ТАМ ГДЕ ВСЕ ДЕТИ ЛЕТАЮТ
Нет, мне так и не довелось в детстве побывать в церкви… А вот мой приятель Саша Горбунов бывал.
Его крестили, а потом он еще раз был в церкви и причащался.
– Правда?!
– Правда.
– Ну и что? Как там.
– Как-как, – сказал Саша. – Интересно, конечно. Когда дверь открывают, в которую только священникам можно, как будто в Новый год.
– Почему Новый год?
– Ну, я не знаю. Просто похоже очень. А еще. Еще я летал там. Вот.
– Летал?!
– Летал. Там все дети летают. На стенах много детей с крыльями нарисовано… А я подошел к одной картине, она на такой высокой подставке лежала, хотел посмотреть, а она высоко. Я на цыпочки встал, а все равно не видно. Я еще потянулся немного и тут и взлетел. Поцеловал картинку и назад опустился.
Мы не поверили Саше.
С какой стати верить.
Мы уже не маленькие были. Сестре шесть лет исполнилось, мне – четыре.
Но Саша не стал спорить с нами. Сказал, что никто ему не верит. Ну и пускай.
Он-то ведь помнит, как там, в церкви, было.
Снова мне вспомнился тот давний разговор совсем недавно.
Мы стояли в церкви, когда туда вошла женщина с мальчиком лет четырех. Малыш сразу принялся по- хозяйски осматривать храм.
– Ой, мама! – услышал я его голос. – Там Новый год, да?
Вытаращившись, карапуз смотрел в распахнувшиеся Царские врата.
Весь алтарь был залит золотистым светом и празднично, как на новогодней елке, переливались на семисвечнике разноцветные лампадки.
– Иди, иди сюда, – торопливо позвала мальчугана мать. – Приложись к Празднику.
Малыш привстал перед аналоем на цыпочки, но до иконы не смог дотянуться. И тут мать подхватила его сзади руками под пузечко и подняла. Расправив руки
малыш подплыл к иконе и, снизившись, поцеловал ее. Потом опустился на пол и, не оглянувшись на мать, заспешил к солее, чтобы еще посмотреть в новогодний праздник, мерцающий в алтаре.
– Как тебя звать? – спросил я, когда он проходил мимо.
– Шаша.– ответил малыш и посмотрел на меня, словно бы спрашивая, чего мне еще надо?..
– Летать нравится, Саша?
Малыш задумчиво посмотрел на меня (счастливыми глазами).
– Я еще не летал, дядя. – сказал он. (- Очень, — сказал он. — Меня ангел к иконке поднял.)
ПАЛЬТО
– А помнишь… – сказала мне сестра. – Ты ведь уже в школу ходил, а все равно – самый маленький в семье был, вот и приходилось тебе старые вещи до нашивать. Некому больше было… И однажды взбунтовался ты. Не буду, говоришь, старое носить, и все! Так тетка-то Маруся тогда к бабке, Анне Тимофеев не, унесла Шуркино пальто перешивать. А когда готово было, пришила на него ярлык с отцовского пальто и принесла домой.
– Колька, – говорит, – я тебе к Новому году в магазине пальто наглядела. Вроде как твоего размера… Я померить взяла, ты прикинь-ка…
– В каком магазине? – спросил ты.
– Да в раймаге ведь… Вон ярлык-то целый… Ты прикинь пальто на себя, если не подойдет, дак назад отнести надо.
Ну, ты ярлык проверил, потом надел пальто.
– Дак что? – тетка Маруся спрашивает. – Будешь носить или в магазин отнести?
– Оставь… – сказал ты.
Двоюродная сестра вспомнила историю, которую помнил и я.
Очень хорошо помнил…
Действительно, в детстве мне приходилось донашивать вещи, которые носили брат и сестра, и меня это возмущало. И брату и сестре время от времени покупали в магазине новое, а мне нет. И ничто не могло поколебать ощущения несправедливости…
Так что случай, про который вспомнила двоюродная сестра, на самом деле был. Только сестра и сама не знала некоторых подробностей.
Я донимал мать, чтобы она купила мне пальто в магазине, а не перешивала пальто, из которого выросла сестра Саша. Но покупать не на что было… Вот мать и придумала этот фокус с ярлыками.
Сестра не знала только, что ярлыки не обманули меня.
Я сразу узнал пальто, которое носила Саша, ни какой ярлык не мог помешать этому узнаванию. Про сто, когда я понял, чье пальто «купили» мне, я увидел глаза
матери – о, как она смотрела на меня тогда! – и слова возмущения застряли комком в горле.
– Оставь! – только и сумел я буркнуть тогда.
Мать облегченно вздохнула, а я потом целый год ходил в этом пальто, и старательно не замечал улыбок, которыми обменивались взрослые, когда мать снова и снова рассказывала при мне, как она «покупала» пальто в раймаге.
Как новое, и носил я это пальто.
Однажды даже подрался с приятелем Сашей Горбуновым, усомнившимся, что мое пальто – покупное…
Впрочем, с Сашей Горбуновым мы в тот же вечер и помирились.
Как-то все равно нам было, в каких пальто дружить…
ЛЕСЕНКИ
Еще до войны взорвали у нас в поселке храм Вознесения Господня.
Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память, память о храме так и не сумели уничтожить.
Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».
Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.
Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.
«Лесенки» не просто ели. «Лесенками» гадали.
Надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, все хорошо. Значит – безгрешный ты человек, и спасение для вечной жизни тебе гарантировано.
Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло… Ну, а коли вдребезги разлетится «лесенка» – беда. Всерьез надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.
Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.
– Дак это с печи так падают, – говорила бабушка. – А когда храм стоял, с колокольни бросали. С этакой вышини.
– И что, бабушка? – спрашивали мы. – Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?
– По всякому бывало, – отвечала бабушка. – У некоторых робят и целыми иногда оставались.
– Так, наверно, и пекли тогда иначе, – заступалась за нас мать. – Мука-то была не теперешняя…
– Все тогда не теперешнее было, – отвечала бабушка. – Хоть и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься.
Неясны, туманны были ее слова о «нетеперешней» жизни.
А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.
Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» – бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! – и как- то не по-детски печально было на душе.
ВДРУГ ДЛИННЕЕ СТАЛ ДЕНЬ…
В ту зиму мать работала на другом берегу реки…
Когда мы с сестрой воз вращались с уроков, дома никого не было…
Хмурым, пропитанным непонятным страхом, было наше ожидание.
Мы делали уроки, играли, но, отвлекаясь от занятий, забывая про игры, то и дело поглядывали в окно. За голыми ветками деревьев расстилалось белое поле забереги, дальше чернела полоска реки, еще дальше – белый от снега зареченский берег. Пятнышками темнели на нем лодки…
И всегда мы успевали заранее увидеть мать. И бежали на берег встречать.
Помогали затащить на заберегу лодку и торопливо, перебивая друг друга, рас сказывали о своих новостях.
И всегда непременным участником этих разговоров была река, берег, небо, церковь на том берегу…
И сейчас, годы спустя, уже и не вспомнить, о чем, торопясь, рассказывали мы, в каких винах и прегрешениях каялись, не вспомнить, кто из нас что сломал, не вспомнить, рассердилась ли мать, что она говорила…
Зато ясно помнится ноздреватый тяжелый лед у края забереги, яркий, сверкающий под солнцем снег и удивление – я вдруг заметил, что день стал длиннее, что уже шесть часов вечера, а еще светит солнце!
Запомнилась безудержная, охватившая меня тогда радость…
Мы затянули на лед лодку, взяли весла, помогая матери.
Пошли по забереге, по голубой тропинке к берегу и, наверное, – я смутно помню это! – мать ругала меня за сломанный стул, выговаривала что-то, но словно на открытке, стоял на белом снегу дом. Прямо в небо поднимался из трубы дым… Синим и глубоким был мартовский воздух…
И только это и осталось в памяти, как самое главное…
Выбежали на берег, встретили мать, и вдруг – длин нее стал день.
Еще дальше отступила ночная темень страхов и огорчений…