Всё это было давным-давно. Много лет тому назад Александр Иванович Харченко, работавший на железнодорожной станции Кулиновка, в День Победы поведал мне историю своей фронтовой жизни.
В то времяуже вовсю чувствовалось, что ветераны войны тихо покидают нас – уходят в мир иной, не оставляя сыновьям и внукам воспоминаний об окопной правде.Не каждый из них мог выбрать время, чтобы оставить память обо всём виденном своими глазами на той жестокой кровопролитной войне, потому что нужно было сначала поставить на ноги своих детей, позаботиться о родных и близких. К тому же, они уходили от нас не на гребне жизненных сил, а на исходе подорванного войной здоровья, когда с каждым уходящим годом их всё сильнее и сильнее мучила, лишая покоя, неутихающая боль от нестерпимо ноющих ран и всего того омерзительно жуткого, что в своё время, когда решалась судьба Отечества, им казалось и не столь страшным.
Спустя годы,почти каждый, кому посчастливилось выжить, счёл бы наивысшим счастьем вычеркнуть эти годы из своей жизни и забыть их как кошмарный сон. Но, чем дальше они удалялись от войны, тем сильнее по ночам их преследовали кроваво-кошмарные сны, и тем чаще на них нападал холодный ужас, сковывающий сердце. Сколько бы ни прошло с тех пор времени, ветераны войны не могли свыкнуться с мыслью о потере боевых друзей, с которыми они не один раз ходили в атаку. Человек живёт чувственным переживанием,и эти, открывшиеся в их душетиранящие потрясения, меняли представления о мире, заставляя страдать и мучиться, надрывая сердце. Война для солдата – это,прежде всего,льющаяся кровь. А солдат есть солдат, он не может снять с себя военную форму и перестать повиноваться приказам. Ни одна фотография,ни один фильм не в состоянии передать смерть твоего друга, с которым ты вёл откровенный разговор, лёжа на снегу, с которым ты делился радостью и бедой, который только что был рядом с тобой, и вдруг в мгновение его не стало. В один миг ты остался один, навсегда осиротев на этой земле.
Да и сама скромность нашего народа никогда не позволяла ветеранам войны выставлять себя напоказ, рассказывать о своих подвигах. Русский человек всегда придерживается определённых правил: стремится к справедливости и правде, храня в сердце мудрые слова – «Не всегда говори то, что знаешь, но всегда знай то, что говоришь». Ветераны продолжали ещёходить в гимнастёрках с пустующими рукавами и брюках-галифе с подвязанной штаниной, опираясь на костыли,аордена и медали у многих фронтовиков пылились на дне облупленных шифоньеров или настенных шкафчиков.Иногда ими забавлялись внуки, прикалывая дедовские медали и ордена себе на грудь. И только память сердца ветеранов неподвластна времени.
1
– В марте 1943 года,– начал свой рассказ Александр Иванович Харченко,–100-я стрелковая дивизия заняла прочную оборону на рубеже сёлТрефиловка, Лаптевка иСолдатское. Все попытки немцев прорвать наши укрепления успехов не имели.
Вновь занятая 100-йстрелковой дивизией оборона села стала частьюзнаменитой Курской Дуги на южном фасе. Здесь летом 1943 года и разыгралась одна из самых жестоких битв Великой Отечественной войны.
472-йстрелковый полк,входивший в 100-юстрелковую дивизию, в то время проводил укрепление позиций, налаживал снабжение боеприпасами и снаряжением, проводил боевую учёбу и доукомплектовывался за счётновобранцевтолько что освобождённых сёл.
В конце февраля 1943 годаи я прибыл в село Трефиловка. В большом логу c малыми лощинками, поросшими зарослями тёрна, находился штаб полка. Туда можно было пройти даже днём, не обратив на себя внимания. Я в сопровождении полкового работника по петлявшей среди кустов тёрна тропинке спустился прямо к земляному укрытию. Там стоял часовой с автоматом. Он особо не обратил на нас внимания. Видимо, лицо, сопровождавшее меня, было ему хорошо знакомо. Мы зашли в землянку. Справа от входной двери стоял дощатый стол, удлинённой стороной он уходил в глубину земляного укрытия. Там, на противоположной стороне стола– это я узнал потом– сидел командир полка. Он-то и стал задавать мне неудобные вопросы о моей жизни при немцах. Все остальные,находившиеся в землянке,теснились по бокам рабочего стола.
– Из каких мест будешь сынок? –спросил он у меня.
– Местный, – от волнения буркнул я. Но вскоре спокойным голосом добавил, – из этих краёв.
– Это хорошо, что из этих краёв, –продолжил он разговор, о чём-то размышляя.
– Как зовут-то тебя?
– Сашка! – суетно воскликнул я.
– А чем же ты, Саша,здесь до нашего прихода занимался? – по-отечески, с душевной теплотой в голосе проявил он любопытство.
– Да, как и всядетвора,рисковал.Танкинемцев стояли в заповедном лесу. Там была ремонтная база – гансы и шульцы туда на велосипедах ездили. Онипорядок и точностьлюбят. Ну, асельскаябратва время зря не теряла. Ловили коней на луговом пастбище и скакали на них галопом.
После моего ответа у многих сидящих за столом на лицах появилась улыбка. Может, им показалось, что пацан тут прямо несусветное несёт? Но солидный командир в возрасте, слегка кашлянув, отвёл взгляд в сторону. Не стал больше меня пытать. Только убедительно сказал:
– Значит, говоришь, сынок, рисковал? – И, пристально окинувменя взглядом, продолжил:– Много позволял себе. Не знал узды. Но не узда коня держит – седок. Ну что ж, в жизни всякое бывает. Как приманят, так и узду положат. – И затем, уже недолго думая, торопливо произнёс: – Только у нас лопатой будешь орудовать.
Первое, что мне тогда пришло в голову, я выпалил на одном дыхании:
– Хороший боец и с палкой воевать будет! Бой отвагу любит!
Тут один из сидевших за столом слева от командира – он и во время всей нашей беседыкак-то подозрительно ко мне приглядывался, словно решение им давно уже было принято, сказал:
– Этого бойца – ко мне: в разведку. Разведка – это глаза и уши полка. В нашей работе не обойтись без сноровки. По всему вижу: взгляд у него плутоватый, но ум не такой, как у всех, – с хитрецой. А в нашем деле зевающий разведчик опаснее врага.
– Ну вот и хорошо, – облегчённо вздохнув, проговорил командир. – С этого дня ты, Саша, будешь числиться в разведке. – И затемнегромко добавил: – Зовите следующего.
***
Когда мы вышли из земляного укрытия, то увидели, что снег мокрыми хлопьями засыпал всё вокруг. Промозглая сырость под открытым небом заползала прямо под фуфайку и пробирала до самых костей, пока не вошли, в такое же, как и ранее, обустроенное помещение, что располагалось поблизости. Это былаполковая разведка. Онавсегда находилась «под рукой» командира полка.
Разведка в основном состояла из вологодцев. Отчасти потому, что 100-я стрелковая дивизия формировалась в северных краях. К тому же, вологжане – народ особый. Не зря о них говорят в народе, что они жеребёнка с подковами съели. Они хорошую школу прошли в боях за Воронеж, и всем хитростям разведки я стал обучаться среди них. Вместе мокли, вместе сохли.
История моей жизни не вызывала особых вопросов у «особистов», потому как всё было в ней, как на ладони: детство, школа, армия. Единственное чего мне не хватало, так это боевой выучки. Но в каждой группе разведки (захвата, поддержки, прикрытия) были бывалые – стреляные воробьи. Они много чего повидали на своем веку, и не раз смотрели смерти в глаза. Этим людям я не только был обязан постижением тонкостей разведки, но и самой жизнью.
Во взводе полковой разведки я был самым молодым – 18-летним пареньком, но в обиду себя не давал. Кто самого себя не уважает, того и другие уважать не будут – эту истину я хорошо запомнил. В уличных драках в одно мгновение смелость и трусость занимали свои места. Никто во взводене мог лучше меня выбрать направление движения нашей группы в непогоду.Смело могу сказать – не было такого человека. Я же вырос на этой земле. Всё тут было мной исхожено. С колыбели. Потому бывалые разведчики берегли меня как зеницу ока.
Моим приятелем в полковой разведке был рядовой Мишка Анчутин. Хотя все завали его просто Анчутка. Его пышный белокурый чуб нередко выбивался из-под шапки. Шевелюра придавала красоту высокому лбу. А если внимательно всмотреться в его лицо, можнобыло отметить ещёиволевую челюсть. Нижняя часть лицаслегка выступала вперед, затооткрытыеглаза небесно-голубого цвета вызывали симпатию многих. Восхищали они и полковую переводчицу Тоню Царёву.Действительно, моему приятелю был отпущен дарпленять сердца живым словом и приветливым взглядом – располагать к себе людей, причём, не только лиц противоположного пола.
Нувот, например, доставят в штаб «языка». А немец молчит. Стойкий, вишь ты, оказался. Тогда просят Анчутку приобщить его к разговору. И тот бережно берёт пленника под ручку, выходитс ним наружу из земляного укрытия. Вскоре с улыбкой на лице вертается обратно. Что там происходило между ними? Для нас разведчиков это оставалось тайной, покрытой мраком. Только немец, прошедший через его руки, возвращался послушным и сговорчивым: «Гуд, гуд», а военная тайна прямолилась с языка. После такой «работы» чёрные бусинки глаз Царёвой наполнялись нежной теплотой к Анчутке.
Тоня Царёва былародомиз Вологодской области. Говор её был напевен и размерен. В разговоре онане медлила, но и не спешила. Правда, я не всегда понимал её слова. Проброшенные через ручей связанные дубочки, она называла лавой. По её словам, это был переход через ручей. А грозовые облака, нависшие над водой трефиловского става, называла – перевалой. Спозаранку, когда в землянку заползал холод, она, поёживаясь, говорила: «Сивер одолел».
Переводчица своим дружелюбным характером приворожила к себевсю полковую разведку. Обаяние Царёвой сквозило во всём – в душевной теплоте, напевном говоре и уважительном отношении ко всем однополчанам. Лишь только мой приятель Мишка был для неё неприступной твердыней. Он в упор не замечал Тоню. Увы, Мишка был холоден и к ней, и к немецкому языку. Хотя мог выдать множество фраз на нём без всякого акцента! Может, именно это и помогало ему «приводить немцев в чувство».
В моей фронтовой жизни всего было с лихвой – и радости, и горя. Как сейчас помню своюпервую вылазку в тыл врага. Начало марта. Отчаянная попытка добыть «языка». Я следовал в хвосте группы. Снежная крупа секла лицо, а колючая позёмка с завыванием вилась у моих ног.
Мы зашли в тыл врага по болоту, поросшему серым тростником. Затем на окраине села Трефиловка поднялись вверх по склону, преодолели проволочное заграждение. Вышли на передний край обороны противника, где и сделали свои первые шаги по минному полю. Ужас сковал меня. Ноги одеревенели. Кровь застыла в жилах. Казалось, что сейчас из-под ног вырвется огненное пламя, прогремит чудовищный взрыв и вся наша группа превратится в облако, оставляя за собой клубящийся след пыли. Всё, что могло тогда произойти, я осознавал рассудком. Страх хуже смерти. Он мешает жить, думать и двигаться вперёд. Но, когда мы оставили поле с минами позади себя, волнение улеглось. Его сменило радостное оживление. Я начинал верить в свои силы. А от того, что проявил мужество и среди матёрых волков не выглядел трусом, был просто счастлив. Всю дорогу, пока мы шагали в тыл врага, я высоко держал голову.
С потерей страха я обрёл уверенность. Храбрый не тот, кто страха не знает, а тот, кто узнали навстречу ему идёт. Я же в разведку пришёл не из класса скрипки и виолончели музыкальной школы – смелость приобрёл на улице. Но, кроме смелости, нужна ещё и умелость. Помню, как один из опытных бойцов нашей полковой разведки дал мне совет: «Ты сынок вперёд не суйся, а сзади не отставай. Смелости учись у разведчика, осторожности у сапёра – никогда не ошибёшься».
Первый поход в тыл врага не обошёлся без лихой атаки – это был дерзкий налёт на вражеское укрепление. Встреча с немцем шла вплотную – лицом к лицу. Мы не знали страха – в окопы кидали гранаты, врывались в траншеи с заточенными лопатами, ударами прикладов автомата раскалывали вражеские черепа. Били немца штыковой лопатой сверху, сбоку, сзади, из-за укрытий, кололи фрицев ножом, валили наземь, боролись лежа. Любой предмет в наших руках становился смертельным оружием – мы сражались за свою землю так, словно шли в последний бой.
На обратном пути один Мишкапроявлял внешнюю невозмутимость. Он сопровождал пленённых немцев ив свойственной ему манере спокойно вёл с ними разговор: «Фэрштеэн зи русиш?» (Понимаете ли Вы русский язык?) Во зинтдиандерн? (Где остальные?)».
Чем больше я общался с Мишкой, тем больше удивлялся его многогранности. Его слова, взгляды, манера общения, перемена настроения – они были настолько обширны и многолики, что открыть каждую граньне хватило бы жизни. Его сметливость всегда открывала нам путь, казалось бы, уже в совсем безнадёжном положении, а также в трудных заданиях по доставке «языка» из тыла врага в полковую часть. Мне порой казалось, что для него и препятствий-то не существует. Перед ним стояла только одна задача, которую необходимо во чтобы то ни стало решить. Ему была свойственна такая сила характера, что являлась порукой за жизнь всей группы, уходившей с ним на задание. Я понимал, что такая уверенность приходит лишь к искушённым в боях бойцам. Мне уже было известно, что Мишка, действительно прошёл огонь воду и медные трубы. Он был травленным волком, не один раз побывавшим в рукопашных схватках с врагом.
Мишка не сразу принял меня в свой круг, потому что в любом человеке он ценил честность и смелость. О том, что не нужно врать, я понял, когда мы возвращались с задания, связанного с потерями. Немцы ведь были далеко не глупые. Голова у них варила не хуже нашей. Нам всегда стоило огромного труда взять очередного ганса в плен. Мишка, если задание срывалось, честно говорил: «В неудаче всё можно списать на мёртвого. Но запомните: мёртвый живого ест. Что положишь на мёртвого, то отнимешь у живых. Один сбрехнул, другой не разобрался, а третий – по-своему перебрехал. Но вранью век короткий. Упасть может любой. Тот, кто встал, намного сильней упавшего. Это – простая истина. Умелого, смелого страх не возьмёт, и враг не побьёт. Уменье любую силу одолеет».
В тот раз мы возвращались в расположение полка, когда стало светать. Угомонилась метель. Перестала завывать вьюга. Преодолев трефиловское болото, уже на нашей стороне мы сделали передышку. Мишка из нагрудного кармана достал сумку с табаком и поделился с нами махоркой. В то время отсутствие табака очень тяжело воспринималось бойцами. Этому порой и не стоило удивляться: махорка, горьковатая на вкус, часто делилась россыпью по карманам начальства. Затянувшись терпким дымком, все облегченно вздохнули. А Мишка, глядя на меня, подбросил шутку: «А кто курит табачок, тот хороший мужичок». Приятель мойне боялся привлекать к заданию молодых ребят, если они понимали его с полуслова, ведь разведчик влюбой ситуации обязан находить выход. У сметливого солдата и рукавица – граната. В разведгруппе я по-новому осознал эти слова.
Затянувшись самокруткой, я не отводил глаз от Мишкиного кисета. Смотрел и думал – сколько же любви нужно было вложить в эту кропотливую работу, чтобы вышить бисером слова: «Утомившись после боя, сядь, наш воин, закури!» Чувствовалось, что делал это настоящий мастер, а, скорее, мастерица, и вложила она в работу всю свою душу. Мишка бережно рассыпал махру. Он дорожил этим подарком – сама осторожность, с какой он помещал сумку с табаком в нагрудный карман, говорила о том. Очень хотелось мне узнать, кто же сделал такой подарок для Мишки. Но тогда я так и не посмел у него спросить.
Во время пребывания в полку мне почему-то казалось, что у нашей переводчицы не было хорошего друга. «В чём причина? – размышлял я. – И ребят, вроде, полно, а она всё время одна». Как-то она с нашей группой разведчиков проводила занятие. Читала нам стихи Лермонтова: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спалённая пожаром, французу отдана?» А Мишка всё норовил подурачиться:
– Посмотрите,– забавлялся он, держа в руках автомат. – В нашей группе девять автоматов. А переводчиков – десять?
С лиц разведчиков не сходила улыбка. Каждый знал, что в автомате есть деталь «переводчик». Таких «переводчиков» должно быть столько, сколько было автоматов. Под десятым переводчиком Мишка подразумевал саму Царёву.
И тут на наши позиции обрушился артиллерийский шквал огня. Но переводчица наша не дрогнула, и не запаниковала – чувствовалось, что она не впервые попадает под такую «раздачу». Мы нечаянно оказались в одной канаве, и, глядя на неё, я прямо ощутил, что смерть ей не страшна. А в это время что только не пролетало над нашими головами! Свистели снаряды, визжали мины. Звуки работавших орудий сливались в протяжный вой, прямо как в том «Бородино», которое она нам читала!
Когда вокруг всё стихло, мы выбрались из канавы. Царёва, обирая со стёганки и шапки комья грязи с вмявшимися стеблями сухой травы, вдруг сказала: «Знаешь, Саша, ради чего стоит жить? Чтобы любить и быть любимой! Война – войной, но так хочется, чтобы от счастья и радости сердце пело!».
Затем она прервала разговор. «Может, задумалась о чём-то своём? – подумал я». Но вот она отошла в сторону, перевела взгляд на проплывавшие над нами свинцовые облака, и вдруг решила мне исповедоваться:
–Был у меня хороший парень Стёпа Гурылёв. На войну ушёл после двух курсов института. Я чувствовалаего отношение к себе по теплоте взгляда. Стёпка умел радоваться и прощальному крику журавлей, и первому снегу, покрывающему землю, и мерцающим звёздам на ночном небе – всему, что он видел, слышал и ощущал. Радость для него была в каждом мгновении. Когда Степка дарил мне шоколадку (разведчики часто захватывали провиант у немцев), я её неделями хранила. Не притрагивалась к ней. А он краснел, смущался, не знал, куда себя деть. Глаза опускал, дуралей. Я и сейчас не могу выразить словами ту любовь. Но была она недолговечной: из очередного задания Стёпка не вернулся в расположение полка.
Тоня замолчала, опустила руку в карман фуфайки, вытащила лоскуток ткани и стала уверенно удалять оставшийся накрап со стеганки. А я стоял и молча смотрел на её, не в силах сказать ни слова. Только в этот момент я понял: так вот в чём была причина, почему она одна! В её сердце смертельной занозой сидела гибель любимого человека.
***
В середине веснызацвела черёмуха и по всей округе стал распространяться её терпкий сильный запах, даже наступившие холода не могли его приглушить. Но все – весной, а ещё шла война на белом свете. Как-то раз вызвал нас к себе командир полка. Выдавая нам задание, сказал, как отрезал: «Без «языка» в полк не возвращайтесь!». Для него важно было знать, что творится там, во вражеском тылу. Немцы на гребне водораздельного хребта двух рек Готни и Локни оборудовали взлётную полосу. А в вырубленных просеках лесного массива Царино разместили самолёты. Для того, чтобы туда зайти, надо было преодолеть и нейтральную полосу, и минные поля. А затем ещёи просочиться сквозь боевые охранения.
Это задание было не из лёгких. Трудность заключалась в том, что на кургане находился блиндаж, вокруг которого было вырыто несколько поясов траншей боевого охранения. Там располагались пулемётные и миномётные гнёзда, и оттуда всё просматривалось как на ладони. Огневой пост невозможно было миновать и со стороны лесов Довжика и Глубокого. А лес Сухонькое прямо от реки Готня выползал на их гарнизон. К тому же немцы прямо перед лесными балками растянули в два ряда колючую проволоку. Для прохода оставили всего два коридора: они ведь тоже ходили в наш тыл на задание. Все подходы были заминированы, а против каждого коридора было выставлено по два пулемётчика. Зная это, наша группа разведчиков – пять человек – решила идти по болоту, а затем по левому берегу реки Готня до хутора Лантуховка.
На той стороне, на окраине хутора Басова, очень близко к реке подходили вражеские траншеи. Нужно было так пройти, чтобы не обратить на себя внимание, а немцы там каждую ночь запускали зависающие ракеты. Они хорошо освещали долину реки. Но в ту ночь, когда мы вышли на задание, пойму реки Готня заволокло густым туманом. Шуршание пожухлой травы погашалось самой сырой погодой, а густой туман скрывал наши передвижения. Мы были невидимы уже на расстоянии нескольких шагов. Нам даже не приходилось припадать к земле и ползти по-пластунски. На болоте в районе Петюнова лога послышалось кряканье диких уток. Шедший позади меня Мишка Анчутин, выдерживая интервал в движении, шепотом произнёс:
– Уток бьют после Петрова дня, а дураков завсегда.
– Крякалка кричит, – шёпотом поддержал я своего приятеля, – значит, хороший будет урожай хлебов. Так говорят у нас в Красном Кутке.
Чем дальше мы уходили от Петинова лога, тем ближе извилистая тропинка, по которой мы перемещались, припадала к реке. А когда вода оказалась совсем рядом с нами, с той стороны донеслась автоматная очередь. Там, на крыше (это мы знали заранее) в доме, стоявшем на бугре у реки, сидел немецкий наблюдатель. Возможно, он не покидал чердак дома и в эту ночь, а шмальнул из пулемёта, как бы давая знать, что его недремлющее око держит под контролем луг, затянутый густым туманом.
Когда тропинка стала уходить от реки, мы по пологому склону между лесами Глубокое и Дуброва стали подниматься наверх, к аэродрому. За лесом были вырыты траншеи противника. Для того, чтобы зайти в них, нужно было снять часового. Мишка дал знать, что эту работу он будет выполнять со мной. Остальные должны ждать своего часа.
Я тихо полз за ним. Мы незаметно подобрались к проволочному заграждению. Вначале обезвредили сигнальный фугас. Срабатывание «сюрпризов» обычно происходило при неосторожном подходе к препятствию при натяжении проволоки самого заграждения: к чеке снаряда крепилась тонкая проволока, протянутая по всему фронту. Небрежное касание её вызывало взрыв фугаса. Это было сигналом для того, чтобы открыть огонь в сторону взрыва. Кроме всего прочего, проволочное заграждение было увешано консервными банками. Поэтому, прежде чем разрезать ножницами проволоку в нескольких местах, пришлось, соблюдая тишину, снимать с неё ещё и звуковую «сигнализацию». После нас ждало минное поле. Здесь мы оба сработали как настоящие сапёры.
На углу леса заметили траншею. Из неё доносился марш Люфтваффе который кто-то играл на губной гармошке: «Что мы будем пить семь дней подряд». Мы стали подползать сбоку к ходившему около траншей часовому. Мишка со злостью прошептал: «Не волнуйтесь. Мы вас здесь всех накормим и напоим, в баньке выпарим и навсегда спать уложим».
Когда стоявший на посту немец стал видимым, Мишка метнулся в его сторону. Я, вслушиваясь в ночную тишь, обратил внимание, что часовой, заваливаясь, выпустил из рук оружие и захрипел. Упавший автомат гулко грюкнулся о землю. Мишка зажал рот часовому. Мой напряженный слух по-прежнему улавливал звуки губной гармошки, исполнявшей групповой полёт истребителей, значит, возни с часовым слышно там не было.
Спустя время к нам подползла подмога. Мишка постучал в дверь землянки. Звуки губной гармошки смолкли. Голос за дверью, спросил что-то для меня непонятное. Мишка молниеносно ответил: «О, господин полковник!»
Внутри послышались шаги, дверь распахнулась – и вот уже незваные гости оказались внутри блиндажа. На столе тускло горела керосиновая лампа, в стороне виднелся небольшой телефонный коммутатор, прикреплённый к бревну. Мишка негромко поговорил с открывшим дверь немцем. Тот, кивая головой, стал сбивчиво бормотать: «Гуд, гуд». Затем Мишка дал знак всем выходить наружу. Я собрал несколько автоматов и мин, и последовал за ними.
Многие опытные разведчики подтвердят: на задании не так сложно зайти в глубину тыла. Куда сложней из неё выйти. Мы не стали рисковать – приняли решение идти другой дорогой. Двигались по водораздельному хребту двух рек Готни и Локни в сторону соседнего леса Пападино. Там и попали под обстрел вражеской разведки: она, как назло, возвращалась с нашей территории.
В том бою Мишка был ранен в плечо, но продолжал двигаться вместе с группой. До рассвета мы едва успели перебраться на нашу сторону. Первая, кого мы увидела на нашей территории, оказалась Тоня Цареёва. Она, взглянув на Мишкино лицо, побледневшее от потери крови, всплеснула руками: «Мишенька, что с тобой?» – А он только и смог сказал: «Да вот, слегка задело. Нужна перевязка». – Но Тоня уже не слушала его, бежала за сумкой, чтобы взять перевязочные пакеты и обработать рану.
Ранение пришлось на предплечье. Спереди чернела маленькая дырочка, а сзади открывалась прямо воронка с огромным сгустком запёкшейся крови. Тоня, вернувшаяся с медицинской сумкой, всунула внутрь пакет целиком, удалив из него английскую булавку. И только после смогла перевязать рану вторым пакетом. И вдруг, наклонившись над ним прошептала: «Мишенька! Кисет, что ты носишь на груди, это мой подарок – сама вышивала тебе». – А он, превозмогая боль в предплечье, взял её за руку и, улыбнувшись, тихо сказал: «Я знаю, Тоня! Береги себя!»
Подъехала подвода. Я помог подвозчику уложить своего приятеля на оборудованный деревянный щит. А Тоня Царёва – любимица всей нашей части ещё долго стояла на дороге, провожая взглядом подводу, увозившую её Мишку в медсанчасть. Я стоял вместе с ней, не смея увести Тоню с дороги в тёплый блиндаж, и немного с завистью думал про себя: «А всё-таки любовь сильнее войны!»