ПЕСНЯ САПЁРАМ
Как слепые, бредут вдоль обочин сапёры.
Смотрят грустно овчарки, как поводыри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.
Через сорок минут зарокочут моторы.
Путь откроют колоннам из Пули-Хумри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.
Свежим щебнем присыпаны минные норы.
За спиной выцветает дыханье зари.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.
И в смятенном сознанье вскипают укоры:
ну, зачем вы, зачем на исходе зари
так колдуете музыкой нежною, горы,
ну, зачем же вы, чёрт побери?..
И мулла выпевает такие узоры,
так щемит этот вопль, этот сладостный визг.
Только вздрогнут однажды прохладные горы,
и рассыплется чаша лазурная вдрызг.
Но опять побредут, как слепые, сапёры
и овчарки, усталые поводыри.
А ночною прохладой умытые горы
так нежны, хоть заплачь и умри.
1988
АФГАНСКИЕ ПЕСНИ
В ночном почтовике
мы ввинчивались в выси,
и восемь раз являлась нам луна.
И чтобы разогнать непрошеные мысли,
я песни начал петь у круглого окна.
Об одуванчиках и о лугах приречных,
и о туманах русских деревень.
Беспечный Пакистан вдали сиял,
как млечность.
И под луной в горах металась наша тень.
И «стингер», как оса, уже звенел, казалось,
нацеленный на поршневой металл.
И сжалась наша жизнь
в ничтожнейшую малость.
Но в цель поющую никто не попадал.
1988
* * *
В Джелалабаде жар как в печке.
Сухое русло горной речки
трещит как хворост под ногой.
Но мы уже ушли домой.
В Джелалабаде пальмы чахнут.
И аромат в дуканах чайный.
И эвкалипт в седой пыли.
Но мы уже домой ушли.
В Джелалабаде в нашей бане,
как слышно, парятся декхане.
Пар знатный и отменный зной.
Но мы уже ушли домой.
Мы в мамин шкафчик спрячем орден
и в костромскую баньку сходим,
березой шрамы покропим.
А слава — это, братцы, дым.
1989
* * *
В долине слёз и пересохших рек,
где камыши о доме шепчут вести,
в тени от танка бронзовый узбек
письмо выводит – маме ли, невесте?
Я подошёл неслышно и спросил:
«Кому, Юсуп? Невесте или маме?»
И он, что сотню раз в огонь ходил,
вдруг покраснел сквозь бронзу и промямлил.
И этот шёпот детский на губах,
и на невинной коже шрамов алость,
солярки чад, прохлада в камышах, –
так все друг с другом страшно не вязалось.
«Прости, Юсуп… Пиши… Я отойду.
Когда же в Фергану вернёшься к маме,
о свадьбе в абрикосовом саду
ты напиши мне русскими словами».
1989
ЗАСТАВА ГУНДИГАН
Памяти лейтенанта
Сергея Ковальчука
Как здравствуешь, застава Гундиган,
под вой и свист горячего металла?
Хочу, чтобы накрыл тебя туман,
чтоб небо над тобою замолчало.
О, дайте Гундигану тишины
и солнечного хоть на час затменья.
Хочу услышать на краю войны
магнитофона крошечного пенье.
О, наконец! Божественный покой
на Гундиган нисходит благодатно.
Там лейтенант, как мумия сухой,
поёт о маме нежно и невнятно.
Поёт о том, что тут почти что рай
и что рука тверда на автомате.
…О мати моя, только не рыдай!
О, не рыдай, возлюбленная мати…
1988
СОРОК ДНЕЙ
Когда в казарму армии Особой
тебя введут, смущённый новичок,
ты эту койку походя не трогай,
для этой койки свой устав и срок.
К ней сорок дней никто не прикоснется,
и поперёк простынки номерной
горячей лентой наша память льётся
о том, кто наш отход прикрыл собой.
Мы от воронки оттащили Кольку,
и он шепнул, бинтов своих белей:
«На сорок дней мою оставьте койку…
хочу я с вами… эти сорок дней…»
И сорок дней уральские Серёги
и смуглые ребята из Хивы
улыбку оставляют на пороге
и здесь не поднимают головы.
И сорок дней, как кровь его живая,
та лента поперечная горит.
И сорок дней мы молимся, не зная
ни строчки из отеческих молитв.
1988
СПЕЦНАЗ
Эти парни, как тени сухие, легки.
И ещё различить мне бы надо:
как вплетаются сухожилья руки
в сухожилья приклада?
Специальность такая у них на войне,
и в бою назначенье такое:
будто взвод пробивается в плотном огне,
а посмотришь – их трое.
На войну без жилетов и касок летят,
а вернутся – в лице ни кровинки.
Обесцвеченный взгляд. Будто камень приклад.
Будто гири ботинки.
Оперсводку прочтёт ошарашенный штаб.
Всё! Покинула витязя сила.
Мать его, как дитя, на руках донесла б
и в кровать уложила.
1989
СУМАСШЕДШАЯ ПЫЛЬ
Тихо лётчики между собой говорили.
Так бывает: винта нерасчётливый взмах –
тут же вздыбится прах, как виденье в горах.
Вертолёт пропадает в колодце из пыли…
Бесов, что ли, подручных накликал Аллах?
Это – пыль. Это – копоть жестокого солнца.
Это – плоть незаживших старинных обид.
Её взбили однажды бойцы Македонца –
до сих пор над долинами ржаво висит.
Пронесётся ли к штабу поспешная пресса
или автоколонны начнут марафон,–
мхом навыворот, как дымовая завеса,
стопудовое чудище прыгнет вдогон.
Это – пыль. Это – пытка изжогой и чадом –
на губах, на бумаге, на жаркой броне.
Из немытой, шуршащей надтреснутой чаши
напились мы сполна в самой пыльной стране.
Сумасшедшая тварь! Я кричу тебе: «Хватит!..»
Но полотнищем бурым рванёшься на крик –
и бензиновой грязной волною окатишь,
и вопьёшься сквозь веки, распорешь язык.
Это – пыль. Это – пот к небу прянувших мумий.
Это – смерти пыльца. Это – хаоса хруст.
Это – всё!.. Это серое пламя безумий.
Это – атомный пуск. Это – всё!.. Ну и пусть!..
От тебя мне не спрятаться, не оторваться,
зверь бессонный, несущийся вскачь по пятам.
От тебя мне сто лет ещё не отплеваться,
но себя я живым тебе, врёшь, не отдам.
1988
У МАЛОГО ТЕАТРА
Ну, как вы, мои офицеры?
Я не назову имена.
Имён и фамилий сверх меры
в конвертах не любит война.
Я жду до Девятого мая.
У Малого, перед Большим
мы с вами, смеясь и рыдая,
все-все имена воскресим.
1989
ЧАРИКАР ДНЁМ И НОЧЬЮ
Сергею Лыкошину
Что везёте, цветастые грузовики?
Мумие или марихуану?
Автоматы в шелках? Или в тесте клинки?
То известно мышам и душману.
Над асфальтом синеет бензиновый прах.
Не понять Чарикарской долины.
Полусонно мелькают мотыги в садах
да худые сгибаются спины.
Да на крыше белеет, разнежась, чалма,
как в персидской картинке старинной.
Да, игрушечные собирая дома,
дети голые возятся с глиной.
Чарикар, ты прикинулся раем земным,
а не целью, плывущей в бинокле.
Мы в чугунных пещерах недвижно сидим.
Наши робы, хоть выжми, промокли.
Там, где глина, там, слышишь, звучит и ручей.
Внятен лепет, и пенье блаженно.
Я б с тобой перекинулся словом, Сергей,
но засохли слова, будто сено.
Миражами вспухает асфальтовый путь.
Нас до вечера сменят едва ли.
А до этих, что в глине, рукой дотянуть.
Только руки чугунными стали.
* * *
Часовые кричат по ночам:
«Как дела?..
Почему не стреляешь?.. Эй, правый?!»
И короткая очередь в горы ушла.
И ракета шипит над заставой.
Нелюдимо мерцает асфальт за стеной.
А кусты Чарикарской долины
чуть колышутся, как валуны под луной
иль накидкой прикрытые спины.
И опять перекличка двоих:
«Как дела?..
Почему не стреляешь?.. Эй, правый!?»
Или в пятки душа без привычки ушла?
Или справа – бывалый и бравый?
«Духам» самое время в арыках дышать
под тяжёлою ношей фугаса.
Что там? Снова про нас итальянская кладь
под дорожный песок улеглася?
«Как дела?..»
– Часовые кричат, и летит
рой трассирующих к арыкам.
А застава моя, как убитая, спит,
равнодушна к ракетам и крикам.
1989, 2013
ЧЁРНАЯ ПЛОЩАДЬ
«… Проклятая Черная площадь,
Тебя не отбелит никто».
Из воинской песни
По Чёрной площади мы мчали с ветерком,
глаза от солнца и от пыли сузив.
О бешеном лихачестве таком
водители не ведают в Союзе.
Но в этот бред не сунется ГАИ.
Скорей! Скорей… Расчет шофёра точен:
плевать на столкновение в пыли,
но страшен взрыв, молчащий у обочин.
Опасен «дух», что из арыка вдруг
выпрыгивает, тварь, с гранатомётом.
А газ нажмёшь – и танк летит как пух.
Гранаты мажут, лупят по пустотам.
Взорвётся мина где-то за спиной.
Граната же, глядишь, торчит в дувале.
Скорей!..
Скорей…
Сквозь прах, и смерть, и зной..
Ну, слава Богу! Кажется, промчали.
И вновь над рытвинами пляшет руль,
и как во сне летит на нас дорога.
Зато стволы, горячие от пуль,
на ветерке остынут хоть немного.
И так – всегда…
Нет, стыдно, братцы, стой!
И мы посередине Чёрной стали
и, как шпана на вечер выпускной,
пунцовых кандагарских роз нарвали!
1988
ЮРА-МУЛЛА
В кишлаках замполита прозвали муллой.
Старцам нравится Юра-мулла.
По утрам на шоссе, окружён детворой,
«Эй, мулла, – слышит он, – как делла?»
А однажды из тучи просыпался град.
Как смешно: вся округа бела!
«Ах ты жалость, погибнет у них виноград», –
покачал головою «мулла».
«Они любят работу и знают в ней толк.
Вечно трудится Афганистан.
А вот этот, на крыше…— и Юра умолк,—
это нас наблюдает душман».
Я пишу и не знаю: ты жив ли, майор?
Так любил на поля ты смотреть.
А оттуда так часто смотрела в упор
сквозь соцветья свинцовая смерть.
1988
* * *
Якуб-хан угощает гостей шашлыком,
из японского термоса – чаем.
Переводчик звенит, как зурна. Но молчком
мы друг друга сперва наблюдаем.
Кто-то входит в колышущейся полумгле.
Чей-то глаз скоромётный и шорох.
В эту ночь так тревожно и весело мне,
будто в кухне просыпали порох.
Мы боимся отравы, желтухи и блох.
И колодец у хана ужасен.
В каждом рукопожатье мы ищем подвох,
смысл насмешливый – в каждой из басен.
У Якуба «тоёта» торчит за окном.
А «Столичная» – из Пакистана.
Мы беседу обильною лестью зальём,
тост поддержим «Дружить без обмана!».
Отдают полубредом визит и обед
и взаимные наши обеты.
Может статься, уйдёт ещё тысяча лет
до начертанной наскоро меты.
А покуда и Будда молчит, и Аллах,
и гневливый каратель Содома.
И старинная песнь Христа ради в ушах
так знакома гостям, так знакома.
Эх, детишек мне жаль! Воду бурую пьют.
Так доверчивы, так неповинны.
Завтра снова вручат им пастушеский кнут,
чтобы гнали овечек на мины.
1989
* * *
Игумены застав, угрюмые старлеи,
из танковых пещер швыряющие гром,
прощаясь впопыхах у огненной траншеи,
я об одном прошу, молю вас об одном.
Вы, штурманы пурги, что над песками взмыла,
вы, шофера лихих пехотных колымаг,
и вы, искатели тротилового мыла,
прошу вас, выверяйте каждый шаг.
Не смейте погибать! Вы нам нужны живые.
Родные вы мои, не смейте погибать!
В тоскующих полях заждавшейся России
вам уготована иная рать.
1988