КРЕСТНЫЙ ХОД
Утреннее солнце, медленно поднимаясь из-за горизонта, золотило макушки елей дальнего леса. Светло-серый туман еще клубился над водой озера, нежной ватой покрывая раскинувшиеся по его берегам постройки, огороды, сады и поля. Селяне выгоняли на выпас скотину, провожая ее до края села. Важно шествовали коровы, весело стремились за ними телята, и только овцы, сбиваясь кучками, тормозили все движение. Местный пастух на пегой лошадке, вместе с молодым помощником-подростком, принимал это смешанное стадо, сбивая его в управляемый поток. Осторожно выводя его, по вьющейся вдоль опушки леса, натоптанной и наезженной за многие годы узкой дороге, к общественному полю. Растворенный в тумане покой царил над селом и его окрестностями. Редкие выкрики пастуха, щелканье кнута ничего не нарушали. Легкий ветерок, набегавший с озера, поднимал дорожную пыль. Тонким бледно-розовым облачком она рассеивалась вокруг, еще больше усиливая эффект безвременности происходящего.
– Недосуг спать-то? Поработать ладите? – участливо спросила баба Варя, прогоняя свою корову мимо примостившегося у обочины дороги с этюдником студента областного института.
Он не ответил вначале, словно не замечая ее, углубившись полностью в свой этюд.
– А то подходите к нам, – продолжала она приостановившись. Молочка парного искушаете. Вон мой дом у края плотины стоит.
Молодой, светловолосый парень в выгоревшей штормовке уж очень напоминал ей внука, в последнее время так редко приезжавшего погостить.
Алексей, отложив кисти, встал со складного стульчика, слегка поклонившись и радуясь ее участию, поблагодарил, обещав обязательно зайти. Сосредоточенно выдавливая необходимые краски на палитру, он вновь вернулся в прекрасный и во многом неизведанный для него мир. Лучи солнца наконец-то добрались до стен и храмов древнего монастыря. Он светился отреставрированными, свежими побеленными стенами, осененный покрашенными куполами и крестами. Время остановилось. Казалось, вот рассеется туман, зазвонят после долгой ночной службы колокола, откроются Святые врата под надвратным храмом, и крестный ход, переливаясь крестами и хоругвями, медленно прошествует к озеру на молебен. Алексей быстро писал, стараясь поймать поминутно меняющееся состояние. Крупные мазки ровно ложились на холст и вскоре проявились на нем гладь озера и берег, и отражавшийся в нем монастырь, и несколько рыбацких лодок. Он взял мелкую кисть, посидел немного задумавшись. Взгляд его скользил по воде, по прибрежным камышам, по куполам и стенам обители, а в голове, словно наяву проявлялась новая композиция.
Отложив уже почти готовый этюд, Алексей достал другой холст. …Молодой послушник с крестом, в стихаре, слегка путаясь в длинном подряснике, шел с фонарем во главе крестного хода. За ним несколько монахов несли выносные крест и икону, хоругви. Далее на носилках, на плечах мирян, любовно обвитая по киоту венком из полевых цветов, плыла икона Богородицы в сверкающем на солнце окладе. За ней шли несколько монахов, распевающих тропарь. Далее важно шествовал отец настоятель в митре с напрестольным крестом и Евангелием. За ними двигались пестрой толпой празднично разодетые миряне со свечами и цветами в руках и ребята мелкой стайкой…
Алексей, быстро ультрамарином стал набрасывать по свежему, блестящему белому холсту контуры столь внезапно проявившегося в голове сюжета. Вскоре на нем все словно пришло в движение.
– Соколов! Ты давай, дорогой, здесь ничего не выдумывай! У нас, как ты помнишь, пленэр, а не занятия по композиции. Работай с натуры и кончай казенный холст переводить. Вечером на просмотре покажешь нормальный этюд, без всех этих твоих расчудесен, – раздался строгий возглас за спиной.
Алексей, прерванный так неожиданно, робко попытался оправдаться.
– Простите, Василий Иванович, увлекся. Лукавый, знаете, попутал.
– Знаю я твоего лукавого, вечно тебя куда-то не туда заносит. Смотри у меня! Давай трудись! Покажи, что ты там с утра написал?
Василий Иванович, преподаватель кафедры живописи, посмотрел предыдущую работу и без комментариев медленно пошел к примостившейся у воды группе студентов. По дороге вспомнил, как он и сам, в середине шестидесятых, будучи студентом, вернувшись через много лет в родные края, с группой из их института, украдкой делал у стен заброшенной обители сюжетные зарисовки. И как вечером в палаточном лагере у костра парторг института, ездивший в тот раз на пленер с их курсом, отчитывая его за близорукость и нелюбовь к социалистической реальности, заставлял его разорвать и сжечь в костре один из подобных этюдов.
«Партия и правительство уделяет большое внимание развитию подрастающего поколения…», – монотонно твердил тот, нарезая очередной круг вокруг флагштока в центре лагеря.
– Да, это видно надолго, придется терпеть, – думал тогда еще студент Василий, смиренно, склонив голову стоя у общей палатки. «За такие дела еще чего доброго и практику не засчитают. Тогда прощай дипломная работа по кафедре живописи».
В те годы они писали в этих местах поля, фермы и машинные дворы, «портреты» коров и быков, укрепляя политику партии на неуклонное развитие сельского хозяйства. И очень редко на холсты и бумагу попадали храмы без куполов и крестов, да звонницы без колоколов. С тех пор прошло более двадцати лет, отшумела «Олимпиада», и казалось, что ничего не изменилось. Так же ездил на пленер товарищ из парткома института, в котором Василий Иванович сейчас преподавал. Такой же человек, ловивший целыми днями рыбу и ничего не смысливший в живописи, внимательно обсматривал по вечерам все работы его студентов, и что-то мелко писал в своем блокноте. И также бегали к его палатке ретивые активисты и мелкие подхалимы, докладывая о всяких провинностях своих сокурсников. Все давно привыкли к этой ситуации и спокойно занимались своим делом, не обращая внимания на такие «мелочи». Грешным делом, Василий Иванович и сам советовал студентам во введении к пояснительной записке дипломных работ включать выписки из решений последних партийных съездов. Помогало. Случалось, что защиту проходили даже работы, отражавшие архитектуру каких-то известных бывших монастырей и старинных городов. Этой своего рода ритуальной игрой, в серьезность которой никто уже не верил, занимались почти все.
– А ведь, изменилось очень много. Разве можно сейчас сравнить эти места с тем, что они видели тогда, в шестидесятые годы, – подумал Василий Иванович. – И монастырь восстановили для туристов, и кресты на купола вернули. Вероятно, зря я на ребят нападаю.
АНГЕЛ ХРАНИТЕЛЬ
Особенно часто Василию снились родные места, когда его после училища призвали на военную службу. Где-то там, глубоко в памяти, в сердце, словно зарубка на дереве, остались молодые, еще безусые друзья.
Летом, после «учебки» их распределили по береговым частям Черноморского флота. В тот год у Новороссийска, почти все их отделение подорвалось на мине времен Отечественной войны. И в операционной госпиталя, молодой бородатый хирург, «дядя Костя», так его все называли, несколько часов буквально выковыривал из тела Василия мелкие осколки. Отдельные эпизоды, словно фрагменты разорванного фильма, и через много лет несколько раз всплывали в его голове. …Он помнил невысокий скалистый берег, бетонный причал, и долгое ожидание погрузки на учебный корабль, стоявший на рейде. Помнил сосавшее «под ложечкой», предчувствие чего-то непонятного и неприятного. И как он заметил боковым зрением соседа по казарме Серегу с темным, крупным предметом в руках. Василий и потом не мог объяснить, почему он тогда за несколько секунд до взрыва бросился в пенящийся темно-зеленый водный поток? Да и сам он толком ничего не помнил. Все произошло резко, неожиданно. Словно кто в спину подтолкнул. Прыгая с причала, последнее, что услышал – окрик старшины: «Куда рванул, салага? Будешь у меня до конца срока на камбузе котлы драить!». Василий даже не успел почувствовать плотный дождь из осколков, просто провалился в сырую, мрачную глубину. И только что-то неведомое вынесло его наверх. Как его доставали из воды и собирали других ребят оставшихся на берегу, рассказали уже соседи по госпитальной палате и понял по вопросам следователя.
– Ангел Хранитель спас тебя милый, – говорила позже тетя Лена, сестра его мамы. В детстве часто по вечерам она сидела с Василием, читала при нем молитвы и Псалтырь, пересказывала своими словами, как могла житие святителя Василия Великого, в честь которого его крестили, и других святых. Он воспринимал ее повествования за чудные, немного непонятные тогда ему сказки. Малая Азия, четвертый век, какой-то высокопоставленный священник Василий, живший в далеком и неизвестном ему городе Кесарии в Каппадокии. Но позже еще не раз в жизни, в своих уже осознанных, взрослых молитвах прибегал к заступничеству этого великого святого.
Тогда в госпитале, во время второй операции, местный наркоз действовал недолго и сквозь нараставшую боль Василий еще воспринимал чьи-то голоса. В сознании роились прежние, юношеские встречи и события. …Вот он в своем селе у родительского дома. Бегает с друзьями по усыпанному мелкой галькой берегу широкого монастырского озера; прыгает в воду с большого камня. Она обволакивает его прохладой, а он спускается все ниже и ниже. Открывает глаза, видит серовато-золотистое илистое дно, темно-зеленые водоросли, какую-то серебристую рыбину. Подниматься наверх не хочется, а воздух кончается. Медленно выныривает. И словно чудо – перед ним встает, отражаясь в воде, светясь в рассветных лучах старинная обитель. Мерный звук колокола плывет над озером, ровно раздвигая тишину. «Бом-ммм…, бом-мм…, бом-м…». В последний момент Василий, прежде чем потерять сознание, слышит слова хирурга: «Порядок. Этот готов. Отвозите в реанимацию. Давайте следующего». Очнулся только в палате.
– Да, сынок – это тебе повезло. Считай, сильно повезло. Чудом только и остался жив. Ваши-то ребята, почти все там остались. Два дня считай, вас по берегу по кусочкам собирали, – шептала Василию пожилая медсестра, держа его еще малоподвижную правую руку в своих теплых ладонях.
Он через лекарственную пелену еще с трудом воспринимал происшедшее. И то, что больше никогда не увидит своих друзей, с кем мечтали еще в «учебке», попасть на боевые корабли и пойти в дальний поход в Средиземное море, понял, только через два месяца вернувшись в казарму на берегу. Несколько коек с отбитыми табуретками «по струнке» одеялами сиротливо стояли в ряд. Тумбочки с перевитыми черной лентой фотографиями. Серега, Сашка, Леха, Пашка… И вместо подушек – бескозырки с отглаженными лентами.
– Рота, подъем! Выходи на построение.
– Восемь человек, для одного отделения, многовато будет. Кто бы мог подумать, что так придется с пацанами расстаться – думал Василий. В «учебке» они грезили о неизбежном через три года «дембеле», о «гражданке», и частые учения, которые так любило начальство, воспринимали, как тяжелую, но нужную мужскую работу.
К осени, «по ранению» Василия демобилизовали.
АРХАНГЕЛЫ
Отец Василия, Иван Митрофанович, на девятое мая одевал старую застиранную тельняшку и, выпив по второй, тяжело вставал, опираясь на стол и, прежде чем опрокинуть стопку третью, поворачивался в угол к образу Спасителя, крестился, кланялся и говорил: – За наш дивизион. Прости их, Господи! Да, славные были братцы. Пусть земля им будет пухом и вечная память!
Митрофаныч не любил дома говорить о войне. Но практически каждый год праздник заканчивался рассказом о том, как на Балтике их артдивизион летом сорок первого спешно снимал орудия с береговых батарей и кораблей. Василий с детства слышал эти неспешные отцовские повествования, и сам позже добавлял к его словам, то о чем тот казалось, с годами иногда забывал. …Железную дорогу, паровозы, платформы, «мессеры», налетавшие и «кусавшие» словно осы все и всех подряд. Капониры у переправы, железнодорожного моста и новой автодороги на столицу. Осенний промозглый туман, мелкий дождь, непролазную болотную жижу, грязь; занятия по рукопашному бою. Нервно рычащие старые колхозные трактора, тянувшие способные передвигаться орудия. Падающие от непосильной нагрузки лошади и к удивлению веселые, верящие в нашу неизбежную победу матросы. Ободряющие выкрики старшины: – Братва, держаться! Не унывать! Поднажмем еще. Мы же флотские. И еще для бодрости добавлял, что-то свое, яркое, но не литературное.
Иногда Василий так живо представлял ту холодную, с ранними заморозками осень, словно не сидел тогда дома, в своем селе с мамой Анной Степановной, пятилетний пацаненок, а сам лежал в окопе, в конце сентября на левом берегу великой реки. Словно был там, вместе с отцом, в начале октября, когда кончались снаряды и, сделав несколько последних выстрелов прямой наводкой по наступавшим немецким танкам, расчеты батарей снимали прицельные приспособления, сбивали затворы со стационарных орудий и спешно готовили их к подрыву. И помнил командира дивизиона, капвторанга, обходившего последний капонир, долго стоявшего, и смотревшего на ускользающий в вечерних сумерках противоположный берег реки, нервно похлопывавшего ладонью по стволу орудия, словно по крупу старого доброго коня. Помнил, как чуть позже, подготовив все к взрыву, лежали, в ровиках неподалеку.
– Вот и стали мы окончательно сухопутными братцы – то ли для себя, то ли для находившихся рядом матросов сказал командир батареи. И приказал: – Подрывай!
Иван Митрофанович вспоминал, как неожиданно буквально за сутки развалился фронт, пропала связь, и остатки их дивизиона, петляя от наседавших немцев, уходили на восток, пытаясь среди болот найти хоть небольшой, сухой островок для отдыха. В те дни на краю одной их заброшенных деревень они нашли старую, сиротливо пустующую, без окон и дверей каменную церковь. Решили ночевать в ней. Вместе с другими матросами, Иван Митрофанович выметал березовым веником сопревшее зерно, оставшееся в храме от находившегося здесь несколько лет колхозного склада.
– Не видит нас Господь. Отвернулся дорогой. Нет у него сил, терпеть это безобразие, – думал он. Прямо на сырой керамический пол стелили свежие, нарубленные еловые ветки и, постелив бушлаты, практически падали рядом друг с другом, проваливаясь в сон.
– Отбой. Но никто, уже кроме часовых, не услышал команды.
Та ночь оказалась удивительно спокойной. Бои на время прекратились, и только оставшиеся тягловые лошади редко всхрапывали, чуть нарушая тишину. Иван Митрофанович проснулся от далекого разрыва снаряда. Повернувшись на спину, он увидел освещенную лунным светом роспись в куполе храма. Серебристо-голубой свет проникал на нее через вырванную взрывом стенку барабана и сохранившиеся чудом проемы окон. Бог Отец, распростерший руки, невесомо парил в высоте. Бог Сын, с Евангелием благословлял входящих. Дух Святой летал над ними в виде голубя. И семь Архангелов Божиих грозно стояли, опираясь на посохи, как на копья. А вокруг на темно-синем своде сверкали золотые звезды.
– Знаешь сынок, всю войну, так и прошли они вместе со мной, Господь, Сын Его и Архангелы. Так иногда прижимало, что мочи нет. А глаза закрою, произнесу про себя: «Господи, помилуй!». И они стоят рядом за спиной. Не зря, видно, их называют «Небесным воинством». А в алтаре надпись там видел, наполовину стертую: «Господь скала моя …На Него я уповаю». А на кого нам еще оставалось уповать? Наверное, потому только и выжил. Да и мама моя, Марья Филипповна, светлая ей память, день и ночь за нас с братьями молилась.
– А вот еще помню, когда выходили из окружения, так в одном селе проходили по дороге, проложенной прямо через разрушенный храм. Еще в начале тридцатых годов один безумный секретарь райкома приказал разобрать его приделы, а кирпичом замостить дорогу к ферме. Так и тащили орудия мимо оскверненных стен и могил. И с одной стороны стояла обезображенная церковь без западной половины, а с другой оторванная от нее колокольня. А секретарь тот, говорят, по пьяному делу, залился весной в разлив. Лошадь назад вернулась, а его уж только после сенокоса, где-то под корягой у берега нашли, да и только по сапогам и опознали.
– Сколько их таких церквей, разбитых, заколоченных, загаженных и брошенных, нами же разрушенных осталось вдоль дорог и на погостах? Не посчитать. Это ж надо до такой страсти додуматься, храмы ломать, а иконы и книги сжигать! Вот и накликали ворогов на свою голову. При злейшем враге нашем немце стали открывать заново храмы Божии. А наши кавалеристы в рейды по тылам приходили и опять их закрывали и попов за алтарем расстреливали, якобы за сотрудничество с фашистами.
– Бать, а ты ведь раньше мне ничего подобного не рассказывал.
– Видно мало мне осталось. Да и время такое было. Сказал, а тебя бы с работы, да и погнали. Мне то, что теперь старому.
– Да, что там у них наверху, на уме, никогда не угадаешь.
– В сорок втором на запад от столицы, мы в разведке с конным корпусом пересекались, так за алтарем у одного из храмов два дня непогребенные, раздетые, в одном исподнем, так и лежали рядышком батюшка и дьякон. Слава Богу, ночью хоть человек какой-то нашелся сердобольный, накрыл их попоною. А похоронили их по-человечески, по-христиански или нет, так и не знаю. Попа то, как и отца моего, говорят, Митрофаном звали, а дьякона Стефаном. Помяни Господи, души их, невинных мучеников, во царствии Твоем.
– Бать, ну ты сегодня завел.
– Молчи, Васька! Ты еще кутенок, отца учить. Поживи с мое. После войны только благодаря Церкви мы с матерью и выжили. Кому инвалид, калека с одной рукой такой стал нужен. Да и грамотейки у меня мало было. Спаси Господи, хоть отец Александр при храме нашем сторожем приютил. Это потом на ферму скотником взяли, а бригадир все время попрекал казенным хлебом. Ты теперь умный, в институтах выучился. Доцент, вишь! А поднимали и учили как тебя и брата твоего, одни мы с мамкой, сейчас, небось, и не помнишь.
– Прости, меня батя.
– То-то, распустились вы теперь молодежь, сразу и не ухватишь, скользкие стали, как ужи. Ты, Василий, гроб мне простой, еловый закажи, да без ваших современных чудес. И крест хороший, дубовый на могиле поставь, хоть там порадуюсь.
Василий Иванович остановился на краю плотины. Вода, с шумом падала вниз, устремляясь по узкому руслу, бежала к вьющейся за полем речке. «Да, лежит он теперь наш Митрофаныч рядом со своей Степановной, у кладбищенской церкви. Крест большой поставили, на двоих, с крышей, такой, как и просил».
МОНАСТЫРЬ
Василий Иванович всегда радовался душой, возвращаясь в родные, удивительные, неповторимые места. Обаяние их крылось в тихом озере, в старых домах, протянувшихся вдоль узкой улицы, лодках с теплотой сделанных местными плотниками, стаде на заре, первом крике петуха и добрых отношениях между людьми.
Приезжая, он всегда шел к старому деревянному мосту, сохранившемуся у плотины. Вечером, когда стада возвращались с пастбища, тишина окутывала все село. Умолкал шум моторов, неугомонный народ расходился по своим домам. После трудового дня село медленно погружалось в ночь. Древний монастырь, чуть подсвеченный отраженным солнцем от низко плывущих облаков, окунался в синеву озера. Тихо поскрипывали лодки, причаленные к легким мосткам. И только иногда пролетала с резким криком кем-то спугнутая чайка. От противоположного берега озера над водой тянулся легкий беловато-голубой туман. Наступала ночь.
В восьмидесятые Василий Иванович еще не знал, что пройдет лишь десяток лет. И реальные, а не из сюжета вернутся в эти древние стены монахи. И потечет молитва, и зазвенят каждый день колокола, призывая на службу. И живой крестный ход еще не раз пройдет по берегу к озеру на водосвятный молебен.
2022 г.
Иеромонах Даниил (Сычёв)