Максим Дормидонтович Михайлов в певческом искусстве – явление исключительное. «Мощный бас, имеющий громадный диапазон, наполнял звуковой волной огромные залы, с л`гкостью прорезая оркестровое звучание… В Европе Максима Дормидонтовича называли «Русский бас». Да! Действительно, это был певец русских композиторов. Певец необъятной широты, глубины и сердечности. При воспоминании о нём возникает чувство гордости за нашу страну, породившую таких необыкновенных могучих богатырей, каким был прославленный Максим Дормидонтович Михайлов. Это был поистине Народный Артист своей Родины», – высказывание прекрасной певицы Наталии Дмитриевны Шпиллер, его соратницы по оперной сцене, как нельзя лучше определяет творческий облик русского певца, чей путь в искусство был так же самобытен и неповторим, как и его голос.
А начался он для крестьянского паренька с «Ваньки-ключника» под переборы дедовой гармошки на завалинке, со слушания по весне скворцов и соловьёв украдкой в барском саду, с колядок на Святках, с протяжной «Лучинушки» в ночном… Самый младший в многодетной крестьянской семье, Максим Михайлов родился в селе Кольцовка Казанской губернии (ныне Чувашия). Когда уже знаменитого артиста спрашивали, с каких лет он начал развивать свой голос, он полушутя-полусерьёзно отвечал: «Ещё с люльки!» Бывало, по рассказам певца, в страду все уйдут в поле, а смотреть за грудными младенцами старуху полуглухую оставят. Ей кричат: «Бабушка, Максим плачет!» А она: «Ничего, пусть орёт, глотка шире будет!» Так или иначе, а волжские просторы, песни народа пробудили в мальчике любовь к музыке, укрепили его природные данные. Нравилось ему и церковное пение. Однажды он решился подойти к священнику сельской церкви, который, прослушав его, был удивлен таланту мальчика. С тех пор Максим пел на клиросе в церковном хоре.
Он рано лишился родителей, оставшись с дедом и старшими братьями. Но отец успел определить его в сельскую школу: «Отец решил меня учить и, как раньше говорили, отдать в люди из деревни». После трёх классов сельской школы Максима перевели в земскую, там, в хоре он сразу стал запевалой. По словам самого певца, подражая учителю, он стучал камертоном, назначения которого не знал, запевал же правильно на слух.
С особенной любовью всю жизнь вспоминал артист Константина Николаевича Поливанова, школьного учителя, первым предугадавшего его будущее призвание. Благодаря Поливанову Максим попал в двухклассную школу Лапаевского уезда, в четырёхстах километрах от родного села. Когда у Максима умер отец, по ходатайству учителя, мальчика перевели на казённое содержание. Самым любимым уроком, конечно, было пение. Тогда его считали тенором. Но за удивительно сильный голос называли не иначе как «иерихонской трубой».
Бас проявился незадолго до окончания школы. Сам Максим Дормидонтович рассказывал об этом так:
«Когда я вернулся осенью в школу и учитель попросил меня спеть, у меня вдруг не оказалось никакого голоса. Хотя Поливанов, безусловно, понял, что со мной происходит, он мне задал ряд вопросов:
– Ты что, курил?
– Нет.
– Пил водку?
– Нет.
Тогда он сказал: вставай в ряд, что означало уход из хора. Мне, бывшему солисту, было, конечно, очень обидно, но я вынужден был подчиниться. Пробыл я в этих «рядах» полгода и ничего не пел, так как учитель запретил мне. Через полгода Поливанов вызвал меня и предложил спеть. Когда я спел, он сказал: «Ой, Максимка, знаешь, у тебя прорезался бас. Давай потихонечку его развивать». Он приказал не форсировать и не надрывать голоса. К концу учебного года я уже снова был солистом хора, но пел басом».
В семнадцать, после окончания школы, Максим решил попытать счастья в Казани. Сначала ходил по городу в поисках работы, расспрашивая встречных. Сосед по ночлежному дому посоветовал обратиться к одному руководителю церковного хора. Тот внимательно прослушал юношу, голос ему понравился. Но когда узнал, что парню негде жить, в хор принять отказался, направив в Спасский монастырь с общежитием для певчих. Так Максим Михайлов попал в монастырский хор, получив койку, постный стол, десять рублей жалованья в месяц и каждодневную работу: в 4 утра – заутреня, в 9 – поздняя обедня, в 5 вечера – вечерня.
«На втором году службы игумен Иоасаф решил показать меня профессору пения, так как считал, что мне нужно обучаться петь по-настоящему, – вспоминал Максим Дормидонтович. – По природе я был очень застенчив и сам похлопотать за себя не умел. Игумен поговорил с моими товарищами, чтобы они меня отвели к профессору. И они привели меня к певцу, тенору Ошустовичу – профессору Казанского музыкального училища. Он сперва отнесся ко мне довольно недоверчиво, очевидно, его не очень удовлетворяла моя скромная внешность. Я это почувствовал, но желание не подвести товарищей, приведших меня, подбодрило. Я как следует нажал на свой голос и стал с большим темпераментом петь гаммы. После первых же звуков профессор сказал: «Стань подальше, а то ты меня оглушаешь».
И что же? Поступил в музыкальную школу, совмещал занятия со службой в монастырском хоре и учёбой на пасторских курсах. Как только успевал! В Казани он впервые услышал Шаляпина в партии Ивана Сусанина. Это так потрясло его, что осталось в памяти на всю жизнь самым сильным художественным впечатлением.
Когда на ученическом концерте Максим блеснул русской народной песней «Соловьём залётным», в местной газете появилась заметка «Многообещающий бас Михайлов», которая укрепила его мечту стать профессиональным певцом. Но судьба повернула иначе – началась Первая мировая война… Окончивший пастырские курсы Максим Михайлов принял духовный сан. Обвенчавшись с любимой девушкой, молодой дьякон отправился в Уфу – к месту своей первой службы. Его голосу суждено было крепнуть в православных храмах.
После революции он уже служил протодиаконом в Омском кафедральном соборе Успения Пресвятой Богородицы. Там противостоял первым «обновленцам», пережил гибель малолетнего сынишки от трагической случайности… И – любовь паствы: по свидетельствам очевидцев, послушать протодиакона в храме собирались даже те, кто не отличался особой набожностью.
В 1924-м ему неожиданно предложили занять место протодиакона в Москве, в церкви Василия Кесарийского на Васильевской улице. Позже были Елоховский собор, храм Христа Спасителя… И хотя время было атеистическое, о голосе протодиакона Михайлова зашумела столица.
Мысли о поприще оперного певца не оставляли его самого: «Когда я попал в Москву, мечта о светском пении окончательно одолела меня. Я начал брать уроки пения у разных певцов и потихоньку ходил в театр». Он занимался у бывшего солиста Большого театра и вокального педагога Василия Осипова. А в сам Большой впервые попал на «Бориса Годунова» с Борисом – Леонидом Савранским и Юродивым – Иваном Козловским. Сцена смерти Бориса его настолько поразила, игра Савранского была так жизненно правдива, что Михайлову показалось: он уже не зритель, а тоже участник драмы.
Его дальнейшую судьбу определила нежданная встреча с Горьким. Когда после службы Михайлов возвращался домой, на улице вдруг его кто-то взял под руку. Горький улыбнулся одними глазами и спросил: «Когда же мы вас в опере услышим? Пора бы! Я уверен, что у вас получится…» Пойти на такой шаг было непросто. Но после этого разговора Михайлов внутренне принял решение последовать совету знаменитого писателя. Горький, в свою очередь, просил о Михайлове А.В. Луначарского, наркома просвещения. И всё же приглашение на работу в Радиокомитет, чьи сотрудники однажды присутствовали на церковной службе, для Максима Дормидонтовича было неожиданным. Сам он говорил, что на прослушивании очень волновался, так как «не знал ни одной светской нотины». Ему предложили спеть по своему выбору: «Я подумал и спел «Ныне отпущаеши»…. В 1929 году Максим Михайлов стал певцом Центрального радиовещания.
По воспоминаниям известного тенора того времени Анатолия Орфёнова: «Я хорошо знал Михайлова в конце 20-х годов, мы даже певали с ним дуэтом. Однако на первых порах все мы сомневались, ну как такую звуковую махину «втиснуть» в микрофон! Но время показало, что правы были те, кто хотел дать возможность певцу «распеться» в условиях радиостудии. Поначалу голос Михайлова звучал по радио робко. Да и репертуар певца был небольшой, хотя и нелёгкий: «Песня Варяжского гостя из «Садко» Римского-Корсакова, ария Гремина из «Евгения Онегина» Чайковского, ария Зорастро из «Волшебной флейты» Моцарта, несколько романсов (всего я не помню). Но чем дальше, тем больше певец обретал уверенность. Руководители Радиокомитета бережно готовили его к большим свершениям в искусстве, понимая, что голос его создан для оперной сцены».
В 39 лет Максим Дормидонтович Михайлов, не имея специального музыкального образования, был принят в труппу Большого театра. Его дебютом на сцене в январе 1933 года стал Варяжский гость в опере «Садко». Ария Варяжского гостя в исполнении Михайлова сохранилась в записи, и можно представить, каким неодолимым был нижний регистр его масштабного голоса и какой мощи звучания достигал певец своим «О скалы грозные дробятся с рёвом волны…» По образному высказыванию одного из басов-последователей, на зрителя словно обрушивалась звуковая лавина, которая не намного уступала шуму взлетающего самолета.
И всё же начав с небольших оперных партий, Михайлов не сразу занял ведущее положение в труппе. Но даже работая над ролью Митюхи в «Борисе», он смотрел и изучал картины русских художников-реалистов – Репина, Сурикова, Перова… Среди блаженных и калик перехожих суриковской «Боярыни Морозовой» отыскивал своего героя. Вначале он никак не мог отделаться от скованности, неловкости на сцене, жаловался, что не знал, «куда руки, ноги девать». И стал посещать в театре уроки танцев, пластики и сценического мастерства, что незамедлительно принесло свои плоды, и певец уже чувствовал себя на сцене гораздо свободней.
Окончательно завоевал публику феноменальный артист своим Кончаком в «Князе Игоре» Бородина. Да и разве могло быть иначе для такого могучего таланта, исключительной силы баса с диапазоном в две октавы от нижнего фа! Михайловым – Кончаком нескрываемо восхищались и коллеги по сцене. «Певец, казалось, был рожден для этой роли, – отмечал А.И. Орфенов. – Коренастый, приземистый, словно вырубленный из могучего дуба, под гримом – настоящий половчанин, дикий хозяин степных просторов (узкие хитрые глаза, резко очерченные скулы…). Никогда не забыть его рокочущее, беспредельно тянущееся нижнее фа («Ужас смерти сеял мой була-а-а-т…») и громоподобное ре в финале арии («Если хочешь, любую из них выбирай»). У Михайлова Кончак был предельно искренен; ведь ему нечего выпытывать у Игоря. Он хочет союза с русским князем, ради которого готов даже поступиться своим богатством. Певец специально подчеркивает желание хана не только расположить к себе пленника, но и покрасоваться перед ним неотразимой силой «дедовского меча», которым он пролил немало вражьей крови».
После огромного успеха Кончака, которого он оттачивал до мельчайших штрихов, в довоенные годы репертуар артиста пополнялся разнохарактерными и разномасштабными партиями от Мороза в «Снегурочке» и Собакина в «Царской невесте», до Гремина в «Евгении Онегине» и Ивана Хованского в «Хованщине». С увлечением работал певец и над образами в операх И. Дзержинского «Тихий Дон» и «Поднятая целина», вчитываясь в произведения Шолохова и находя в них большой творческий интерес: «В опере «Тихий Дон» И. Дзержинского я пел партию старого царского генерала Листницкого, а в «Поднятой целине»… – деревенского кулака Фрола Дамаскова. По общим отзывам и по моему собственному ощущению, эти роли мне удались. Почему? Да потому, что композитор нашёл для этих персонажей точные музыкальные характеристики… В те годы, когда я разучивал партию Листницкого, семья моя жила в Кунцеве. Дорога до театра занимала сорок минут езды на автобусе. По дороге, чтобы не терять время, я про себя повторял слова и музыку роли и однажды громко запел, забыв, что я ещё не на сцене, а всего-навсего… в кунцевском автобусе. Очень увлекала меня работа над этой небольшой партией: были в ней такие музыкальные находки, которые давали исполнителю возможность и пофантазировать, и поискать…»
Как для творческой биографии М.Д. Михайлова, так и для всей истории русского оперного театра, исключительным событием на сцене Большого стал созданный им образ Ивана Сусанина в опере Глинки, впервые поставленной после революции зимой 1939 года на либретто поэта Сергея Городецкого режиссёром Б. Мордвиновым и дирижёром С. Самосудом. Необычайно высоко ценивший талант Михайлова Самосуд считал его редким явлением в искусстве и шутя называл «скифом». На вопросы, в чём разница в исполнении роли Сусанина между Шаляпиным и Михайловым, отвечал: «В характере. Шаляпин – более европейский Сусанин, оперный, Шаляпин делал русского мужика; а Михайлов растворяется в образе Сусанина, его сила – в неподдельной народной простоте…»
Истинным удовольствием и великой ответственностью считала петь в «Иване Сусанине» с Максимом Дормидонтовичем его партнёрша, исполнительница партии Антониды, Ирина Ивановна Масленникова: «Необычайная простота, искренность каждой фразы, наконец, глубочайшее ощущение национальных особенностей исполняемой роли привели артиста к величайшей творческой победе – совершенному во всех компонентах образу русского патриота, крестьянина Ивана Сусанина. Создание этого образа принесло артисту ни с чем не сравнимый творческий успех, эта работа вызвала страстный восторг и признание всех, кто видел Максима Дормидонтовича в роли Сусанина на сцене Большого театра.
Особенно остро и волнующе воспринимался михайловский Сусанин в годы Великой Отечественной войны. Фраза «Страха не страшусь, смерти не боюсь, лягу за родную Русь!» встречалась неизменными овациями. Он пел её всем сердцем, и потому звучала она так искренне, так убедительно. Создание М. Д. Михайловым образа Сусанина – подлинно художественный и общественно-гражданский подвиг артиста. Индивидуальные свойства его: внешность, голос, природа темперамента, обаяние в сочетании с чувством патриотизма и национального достоинства как нельзя более подошли к этой роли. Михайлов – человек и Михайлов – артист были рождены для образа Сусанина, а глинковский герой получил в лице Михайлова своё лучшее, непревзойденное музыкально-сценическое воплощение».
А Максим Дормидонтович, с его истинно национальной природой таланта, отзывался о роли Сусанина предельно скромно и просто: «Я сам по происхождению крестьянин, может, поэтому образ Сусанина мне особенно близок и дорог».
Около четырёхсот раз выходил артист на сцену Большого театра в этой партии. За неё и выдающиеся достижения в области театрально-вокального искусства был удостоен Сталинской премии (1941). Символичным и оправданным будет тот факт, что именно Михайлов споёт Ивана Сусанина в Победном спектакле 9 мая 1945 года (вспомним, исполнителями этой партии в то время были и такие басы-титаны, как Александр Пирогов, Марк Рейзен). Так или иначе, а именно он заложил традиции исполнения этой партии, от которых будут отталкиваться лучшие певцы последующих поколений, – Александр Ведерников, Евгений Нестеренко, Владимир Маторин…
Незадолго до Великой Отечественной войны в Большом театре начались репетиции оперы Чайковского «Черевички», где Михайлов был занят в совершенно неожиданной для себя комической роли Чуба, которая стала его большой творческой удачей и была с восторгом принята зрителем. Спектакль ставил Рубен Симонов. Врождённый юмор позволял Максиму Дормидонтовичу играть Чуба по-гоголевски точно. «Артист из Чувашии не хуже украинца прочувствовал Украину», – говорил об этом колоритном образе Михайлова выдающийся дирижёр Николай Семёнович Голованов. За спектакль «Черевички» М.Д. Михайлову также была присуждена Сталинская премия 1-й степени (1942).
В дни Великой Отечественной войны Михайлов помогает своим искусством фронту, выступает перед ранеными в лазаретах, выезжает в боевые части и подразделения. А когда приходит Победа, его голос раздаётся по радио после праздничных залпов салюта.
Ещё перед самой войной Михайлов начал работать над образами Пимена и царя Бориса в опере Мусоргского «Борис Годунов». Вокальная сторона партии Бориса, написанная для высокого баса или драматического баритона, беспокоила артиста менее чем драматическая. Он говорил: «Мужиком-то я был, а вот царем не был». Но если Пимена, спокойного в своём эпическом величии летописца, в 1946-м артист представил в спектакле Большого театра, а позже и в фильме-опере с Борисом – Александром Пироговым, снятом кинорежиссёром Верой Строевой, то воплотить образ Бориса Годунова в народной музыкальной драме на сцене ему так и не пришлось. Поразительной силы драматизма достигал артист в монологе-притче инока-летописца о чудесном исцелении слепого пастуха над могилкой убиенного царевича Димитрия.
«Кроме изумительного голоса, он обладал на сцене почти безошибочной интуицией, – отмечал в одной из радиопередач Сергей Яковлевич Лемешев. – Режиссёр почти никогда не работал с ним над сценическим образом. Особенно если Михайлов оставался на сцене один, без партнёров. Чувство интуиции – это великий дар природы. Оно помогает артисту иногда в самых сложных условиях найти единственно правильное поведение, верное отношение к данной сценической ситуации. А это значит, что певец-актёр с предельной искренностью и убедительностью проведёт ту или иную сцену…»
Наверное, и поэтому в 1944-м Сергей Эйзенштейн пригласит артиста на роль архидиакона в фильме «Иван Грозный», запечатлев его в сцене коронации юного царя возглашающим своим неподражаемым басом-профундо славу новому властителю Руси.
Общеизвестно, что Максим Дормидонтович был любимым певцом Сталина. Иосиф Виссарионович знал толк в оперном искусстве, часто приходил на спектакли Большого театра, специально на Пирогова, Михайлова, Давыдову… Не раз приглашал Максима Дормидонтовича и к себе.
– У Максима Дормидонтовича Михайлова не было подражательности, но во всём присутствовала преемственность подлинно русского искусства, – говорил Александр Филиппович Ведерников, заставший певца на сцене, который всегда оставался для него маяком, ориентиром в искусстве. – Это был богатырь, как Илья Муромец. И голос, и внешность были богатырскими. Известно, что он был любимым певцом Сталина, и это, конечно, давало ему определенную свободу.
Один из лучших исполнителей русских народных песен, Михайлов был и любимцем народа, и это поистине была его стихия. Во всю ширь русской души, с невероятным вдохновением и мастерством, с бережностью к сокровищнице своего народа пел Максим Дормидонтович «Всю-то я вселенную проехал», «Славное море – священный Байкал», «Среди долины ровныя», «Глухой неведомой тайгою», «По диким степям Забайкалья», «Вдоль по Питерской»… Ездил с концертами по Союзу, выступал на строительстве Волго-Донского канала, на заводах и в колхозах. Программы филармонических концертов певца составляли арии из опер, романсы и песни Глинки, Даргомыжского, Рахманинова, Калинникова, Бетховена, Шумана, Массне.
Народный артист СССР, в послевоенные годы он часто гастролировал за рубежом, выступая не только в странах социализма, но и в Италии, Австрии, Финляндии, Норвегии, Индии, Китае… Пел Сусанина в Софийском оперном театре. И везде был удивительным открытием для публики. Как сообщала итальянская пресса, «…он самый русский, русский выбором программы, но главным образом русский из-за характеристики его голоса, из-за своего живого духа исполнения, из-за силы колорита…».
Прощальным спектаклем артиста в Большом театре был «Иван Сусанин» в январе 1957 года.
В последние годы Михайлов тяжело болел: он страдал от сахарного диабета. Наш выдающийся бас Иван Иванович Петров, с которым мне довелось встречаться и беседовать, делился своими воспоминаниями об артисте: «…Максим Дормидонтович Михайлов – скала, глыба, мощь… Когда он выходил на сцену, открывал рот – такие звуки разносились, Бог мой, откуда брались! Сейчас это просто невозможно представить. Какой Сусанин был – от земли… А пел Кончака: «Ужас смерти сеял мой булат…» – брал такую внизу ноту, будто танк въехал в зал. Вот ведь как! А потом пропала широта, голос стал «усыхать». Болезнь протекала у него в страшной форме. Он сам себя колол. Потом ему ампутировали ногу. Он жил в соседнем подъезде, и я его навещал. Уходил домой подавленным. «Ваня, – сетовал Максим Дормидонтович, – посмотри, что со мной сделала судьба. Лет пять назад я плюнул бы в лицо тому, кто мне сказал бы, что со мной будет такое». Он почти совсем ослеп, вторая нога уже не двигалась…»
Умер Максим Дормидонтович Михайлов 30 марта 1971 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище. В Москве на доме, где жил певец (Тверская ул., 15), установлена мемориальная доска.
… На закате жизни, на чужбине, каждый день ловя по радио Москву и услышав Михайлова, Шаляпин скажет: «Настоящий бас сейчас есть только в Москве – Максим Дормидонтович Михайлов… Большой театр не обеднел… Какой голос у Михайлова. Даже завидую ему».