«КАК НЫНЕ СБИРАЕТСЯ…»
Перелистывая в памяти счастливые мгновения своей жизни, всё больше и больше ухожу душою в раннее детство, в те светлейшие дни 1959–1960 годов, когда я, после переезда нашей семьи из села Косиха Алтайского края в город Сасово, был отправлен на некоторое время в Рязань, областной центр, к моим бабушке и дедушке, Марии Матвеевне и Илье Петровичу Кузьминым, которые тогда проживали на улице Ряжской (ныне Есенина), в маленьком, но солнечном домике, где в метельные и морозные дни потрескивали берёзовые и сосновые поленья в русской печке, чай наливался в глубокие белые блюдца с золотыми окаёмочками, стоумовая кошка Мунька вела беспощадную, каждодневную борьбу с мышиным царством, а по радио передавались не только звучные советские песни, но и нескончаемые речи Никиты Хрущёва.
Мне было в ту пору от четырёх до пяти лет, и такое вот переселение из полусельского мира в восходящую столицу Рязанщины вызвало в моём сознании невероятные ощущения. Ещё бы, ведь рядом с нашим домом находилась троллейбусная остановка, и чудо-машины время от времени проплывали мимо окон, развозя своих пассажиров по их личным и семейным заботам. И так же рядом было возведено громадное четырёхэтажное здание партшколы, где волею судеб четверть века спустя мне вручали диплом выпускника библиотечного факультета института культуры; а чуть наискосок, по проекту знаменитого иллюзиониста Эмиля Кио, строилась Театральная площадь. На Новый год здесь устанавливали поднебесную ёлку, украшенную большущими стеклянными шарами. Резкий ветер порой срывал их, и они плавно-плавно опускались за ограду, на заснеженный асфальт, доставаясь ребятишкам в качестве трофеев. Помню, как моя двоюродная сестра Валя принесла однажды такой шар к нам домой: он был серебристый, но переливался разными цветами. Валя и её родители – старшая мамина сестра тётя Аня с мужем Тимофеем Ивановичем – жили в доме барачного типа возле станции Рязань-2. Туда мы пару раз в неделю отправлялись в гости. Это для меня было блаженством. Во-первых, здесь имелся телевизор, и я смотрел почти всё подряд: мультфильмы «Приключения Буратино», «Муха-Цокотуха», передачи о Первой Конной армии и о молодом композиторе Александре Пахмутовой. Во-вторых, Валюшка то и дело вращала ручку патефона, и комната наполнялась прекрасными отечественными мелодиями, и хотя у нас дома был радиоприёмник «Муромец» с проигрывателем грампластинок, патефон отчего-то привлекал меня больше… Застольные разговоры взрослых наконец-то замолкали, мы начинали потихоньку собираться восвояси, и дедушка спрашивал у старшей внучки:
– Валя, у тебя завтра в школе литература будет?
– Нет, дедушка, бери до четверга, – и Валя протягивала потёртое издание хрестоматии для пятого класса.
… И вот я лежу под тёплым одеялом, а дедушка раскрывает книгу на заветной странице, и я замираю, боюсь пропустить хоть строчку:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам:
Их сёла и нивы за буйный набег
Обрёк он мечам и пожарам…
Многие слова мне здесь непонятны, но они как-то так подобраны, что я их чувствую, скорее, не крохотным своим умишком, а чем-то иным, мне самому ещё не ведомым:
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землёю?
Дедушка показывает мне книжную картинку к этому произведению, на ней изображён великий киевский князь Олег, обнимающий своего верного коня:
Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
Расстаться настало нам время:
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
В твоё позлащённое стремя.
Я с неизменным трепетом слушал поэтическое переложение этой удивительной исторической легенды, горестно ожидая скорбную развязку:
Так вот где таилась погибель моя!
Мне смертию кость угрожала!
А тревога переполняла меня всего:
Из мёртвой главы гробовая змия
Шипя между тем выползала;
Как чёрная лента, вкруг ног обвилась:
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.
После неоднократных прочтений я знал любимую балладу почти наизусть. Отчасти причиной этой любви было то, что моего дядю, младшего маминого брата, тоже звали Олегом: он учился тогда в станкостроительном техникуме и являлся для меня примером во всём.
А другой мой дядя, Владимир Ильич, как-то придя к нам в выходной день, вдруг, прямо с порога, радостно воскликнул: – Смотрите, что я купил!.. И он поднял над головой тонкую книжку в красной обложке: это было отдельное издание «Песни о вещем Олеге». Я ликовал: теперь не надо брать взаймы у двоюродной сестры хрестоматию, а можно день-деньской листать эту чудную книжицу с прелестными картинками:
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега:
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.
Отлетели те светлые зимние вечера, легли тихим серебром на мои потрёпанные кудри; при переездах затерялась и книжка, когда-то купленная моим, ныне покойным, дядей; я, вдоволь прочитавший пушкинские творения, и сам уже вроде бы числюсь в областных литераторах, а всё никак не могу отделаться от наваждения тех, не понятых мной тогда слов, которые я чувствовал всей своей детской душой: – Как ныне сбирается вещий Олег…
Но даже памятью и воображением не вернуть мне первой встречи с моим первым поэтическим чудом, как будто кружит сорванный резким ветром с ёлочной ветки стеклянный серебристый шар, и я подставляю ему ладони, и всё никак не могу его удержать…
«РОДНОЙ ОБЫЧАЙ СТАРИНЫ…»
Давайте хоть на короткое время перенесёмся в 1823 год, в великосветский салон Софии Дмитриевны Пономарёвой и представим себе… А впрочем, что мы можем представить? Ну, положим, звучит мазурка, пенится шампанское, мелькают аксельбанты, бальные платья… На этом наше воображение иссякает.
И всё-таки представим себе великосветский петербургский салон, а какой салон обходится без поэтов? Вот и они. Александр Пушкин что-то с оживлением рассказывает своему лицейскому другу барону Антону Дельвигу. Чуть в стороне, скрестив на груди руки, стоит Фёдор Туманский, чиновник департамента духовных дел и начинающий стихотворец.
– Господа! – это обращается к ним хозяйка салона. Взор Дельвига сразу вспыхивает, ведь барон давно увлечён Софией Дмитриевной, или, как он величает её, Делией.
– Господа! Александр Сергеевич и Антон Антонович, не угодно ли вам посостязаться в сочинении пьесы на заданную тему: «Птичка, выпущенная на волю»? Думаю, что здесь вполне достаточно ограничиться восемью строками, а размером пусть будет, ну, скажем, четырёхстопный ямб. Да, а может быть, ещё кто-нибудь с вами поконкурирует? Туманский, Фёдор Антонович, я слышала, что и Вы сочиняете. Так присоединяйтесь!..
Всё это, разумеется, говорено на французском языке.
Итак, наши пииты, подшучивая друг над другом, взяли листы бумаги, гусиные перья и отправились в уединённые комнаты салона.
А тем временем смолкли звуки мазурки, и гости получили возможность передохнуть и побеседовать между собой. О, сколько занимательных историй, сколько острот можно было тут услышать! Вот Софии Дмитриевне галантно кланяется чернокурый гвардейский полковник, она отвечает ему улыбкой – и только обрывки летучих французских фраз долетают до нас. Хозяйка как будто забыла о своём задании поэтам.
Но не забыли они. Запыхавшись и поправляя пенсне, на ходу обмахиваясь исписанным листом, торопится к своей Музе «ленивец сонный» Дельвиг. Хозяйка просит внимания:
– Читайте, барон!
И Дельвиг, восхищённо глядя на Софию Дмитриевну, восклицает:
К птичке, выпущенной на волю
Во имя Делии прекрасной,
Во имя пламенной любви,
Тебе, летунье сладкогласной,
Дарю свободу я: – Лети!
И я равно счастливой долей
От милой наделён моей:
Как ей обязана ты волей,
Так я неволею своей.
– Браво, барон! Браво! – Дельвиг подходит к Пономарёвой и целует у неё руку. – Спасибо, Антон Антонович, – нежно шепчет хозяйка.
Но вот уже к ним стремительно приближается Пушкин, его кудри растрёпаны. Увидев Дельвига, он дружески грозит ему перстом и – начинает читать:
ПТИЧКА
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
– Ай, да Пушкин! Ай, да молодец! – Все восхищены. Дельвиг, счастливый успехом своего друга, жмёт Пушкину руку: – А что же наш Туманский? Корпит, бедняга? Ан нет же, вот он, лёгок на помине!
Гости замирают. Тихий чиновник, волнуясь, объявляет название пьесы:
ПТИЧКА
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
– О! Прекрасно! – изумлённые возгласы и одобрение. Приятно удивлены и Пушкин с Дельвигом. – Фёдор Антонович, – подходит Пономарёва к Туманскому, – да Вы – поэт. И оригинальный…
Было ли всё это так на самом деле? Кто ведает, ведь не подтверждено сие состязание достоверными доказательствами. А кому отдали здесь пальму первенства – пусть рассудит наш любезный читатель.
Важно одно: все эти три стихотворения Александра Пушкина, Антона Дельвига, Фёдора Туманского, написанные на заданную тему, заданным размером и в заданном объёме, – все эти три стихотворения вошли в антологию русской поэзии.
Вот и говори теперь о случайности вдохновения и прочих туманных вещах…
«СЛУШАЯ СИЮ НОВИНКУ…»
Мы привыкли считать стихи А.С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» итоговым поэтическим произведением русского гения. Между тем, после «Памятника» Александр Сергеевич, упорно работавший в то время над повестью «Капитанская дочка», написал несколько стихотворений и стихотворных набросков. Сочинённый 13 декабря 1836 года экспромт, о котором пойдёт речь, вполне может являться одним из последних пушкинских произведений.
27 ноября 1836 года в петербургском Большом театре состоялась премьера оперы Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин»), положившей, по словам писателя и музыковеда Владимира Фёдоровича Одоевского, начало «новому периоду в отечественном музыкальном искусстве» – «периоду русской музыки». Суждения об этом событии были противоположными: от самых возвышенных до пренебрежительно-уничижительных. Но истинные ценители национального русского искусства достойно отметили оперу: в печати появились положительные статьи и отклики, а спустя более двух недель после премьеры, именно 13 декабря, в доме видного петербургского чиновника Александра Всеволодовича Всеволожского состоялось чествование выдающегося музыканта. Здесь присутствовали поэты, композиторы, оркестранты, певцы.
Право первого тоста было за В.Ф. Одоевским. А затем в исполнении Михаила Юрьевича Виельгорского, Петра Андреевича Вяземского, Василия Андреевича Жуковского, Александра Сергеевича Пушкина прозвучал сочинённый ими «Канон в честь М.И. Глинки». Новоиспечённое произведение было положено на музыку Одоевским и Виельгорским. Каждый из соавторов написал по четверостишию, условиями этого сотворчества были рифма «новинка – Глинка» и каламбурное обыгрывание фамилии композитора. Вот текст «Канона»:
Пой в восторге, русский хор!
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь! наш Глинка –
Уж не Глинка, а фарфор!
(Мих.Ю. Виельгорский)
За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея Глинку
От Неглинной до Невы.
(П.А. Вяземский)
В честь толь славныя новинки
Грянь, труба и барабан,
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвеину стакан.
(В.А. Жуковский)
Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь.
(А.С. Пушкин)
Представляю, с какой радостью сочинялись и пелись эти строчки, с каким восторгом они были приняты слушателями. Вижу ликование на лице Жуковского, сияющие глаза Вяземского, доволен и граф Михаил Виельгорский удачей своего тёзки, улыбается Пушкин. Но эта улыбка мерцает сквозь непреодолимую тоску, сквозь полуночь нависшей беды.
Сравните строки «Канона»: искрящиеся стихи начальных куплетов и горькие слова Пушкина: «Зависть, злобой омрачась, /Пусть скрежещет…» Не со своей ли судьбой это связано? Пистолет Дантеса ещё не был заряжен, но до роковой дуэли и гибели оставалось полтора месяца, полтора месяца противостояния злу, полтора месяца неутолённой внутренней боли. И той борьбы, в которой поэт победил, навечно оставшись духовным светом в сердце России.
…И хоть сейчас на душе тяжело, но Пушкин всё-таки улыбается, он рад поздравить своего товарища с блестящим успехом!