Подвиг, пронзивший время

Я лиру посвятил народу своему,

Быть может, я умру неведомый ему,

Но я ему служил, – и сердцем я спокоен…

Н. А. Некрасов.

Споры о том, что есть истинно гражданская поэзия и кого считать не мнимым, а подлинным ее представителем, возникали в литературной критике уже не раз. Размах и степень их ост­роты находились в прямой зависимости от той конкретно-исто­рической ситуации, которая складывалась в жизни. Процессы, происходящие в обществе, глубинные сдвиги в судьбе народа, политический климат планеты – все, из чего слагается много­красочная картина современности, предопределяло в каждом случае тот или иной поворот дискуссии. Но какой бы она ни принимала уклон, какие бы ни призывались на помощь автори­теты, неизменно обнаруживалось, что поиск ответа на постав­ленные временем вопросы, уточнение нашего, обусловленного движением жизни представления о гражданственности поэзии немыслимы, в принципе невозможны без самого заинтересован­ного и вдумчивого обращения к творческому наследию Николая Алексеевича Некрасова.

Чем пристальнее вглядываешься в облик этой подвижниче­ской, неповторимо яркой личности, чем глубже проникаешь в таинство неброского с виду некрасовского стиха, тем полнее и масштабнее раскрывается перед тобой смысл и значение под­вига поэта, тем понятнее становится ожесточенность, с которой неоднократно скрещивали в поединке мечи противостоящие друг другу истолкователи его творчества. Казалось бы, в исто­рии русской поэзии нет фигуры более определенной, нет дру­гого художника, который бы столь открыто и ясно вершил суд над временем, столь же откровенно и недвусмысленно высказы­вал свои взгляды. И тем не менее стихи Некрасова неизменно вызывали бурю разноречивых эмоций, порождали в обществе многозначный, неодносложный отклик. Неправильно было бы думать, будто это всегда выражалось только в прямолинейно полярных суждениях. Одни, мол, его приветствовали, другие отвергали. Конечно, передовая часть общества, в особенности революционно настроенная молодежь, видела в Некрасове борца за свободу, за народное благо, а реакционеры, прислужники самодержавия травили его как вольнодумца, демократа, воз­мутителя умов. Но такова уж судьба острогражданственного поэта – его творчество, находясь на пересечении самых насущных интересов общества, его талант, способный воспламенить миллионы сердец, становятся объектом борьбы, вызывают к жизни пестрый спектр мнений, приговоров, прочтений.

Жадно ловя известия о состоянии здоровья неизлечимо боль­ного Некрасова, Н.Г. Чернышевский пишет из ссылки А.Н. Пыпину. «Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его, как человека…, что я убежден, его слава будет бессмерт­на, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благо­роднейшему из русских поэтов…»

«Некрасов самый отчаянный коммунист: стоит прочесть сти­хи его и прозу в С.-Петербургском альманахе, чтоб удостоверить­ся в этом. Он страшно вопиет в пользу революции». Это оценка «карающей лиры» Некрасова реакционером Фаддеем Булгариным. И в то же примерно время сочувственно относив­шийся к стихам поэта Аполлон Григорьев адресует ему укор за чрезмерное подчинение своего таланта «интересам минуты». Ибо, считает критик, одной поэзии желчи, негодования и скорби слишком мало для человеческой души…

И слово похвалы, и «крики озлобленья», и сомнение в худо­жественной ценности некрасовского стиха, и доброе пожелание не увлекаться чрезмерно злобой дня, мрачными сторонами жиз­ни… Но вот морозным декабрьским днем многотысячная толпа почитателей музы Некрасова провожает поэта в последний путь. К свежей могиле, на которой венки с трогательными в своей безыскусственности надписями, подходит человек со скорбно глядящими из-под нахмуренных бровей, напряженно застывшими глазами. Негромко, чуть охрипшим голосом он на­чинает свою речь. Воцаряется полная тишина. Говорит До­стоевский.

Большой писатель, человек, мучительно ищущий ответа на самые жгучие вопросы действительности, начинавший когда-то в кружке Петрашевского, недавно написавший «Бесов», роман, воспринятый многими как отрицание необходимости револю­ционного движения… Что скажет он? Достоевский говорит, что Некрасов был «в высшей степени своеобразен», что он «за­ключил собой ряд поэтов, которые приходили со своим «новым словом».

– Был, например, в свое время поэт Тютчев, поэт обширнее его и художественнее, и, однако, Тютчев никогда не займет та­кого видного и памятного места в литературе нашей, какое, бесспорно, останется за Некрасовым.

Продолжая свое слово, Достоевский поставил Некрасова в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым. И тут же послышались возгласы, что Некрасов был выше их. «Да, выше!» – подхватила толпа. Не без волнения и раздумья писал потом об этом Достоевский в своем дневнике.

Страсти, вскипавшие вокруг имени Некрасова, были логиче­ским продолжением его стихов. На арену вышел поэт еще небывалого склада. Своим неравнодушным, яростным отно­шением к действительности, своей великой отзывчивостью на скорбь и беды родной земли, на самые заветные думы и мечты простого люда он дал отечественной поэзии идейно-нравствен­ный заряд такой огромной взрывчатой силы, что мы ощущаем это даже сегодня.

К борьбе, к деянию во имя счастья народного звали лучшие стихи Некрасова, на творчестве которого, как отмечал В. И. Ле­нин, «целое поколение революционеров училось». Они пробуж­дали скрытые силы, тревожили совесть, укрепляли любовь к Отчизне, веру в ее грядущий «ведренный день». Поэтому время не властно над такими творениями, как «Поэт и гражданин», «Железная дорога», «Рыцарь на час», «Орина, мать солдатская», «Русские женщины», «Кому на Руси жить хорошо»… Они не только наша история, могучий пласт отечественной культуры. Стихи эти стали неотъемлемой частью нашей жизни, чем-то та­ким же естественным и необходимым, как слово матери, как с детства окружающая тебя родная природа…

В поэзии Некрасова как бы синтезировались наиболее значи­тельные достижения крупнейших мастеров отечественной и за­рубежной лирики. В его стихах ощутимы пушкинская масштаб­ность раздумий о народной жизни и отзвуки гневной лермонтовской печали, протест скорбью пронизанных строк Шевченко и протяжных, негромких песен Кольцова. Читая Некрасова, нельзя не вспомнить страсть и неистовость Петефи, саркасти­ческую иронию Гейне, демократизм и беспокойное остроумие кумира парижских улиц Беранже… Но дело, конечно же, не в том, чтобы продолжать перечень возможных параллелей и со­поставлений. Гораздо важнее за всем этим угадывающимся род­ством увидеть не просто некое внешне обозначившееся сближе­ние, а нечто неизмеримо большее, внутренне присущее явле­нию, выражающее к тому же одну из примечательных особен­ностей подлинно великого искусства. Я говорю о непостижимой способности большого художника, откликаясь на веление време­ни, впитать в себя, чтобы вернуть в обновленном виде, все наиболее значимое и сокровенное, что было до поры растворено в самой атмосфере эпохи, не раз уже стучалось в людские серд­ца, но еще никогда не являлось миру в столь органически цельном и сконцентрированном виде.

Приход такого поэта, как Некрасов, поэта-демократа, борца, «народного заступника», был подготовлен всем развитием общественной и культурной жизни в России. Его творчество неот­делимо от одного из напряженнейших этапов освободительной борьбы, увенчавшейся, в конце концов, величайшей из социаль­ных революций. Некрасов – истинно русский, глубоко нацио­нальный поэт. Но он вместе с тем явление и интернациональ­ное, выходящее за рамки художественного опыта одной страны, одного народа. Его судьба отразила магистральную закономер­ность исторического процесса, свидетельствующую о том, что властителями дум и сердец в крутые, решающие для нации вре­мена становятся лишь те мастера культуры, чья жизнь, чей талант безраздельно отданы служению благородным целям, пе­редовым общественным идеалам.

Поэтому, говоря о некрасовских традициях, мы, прежде все­го, обращаемся к творчеству тех художников слова, которые, приняв на себя ураганы века, не отсиживались в траншеях, витиевато разглагольствуя о сложностях взаимоотношений по­литики и искусства, а неизменно находились на переднем крае, при любом повороте событий делили с народом все выпавшие на его долю радости и невзгоды. Подвиг Некрасова был продол­жен Александром Блоком, автором первой советской поэмы . «Двенадцать» и знаменитых «Скифов». Муза великого поэта– гражданина вдохновляла мастера боевого, атакующего стиха Демьяна Бедного. Образ ее был одним из самых дорогих и не­обходимых для Владимира Маяковского. Верность заветам Не­красова во многом определила боевое и почетное место совет­ской поэзии в общем строю в годы Великой Отечественной вой­ны. Самым ярким произведением тех памятных лет стала ро­дившаяся буквально в огне сражений поэма Александра Твар­довского «Василий Теркин». Ей, бесспорно, суждена долгая и славная судьба. Думается, не случайно эта выдающаяся эпопея о народном подвиге, о неистребимой любви к Отчизне была со­здана художником, в чьем творчестве, быть может, заметнее, чем у кого-либо из современников, просматривается привер­женность опорным принципам поэзии Некрасова.

Знаменитое «…но гражданином быть обязан!» и сегодня зву­чит тревожащим разум и сердце набатом. Необходимость утверждения этой высокой истины на каждом новом историче­ском рубеже вовсе не дань традиции. Обострение в мире борь­бы между силами прогресса и реакции все с большей резкостью ставит перед художником вопрос о выборе пути, о том, по какую сторону баррикад быть ему и сражаться. Как и в прош­лом, находятся сегодня люди, которые пытаются доказать, буд­то бы вполне можно служить человечеству, оставаясь «над схваткой», «вне поединка идеологий». Фальшивый, насквозь ил­люзорный характер такой позиции не раз уже выявлялся во всей своей ложности. Достаточно вспомнить сторонника «чи­стого искусства» Бодлера, с энтузиазмом взявшегося издавать политический журнал, как только сложилась для этого подхо­дящая ситуация…

И тем не менее вновь извлекаются «На свет и срочно перели­цовываются на современный манер всевозможные разновидно­сти теории автономности искусства от политики, его незави­симости от общественной жизни. И хотя делается это более утонченно, чем во времена Дружинина, принципиальная сущ­ность явления осталась все той же. И откровенная проповедь «абсурдизма», и усердное рекламирование «субнациональной поэзии», и новейшие варианты элитарной концепции творчест­ва – лишь различные виды более или менее маскируемых атак на демократизм и революционную Гражданственность передово­го искусства. Так, один из лидеров ревизионистской эстетики, Роже Гароди, возносит до небес оторванную от действитель­ности, демонстративно внесоциальную, вневременную и факти­чески вненациональную поэзию Сен-Джона Перса. Без тени смущения он утверждает, что стихи этого автора, написанные на «почти непонятном языке намеков, …прорицаний или запове­дей», якобы тем не менее служат прогрессу Человечества и уча­ствуют в преображении мира наравне с произведениями поэтов революционного действия.

Давно уже известно, что подобная шумно декларируемая свобода от «узко понятого реализма», от сковывающего будто бы фантазию художника деспотического «диктата жизни» есть не что иное, как та же самая тенденциозность, против кото­рой столь усердно ополчаются ее гонители, только вывернутая наизнанку, на буржуазно-индивидуалистический образец.

Выдавать свою политическую нейтральность, равнодушие к болям века за некий особый, сверх интеллектуальный вариант служения Родине и человечеству – значит служить на деле не им, а их врагам, ибо подобная проповедь социальной пассивно­сти, индифферентизма личности перед встревоженным ликом жизни отнюдь не безобидна. Она ослабляет способность совре­менников к действию, размягчает сознание и волю, разрушает веру в созидающие возможности человека.

Нет, не устарели призывные некрасовские стихи, обращен­ные к поэту! Быть может, отдельные строки звучат сегодня да­же актуальнее, чем в то время, когда они были написаны,

Пускай ты верен назначенью,

Но легче ль родине твоей,

Где каждый предан поклоненью

Единой личности своей?

…Страшись их участь разделить,

Богатых словом, делом бедных,

И не иди во стан безвредных,

Когда полезным можешь быть.

Наша поэзия – законный преемник граж­данской лирики Некрасова. Верность его наследию видится прежде всего в действенном утверждении служения Родине, на­роду, большой правде века как первой заповеди жизни и твор­чества художника. С той же внутренней убежденностью и бой­цовской прямотой, с какой заявил Маяковский: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!» – несли и несут современникам воспламеняющее слово правды мастера стиха самых разных поколений. Мы вправе говорить об устой­чивой, непрерывающейся традиции освоения некрасовского на­следия, о всевозрастающем многообразии путей продолжения его идейно-нравственных и эстетических исканий.

«Иди в огонь за честь отчизны, за убежденье, за любовь» – эти строки обжигали сердца «лобастым мальчикам невиданной революции». Они воспринимали их как сигнал к атаке. Причем не в фигурально-образном, а в самом точном значении этого слова. Они знали, что надвигается битва, и не собирались быть в этой битве интендантами. Оттого в их удивительно искренней и необыкновенно человечной по звучанию поэзии преобладает склонность к суровым краскам, тревожным аккор­дам, заставляющим вспомнить суховатую резкость и опреде­ленность публицистически-наступательного некрасовского стиха.

Есть в голосе моем звучание металла.

Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.

Не все умрет, не все войдет в каталог.

Но только пусть под именем моим потомок различит в архивном хламе кусок горячей, верной нам земли, где мы прошли с обугленными ртами и мужество, как знамя, пронесли.

Это Николай Майоров. По-юношески порывистые и по-сол­датски мужественные, волевые стихи. «Так я пишу. Пусть не­точны слова, и слог тяжел, и выраженья грубы!» Но: «…как бы ни давили память годы, нас не забудут потому вовек, что, всей планете делая погоду, мы в плоть одели слово «человек»!» Как тут не вспомнить многие программные стихотворения Некра­сова!

О преодолевающем время идейном родстве думаешь, и перечитывал стихи рано ушедшего из жизни, щедро одаренного та­лантом Алексея Недогонова. Мысли и чувства поэтического по­коления, чья молодость закалялась на подступах к Москве и у стен Сталинграда, в самый канун войны, он хорошо выразил в полемически заостренном обращении к собратьям по перу:

Одни в народе блещут глянцем,

другие древности поют и ни фракийцам,

ни троянцам в стихах покоя не дают.

То ветхой молнии зигзаги

опишут поперек и вдоль,

то фараону в саркофаге

наступят рифмой на мозоль.

…Шли батальоны, роты, взводы

рокадным шляхом от Невы…

Зимой сорокового года

чем, лирики, дышали вы?

Принципиально качественное обогащение понятия граждан­ственности поэзии произошло в трудную пору военной страды. Невиданный взлет патриотических чувств, массовый героизм советских людей, горечь утрат и неизбывная вера в победу – все, чем жил народ, весь суровый драматизм борьбы, страда­ния, преодоления, казалось бы, невозможного вместили в се­бя стихи тех незабываемых лет. В строго очерченный круг тра­диционно гражданственных тем как-то исподволь вошли, вли­лись мотивы, числившиеся ранее по ведомству сугубо интим­ной или пейзажно-созерцательной лирики. Согретые большим чувством, пронизанные верой в бессмертие отчей земли, даже стихи о природе в силу особенности читательского сопережива­ния воспринимались тогда как звучащие символы Родины, вдохновляющие на борьбу с врагом. Именно в годы войны с но­вой силой возродились лучшие традиции некрасовской поэзии.

И вместе с тем фронтовая поэзия творчески продолжила та­кую драгоценную черту лирики Некрасова, как умение придать на первый взгляд малозначащему факту или событию личного, порою даже интимного плана масштабность державного разма­ха, извлечь из самого, казалось бы, рядового, будничного по­вода мысль, озарение, равные величию времени, максимально созвучные думам и чаяниям народа. Этим обстоятельством мы обязаны появлению таких незаурядных стихотворений, как «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», «Жди меня», «Бьется в тесной печурке огонь…»

Особо хочется сказать о выдающемся элегическом произ­ведении Михаила Исаковского «Враги сожгли родную хату…». Оно представляется мне в ряду самых достоверных художест­венных документов эпохи. Поведав о горе солдата, который за­стал на месте родного дома черное пепелище и ощутил вдруг всю невыразимую скорбь одиночества, поэт су мёл выразить боль как бы самой души народа. В каждой строчке слышны удары живого человеческого сердца:

Пошел солдат в глубоком горе

На перекресток двух дорог,

Нашел солдат в широком поле

Травой поросший бугорок.

Здесь много от Некрасова как в смысловом, так и в чисто художественном плане. Возьмем только одно это четверостишие. Предельно простые, привычные для крестьянской речи слова, традиционные устойчивые сочетания («широкое поле», «глубо­кое горе»), былинно-сказовый образ («перекресток двух дорог»), характерный для фольклора повтор («пошел солдат, нашел солдат»). Того же порядка и рифмы – незатейливые, бесхитрост­ные. Обилие протяжных полнозвучных гласных, невольно заставляющее читать эти строки замедленно, нараспев, и густо сошедшиеся в двух последних строчках шипящие («пошел», «широком», «поросший»), как бы доносящие до нашего слуха сухое шуршание пожухлой могильной травы… Это то мастерст­во, которого не ощущаешь, которое воспринимается как изна­чально присущее данному сплетению строк. Недаром это стихот­ворение стало любимой народом песней.

Опыт развития современной поэзии со всей очевидностью убеждает: нить преемственного освоения богатств некрасовско­го наследия явственнее всего просматривается в творчестве тех художников слова, которые крепки многообразием своих связей с действительностью, не узко, а широко понимаемой злобой дня, чей стих напоен чудодейственной влагой, почерпнутой без по­средников из сокровенных родников живой народной речи. В этом сила стиха Александра Прокофьева, Василия Федорова, Бориса Ручьева, Николая Рыленкова, Ярослава Смелякова…

Хорошим ориентиром для вступающих в «державу русского стиха» может служить, на мой взгляд, творчество Сергея Вику­лова. Художник он необычайно последовательный, цельный, беззаветно исповедующий верность некрасовскому наследию, превыше всего ставящий любовь к родной земле и человека – труженика и заступника этой земли. Стихи С. Викулова при­влекают гражданской четкостью, упорным добыванием правды.

При всех бесспорных достижениях поэзии последних лет она все же в долгу перед «простым» человеком труда, работником, созидателем, каждодневный подвиг, нравственный облик, внут­ренний мир которого требуют художественного осмысления и раскрытия на уровне, соответствующем исторической значимо­сти его как главной фигуры современности. Тем большего вни­мания заслуживают стихи С. Викулова, в которых он одну за другой выводит натуры крупные и незаурядные, широко и со вкусом живописует картины народного быта, пластически, зри­мо воссоздает портреты своих земляков, колоритнейших людей милого его сердцу Вологодского края. Это и могучий, щедрый душой молотобоец, и немногословный потомственный пахарь, и женщины-солдатки, вынесшие на своих плечах немыслимый груз страданий и забот, и мудрые, седые старики, перед каж­дым из которых надо бы снять шапку… Великим уважением к человеку труда, его мужеству и доброте проникнуты поэмы С. Викулова: «Окнами на зарю», «Против неба на земле», «Ив-гора». Характерно при этом, что, повествуя о думах и непростых тревогах деревни, автор не впадает в столь модные крайности, как противопоставление ее основательности суетной жизни больших городов, менее всего озабочен идеализацией сельско­го быта на том только основании, что крестьяне ближе кого бы то ни было к природе. И в этом тоже, если хотите, угады­вается верность некрасовской традиции. О необходимости каж­дому человеку, независимо от прописки, нести по жизни лю­бовь к отчей земле, до конца своих дней стремиться познать ее во всей неизъяснимой красоте С. Викулов говорит горячо, темпераментно, но с достоинством:

Ты иная сегодня. Ты в космос врубилась…

Но и громом ракетным встречая свой день,

Я хотел бы, Россия, чтоб ты не забыла,

Что когда-то

           ты вся началась с деревень.

В «Балладе о хлебе», одном из лучших стихотворений С. Викулова, учеба у Некрасова, творческое следование его заветам раскрываются в напряженно-тревожной интонации строф, в особом подборе самых что ни на есть простых, немуд­реных слов, в стремлении через рассказ о рядовом, казалось бы, случае (солдаты в короткий просвет между боями помогают крестьянкам убирать рожь…) выразить большую мысль о кра­соте и благородстве труда во имя жизни, о необходимости бит­вы во имя мира:

Я помню: мы вышли из боя

в разгар невеселой поры,

когда переспевшие, стоя,

ломались хлеба от жары.

Ни облака в небе, ни тучи.

Не чая попасть на гумно,

слезой из-под брови колючей

стекало на землю зерно.

…Мы пели б – наверное, пели б, –

работу беря на «ура»,

когда бы ребят не жалели,

схороненных нами вчера.

Им было бы так же вот любо,

как нам, наработаться всласть,

и сбросить пилотки, и чубом

к снопам золотистым припасть.

Вдохнуть неостывшего зноя,

и вспомнить на миг в тишине

родимое поле ржаное,

и, может, забыть о войне.

…Но было забыть невозможно.

Платки приспустивши до глаз,

тоскливо, печально, тревожно

глядели солдатки на нас.

Стихотворение подкупает по-некрасовски мудрой и емкой простотой, которая как нельзя более соответствует стремлению автора воспеть труд как облагораживающую человека силу.

Я бы не говорил об этом столь подробно, если бы не по­падались то и дело стихи, в которых работа предстает унылым, однообразным и, главное, бескрылым занятием. Достаточно ти­пично как пример такого рода лирики стихотворение Игоря Шкляревского из книги «Фортуна»:

В ночную! Штампую! Шурую!

Испарину тряпкой срываю.

Вручную детали штампую,

Детали считаю, считаю.

Детали, детали, детали –

Мелькают, мерцают, как лед.

Считаю, считаю, считаю –

Семьсот, восемьсот, девятьсот!

В энергии автору не откажешь. Но его «механический», если можно так выразиться, настрой гасит искру поэзии, а жела­ние выглядеть пооригинальнее оборачивается традиционной ор­динарностью. И естественно, наши симпатии на стороне «Балла­ды о хлебе», хотя и написана она вроде бы «по старинке». Кстати сказать, помимо отмеченных достоинств, баллада С. Ви­кулова хороша и как пример сегодняшних возможностей клас­сического и, в частности, некрасовского стиха, неисчерпаемый изобразительный потенциал которого, верится, еще не раз будет с успехом использован в непрекращающемся состязании тра­диционного и новейших стилей.

Я не говорю сейчас о том, какой стиль лучше, тем более что такая лобовая постановка вопроса вряд ли правомерна. Бесспорно лишь одно: усилившееся в последние годы общение с классикой сделало современный стих устойчивее, пластичнее, сердечнее. В нем стало больше, как сказал бы покойный И. Сельвинский, «эстетической благоразумности». Заметны во всем этом и прямые результаты уроков, взятых у Некрасова. Ибо каждый визит в его творческую мастерскую – напоминание о том, что значительность поэтического слова определяется не количеством примененных новшеств на каждую единицу тек­ста, а в первую голову умением сосредоточить свой взгляд на главных проблемах времени, выразить подступившие думы и чувства пусть в самых неожиданных, оригинальных формах, но непременно близких и понятных народу. Не отказывая нико­му в праве на дерзкий и даже отчаянный эксперимент, необ­ходимо все же помнить, что стихи только тогда могут стать реальной силой, приводящей в движение сердца, когда они в со­стоянии достигнуть этого сердца.

Обращение к наследию Некрасова – верное оружие и в борь­бе с мелкотемьем, также довольно распространенной ныне бо­лезнью. Изощренное бормотание о всевозможных пустяках, равно как и многозначительное надувание щек при полном от­сутствии мысли, ведет к девальвации поэтического слова, не говоря уже о том, что подобные упражнения оскорбительны по отношению к памяти тех, для кого стихи никогда не были забавой, кто писал их кровью сердца, энергией своих нервов. Каждый автор вправе иметь круг излюбленных тем, в наиболь­шей степени соответствующих его жизненной позиции, опыту, индивидуальному складу души. Никто не требует, скажем, от Беллы Ахмадулиной философских раздумий на уровне поэти­ческого мышления Арсения Тарковского или политической лирики в стиле Владимира Фирсова. Можно, в конце концов, оза­ботить себя и читателей и пристальным созерцанием явления, мягко говоря, не слишком серьезного масштаба. Но в любом случае непреложным должно быть стремление к значительным обобщениям, к цельности чувств, к свежести восприятия мира. А что, например, можно сказать о следующем стихотворении Нины Греховой из сборника, вышедшего 10-тысячным ти­ражом:

Февральский полдень…

                         Пасмурно и сонно.

Струится свет, сосулькой исходя.

Уже земля остановилась, словно

в предчувствии далекого дождя.

Но всякий раз сомнение и мука,

повиснув каплей, стынут на весу.

Чему ты веришь, маленькая муха,

внезапную почуяв новизну?

Куда же ты ползешь, изнемогая,

по белому, по зимнему стеклу?

Но есть примета точная такая –

что мухи просыпаются к теплу.

Ощущение неловкости еще не самая острая реакция в ре­зультате прочтения подобных строн. Как говорит Ярослав Смеляков, «иная есть нелегкая работа, иное назначение стихам». И это в полном соответствии с заветами классики. Впрочем, как и с практикой сегодняшних наших поэтов, сердцем и разумом осознавших, в чем состоит долг художника не только перед своим дарованием, но и перед страной, народом, эпохой. Про­граммно, весомо и гражданственно, как негасимая память о не­красовском наказе поэту, звучит стихотворение Людмилы Татьяничевой «Свободный стих»:

Свободный стих… Свободный от чего?

От волшебства единственных созвучий?

От честных битв? Или от правды сущей?

Тогда я отрекаюсь от него!

Но если стих свободен от игры

В разменные понятья и сравненья,

От мыслей плоских и от чувств глухих,

Я голосую за свободный стих!

Не только учебники литературы, стоящие на полке тома и календарь, подсказывающий юбилейные даты, – сама жизнь, не­остановимое движение поэзии вновь и вновь возвращают нас к творчеству и судьбе великого художника, гражданина, патрио­та и бойца. Его наследие менее всего напоминает храм, со­зданный лишь для торжественного поклонения святыням и мо­литвенного цитирования хрестоматийных строк. Это вечно от­крытая мастерская. Это нестареющий арсенал, куда каждый бе­рущийся за перо входит не без трепета, но с твердой убеж­денностью, что он найдет здесь все, в чем, собственно, за­ключена необходимость поэзии на земле.

Удивительная способность увидеть в жизни за всей ее буд­ничностью и суетой то главное, глубинное, что определяет суть народного бытия, редкостное умение негромким вроде бы сло­вом задеть обнаженный нерв, всколыхнуть душу, прикоснуться к самому сердцу и вызвать в нем бурный и долгий отклик – это не только таинство некрасовской музы, но и непреходящей ценности завет грядущим поколениям художников. Стремлением постичь заключенную в нем мудрость, осмыслить ее на новом историческом рубеже как необходимую и развивающуюся тра­дицию отмечены искания многих современных авторов. Следы учебы у великого мастера русского стиха, пристального вни­мания к его творчеству обнаруживаешь у Н. Заболоцкого и Н. Ушакова, у В. Соколова и В. Фирсова, у Н. Благова и Евг. Евтушенко, у А. Решетова и Ст. Куняева… У самых раз­ных во всех отношениях поэтов.

Искренне и глубоко любивший творчество Н. А. Некрасова, во многом воспринявший драгоценные черты его поэзии, вид­ный мастер русского стиха Николай Рыленков не раз подчерки­вал, что Некрасов относится к числу тех редких художников слова, к наследию которых человек тянется и припадает в са­мые решающие, поворотные моменты жизни. «Именно в такие минуты, – писал он незадолго до смерти,– я всегда обращался к Некрасову. Обращался, веря, что он сразу развеет чары слу­чайных обольщений и нечаянных увлечений, оставит лицом к лицу с Родиной и заставит ей открыться во всем и до кон­ца». И тут же, несколько строк спустя: «Не в этом ли выс­ший смысл гражданственности поэта?»

По-моему, эти слова заслуживают того, чтобы остаться в памяти каждого, кому дорога поэзия Некрасова, кому небез­различны интересы советской поэзии, будущее которой – в дальнейшем ее сближении с жизнью, во все более зрелом осо­знании своего высокого назначения.

Оттого, заглушая тревогу

Колокольчиком ветра в груди,

Вижу я, отправляя в дорогу,

То, что прожито,– впереди.

1962-1969

Феликс Овчаренко