Нет, пожалуй, ничего печальнее слез осиротевшего ребенка, стенаний бегущей полосой отчуждения электрички и голосов птичьих стай над растоптанной танками землей.
Гуси идут низко, тревожа крыльями сгустки туч и пахнущие горелым железом дымы пожарищ. А с земли их провожает взглядом мужичок в матерчатом бушлате болотного цвета и кепке-восьмиклинке, которая вышла из моды задолго до рождения теперешнего её хозяина.
Граждане! – кричит мужичок, – Скиньтесь рабу Божьему Леонтию Копейке по перышку и я полечу с вами туда, где не надо разводить в печке огонь!
И хотя вопль-просьбу глушит орудийная канонада, в голосах диких гусей хозяину кепки-восьмиклинки слышится сочувствие к бескрылом существу.
Птицы словно говорят: «Мы бы устроили тебе прогулку под облаками, но у тебя слишком много работы внизу, на земле».
Впрочем, Леонтий и сам догадывается об этом. Чем ближе подходил к околице своего села, тем чаще попадались истерзанные осколками яблони, которые каждую весну наряжали обочины в подвенечные платья. Однако время и война беспощадны к любой, даже самой дивной красоте, а если от фруктового дерева брать всё, то его плоды измельчают до размеров грецкого ореха.
Притененное козырьком кепки лицо мужичка сродни червивому яблочку. Неухоженное, под глазами дряблые мешки.
Эти мешки – любимая тема для насмешек соседа, егеря Веньки Прокипа. который вместо приветствия орал через забор:
– Ой, Лявон да Лявониху любил! Ой, Лявон да Лявониху прибил! -и тут же переходил на язык предков-галичан. – Лявон, гроши дэ?
– В мешках,– покорно откликался тот.
– А мишкы дэ?
– Пидочыма, звисно…
Леонтию послать бы Веньку куда подальше, но у того брат – хозяин всей округи, единственный работодатель. Помимо многих тысяч земельных наделов, владеет ликеро-водочным заводиком, цехами по переработке даров сада-огорода.
– Мой братуха – долларовый миллионер,– хвастается Венька.– К губернатору без стука заходит. Позавчера, в день моего варенья, часы наручные подогнал. Стоят они как твои три хаты вместе с сараями. И перстень штучной работы тоже его подарок. Видишь на нем три буквы ВИП? Вениамин Иосифович Прокип и вип-персона в одном лице.
Леонтий только разводит руками. признавая тем самым превосходство всего, включая двухэтажный коттедж, что находится по ту сторону забора. Да и кто он такой, чтобы возражать этому кабану в форменной тужурке, на зеленых петлицах которой золотые кубики – знаки принадлежности к избранным мира сего? Такое же обездоленное, как и придорожные яблони, существо низшего порядка.
Вроде бы лямку тянул исправно, однако капиталов и медалей за доблестный труд так и не нажил. Жена Софьюшка под стать мужу трудяга, но болячек имеет больше, чем выходных платьев.
Правда, Леонтий без зависти взирает на чужое добро. На кой ляд ему золотой перстень? Возись с ним, отмывай каждый вечер от мазута и коровьего дерьмеца.
А что касается подначек, то у него тоже есть чем ответить. Мысленно, конечно. Иначе со свету сживут.
Поэтому-то никому не рассказывает о венькиной причуде, которая, по его мнению, куда потешнее мешков под глазами. А чудит егерь, можно сказать, без бубна и баяна. Насверлил дыр в крыше кирпичного коттеджа и теперь день-деньской следит за перемещениями жены-фельдшерицы по селу. И не приведи Господи, заговорить ей с каким-нибудь старпером, который держится на земле благодаря клизме и капельнице. Такой допрос с пристрастием учинит на сон грядущий, что фельдшерица начинает завидовать бедуинке, которой дозволено взирать на мир исключительно через тряпичную амбразуру.
Однако воспоминания оказались такими же быстротечными, как и порожденное зенитной ракетой облачко. Вот оно, вспухло среди смурноликих облаков и тут же растворилось в сыром воздухе.
И на венькины подначки он больше не в обиде. Егерь, конечно, задавака изрядный, но кто без изъяна и персонального горба? Да и не о прошлом его мысли. Всё, что заботило прежде, поблекло, словно луна на исходе ночи.
Поэтому Леонтию порой начинает казаться, будто он родился не полсотни лет назад, а ровно в тот день, когда громокипящие стрелы пронзили благодать бабьего лета.
И хотя от страха сделалось неуютно внутри, держал себя так, как и полагается мужику. Велел забившейся под кровать Софьюшке собрать самое необходимое, затем выпустил на волю петуха с курами и двух кабанчиков.
– Идите с Богом,– приказал. Как-нибудь прокормитесь до нашего возвращения.
Гончака-полукровку Пирата намеревался взять с собой, однако тот, едва освободившись от ошейника. подался по своим собачьим делам.
Корову Майку решил вести на поводу. Вроде бы и смирная от роду, только кто знает, как поведет себя при новом обстреле.
Уходили под автоматную трескотню. Через огород, где обезвоженными голосами переговаривались кукурузные листья, миновали примыкающую к селу полезащитную полосу, и дальше – степной дорогой, которую с двух сторон обступили дозревающие подсолнухи.
Впереди – Леонтий, за ним, почти наступая хозяину на пятки разношенными копытами, топает Майка, а замыкает процессию Софьюшка.
Задевая обтянутыми кофтейкой угловатыми плечами корзинки подсолнечника, вытирает слезы передником, на котором изображен молодцеватого вида гражданин с черпаком в пухлой руке.
– Ты бы фартук-то сняла,-раздраженно говорит Леонтий.. – Он, гад, пахнет борщом, который остался на обеденном столе. Да и если встретим кого, засмеют.
– Нормальные люди сейчас добираются до таможни по асфальту,– всхлипывает жена, отстраняя лицо от угодливо склонившихся корзинок.-И только ты повел нас неизведанной дорогой…
– Это тебе он неизведанные,– пуще прежнего сердится Леонтий.– А моей заднице здесь каждая колдобина знакома. Тридцать лет округу трактором топчу. Поэтому не разводи мокрень, раньше других на границу прибудем.
Хотел добавить пару-тройку слов пожестче, но, оглянувшись, придержал готовую сорваться с языка грубость.
Когда мужик слишком долго спит с одной и той женщиной, то со временем перестает замечать – как она выглядит и во что одета. Такова, увы, житейская проза. И потом, откуда у землепашца время, чтобы разглядывать жену, если отражение собственной физиономии в зеркале видит лишь когда соскабливает с подбородка волосяной покров месячной давности?
А сегодня время нашлось. И Леонтий сильно огорчился, обнаружив за спиной гражданку, у которой от прежней Софьюшки остались лишь угловатые плечи. О таких женщинах говорят, что им поздно искать удачи на панели и слишком рано выходить на паперть.
– Леонтий,– вновь подала голос жена.– И где мы на той стороне приклоним несчастные головушки?
– Увидим калитку поскромнее, в неё и постучимся. Бедный отзывчивее богатого потому, что сполна хлебнул лиха. Главное, чтобы на таможне не тормознули. Майка-то у нас без номерка в ухе. Оторвался где-то…
Однако на границе лишних вопрос не задавали. И так ясно – бегут люди от войны подальше. Да и на собственной шкуре погранцы успели её почувствовать.
У старшего рука на перевязи, двое других оборудуют рядом со шлагбаумом огневую позицию для крупнокалиберного пулемета, пробивший плиты ограждения бронетранспортер исходит смрадным дымом, рядом с ним прикрытое брезентом тело.
Учуяв мертвеца, Майка издала утробный рык. Как позже скажет Софьюшка: «Заревла нечеловеческим голосом».
– Эй, вы, которые с коровой,– прикрикнул старший погранец.– Выключите противоугонное устройство! И вообще я бы попросил вас резвее перебирать подставками. Вас уже, наверное, заждались в палаточном лагере для беженцев.
Миновав контрольно-пропускной пункт, пошли обочиной. Не было местечка пешим на асфальте, по которому ползли легковушки, школьные автобусы, «скорые», бензовозы и грузовики с прицепленными к ним орудиями.
На мост через обмелевшую речушку тоже не рискнули взойти. Подождали, пока Майка утолит жажду вялотекущей водой, затем перешли речушку вброд. А спустя четверть часа Леонтий свернул на уходящий влево проселок:
– Не желаю, – объяснил Софьюшке, – жить в палаточной богадельне. И забираться далеко от дома не вижу смысла. Как только малость поутихнет, повернем оглобли обратно.
– И кто нас ждет здесь, в чужом селе? – вновь расхныкалась жена.
Люди. Приютят. А откажут, построю где-нибудь поблизости курень. Будем, как в молодости, звезды считать. Ты, поди, уже забыла, как они выглядят эти звезды… А свернул я и потому, что название села понравилось. Печёными в золе картохами пахнет.
Село с вкусным названием точная копия их собственного. Только проселок обсажен не дряхлыми яблонями, а молоденькими черешнями. А так один к одному. Даже лежебоки-тыквы опровергают расхожее выражение, будто за чужим забором огородина, включая хрен, привлекательнее и толще.
Леонтию даже почудилось, что он уже проходил мимо зелёных, чуточку покосившихся ворот с врытой в землю скамьей, всякий раз раскланиваясь со старушкой, в небесном, под цвет удивительно молодых глаз, платке.
Поздоровался и сегодня, при этом почему-то добавив слова, которыми покойница-мать привечала желанного гостя и прохожего:
– Мир вам и спасение!
– С миром принимаем,– поднявшись с привратной скамьи, молвила старушка.– Далеко путь держите? Или ищите кого?
– Беженцы мы,– всхлипнула Софьюшка.. Идем, куда глаза глядят. Где-нибудь за околицей курень поставим…
– Где ж такое видано,– всполошилась старушка, – чтобы жить в курене, когда вокруг люди? Или мы нехристи? Считайте, что уже пришли. Заводите коровушку и сами заходите.
– А не стесним? – засомневался Леонтий.
– Разве можно стеснить человека, который один на целый дом? Конечно, не хоромы, как у зятя, он здесь главный фермер, но кроватей всем хватит. А коровушку привяжем в балке за огородом. Пусть травку на здоровье щиплет… Ну что, давайте знакомиться… Меня Анной Степановной величают, но можно и попроще – баба Нюра… Нет, это же надо додуматься – курень за селом ставить,-продолжала сокрушаться старушка. И уж совсем она разобиделась, когда Софья попыталась выведать: сколько они будут должны за постой?
– Разве можно с попавших в беду людей деньги требовать? Живите просто так. Да и мне, вдовой старухе, веселей. Добрый гость, вроде лампадки в красном углу, душу веселит.
Вскоре Леонтий убедился, что сюда, к зеленым воротам, их привел сам Господь. Анна Степановна быстро нашла общий язык с Софьюшкой и теперь они, весело переговариваясь, с утра до вечера занимались стряпней или в четыре руки драили выкрашенные под цвет яичного желтка деревянные полы.
Да и новые соседи оказались на редкость сострадательными. Потянулись с ведрами картошки, салом, яйцами и одежонкой. Видимо, какой-то шутник пустил слушок, что к бабе Нюре прибилась беженка, чей наряд состоит исключительно из расписного фартука.
Конец подношениям положила Анна Степановна:
– Пункт приема гуманитарной помощи закрывается на переучет,– объявила она. – И тут же, извиняясь за резкий тон, добавила. – Грешно отвергать руку дающего, однако щедрость тоже хороша в меру. У меня самой запасов с избытком. И тряпья тоже. Дочь, дай ей Бог здоровья, гору всего надарила. Поди, думает, что мне сто лет ещё куковать. Неужто с Софьюшкой не поделюсь?.. И для Леонтия одежа найдется. Мужа покойного два костюма новых, куртка теплая, кепка…Не пропадем.
Проводив ходоков с подношениями. Леонтий ушел за сарай, где никто не мог заметить увлажнившихся мешков под глазами. Все-таки тяжкое это дело, принять первую милостыню.
Здесь к благодарности примешивается ощущение собственной ущербности и обида на судьбу. Ведь не случайно начавшие осваивать церковную паперть побирушки избегают встречаться взглядом с подающими милостыньку. Наверное, боятся прочесть в их глазах приговор собственной доле.
Леонтия сейчас угнетало всё: ходоки с дарами, прикованная цепью к чужому пастбищу Майка, встающие вопросительными знаками дымы по другую сторону границы, мысли о попавших наверняка в солдатский котел кабанчиках.
«Жаль, конечно, скотинку,– сокрушался Леонтий. -Но лучше уж так, чем заживо сгореть в загородке. А с Пиратом, если уцелел, ещё встретимся».
Несколько раз на дню, случалось и ночью, наведывался за сарай Анны Степановны. Однако дымы с завидным упорством продолжали окрашивать горизонт в траурные цвета.
От горестных мыслей спасался работой. Поправил ворота, привел в порядок начавшие дичать виноградные лозы и фруктовые деревья, перестелил в сарае помост. И хотя, казалось, сделал по хозяйству всё, каждое утро находил для себя новое занятие. По своему опыту знал: чем сильнее нагружены руки, тем легче голове и сердцу.
Да и Анна Степановна успокаивала обнадеживающим словом:
– Не рви душу, Леонтий. Сена, что зять завёз, до следующего лета хватит, помост ты обновил. Перезимуем, а там видать будет. Господь даст новый день, даст и утешение страждущему. Потерпи…
Однако Леонтий не вытерпел. Как только вопросительные знаки дымов отодвинулись к западу, засобирался в разведку. Облачился в теплую куртку, примерил кепку, затем уложил в рюкзак топорик, ножовку, два десятка метров полиэтиленовой пленки и молоток с гвоздями:
– Верну инструмент в целости и сохранности,– пообещал хозяйке.– А коль сгину, то не обессудьте…
– Господь с тобой,– осенила старушка квартиранта щедрым крестом.– Зачем беду накликаешь?.. По мне, оставайтесь здесь навсегда. Люди вы работящие, сердешные… Но коль решился идти в эту свою разведку, то отправляйся с Богом по первому снежку. Правда, снежок какой-то квелый, с примесью сажи.
– Позвони из дому,– молвила Софьюшка, подавая мужу мобильник и сверток с едой. – Хотя какая там сейчас связь…
В обратный путь двинулся по асфальту, выпавший ночью снежок начал подтаивать, поэтому степные дороги через час-другой сделаются непроходимыми.
Увязший в ограде таможни бронетранспортер уже убрали, дыру вкривь и вкось заштопали колючей проволокой. Но чем дальше от границы, тем гуще выбеленные снежком поля заставлены обездвиженной техникой. Особенно много её вдоль обсаженного растерзанными яблонями проселка. Танки со свернутыми набок башнями, завалившиеся в кювет грузовики, вокруг которых ржавели разношерстные боеприпасы и вздувшиеся от нестерпимого жара консервные банки.
Парочку уцелевших банок Леонтий отряхнул от испачканного копотью снега и сунул в рюкзак. Будет чем угостить Пирата…
Правда, самому мало верилось в то, что гончак-полукровка мог уцелеть. Всё-таки собачья шкура слабее танковой брони.
Шел, стараясь не наступать на расплющенные автоматные гильзы и при этом у него было ощущение будто попал в совершенно незнакомую местность, а родимое село и вовсе показалось чужим. Куда-то подевались горделивой осанки пирамидальные тополя, вместе с ними исчез пузатенький купол церквушки.
И ни собачьего бреха, ни печного дымка под сумеречным, словно истлевший саван, небом. Зато въезд в село перегородили две боевые машины пехоты. Одна , со сбитой гусеницей, вторая без видимых издали повреждений.
Возле железной баррикады двое служивых в грязных бушлатах сцеживают солярку в пластиковые канистры. Рядом, опершись плечом на броню, перекуривает третий, которого Леонтий вначале принял за вырядившегося в камуфляжку подростка.
Однако, приблизившись вплотную, рассмотрел, что это женщина, чей крохотный росточек отчасти компенсировала кобура на командирском ремне.
Амазонка, как мысленно окрестил её Леонтий, при появлении чужака положила руку на кобуру и, сдвинув тонкие брови, спросила:
– Кто такой будешь?
– Копейка,– ответил Леонтий и, упреждая следующие вопросы, добавил.– Фамилия у меня такая. Из эвакуации возвращаюсь.
– Вижу, что не рубль,– хмыкнула амазонка.– А документы у Копейки какие-нибудь имеются?
– Конечно. Да вы в селе любого спросите – кто я такой и где живу. Крайняя улица, третий переулок…
– Кого же я спрошу, когда в пределах видимости всего четверо живых… Ладно, Копейка, катись домой, только под ноги не забывай поглядывать. Здесь фронт почти два месяца стоял…
Что село сделалось пониже прежнего, Леонтий убедился, едва только переступил через сбитую гусеницу. Торнадо войны сорвал шиферные кровли и оставил после себя множество пней, который при ближайшем рассмотрении оказались сигарами реактивных снарядов.
Ошарашенный последствиями рукотворной стихии, Леонтий забыл о совете амазонки – глядеть под ноги, и тут же был наказан за это.
Хорошо, что пальцы сельского механизатора по истечению лет приобретают твердость металла, с которым соприкасаются. Поэтому способны заменить плоскогубцы.
Правда, пробивший подошву ботинка осколок размером с гвоздь-ухналь удалось извлечь лишь с третьей попытки.
Вообще-то, ему следовало разуться и чем-нибудь продезинфицировать ранку, однако ошметки грязного снега в оставленных минами выбоинах меньше всего годились для этого.
«Теперь я имею полное право говорить всем, что был ранен осколком в ногу,– усмехнулся Леонтий. Без уточнения обстоятельств, разумеется».
Однако усмешка получилась кривоватой. Какое уж здесь веселье, когда в левом башмаке мокрень, а слух печалят голоса диких гусей.
Возле брошенного посреди улицы мотоцикла замедлил шаг, пытаясь определить – кому тот принадлежал. Но заднее колесо, номерной знак и коляска с пассажиркой были растоптаны танковой гусеницей. То, что это женщина, а не мужик, свидетельствовала торчащая из месива нога в сапожке на высоком каблуке.
От жуткой картины Леонтия передернуло. Но, против ожидания, не очень сильно. За каких-то полдня насмотрелся всякого. По пути от таможни до села насчитал десяток устроенных прямо в придорожной канаве могил, которые отличались от обычных наплывов почвы связанными из жердочек крестами, видел и тех, кого не успели предать земле.
Одни лежали ничком, разметав руки, словно пытались напоследок обнять земной шар, лица других были обращены к небу и теперь из мертвых глазниц вытекала талая вода. Казалось, полегшие на поле брани скорбят вместе с уходящими за горизонт перелетными птицами.
Поэтому втоптанную в асфальт вместе с женщиной мотоциклетную коляску Леонтий воспринял без надрыва. Видно, так уж устроена душа человека, которая в подобных ситуациях очень быстро начинает обрастать роговицей, а глазные хрусталики – мозолями.
Куда заметнее опечалился, когда наконец оказался во дворе собственной усадьбы. Особенно при виде завалившейся в погреб ржавой туши самоходного орудия. Впрочем, новая волна потрясения схлынула так же, как ивсе предыдущие. И сейчас Леонтий глядел на разрушения глазами вернувшегося после долгой отлучки хозяина, которому предстоит дать усадьбе вторую жизнь.
Начал с главного, приладил входную дверь, на которой остались отпечатки чужой обуви, заколотил окна полиэтиленом и обугленными досками.
От этого если и на сделалось теплее, то сквозняки перестали тревожить паутину в красном углу, где прежде висели иконы.
– Вот же мудачье,– обругал неизвестных ему постояльцев.– Ладно, утащили мебель, холодильник, телевизор и прочее барахлишко. Но зачем вам, нехристям, сдались иконы? Грехи замаливать? Ну так знайте, не будет вам прощения от Господа нашего и меня, Леонтия Копейки.
Облегчив сердце крепкими словами, вернулся во двор, где сырой ветер игрался пакетами сухпайков и свисающей из окна на втором этаже коттеджа белую портьеру. Такую же покорную, как и флаг капитуляции.
«Веньке тоже предстоит работенка, – сочувственно подумал Леонтий. А может, обрадуется, что к прежним дырам в кровле добавилась сотня новых. Будет теперь без помех отслеживать перемещение жены-фельдшерицы по селу».
Крыша его собственно дома пострадала меньше. Так, пара пробоин размером с кулак, да продолговатая отметина на дымоходе.
И здесь Леонтий понял, что теперь надо сделать в первую очередь -затопить печку. Пусть дым над трубой оповестит округу, что Леонтий Копейка вернулся. Да и самому не мешает согреть душу.
Правда, для этого нужно потрудиться: содержимое дровяного сарайчика исчезло. Наверное, сгорело в «буржуйках», без которых солдатскиеблиндажи так же неуютны, как и братские могилы.
Конечно, проще было бы пожертвовать старой черешней, однако Леонтию не захотелосьещё больше сиротить сад. К тому же, имеется более подходящее местечко для заготовки дров – примыкающая к огородам полезащитная полоса. Её не убудет.
Ведь не убывало же прежде от сваливаемого под кустики навоза, любителей кленовой коры – коз и осенних палов.
Правда, война оказалась похлеще былых напастей. Полоса, как и вся округа, сделалась ниже ростом, там, где привязывали телят, торчат пни реактивных снарядов, напротив огорода первый снежок подчеркивает угрюмость брустверов огневой позиции. Похоже, её устроили для самоходки, чья ржавая туша сейчас ржавеет на раздавленной погребнице.
Увлекшись поиском подходящих сухостоин, Леонтий не сразу обратил внимание на возню в орудийном дворике. А когда, заинтересовавшись, подошел вплотную, то едва не выронил топорик, который вместе с остальным инструментом обещал вернуть Анне Степановне.
Здесь, на оконтуренной с трех сторон земляными брустверами и усыпанной снарядными гильзами площадке, собачья свора терзала кишки. Поначалу Леонтий принял их за свиные и даже вспомнил о брошенных на произвол судьбы кабанчиках, однако, приглядевшись, почувствовал, как под кепкой шевельнулись отросшие волосы.
– Пошли вон! – заорал изо всей силы.
И собаки, будто их ужалили по ушам не окриком, а кнутом, ломанулись из орудийного дворика с такой прытью, что Леонтий не успел окликнуть затесавшегося в свору гончака-полукровку. Лишь проворчал вдогонку:
– Хрен с тобой, Беги…
Хотел добавить, что не нужны ему во дворе людоеды, однако помешало чувство вины. Ведь не по собственной прихоти, по милости сбежавших хозяев, Пирату приходится утолять голод требухой убиенного солдата.
По христианскому обычаю, тело следовал придать земле. Но топорик не лопата. Им могилу не выроешь…
– Так и быть,– решил Леонтий.– Чтобы свора не добралась, обложу бедолагу снарядными гильзами и навалю сверху веток. А когда раздобуду лопату, мою наверняка утащили, сразу вернусь.
На убитого старался не глядеть. Чего доброго, припрется во сны. И тем не менее, Леонтию почудилось, что его он где-то видел. Может быть, даже перебросился парой слов.
– Мать честная!– охнул Леонтий.– Да это же Венька! Но почему в солдатском тряпье? И что означает шеврон с черепом и едва поддающимся прочтению девизом: «Украiна або смерть»?.. Ну точно Венька, шоб я здох! И перстень с часами, которые дороже моей хаты, его…
Отстегнув браслет, поднес часы к уху. Тикают, продолжают отсчитывать секунды и после смерти хозяина.
Перстень же отказался перейти в руки чужака. Намертво врос в разбухшую плоть. Пришлось пустить в ход топорик. Утвердив задубевшую кисть на снарядной гильзе, одним ударом отсек нужный палец.
– Прости, Венька,– вслух повинился Леонтий.– И жинка пусть простит. По совести, ей бы отдать все это. Но если не сгинула, как та, в коляске, твой брательник-миллионер поможет ей обустроиться… А кто поможет мне, нищеброду? Хозяйка хворает, хата без окон, сарай и скирда сгорели…Да и сам в чужих обносках домой вернулся.
От первоначального плана – прикрыть тело соседа подручным материалом – отказался. Пусть все остается как есть. За неделю-другую свора довершит начатое. И тогда никто не станет доискиваться – куда подевался палец с именным перстнем.
Вытер рыхлым, с вкраплениями сажи, снежком руки и, отойдя на полсотни шагов от орудийного дворика, принялся крушить первую попавшуюся сухостоину топориком, одинаково пригодным для добывания дров и в деле, единственными свидетелями которого были дикие гуси, чьи голоса так же печальны, как и всё, что происходит на забытой Богом земле.