскомиссарами…»

Объявление: «Всем славянским юношам, достигшим 14 лет, необходимо зарегистрироваться в городскойуправе».

Три основных документа, введённых немецкими властями на оккупированной территории: паспорта, полицейские удостоверения, пропуска.

Яркие немецкие слова: Эндлёзунг– окончательное решение еврейского вопроса. Юденрайн– территория, свободная от евреев. Пуф – публичный дом.

* * *

Летом 1942 года в госпитале всё чаще слышалось слово «Сталинград».

– Где это?– заинтересовалась Наташа и невольно созналась в том, что географии своей страны не знает.

– На Волге, в степях, далеко отсюда. Может, за тысячу километров, – объяснила Зина. – Лето там жаркое, а зима холодная. Далековато немцев забросило. Чует сердце, оттуда их понесут.

В сентябре из Сталинграда потоком пошли раненые. Из разговоров Наташа выяснила, что немцы сильно напуганы русскими просторами и неслыханной жарой. Потом она услышала слово «Дон». «Господи, это же моя река», – вспомнила Наташа. Это заставило её внимательнее прислушиваться к разговорам раненых.

Зимой сорок второго и сорок третьего стали прибывать обмороженные солдаты из-под Сталинграда. В эмалированный тазик падали отрезанные чёрные конечности. Они вызывали в девичьей душе жуткую тоску. Наташа всегда желала смерти немцам, но в глубине души уже жалела несчастных калек. У многих обмороженных ампутировали пальцы на руках. На морозе пальцы – это одно, а на металле – другое.

 

Глава 21

Летом 1943 года в госпиталь привезли первых раненых из-под Курска. Большинство изувечено осколками снарядов. Солдаты рассказывали о небывалых русских бомбёжках, с ужасом вспоминали советскую авиацию.

Немцы ещё не знали, что это разгоралось Курское сражение, в котором с обеих сторон участвовало более двух миллионов солдат. Эту битву назовут «Огненной дугой». Десятки тысяч раненых, истлевая от жары в железнодорожных вагонах, поплыли на Украину. Она считалась глубоким тылом.

Сталинград положил начало, а Курская битва продолжила русскую расправу над немцами. Сорок девять дней фашистскую армию распинали на горячей земле, вспоминая позорный для России 1941 год.

Сто тысяч немцев зарыли, пятьсот тысяч раненых легли в очередь на собственные похороны. Бесчисленные леса берёзовых крестов заполнили просторные поля под Орлом, Курском, Белгородом.

Тут бы немцам взмолиться о пощаде, но их хватило ещё на два года страданий. Невиданное упрямство влекло их на гибель.

* * *

Чтобы освободить койки, часть раненых, если они могли самостоятельно передвигаться, срочно отправили на фронт. В госпиталь пришло распоряжение, запрещавшее лечить долго. Сквозные пулевые ранения перестали считать тяжёлыми, а касательные, с небольшим проникновением в ткани – не оперировали. И если за неделю не случалось нагноения,солдата отправляли воевать, утешив на прощанье двойной порцией водки. Садясь в грузовики, везущие на войну, немецкие солдаты со смехом срывали повязки и бросали их в сторону госпиталя.

Тяжелораненых размещали даже в коридорах. Госпиталь переполнился и кричал. В забытьи солдаты продолжали воевать, изматывая себя проклятьями. На тот свет они уходили притихшими. Умершие не помещались в мертвецкой. Часть из них лежала у порога морга – один на одном. Мрачные солдаты похоронной команды – из слабоумных – лениво загружали грузовики телами и держали в губах неописуемо крошечные окурки.

Наташа, не чувствуя ног, проносилась мимо этого кладбища и клялась в душе, что никогда больше не пойдёт в эту сторону. Ходить всё равно приходилось. Она жаловалась Зине:

– И до чего я трусливая стала до этих мертвяков, что сама холодею. А я ж вроде привыкшая к ним.

Зина попыхивала самокруткой и спокойно отвечала:

– Зимой на мертвяков легче смотреть, потому как нет от них тяжёлого духа. Летом, по жаре, сама понимаешь, они другие. Тебя нос подводит. Ты не дыши, когда к ним подходишь, а потом за один раз выдохни – и ничего не почуешь.

Зина закончила поучение: «А кто их сюда звал?» Она любой разговор о немцах сводила к этой фразе.

Санитарки не успевали обслуживать раненых и постоянно бегали. Они носились по коридорам, нагруженные плоскими горшками. Какой-то шутник назвал их суднами. Медсёстры прижимались к стенам, гадливо морщили носы и уступали дорогу русским девушкам. И если раньше перевязывали каждый день, то теперь – только при острой необходимости. Бинты твердели от крови. Не хватало обыкновенной марли. Германский порядок пошатнулся. Раненые оказались тяжёлой обузой для немецкого государства.

Танкист по имени Ганс, рослый, широколицый парень лежал ничком, не помещался на кровати, но не жаловался и ничего не просил. Иногда он свешивал огромные ноги и закуривал. Но чаще пребывал в беспамятстве, и врачи не обращали на него внимания.

Соня рассказала, что этот танкист награждён высшими орденами Германии и в госпитале находится на особом счету. Однако у врачей он считался безнадёжным. В бреду он тихим голосом звал мать.

Наташа ценила его неприхотливость. Но её ожесточённое сердце говорило: «Всё равно сдохнет, падлюка». Она привыкла относиться к немцам с презрением и спокойно смотрела на их страдания. Её к этому приучили сами оккупанты тем, что регулярно вешали русских на деревьях. Наташа силилась понять, но так и не смогла, зачем немцы вешают людей? Её смущало предположение, что они получают от этого удовольствие.

Зина сказала:

– Пугают, конечно. Но, скорее, это у них от бессилия. Понадеялись на свою силу, а она повисла. Отсюда и злоба.

Рослый танкист не умер. Наташа подходила к нему и шутливо спрашивала:

– Ну что, оглобля чёртова, никак не решишься взлететь? Тебя там давно ждут.

Оглобля не понимала русских слов и жалко улыбалась.

* * *

Пришло время, когда Наташа пришла в палату танкиста с флягой самогона, скрытой под халатом в надёжном месте. Чтобы вытащить флягу ей пришлось отвернуться. «На коне»– назывался такойвесёлый способ доставки, когда ношу прятали в штанах. Немцы посмеивались, оценивая нагретый девичьим телом самогон.

Увидев выпивку, один из раненых резво подскочил к двери, выглянул в коридор и показал ладонь. Возле двери он и остался, прижимая её ногой, улыбаясь санитарке.

Наташа, конечно, рисковала, вступая с ранеными в сговор. Но за полтора года немцы ни разу не выдали её, и она доверяла им. Они ценили дружбу и всячески поддерживали русскую. Не мешкая, Наташа разлила самогон по кружкам и поднесла одну долговязому танкисту. Он оторвал голову от подушки и сказал: «Момент!» Выпил свою долю маленькими глотками, тяжело дыша широкой грудью, исполосованной кровавыми бинтами.

Наташе вручили плитку шоколада. Она, соблюдая правила игры, разломила шоколад на части, оставив себе маленький кусочек. Танкист закурил, прикрыл глаза, а раненые попросили Наташу спеть. Она, стесняясь, вполголоса промямлила куплет из блатной песенки «Мурка»: «Раз пошли на дело – выпить захотелось…»

Немцы тихо подхватили песню, смешно коверкали мотив, но внятно произносили: «Мурка». Всё это вызвало в душе Наташи весёлый отклик: «Ну могут же быть людьми, гады недобитые». Она ушла, оставив за спиной дружеские взгляды недобитых завоевателей.

С этого дня танкист ожил. Временами он пытался присесть, но падал на бок и хрипел. В палате притихали разговоры, когда Наташа кормила танкиста кашей. Он глотал, заметно мучился, но не останавливал детскую руку. Доев, терял сознание. Осколок снаряда задел, кроме прочего, и пищевод танкиста.

Долговязый танкист ел только из Наташиных рук. Других к себе не подпускал. Лежал молча, отвернувшись, и дожидался её.

– Прикормила фашиста на свою голову, – со смехом говорила Наташа.

– Да он долго не протянет, не волнуйся. Такие не живут, – успокаивала Зина.

Наташа молчком соглашалась с приговором Зины и ненароком заглядывала в палату к безнадёжному танкисту. Он встречал её взгляд и виновато улыбался.

Через две недели он встал, и это неожиданно обрадовало Наташу. Она ненавидела немцев, а этого пожалела.

– Не пойму, чему обрадовалась? – доверилась она Зине.

– Да что тут понимать, – ответила Зина. – Значит, пришло время твоему сердцу. Оно ж у тебя не каменное. Ты не бойся, женское сердце податливое. Порадуйся немного, а там, глядишь, немец и помрёт. Не помрёт тут, так убьют на фронте. Такая, видать, у него дорога. А что, мишень большая – паф-паф и готов. Они ж сами смерти захотели. Ну кто их звал?

Наташа со страхом посмотрела на вещую Зину.

* * *

Согнувшись, придерживая живот могучими ладонями, долговязый танкист бродил по коридорам госпиталя. Встречая Наташу, наклонял голову. «Так, хорошенькие дела – мне уже немец кланяется», – тревожилась она. Но замечала, что ей это нравится. Однажды она столкнулась с танкистом на лестнице и чуть не уронила его. Он рассмеялся скрипучим голосом, удержался на ногах и опять поклонился.

– Чего он кланяется?– спросила она Зину.

– Вину свою заглаживает, собака нерусская, – ответила Зина. – Чует предсмертные колики, рисуется перед своим концом. Хорошим хочет уйти. А кто их звал?

Встретив танкиста в очередной раз, Наташа остановилась, а он прислонился к стене.

– Чего шатаешься, оглобля? Так и загнуться можно, не долежав положенного, — грубо спросила она. Долговязый отвечал, как глухой:

– Что говорит эта русская девочка? Может, это ангел пришёл за мной? Почему он пришёл так поздно?

Наташа поняла немца, но развела руками, мол, не соображаю, и ответила на русском:

– Да, поздно. Поумнел, когда пузо продырявили. А сколько ты наших угробил? — к этому она добавила крепкое ругательство.

* * *

Наташе приказали сворачивать стираные бинты. С недавнего времени в госпитале экономили на всём. Она уже отработала сутки, ей хотелось спать, но приказу подчинилась. Немецкие медсёстры всё чаще били русских санитарок, используя любой повод. Во дворе под деревом, окружённая такими же худыми девушками, она катала на ладонях бесконечные белые ленты. Работа считалась пустяшной, и девчата подрёмывали над бинтами, разогревшись на солнце.

Вокруг бродили выздоравливающие. Они напоминали сумасшедших, неожиданно выпущенных на свободу – ко всему, даже к любой ерунде, они проявляли повышенный интерес и радовались неуверенными голосами. «Ещё бы, – посмеивалась Наташа, – с того света вырвались, недобитки. Задрожишь тут от радости».

Недобитые немцы нюхали листья, щурились на солнце. Их по-прежнему ждала война.

Вслед за всеми во двор вышел Ганс. Осторожно ступая, но не шаркая, он подошёл к Наташе. Пристроился рядом и принялся скатывать бинты. Она поразилась скорости, с какой он сворачивал один рулончик. На большой ладони танкиста он выглядел крохотным.

– И где ж ты этому научился, оглобля? – спросила Наташа. – Вот бы и катал тряпки всю жизнь, а не воевал. На хрена воевать, если умеешь катать?

Санитарки потихоньку заржали. Их смех поддержал танкист. Наташе показалось, что он смеётся от души. Через полчаса он разогнулся и с трудом встал. На его лице блуждала странная улыбка. Она никому не предназначалась.

«Умрёт, – подумала Наташа. – Когда себе под нос улыбаются, то умирают или сходят с ума. А это одно и то же».

Ганс отошёл и закурил. Один из раненых сказал:

– Ночью она расплатится с тобой за бинты. Смотри, не упусти.

Ганс ответил:

– Дурак. Это же ребёнок. В твоей душе нет Бога.

– Знаем мы этих детей. Они за хлеб всё что угодно тебе сделают.

– Опять дурак. Они за хлеб из-под нас говно таскают.

Танкиста кто-то поддержал:

– Вы видели их глаза? В них нет страха.

Наташа давно понимала немецкую речь, но не признавалась. Ей нравилось подслушивать.

Немцы при ней открыто говорили обо всём. Она всегда обращалась к немцам только на русском. Ей что-то пытались объяснить и даже научить каким-то немецким словам, а она отмалчивалась или прикрывалась деланным смущением.

* * *

Советская листовка 1943 года

ЗАПИШИ ЭТИ СЛОВА

Они пригодятся тебе, когда будешь брать немца в плен.

Стой! — Хальт! Руки вверх! – Хэндехох! Сдавайся! — Эргибдихь! Не стреляй! — Нихтшисен!

Брось оружие! — Ваффен хинлеген! Вперёд! — Форвертс! Назад! — Цурюк! Тихо! — Штиль!

Пошли! — Ком! Ложись! — Хинлеген! Вставай! — Штей ауф!

* * *

Ночью Наташа подошла к палате танкиста. Оттуда несло табачным дымом. Ганс не спал.

Рядом посапывали его товарищи. Она присела у его кровати и спросила шёпотом:

– Не спишь, оглобля, маму вспоминаешь?

Оглобля тоже тихо, но на немецком, ответила:

– Сейчас ты нальёшь самогону, я выпью и усну. Я готов пить из твоих рук даже бензин. Наташа поняла его, но не подала вида. Она на ощупь разлила самогон в кружки, считая «бульки», которые издавала фляга. Наташа ценила закон фронтового братства немцев: если в палате присутствуют люди,даже спящие,солдат не будет пить один.

Из темноты протянулись руки и разобрали кружки. Лежачим тоже поднесли, чему-то посмеиваясь и что-то роняя. Ганс хрипло сказал:

– Товарищи, мы уже в раю.

Палата взорвалась приглушенным хохотом.

Наташе нравилась готовность немцев пить без повода, если наливают. И ещё она радовалась немецкому слову «товарищ»– «камерад».

* * *

– Эй, русская, – окликнула Наташу немка. – Видишь вон того ненормального? —и показала на окно. – Отнеси ему лекарства.

Наташа выглянула во двор и увидела долговязого танкиста, собирающего в кучу кирпичи.

– Да ты, оглобля, действительно рехнулся, – развеселилась она. – На кой тебе эти камни? Парень проглотил пригоршню пилюль, запил водой, сморщился, передёрнул плечами. С напускнойсерьёзностью закатил глаза и обратился к небу:

– О, Боже! Кто придумал эти таблетки? Их надо запивать водкой. Но девочка принесла воду. На этот раз я пью без удовольствия.

Наташа поняла свою оплошность. Сбегала в госпиталь и принесла ему полкружки водки.

Она несла её в открытую, как воду, и гордилась своей смелостью. «Мало ли что, может, человек пить захотел», – подбадривала она себя удачной игрой слов. Танкист сначала ничего не понял, но что-то заставило его принюхаться. Он прищурил белёсые глаза и двумя пальцами нежно взял кружку за ободок, спешно закурил и прослезился.

– Ганс, – назвал он себя и опустил руки по швам.

* * *

Во двор госпиталя тысячами камней осела стена соседнего дома. Неизменно мрачной она простояла с лета 1941 года. Из бесформенных дыр полуразрушенного дома торчали обгорелые балки и целые металлические кровати. В одном проёме виднелась распахнутая белая дверь из двух половинок. Основание осыпи поросло травой.

Опрятным кубом – на зелёном– возникла стопка кирпичей, сложенных Гансом. Наташа посмотрела на это другими глазами.

– Ага, порядок наводишь.

– Ага, – передразнил танкист. – Скажи это по-немецки. Я должен тебя понимать.

– Я плохо говорю на вашем языке, но знаю немного слов.

Танкист обрадовался:

– Мне повезло – научусь русскому. Ты хороший учитель.

– Ну, не надоело работать? – спросила она и толкнула ногой кирпич. Ганс медленно, тщательно выговаривая, ответил, оглядываясь на развалины:

– Когда-то всё это будут восстанавливать. Я думаю, месяца через три начнут. Русские скоро вернутся.

– Так ты уже начал строить? – усмехнулась Наташа. Ганс всё так же медленно и серьёзно сказал:

– Ты заметила, аккуратно сложенные камни – это дома. Я самый настоящий каменщик. У меня и отец каменщик.

– Вот бы и строил дома, а то налетели и разбомбили нас, —. Наташа ладонью изобразила пикирующийсамолёт и пропела: – И-и-и-и, потом зенитки: туф-туф-туф-туф, «Юнкерс»– и-и-и-и. Потом – бабах, и нету домика.

Подумала: «И у Наташи – полные штаны».

Немец слушал девичье изложение авиационного удара.

– Ты была под бомбами?

– Мы тут все лежали под вашими бомбами. Какого чёрта вы напали на нас? И сами теперь ходите с дырками в животе и дохнете. Знал бы ты, сколько я вас перетаскала в яму. Я же вас по кускам кидала в землю.

– Момент! – сказал Ганс. – Не понял. Расскажи ещё раз. Хоть два слова на немецком.

Наташа подыскивала немецкие слова, но они убегали. Она принялась рассказывать жестами. Немец с интересом смотрел.

Она выстрелила в себя из пальца и чуть не погибла.

– Бац, – сказала она, разбросав тонкие руки и запрокинув голову. Затем ожила, изобразив тяжелораненого – баюкала руку, не находила себе места и дёргала согнутой ногой. Её лицо страдало, а рот шептал:

– Ой, мне хреново. Ой, как болит. Кромсайте!

Измученная девочка «отрезала» ладонью руку, потом ногу и скорчила на лице облегчение.

Затем приподняла свою руку за палец как чужую и, брезгливо отворачиваясь, уронила на пол. Живая Наташина рука обессилено приземлилась, а губы прошептали: «Бум». Для верности она подтверждала свои действия словами:

– Да что тут понимать? Чик ножиком по мясу, и – в тазик, чик, и – туда же. Потом – в мешок, потом – на спину. Наташа тужилась, поднимая тяжёлое, выгибалась от напряжения, стонала. При этом она зажимала пальчиками нос. Девочка кривлялась так убедительно, что и немец сморщился от жалости. Наконец до него что-то дошло.

– Ты носила отрезанные ноги?

– Да,– Наташа потупилась. Её ботинок чертил полукружья на траве.

– Покажи руку.

– Зачем? – однако развернула заскорузлую ладошку.

Ганс наклонился над детской рукой.

– О, Боже! Если бы мне рассказали, что эта рука будет хоронить нас по частям, я бы умер от смеха.

Наташа пожалела о своей откровенности: «Нашла, кому рассказывать. Ишь, дубина, хохочет. Нету в них сочувствия. На то они и фашисты».

Ганс не успел насмеяться. Вдруг он побелел, согнулся и прижал ладони к животу, лёг на траву и закрыл глаза. Наташа растерялась:

– Что делать? Не молчи.

Ганс, не открывая глаз, твёрдо сказал:

– Сейчас это пройдёт. Никого не зови.

Недолго полежал и сел. Помотал большой головой, жалко улыбнулся. Наташа ответила такой же улыбкой и, не скрывая волнения, прошептала:

– Что ж ты, оглобля, меня пугаешь. Тебе надо беречь себя, а ты камни таскаешь. А ну как помрёшь? Кому ты нужен мёртвый?

Немец, как будто до него дошли русские слова, тяжело встал. Пошатываясь, попробовал себя в шагу. И только дойдя до кровати, потерял сознание. Врач пощупал его пульс и махнул рукой. Медсестра уколола в вену.

Утром он опять брёл по коридору.

 

Глава 22

Через неделю Ганс окреп и предложил Наташе вместе сходить за самогоном:

– Не волнуйся, я не хочу знать твои секреты,это не моё дело, но вместе – это по-братски. Честно скажу: мне хочется с тобой прогуляться.

Наташа обрадовалась:

– Не забоишься наших пацанов? А вдруг они тебе ножик поставят?

Она приложила пальчик к своему горлу. Ганс подумал и нашёлся с ответом:

– Отдадим деньги, и нас отпустят.

– Ну, смотри, не жалуйся потом. Нам лишь бы на пьяных не нарваться, а там, может, и повезёт. Они чужих не любят.

Хозяйка притона разволновалась, увидев немца:

– С каких делов ты привела этого фрица. У меня приличная репутация, а немец может заложить. Не хватало мне расстрела при таком раскладе.

Наташа как надёжный клиент ответила за себя и парня, с которым пришла:

– Да кому ты нужна? Он проверенный, у него дырка в животе. Недавно он чуть не помер. С какого интересу ему доносить на тебя? К тому же мы берём десять литров и торговаться не будем, чтоб не обидеть вас. И пускай нас проводят твои ребята до первой Чечелевки, чтобы всё вышло по-хорошему.

Она сама придумала эти десять литров, помня желание Ганса взять побольше. Её слегка пугал такой смелый размах – она привыкла брать пару бутылок. И теперь с любопытством ждала продолжения своей выдумки. Ганс переплатил, и этим очаровал хозяйку. Она даже извинилась:

– Прости, Наташа, за поклёп. Я ж думала, что он голодранец. А парень оказался таким зажиточным. Пусть он живёт и будет здоровым. Вам в бутылках или как?

Наташа ответила по-хозяйски:

– Нам лучше под одним горлышком.

Самогон выдали в жестяной банке из-под керосина. На ней сохранилась даже цепочка, охранявшая крышечку от потери. Наташа помнила такую жестянку по предвоенной жизни. Проворная хозяйка и за железную посуду попросила деньги. Ганс опять заплатил, улыбаясь краешками губ.

«Ну, кручёная баба, и здесь успела содрать», – возмутилась в душе Наташа. И вместе с тем ей нравилась эта нахальная торговка. За живучесть? Двое упитанных парней провели дворами. Только немцу дорога показалась запутанной. Но он не смущался, когда приходилось втискиваться в щели и перелазить через заборы. Наташа пояснила:

– С пустыми руками – одна дорога, с водкой– другая. Вдруг налетит патруль? Они ж не пожалеют, всё отымут. Ещё и морду набьют. А там, где мы шли назад, полиции не бывает. Там свои порядки.

Гансу понравилось путешествие на Чечелевку:

– Эти люди никого не боятся. Думаю, что там никогда не было немцев.

Наташа пожала плечами.

– Кто его знает. Может, и не было. Вглубь Чечелевки пройти трудно. Местные и сами оттуда редко выходят. Сидят на печках и в карты играют. Самогон капает и денежку приносит. Меня туда водили даже по крышам. Хотя дорожки у них есть, но не всем известные. Они их специально хламом заваливают.

Ганс не переставал восхищаться:

– Да, это настоящая Россия. Она никому не подчиняется. Она делает самогон при любой власти.

На подходе к госпиталю Наташа забеспокоилась и постучала пальчиком по жестяному боку канистры.

– Как заносить будем эту бадью?

– Девочка, а кто меня остановит? – ответил Ганс, и Наташа поняла, с кем имеет дело: «Напролом идёт танкист. Привыкший».

Ганс пошёл первым, не прячась. Минут через десять в дверь прошмыгнула Наташа, со стыдом вспоминая грелку, в которой она проносила в госпиталь самогон.

* * *

Зина не удивилась, узнав от Наташи подробности прогулки:

– Я сразу поняла, что этот Ганс потянется за тобой на посёлок. Немцы – любопытный народ и любят приключения. И хорошо, что он напросился. Пусть увидит наше нутро. Мне кажется, что они вообще пришли сюда из любопытства. Только дорогу выбрали хреновую.

– Ну кто их звал? – пошутила Наташа и ласково обняла Зину.

– Смотри, уже дразнишься. Спать когда будешь? Тебе сегодня – в ночь.

Зина уложила девочку за тюками белья. Никто не догадывался о тайном лежбище кастелянши.

– Тут и храпеть можно, никто не услышит – тряпки всё глушат. Но ты спишь тихо, как котёнок, – сказала Зина, целуя Наташу в голову.

«Варю свою вспоминает», – подумала Наташа.

Запах дезинфекции и мыла щекотал нос и мешали заснуть.

* * *

Свои отлучки за самогоном Наташа покрывала хлебом. Санитарки с удовольствием соглашались заменить её и плату брали небольшую, совестясь по-дружески. Но сама Наташа, заменяя кого-то, не просила за это ни крошки. Она не хотела размениваться. И даже за рискованное предприятие денег с немцев не брала. Её благодарили всё теми же кусками хлеба.

– Главное – не торговать, – говорила Зина. – А куски – это от Бога, чтобы не сдохнуть.

Немцам нравилась скромность Наташи. Она тратила столько, сколько стоил самогон, и обязательно возвращала сдачу.

* * *

Наташа получила зарплату оккупационными марками и решила в этот же день навестить Таню Вершину. «Неделю не видела старуху, заигралась», – упрекнула она себя. Немецко-украинские деньги опять рассмешили Наташу. На синюшнойпятёрке красовалась девочка в платочке, а рядом с ней написано по-немецки: «фюнф карбованец»– пять рублей. Эти бумажки выпускал «Центральный эмиссионный банк Украины» в городе Ровно. И ещё припискана украинском языке: «Подделка денежных знаков карается тяжёлой тюрьмой».

Наташа никак не могла представить эту тяжёлую тюрьму: «В сыром подвале с крысами?»

Она хотела выяснить это у Зины, но спросила о другом, озабоченно пересчитывая бумажки:

– На табуретку хватит?

Она знала цены на самогон, а остальное её не интересовало. Все деньги, заработанные в госпитале, Наташа отдавала матери.

– Может, и хватит. Я табуретки не покупала. Да возьми любую даром, вон их сколько во дворе валяется, – ответила Зина.

Раненые выходили во двор и прихватывали с собой табуретки. А назад их не заносили. Так они и мокли под дождём. Это объяснялось просто: госпиталь переполнился стульями и даже креслами. Их натаскали из заброшенных домов.

– Нет, старьё мне не подходит, – сказала Наташа. – Я в подарок хочу купить новую табуретку, и чтоб она деревом пахла. Я сегодня пойду в гости к Тане.

– Так в случае нехватки тебе Ганс добавит. Чем пропивать, пусть лучше в долю упадёт, – подсказала Зина, не сомневаясь в том, что он увяжется за Наташей.

– Не хватало мне побираться, – отрезала девочка. – Ничего, сторгуюсь как-нибудь за свои бумажки.

Ганс сунул в карман флягу самогону.

Наташа шла чуть впереди танкиста. Так у них сложилось: ходили как будто порознь и вроде вместе. Казалось, что Ганс не успевал за спутницей. На самом деле он сдерживал шаг.

Не зря русские базары называют толкучками. Народ собирался здесь для толкотни, крика и жалобных песен под гармошку:

Только старая мать втихомолку,

Будет слёзы горючие лить,

Инвалиду с одною рукою

Не поможет никто закурить.

Пустая фуражка, брошенная на землю, просила без слов. Обнищавший народ обходил её стороной. Безногого певца жалели взглядами и берегли карманы от воров. Карманники настойчиво налегали, щупали проворными руками, никогда не знавшими работы.

Толкучка обходилась без прилавков. Терпеливые продавцы стояли рядами и предлагали товар с рук. Нетерпеливые припадочно тряслись и навязывали никому ненужные вещи. Самыми степенными выглядели немцы, продававшие водку, сигареты, безопасные бритвы, сахарин, зажигалки. Мимо протянутых рук шли равнодушные покупатели. Они редко останавливались и приценивались на ходу.

– Пирожки горячие с карто-ше-ч-ко-й, – висело над толпой.

– Дешевше не бывает, – утверждал звонкий голос.

– Выбирай табуретку ты, – предложила Наташа Гансу. – Какая тебе глянется, ту и купим. Для верности она повторила сказанное жестами, но заметила, что Ганс и так понял. Он что-то приговаривал и оглаживал широкой ладонью пирамиду из десятка табуреток. Наташу удивило, что одноногий хозяин табуреток не сидел на одной из них, а опирался на костыль. «Товар бережёт, а сам мучается», – подумала она.

– Сколько? – возмутилась Наташа. – Сбрасывай половину, а то не возьмём. Пожилой продавец отставил костыль и подмигнул девочке:

– Тебе кресло или ему? Ты у него заместо переводчика или как?

– Или как, дядя! – с вызовом ответила Наташа.

Продавец смутился и уступил в цене. Женский голос бросил Наташе в спину:

– Немецкая подстилка!

Девочке захотелось оглянуться и увидеть обидчицу, но вместо этого она взяла Ганса под руку. Он вздрогнул. Наташа нахально пробиралась через толпу, идущую навстречу, и вела за собой Ганса. Он держал над головой новенькую табуретку.

За оградой базара Ганс закурил, а Наташа присела на красивую обнову и поджала тощие ноги.

– Хорош! – сказал Ганс по-русски.

– Ну наконец-то оглобля заговорила на нашем, – обрадовалась Наташа. Пожилая женщина, проходя мимо, улыбнулась. Дальше они пошли парой. Табуретка повисла между ними. Ганс держал её за одну ножку, а Наташа – за другую.

Наташа рассказала Гансу, к кому они идут в гости:

– Мы идём к старой медсестре. Она одинокая. Зовут её Таней. Она приютила меня с Катей, когда мы испугались немцев в сорок первом. С той поры я с ней дружу.

Ганс не сразу понял, почему дети испугались немцев в сорок первом. Переспрашивал несколько раз. Помрачнел и закурил на ходу.

* * *

Двор Тани встретил тишиной. Приземистый домик утонул в зарослях. Крыльцо подпирало юное дерево. Наташа открыла калитку и шутливо пропустила Ганса. Калитка по-прежнему висела на единственном столбике. Вместо забора поднялась высокая трава. На стук не отозвались.

– Стучи сильнее, – крикнула Вера со своего двора, – Таня совсем оглохла.

Наконец в доме послышался кашель, затем – голос:

– Там открыто. Заходите.

Наташа толкнула дверь и громко сказала в полумрак:

– Я пришла не одна.

Из темноты появилась Таня, одетая в длинную белую рубаху.

– Да, ты не одна, это заметно, – сказала она и подняла руки. – Сдаюсь.

Наташа рассмеялась. Таня обняла её. Ганс поставил перед хозяйкой табурет, а на него – флягу и отступил на пару шагов. В доме пахло забродившими яблоками.

– Это у меня бражка созревает, – пояснила Таня. – У немцев она наливкой называется. У нас – откровеннее. Твой приятель по-русски понимает?

– Нет, не даётся ему наш язык. Да и я по-ихнему почти не говорю.

– Как же вы сговорились?

– Да я его кашей прикормила, когда он лежачим был. С тех пор дружим. У него дырка в животе, долго заживает.

– Плохо наши стреляют, – рассмеялась Таня, – могли бы и в голову попасть. Это вернее.

Наташа ответила тоже со смехом:

– Он же высокий. Целили в голову, а попали в пузо.

Самогонку закусили яблоками. Таня попросила перевести немцу вопрос. Наташа кивнула.

– Как ему нравится наша погода?

Ганс повременил с ответом, налил Тане и себе по второй, не чокаясь выпил, одобрительно показал большой палец и вышел покурить.

– Вот видишь, Наташа, немец онемел от моей хитрости. Он думал, что упрекать стану, а я отходчивая.

Допили самогон, и Таня принесла брагу в полуведёрной кастрюле.

– Полироваться будем, – заявила она. – Бражка у меня в самый раз, чтобы освежиться.

Пили из кружек, налитых с краями. Ганс выкатил глаза и заглянул в кастрюлю. Довольная Таня крякнула и облизнулась. Отдуваясь, сказала:

– По виду и не скажешь, что такая хмельная. А за душу берёт.

Наташа забралась на кровать с ногами и не принимала участия в пьянке. Она и без выпивки находилась в приподнятом настроении. Когда ополовинили кастрюлю,Ганс с Таней заговорили без церемоний, перебивали друг друга и не замечали разных языков.

– Ну и не спорь, – горячилась Таня.

– Хорош. Ох, хорош, – соглашался Ганс. Он вышел из дома, стараясь не шататься. Вернулся с котёнком. Полосатый заморыш принюхивался к его руке. Наташа переманила котёнка к себе.

– Это Веркинкотёнок, их у неё три штуки. Они всё время просят. А у меня, кроме яблок, ничего нет.

Наташа хлопнула себя по лбу.

– Ганс, где хлеб? – спросила она по-немецки. Чужая речь прозвучала резко, Таня усмехнулась.

– Вот сколько на меня сегодня свалилось – и немец, и табуретка, и Наташа, заговорившая на ихнем.

Котёнка угостили хлебной коркой. Он набросился на неё с грозным ворчанием.

Осоловевшая Таня смотрела на него и прижимала к груди узелок с хлебом. Потом все вместе чистили печку.

– Дымит проклятая, хоть тресни, – пожаловалась Таня.

– Момент! – сказал Ганс, заглянул в поддувало и присвистнул.

Наташа выгребала золу, а Ганс выносил её в воронку от немецкой бомбы. Казалось, что печка не чистилась годами. Таня пыталась подметать. Роняла веник и хваталась за него, приговаривая:

– Набралась старуха, стыдно перед гостями. А там и пить нечего.

Когда Ганс залез на крышу, чтобы прочистить трубу, Таня разволновалась:

– Упадёт, верни его на землю.

Наташа посмотрела вверх.

– Этот не упадёт.

Сердитая Таня пошла в дом, но ступеньки помешали ей. Она присела, пригорюнившись, обхватила голову и запела низким голосом.

Прибежала Вера и начала с выговора:

– Немец у вас на ногах не стоит, а вы его на крышу погнали. А ну как расшибётся? Вам же дело пришьют.

– Кто не стоит на ногах? – сказала пасмурная Таня. – Да он покрепче тебя стоит. Ты лучше заведи меня в дом, и мы с тобой отметим это дело. Видишь, у меня гости.

Таню с трудом заволокли в комнату и попытались уложить, но она заявила:

– Я сама, когда надо рухну. А пока мы гуляем.

Второй кастрюлей браги обмывали обновлённую печку. Устроились на лавке. Вера присела рядом с кастрюлей.

– Ну, видишь, никто не упал, – сказала Таня. Сидим рядком – живые и почти тверёзые. Наливай.

Отмытая Наташей кухня похорошела. Вера налила браги в три кружки.

– Давно бы так, – сказала она, – пришли бы да помогли Тане. А то совсем забыли её. А мой постоялец дрожжи ейпринёс. Уж и не знаю, где достал и сколько заплатил.

В доме Веры жил немец-конюх. Она называла его постояльцем. Злорадная улица прозвала его Конём. Широколобый, мрачный на вид немец действительно смахивал на угрюмую лошадь.

На самом деле он был добродушным и хозяйственным человеком.

– Уж до чего порядок любит, так прямо до припадка, – хвалилась Вера. —Всё у него по полочкам. Если чего не так – сам приберёт и положит по-своему. И огород любит, и всякое такое. Вот как правильно выращивают мужчин в Германии.

Наташа не первый раз слышала это. Вера рассказывала про полочки и немецкий порядок всем, кого ни встречала. И ничего удивительного в её рассказах не находили. В то время во многих дворах Чечелевки осели хозяйственные постояльцы.

Пришёл и сам конюх, кряжистый мужчина средних лет. В глаза бросались его непомерно длинные руки с широкими ладонями.

– А, Еган, проходи, садись, – радушно встретила немца Таня. – Познакомься, этот человек тоже из ваших.

И показала глазами на Ганса. Конюх кивнул женщинам, а Гансу подал руку и назвался. Ему налили браги. Он пригубил и отставил кружку.

– Что, не нравится? – обеспокоилась Таня. – Я и сама чую, что этот завод получился кислым.

– Да, да. Есть немного кислый. Но у меня другой причина, болеть немного, – по-русски заговорил Еган.

– У него что-то желудок побаливает, – прибавила Вера.

Конюх недолго посидел и встал. Попрощался и тихо ушёл. За ним поднялась Вера.

– Тоже пойду, спасибо за бражку. Какая ни есть, а по голове ударила. До свиданья.

Таня проводила взглядом соседку.

– Вот так всегда: когда ни придёт Вера – сразу и он появляется. Ревнивый. Это он тоже за порядок считает. Здорово он по-нашему соображает. Никогда бы не поверила, что немец так быстро обучится русскому. И во всём виновата наша Вера. И что она ему такое рассказывает по утрам? Только наша женщина может заставить немца поумнеть.

Наташа расхохоталась. Ганс улыбался и приглаживал колени. Он догадывался о чём-то и ждал перевода.

– Ну, давай смелее, Наташа, переводи ему, – нетерпеливо попросила Таня. – Это ж страсть как любопытно – слушать от тебя неметчину.

Ганс выпил на дорогу последнюю кружку, опустил руки по швам и поклонился. Таня застенчиво протянула ему дряблую ладонь.

– Может, останетесь?

Наташа покачала головой.

– Нет, не получится. Мне в ночь на дежурство.

– Ну, тогда идите, пока светло. Храни вас Господь.

Назавтра, с утра Ганс отнёс Тане пачку дрожжей.

– Вот это правильно. Сам догадался. Значит, понравилась бражка, – сказала Наташа. – А яблок у неё хоть завались. Чуть что, приходи, нальёт.

И подумала: «Эти дрожжи много стоят. От себя оторвал, а старуху пожалел».

 

Глава 23

Соня узнала, что Ганс познакомился с Таней, и позавидовала:

– Жаль, что вы не взяли меня с собой. Я давно хочу увидеть эту необычную женщину. Ты столько хорошего рассказывала о ней. Сгораю от любопытства. И мне хочется попробовать брагу.

Искренность Сони нравилась Наташе.

– Идём, хоть сейчас.

– Нет, сегодня не могу. Мне захотелось вытащить туда моего друга. У вас говорят: как мёд, так и ложкой.

Наташа ответила:

– Это правильно. Для ровного счета нам нужен Ганс.

Соня обняла Наташу.

Через два дня в домик Вершины нагрянули гости. Смущённая Таня не знала, куда их сажать. Соня пожала руку хозяйке и сказала:

– Я подсмотрела – у вас в саду так красиво.

– Так и там негде сесть, – сказала Таня.

Компания расположилась на траве под развесистой яблоней. Туда же принесли две табуретки. На одну из них – ту, что похуже,– села хозяйка, другую заняли три бутылки коньяку и кружки. Соня разулась, отбросила туфли и легла на спину:

– Да, таким я всё это и представляла: много травы, вкусный запах. Давно я не валялась под деревом. И получилось, как у Наташи: пришли без спроса, ждём угощения.

Пожилой доктор посмотрел на Таню и спросил Наташу:

– Кто сказал, что эта женщина старая?

Ответил Ганс:

– Господин майор, разрешите объяснить. У русских принято называть стариками мудрых людей. Никто не хотел обзывать эту женщину старухой.

– Господин гауптфелдфебель, – насмешливо сказал майор. – Ты выручаешь юную Наташу, но скрываешь истину. Истина говорит, что мы с этой женщиной одного возраста. А я не считаю себя мудрым. И почему ты не наливаешь?

Ганс разлил коньяк по кружкам.

Таня заинтересовалась разговором немцев. Соня коротко перевела ей и показала головой на доктора:

– Он говорит, что вы с ним одного возраста.

– Мне сорок девять лет. Почти пятьдесят, – ответила Таня. Доктор победно воскликнул:

– Что я говорил? Мне сорок семь.

Соня рассказывала, что эта женщина была на первой войне с Россией.

– Спросите, в каких местах она воевала?

Таня похвалила коньяк и сказала:

– Я не воевала. Я сестра милосердия. Так называли медсестёр при царской власти. Где я только не побывала на той войне, а начинала с восточной Пруссии. Помню, что край тот сильно лесистый и заболоченный. Да, воды там много. Там и окрестили меня немецкие пушки – напугали до смерти. Прошло много времени, и я дождалась нового грохота. И вот у меня две ямы, порытые немецкими бомбами в сорок первом. Получается, что я второй раз попала на войну. Только на этот раз она пришла в мой дом.

Соня сбегала к воронкам. Вернулась и показала доктору высоко поднятыми руками глубину ям.

Доктор сказал Гансу:

– Да, Таня мудрая. Ты прав. Её выдают глаза.

– Мне кажется, что доктор тоже воевал с четырнадцатого года, – опять заговорила Таня. – Он же не просто так спросил про места, где я бывала? Значит, ему тоже вспоминается. Если он немец, то обязательно в молодости служил в армии. У них на войну всех загребают. На то они и немцы, чтобы воевать скопом. Это у нас половина мужиков от войны попряталась.

Выяснилось, что доктор во время Первой мировой войны начинал служить в восточной Пруссии. Беседа старых фронтовиков продолжилась без перевода. Таня называла немецкий город, а доктор поддакивал.

– Удивительно, – шептал он, – она всё помнит.

* * *

Соня поиграла глазами и похвалила брагу:

– Пахнет отравой, а пьётся легко. Какая удивительная смесь: коньяк с брагой! Как хорошо стало на душе. И хочется теперь непонятно чего.

Ганс молча выставил на табуретку флягу самогону. Наташа пояснила Соне:

– Это самогон. Мы его взяли на всякий случай. Вдруг твоих бутылок не хватит.

После самогона Соня легла на траву и заявила:

– Хочу умереть под этой яблоней.

Доктор прилёг рядом с ней и шутливо сложил руки на груди.

* * *

Пришла Вера, ехидно усмехнулась Тане и проговорила громким шёпотом на одном дыхании:

– Чего это у тебя немцы валяются на земле? Что, подстелить нечего? Таня старалась отвечать трезво:

– Не на зе-м-ле, а на траве. Это первое. Второе: мой продукт так гостей прихватил, что они до утра хотят там лежать, а то и вовсе остаться. Эх ты, заботливая! Что, не видишь, людям хорошо. Жаль, коньяк кончился. Бражки хлебнёшь?

– Не откажусь.

* * *

Стемнело, гости засобирались. Таня стояла на широко расставленных ногах, хваталась за ветки яблони и отшатывалась от них.

– Рановато поднялись. Сейчас за бутылкой сбегаю, – объявила она сердитым голосом.

Таню довели до крыльца и позволили передохнуть перед последним рывком.

– Сама, я сама дойду, – говорила она, обнимая ступеньку.

Соня положила деньги на табурет, стоявший у изголовья Таниной кровати, и прижала их кружкой браги.

– Проснётся, пить захочет.

* * *

Весёлая компания не забыла попрощаться с Верой и её постояльцем. Смешливая Соня перевела немцам прозвище конюха. Доктор сказал:

– Обидно за немца, похожего на лошадь. Тревожно за русских, дающих такие убийственные клички. Это им с рук не сойдёт. Интересно, а конюх знает о своей кличке?

Наташа, потешаясь в душе, ответила вопросом:

– А кто не знает про свою кличку?

Соня перевела и схватилась за живот.

Немцы, служившие в госпитале, звали пожилого доктора Румыном за связь с румынкой. И тут доктор, казавшийся мягкотелым, показал характер:

– Это верно подмечено, едкая Наташа, у нас каждая оглобля,– это слово он произнёс на русском,– знает своё прозвище и автора.

Ганс вытянулся перед майором на носках, смешно подчёркивая свой рост, и гаркнул по-солдатски:

– Господин майор, я готов расти и дальше, если этого захочет Наташа!

Довольный собой майор похлопал фельдфебеля по плечу.

– Ну и слава Богу, значит, ты веришь, – здесь он рассмеялся, – в дружбу парня и девушки.

Наташа с радостью подумала: «Немцы не дураки, если такие шутки ценят. И зачем их привели сюда на смерть? Могли и по-хорошему встретиться. А получилось хреново».

* * *

Соня шутливо поджала ногу и не позволила доктору обуть себя. Он подхватил её и понёс. Ганс сунул Сонины туфли в свой карман.

У порога госпиталя доктор сказал:

– Фантастика: Таня пила наравне с нами и осталась на ногах. Будем считать, что крыльца на её пути не было.

* * *

Наташа отработала ночь, половину дня и побежала к Тане. Но перед этим заглянула к Гансу. Он спал, свесив ноги. «Смотри, и его водка укатала, – весело подумала она, – а казалось, что он никогда не свалится».

Пасмурная Таня показала на деньги, лежащие возле пустой кружки.

– Как это понимать?

– А что тут понимать? Я же вам рассказывала о Соне. Она добрая, хоть и богатая. Получается, что и вам от её богатства отвалилось немного денег. Что тут плохого?

– Много отвалилось, Наташа. Страшно брать.

– Не бойтесь. Сколько ни есть, всё ваше.

Старуха поставила пустую кружку на деньги.

– Ладно, беру. Буду должная. Где же твой друг?

– Дрыхнет. Отдыхает от меня.

Таня потёрла ладони и шутливо сказала:

– Придётся открыть забегаловку. Уж больно немцам нравится моя бражка. Как думаешь, не прогорю?

* * *

Соня, довольная необычной пьянкой у Тани, слегка расслабленно рассказала Наташе о своём докторе:

– Первое, что устроило в нём– это деликатность. Второе – он перепивает меня, но остаётся по-прежнему деликатным. Незаметный и незаменимый мой доктор. Мне не нравится его имя Густав, за остальное в нём я готова заплатить жизнью. Наташа, я счастлива, хоть и считаю, что встретились мы поздно. Я первая обратила на него внимание. Ну, если хочешь, предложила себя. В нём издалека видна порядочность. В первый вечер он растерялся, но это не помешало ему быть ласковым. Он до сих пор не поборол смущение передо мной. Он мечтает о ребёнке от меня. Это так греет. Доктор в первый вечер сознался, что не замечал меня, чем подтвердил свою честность. Это прибавило ему вес в моих глазах, и я увлеклась им. У него семья – жена и взрослые сыновья. Они тоже врачи, служат на восточном фронте. Самое грустное – это больная жена, которую он поддерживает. Ей уже не до земных утех, она занята своей неизлечимой болезнью. Он часто вспоминает жену и делается несчастным. Они давно не живут вместе. А у меня есть мечта: сманить моего доктора в Румынию. Мне хотелось бы там закончить жизнь. Да и отец давно зовёт.

Наташа рассмеялась, глядя на полнокровную подругу. Соня задумчиво сказала:

– Да, это прозвучало смешно, но когда-то же я умру.

Наташа по своей давней привычке бросилась нашёптывать Соне утешительные нежности.

 

Глава 24

– Меня тянет к лошадям. Мне кажется, что они добрые, хоть и немецкие, – созналась Наташа Гансу. Немец обрадовался русской откровенности. Пошёл впереди, за ним засеменила Наташа.

Неподалёку от госпиталя находилась большая конюшня. Она занимала зрительный зал Дворца труда, когда-то принимавшего полторы тысячи человек. До войны сюда привозили спектакли столичные театры, в сорок первом поселили немецких лошадей и солдат.

Немцы любили дарить лошадям большие здания. В Горном институте Днепропетровска тоже размещалась конюшня.

Бережливые оккупанты складывали лошадиный навоз неподалёку от центрального входа во дворец и подолгу не вывозили его. Это богатство расклёвывала туча воробьёв, а вороны, роясь, как куры, разбрасывали желтоватые комки.

Наташе понравилось, что маленькие воробьи не обращают внимания на грозных птиц. Воробьи клевали часто и деловито, чёрные вороны наскакивая друг на друга. «И чего ссорится? – думала она, – этого добра всем хватит».

– Я боюсь туда заходить. Прогонят, – соврала Наташа. – Она с отвращением смотрела на загаженные ступеньки. Деревянный настил с поперечными брусками, покрывавший часть крыльца, тоже не вызывал у неё доверия.

– Страха нет, – заявил Ганс и зашагал по навозу.

Он часто так говорил, а Наташа спрашивала:

– Врёшь?

—Вру, – легко соглашался Ганс. Она задумывалась: «Не очень-то ты и врёшь. По тебе видно, что парень ты смелый. Но чем-то и тебя можно напугать. Смотри у меня, дождёшься».

В помещении царила удивительная чистота. «Лошадки не любят грязи», – решила Наташа. Но удушливый запах навоза втягивался огромным зрительным залом, неумолимо душил.

Ганс поздоровался с конюхом за руку. Тот закурил предложенную сигарету и повёл Наташу к стойлам:

– У нас разные лошади стоят. Есть и скаковые. Они принадлежат большим людям. У нас и площадка для выездки есть. Она в парке, там, – можете туда сходить. Вот эти – рабочие лошади, першероны. Они усталости не знают.

Наташа с уважением посмотрела на толстоногого першерона. Могучая косматая голова лошади потянулась к её руке.

– Можно дать? – спросила Наташа и показала заранее припасённый кусок хлеба.

Конюх открыл свою ладонь.

– Вот так давай, чтобы она губами взяла. Они и сами не хотят кусаться, но бывает. Они и сахар любят.

Сахара у Наташи не было. Она и вкус его забыла. Лошадиные губы пощекотали её ладонь.

На театральной сцене расположилась мастерская. Здесь ремонтировали телеги. Без колёс они казались маленькими. Наташа впервые в жизни поднялась на сцену и посмотрела в зрительный зал. Оттуда несло лошадьми.

Ганс взял в руки длинную круглую палку, поставил рядом с собой, загадочно улыбнулся:

– Я знаю, зачем ты привела меня сюда. Чтобы показать «о-гло-бля».

Последнее слово он произнёс по-русски.

* * *

За дворцом-конюшней находился парк Сокольники. До войны здесь работал открытый кинотеатр. Сюда однажды Наумчик привёл свою семью смотреть фильм «Весёлые ребята» с Леонидом Утёсовым в главной роли. Усадил, купил мороженое, укрыл плечи жены своим пиджаком. Елизавета Авдеевна хохотала басом, а дочери стеснялись матери.

По дороге домой они напевали песенку из кинофильма: «Как много девушек хороших, как много ласковых имён». Забывали слова, но им подпевали из толпы. Стояло счастливое довоенное время, когда душевные песни подхватывали.

Теперь здесь был пустырь. На нём немцы выгуливали лошадей. На вытоптанной площадке по кругу ходили осёдланные скакуны. На их спинах сидели важные господа, одетые в пиджачки и обтягивающие штаны. На ногах у наездников красовались щегольские сапожки.

Чуть в стороне стояли их дамы. Они громко разговаривали на русском, перемежая речь немецкими словами. Алели ярко накрашенные губы, светились напудренные лица. Под ногами у женщин крутились маленькие собачки на поводках.

Ганс весело сказал Наташе:

– Хорошие лошадки.

Наташа длинно выругалась себе под нос и зашагала к старой парашютной вышке. Это нелепое металлическое сооружение всегда привлекало её. Построенная в тридцатые годы, чудом уцелевшая под немецкими бомбами, вышка скучала в одиночестве. Площадь вокруг неё пустовала.

Наташа взялась за ржавый поручень и поставила ногу на первую ступеньку. Ей передалась дрожь металлического чудовища.

– Прогуляемся? – предложила она.

Ганс с папиросой в зубах поднимался первым. На середине пути Наташа струхнула. Ей хотелось закрыть глаза. Ганс упорно лез наверх. «Ах так, тогда и я не хочу бояться!» – решила она. Вышка гудела и раскачивалась. Наташа уже не держалась за поручни, а обнимала ребристые ступеньки и продвигалась на четвереньках. Но от Ганса старалась не отставать.

Оседлав стрелу, венчавшую вышку, и свесив ноги с высоты, Наташа с удовольствием плюнула вниз. Ганс прошёлся по стреле до конца, балансируя руками. Сильный ветер выдувал из Наташи остатки смелости.

На спуске Ганс подставлял свою спину падающей от страха Наташе. Наконец они добрались до последнего поворота. Девочка долго сидела на первой ступеньке, с которой всё началось, и не решалась ступить на землю. Ганс отвернулся, дав возможность Наташе прийти в себя.

В госпиталь возвращались молча. Мимо прополз гремящий трамвай. В небе гудели самолёты. Разбитная торговка семечками, отплёвываясь шелухой, подмигнула. Наташа просунула руку под локоть Ганса. Он вздрогнул, поубавил шаг и мягко прижал к себе руку Наташи.

Зина, узнав о вышке, рассердилась:

– Война кончается, а ты жизнью бросаешься. Ты же сонная после ночи, куда тебе тащиться на высоту? И приятель тебе подходящий попался. Два сапога – пара. Один – дырявый, другой– тощий.

– Так он же высокий, а я какая? Что ж подходящего?

– Да я не о том говорю, и так знаю, что снюхались. Я говорю о дурных головах.

Покурив, повздыхав, Зина успокоилась:

– У меня про эту вышку своя история есть. Покойный муж, Царство ему Небесное, тоже подбивал меня прыгнуть с парашютом. Удовольствие хотел подарить за десять копеек. С этой вышки, как её поставили в парке, все придурки спускались на шнурке, а над ними большой зонтик висел. Я наслушалась уговоров и согласилась. Встали в очередь и смотрим, как спускаются люди, подвязанные ремнями между ног. И девки, подвязанные таким же манером, с неба падали.

Зина показала на себе подвязанную между ног девку. Наташа всплеснула руками:

– Мамочки!

– Да, и мамочки были среди этих опущенных парашюток. И толстые свисали, всякие! Одним словом, картина ещё та. Мужиков, которые разглядывали снизу, тоже хватало. Короче, дошла до моего супруга вся эта неприглядность. Ушли мы оттуда, а муж начал подлизываться: как хорошо, говорит, Зинуля, что ты вовремя спохватилась, не показала своего позора. Ну я это, конечно, пропускаю мимо ушей, догадываюсь, что он на бутылку просит. И дождался-таки моего разрешения на выпивку ради выходного. Наташенька, не ремешков я тогда испугалась, а лестницы, которая на высоту вела. Что касается остального, я бы прыгнула в любом виде. На то я и женщина, чтобы мужчин смущать!

Наташа лежала в Зинином закутке и с трепетом вспомнила Ганса, стоявшего на кончике стрелы. Парень явно не рассчитал сил и с трудом развернулся, размахивая руками, как птица.

В нору пролезла Зина, обняла Наташу сзади:

– Не сердись, я тебе не мать, чтобы выговаривать, я просто боюсь за тебя, доченька.

– И вы меня простите, тётечка. Я ж головой думаю потом, когда беды натворю. Больше не полезу на вышку, и так натерпелась страху – и за себя, и за него. Ганс чуть не слетел, как хватанулся за пустое. Но удержался и возвращался раком, как кошка. Так я и обмерла за ним. Спрашиваю: зачем на самый конец стрелы полез?

– А то не знаешь? – рассмеялась Зина. – Красовался перед девкой, смелость показывал, кобель.

– Может, оно и так. Но он по-другому объяснил. На него иногда сумасшествие находит, желание поспорить с собой. Ну как назло своей дурацкой жизни. Насчёт зисовки передо мной, так он тоже повинился, сказал, что забыл обо всём, как помутнение нашло. Назад плелся виноватым, молчал, как побитый.

– Да, сегодня он вину свою покроет водкой. Нажрётся. И где он здоровье находит на пьянку при своём ранении? И ведь не падает, сколько ни съедает проклятой отравы!

– И я говорю: сколько ему надо выпить, чтобы повалиться? – задумчиво сказала Наташа и повернулась к Зине. – И ещё он признался там, на вышке, что пойдёт в русский плен, что воевать больше не хочет.

– Так у него на это причина есть, – развеселилась Зина. – Ну как он теперь сможет воевать без нашего пойла? Ты же знаешь, что в наш самогон денатурат добавляют для крепости. И не все помирают от этого. Как немцам нравится глотать нашу отраву, это ж никакими матюками не распишешь.

– Да, тётя Зина, это похоже на правду. Я сама поила его. Но он же встал после такой лежачки. Может, самогон спас его? Никто ж не знает. Вы считаете, что его только самогон завлекает? А вдруг Ганс из-за меня хочет остаться?

– Наташа, думаешь, у него в Германии невесты нет? Ему же не семнадцать лет.

– Ему двадцать три года. Похоже, что невеста не дождётся его. Может, она ему уже неинтересная?

– Ладно, про невесту я сбрехала к весёлому слову. Но скажи: на кой тебе немец, если можно за своего пропойцу выйти и терпеть его, пока он копыта не отбросит? Со своим, русским козлом, возни меньше. Я по себе знаю.

Зина закурила, хитро поглядывая на девочку. Наташа раскачивалась, обхватив колени.

– Нет, тётечка. Вы мне голову не морочьте. Я и без вас запуталась. И что ни говорите, а я же не силком к нему брошенная? Так мне сердце подсказало.

– Доченька, это не вся беда, если сама обманешься. А вдруг он извергом окажется? Все они, как ухаживают, так по голове не бьют. Это потом он начнёт тебя в гроб заживо загонять. На то она и есть семейная жизнь.

Наташа кинулась на Зину, повалила её на постель, прижала руками сильные плечи. Смеющаяся женщина не сопротивлялась.

– Кто вам сказал, что Ганс меня хочет угробить? Он и пальцев ко мне не протягивает. Похоже, что он сам боится меня.

– Откуда ты знаешь, какой он? Я же не слепая и вижу, что немец тебя скромностью покоряет. Есть такой любовный приём у мужиков. Как пыли в твои глаза напихает – жди от него подвоха. И вообще что за ним есть, кроме большого роста?

– Так он ничего не обещает. Сказал, что на свои руки надеется. Он каменщик, своё заработает. На кой ему что-то за собой иметь? Его наследство в спину не пихает. Нищета.

– То-то и оно, что нищета. Хотя это хорошо – такого прокормить проще, – вздохнула Зина, осторожно снимая с себя девочку. – Что хочешь обо мне думай, а немец крепко пьёт и за красивой девушкой ухлёстывает. И тебе это нравится. Русских женихов ты, значит, пустила по боку?

– Где они, русские? Полицаи и ворьё остались. Одна сволочь. Это ж не мужики. Перед немцами с протянутой рукой стоят. Воевать не захотели, гады. Под кровати попрятались в сорок первом. Что я от наших предателей видела за эти два года, как топчут нас немцы? Мне что, кто-то из наших хорошее предложил? Да я от них одну грязь слышу. А Ганс дружит по-честному.

Зина яростно плюнула на ладонь и затушила окурок.

– Наташа, сдаюсь. Хоть пару часов поспи. Тебе ж ночь стоять.

* * *

Наташу разбудила вечерняя бомбёжка. Но вылезать из постели по чьей-то команде ей не хотелось. Она накрылась подушкой и попыталась не прислушиваться к далёким взрывам. Наконец, освежившись яростными ругательствами, адресованными советским самолётам и проклятой жизни, она забросила ногами одеяло за голову. Нестерпимо хотелось в уборную, и только это заставило быстро одеться и выскочить в коридор.

На умывание ушла минута, на кривляние перед зеркалом, висевшим специально для этого, —ещё одна. За стеной госпиталя билась в припадке зенитка и, как бы дразня её, степенно ухали взрывы. И в пустом коридоре, мрачно освещённом коптилкой, прилепленной к стене, на спину Наташи навалился страх. Он погнал её в палату Ганса.

Ганс играл в шахматы с лежачим товарищем. На одном табурете устроились клетчатая доска и свободные фигуры, на другом – кружки и фляги. Как и положено, игроков окружали зрители, один из них держал в руках электрический фонарь. У Наташи отлегло от сердца, когда её встретили пьяными улыбками: «Ну, раз они не боятся, чего я всполошилась?»

У госпиталя не было бомбоубежища. Этим тоже объяснялась смелость раненых. «А было бы куда прятаться, так кто туда потащит лежачих?»– подумала Наташа. Ей нравилось, что эти знакомые немцы не бросают прикованных к постелям товарищей.

Ганс поставил на маленькую ладонь Наташи деревянного шахматного коня и этим продолжил сегодняшнее путешествие в конюшню.

Наташа выяснила у Ганса перевод «оглобли» и повторяла: «Дайксель, дайксель… не так уж и плохо звучит». И чему-то обрадовалась.

Глава 25

Как-то Наташа спросила Ганса:

– О чём думает немец, когда вытягивает руку и говорит: «Хайль Гитлер»?

Смущённый Ганс дождался от девочки улыбки и сказал:

– На этот вопрос я не могу сразу ответить. Только русские умеют так спрашивать, что попадаешь в тупик.

– Нет, мне это в голову пришло только сейчас, – созналась Наташа. – Но я о многом хочу тебя спросить.

Ганс закурил, потухшую спичку оставил в руке. Наташа, глядя на эту спичку, сердито сказала:

– Брось её. Надоело смотреть на вашу показную аккуратность.

Ганс отнёс спичку в мусорный ящик, стоявший возле забора. Наташа развеселилась:

– Извини. Я вспомнила, как немцы поломали грузовиком наш забор в сорок первом и загадили двор. Но тебе я верю, тебя хорошо мама воспитала.

– Я и сам смеюсь над собой, но тебе под ноги даже спичку бросать не хочу. Слушай, я отвечу на твой вопрос. Это случилось летом сорок первого под Смоленском. Я всю жизнь буду помнить этот город. Мне там досталось. Этот день раскалился от солнца и русских снарядов. Мы перестали считать атаки. Но нас гнали вперёд. Русские пристрелялись и жгли наши танки. Мне всё надоело, хотелось водки. Но до ночи было далеко. Я от тоски накурился, и моя голова разламывалась. В танке невозможно сидеть – воняет. Наши танки заправляют бензином, а русские – нефтью. Наши воняют, а русские нет. В жару мы задыхались. Но русские танки горели реже наших. Нефть плохо разжигается. Уже под вечер снаряд попал в мой танк. Горим, а русские пулемётом не выпускают нас. Я и стрелок выползли через нижний люк, командир сгорел. Под танком тоже горело. Мы отползли, и тут моего товарища убило. Я вырвался из огня, а танк взорвался. Я полз по горящей траве, и Бог меня спас – вывел в лес. Там я разогнулся, а куда идти, не знаю. Бой продолжается, снаряды прилетают и сюда. Мне удалось пройти совсем немного, как на пути возник русский солдат. Мы растерялись. Целимся друг в друга, но не стреляем. Нас разделяли какие-то шаги. Начни стрелять – оба погибнем. Мы опустили стволы одновременно, надоело целиться. Если сразу не выстрелил, потом уже не хочется. И он так решил, по его лицу увидел. Стоим, чего-то ждём. Русский улыбается. Он махнул рукой, чтобы я уходил. Я боялся сделать первый шаг. Думаю: выстрелит в спину. И стою. Русский развернулся и пошёл. Не побежал! Я не посмел в него стрелять. Он бы и на том свете смеялся надо мной за подлый выстрел. Смотрю, а штаны мои сгорели. Так вот почему улыбался русский. Я доложил обо всём командиру роты. Я доверял ему. Он говорит: «Русские давно над нами смеются. Они воюют на своей земле. А мы захватчики!» Я промолчал. Он офицер. У нас за лишнее слово можно погибнуть. Он продолжает: «Ты об этом никому не рассказывай. Тебя не поймут. Скажут ещё, что ты с русским курил в обнимку. Выпей за его здоровье и за то, что не прихватил тебя на тот свет». И со смехом вытянул руку: «Хайль Гитлер!» Вот и решай, Наташа, о чём он думал?

* * *

В один из душных вечеров августа, сразу после отбоя, к Наташе подошёл Ганс. Он был навеселе и не скрывал этого.

– Наташа, прости за беспокойство. У нас кончилась водка, а мы только начали.

Наташа переговорила с напарницей и собралась. Гансу посоветовала взять пистолет:

– Хоть и к Дусе пойдём, но и там можно нарваться, на то и ночь.

Ганс засунул «Вальтер» за пояс и, как ребячье утешенье, прихватил штык.

Наташа, как всегда, пошла впереди. Вокруг – никаких огней. Тявкала одинокая дворняга. Шаги глушила дорожная пыль. Они пробирались по тихой Чечелевке, сторонясь заборов.

«Ночью под заборами не ходи, – когда-то советовал Приходько. – Под ними бандиты прячутся. На забор запрыгивай, если деваться некуда. И будь что будет! Собак уговорить легче, чем людей».

Дуся торговала водкой почти в открытую. Она прикрывалась сожительством с полицаем. И жила в удобном для клиентов месте. Но Дусин самогон был дороже того, что из глубинки. К ней приходили на согнутых ногах, когда торговаться не позволял усталый организм. Сонная торговка не обсчитала, вернула сдачу. Назад возвращались в хорошем настроении. Ганс придерживал плечо Наташи. В её душе рождались весёлые замыслы.

Вдруг из темноты спросили:

– Закурить не найдётся?

Наташа подумала: «Это шпана. Если сразу не уронили – можно договориться».

– Мы не курим, – ответила она темноте.

– Ты нам не нужна, вали отсюда, а немца мы распишем, – хохотнул хриплый басок.

– Пишите нас обоих, если так выпало, – сказала Наташа. Ганс опустил руку на рукоятку штыка, подругу прикрыл спиной.

* * *

Ганс отбросил ногой дверь в палату и положил окровавленную Наташу на свою кровать.

Разорванным полотенцем обвязал её ладони. Рану в её боку заткнул куском наволочки. Прибежавшую санитарку попросил разбудить Соню. Товарищам сказал:

– Девочка оказалась мужчиной.

Соня вбежала, придерживая расстёгнутый халат. Под ним подрагивали босые ноги.

– Ну, посмотрим, что тут у нас, – сказала она ровным голосом. Сказала это почему-то по-немецки. Её пальцы никак не могли засунуть пуговицу в петельку. Наташа вымученно улыбнулась.

– Так, руки в порядке,порезы неглубокие. И тут ничего страшного.

Соня напрасно успокаивала подругу. Наташа ничего не поняла. Немецкие слова вылетели из её головы. Она зацепилась взглядом за Соню и ничего не хотела слышать. Пришла дежурная медсестра-немка с каменным лицом:

– Доктор не хочет оперировать русскую.

Соня всё тем же ровным голосом попросила сестру:

– Пожалуйста, принесите инструменты и перевязку. Всю ответственность я беру на себя. Когда немка вышла, Соня сказала Гансу:

– Иди, упроси его. Дай ему денег. Он возьмёт. И быстро возвращайся. Руки я зашью здесь, остальное надо оперировать.

– Согласился! – выдохнул прибежавший Ганс. – Через час начнёт. Успеем?

Соня не ответила. Она закручивала жгут на руке Наташи и глазами позвала Ганса на помощь.

– Хорошо, почти остановили. Давай другую руку. Здесь хуже. Тяни сильнее. Да не лопнет кожа, не трясись. Сильнее крути! Молча помогай. Всё делай быстро.

Ганс угождал Соне. Она хладнокровно командовала:

– Теперь разогни ей пальцы и не отпускай их, пока не скажу. Ну, Наташа, потерпи немного. Вместе с криком Наташа задрала ноги. Соня, не поворачивая головы, попросила:

– Кто-нибудь, подержите её, она мне мешает.

Левую руку Наташа спрятала под себя.

– Не дам, – сказала она сквозь слёзы.

Соня силком вытащила руку из-под Наташи и проговорила сквозь зубы:

– Сильная какая! Это хорошо.

* * *

Утром начальник госпиталя распорядился поставить Наташе кровать в коридоре. Через час он проведал раненую. Поправил одеяло, одарил пьяной улыбкой и строго посмотрел на Ганса. Днём приехал следователь службы безопасности. Гестаповец брезгливо принюхивался. Позвали Вальку. Она пришла с растерянным лицом.

– Ты сообщила о происшествии? – спросил её рослый парень, одетый в серую полевую форму.

– Да.

– Назови своё имя и должность.

Валька назвалась. Парень спрашивал и записывал:

– Ты русская? Я по выговору слышу, что ты русская. Почему у вас так воняет?

Валькасмущённо ответила:

– Нет, я немка. Я родилась в России, но я полноценная немка. Вот мои документы.

– Ты утверждаешь, что эта русская девушка подставила немецкого солдата русским партизанам?

– Да.

– Ну а ты что скажешь? – обратился следователь к Наташе.

– Она не понимает по-немецки, – ответил за Наташу Ганс.

– Брось, она всё понимает. Ладно, солдат, покажи свои документы.

Ганс стоял навытяжку. Расстегнул нагрудный карман и вытащил из него «зольдбух» солдатскую книжку.

– Не тянись, успеешь. Так, начал с Польши, четыре года на фронте, награды. Ого! Тут и «яичница» (так фронтовики на жаргоне называли золотой орден Немецкого креста, который присваивали за храбрость на поле боя). Так, пять ранений. Почему не записано шестое? Я по датам вижу.

– Я не знаю, – ответил Ганс.

– Это наше упущение, мы обязательно запишем, – заговорила Валька. – Но он учтён у нас в журнале при поступлении.

– Проверю. Иди, приготовь журнал. Ну, танкист, теперь рассказывай ты.

– Я провожал девушку, а русским парням это не понравилось. Но я первым начал драку.Эта девушка спасла мне жизнь. Она перехватила нож, которым меня били в спину.

– Сколько их было?

– Двое.

– Кого-нибудь убил?

– Одного зарезал.

– Почему не стрелял?

– Они тоже не стреляли. Я ответил штыком.

– Тебе, солдат, надо лечиться, а не шататься по городу. Следователь повернулся к Наташе и резко потребовал:

– Покажи руки.

Наташа вытащила из-под одеяла забинтованные ладони. Следователь рассмеялся.

– Ну, видишь, она всё понимает.

Он порылся в карманах и положил на ладони Наташи пачку сигарет. Развёл руками, мол, больше ничего нет, сказал Гансу:

– Ты, солдат, продолжай пить. Я тебе завидую. Ещё бы побыл в гостях, но у вас воняет.

* * *

Валька назвала Наташу русской проституткой, живущей на подачки немецких солдат. Ганс ответил:

– Так хрюкает свинья.

До Вальки дошли эти слова. По госпиталю передавали её приговор: «Длинный танкист – доходяга, сам сдохнет, а русскую повесят. Она тоже доходяга».

Между доходягами начались долгие беседы в коридоре. Ганс сидел у кровати, дымил в потолок, щурил белёсые глаза. В первые ночи после операции Наташу сильно знобило, и она поверила в близкую смерть. Ей казалось, что смерть придёт во сне, и потому боролась с ней разговорами. Поддаваясь навязчивой дремоте, она спохватывалась, что-то спрашивала и плохо слышала ответ. Голос Ганса приходил к ней издалека.

Он старался говорить одним-двумя словами, чтобы его понимали. Наташа в ответ подбирала немецкие слова и радовалась, что Ганс помогает ей на русском. А иногда он произносил хоть и смешные, но русские фразы.

Третью ночь Наташа проспала и утром попросила чаю. И здоровье её пошло на поправку. Ганс оказался не только собеседником, но и единственной нянькой. Валька запретила санитаркам ухаживать за раненой. Ганс подсовывал под Наташу судно, и стыд хватал её за горло. Она закрывала глаза и спасала душу слезами.

Прибегала Соня со шприцем. Она делала укол и шептала Наташе весёлую непристойность на русском.И это вдохновляло раненую на терпение.

На пятый день доктор разрешил Наташе прогулку во двор госпиталя. Гансу показалось, что он несётребёнка. Его товарищи принесли во двор матрас, одеяло и подушку. Лежанку устроили на траве неподалёку от кирпичного куба, недавно сложенного Гансом.

«На матрас укладывают, а ещё вчера могли убить», – капризно думала о немцах раненая. Друзья Ганса пожелали спокойной ночи и ушли. Наташа вытянулась на мягкой подстилке, Ганс пристроился рядом, хлебнул из фляги и заговорил по-русски.

– Будешь вопрос? Я отвечать. Будешь ещё, и я ещё. Так хорош?

Наташа не видела, а чувствовала его улыбку.

– Хорош, хорош, мне всё подходит, – успокоила она Ганса.

Вокруг прохаживались тени. Они беседовали тихими голосами. Когда тень прикуривала, то показывала белое лицо.

 

Глава 26

– Говорят, что в Германии жениться тяжело? – спросила Наташа.

– Да, сначала надо предоставить «Паспорт предков». Он должен подтвердить немецкую национальность всех родственников за последние двести пятьдесят лет. За обман – лагерь. Но в этом есть и хорошее: пока ищешь справки – невеста сбежит.

– Без регистрации можно поджениться?

– Как это понять?

Наташа долго подыскивала перевод трудного слова. Наконец до немца дошёл игривый смысл, и он обрадовался на русском:

– Заслобо!

Это слово он часто слышал от Наташи. До неё дошло, что Ганс учится русскому на её выражениях. Она вспомнила, что он и хотел учиться русскому языку именно у неё.

– Откуда у тебя столько денег? Никак не пропьёшь их.

– Товарищи сбросились, когда отправляли в госпиталь. Это фронтовая традиция. Пропью эти деньги, буду пить за чужие. Это тоже традиция.

Наташа знала, что немцы легко пропивают свои деньги и также легко угощают тех, кто обнищал. Жадных попутчиков на войне немецкие солдаты презирают и жестоко наказывают. Могут и убить. Немецкая армия держится на взаимовыручке и братстве.

– Какие газеты вы читаете?

– Самая популярная газета в Германии «ФёлькишерБеобахтер»—«Народный обозреватель». Солдатам нравится еёутончённость.

Перевод «утончённости» тоже потребовал времени. Ганс дождался, когда Наташа оценит его слова смехом.

– Я слышала про солдатский отпуск.

– Каждые 11 месяцев, если не убили.

Какое самое мягкое наказание в Германии?

– На сберегательную книжку могут наложить арест.

– У вас есть политруки?

– Нет. Политические занятия проводили наши командиры. Иногда нам для смеха зачитывали советские листовки, которые предлагали сдаваться в плен.

– У немецкого солдата есть святое?

– Да, это письма из дома.

Наташа сказала:

– Я вспомнила, как один безногий немец плакал над письмом жены. Она написала, что здоровье у неё в порядке. У неё– здоровье, а он без копыт.

Ганс рассказал о письмах своей родни:

– Сестра пишет подробно о домашних делах. Я эти письма храню. Отец тоже пишет интересно. А мать гордится тем, что я воюю с коммунистами.

* * *

– Говорят, что у вас всё держится на каком-то особом порядке? В госпитале я такого не заметила. Раненые мусорят в палатах.

– Это они здесь обнаглели. В Германии мусорить запрещено. В Германии есть порядок, и всё учтено. Учётдоведён до идиотизма. Например, если человек умирает в лагере,его сжигают, а за его пепел просят переслать около 100 марок. И ещё о порядке: солдат обязан помнить тридцать названий своего обмундирования.

– Что у вас идёт под первым номером, штаны?

– Нет, шинель. Номер два – парадный китель, три – полевой китель, фуражка, пилотка и только шестое – штаны. Семь – рубашка. Всё промаркировано моим именем. Одеяло – три раза – штампом моей части.

Ганс назвал все оставшиеся номера личных вещей немецкого солдата. Наташа терпеливо выслушала.

– Я из этого списка половину видела. У немцев много тряпок. Зачем?

– Производители тряпок для армии нашли лёгкую жизнь. Они без дохода не остаются. Так в Германии устроено: на войну уходит плохой товар, сплошной эрзац. Носки рвутся на второй день.

– Много в Германии продуктов?

– Сколько угодно, но не для всех. Нужны продуктовые карточки. Без них ничего не купишь. Люди недоедают.

– Продуктов много, а недоедают?

– Немцы привыкли подчиняться, они боятся лагерей.

* * *

Ганс мельком глянул на часы. Наташа уловила это.

– Что, уже пора?

– Ты не так понимал. Я смотрел, что ты устал. Но если так, ты не устал.

Он отдал часы Наташе.

– Это дарить. Сама теперь смотрел,– Ганс рассмеялся и пролил мимо рта самогон. «Грех – в такую ночь в коридоре валяться», – подумала Наташа.

Пришла Соня. Её голову обнимало полотенце. Видно, недавно купалась. Она принесла оладьи.

– Пока несла, половину раздала. Раненые говорят, что они домом пахнут. Как отказать? Они руки тянут. «Хоть кусочек…»

Ганс тоже отломил кусочек, а Наташа ела по-собачьи, придерживала тарелку забинтованными руками. Для смеха рычала. Соня ушла, сообщив на ходу:

– И доктору нажарю, может, и он зарычит.

Наташа смущённоутёрла губы краем затасканного одеяла.

– Спасибо. Гав, гав.

Соня, подыгрывая Наташе, гавкнула с протяжным подвыванием. Двор отозвался смехом.

* * *

Ганс сказал:

– Так хорошо я разговаривал только с братом. Я готов не спать ради разговора с тобой.

– Водкой пожертвуешь?

– Это большая жертва. Скажи прямо: водка мешает?

– Нет, нет, – заспешила Наташа. – Это я для порядка спросила. Пей на здоровье, если лезет.

Ганс задумался. Наташа выругала себя. Она давно поняла, что он приговорён к водке.

– Почему немцы ненавидят русских?

– В нашем доме о России плохо не говорили. У нас даже пластинки русских певцов Козина и Лещенко открыто хранились. Представь, их любила мать. Интересно, слушает ли она русских сейчас?

– Ой, мы тоже любили крутить пластинки Лещенко, – сказала Наташа. – Их в сорок первом немцы украли вместе с патефоном.

Ганс продолжил:

– Отец говорил, что даже после поражения в первой войне немцы относились к России без злости. А в двадцатые годы вообще считали русских друзьями. Германия получала от России помощь. Мне кажется, что даже Гитлер раздумывал. стоит ли ненавидеть русских.Не проще ли ненавидеть англичан и французов? Сначала нас настраивали против англичан. В тридцать девятом году Россия и Германия считались союзниками. Мне пришлось участвовать в русско-немецком параде, посвящённом победе над Польшей. На трибуне в Бресте стояли наш и ваш генералы. Мы проезжали под советскую песню. Один парень, понимавший русский, сказал, что она называлась: «Красная армия всех сильней». Нас убеждали, что война закончится взятием Лондона. О России молчали. Германию приучали к победам. Перед каждым сообщением о любой победе по радио ревели фанфары.

– Что это такое?

– Это длинные трубы. В них сильно дуют музыканты. Считают, что фанфары – это голос немецкой крови. Летом сорок первого по радио начали передавать репортажи с восточного фронта. Мы смеялись над этими репортажами. Немцам подсовывали громкие звуки боёв. Кому-то верилось, что это и есть передовая. Вместе с нами как бы сидел в танках немецкий народ. А на фронте воюет горстка идиотов, остальные отсиживаются. Тебя, единственного, избирают на смерть. В окопах я не видел скоплений солдат. Жидкая линия – это и есть фронт! Огромная армия прячется от войны. Когда уходишь в атаку,оставляешь за спиной кучу дезертиров. В июле сорок первого нам привезли на фронт документальное кино «Вохеншау»– о начале войны. Мы смотрели на себя. Нас развлекали громкими словами: «Начало восточной компании вызвало огромный интерес немцев». Заметь: диктор говорил об интересе зрителей.

* * *

Наташа сказала по-русски:

– Учти, Ганс, я тебе верю, хоть ты и немец.

– О, я понимал это. Зер гут понимал. Но что есть «учти».

– Запомни, имей в виду, забей в башку, – уточнила Наташа.

– О, я понимал «башка», – Ганс постучал себя по лбу и поцокал языком.

– Правильно, голова, – смущённо исправилась Наташа.

– Учти, имей в виду, забей в голова, – старательно повторил Ганс. – Нет, башка – это лучше говорить. Это так? Башка – ого-го! Башка много думат. Голова чуть маленько.

 

Глава 27

– Мой брат говорил, что первое слово, которое услышали от меня, было «пиво», – рассказывал о себе Ганс. – Я родился в двадцатом году вслед за Рихардом. Вскоре появилась Софи. Отец Отто – каменщик, мать Магда – домохозяйка. Я рос в нищете. Помню чай, заваренныйсушёной морковкой. Помню, как вылизывал тарелку после супа. Мать резала хлеб тонкими ломтями. В школе нас тоже кормили супом. С тех пор я признаю только его. После супа легко в животе. Я и водку им закусываю. Настоящий хлеб я узнал в Польше. Про ваш хлеб промолчу – это мёд. Немцы пришли в Россию за хлебом. Я с детства не люблю спорт. Мать заставляла нас делать по утрам спортивные упражнения. Как я боялся её крика: «Встать! Ленивые скоты». Мы с братом старались не злить её, чтобы не получать палкой по заднице. Мы стояли сонные и задирали ноги. Вместе с нами упражнялась мать. Софи вставала позже нас. Мать жалела её. Но и сестра встала в наш строй, засыпала стоя. В любую погоду мы подтягивались. Мать говорила: «Будущим солдатам это полезно». Рихард сказал: «Когда мама умрёт.мы распилим этот проклятый турник». После школы мы с братом уходили в парк. В Мюнхене есть огромный парк. Он тянется через город, вдоль реки. После парка мать ставила нас на колени. Мы обещали исправиться, но на следующий день уходили туда же. В парке я впервые попробовал пиво. Мюнхен – море пива. Люди помешаны на нём. На словах детям запрещали пиво. Но как мы упивались им на фестивалях пива! Мы засыпали в кустах. За это мать била нас палкой. Отец, сам большой любитель пива, давал нам деньги на него. Он не просто давал, а позволял заработать. Потаскаем кирпич, замесим раствор – и получим немного денег. Сразу покупаем пиво и сигареты. Потом за это становимся на колени. В десять лет я уже выполнял простую кирпичную кладку. Отцу нравилось, что сыновья растут каменщиками. Наконец мы встали с колен. Рихард разломал турник. Я побоялся, а он нет. Мать попыталась побить Рихарда, а он сказал: «Если ударишь ещё хоть раз,сбегу и не вернусь». Мать покричала и замолкла. Началась волшебная жизнь. В школу мы прибегали последними. Вместо упражнений курили по дороге. Мать перестала нас бить. Она увлеклась Гитлером. С его приходом в начальных классах ввели телесные наказания. Софи боялась ходить в школу. Учителя били линейкой по щекам. А дети кричали при этом: «Хайль Гитлер!» Однажды мать привела нас на митинг, где выступал Гитлер. Мне было десять лет. Началась драка. Нас прижали к забору. Мы с Рихардом смотрели на драку с забора. Когда всё кончилось, на площади остались фуражки. Мы вернулись домой к ночи, успев протрезветь. Мать сказала: «Сегодня фашистов бьют, а завтра они спасут Германию. И все немцы помогут им». Отец смеялся: «Ничего у них не выйдет. Нацисты – недоумки». Мать говорила: «Ты сам недоумок. Читай Гитлера, может, поумнеешь. Эта книга – продолжение Библии». Я ещё несколько раз слушал Гитлера на митингах. Он всегда в чём-то клялся. Откуда он появился? На фронте понял: Гитлера придумали немецкие женщины, похожие на мою мать. У немцев мужчины спокойные, а женщины нервные. Я помню домашние скандалы. Мать ругала отца: «Вечно сидишь, а в доме ничего нет». Отец спрашивал: «Чего тебе не хватает?»– «Я хочу быть обеспеченной, а не женой равнодушного болвана». Отец работал по 12 часов. Представь его: выше меня. Да, да. Трудно представить? Он никогда не бил нас, говорил: «Руки – для работы, а не для воспитания». Вечерами он дремал в кресле. И брился редко. «Это моя маленькая мужская тайна», – говорил он. Мать читала вслух толстую книгу Гитлера. Она не уставала. Нам хотелось курить. Рихард тайком нюхал сигарету. Мать любила повторять Гитлера: «Человечество следует подразделять на три расы: основатели культуры, носители культуры, и разрушители. Евреи – разрушители». И такое торчит у меня в голове. Мать говорила, что великой Германии будет принадлежать мир, а остальные народы будут служить ей. Она говорила про маленьких идиотов, которыми населён мир. Короче, немцы умные, а остальные – дураки. Немецкие женщины воспитали фашизм. Нашим бабам захотелось богатства.

В тридцать третьем году книгу Гитлера мы начали изучать на уроках. Класс орал: «Евреи и коммунисты – враги Германии». Я орал вместе со всеми. Мне нравилось орать. Перед уроками мы кричали: «Я никто, Германия —всё». Летом нас водили в походы. Мы играли в военные игры и пели:

«Когда граната начнёт грохотать, Сердце будет в восторге смеяться. Вот что значит маршировать, Когда нас ведёт Гитлер».

Мать вступила в организацию немецких женщин. Она ездила в Берлин на выступления Гитлера. Мать забросила дом. Хозяйство перешло к Софи. Теперь на нас никто не орал. Мы приносили пиво и пили до безумия. Вместе с нами пил отец. Он говорил: «Не слушайте эту дуру. Её Гитлер собрал бездельников. Они нас погубят. Эти сволочи не хотят работать и мечтают разбогатеть на грабеже евреев». Мать сказала отцу: «Заткнись, или я тебя посажу». Он перестал спорить с ней, но нам говорил: «Гитлер будет воевать с Россией. Там ему и отобьют башку. Он угробит много людей. Я помню первую войну с русскими. Тогда нацистами и не воняло. Нас гнали на русские пулемёты. И ради чего? Разве можно завоевать Россию. Это огромная страна. Германию можно катать по ней».

Зимой сорок первого отец написал: «Ну что, попробовал русский мороз?» Я уже наелся вашей страшной зимы, но отцу ответил, что никаких морозов тут нет, стоит тёплая погода и я бросил курить. В ответе отец посоветовал не пить водку, так как мамин сынок должен беречь себя и закрывать форточку, чтобы не подхватить насморк. Представляешь форточку в танке? Вот я и берегу себя от простуды. Последний раз я встретился с Рихардом в мае сорок первого. Брат тоже служил танкистом, командиром экипажа. Перед войной он сказал: «Впереди Россия – это ловушка». Последнее письмо я получил от него осенью сорок второго из Сталинграда. Мы воевали рядом, но не встречались. Письма делали круг и находили нас. Он погиб в окружении, а меня вывезли раненого.

Я не считаю, что в Россию меня тащил железный поток. Каждый немец знал, зачем идёт в Россию. Каждыйшёл за добычей. И я грабил. В Белоруссии брал полотенца и ложки в брошенных домах. Переслал домой велосипед. Не все немцы воровали, многие стеснялись брать чужое. Вообще, в Германии воровство сильно наказывалось. Но на войне мы превратились в бандитов.

Самые отчаянные из тех, кто летом сорок первого начинали войну вместе со мной, погибли. Они не знали страха и смеялись над смертью. Они лежат в русской земле. Уже в августе пошло пополнение из гражданских. Эти всего боялись. В октябре в мой экипаж пришёл бывший учитель, через неделю он сказал: «Как я страдаю от холода». Я посоветовал ему растереться снегом. Он заплакал.

Вспоминаю осень сорок первого. Наши войска еле тащатся по скользкой дороге. Это в кино у нас много машин, а на фронте наша пехота передвигается пешком. Солдаты шаркают, как старики. Вдоль дорог валяются горы сожжённой техники. Убитых не хоронят. Мы обвязаны тряпками. Сопли застывают под носом. Все чешутся и кашляют. Вши сидят даже в бровях.

Наташа перебила Ганса:

– Я помню такую картинку в учебнике истории. На ней нарисованы французские солдаты в женских платках. Они мёрзли у нас сто лет назад.

– Нам такой картинки не показывали. Мы сами были такой картинкой.К Москве пришло обмороженное стадо безумцев. У нас считалось счастьем, если добыл русскую шинель. Нам не запрещали носить русские шинели. Медаль за зимнюю кампанию сорок первого года мы назвали «мороженым мясом». Летом я ещё верил в шесть недель победоносной войны – Кессельшлахт. Арийцы – сверхлюди! Это о немцах, значит, и обо мне. Как-то я сильно перепил на отводе и забрался в сарай. Улёгся на кучу навоза. В момент взлёта моего пьяного духа казалось, что я укладываюсь на простыни. Ночью проснулся от сильной вони. Проверил штаны, но ничего там не нашёл и лёг досыпать на эту же кучу. Я прожил двадцать три года в уверенности, что воняет не от меня.

Летом сорок третьего меня пересадили в новый танк «Тигр». Он считается надёжным. Нам сказали, что его невозможно пробить. А русские его пробивают сбоку. Есть такое слово «эрзац»– второсортное, запасное изделие. Вся Германия оказалась вторым сортом. «Тигр»– это огромный«эрзац». Это паровоз на широких гусеницах. Ему не хватает рельсов. Из-за тяжести он прилипает к земле. Шестьдесят тонн! Еле тащится по полю. К тому же у него плоские поверхности и вертикальный передний скат. Он просто напрашивается на снаряд. А русские танки закруглённые. Снаряд соскальзывает с них. Как получилось, что русские танки лучше немецких? Мы торчим в грязи, а русские носятся по ней. Они заезжают сбоку и поджигают нас. Они берут скоростью и количеством. Откуда появилось столько русских танков? С неба стреляют их штурмовики с бронированными днищами – летающие танки. Красная армия задавила нас. Я задумался о самоубийстве. Зачем мне такая жизнь? К счастью, меня подстрелили. Видишь, я говорю: меня. Получается, что я сделался танком.

* * *

Двор госпиталя осветился. Утро выбросило на траву десяток немцев, считавших, что пробежка спасёт их от смерти. Наташа осторожно встала.

Следующей ночью Ганс спросил её:

– На чём я остановился вчера?

– Ты сказал, что не хочешь быть танком. Ганс закурил и наклонил голову.

Через десять дней Наташу выгнали на работу. Она забинтованными руками мыла хирургический инструмент. Валька выглядела победительницей.

 

Глава 28

Наташе не хотелось возвращаться домой. Она устала от упрёков матери: «Тебе немцы родными стали. Вечно ты пропадаешь в своём бардаке». Наташа отмалчивалась, и мать, размахивая руками, крыла матом и дочь, и проклятую жизнь, и всё, что ей на ум приходило.

«Пусть всё увидит», – решила Наташа и повела Ганса в свой дом. Соседи вытягивали шеи над заборами и здоровались с усмешкой. Любка-курятница обхватила рот грязной рукой и вытаращила красивые глаза.

Возле двора Михальковых остановились. Оттуда веяло запустением. Развалины дома проросли деревцами. Снесённая взрывом крыша ещё больше наклонилась во двор Калединых. Наташа подумала: «Вернётся Коля с фронта, а хаты нет». О том, что он может не вернуться, думать не хотелось.

Наташа рассказала Гансу о последних бомбёжках сорок первого:

– Мы сидели в канаве, когда бомба попала в соседский дом. Нас повалило на дно канавы и землёй присыпало. У соседей сильно загорелось. От пожара полопались стёкла в нашем доме и краска облезла со стен. Там, – Наташа кивнула на развалины, – соседка осталась.

Она показала на уцелевшую голубятню:

– Несправедливо получилось: голубятня уцелела, а женщина погибла.

Ганс молчал. Наташа выругала себя за откровенность: «Подумает ещё, что привела учить.А я бедой делюсь».

У своего крыльца она сказала:

– Заходи, не укусят, – и с непривычной робостью открыла дверь.

В доме пахло сыростью. На столе лежали цветные лоскуты – ещё те, которые приносил когда-то Наумчик. Катя увернулась от поцелуя сестры и отошла к окну. Елизавета Авдеевна не встала навстречу гостям, поджала губы, вцепилась пальцами в колени. Наташа села первой и показала Гансу место возле себя. Минуту молчали. Елизавета Авдеевна хрипло спросила Ганса:

– Вы что же, из раненых будете?

Катя сверлила взглядом сестру. Наташа ответила матери, но при этом не отводила глаз от Кати:

– Да, мама, он раненый. Теперь выздоравливает.

Елизавета Авдеевна взяла свёрток с хлебом, принесённый дочерью, и ушла на кухню. Катя присела к столу и рассматривала Ганса в упор. Он вынул из кармана сигареты. Наташа поймала его взгляд.

– Не мучайся, иди покури, – сказала она по-немецки.

Как только Ганс вышел, из кухни выбежала Елизавета Авдеевна и спросила гневным шёпотом:

– Зачем ты его привела, характер показываешь, паскуда? Он что, ухаживает за тобой?

– Скорее, я за ним ухаживаю, – застенчиво улыбнулась Наташа. – Считай, в плен взяла его. За дверью загремело. Наташа бросилась на шум. Ганс опрокинул бочку и чем-то орудовал в ней. «Ага, грязь выскребает, – обрадовалась Наташа. – Это ж, наверное, два года как её не чистили». Вскоре бочка наполнилась водой. Последние два ведра Ганс поставил у Наташиных ног. Он сливал ей на руки из кружки, а она всё подставляла отмытые ладони.

Елизавета Авдеевна позвала к столу. Ганс вытащил из кармана флягу, чем вызвал на лице хозяйки усмешку. Выпили, не чокаясь. Наташа заметила перемену в поведении сестры. Катя без злости смотрела на немца.

Выпили по второй. Закусили картошкой в мундирах. Елизавета Авдеевна смягчилась и глотнула из кружки в третий раз.

«Подпаивает мамашу, – подумала Наташа. – Давно ей мужик не наливал. Так кто же из нас паскуда?» Сдерживая смех, она вышла во двор. «Пусть поговорят без меня», – решила она и пошла к своему сараю.

Обросшая сиренью крыша сарая напоминала комнату без потолка. Наташа сквозь ветки заглянула во двор «курятниц». Там по-прежнему разгуливали важные индюки и пёстрые куры. Над корытом склонилась Любка. Надька держала на руках голого ребёнка. На крыльце курил парень. «Походит на немца», – подумала Наташа.

Глазастая Надька высмотрела Наташу на сарае и приподняла над головой мальчика.

– Соседка, – крикнула она издалека, – чего не заходишь? Я тебе своего сыночка покажу.Смотри, он у нас уже ходит.

Мальчик путался в своих ногах, задирал голову и улыбался. Наташа опущенными ветками закрыла чужое счастье и посмотрела во двор Михальковых. Она не узнала его. Он зарос кустами и травой. Голубятня по самую крышу утонула в диком винограде.

Надька прибежала-таки к забору. Наташа, соблюдая ненужное приличие, спустилась к ней.

– Я смотрю, ты время зря не теряешь, – подмигнула Надька, – Ишь, какого парня отхватила. Молодец, на мелких мужиков не кидаешься. Я вообще заметила, что низкорослые немцы – жадные. Твой немец хозяйственный. Бочку вам почистил.

«Таня правильно сказала, что от соседских глаз не скроешься», – подумала Наташа. Она протянула белокурому мальчику руку. Он не ответил ей. И всё же коснулся Наташиной ладони, но спрятался за мать.

– Ну дайтёте ручку, не бойся. Она у нас хорошая, – сюсюкала Надька.

Наташу подумала: «К себе приравняла, поганка. Впрочем, чем она хуже меня? Все мы немцам служим».

Навязчивая Надька долго рассказывала и натужно смеялась. Но всё же ушла, когда её громко позвали. Она откликнулась на немецком. Наташа вернулась на крышу сарая. На нём она чувствовала себя хозяйкой.

Ганс не сразу нашёл Наташу. Она увидела его с высоты и решила поиграть в прятки. Легла на крышу и сквозь ветки смотрела на растерянного парня. Он озирался. Наташа тихо свистнула, и он повернул голову. Свистом она привела его в заросли сирени.

У калитки Калединых появились Фросины дети. Они заглядывали во двор, но не входили. Наташа крикнула:

– А я вас давно жду.

– Мы случайно зашли, – соврала Настя.

Наташа сбегала за хлебом. Настя застеснялась:

– Как-то неудобно…

– Бери. Я же не каждый день приношу.

– Оно-то, конечно, не помешает.

Подошёл Ганс. Поздоровался с детьми на русском. Наташа сказала:

– Это мой друг. Я зову его Геной.

Дети смотрели под ноги, но сразу не решились уйти. Разговора с немцем не получилось. Один лишь Юра блеснул знанием немецкого:

– Панцерваффе– танковые войска, – сказал он. Это могло стать началом разговора. Но не стало.

Наташа оборвала неловкую минуту:

– Ну, ребята, мне пора на службу. Будем прощаться.

Настя облегчённо рассмеялась. Ганс ушёл в уборную. Юра заметил:

– Потолок там низкий. Как бы немец башкой не трахнулся.

* * *

Наконец распрощались. Младшая дочь Фроси сказала в спину Гансу:

– Он похож на колбасу.

– Почему колбаса? – весело спросил Ганс Наташу.

– Она считает колбасойвсё большое, – смягчила детский приговор Наташа.

Ганс подогнул ноги, сравнялся со спутницей и заковылял кривоногой коротышкой. «Хорошо ему, – подумала Наташа. – Выпил и балуется. Как будто нет войны».

Характер позволил Гансу разойтись на согнутых ногах со встречным мужиком. Тот шарахнулся к забору. Наташа оценила выходку товарища и подхватила его под руку. Они пошли, сохраняя степенность и надуваясь смехом. Низко пролетевшийсамолёт скользнул тенью по корявой дороге.

Наташа проводила взглядом самолёт и подумала: «Таня назвала Ганса колбасой, а сама и вкуса её не знает. Только слово помнит. Они и до войны жили без колбасы». Вспомнила тощих соседских ребятишек и отпустила локоть немца. Они пошли порознь.

– Госпиталь не убежит, а до вечера далеко… – сказал Ганс. – Так мы же с пустыми руками…

Оба обрадовались угаданному желанию. Прикупили бутылку самогону и направились к Тане Вершине. Она, несмотря на жару, грелась у печки.

– Спину лечу, – сказала Таня. – Яблоки пропадают на земле, а я наклониться не могу. Насобирала горстку гнилушек и жду от кастрюльки спасения. Нюхайте, до чего жизненно разоряется моя наливочка!

И без Таниного признания созревающая бражка говорила о себе пьяным духом.

– Интересно получилось, – сказала Таня и приподняла кружку с самогоном. —Моё спасение опять явилось в облике немца.

Наташа перевела. Ганс поклонился. Выпили.

– Водка вспоминал Наташа, – сказал Ганс. – Ты говорил спасибо она.

– Мы вместе вспомнили вас, – рассмеялась Наташа. – Он меня перехваливает, но мне приятно. Мне Зина рассказывала про такой мужскойприёмчик. Я на него не клюю, а за душу всё равно хватает.

Наташа сидела на кровати разутой и шевелила пальцами ног. Ганс поднёс к её ногам кружку и сказал:

– О, я это понимал. Это ласков слов зер гут.

Наташа подумала: «Неужели понимает? Когда успел?»

– Понимает! До него уже многое доходит, – сказала Таня. – А вот как спросят с него за связь с русской, что он запоёт на допросах?

Она всёещё по привычке говорила при немце вольности. Ганс тихо, но чисто запел похабную частушку, которой его научила Наташа.

Таня заёрзала на табуретке. Виновато хмыкнула.

– В гестапо такое не запоёшь. Там тебя за ноги подвесят.

– Я хорош бегать, – Ганс покрутил ногами в воздухе.

– Дай Бог тебе избежать и убежать, – сказала Таня и опять подняла кружку. – Ты посерёдке оказался. Тебя везде прижмут. На Бога надейся. Наташа вспыхнула:

– Мы на плен надеемся. Он отработает провинность и русским заделается. Немцы его хрен дождутся.

Ганс показал Наташе большой палец и дурашливо поклонился до земли. Таня блаженно закудахтала:

– Так я же без злого умысла. Плен так плен. Пусть у вас всё получится. Я же не знала, что вы придумали. Ишь, как хорошо сговорились. Сердцу приятно. А как же его родня в Германии? Её замучают.

– Да он с остальными войсками в плен попадёт, – взволнованно сказала Наташа. – Главное – припрятаться хорошенько. Надо, конечно, схитрить. Немцев тут много попадёт в плен. Со всей их родни не спросишь в подвале.

– Зажали старуху с двух сторон, – шутливо проворчала Таня. – А если ему у нас не понравится? Назад в Германию не пустят.

Таня посмотрела на пустую бутылку и тяжело вздохнула. Ганс поднял ладонь: «Момент!»– и замер, глядя на Наташу.

– Ты правильно решил, – подсказала она на немецком.

Как только Ганс ушёл за самогоном, Таня заявила:

– Он у тебя сопьётся.

– Это вы, Таня, надвое сказали. Многие спились, а он, может, и обойдётся. Как повезёт. Такое бывает?

– Не бывает. Ты ему волю дала.

– Пусть у него хоть такая воля будет. Он водкой душу отогревает от войны. Он и выпивший– честный.

Ганс вернулся с бутылкой и заговорил о том, что у Германии горькое будущее. Наташа переводила:

– Германию победят. Фашисты спрячутся, но не исчезнут. Нацизм – это глубоко. Это привито навсегда.

Наташа никак не могла перевести немецкое «привито». Ганс пальцами изобразил укол. Таня не поняла и нетерпеливо попросила: «Пусть говорит дальше. Одно слово дела не решает». Ганс продолжил:

– Один раз у немцев – фашизм, другой– социализм. В Германии – гитлеровский социализм. Я узнал его цену – это подлая война. Туда не вернусь. Самое страшное – многие немцы фашизмом гордятся.

Таня согласилась:

– Да, многие немцы заслуживают смерти за своё отношение к людям. Людоедов придётся уничтожать. Да как столько перебить?

– Никто их не будет убивать. Они превратятся в ангелов, – сказал Ганс.

– И у нас ничего хорошего не ожидается, – сказала Таня. – У нас свой фашизм имеется. Я боюсь об этом вспоминать. Но вам, ребята, откроюсь. Я спину загубила в двадцатые годы на тяжёлой работе, когда меня признали виноватой перед советской властью. Назвали контрреволюционеркой за службу сестрой милосердия в госпитале белой армии. Коротко – КР. Так коротко и в документах писали. А то, что я и красным служила, не засчитали. Я могла уплыть в Турцию во время отступления белых. Меня звал один офицер. Но полюбить его не смогла. Как убегать с нелюбимым? Дали мне три года лагеря. Но отсидела пять. Приклеили ещё статью. Это называлось «довязать срок». Лагерь находился в Белом море и назывался СЛОН – Соловецкий лагерь особого назначения. Сидела вместе с уголовниками. Они допивали мою кровь, отбирали последний кусок, ещё и били. Вместе с нами сидели дети. За смешные грехи осуждали детей. Они работали наравне с нами, и норма выработки у них как у взрослых. Я работала на кирпичном заводе. Таскала тяжести, гоняла тачку. Мужская работа оказалась мне под силу, а спина отказала. Ночами поясницы отогревали утюгом. В лагере я научилась великому терпению. И, как видите, осталась способной выпивать. Среди нас были и благородные дворянки. Они учили нас вежливости. На «ты» никогда не обращались. Могли и пайкой поделиться с ослабевшейзаключённой. Они говорили тихо, но до чего красиво. Они и сами были красивыми. Мне обидно, что такую красоту к тачке поставили. Нам, простым бабам, казалось, что благородные барышни лагерной несправедливости не замечали. Они и словом за себя не просили. А ведь их били. Охрана лагеря состояла из уголовников. Они издевались над дворянками. Насиловали их. И слова такого взамен не подберу. Охрана, бывало, привязывала дворянок голыми к деревьям и заставляла петь. Надо же, вспомнилось не ко времени. Может, вам и не надо знать про такое? Хочу посидеть в саду.

Таню усадили под яблоней, и она продолжила:

– Вернулась из заключения, а меня по обидным документам никуда брать не хотят. Устроилась каталем. Пять лет таскала на доменную печь тачки с железной рудой. И сгубила спину навсегда. Спасибо, что не слетела с высоты. Такое с каталями случалось. За невыход на работу давали десять лет. Мы не ходили, а бегали на работу. И за опоздания давали срок. Болеть не разрешали. А бывало, не все ходки нам засчитывали, кусок зарплаты крали. Умоешься слезой и промолчишь. Страшно подумать, но наши, русские, с немцами в жёсткости сравнялись. Я немцев не терплю и прощать им не могу. А как подумаю, что советская власть вернётся, так обмираю. Она не простит, что мы под немцами были. А ведь она подбросила нас немцам в сорок первом. Я всю жизнь в окружении извергов.

* * *

На подходе к госпиталю Наташа пошутила:

– Чего это мы на немцев всё сваливаем? Воду они наладили, электричество дают, трамвай пустили, дороги чинят. Может, ещё чего хорошего подкинут?

Ганс, тщательно выговаривая, ответил:

– Немцы для себя дороги ремонтируют.

Он помнил политические занятия: «Славяне – это низшая раса. Они никогда не будут равноценными немцам. Их задача – обслуживать арийцев. Фюрер считает, что количество славян должно регулироваться. Со временем все они будут размещены на маленьких территориях. Вся остальная их земля будет заселена немцами. Это исторически предопределено».

* * *

Генерал Гудериан вспоминал: «Гимлер даже в 1943 году, после Сталинграда, каждому встречному рассказывал, что немцы вскоре будут расселены до самого Урала».

 

Глава 29

В конце августа сорок третьего немцы заговорили об уходе из Днепропетровска. Из госпиталя начали вывозить награбленное добро. Подвалы, набитые старинной посудой, опустели. Санитарки завернули в тряпки каждую тарелку. Большие блюда, похожие на глиняные картины, засовывали в наволочки. Серебряные вилки и ложки, собранные в охапки, связывали телефонным проводом. Легкораненые солдаты ночами грузили трофеи в грузовики.

Исчез и сам удачливый собиратель. Прошёл слух, что его назначили на высокую должность. Вслед за этим в госпитале уменьшили норму питания. Полупомешанных мужчин-санитаров забрали на фронт. Офицерам не позволяли отлёживаться на больничных койках. Медицинская комиссия, возглавляемая новым начальником госпиталя, выбрасывала симулянтов на войну. Офицерское отделение заселили ранеными солдатами. Их привозили круглые сутки.

Ночью Наташа нарвалась на пьяную Вальку. Полуодетая начальница сквозь зубы сказала:

– Где ты шляешься, лярва? А ну бегом во двор!

Наташа заметила суету в коридоре – санитарки волокли какие-то узлы.

– С этим что делать? – показала Наташа судно. Ей нравилось дразнить Веллер.

Валька отступила. Наташа поставила судно на ковровую дорожку, но отодвинула посудину ногой к стене.

Кузов крытого грузовика заполнили связками одеял и простыней. Туда же затащили несколько стеклянных бутылей спирту, наполовину спрятанных в плетёные корзины. Загрузили несколько металлических ящиков с хирургическим инструментом.

Два врача – седой Густав и молодой хирург – пригласили медсестёр к себе на колени. Санитарки залегли на узлах и потихоньку закурили. Грузовик быстро поехал. Наташа втиснулась между тюками и размечталась: «Хорошо бы врезаться в столб. Вот бы завоняло». Она не задумывалась, куда они так быстро едут.

Грузовик проскочил город, понёсся по шоссе, запрыгал по просёлку и остановился. Брезентовый полог отбросили. Светало, пахло скошенной травой. Парила предутренняя тишина. Услышали команду:

– «Всем выйти!

Вдали виднелись самолёты. Рядом – оцепление автоматчиков. Черномордые собаки стерегли солдатские сапоги. Высокий эсэсовец сказал:

– Быстро! – и провёл в одноэтажный барак. Дверь выстрелила запахом испражнений. На полу лежали десятки неподвижных тел.

За перегородкой, слепленной из простыней, шевелились тени, слышались стоны. Наташу осторожно взяла за руку Соня. Врачи ушли за перегородку, остальные услышали короткое объяснение:

– Здесь работают наши люди. Ваша задача – помочь им: мёртвых привести в порядок, раненых готовить к осмотру. Одежду резать. Всё делать быстро. Из помещения не выходить.

На двух деревянных столах обрабатывали мёртвых. Раненых клали на бильярдный стол. Судя по всему, ещё вчера в этом бараке жили лётчики.

Солдаты поднесли полуживое тело. Изрезанный офицер, одетый в рваную форму, цедил кровь сквозь зубы. Через минуту рядом с ним положили ещё одного, испачканного красноватой грязью.

Наташа знала, что переспрашивать нельзя, и взялась за ножницы. Голые тела мыли полотенцами, смоченными спиртом. Убитые оказались в кальсонах и рубахах. «Спящих резали», – подумала Наташа. Санитарки стягивали с мёртвыхбельё и размазывали бурую накипь. Окрашенная жижа стекала на пол.

Раненых перенесли за перегородку. Через полчаса один из них вернулся на «мёртвый» стол. К нему подошёл бледнолицый офицер. Посмотрел и шевельнул кистью руки, как будто смахнул со стола. Награды и нашивки срезали с окровавленных кителей, заворачивали в наволочки и привязывали к ногам живых и мёртвых.

Завёрнутых в одеяла кукол заглатывала дверь транспортного самолёта. За бараком горела куча мундиров.

* * *

К утру отправили второйсамолёт. Бригада эсэсовских медиков, не оглядываясь на коллег, покинула барак. Молодой доктор попытался выйти, но его остановили. Он глотнул спирту, громко подышал, закурил и отвернулся. Зашёл офицер и сказал:

– Поедете с нами.

Наташа подумала: «Вместе с русскими и своих постреляют, чтобы скрыть позор». Заурчали моторы грузовиков.

Соня беззвучно зарыдала. Санитарки укладывали инструмент, не поднимая голов. Густав присел на окровавленный стол, раскачивался и массировал ноги. Медсестра-немка прижалась к окну. Завыла сирена. Начался воздушныйналёт. Барак задрожал. Загавкали зенитки, заскулили эсэсовские собаки.

Через полчаса всё стихло. Немка, стоявшая возле окна, сказала:

– Уехали, —и села на пол. Никто не бросился к ней. Густав продолжал раскачиваться.

Лётчики открыли дверь, но внутрь не заходили. Заглядывали, курили, охали. Наташа вынесла им остатки спирта. Её встретили хохотом. Густав вскочил и побежал. За ним кинулись остальные.

Водитель грузовика не мог разогнуть ноги. Хирург-очкарик ко всем лез целоваться. Его пытались усадить в кабину, но он уцепился за подножку и отмахивался тощим задом.

Остатки неиспользованных одеял предложили аэродромному начальству, но те брезгливо отказались. Одеяла бросили в тлеющую кучу эсэсовских мундиров.

Мотор грузовика не заводился. Водитель ругался и упорно мучил стартёр. Гогочущие солдаты толкали машину, но мотор так и не чихнул. В баке не оказалось бензина. Водитель говорил, что заправлялся. Авиационные механики подарили ему две канистры бензина. За это получили остатки спирта.

Вихрастый солдатик помог девушкам забраться в кузов, но рук не распускал, придерживал барышень за талии. Он стоял смущённый и смотрел снизу вверх.

Перед выездом на шоссе доктор остановил машину и побежал в поле. Санитарки и медсёстры побежали в другую сторону. Соня легла лицом в траву. Долго не хотела вставать. Сквозь слёзы жаловалась на румынском и хватала Наташу за руки. К машине они вернулись в обнимку.

Грузовик медленно возвращался в город. Водителю тоже поднесли спирту. Навстречу двигалась военная техника. Наташа подумала: «Сколько же у них железного добра! Ну как их можно победить?»

Густав ласково мял бедро Сони. Она положила руку на его грязную штанину. В углу кузова курили подвыпившие русские санитарки. Крепко сбитая медсестра-немка пудрила нос и смотрела в зеркальце красными глазами. Наташа удерживала ногами кастрюльку с разбавленным спиртом. Густав сказал:

– За русских лётчиков! – и поцеловал залапанную посудинку.

Наташа запела: «Сукой буду, не забуду этот паровоз». Соня подхватила мотив, а санитарки, не вставая, затопали в такт кирзовыми ботинками. Молодой доктор тоже подпевал, но ему мешали слетавшие с носа очки. Он удерживал их, смеялся, пока не упал. Он отдал очки Наташе, на карачках добрался до заднего борта и выблевался на дорогу. Утёрся платком, аккуратно сложил его и сунул в карман.

«Ничего не забыл, падла германская. Очки сберёг и сам за борт не выпал. Наш бы обязательно свалился туда», – подумала Наташа. Очкарик улёгся там, где страдал минуту назад. Над ним трепетал терзаемый ветром непривязанный брезентовый полог.

К звёздам тянулся свет далёких пожарищ. Ещё не грохотало, но заметно постукивало вдалеке. Да так настойчиво, что чуткое сердце замирало.