Это было давно, еще в восьмидесятых годах, в дни, счастливые дни моей юности, когда я беспечно бродил и жил среди дикарей на Северном Урале.
Вот пора моей жизни счастливая, когда я жил, казалось, не думая, казалось, только изучая, любуясь одной природой. Сегодня – в юрте лесного вогула, завтра– в его долбленой лодочке на просторе его лесной, дикой, молчаливой, таинственной реки, послезавтра–в его лесах, в погоне за диким зверем, через несколько времени– у бродячего, со стадом оленей, самоеда, молчаливого; после – среди синеющих гор седого Урала. Охота, песни, дикари, катанье на быстрым оленях, шумные вечера с дикой пляской вогулов при звуках их первобытной музыки, медвежьи праздники, поклонения божествам, чарующий и в этих лесах взгляд смуглой грациозной дикарки… Жизнь, полная новизны, отсутствие газет по целым месяцам, запачканные, но милые дневники, и любовь, любовь к природе! Любовь, захватывающая все; любовь, освещающая своим ярким светом всё окружающее; любовь, сохраняющая и душу, и мысль от жизненных разочарований; любовь, толкающая тебя к одному светлому, чистому, ко всему возвышенному, святому на свете…
Что вспоминать!..
Случилось так, что на этот раз мне привелось провести Рождество в седых горах Урала.
Не помню хорошо: наскучило ли мне коротать долгую зиму в скучных юрточках, в темных заваленных снегом лесах, душа ли запросила после этого простора, или это было прихотью, но помню, что среди зимы я как-то очутился на Урале.
Там жил одинокий старик самоед со своею старушкою и маленькой внучкою, ловя рыбу. Говорили, что он шаман. Но я не боялся уже тогда шаманов, зная их по опыту, потому что это были не эксплуататоры народного суеверия, а просто люди чуткой, восторженной души, люди какого-то святого, особого взгляда на всё окружающее.
Старика этого я встретил еще за год пред тем, бродя по Уралу; он как-то невольно, одной уже своей одинокою жизнью привлек мое внимание; помню, он позвал меня к себе, помню, он соблазнил меня рассказами о рыбе, жизни этих таинственных животных вод Урала, которые поразили меня условиями своей жизни, и вот я воспользовался, вспомнил старика и разыскал, явился к нему на Урал.
***
Я застал его у какого-то лесного горного озера, кругом которого стояли высокие, неизвестные, снежные горы. У него был тот же старенький чум, дыроватый, просвечивающий, та же старушка; маленькая, только более подросшая, теперь семилетняя внучка Кети.
– Что мы будем есть? – встретил меня этот старик, когда я неожиданно зимой появился перед чумом.
– А что,– спрашиваю,– разве не ловится рыба?
– Ловится,– говорит,– да лёд больно толстый, не можем продолбить со старухой…
Я усмехнулся его опасению, уверяя его, что у меня на это хватит силы.
В чумишко втащен был мой чемодан и ружье, мне улыбалась, как знакомому, веселая смуглая Кети, и я поселился, отпустив подводу.
В тот же день я уже усердно долбил лёд на горном озере так, что только в стороны летели брызги. Потом для меня настал рыболовный сезон, и я, как дикарь, погрузился в новое для меня занятие, в новые ощущения незнакомой рыбной зимней ловли.
Трудно было только долбить: лёд был толстый, в сажень толщины, на этом холодном Урале синий, растрескавшийся; чтобы пробить отверстие для рыбы, нужно начать чуть не сажень ширины; уходишь с ломом по самый пояс в эту ледяную, холодную могилу; лёд трещит-потрескивает, предупреждаючи: вот-вот смотри, обломишься и полетишь в глубину горного озера, а глубина его, по словам старика, в 50 и больше сажен.
Но пробита эта ледяная, глубокая яма, ударишь в последний раз, фонтаном бросится вода, и выскочишь, и сердце радуется, что озеро обнаружило, показало свои воды.
Через минуту уже перед тобой живая, клокочущая изумрудная вода, чистая; стенки ямы отсвечивают кристаллами, а там, в глубине, темное отверстие, как окно к новой, неизвестной, таинственной подводной жизни.
Как дрожат руки, распутывая длинную леску с блестящею блесною; как торопишься насаживать на острый крючок белую кишечную насадку; как опускаешь всё это бережно на эту таинственную глубину, как ждешь, когда грузило коснется голого камня!
Коснулось. Остановилось. Налаживаешь глубину, потряхиваешь, играя блесною, и замираешь в ожидании клёва.
Вот кто-то осторожно трогает, волос шевелится на голове, даже дыхание приостанавливается; вот кто-то подбросил удочку с блесною, как бы играя, исследуя блестящий новый предмет. Пробуешь потянуть вверх– ничего. Но вдруг стремительный бросок, короткое удилище дёрнуло, слышно что-то тяжелое на уде…
Торопливое вытягивание длинной, в несколько сажень лесы; то и смотри, тонкая леса оборвется о края острого льда внизу самой луны; тяжелая рыба повела, завидев свет, уже в сторону… Еще больше забот, волнения, страсти; руки уже дрожат, стараешься уже без шапки, которая летит, словно мешая на голове, в сторону; одна нога уже замочена; рукав точно также; но уда крепка, движения, уловки рыбы уже известны по опыту, и вот и она сама, невидимка горного озера, с красным брюшком, темно-зеленой спиной и с белыми, как у орхидеи, сочными губами.
Что за прелесть она, эта неизвестная горная форель! Что за красота ее красная, как сафьян, с искорками, мягкая, гладкая, блестящая шкурка; что за перышки синие, которыми она тихо пошевеливает; что за окраска спины: темно-зеленая, рябчатая, как будто покрытый лишаями темный уральский камень! Какое-то новое, неописанное еще наукой существо горных вод, что-то необычайно красивое и стройное; какой-то самоцвет этих гор, живой, трепещущий теперь на белом снеге.
Так и хочется взять и снести его таким блестящим, красивым в музей; так и хочется сохранить его в неприкосновенном виде. Но, увы, краски уже начинают темнеть, жирная рыба начинает портиться даже на холодном воздухе, белые губы синеют, красный сафьян начинает темнеть, яркие красные перышки начинают стушевываться, и через десять минут – рыба уже другая, от света, от солнца. Кожа ее стала словно желатиновая; фотографическая чувствительная пластиночка, которая не выносит и недолгих ярких лучей света.
А темная глубина неизвестного озера тянет уже снова к себе; страсть снова уже захватывает, и в тебе просыпается не натуралист, а дикарь с его неодолимой страстью. И удишь целый зимний день и наслаждаешься; всё окружающее забыто; мысль поглощена всецело этим занятием, и в досуги, минуты выжидания, уже рисует тебе картины подводного горного царства.
Нет, что ни говорите, читатель, хороша жизнь дикаря, и счастлив тот человек, в котором еще не заснули его страсти!
А потом незаметно подкравшийся вечер; довольный разговор со стариком при виде наловленных рыб; радостное отправление с тяжелой ношей к темному чумовищу. Вон и оно, с синим дымком, в сумраке которого поблескивают красные искры.
А Кети, маленькая Кети, уж ждет. Она замерзла, выскочив и перебирая ножонками; от нетерпения уже бежит со своею маленькою собачкою и радостно заглядывает в наши полные рыбой подолы.
А потом лезем, как во дворец, какой сияющий, в освещенный костром чум, и сразу тепло, и запах варева; сразу милая, уютная обстановка. Как хорошо погреть руки у огня, как хорошо заглянуть в темные, сияющие довольством глазки Кети!
Она соскучилась уже о нас, она жмется уже к своему дедушке; она летит ко мне и вешается в каком-то исступлении на шею.
Мы с ней друзья. Мне кажется, что она полюбила уже чуждого ей странника, более чем его черствые былые сушки; она уже усаживается вечерами на его половине, на теплой шкуре дикого оленя, она уже не сводит глаз с него ни днем, ни вечером, ни ранним утром. И только что, бывало, раскроешь дневник и займешься в нем писанием, она уже тут, следит глазами за таинственными линиями; только что уткнешься в книгу, она уже тут и вглядывается, зорко вглядывается в неизвестные, таинственные письмена; только что раскроешь ящичек с барометром, она благоговеет.
Но лучше всего она бывает в утренние часы. Я еще сплю, а она вынырнула из теплого мешка своей старой бабушки и греется, раздетая, у самого костра на средине. Бабушка только покачивает головой, видя смелость девочки; дедушка смеется, говоря, что он продаст ее за первого убитого медведя барину, а она летит, покрасневшая от стыда, на половину бабушки и прячется скорее в одеяло.
А вечером Кети слова уже у меня на коленях и мурлычет свои импровизации-песенки или слушает вместе со мной длинные сказки старика про былых самоедских тундровых героев.
Длинны эти сказки, как длинна северная зимняя ночь; тихой жизнью северной снежной тундры веет от них; герои и героини, сражающиеся с луками, гоняющиеся с ними неделями, то жестокосерды, то добры, и в воображении встает, как живая, былая жизнь дикарей, полная довольства, обеспеченности и силы.
И не заметишь, как Кичиги[1] уже встали над самой головою; и не заметишь, как время уже за полночь, и тихо уснула на коленях маленькая Кети.
***
И так, между страстью и этой маленькой Кети, между коротким днем и долгим вечером незаметно пролетало время. Я позабыл уже совсем и родину и близких друзей, как однажды, записывая метеорологические данные, вдруг вздумал подсчитать с нового стиля, какое число теперь старого.
Я ахнул тихонько в душе, когда узнал, что подкрался уже рождественский сочельник. И странно: как только я узнал, что завтра Рождество, какая-то невыносимая тихая грусть спустилась мне на сердце, и думы унеслись в другую сторону.
Кто жил в чужой стороне, тот знает, как грустно бывает в эти праздники; хотя, не скажу, и на родине, среди своих друзей эти серенькие дни зимнего праздника веют какой-то тихой грустью. Во всяком случае, это не восторг пасхальных дней, не радость души, радующейся весне, обновлению милой природы.
Мое настроение, кажется, сразу заметила Кети, заглядывал упорно в мои отворачивающиеся глаза; потом скоро заметил это и старик, ее дедушка.
– Что-то приутих наш гость сегодня вечером… Не сказать ли ему новую сказку?
Против обыкновения я ему на это не отозвался.
Потом заговорила грустно бабушка.
– Верно, надоело ему наше бедное житье и наша Кети…
Я взглянул на Кети, она чуть не заплакала, блеснувши уже слезами.
Нельзя было таить больше от этих добрых людей, что таилось на душеи в думах, и я сказал старику, что завтра великий праздник.
Старик знал только одни медвежьи праздники, когда самоеды собираются пировать и маскируются, отплясывая разные танцы, и не понял, о чем я говорю, о каком празднике. Тогда я сказать ему, что родился Спаситель.
Не слыхал старик и о Спасителе, и спросил меня:
– Какой Спаситель?
– Бог, дедушка. По-твоему Торм, что живет высоко на небе,– пояснил я ему, насколько было это возможно.
– А-а-а, – только протянул мой старик и передал это старухе. Потом прибавил:
– Я сказывал много тебе про наших богов, что превратились в горы после того, как между собою поссорились,– скажи и ты нам про своего Бога.
– Да ведь ты крещеный, дедушка?– спрашивал я его.
– Как же, крещеный, и Кети крещеная, и старуха тоже.
– Ну, так как же ты не слыхал про Бога своего, когда ты крестился?
– Не говорили мне при крещенье попы, хотя крестили уже бородатого; не говорили и после, – спокойно он ответил.– Выкупали меня в мороз, надели крест – и всё!
Каким-то укором тяжелым отозвались эти простые слова, и я даже смутился за нашу церковь.
– Ну, я расскажу тебе за попов, как родился Спаситель! – и я заметил, как старик подбросил перед этим свежих дров в костер, и подвинулась и уставилась в меня глазами маленькая Кети.
И я стал рассказывать, как мог и умел, про рождение Спасителя: про тихий с белыми домами Вифлеем, про пещеры каменные, подобные пещерам Урала, про бедных пастухов, подобных этим дикарям с их оленьими стадами, про раскрывшееся небо, подобное северному сиянию, про пение ангелов, про славу Бога…
Если бы вы видели, читатель, как внимательны были мои слушатели; если бы вы видели, как блестели слезы у них на глазах при виде Младенца на соломе!.. Что-то высокое, материнское вдруг вскипело на душе старой женщины, когда она узнала, в какой обстановке родился Спаситель!
Волосы шевельнулись на голове, какая-то дрожь пробежала по телу, когда я рассказал про пение ангелов, про поклонение волхвов, подобных этому старому шаману, словно нас всех четверых, занесенных в этих снегах, забытых в этих горах, коснулось какое чудо…
– Нет, ты расскажи нам,– не унимался старик, когда я замолк, окончив краткое повествование,– еще, как жил потом на нашей земле этот Бог, какие чудеса он делал, куда девался!
Кети, маленькая, притихнувшая Кети еще ближе подсела ко мне, старик еще подбросил дров, словно желая в чуму что увидать, и я начал рассказывать про жизнь Спасителя, про детство Его, про Иоанна Крестителя, к которому Он пришел креститься, как крестятся эти дикари нашего Севера, про его чудеса, про его скромных апостолов, из таких же рыбаков, чистых душой и жизнью, как вот этот старик, про страдания, страшную смерть и воскресение и явление смущенным апостолам в Галилее…
Рассказывал всю ночь, долго рассказывал, и маленькая Кети уже спала у меня на груди, теплая, как родившийся младенец.
Когда я кончил, старик воскликнул своим старческим голосом:
– Это Бог, что вознесся на небо! – и даже перекрестился.
Эти слова поразили меня, как нечто неожиданное. Я понял, что пробудил неожиданно для себя чистую, святую веру.
***
Старик задумался, повесив свою голову. Я вышел на воздух. Вышел – и поразился еще более, взглянув на небо. Оно сеяло ярким, каким-то особенным северным сиянием, словно там, в небесах, сияло, как в храме, и пели ангелы, сияющие своими одеяниями, славя Бога.
Я крестился и смотрел на это разверзшееся небо Севера; я крестился и прислушивался, но там была мертвая тишина природы. Какие-то световые тени мелькали порой, словно блестящие одеяния ангелов, словно самая картина торжества небесного была скрыта.
Потом затихло всё, на небе остались только светлые пятна. Я сел на камень берега, и в мне проснулись новые мысли.
Передо мной встала, как наяву, живая, когда-то давно виденная картина. Такой же вот чум дикарей; такой же вот костер, пылающей посередине, и группа дикарей, слушающая внимательно, словно пораженная, и американский миссионер, стоящий в сутане, опоясанный веревкою, видимо рассказывающий о Боге… Простая маленькая иллюстрация в каком-то журнале заграничного издания, но поразившая меня, тронувшая за сердце.
Я не понял хорошо тогда ее, она только как-то врезалась в моей памяти, но зато теперь она стала для меня понятной.
Какой великий, святой это подвиг! Как мне хотелось тогда ему последовать!.. Но я назавтра уже снова удил…
На завтра был серенький день; какая-то изморозь в виде острых игол валилась с серого низкого неба; бледное солнце стояло с рукавичками, и словно не было Рождества, не было даже этой памятной ночи…
Так просыпается иногда человек; блеснет в нем на минуту мысль и чувство, и снова уже он заснул, погрузился в серую действительность.
Не Младенец ли, родившийся в эту ночь в святом Вифлееме, нашептывает нашему сердцу это великое, трогательное, святое в эту ночь? Не ангелы ли, поющие на небесах, пробуждают в нас милые, чистые чувства?
* Иллюстрированное приложение к газете «Новое Время». 1905. № 10696 (24 декабря/ 6 января 1906).
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.
[1]Кичигами (собственно – кочерга) называется в Сибири созвездие Большой Медведицы с Полярной Звездой.