Иван КАТЫРЕВ-РОСТОВСКИЙ (?)
(конец ХVI- начало ХVII в.)
В 1626 году достоянием русских читателей становится сочинение, которое представляет опыт первого последовательного изложения событий Смуты. Несмотря на нейтральное название, «Летописная книга» своим убедительным осмыслением причин национального бедствия, выразительностью характеристик главных действующих лиц эпохи обратила на себя внимание современников и с тех пор считается одним из самых значительных исторических и литературных памятников ХVII столетия. Скорее всего, автором её был князь И.М. Катырев-Ростовский, человек с широким историческим и литературным кругозором, мастерски владевший искусством прозаического повествования, но пробовавший силы и в разных жанрах стихотворной речи. Его краткие, но выразительные «парсуны» (портреты) исторических лиц, приводимые ниже, намеренно стилизованы под очень древнюю традицию, восходящую к агиографу Нестору (вспомним описание внешности князя Бориса). Одним из первых у нас автор «Летописной книги» применил построчную стихотворную разбивку. Но его «вирши» по качеству весьма уступают написанным в старой манере «парсунам». Мы увидим в этих, как их называют, «досиллабических виршах» прилежно-ученическую парную рифму как дань новым веяниям, но вместе с тем – привычный полиритмический строй. Автор будто стремится сочетать не вполне сочетаемое, ему не хватает решительности, и подлинное вдохновение, в «виршах», увы, отсутствует.
Парсуны и вирши
… Царь Иван образом нелепым,
очи имея серы,
нос протягновен и покляп,*
возрастом велик бяше,
сухо тело имея,
плещи имея высоки,
груди широкы,
мышцы толсты;
муж чюднаго разсуждения,
в науке книжного поучения доволен
и многоречив зело,
ко ополчению дерзостен
и за свое отечество стоятелен.
На рабы своя, от Бога данные ему,
жестосерд велми
и на пролитие крови и на убиение
дерзостен и неумолим;
множество народу от мала до велика
при царстве своем погуби,
и многия грады своя поплени,
и многия святителския чины заточи
и смертию немилостивою погуби,
и иная многая содея над рабы своими,
жен и девиц блудом оскверни.
Той же царь Иван многая благая сотвори,
воинство велми любяше
и требующая ими от сокровища своего
неоскудно подаваше.
Таков бо бе царь Иван.
Царь же Федор возрастом мал бе,
образ постничества нося,
смирением обложен,
о душевней вещи попечение имея,
на молитве всегда предстоя
и нищим требующая подая;
о мирских ни о чем попечение имея,
токмо о душевном спасении.
От младенчества
даже и до конца живота своего
тако пребысть,
за сие же спасеное дело его
Бог царство его миром огради,
и враги под нозе его покори,
и время благоутешно подаде.
Таков бе царь Федор.
Царь же Борис благолепием цветуще
и образом своим множество людей превзошед,
возрасту посредство имея;**
муж зело чюден,
в разсуждении ума доволен
и сладкоречив велми,
благоверен и нищелюбив
и строителен зело,
о державе своей много попечение имея
и многое дивное о себе творяше.
Едино же имея неисправление
и от Бога отлучение:
ко врачем сердечное прилежание
и ко властолюбию несытое желание;
и на прежебывших ему царей
ко убиению имея дерзновение,
от сего же возмездие восприят.
Царевич Федор, сын царя Бориса,
отроча зело чюдно,
благолепием цветуще,
яко цвет дивный на селе,
от Бога преукрашен,
яко крин в поли цветущи;
очи имея велики черны,
лице же ему бело,
млечною белостию блистаяся,
возрастом среду имея,
телом изобилен.
Научен же бе от отца своего
книжному почитанию
и во ответех дивен
и сладкоречив велми;
пустошное же и гнило слово
никогда же изо уст его исхождаше:
о вере же и поучении книжном
со усердием прилежа.
Царевна же Ксения, дщерь царя Бориса,
девица сущи.
отроковица чюднаго домышления,
зелною красотою лепа,
бела велми,
ягодами румяна,
червлена губами,
очи имея черны великы,
светлостию блистаяся;
когда же в жалобе
слезы из очию испущаше,
тогда наипаче светлостию блистаху зелною;
бровми союзна,
телом изобилна,
млечною белостию облиянна;
возрастом ни высока ни ниска,
власы имея черны, велики,
аки трубы, по плещам лежаху.
Во всех женах благочиннийша
и писанию книжному навычна,
многим цветяше благоречием,
во-истинну во всех своих делех чредима;***
гласы воспеваемые любляше
и песни духовныя любезно желаше.
Рострига же возрастом мал,
груди имея широкы,
мышцы толсты;
лице же свое имея не царсково достояния,
препростое обличие имея
и все тело его велми помраченно.
Остроумен же,
паче и в научении книжном доволен,
дерзостен и многоречив зело,
конское рыстание любляше,
на враги своя ополчитель смел,
храбрость и силу имея,
воинство же велми любляше.
Царь Василей возрастом мал,
образом же нелепым,
очи подслепы имея;
книжному поучению доволен
и в разсуждении ума зело смыслен;
скуп велми и неподатлив;
ко единым же к тем тщание имея,
которые во уши ему
ложное на люди шептаху,
он же сих веселым лицем восприимаше
и в сладость их послушати желаше;
и к волхованию прилежаше,
а о воех своих не радяше.
* * *
Начало виршем,
мятежным вещем,
Их же разумно прочитаем
И слагателя книги сей потом уразумеваем.
Изложенна бысть сия летописная книга
О похождении чюдовскаго мниха,
Понеже бо он бысть убогий чернец
И возложил на ся царский венец,
Царство великие Росии возмутил
И диядиму царскую на плещах своих носил.
Есть бо то во очию нашею дивно,
Предложим писанием,
чтобы вовеки незабытно,
И наши приклады**** в книге сей имаем
И того в забытии не оставляем.
Тогда бо мятежные времена были,
И славные роды отечества своего отступили.
Мы же сему бывшему делу писание предлагаем
И предъидущий род воспоминанием удивляем.
Посем предние строки углядаем
И трудолюбца дела сего познаваем:
Есть же книги сей слагатай
Сын предиреченнаго князя Михаила,
роду Ростовского сходатай,*****
Понеже бо он сам сие существенно видел
И иные бо вещи
от изящных бесприкладно слышел
Елико чего изыскал,
Толико сего и написал.
Всяк бо чтый да разумевает
И дела толикие вещи не забывает.
Сие писание в конец преити едва возмогох
И в труде своем никоея же ползы обретох.
* отвислый; ** среднего роста; *** мерна; **** примеры; ***** потомок.
АВТОР «ПОВЕСТИ О ГОРЕ-ЗЛОЧАСТИИ»
Поэма безымянного автора начала XVII века, полное название которой «Повесть о Горе и Злочастии, как Горе Злочастие довело молотца во иноческий чин», дошла до нас всего в одном списке. Но можно догадываться, что она, благодаря своей назидательности, образному, доступному напевному складу, была любимым чтением-слушанием для многих тогдашних ценителей русской поэзии, устно-народной и книжной. Жёсткие разграничительные каноны, отделяющие собственно фольклор от книжной поэзии, при встрече с такими произведениями как-то бледнеют, теряют убедительность. Действительно, что перед нами? Ведь очевидно, что «Повесть…» возникла в книжной среде. Но так же безусловно её народное родословие и устное бытование.
Здесь приводится заключительный фрагмент «Повести…»
… Услышали перевощики молодецкую напевочку,
перевезли молотца за быстру реку,
а не взели у него перевозного,
напоили, накормили люди добрыя,
сняли с него гунку кабацкую,
дали ему порты крестьянские,
говорятъ молотцу люди добрыя:
«А что еси ты, доброй молодец,
ты поди на свою сторону,
к любимым честным своим родителем,
ко отцу своему и к матери любимой,
простися ты с своими родители,
с отцемъ и материю,
возми от них благословение родителское».
И оттуду пошел молодец на свою сторону.
Как будет молодец на чистом поле,
а что злое Горе напередь зашло,
на чисто поле молотца зстретило,
учало над молодцем граяти,
что злая ворона над соколом.
Говорить Горе таково слово:
«Ты стой, не ушел, доброй молсдец!
Не на час я к теб, Горе злочастное, привязалося,
хошь до смерти с тобою помучуся.
Не одно я, Горе, еще сродники,
а вся родня наша добрая,
вс мы гладкие, умильныя,
а кто в семю к нам примешается,
ино тот между нами замучится,
такова у нас участь и лутчая.
Хотя кинься во птицы воздушныя,
хотя в синее море ты пойдешь рыбою,
а я с тобою пойду под руку под правую».
Полетел молодец ясным соколом,
а Горе за ним белым кречетом.
Молодец полетел сизым голубем,
а Горе за ним сърым ястребом.
Молодец пошел в поле серым волком,
а Горе за ним з борзыми выжлецы.
Молодец стал в поле ковыл-трава,
а Горе пришло с косою вострою,
да еще Злочастие над молотцем насмиялося:
«Быть тебе, травонка, посеченой,
лежать тебе, травонка, посеченой
и буйны ветры быть тебе развеяной».
Пошел молодец в море рыбою,
а Горе за ним с щастыми неводами,
еще Горе злочастное насмеялося:
«Быть тебе, рыбонке, у бережку уловленой,
быть тебе да и съеденой,
умереть будет напрасною смертию».
Молодец пошел пеш дорогою,
а Горе под руку под правую,
научает молотца богато жить,
убити и ограбить,
чтобы молотца за то повесили
или с камнем в воду посадили.
Спамятует молодец спасенный путь,
и оттоле молодец в монастырь пошел постригатися,
а Горе у святых ворот оставается,
к молотцу впредь не привяжетца.
А сему житию конец мы ведаем.
Избави, Господи, вечныя муки,
а дай нам, Господи, светлы рай.
Во веки веков. Аминь.
АВТОР «ПОВЕСТИ О СУХАНЕ»
Эпическая песня, написанная под сильнейшим влиянием русского былинного репертуара, по содержанию, образному строю и ритмике (как и «Повесть о Горе-Злочастии»), вполне может быть отнесена одновременно и к фольклору, и к памятникам древнерусской книжности. Не исключено, что её безымянный автор оказался просто прилежным охотником за былинами и почти ничего от себя к содержанию редкостного богатырского сюжета не добавил. Но возможно и другое: этот книжный человек захотел показать своё мастерство во владении народным былинным стихом, и перед нами – высокого класса стилизация. Тут и характерные для былинной речи постоянные эпитеты, и преобладание дактилических ударений в конце строк. В любом случае его песня о Сухане – ещё одно свидетельство того, что в XVII веке книжная и устная народная поэзия Руси, как и в прежние эпохи, испытывали потребность во взаимообщении.
Во граде Киеве бысть при старосте,
При великом князе Манамахе Владимеровиче,
Был богатырь стар добре,
Больши ему девяноста лет.
Да охочь был до потехи кречятные,
Не покинул он потехи и до старости.
Лучилось ему выехать с красным кречятом
На празник на Усекновение чесныя главы Ивана Предотечи.
И не доежаючи быстра Непра Слаутича,
Наехал на малой заводи многия лебеди.
И богатырь тому учал дивитися:
«На той на малой заводе не наеживал
Я ни гусей, ни утят, ан нынеча
Вижу многия лебеди – а все то не даром.
Поеду, поеду посмотрю быстра Непра Слаутича».
И приезжает Сухан ко быстру Непру Слаутичю,
А ужь Непр река смешалась з желты пески.
И Сухан стал, задумался.
Ажно по заречью ездит человек,
А волочит за собою копье с прапором,
Да вопит громко голосом:
«Ой еси, Сухан Дамантьевичь!
Ты славен в Киеве велик богатырь,
А по ся мест* не ведаешь:
Уж тому девятой день как перевозитца
Через быстрой Непр царь Азбук Товруевичь,
А с ним 70 царевичей,
А со всяким царевичем
По семидесяти по две тысячи.
В правой руке и в левой,
И в сторожевом полку не успел сметить.
Добре с ним людей много, без числа.
И наши прародители тем царем служивали
И царьские приходы весно чинили,
И вам, богатырем, в Киеве было ведомо».
Да молвил слово и поехал прочь.
И Сухан стал, закручинился,
И мечет кречата с руки далече,
И рукавицу о землю бросает.
Не до потехи стало Сухану кречатные,
Стало до дела государева:
«По грехом есми запросто выехал,
Саадака и сабли нет на мне
И никакова ратнова оружия.
Поехать мне к Киеву для ратнова оружия –
И богатырей в Киеве умножилось,
И в правосте своей под старость
Не прослыть сиротиною».
И поехал Сухан ко дуброве зеленой,
И наехал сыр-зелен падубок,
Да вырвал ево и с кореньем,
Да едет с ним не очищаючи.
И как выезжает из добровы зеленые,
А не белоей каменье на горах белеются,
Белеютца доспехи их во всех полках.
И некак богатырю людей сметить.
Учал богатырь Богу молитися:
«О, Царице Богородице!
Утоли стремление безумное,
Смири сердце нечестивое.
Похваляся бусурман и горд пошел
Пленить землю Рускую,
Разорить веру крестьянскую,
Разрушить место церкви божий,
Осквернити место чюдотворное.
О, Царице Богородице!
По грехом есми запросто выехал,
Саадака и сабли нет на мне,
Никакова ратнова оружия.
Только у меня сыр-зелен падубок,
И тово мне очистить нечем».
Учал богатырь плакати
И горячи слезы ронить.
Загаркал, напустил на них:
Свищет падубок в руке богатырской,
Ломаются древа копейные,
Щепляются щиты татарские,
Валяются шоломы их
3 головами татарскими.
И учали татаровя острог ставить,
Одернулися телегами ординскими.
А говорит Сухан Дамантьевич:
«Которые татаровя на Руси не бывали,
Те про Сухана не ведают,
И оне у товарищев своих слыхали в ордах смолода.
А ныне, а ныне со мною
Они без городу не умеют битися!»
Кольнул Сухан под собою коня
Острогами булатными,
Конь ево скочил через телеги ордынские,
Стал середи острогу татарскова.
И Сухан бьет татар падубком
На все четыре стороны.
Куды Сухан ни оборотится,
Тут татар костры лежат,
Тех татар всех побил.
Да едет Сухан ко быстру Непру Слаутичю на берег,
Да вопит громко голосом:
«Царь Азбук Товруевичь!
Вели меня подождати малехонко,
Яз тебе ис Киева вывезу поминки многия
От царя и великаго князя Владимера,
И всем твоим князьям, и татаровям,
И мурзам, и улановям без выбору.
По грехом есми запросто выехал:
У падубка коренье обломалося,
Одно лишь осталось обломчишко».
Да молвил слово, поплыл за быстрой Непр.
Царь Азбук, видя свою неминучюю,
Убить богатыря нечим,
Велел зарядить три порока,
А в пороке по рогатине.
И скоро мечютца к оврагу глубокому,
И заредили борзо три порока,
А в пороке по рогатине.
И Сухан переплыл через быстрой Непр,
Не переехал скоро с обломчишком на берег.
И татаровя ис порока стрелили да грешили,
Из другова стрелили – грешили,
Из третьева стрелили – убили богатыря
Против серца богатырскова,
Отрезали коренье сердечное.
И богатырь забыл рану смертную,
Загаркал, напустил, да и тех побил всех татар.
И богатырь узнал рану смертную,
Учал борзо спешить ко граду.
…………………………………………………….
…………………………………………………….
Узрел на Сухане рану смертную,
И послал по лекари многия,
И у Софьи велел молебны петь за Суханово здоровье.
И учал государь Сухана жаловать
Своим жалованным словомъ:
«Сколько тебе, Суханушко, городов и вотчин надобе,
Тем тебя пожалую за твою великую службу».
И Сухан государю бьет челом:
«Дошло, государь, не до городов, ни до вотчин.
Дай, государь, холопу жалованное слово
И прощенье последнея».
Молвил слово, в том часу и умолкнул.
Не злата труба вострубила,
Восплакала мать Суханова:
«Хотя тебя, Суханушко, звали бражником,
И охочь был пропиватися,
А ныне ты над собою, видишь, совершенье учинил.
Не о том я плачю, что вижу тебя смертнаго,
Плачю я о твоем доротъцве** во истинной храбрости,
Что еси дорос человечества,
Умер на службе государеве».
И отнесла ево в пещеру каменну:
«Тут тебе, Суханушко, смертной живот во веки».
*покамест; ** дородстве
АВТОР «СКАЗАНИЯ О КИЕВСКИХ БОГАТЫРЯХ»
К началу XVII века принято относить и «Сказание о киевских богатырях». По первому впечатлению, это одна из ранних письменных фиксаций былинного сюжета. Тогда перед нами – добросовестный переписчик, в лучшем случае, один из ранних и ещё малоопытных фольклористов Древней Руси. Значит, говорить об «авторе» и «авторстве» не имеет смысла? Но мнения знатоков разделились. По многим признакам в «Сказании…», при всей яркости его фольклорных черт, всё же присутствует индивидуальность безымянного автора. Хотя бы в том, как он собирает вполне самостоятельный сюжет, не находящий зеркального отражения ни в одном произведении былинного богатырского цикла.
Здесь приводятся начальные стихи «Сказания…».
Во столном славнем граде Киеве
говорит князь Владимер Всеславич Киевской
своим богатырем, Илье Муромцу с товарищи:
«Или то вам не сведомо, богатырем,
что отпущает на меня царь Костянтин
из Царяграда 42 богатырей,
а велит им Киев изгубити.
И вы бы нынеча никуды не розъежалися,
берегли бы естя града Киева
и всея моей вотчины».
Бьют челомъ в столе 7 богатырей:
«Государь-князь, Владимер Киевской Всеслаевичь!
Отпусти нас в чистое поле,
мы тебъ, государю, прямыя вести отведаем
и приведем тебе, государю, языка добраго;
тебе, государю, славу великую учиним,
и себя, государь, в честь введем
и всему твоему государству
похвалу великую учиним,
и многия орды острастим».
А взоговорят богатыри таково слово:
«Государь-князь Владимер Киевской!
Сторожем мы в земли не извадились жить,
не доведетца нам сторожами слыть».
Имена богатырем: 1 богатырь – Илья Муромец,
сын Иванович,
2 багатырь – Добрыня Никитичин,
3 багатырь – Дворянин Залешанин,
Серая свита, злаченые пугвицы,
4 богатырь – Олеша Попович,
5 богатырь – Щата Елизыничь,
6 богатырь – Сухан Доментьянович,
7 богатырь – Белая Палица,
красным золотом украшена,
четьим жемчюгом унизана,
посреде тоей палицы
камень, самоцветной пламень.
Да говорятъ богатыри таково слово:
«Государь-князь Владимер Киевской Всеслаевич!
Не извадились мы сторожем стеретчи,
только мы извадились в чистом поле ездити,
побивать полки татарские.
Отпусти нас, государь, в чистое поле,
мы тебе, государю, прямые вести отведаем
или тобе приведем языка добраго»…
Взговорит князь Владимер Киевской:
«Ой естя, богатыри, Илья Муромец с товарыщи!
Не пригоже вам в те поры прочь отъехати,
а меня вам, государя, покинути одново в Киеве.
А яз жду тех богатырей
с часу на час борзо х Киеву.
Пригоже вам моея вотчины поберетчи».
Тут богатыри закручинилися,
идут к своим добрым коням,
ударя челом великому князю
Владимеру Всеслаевичю;
учали на них класти седла черкаские,
подтягивают подпруги шелку белово,
у всех пряжи булатные,
красного булату перепускнаго.
Да кладут на собя доспехи крепкия,
емлют с собою палицы булатныя,
того булату перепускнаго,
и всю свою здбрую богатырьскую.
И, всед на кони, прочь поехали из Киева,
заложили копья булатные, вострыя,
поехали в чистое поле.
едут по чистому полю,
взговорят промеж собою такову пословицу:
«Лутче бы мы тое срамоты великия не слыхали,
нежели мы от князя в очи такое слово слышали!
Хотя бы мы людей не дородились,
да были бы мы богатыри не добрыя,
и нас бы в Киеве сторожи стеретчи не заставливали!»
Говорит Илья Муромец своим товарыщем:
«Государи естя мои товарыщи!
Чем тех богатырей на собя ждати х Киеву,
мы поедем встречю к ним и там с ними свидимся.
А сказывают, что удалы добре, не по обычею;
мы станем Богу молитися,
чтобы нам Бог помощь послал
на цареградцких богатырей».
А прямо идут ко Царюграду…
ДРУЖИНА ОСОРЬИН (ок. 1574 – ок.1645)
Сын муромской дворянки Ульянии Осорьиной Дружина (крестное имя Каллистрат) после кончины своей матери оставил её жизнеописание, и этому рассказу суждено было стать на Руси одним из любимых житийных чтений. На протяжении многих лет, особенно в начале Смуты, необыкновенная женщина, делясь последним, спасала от голодной смерти великое множество нищих и калек, обездоленных и отчаявшихся. Историк В.И.Ключевский в своем очерке «Добрые люди Древней Руси» так говорит об Ульянии: «Предания нашего прошлого не сохранили нам более возвышенного и более трогательного образца благотворительной любви к ближнему».
Повествование Дружины безыскусно и нетщеславно. Он не ставит перед собой задачу прославления новой святой (в православных святцах она поминается как Юлиания Лазаревская или Муромская, поскольку погребена была в селе Лазареве Муромского уезда). Для него Ульяния прежде всего родной человек, видимый вблизи, в тяжёлом быту ежедневного нищелюбия, деятельного и самозабвенного. Но сама тема подсказывает Дружине соответствующий тон, и во многих отрывках его жития мы различаем прилив авторского вдохновения и вполне осознанные попытки поэтизации рассказа.
НИЩЕЛЮБИВАЯ УЛЬЯНИЯ
… Вдовами и сиротами,
аки истовая мати, печашеся,
своима рукама омываша,
и кормяше, и напаяя.
И рабы же и рабыни удовляше пищею и одеждею,
и дело по силе налагаше,
и никого же простым именем не зваше,
и не требовавше воды ей
на омовение рук подающа,
ни сапог разрешающа,
но все сама собою творяше.
А неразумныя рабы и рабыня
смирением и кротостию наказуя и исправляше,
и на ся вину возлагаше;
и никого же оклеветаше,
но всю надежу на Бога и на Пречистую возлагаше
и великого чюдотворца Николу на помощь призываше,
от него же помощь приимаше.
… Потом моли мужа, да отпустит ю в монастырь.
Он же не отпусти,
но совещастася вкупе жити,
а плотнаго совокупления не имети.
И устрои ему обычную постелю,
сама же с вечера по мнозе молитве
возлегаше на печи бес постели,
точию дрова острыми странами
к телу подстилаше,
и ключи железны под ребра свои подлагаше,
и на тех мало сна приимаше,
дондеже рабы ея усыпаху,
и потом вставаше на молитву
во всю нощь и до света.
И потом в церковь хожаше
к заутрени и к литоргии,
и потом к ручному делу прилогашеся,
и дом свой благоугодно строяше,
рабы своя доволно пищею и одежею удовляше,
и дело комуждо по силе даваше,
вдовам и сиротам печаловашеся,
и бедным всем помогаше.
И пожив с мужем 10 лет
по разлучении плотнем,
и мужу ея преставльшуся,
она же погребе и честно
и почти пением и молитвою,
и сорокоусты и милостынею.
И паче мирская отверже,
печашеся о души,
како угодити Богу,
и постяся, и милостыню безмерну творя,
яко многажды
не остати у нея ни единой сребреницы,
и займая даяше милостыню,
и в церковь по все дни хождаше к пению.
Егда же прихождаше зима,
взимаше у детей своих сребреники,
чим устроити теплую одежду,
и то раздая нищим,
сама же без теплые одежи в зиме хождаше,
а сапоги же босыми ногама обувашеся,
точию под нозе свои
ореховы скорлупы и чрепы острые
вместо стелек подкладаше,
и тело томяше.
ПЕСНИ БЕЗЫМЯННЫХ АВТОРОВ (ХVII в.)
К началу ХVII столетия устная народная песенная стихия всё заметнее сближается с книжной поэзией. В мирском рукописном обиходе появляются сборники песен, в том числе, эпических, исторических, записи лирических плачей. Иногда по этим песенникам нелегко определить, что именно предложено читателю: запись народной песни или сочинение автора, находящегося под сильным влиянием устной традиции. Сближение наблюдается не только в тематике, но и по жанровым признакам. Ниже приведены песни из записной книжки, составленной для англичанина Ричарда Джемса.
* * *
А сплачется на Москве царевна
Борисова дочь Годунова:
«Ино Боже, Спас милосердой!
За что наше царство загибло,
за батюшково ли согрешенье,
за матушкино ли немоленье?
А светы вы, наши высокие хоромы,
кому будет вами владети
после нашего царьсково житья?
А светы браныи убрусы,
береза ли вами крутити?
А светы золоты ширинки,
лесы ли вами дарити?
А светы яхонты-сережки,
на сучье ль вас задевати
после царьсково нашего житья,
после батюшкова преставленья
а света Бориса Годунова?
А что едет к Москве Рострига
да хочет теремы ломати,
мене хочет, царевну, поимати,
а на Устюжну на Железную отослати,
меня хочет, царевну, постритчи,
а в решетчатой сад засадити.
Ино ох-те мне горевати,
как мне в темну келью ступити,
у игуменьи благословитца?
* * *
Зрадовалося царство Московское
и вся земля Святоруская:
умолил государь православной царь,
князь велики Михайло Федорович.
А что скажут, вьехал батюшко
государь Филарет Микитич,
из неверной земли из Литовской.
С собою он вывез много князей-бояр,
еще он вывез государева боярина,
князя Михаила Борисовича Шеина.
Съезжалися многии князи-бояря,
князи-бояря и многие власти
ко силнему царьству Московскому:
хотят встречать Филарета Микитича.
Из славнаго града каменной Москве
не красное солнце катилося,
пошел государ православной царь
встречати своего батюшка,
государя Филарета Микитича.
3 государем пошел его дядюшка,
Иван Микитич боярин.
«Дай, Господи, здоров был государь мой батюшко,
а батюшко государь Филарет Никитич!»
А как будут оне в каменной Москве,
не пошли оне в хоромы в царьские,
а пошли оне к Пречистой соборной,
а пети чесных молебенов.
Благословлял своего чада милого:
«И дай, Господи, здоров был православной царь,
князь великий Михайло Федорович,
а ему здержати царьство Московское
и вся земля Святоруская!»
* * *
А не силная туча затучилася,
а не силнии громы грянули:
куде едет собака крымской царь?
А ко силнему царству Московскому:
«А нынечи мы поедем к каменной Москве,
а назад мы поидем, Резань возмем».
А какъ будутъ оне у Оки-реки,
а тут оне станут белы шатры роставливать.
«А думайте вы думу с цела ума:
кому у нас сидеть в каменной Москве,
а кому у насъ в Володимере,
а кому у нас сидеть в Суздале,
а кому у нас держать Резань Старая,
а кому у нас в Звенигороде,
а кому у насъ сидеть в Новегороде?»
Выходит Диви-Мурза сын Уланович:
«А еси государь наш, крымской царь!
А табе, государь, у нас сидеть в каменной Москве,
а сыну твоему в Володимере,
а племнику твоему в Суздале,
а сродичю в Звенигороде,
а боярину конюшему держать Резань Старая,
а меня, государь, пожалуй Новым городом:
у меня лежат там светъ-добры-дни батюшко,
Диви-Мурза сын Уланович».
Прокличет с небес Господень глас:
«Ино еси, собака, крымской царь!
То ли тобе царство не сведомо?
А еще есть на Москве Семьдесят апостолов
опришенно Трех святителей,
еще есть на Москве православной царь!»
Побежал еси, собака, крымской царь,
не путем еси, не дорогою,
не по знамени, не по черному!
ВЕСНОВАЯ СЛУЖБА
Бережочек зыблется
да песочек сыплется,
ледочек ломится,
добры кони тонут,
молодцы томятся.
Ино, Боже, Боже,
сотворил ты, Боже,
да и небо-землю,
сотвори же, Боже,
весновую службу.
Не давай ты, Боже,
зимовые службы,
зимовая служба
молодцам кручинно
да сердцу надсадно.
Ино дай же, Боже,
весновую службу,
весновая служба
молодцам веселье,
а сердцу утеха.
А емлите, братцы,
яровы весельца,
а садимся, братцы,
в ветляны стружечки,
да грянемте, братцы,
в яровы весельца,
ино вниз по Волге!
Сотворил нам, Боже,
весновую службу.
ФЁДОР ПОРОШИН (ХVII в.)
«Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков» – один из самых значительных литературных памятников середины ХVII века. Сочинение это воскрешает славную страницу в истории донского казачества: в 1641 году донцы выдержали изнурительную четырехмесячную осаду города, предпринятую многократно превосходящими их силами турецкого султана Ибрагима I. Защитники Азова успешно отбили двадцать четыре приступа, после чего султан вынужден был снять осаду. От других письменных версий события, (а их было несколько), «Поэтическая повесть» отличается стихоритмической основой, проникновенным лиризмом авторского изложения. Не случайно именно она распространилась в особенно большом количестве рукописных копий (до нас дошло более двадцати списков). Причиной такого читательского успеха могла стать и личность вероятного автора. «С большой долей определенности» им принято считать есаула Великого войска Донского, войскового дьяка Федора Ивановича Порошина. В 1642 году он был сослан в Сибирь, – скорее всего, за свои не по чину смелые суждения, которые Порошин накануне осады Азова изложил в письме государю Михаилу Федоровичу.
Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков печатается здесь в отрывках.
Мужайтеся, казаки, а не ужасайтеся!..
… А холопи мы природные
государя царя християнскаго
царьства Московскаго,
а прозвище наше вечно –
казачество донское волное и бесстрашное!
Станем мы с ним, царем турским, битца,
что с худым свиным пастухом наймитом.
Мы собе казачество волное исповедаем
и живота своего не разсуждаем,
не страшимся того, что ваши силы великия:
где бывают рати великия,
тут ложатся трупы многия!…
…Гордому ему бусурману царю турскому
и пашам вашим Бог противитца
за ево такия слова высокие.
Ровен он, собака, смрадной пес,
ваш турской царь,
Богу небесному у вас в титлах пишется.
Как он, бусурман поганой,
смеет так в титлах писатся
и подобится Вышнему?
Не положил он, похабной бусурман,
поганый пес, скаредная собака,
Бога себе помощника,
обнадежился он на свое тленное богатество,
вознес отец его сатана гордостию до неба,
опустил его за то Бог
с высоты в бездну во веки.
И от нашей казачи руки малыя
срамота и стыд, и укоризна ему
вечная будет, царю вашему турскому,
и пашам, и всему войску.
Где ево рати великия
топере в полях у нас ревут и славятся,
а завтра в том месте у вас будут
вместо игор ваших
горести лютые и плачи многие,
лягут от рук наших ваши трупы многие.
И давно у нас в полях наших летаючи,
хлехчют орлы сизыя
и грают вороны черныя
подле Дону тихова,
всегда воют звери дивии. волцы серыя,
по горам у нас брешут лисицы бурыя,
а все то скликаючи,
вашего бусурманского трупа ожидаючи…
… Прибежим, бедные,
к своему помощнику Предтечеву образу,
пред ним, светом,
розплачемся слезами горкими:
«Государь-свет, помощник наш,
Предтече Христов Иоанн!
По твоему светову изволению
разорили мы гнездо змиево,
взяли Азов град,
побили мы в нем всех християнских мучителей
и идолослужителей.
И твой светов дом,
Никола чюдотворец, очистили
и украсили ваши чудотворныя образы
от своих грешных и недостойных рук.
Без пения у нас по се поры
пред вашими образы не бывало.
Али мы вас, светов, прогневали чем,
что опять хощете идти в руки бусурманския?
На вас мы, светов, надеялись,
в осаде в нем сидели,
оставя всех своих товарищев.
А топерво от турок
видим смерть свою лютую.
Поморили нас безсонием:
14 дней и 14 нощей
с ними безпрестани мучимся.
Уже наши ноги под нами подогнулися
и руки наши оборонныя
уже не служат нам,
от истомы уста наши не глаголют уж,
от беспрестанныя стрелбы
глаза наши повыжгло,
в них стреляючи порохом,
язык уж наш во устах наших
на бусурман кричать не воротится.
Такое наше безсилие –
не можем в руках своих
никакова оружия держать,
почитаем себя уже мы топерво
за мертвый труп.
З два дня, чаю, уже не будет
в осаде сиденья нашего.
Топерво мы, бедныя, разставаемся
с вашими чюдотворными иконами
и со всеми християны православными.
Не бывать уж нам на святой Руси!
Смерть наша грешничья в пустынях
за ваши иконы чудотворныя,
за веру християньскую,
за имя царьское
и все государство Московское.
Почали уже мы, атаманы и казаки,
и удалые молотцы,
и все великое Донское
и Запорожское свирепое Войско
прощатись:
«Прости нас, холопей своих грешных,
государь царь
и великий князь Михайло Федорович
всеа России самодержец.
Вели, государь, помянуть
души наши грешныя.
Простите, государи вси патриархи вселенские.
Простите, государи, вси преосвященнии митрополиты.
Простите, государи, вси архиепископы и епископы.
Простите, государи,
архимандриты и игумены.
Простите, государи, протопопы
и вси священницы и дьяконы
и вси церковные причетники.
Простите, государи,
вси мниси и затворники.
Простите нас, вси святии отцы.
Простите, государи, вси християне православные,
поминайте наши души грешныя
со своими праведными родители.
На позор мы учинили
государьству Московскому.
Простите нас, леса темныя и дубравы зеленыя.
Простите нас, поля чистые и тихия заводи.
Простите нас, море Синее и реки быстрые.
Прости нас, море Черное.
Прости нас, государь наш
тихой Дон Иванович,
уже нам по тебе, атаману нашему,
з грозным войском не ездить,
дикова зверя в чистом поле не стреливать,
в тихом Дону Ивановиче рыбы не лавливать»…
… А в сидение свое осадное
имели мы, грешные,
пост в те поры и моление великое,
и чистоту телесную и душевную.
Многие от нас людие искусные
в осаде то видели во сне и вне сна
ово жену прекрасну и светлолепну
в багрянице светле на воздусе стояще
посреди града Азова,
ово мужа древна, власата, боса,
в светлых ризах,
взирающих на полки бусурманские.
Ты нас, Мать Божия Богородица,
не предала в руце бусурманские.
И на них нам помощь явно дающе,
в слух нам многим глаголюще
умилным гласом:
«Мужайтеся, казаки, а не ужасайтеся!
Се бо град Азов от беззаконных агарян
зловерием их обруган
и суровством их, нечестивых,
престол Предтечин и Николин осквернен.
Не токмо землю в Азове
или престолы оскверниша,
но и воздух их над ними отемнеша.
Торжишще тут им нечестиво
християнское учиниша:
разлучиша мужей от законных жен,
сыны и дщери разлучаху
от отцов и матерей.
От многово тово плача и рыдания
земля вся християнская от них стоняху,
а о чистых девах и о непорочных
уста моя не могут изрещи,
на их поругание смотря.
И услыша Бог моление их и плач,
виде создание рук своих,
православных христиан,
зле погибающе,
дал вам на бусорман отмщение:
предал вам град сей
и их в руце ваши.
Не рекут вам нечестивыи:
«где есть Бог ваш христианской?»
И вы, братие, не пецытеся,
отжените весь страх от себя,
не пояст вас николи
бусорманский меч.
Положите упование на Бога,
приимите венец нетленной от Христа,
а души ваши приимет Бог.
И имате царствовати со Христом
во веки».
Протопоп АВВАКУМ ПЕТРОВ (1620 – 1682)
На первой же странице «Жития…» протопоп Аввакум предлагает читателю своего рода литературный манифест: «…и вы, Господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет…» Легко догадаться из этого объяснения с читателем, что под «виршами философскими» Аввакум имел в виду моду на силлабические вирши, да и самого законодателя западной (точнее сказать, польской) литературной моды Симеона Полоцкого. Вождю староверов ловкий и сребролюбивый литературный фаворит вряд ли пришёлся по душе.
Такого рода «просветительство», когда за деньги зарифмовывают всё и вся подряд и при этом умудряются удобопонятную и певучую русскую речь превратить в груду скрежещущего акустического хлама, озадачило тогда не одного Аввакума. Его отказ от подобного «красноречия» в пользу языка «природного» подтвержден каждой страницей «Жития».
Но неприятие «виршей» сочетается у Аввакума с глубинным пониманием древней и незаёмной поэтической традиции. И когда надо, он пригоршнями черпает из её чистого источника.
Как и все почти поэты, принадлежащие к этой традиции, Аввакум невозмутимо перемежает в своих текстах прозаические фрагменты со стихотворными. Он замечательно свободен в таких поступках. Нужно лишь привыкнуть немного, и мы легко научимся открывать в Аввакуме поэта. Он в равной мере владеет искусством возвышенной, панегирической речи (похвала боярыне Феодосии Морозовой и княгине Евдокии Урусовой) и стихом, близким к раешному, как например, вот в этой словесной карикатуре на блудницу из его «Книги толкований»: «А прелюбодеица белилами, румянами умазалася, брови и очи подсурмила, уста багряноносна, поклоны низки, словеса гладки, вопросы тихи, ответы мягки, приветы сладки, взгляды благочинны, шествие по пути изрядно, рубаха белая, ризы красныя, сапоги сафьянныя….» И тут же – резкий переход к прозе, с библейскими аналогиями и горячей аввакумовой бранью: «Как быть хороша – вторая египтяныня Петерфийна жена, или Самсонова Диалила-блядь. Посмотри-тко, дура, на душу свою, какова она красна».
Как видим, стихотворная речь у Аввакума различается без особого труда, даже если мы её печатаем прозаической строкой. Но можно себе представить и такое издание его произведений, в котором бы поэтические фрагменты набирались именно стихотворной строкой. Вот, для примера, отрывок из письма, в котором Аввакум рассказывает своему собеседнику о святителе Иоанне Златоусте: «От юности возлюбил Бога и работая Христу всем сердцем и всею душею, Мелетием в чтецы поставлен, а Флавиан в той же Антохии совершил во освященство, напоследок же с честию царь Аркадий и Евдоксия царица в Царь-град взяша на престол патреаршеский, и пять лет святый церковь правил. Ядый хлеб токмо ячменный и родостаму, еже есть вареную воду, пияше.
Возрастом мал бе,
Главу имея велику.
Языком златословесен,
Милости источник,
кипящая во устех его
благодать Духа Святаго,
яко река, изливашеся повсюду,
на гордыя высок,
к кающимся милостив,
заблуждшия обращая,
непокоривыя обличая и потязая,
гладныя питая,
обидимыя заступая,
всем вся бых,
да вся приобрете».
Две ластовицы сладкоглаголивые
Увы, измолче гортань мой
И исчезосте очи мои!
Благоволи, Господи, избавити мя.
Г о с п о д и, п о м о щ и м и п о т щ и с я,
С к о р о д а п р е д в а р я т н ы
Щ е д р о т ы Т в о я, Г о с п о д и,
Я к о о б н и щ а х о м з е л о.
П о м о з и н а м, Б о ж е,
С п а с и т е л ю н а ш.
Свет моя! Еще ли ты дышишь?
Друг мой сердечной! Еще ли дышишь,
или сожгли, или удавили тебя?
Не вем и не слышу;
Не ведаю – жива,
не ведаю – скончали!
Чадо церковное,
чадо мое драгое,
Феодосия Прокопьевна!
Провещай мне, старцу грешну
един глагол: жива ли ты?
Увы, Феодосия! Увы, Евдокея!
Два супруга нераспряженная,
две ластовицы сладкоглаголивыя,
две маслины и два свещника,
пред Богом на земли стояще!
Воистину подобни есте Еноху и Илии.
Женскую немощь отложьше,
мужескую мудрость восприявше,
диявола победиша и мучителей посрамиша,
вопиюще и глаголяще:
«Приидите, телеса наша мечи ссеците
и огнем сожгите,
мы бо радуяся идем к жениху своему Христу».
О, светила великия,
солнце и луна русския земли,
Феодосия и Евдокея,
И чада ваша, яко звезды сияющая
Пред Господем Богом!
О, две зари,
Освещающия весь мир на поднебесней!
Воистину красота есте церкви
И сияние присносущныя славы Господни по благодати!
Вы забрала церковная
И стражи дома Господня,
Возбраняете волком вход во святая.
Вы два пастыря,–
пасете овчее стадо Христово
на пажитех духовных,
ограждающе всех молитвами своими
от волков губящих.
Вы руководство заблудшим в райския двери
И вшедшим древа животного наслаждение!
Вы похвала мучеником
И радость праведным
И святителем веселие!
Вы ангелом собеседницы
И всем святым сопричастницы
И преподобным украшение!
Вы и моей дряхлости жезл,
И подпора, и крепость, и утверждение!
И что много говорю? –
Всем вся бысте ко исправлению и утверждению
Во Христа Исуса.
Как вас нареку?
Вертоград едемский именую
И Ноев славный ковчег,
спасший мир от потопления!
Древле говаривал и ныне то же говорю:
киот священия,
скрижали завета,
жезл Ааронов прозябший,
два херувима одушевленная!
Не ведаю, как назвать!
Язык мой короток,
Не досяжет вашея доброты и красоты;
Ум мой не обымет
подвига вашего и страдания.
Подумаю, да лише руками возмахну!
Как так, государыни, изволили
С такия высокия ступени ступить
и в бесчестие вринутися?
Воистину подобни Сыну Божию:
от небес ступил,
в нищету нашу облечеся
и волею пострадал.
СИМЕОН ПОЛОЦКИЙ (1629 – 1680)
Воздействие Симеона Полоцкого на русскую книжную поэзию ХVII и отчасти ХVIII века громадно, но, к сожалению, это было воздействие во многом негативное и дезориентирующее. Выходец из Белоруссии, прошедший выучку в Киево-Могилянской коллегии и, кажется, в Виленской иезуитской академии, он привёз в Москву силлабическую систему стихосложения, заимствованную из Польши. Для польского языка с его нормированным ударением (на предпоследнем слоге) силлабика вполне пригодна. Но в русском языке ударение свободное, и Полоцкому пришлось наши дактилические или мужские рифмы упорно превращать в женские и вообще всячески корежить мелодику русского стиха. Злополучная новация, принятая падкими на моду подражателями приезжего экспериментатора, была упразднена лишь в результате стихотворной реформы, осуществленной Ломоносовым и, отчасти, Тредиаковским.
Надо всё же отдать должное предприимчивости и чрезвычайной плодовитости Симеона Полоцкого. Он умел очаровывать московских простецов головокружительной, хотя и поверхностной эрудицией, калейдоскопическим разнообразием тематики своих «виршей», доступностью поверхностных назиданий. При царском дворе он завоевал право быть первым на Руси «гонорарным» стихослагателем. Над оформлением его рукописных сборников трудились лучшие миниатюристы столицы. Слава его распространилась за пределами страны. Позднее, в школьные и университетские учебники он вошёл как родоначальник русской поэзии. Это недоразумение, по рутинной привычке, отчасти живуче и до сего дня. Как не вспомнить строки самого Симеона о птице, которая легко выпархивает из клетки, но так не хочет потом вернуться на своё место («Слово»).
Воздержание
Воздержание аще безмерно храниши,
Множицею души ти вред велий твориши:
Плоти бо изнемогшей ум не добр бывает,-
Разсуждение в меру вся да устрояет.
Уне есть мерно по вся дни вкушати,
Нежели долго от пищ ся держати:
Пост бо безмерный силу истребляет,
Дух уныния и печаль раждает.
Монах
Монаху подобает в келии седети,
Во посте молитися, нищету терпети,
Искушения врагов силно побеждати
И похоти плотския труды умерщвляти, —
Аще хощет в небеси мзду вечную взяти,
Неоскудным богатством преобиловати.
Пагубно же оному по граде ходити,
Из едина в других дом переходяще пити.
Но увы безчиния! Благ чин погубися,
Иночество в безчинство в многих преложися.
О честных несть зде слово: тыя почитаю,
Безчинныя точию с плачем обличаю.
Не толико миряне чреву работают,
Елико то монаси поят, насыщают.
Постное избравши житие водити,
На то устремишася, дабы ясти, пити…
Множицею есть зрети по стогнам лежащих,
Изблевавших питие и на свет не зрящих,
Мнози колесницами возими бывают,
Полма мертвии суще, народ соблазняют.
Мнози от вина буи сквернословят зело,
Лают, клевещут, срамят и честныя смело…
Оле развращения! ах, соблазнь велика!
Како стерпети может небесе Владыка!
В одеждах овчих волци хищнии бывают,
Чреву работающе, духом погибают.
Узриши еще в ризы красны облеченны,
Иже во убожество полное стрижени.
Ни жених иный тако себе украшает,
Яко инок немысленный, за что погибает,
Ибо мысль его часто – да от жен любится;
Под красными ризами, увы! дух сквернится,
Таковии ко женам дерзают ходити,
Дружество приимати, ясти же и пити;
Сродство себе с онеми ложне поведают,
Или тетки, матери, сестры нарицают…
Престаните, иноцы, сия зла творити,
Тщитеся древним отцем святым точни быти. –
Да идеже они суть во вечной радости,
Будете им общници присныя сладости!
Мысль
Еже корень есть в древе, то мысль в человеце,
обое же есть тайно в настоящем веце.
Корень есть под землею, не видим бывает;
мысль в глубине есть сердца, никто ея знает.
Но яко что в корени от силы таится,
то послежде в ветвех и в плодех явится;
Тако что сокровенно во мысли пребудет,
то по мале во деле проявленно будет.
Темже кто древо плодно имети желает,
да здрав корень пребудет, тощно промышляет;
Тако хотяй сам плоды благи приносити,
да тщится в сердце мысли добрыя хранити:
От добрых бо помыслов делеса благая
производна бывают, от злых паки злая.
Слово
Птицу из клетки скоро мощно испустити,
Но труд есть паки в тужде ону возвратити.
Точне без труда слово из уст ся пущает,
но никоим образом воспят ся вращает.
Егда убо хощеши нечто глаголати,
потщися прежде оно умом разсуждати,
Да не како печаль ти велику содеет,
егда в ушесех людских везде ся разсеет.
Псалтирь рифмотворенная.
Псалом 1.
Блажен муж, иже во злых совет не вхождаше,
ниже на пути грешных человек стояше,
Ниже на седалищех восхоте седети
тех, иже не желают блага разумети,
Но в законе Господни волю полагает,
тому днем и нощию себе поучает.
Будет бо яко древо при водах сажденно,
еже даст во время си плод свой неизменно.
Лист его не отпадет и все еже деет,
по желанию сердца онаго успеет.
Не тако нечестивый, ибо исчезает
яко прах, его же ветр с земли развевает.
Тем же нечестивии не имут востати
на суд, ниже грешницы в совет правых стати,
Весть бо Господь путь правых, тыя защищает,
путь паки нечестивых в конец погубляет.
Митрополит ДИМИТРИЙ РОСТОВСКИЙ (1651 – 1709)
* * *
Иисусе мой прелюбезный,
сердцу сладосте,
Едина в скорбех утеха,
моя радосте.
Рцы души моей: твое есмь
аз спасение,
Очищение грехов и
в рай вселение.
Мне же Тебе, Богу, благо
прилеплятися,
От Тебя милосердия
надеятися.
Никто же мне в моих бедах,
грешному, поможет,
Аще не Ты, о всеблагий
Иисусе Боже!
Хотение мне едино
с Тобою быти,
Даждь ми Тебе, Христа, в сердце
всегда имети.
Изволь во мне обитати,
благ мне являйся,
Мною грешным, недостойным
не возгнушайся.
Изчезе в болезни живот
без Тебя, Бога,
Ты мне крепость и здравие,
Ты слава многа.
Радуюся аз о Тебе
и веселюся,
И Тобою во вся веки,
Боже, хвалюся.
ПЕТР САМАРИН-КВАШНИН (ок.1671 – ок. 1736)
Сохранившиеся в домашнем архиве боярского рода Самариных-Квашниных черновики с текстами любовных песен конца ХVII века, как показала экспертиза, написаны рукой Петра Самарина-Квашнина, который в свое время служил стольником царицы Прасковьи Федоровны (жены царя Ивана Алексеевича). Индивидуальный характер правки подсказал исследователям, что это не «полевая» запись услышанных где-то народных песен, а сочинение одного автора.
Пробы пера молодого дворянина могут показаться наивными, отчасти неуклюжими, но они ценны как одна из ранних попыток ввести в тогдашнюю книжную поэзию любовную тему. Причем, сделать это, опираясь на уже богатый фольклорный опыт. Чудом уцелевшие черновые странички Самарина-Квашнина ценны не только для истории возникновения авторской песни. В них ясно обозначен самый неисчерпаемый, самый живучий образ любовной лирики: сердечное невезение, боль и горечь, «кручина великая» от неразделенного чувства.
* * *
Не сон меня, молодца, клонит,
не дрема меня изнимает,
изнимает меня кручина великая,
на житье свое горькое смотречи,
на бесчастье свое глядячи.
С той ли та моей кручины
исчеплялись мои кудри,
болит моя буйная головушка.
Нихто молодца не любит,
всяк его ненавидит, беднова.
А и Бог то их судит,
за што меня не любят, молодца,
за што оглашают.
Никому я не губитель,
кроме слова ласкова
да поклона нискова.
Пойду ли я гуляти во чистое поле,
красные смотреть на цветочки,
размычю свою злую кручину
по чистому полю.
* * *
Не ясен сокол летает,
ай, не маков красной цвет рано расцветает,
мой миленкай дружечик ранешенко вставает.
Не лехкой заечик протекает,
красна девица из терема поглядывает,
своего мила друга посматривает.
Не зелена трава зеленеетца,
душа-девица усмехаетца.
Не тиха дождь опускаетца,
не пава-птица воскликнула,
красна девица слово промолвила?
«Ой, свет же мой, доброй молодец!
За што на меня, красну девку,
безвинно разкручинился,
ко мне не ходишь, не любишь, не жалуешь?
Или хто тебе обнес лихим словом,
или хто огласил безделицею,
или кто меня с тобою смутил ссорой великою?
Ой, суди Бог неприятеля, кто смутил с тобою нас!
Или я не любила тебя, друга милова,
про тебя что говаривала?
чем поносила тебя, мила друга?
Была я тебе, другу, ни в чем не ослушница.
Когда ты был, мой миленкой,
на дальней на службе государевой,
тогда я с тоски убивалася,
и со слез мои очи помутилися,
и ретиво сердце по тебе я надорвала,
и заочно по тебе, друг сердечной, я умирала.
Ныне я сама вижю,
что на меня ты розкручинился…»
Песня
Свет моя, милоя-дарогая,
не дала мне на себя наглядетца,
на хорошой-прекрасной лик насмотретца.
Пойду ли я в чисто поле гуляти,
наиду ли я мастера-живописца,
я велю списать образ, ей, на бумаге,
хорошей-прекрасной лик на персоне*.
Поставлю я во светлую светлицу.
Как взойдет на меня тоска и кручина,
поиду ли я в светлую светлицу,
Спасову образу помолюся,
на персуну мила друга насмотрюся,
убудет тоски моей и кручины,
и великое чежелое возрыданье.
СТИХИ ПОКАЯННЫЕ (ХVII в.)
Репертуар народных певцов – калик перехожих – и в ХVII веке продолжает пополняться, обнаруживая неисчерпаемые возможности русского полиритмического свободного стиха. Тематически и жанрово стихи покаянные, как и прежде, тесно связаны с церковной гимнографией, о чём, кстати, говорит и отсутствие в них рифмы. Главный их смысловой импульс – чистый сердечный порыв, молитвенное сокрушенное взывание. Замечательно, что эта лирика совестливой души, жажда внутреннего прозрения и упокоения в Боге, вновь и вновь выводят певца к словесным первообразам Священного Писания. Читая стихотворение «Добро боятися, благия люди…», завершающее нашу антологию, мы видим почти дословное воспроизведение строк апостольского «Гимна любви». Так у нас на глазах непротиворечиво смыкается великий круг древнерусской книжно-поэтической традиции.
* * *
Кто тя, брате,
сему злу научил,
еже клеветати
на брата своего?
О сем бо, брате,
во Апостоле пишет:
не любиши брата –
и не любиши Бога.
Осуждаеши друга,
закону судиши
и сам зле постражеши.
Аще любишь Бога,
не осужай же брата своего,
не суди преже Бога.
А Богу что судити –
покрый братне согрешение,
а Бог твоя покрыет.
* * *
Придете, внидем
в царствующий град Москву
и видим вси разумено,
како явися прелесть вражия
от злых врагов,
еллинских волхвов,
иже своим чарованием
и злым умышлением
прелестиша владомых
и многоразумных
началников Руския державы,
ругающеся нашей православной вере.
Яко вознесли кумиры своя
и поставили их над враты градными
превыше образа Господа нашего
Исуса Христа,
еже есть нерукотвореный,
Богом посланыый
ко Авгарю Едескому князю
на исцеление,
и всем верным на спасение.
И ныне убо, братие,
восплачем вси, возопием
ко всемогущему Богу,
дабы избавил нас
ото идолского поклонения.
Молитвами Богородицы
и всех святых помилуй нас!
* * *
Господи, страха Твоего боюся,
а зло творя не престаю.
Кто на судищи судии не убоится,
или кто, врачевания хотя,
врача прогневает,
яко и аз?
Долготерпеливе Господи,
на немоще мою умилосердися
и помилуй мя.
* * *
О, Владыко всяческих,
Царю всея вселенныя,
пощади своея ради милости,
возврати мене, окаяннаго,
от пути льстиваго,
по нему же во зле ведуся.
Аще не Твое милосердие
наставит мя,
о себе бо творити
ничтоже не могу.
* * *
Братия моя возлюбленная
и сродници и друзи любезныя,
что ми, болящему,
свеща возжизаете?
Не вжегох бо светилника моего душевнаго.
Что мя в ризы светлы облачаете?
Не имам бо в себе одежды брачныя.
Что же ми водою тело очищаете?
Не очистих бо себе слезными водами.
Что же мя в раках с преподобными влагаете,
их же не сотвори образа?
Увы мне, увы мне!
Горе мне, горе мне!
Како ся прельстих суетою мира сего,
како, сам себе ругаяся, глаголах,
яко он есмь,
да наслажуся житейских и упитаю тело,
и по сем в души покаюся?
И се без покаяния постижен бых,
и се внезапу вяжется язык
и применяетася очи,
и молчат уста.
Но, о Христе благий,
прежде исхода моего
даждь ми чисто к Тебе покаятися.
* * *
Добро боятися, благия люди,
Сотворшаго небо и землю,
иже всего болши сотворил
любовное житие.
Того ради, братие,
возлюбим стяжати любовь
ко всем равную.
Любы долго терпит,
милосердствует,
любы не завидит,
любы не превозносится,
не гордится,
не безчинствует,
не ищет своего,
не раздражается,
не вменяет злое,
не радуется о неправде,
радует же ся о истинне.
Вся любит, всему веру емлет,
вся уповает,
вся терпит,
любы николи не отпадает.
Составитель Юрий Лощиц