Сегодня такой чудный солнечный день! А ведь всего двадцатое мая. Такой шанс нельзя упустить! Я поставил корзинку с первоцветами, которые только что принёс из лесу для сестрёнки, и выбежал за ворота.
Первым по курсу был дом Никиты Иванова. Его родители уехали в город за покупками, поэтому сомнений не было: друг свободен. Я постучал в ставни – они тут же распахнулись, и наружу выглянула голова с золотой шевелюрой:
– Привет, Вань! Зачем пожаловал?
– Выходи гулять, погода превосходная!
– И вправду… Твоя взяла, жди, – и он вновь скрылся на время за створками ставен.
Макушкой я вертел недолго: минут через пять передо мной появился Никита в серой рубахе с закатанными рукавами. Мы направились к полю: недалеко от него жил ещё один наш друг, Вовка Синицын. Без него не обходилась ни одна прогулка! Подойдя к недавно отремонтированному дому, мы принялись подавать товарищу сигналы: звали его, стучали в ворота, подсаживали друг друга на плечи, чтобы через высокий забор заглянуть на участок. Но всё было напрасно. Устав от бесконечных попыток, я присел передохнуть под раскидистую берёзку, а Никита куда-то отошёл… Солнце слепило глаза, было невыносимо душно, и я уже собрался было плестись обратно, как вдруг издалека послышалось:
– Беги сюда! Я лаз нашёл!
К ногам необъяснимым образом прилила бодрость, а любопытство побудило меня вскочить и помчаться на голос. Друга я нашёл за домом: застал его стоящим возле дыры в заборе, которую скрывала от постороннего глаза высоченная сныть. Бьюсь об заклад, в ту дыру пролезло бы одновременно два, нет – три Вовки!
– Ого! Интересно, для чего тут этот проход? Сомневаюсь, что он по-явился случайно, – почёсывал затылок Никита.
– А может, Синицын его и сделал, чтобы юркнуть разок-другой при игре в прятки? Мы ведь всегда сдаёмся, когда не можем его найти!
Тут мы дружно захохотали.
– Думаешь, стоит туда идти?
– А вдруг с нашим напарником что-нибудь случилось? Мы не будем заходить в дом. По крайней мере, пока что.
– Ну, хорошо, пойдём. Я тоже за него беспокоюсь: молчит и молчит.
И мой товарищ шагнул через перекладину, очутившись во дворе. Я последовал за ним и осмотрелся. Первым, что привлекло наше внимание, было окно в комнате, где и должен был находиться Вовка. Заглянув в него, мы остолбенели: прямо к распахнутому окну было повёрнуто стоявшее на мольберте полотно, а на нём – сухонькая женщина с собранными в пучок волосами в строгом, почти учительском костюмчике.
– Никит, пойди сюда! Смотри!
Друг подбежал ко мне и тоже недоумённо уставился через створки окна на портрет.
–Это… это Синицын нарисовал? И вообще, кто это?
– А я помню, – задумчиво протянул я, облокотившись на белый подоконник. Мой взгляд остановился на глазах женщины, которая была изображена на полотне: – Это Зинаида Ивановна, мы тебе тогда рассказывали после встречи с ветеранами. Ты с температурой дома лежал, не пришёл, а жаль…
– Ребят, а вы что тут делаете? – вдруг раздалось совсем рядом с нами.
– Вовка! – вскрикнули мы одновременно. – Где же ты был?
– Мыл свои кисточки. Вода холодная, а делать это нужно тщательно. Вы меня гулять звали? Прошу прощения, не услышал…
Но я не отреагировал на его извинения: моё внимание было сосредоточено на полотне.
– Это ты написал?
– Да, сегодня утром. Нравится?
– Не то слово! А мы и не подозревали, что ты у нас талантище. Думали, ну чудишь что-нибудь, как и мы на рисовании. А ты…
Никита перебил меня:
– Так это та самая Зинаида Ивановна? Я тогда после вашего прихода и родителям о ней рассказал.
– А вы заходите, я вам другие работы тоже покажу, – кивнул головой Вовка, приглашая нас в дом.
Мы наперегонки помчались к входной двери, где нас уже встречал друг.
Потом все вместе сидели за большим столом в гостиной, где Вовка по-хозяйски угощал нас чаем и показывал пейзажи, нарисованные за время летних каникул. Портретов среди его работ больше не было, эта работа одна, но Вовка сказал, что ему часто снилась Зинаида Ивановна, пока не попробовал нарисовать её портрет:
– У меня прабабушка тоже в блокаду в Ленинграде жила. Так и осталась здесь, участок номер 32 на Пискарёвке. Там все гражданские лежат, кто зиму 42-го не пережил. Мы туда ездим каждый год с родителями и младшим братом.
…Тот день из нашей школьной жизни нам всем не забыть, даже если бы захотели. С утра была суета: все ждали встречи с ветеранами Великой Отечественной. У стены памяти стоял почётный караул в красных галстуках, каждого гостя встречали гвоздиками и провожали в актовый зал. С каждым годом гостей всё меньше: годы берут своё.
Ребят, как всегда, полный зал: кто послушать-посмотреть, кто поговорить со знакомыми уже ветеранами, расспросить, не нужна ли какая-то помощь, старшеклассники концерт подготовили. В этот раз вначале выступил сухонький генерал. Он по старинке водил по бумажной карте деревянной указкой (какие там современные технологии!) и сухо, чётко обрисовывал ситуацию на Волховском фронте в 1942-м году. А нам и картинок компьютерных не надо было: все мальчишки смотрели на старенький китель генерала, на котором не было свободного места от орденов и медалей. Вышла седая старушка-блокадница, рассказала, как работала вместе с родителями на Кировском заводе, хотя было ей всего 12 лет. Другие приглашённые просто сидели в первом ряду, общаясь друг с другом. Потом, как всегда, был праздничный концерт: наша школа всегда ответственно готовится к этой встрече, всё-таки в военном городке живём, рядом с Питером. Зал оживился, песню про день Победы вообще исполнили все вместе, кто как умел, так и пел, главное, с чувством.
И тут на сцене произошло то, что надолго запомнили тогда и дети, и учителя. Поднялась со своего места женщина, небольшого росточка, строго одетая, прямо как классная наша, Ольга Васильевна, подошла к Диме Ижевскому – он ведущим концерта был, о чём-то пошепталась и вместе с ним вышла на середину сцены.
– Ребята, Зинаида Ивановна жила в блокаду в Ленинграде, на улице Герцена. – Дима на секунду запнулся и продолжил: – Она хочет рассказать вам о себе.
И тут произошло то, о чём потом долго говорили в школьных коридорах и у себя дома все: женщина отказалась от микрофона, который протянул ей Дима, немного помедлила и так же медленно опустилась на колени. По залу прокатился и смолк шепоток, воцарилась напряжённая тишина. Димка ринулся было к ней, но негромкий голос женщины остановил его на полпути:
– Грех на мне, деточки. Покаяться хочу. Виновата я. Всю жизнь в себе этот грех ношу, но видно, пришло время. Может, потому мне Бог и деток не дал, одна я, – она вздохнула и продолжила. – Родители мои умерли в 42-м, страшная зима была, многих тогда не стало. А на площадке у нас соседи жили, семья с двумя детками: Машкой и Ванечкой. Вот они меня пожалели и взяли к себе. Буржуйку нашу перетащили, правда, топить нечем было, так мы с их ребятишками книги жгли по листочку – большая у них библиотека была. А утром родители уходили на завод. И перед уходом хлебушек нам разрезали каждому на тарелочку по три кусочка: на утро, обед и вечер. Мы, детишки, ждали, когда они уйдут, крючок на дверь входную набрасывали и, не сговариваясь, шли за занавеску, ситцевую такую, в цветочек меленький. Там на кровати бабушка лежала. Она уже совсем старенькая была, но взрослые и ей оставляли пайку на день, тоже три кусочка. Мы подходили к её столику, каждый брал в руки один кусочек с её тарелки. Помню, она не плакала даже, просто просила тоненько: – Деточки, я тоже жить хочу. Деточки, хлебушка…
Женщина перевела дыхание, судорожно-тревожно поправила воротничок блузки:
– До сих пор мне её глаза снятся. И тогда снились, когда нас смогли эвакуировать под Лугу. В детском доме нам по воскресеньям сыр разрезали тоненькой ниточкой. Сыра того была горошинка на каждого, мы его на пальце к печке подносили, на её тёплом боку он плавился и стекал вниз струйкой, когда наматываешь на палец, казалось, его уже больше. И так вкусно было… А вот хлеб я с тех пор не могу в руки взять: пальцы обжигает. Простите меня, детки. И бабушка соседская пусть меня простит там на небесах: малыми мы были, неразумными, очень есть хотелось, пухли от голода…
Мы смотрели на портрет Зинаиды Ивановны, а в ушах каждого из нас звенел её тоненький голос, моливший о прощении. Страшный голос женщины из блокадного детства.
– Спасибо тебе, Вовка, за то, что ты нарисовал этот портрет, – произнёс вдруг Никита. – Думаю, его нужно подарить нашему школьному музею. И детям о Зинаиде Ивановне рассказывать, чтобы помнили. И чтобы простили…