Пушкин

Величайший русский поэт Александр Сергеевич Пушкин родился 26 мая 1799 года, в четверг, в день Вознесения Господня, в Москве, на Немецкой улице. О своих предках по отцу он пишет в 1830-1831 годах: «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи («мужа чест­на», говорит летописец, то есть знатного, благородного), въехавшего в Россию во время княжения святого Александра Ярославича Невского… Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом чис­ле знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Иоанна Васильеви­ча Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович (ошибка; надо читать Гаврило Григорьевич. – А. К.) Пушкин принад­лежал к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин, во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо Пушкиных подписались под грамотой об избрании на царство Романо­вых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, – под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести его ха­рактеру). При Петре Первом сын его, стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре против государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным. Прадед мой, Александр Петрович, был женат на меньшой дочери графа Головина, первого андреевского кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах. Един­ственный сын его, Лев Александрович, служил в артиллерии и в 1762 году, во время возмущения, остался верен Петру III. Он был посажен в крепость, где содержался два года. С тех пор он уже в службу не всту­пал, а жил в Москве и в своих деревнях. Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма фео­дально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды он велел ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвую, и положили на постель всю разряженную и в бриллиантах. Все это знаю я довольно темно. Отец мой никогда не говорил о странностях деда, а старые слуги давно перемерли».

Отец поэта, Сергей Львович (1771-1848), как и старший брат его, поэт Василий Львович (1770-1830), не имел по характеру ничего общего с дедом. Получив блестящее по тому времени образование, то есть овла­дев не только французской прозаической речью, но и стихом, и поглотив все выдающееся во французской литературе XVII и XVIII веков, он на всю жизнь сохранил страсть к легким умственным занятиям и к прояв­лению остроумия и находчивости во всяких jeux de societe; зато также всю жизнь он оказывался неспособным к практическому делу. Он был в малолетстве записан в Измайловский полк, потом при Павле переведен в гвардейский егерский, и очень тяготился несложными обязанностями гвардейского поручика. Женившись в ноябре 1796 года, он подал в от­ставку и стал пользоваться совершенной свободой, сперва в Петербурге, где 20 декабря 1797 года родился у него первый ребенок – дочь Ольга (впоследствии Павлищева), а потом (с 1799 года) в Москве и в подмо­сковном имении своей тещи, сельце Захаровке. Управление домом он всецело предоставил жене, а заведование имениями – управляющим и приказчикам, которые обкрадывали его и разоряли мужиков. Сергей Львович терпеть не мог деревни, если она не походила на подгородную дачу; проживая в собственных имениях (в иные, впрочем, он никогда и не заглядывал), он проводил все время у себя в кабинете за чтением. Дома вспыльчивый и раздражительный (когда обстоятельства принуждали его заняться детьми или хозяйством), он при гостях делался оживленным, ве­селым и внимательным. По выражению Анненкова, у него не было време­ни для собственных дел, так как он слишком усердно занимался чужими. Он до старости отличался пылким воображением и впечатлительностью, доходившей до смешного. Обыкновенно расточительный и небрежный в денежных делах, он временами становился мелочно расчетливым и даже жадным. Он был способен острить у смертного одра жены – зато иногда от пустяков разливался в слезах. Никому не мог он внушить страха, но зато никому не внушал и уважения; приятели любили его, а собственным детям, когда они подросли, он часто казался жалким, и сам настойчиво требовал от них, чтобы они опекали его, как маленького ребенка.

Его любимая поговорка: que la volonte du ciel soit faite [Да свершится воля неба! (фр.)] вовсе не была выражением искренней веры и готовно­сти подчиниться воле Провидения, а только фразой, которой он прикры­вал свой эгоистический индифферентизм ко всему на свете.

Мать Пушкина, Надежда Осиповна Ганнибал (1775-1836), была на четыре года моложе мужа. Основателем ее фамилии был «арап Петра Великого», абиссинский князек, Абрам Петрович Ганнибал. Он умер в 1781 году генерал-аншефом и александровским кавалером, оставив семь человек детей и более 1400 душ. Это была «мягкая, трусливая, но вспыль­чивая абиссинская натура», наклонная «к невообразимой, необдуманной решимости» (Анненков. Пушкин в Александровскую эпоху). Сыновья его унаследовали его вспыльчивость; крепостных людей, возбудивших их гнев и ими наказанных, «выносили на простынях». Двое из них, Иван и Петр (которого поэт посетил в его деревне в 1817 году), достигли вы­соких чинов, но при этом Петр писал совсем безграмотно. Третий брат, родной дед поэта, Осип (он же и Януарий), женатый на дочери тамбов­ского воеводы Пушкина, Марье Алексеевне, женился, говорят, вторично, подделав свидетельство о смерти жены. Марья Алексеевна жаловалась государыне, и права ее были восстановлены. Она жила в селе Захаро­ве, со своей дочерью Надеждой, под покровительством своего шурина и крестного отца дочери – Ивана Абрамовича Ганнибала, строителя Хер­сона и наваринского героя. Марья Алексеевна была добрая женщина и прекрасная хозяйка деревенского старорусского склада, но дочь свою она избаловала порядком, «что сообщило нраву молодой красивой креолки, как ее потом называли в свете, тот оттенок вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который замечали в ней позднее и принимали за твердость характера» (Анненков). Мужа своего Надежда Осиповна на­столько забрала в руки, что он до старости курил секретно от нее; к детям и прислуге бывала непомерно сурова и обладала способностью «дуть­ся» на тех, кто возбудил ее неудовольствие, целыми месяцами и более (так, с сыном Александром она не разговаривала чуть не целый год). Хо­зяйством она занималась почти так же мало, как и муж, и подобно ему страстно любила свет и развлечения. Когда Пушкины переехали в Петер­бург, дом их «всегда был наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословной неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от де­нег до последнего стакана». Приблизительно такова же была их жизнь и в Москве, но там это не в такой степени бросалось в глаза: многие состо­ятельные дворянские семьи жили подобным образом. П. отличались от других только большей, так сказать, литературностью; в этом отношении тон давал Сергей Львович, который и по собственной инициативе, и че­рез брата Василия был в дружбе со многими литераторами и тогдашними умниками; в его доме даже камердинер сочинял стихи.

В раннем детстве Александр Пушкин не только не представлял ни­чего выдающегося, но своей неповоротливостью и молчаливостью при­водил в отчаяние мать свою, которая любила его гораздо меньше, нежели сестру его, Ольгу, и младшего брата, Льва (1806-1852).

Когда принимались слишком энергично исправлять его характер и манеры, он убегал к бабушке Марье Алексеевне Ганнибал (после заму­жества дочери она поселилась с Пушкиными) и прятался в ее рабочую корзинку, где его уже не смели тревожить. Бабушка была первой настав­ницей Пушкина в русском языке; от нее же, вероятно, наслушался он рас­сказов о семейной старине. В ее сельце Захарове (или Захарьине), о котором Пушкин долго сохранял приятные воспоминания, он слышал песни и видел хороводы и другие народные увеселения (Захарово принадлежало к приходу богатого села Вязема, которое было когда-то собственностью Бориса Годунова и помнило о своем царственном владельце).

Другой связью будущего поэта с народностью служила известная Арина Родионовна, когда-то вынянчившая мать Пушкина, а теперь нян­чившая всех ее детей – женщина честная, преданная и очень умная; она знала бесчисленное количество поговорок, пословиц, песен и сказок и охотно сообщала их своему питомцу.

Только с ней да с бабушкой и еще с законоучителем своим Беликовым (очень образованным человеком) Пушкин имел случай говорить по-рус­ски: отец, мать, тетки (Анна Львовна Пушкина и Елизавета Львовна, по мужу Солнцева, тоже имели влияние в доме), почти все гости, а главное – гувернеры и гувернантки (большей частью плохие; об одном гувернере, Шеделе, известно, что любимым его занятием была игра в карты – с прислугой) объяснялись с детьми исключительно по-французски, так что и между собой дети приучились говорить на том же языке. Пушкин вначале учился плохо (особенно трудно давалась ему арифметика) и от гувернанток испытывал крупные неприятности, отравившие ему воспо­минания о детских годах.

Около девяти лет от роду Пушкин пристрастился к чтению (разу­меется, французскому) и, начав с Плутарха и Гомера в переводе Битобе, перечитал чуть ли не всю довольно богатую библиотеку своего отца, состоявшую из классиков XVII века и из поэтов и мыслителей эпохи Просвещения. Преждевременная начитанность в произведениях эроти­ческих и сатирических, которыми была так богата французская литера­тура ХVП и XVIII веков, способствовала преждевременному развитию чувства и ума Пушкина, а литературные нравы дома и особая любовь, которую Сергей Львович питал к Мольеру – он читал его вслух для поучения детям – возбудили в мальчике охоту пытать свои силы в творчестве, опять-таки главным образом на французском языке. Между наиболее ранними его произведениями предание называет комедию «L < Escamoteur» – рабское подражание Мольеру – и шуточную поэму «La Tolyade» (сюжет: война между карликами и карлицами во времена Дагоберта), начатую по образцу многочисленных французских пародий XVIII века на высокий «штиль» героических поэм. Есть еще не совсем достоверное указание на целую тетрадку стихотворений, между которы­ми были и русские. Раннее развитие, по-видимому, не сблизило Пушки­на с родителями; его характер продолжали исправлять, ломая его волю, а он оказывал энергическое сопротивление. В результате отношения обо­стрились настолько, что двенадцатилетний мальчик изо всех домашних чувствовал привязанность только к сестре и с удовольствием покинул родительский дом.

Пушкины думали отдать в иезуитскую коллегию в Петербурге, где тогда воспитывались дети лучших фамилий, но 11 января 1811 года было обнародовано о предстоящем открытии Царскосельского лицея и, благо­даря настояниям и хлопотам А. И. Тургенева, а также дружеским свя­зям Сергея Львовича Пушкина с директором нового учебного заведения, В. Ф. Малиновским, Пушкина решено было туда поместить.

Готовясь к поступлению, Пушкин жил у дяди Василия Львовича и у него впервые встретился с представителями петербургского света и ли­тературы.

12 августа Пушкин вместе с Дельвигом выдержал вступительный эк­замен и 19 октября присутствовал на торжестве открытия лицея. Препода­вателями лицея были люди прекрасно подготовленные и большей частью способные. Программа была строго обдуманная и широкая; кроме обще­образовательных предметов, в нее входили и философские, и обществен­но-юридические науки. Число воспитанников было ограничено, и они были обставлены наилучшим образом: никаких унизительных наказаний не было; каждый имел свою особую комнатку, где он пользовался полной свободой. В отчете о первом годе конференция лицея говорит, что учени­кам «каждая истина предлагалась так, чтобы возбудить самодеятельность ума и жажду познания… а все пышное, высокопарное, школьное совер­шенно удаляемо было от их понятия и слуха»; но отчет, как говорит Ан­ненков, больше выражает идеал, нежели действительность. Прекрасные преподаватели, отчасти вследствие плохой подготовки слушателей, отча­сти по другим общественным и личным причинам, оказались ниже своей задачи – давали зубрить свои тетрадки (не исключая и Куницына); иные, как например любимец лицеистов А. И. Галич, участвовали в пирушках своих аристократических учеников и мирволили им в классах и на экза­менах. Даже самая свобода или, точнее, безнадзорность приносила некоторый вред слишком юным «студентам», знакомя их с такими сторонами жизни, которые выгоднее узнавать позднее. К тому же, на третий год су­ществования лицея скончался его первый директор, и почти два года (до назначения Е. А. Энгельгардта в 1816 году) настоящего главы в заведении не было; преподавание и особенно воспитательная часть пострадали от того весьма существенно. Но, с другой стороны, та же свобода, в связи с хорошей педагогической обстановкой, развивала в лицеистах чувство человеческого достоинства и стремление к самообразованию.

Если солидные знания и приходилось окончившим курс приобретать своим трудом впоследствии, то лицею они были обязаны охотой к этому труду, общим развитием и многими гуманными, светлыми идеями. Вот почему они и относились с таким теплым чувством к своему учебному заведению и так долго и единодушно поминали 19-е октября. Чтение римских прозаиков и поэтов было поставлено в лицее довольно серьезно: классическую мифологию, древности и литературу лицеисты, в том чис­ле Пушкин, знали не хуже нынешних студентов. Способности Пушкина быстро развернулись в лицее: он читал чрезвычайно много и все прочи­танное прекрасно помнил; больше всего интересовался он французской и русской словесностью и историей; он был одним из самых усердных сотрудников в рукописных лицейских журналах и одним из деятельных членов кружка лицейских новеллистов и поэтов (Илличевский, Дельвиг, Кюхельбекер и др.), которые, собираясь по вечерам, экспромтом сочиня­ли повести и стихи. Учился Пушкин далеко не усердно. Кайданов, пре­подававший географию и историю, аттестует его так: «при малом приле­жании, оказывает очень хорошие успехи, и сие должно приписать одним только прекрасным его дарованиям. В поведении резв, но менее противу прежнего». Куницын, профессор логики и нравственных наук, пишет о нем: «весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне неприлежен. Он способен только к таким предметам, которые требуют малого напря­жения, а потому успехи его очень невелики, особенно по части логики». Из товарищей, знавшие его впечатлительную натуру и отзывчивое, мяг­кое сердце, искренно любили его; большинство, замечавшее только его неумеренную живость, самолюбие, вспыльчивость и наклонность к злой насмешке, считало его себялюбивым и тщеславным; его прозвали Фран­цузом преимущественно за прекрасное знание французского языка – но в 1811 и следующих годах это был, во всяком случае, эпитет не похваль­ный. Раздражительность, принесенная П. еще из дому, получила здесь новую пищу вследствие такого отношения большинства товарищей; бу­дущий поэт сам наталкивался на ссоры, а так как он, несмотря на огром­ные способности и остроумие, не отличался быстрой находчивостью, то далеко не всегда мог оставаться победителем, вследствие чего раздражал­ся еще более. Предаваясь неумеренной веселости днем. Пушкин часто проводил бессонные ночи в своем № 14 (здесь прожил он целых шесть лет), то обливаясь слезами и обвиняя себя и других, то обдумывая спосо­бы, как бы изменить к лучшему свое положение среди товарищей.

В 1814 году Сергей Львович Пушкин вновь поступил на службу в Варшаве по комиссариату (чиновником он оказался, конечно, крайне не­брежным), а его пятнадцатилетний сын впервые выступил в печати со стихотворением: «Другу-стихотворцу» (4 июля, в 13 № «Вестника Евро­пы»), за подписью: Александр Н. К. ш. п.

<…> Наступил день публичного экзамена 8 января 1815 года (пере­ходного в старший класс), на который приехал Державин. Пушкину ве­лели прочесть собственное стихотворение: «Воспоминания в Царском Селе», написанное (по совету Галича) в державинском и даже отчасти ломоносовском стиле (но местами с истинным чувством, сильно и краси­во выраженным), во славу Екатерины, ее певца и ее победоносного внука. Державин был растроган, хотел обнять поэта (который убежал, вследствие юношеской конфузливости) и, говорят, признал в Пушкине достойного себе наследника. Это стихотворение, за полной подписью автора, было напечатано в «Российском музеуме», который в том же году поместил и еще несколько произведений Пушкина. С этого времени Пушкин приоб­ретает известность и за стенами лицея, что заставило смотреть на него иными глазами и его самолюбивых родителей, только что переселивших­ся в Петербург на постоянное жительство. Шестнадцатилетний лицеист отдался поэзии, как призванию, тем более, что через отца и дядю он имел возможность познакомиться лично с ее наиболее уважаемыми предста­вителями: к нему в лицей заезжали Жуковский и Батюшков, ободряли его и давали ему советы (особенно сильно и благотворно было влияние Жуковского, с которым он быстро и близко сошелся летом 1815 года… Профессора начинают смотреть на него как на будущую известность; то­варищи распевают хором некоторые его пьесы, в лицее же положенные на музыку. В своих довольно многочисленных стихотворениях 1815 года Пушкин уже сознает силу своего таланта, высказывает глубокую благо­дарность музе, которая скрасила ему жизнь божественным даром, меч­тает о тихой жизни в деревне, при условии наслаждения творчеством, но чаще представляет себя эпикурейцем учеником Анакреона, питомцем нег и лени, поэтом сладострастия, и воспевает пирушки, которые, по-ви­димому, были гораздо роскошнее и многочисленнее в его воображении, чем в действительности.

В это время в Пушкине начинает вырабатываться способность ис­тинного художника… Он обдумывает героическую поэму («Игорь и Ольга»), начинает комедию и пишет повесть вроде фантастико-тенден­циозных повестей Вольтера, которого изучает весьма серьезно. Стих Пушкина становится еще более изящным и легким; местами образность выражений доходит до небывалой в нашей новой словесности степени («Мечтатель»).

В 1816 году известность Пушкина уже настолько велика, что старе­ющий лирик Нелединский-Мелецкий, которому императрица Марья Фе­доровна поручила написать стихи на обручение великой княжны Анны Павловны с принцем Оранским, прямо отправляется в лицей и заказыва­ет пьесу Пушкину, который в час или два исполняет заказ вполне удов­летворительно. Известные светские поэты (князь П. А. Вяземский, А. А. Шишков) шлют ему свои стихи и комплименты, и он отвечает им, как равный. Дмитриев и Карамзин выражают очень высокое мнение об его даровании (последний летом этого года жил в Царском, и Пушкин был у него в доме своим человеком); с Жуковским, которого после смерти Державина считали первым поэтом, Пушкин уже сотрудничает («Боже, царя храни!»).

Круг литературного образования Пушкина значительно расширяет­ся: он перечитывает старых поэтов, начиная с Тредьяковского, и состав­ляет о них самостоятельное суждение; он знакомится с немецкой лите­ратурой (хотя и во французских переводах). Анакреонтические мотивы Батюшкова начинают в произведениях Пушкина уступать место роман­тизму Жуковского.

<…> Крупный факт внутренней жизни поэта за это время – юно­шеская, поэтическая любовь к сестре товарища, Е. П. Бакуниной, кото­рая жила в Царском Селе летом и иногда посещала лицей зимой; самые тонкие оттенки этого идеального чувства, то пережитые, то вычитанные у других лириков (Парни и Вольтер по-прежнему остаются его любим­цами), Пушкин в состоянии выразить своим мягким и нежным стихом, которым он иногда позволяет себе играть, подобно трубадурам или мейс­терзингерам (см. стихотворение «Певец»).

Идеальная любовь Пушкина, по-видимому, не мешала увлечениям иного рода; но и для них он умел находить изящное выражение, то в по­лународной форме романса – песенки в тоне Дмитриева и Нелединского («К Наташе», горничной княжны Волконской), то с привнесением ориги­нальной идеи (например, «К молодой вдове»). Умные мысли, искреннее чувство и изящные пластичные образы находим мы у Пушкина даже в именинных поздравлениях товарищам и в альбомных стихотворениях, которые он писал им перед выпуском и копии с которых сохранял: видно, что и тогда уже он дорожил каждым стихотворным словом своим и никог­да не брался за перо только для того, чтобы наполнить пустую страницу. В языке его теперь чаще прежнего встречаются смелые для того времени, чисто народные выражения (вроде: частехонько, не взвидел и пр.), до тех пор освященные примером одного Крылова (его Пушкин изучал уже с шестнадцатилетнего возраста; см. «Городок»). Благодаря лицейской сво­боде Пушкин и его товарищи близко сошлись с офицерами лейб-гусар­ского полка, стоявшего в Царском Селе. Это было не совсем подходя­щее общество для семнадцатилетних «студентов», и вакхическая поэзия Пушкина именно здесь могла перейти из области мечтаний в действи­тельность; но не следует забывать, что среди лейб-гусар Пушкин встре­тил одного из самых просвещенных людей эпохи (притом убежденного врага всяких излишеств), П. Я. Чаадаева, который имел на него сильное и благотворное влияние в смысле выработки убеждений и характера, да и прославившийся своими проказами и «скифской жаждой» П. П. Каверин учился в геттингенском университете, и недаром же Пушкин видел в нем живое доказательство того

Что резвых шалостей под легким покрывалом

И ум возвышенный и сердце можно скрыть.

Послание к Каверину, первоначальный вариант

Дружеские отношения с лейб-гусарами и свежая память о войнах 1812-1815 годов заставили и Пушкина перед окончанием курса мечтать о блестящем мундире; но отец, ссылаясь на недостаток средств, согласился только на поступление его в гвардейскую пехоту, а дядя убеждал предпо­честь службу гражданскую. Пушкин, по-видимому, без особой борьбы и неудовольствия, отказался от своей мечты и в стихах стал подсмеиваться над необходимостью «красиво мерзнуть на параде». Его гораздо больше прельщала надежда «погребать покойную академию и Беседу губителей российского слова» (письмо князю Вяземскому от 27 марта 1816 года); он рвался в бой, но в бой литературный. По родственным и дружеским свя­зям, а еще больше по личному чувству и убеждению он был всецело на стороне последователей Карамзина и Жуковского и вообще всего нового и смелого в поэзии. Еще на лицейской скамье он был пылким «арзамасцем», в самых ранних стихотворениях воевал с «Беседой» и князем Ша­ховским, и на них впервые оттачивал свое остроумие. «Арзамас» оценил его талант и рвение и считал его заранее своим действительным членом. На публичном выпускном экзамене Пушкин читал свое написанное по обязанности (в духе времени), но местами глубоко искреннее стихотво­рение «Безверие».

9 июня 1817 года государь явился в лицей, сказал молодым людям речь и наградил их всех жалованьем (Пушкин, как окончивший по 2-му разряду получил 700 рублей). Через четыре дня Пушкин высочайшим указом определен в Коллегию иностранных дел и 15 июня принял прися­гу. В начале июля он уехал в отпуск в Псковскую губернию, в село Ми­хайловское, где родные его проводили лето. Позднее Пушкин вспоминал, как он «обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и пр.; но – продолжает он, – все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу». Уже за две недели до конца отпуска Пушкин был в Петербурге и писал в Москву князю Вяземскому, что «скучал в псков­ском уединении». Однако, и из кратковременного пребывания в дерев­не Пушкин вынес несколько плодотворных воспоминаний (знакомство с родственниками Ганнибалами и поэтическая дружба с обитательницами соседнего Тригорского).

Жизнь, которую вел Пушкин в Петербурге в продолжение трех зим (1817-1820), была очень пестрая, на взгляд людей, дурно расположенных к нему – даже пустая, беспорядочная и безнравственная, но, во всяком случае, богатая разнообразными впечатлениями. Он скорее числился на службе, чем служил; жил со своими родителями на Фонтанке близ По­крова, в небольшой комнате, убранство которой соединяло «признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком уче­ного». Дома он много читал и работал над поэмой «Руслан и Людмила», задуманной еще в лицее, а вне дома жег «свечу жизни» с обоих концов. Он проводил вечера и целые ночи с самыми неистовыми представителя­ми «золотой молодежи», посещал балет, участвовал в шутовском «ориги­нальном» обществе «Зеленой лампы», изобретал замысловатые, но не не­винные шалости и всегда готов был рисковать жизнью из-за ничтожных причин. «Молодых повес счастливая семья» состояла, однако, из людей развитых и в умственном, и в эстетическом отношении; на их веселых ужинах смело обсуждались политические и экономические теории и ли­тературно-художественные вопросы. С другой стороны, пылкое агрес­сивное самолюбие Пушкина, усиленное ранними успехами, некоторые лицейские связи и семейные предания (Сергей Львович был очень тщес­лавен в этом отношении) влекли его в так называемый большой свет, на балы графа Лаваля и др., где его больше всего привлекали красивые и умные женщины. Петербургская жизнь Евгения Онегина есть поэтиче­ски идеализированное (очищенное от прозаических мелочей, вроде недо­статка денег и других неудач) воспроизведение этих двух сторон жизни Пушкина после выхода из лицея. Существенное различие в том, что у поэта помимо удовольствий было серьезное дело, которым он мечтал воз­величить не только себя, но и Россию: было еще третье общество, где он отдыхал и от кутежей, и от света.

В конце сентября или в октябре 1817 года Пушкин в первый раз (и в последний, за прекращением заседаний) посетил «Арзамас», этот «Ие­русалим ума и вкуса», и завязал прочные, на всю жизнь, сношения с его членами. Но «Арзамас», при всей свежести идей своих, все же был толь­ко литературной партией, кружком, и Пушкин скоро перерос его. Уже в 1818 году он является к П. А. Катенину, взгляды которого довольно да­леко расходились с принципами «Арзамаса», со словами: побей, но выу­чи. Катенин, как признавал Пушкин впоследствии, принес ему великую пользу: «ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли» (письмо 1826 года). Пушкин нахо­дит время часто видаться с Дельвигом и Кюхельбекером, с которыми его прежде всего соединяет любовь к литературе; он постоянный посетитель суббот Жуковского, частый гость в доме Карамзина.

Когда он после восьми месяцев такой слишком переполненной жиз­ни схватил гнилую горячку и должен был потом отлеживаться в постели, он «с жадностью и со вниманием» проглатывает только что вышедшие восемь томов «Истории» Карамзина и всецело овладевает их сложным содержанием. Он все умеет обращать на пользу своему великому делу: любовные интриги дали ему в девятнадцать лет такое знание психологии страсти, до которого другие доходят путем долгого наблюдения (см. сти­хотворение «Мечтателю»); с другой стороны, вера в высокое призвание спасала его от сетей низкопробного кокетства развратниц (см. «Прелест­нице»). В эту пору стихи для него – единственное средство изливать свою душу; как далеко шагнул он в них вперед в смысле красоты формы и силы выражений, видно из невольного восторга друзей-соперников, которые тонко понимали это дело (князь Вяземский пишет Жуковско­му 25 апреля 1818 года: «Стихи чертенка-племянника чудесно хороши. В дыму столетий – это выражение – город. Я все отдал бы за него движимое и недвижимое. Какая бестия! Надобно нам посадить его в желтый дом: не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших»). По мысли и содержанию многие из них («К портрету Жуков­ского», «Уныние», «Деревня», «Возрождение») справедливо считаются классическими; в них перед нами уже настоящий Пушкин, величайший русский лирик, для которого вся наша предшествующая поэзия была тем же, чем английская драма XV-XVI веков для Шекспира. Настроения, в них выражаемые, так же разнообразны, как жизнь самого поэта, но к концу периода грустный тон берет явный перевес: Пушкин недоволен собой и часто «объят тоской за чашей ликованья». Только в деревне он чувствует себя лучше: больше работает, сближается с народом, горячо сочувствует его тяжелому положению; там он возвращается к виденьям «первоначальных чистых дней». Немногие друзья Пушкина ценили по достоинству эти многообещающие минуты грусти и просветления; дру­гие, огорчаясь его «крупными шалостями» и не придавая значения его «мелким стихам», возлагали надежды на публикацию его поэмы: «уви­дев себя, – писал А. И. Тургенев, – в числе напечатанных и, следова­тельно, уважаемых авторов, он и сам станет уважать себя и несколько остепенится». Над «Русланом и Людмилой» Пушкин работал в 1818 и 1819 годах, по мере отделки читал поэму на субботах у Жуковского и окончил написанное весной 1820 года. Происхождение ее (еще не впол­не обследованное) чрезвычайно сложно: все, что в этом и сходных родах слышал и читал юный Пушкин и что производило на него впечатление, как и многое, им пережитое, отразилось в его первом крупном произве­дении. Имя героя и некоторые эпизоды (например, богатырская голова) взяты из «ународившейся» сказки об Еруслане Лазаревиче, которую он слыхал в детстве от няни; пиры Владимира, богатыри его взяты из «Кир­ши» Данилова, Баян – из «Слова о полку Игореве»; сам Пушкин указы­вает на «Двенадцать спящих дев» Жуковского, которого он дерзнул па­родировать, и на «смягченное подражание Ариосту», из которого взяты некоторые подробности (например, битва Руслана с Черномором) и даже сравнения. Еще ближе связь «Руслана» со знаменитой «Pucelle» Воль­тера, которого Пушкин уже в «Бове» называет своей музой; из нее взял Пушкин и самую идею обличить идеальную «лиру» Жуковского «во лжи прелестной»; через нее он впервые познакомился и с манерой Ариосто и Пульчи (Mordant e Maggiore); из нее и ее образцов он заимствовал (тоже в смягченном виде) иронический тон, частые отступления, длинные ли­рические введения и манеру мгновенно переносить читателя с места на место, оставляя героя или героиню в самом критическом положении; из нее же взяты и отдельные мысли и образы. Чтение волшебных сказок Антуана Гамильтона и рыцарских романов, которые в прозаическом из­ложении «Bibl. des romans» должны были быть известны Пушкину с дет­ства, равно как и близкое знакомство с «Душенькой» Богдановича, также имели влияние на «Руслана и Людмилу». Еще важнее и несомненнее, как доказал профессор Владимиров, непосредственные заимствования Пушкина из «Богатырских повестей» в стихах («Алиоша Попович» и «Чурила Пленкович»), сочиненных Н. А. Радищевым и основанных на «Русских сказках» М. Чулкова (1780-1783), оттуда взято и имя героини, и многие подробности. Историко-литературное значение первой поэмы Пушкина основано не на этих подробностях (которые сам поэт называет «легким вздором»), не на мозаически составленном сюжете и не на ха­рактерах, которые здесь отсутствуют, как и во всяком сказочном эпосе, а на счастливой идее придать художественную форму тому, что считалось тогда «преданьем старины глубокой», и на прелести самой формы, то юношески задорной и насмешливой, то искренней, трогательной и глу­боко продуманной, но всегда живой, легкой и в то же время эффектной и пластичной до осязательности. В такой форме все получает новую выра­зительность и красоту; так, например, вымысел о живой и мертвой воде, едва достойный, по-видимому, внимания умного ребенка, в обработке Пушкина всем показался полным смысла и поэзии. Откуда бы ни взял Пушкин эпизод о любви Финна к Наине, но только знаменитый стих: Герой! я не люблю тебя, сделал его сильным и высокохудожественным. Сам Пушкин считал впоследствии свою первую поэму холодной, и в ней действительно мало чувства и теплоты душевной, сравнительно с «Кав­казским пленником», «Бахчисарайским фонтаном» и пр. И в этом отно­шении, однако, она несравненно выше всего, что было написано до нее в подобном роде. Национальный элемент в ней крайне слаб и весь состоит из имен, полушутливых восхвалений русской силы да из полудюжины простонародных образов и выражений; но в 1820 году и это было неслы­ханной новостью. Добродушный, но умный юмор поэмы, смелое соеди­нение фантастики с реализмом, жизнерадостное мировоззрение поэта, которым волей-неволей проникается каждый читатель, ясно показали, что с этого момента русская поэзия навсегда освобождается от форма­лизма, шаблонности и напускного пафоса и становится свободным и ис­кренним выражением души человеческой. Оттого эта легонькая сказка и произвела такое сильное впечатление; оттого Пушкин для своих совре­менников и оставался прежде всего певцом Руслана, который уже в 1824 году попал на театральные подмостки (князь А. А. Шаховской составил волшебную трилогию «Финн», а Дидло всю поэму обработал в большой балет).

В числе приятелей Пушкина было немало будущих декабристов. Он не принадлежал к Союзу благоденствия (не по нежеланию и едва ли по­тому, что друзья не хотели подвергнуть опасности его талант: во-первых, в то время еще никакой серьезной опасности не предвиделось, а во-вто­рых, политические деятели крайне редко руководствуются подобными соображениями, – а скорее потому, что Пушкина считали недостаточ­но для этого серьезным, неспособным отдаться одной задаче), но впол­не сочувствовал его вольнолюбивым мечтам и энергично выражал свое сочувствие и в разговорах, и в стихах, которые быстро расходились меж­ду молодежью. При усиливавшемся в то время реакционном настроении Пушкин был на дурном счету у представителей власти. Когда Пушкин был занят печатанием своей поэмы, его ода «Вольность» и несколько эпи­грамм (а также и то, что он в театре показывал своим знакомым портрет Лувеля, убийцы герцога Беррийского) произвели в его судьбе неожидан­ную и насильственную перемену. Граф Милорадович – конечно, не без разрешения государя – призвал Пушкина к себе и на квартире его велел произвести обыск. Говорят (пока мы не имеем документальных сведений об этом деле и должны довольствоваться рассказами современников), Пушкин заявил, что обыск бесполезен, так как он успел истребить все опасное; затем он попросил бумаги и написал на память почти все свои «зловредные» стихотворения.

Этот поступок произвел очень благоприятное впечатление; тем не менее доклад был сделан в том смысле, что поэт должен был подвер­гнуться суровой каре; уверяют, будто ему грозила Сибирь или Соловки. Но Пушкин нашел многих заступников: Энгельгардт (по его словам) упрашивал государя пощадить украшение нашей словесности; Чаадаев с трудом, в неприемные часы, проник к Карамзину, который немедленно начал хлопотать за Пушкина перед императрицей Марией Федоровной и графом Каподистрией; усердно хлопотал и Жуковский, ходатайствовали и другие высокопоставленные лица (А. Н. Оленин, президент Академии художеств, князь Васильчиков и др.), и в конце концов ссылка была за­менена простым переводом «для пользы службы» или командировкой в распоряжение генерала Инзова, попечителя колонистов Южного края.

Между тем по Петербургу распространились слухи, будто Пушкин был тайно подвергнут позорному наказанию; эти слухи дошли до поэта и привели его в ужасное негодование, так что он, по его словам, «жаждал Сибири, как восстановления чести», и думал о самоубийстве или о пре­ступлении. Высылка хотя отчасти достигала той же цели, и 5 мая Пушкин в очень возбужденном настроении духа на перекладной, помчался по Бе­лорусскому тракту в Екатеринослав. Вот что писал Карамзин через пол­торы недели после его отъезда князю П. А. Вяземскому: «Пушкин был несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свобо­ду и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым (sic) месяцев на пять. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад». Многие приятели Пушки­на, а позднее его биографы считали это выселение на юг великим бла­годеянием судьбы. Едва ли с этим можно безусловно согласиться. Если новые и разнообразные впечатления следует признать благоприятными для художественного развития молодого поэта, то для него столько же было необходимо общение с передовыми умами времени и полная сво­бода. Гений Пушкина сумел обратить на великую себе пользу изгнание, но последнее не перестает от этого быть несчастьем. Печальное и даже озлобленное (насколько была способна к озлоблению его добрая и впе­чатлительная натура) настроение Пушкина в 1821 и последующие годы происходило не только от байронической мировой скорби и от грустных условий тогдашней внутренней и внешней политики, но и от вполне есте­ственного недовольства своим положением поднадзорного изгнанника, жизнь которого насильственно хотели отлить в несимпатичную ему фор­му и отвлечь от того, что он считал своей высшей задачей. Пушкин вез с собой одобренное государем письмо графа Каподистрии, которое должен был вручить Инзову; составитель его, очевидно на основании слов Жу­ковского и Карамзина, старается объяснить проступки Пушкина несчаст­ными условиями его домашнего воспитания и выражает надежду, что он исправится под благотворным влиянием Инзова и что из него выйдет пре­красный чиновник «или, по крайней мере, перворазрядный писатель». Еще характернее ответ Инзова на запрос графа Каподистрии из Лайбаха от 13 апреля 1821 года; добрый старик, очевидно, повинуясь внушениям сверху, рассказывает, как он занимает Пушкина переводом молдавских законов и пр., вследствие чего молодой человек заметно исправляется; правда, в разговорах он «обнаруживает иногда пиитические мысли; но я уверен, – прибавляет Инзов, – что лета и время образумят его в сем случае».

Первые месяцы своего изгнания Пушкин провел в неожиданно при­ятной обстановке; вот что пишет он своему младшему брату Льву: «при­ехав в Екатеринослав, я соскучился (он пробыл там всего около двух недель), поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по мо­ему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкой обледенелого лимонада. Сын его (младший, Николай)… предло­жил мне путешествие к кавказским водам; лекарь, который с ними ехал, обещал меня в дороге не уморить. Инзов благословил меня на счастли­вый путь, я лег в коляску больной; через неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе; воды мне были очень полезны и чрезвычайно помогли, особенно серные горячие. (следует ряд живых впечатлений кавказской природы и быта). С полуострова Тамани, древнего Тмутараканского кня­жества, открылись мне берега Крыма. Морем приехали мы в Керчь (сле­дует краткое описание древностей Пантикапеи). Из Керчи приехали мы в Кефу [Феодосию]. Отсюда морем отправились мы, мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф [иначе Гурзуф, тогда принадлежавший гер­цогу Ришелье], где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я элегию [«Погасло дневное светило»], которую тебе присылаю: отошли ее Гречу [в «Сын Отечества»] без подписи. Корабль остановил­ся в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска; я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою, снисходительного попечи­тельного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатеринин­ского века, памятник 12-го года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его [Александр, имевший сильное влияние на Пушкина] будет более, не­жели известен. Все его дочери – прелесть; старшая – женщина необык­новенная. Суди, был ли я счастлив; свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой я никогда не наслаждался, счастливое полуденное небо, прелестный край…»

Там Пушкин вновь испытал идеальную привязанность; там он по­полнил свое литературное развитие изучением Шенье и особенно Байро­на; там же он начал писать «Кавказского пленника». Из Гурзуфа вместе с генералом и его младшим сыном Пушкин через Бахчисарай отправил­ся в Киевскую губернию, в Каменку, имение матери Раевского, а оттуда на место службы в Кишинев, так как во время странствований Пушкина Инзов временно был назначен наместником Бессарабской области. Пуш­кин поселился сперва в наемной мазанке, а потом перебрался в дом Ин– зова, который оказался гуманным и «душевным» человеком, способным понять и оценить Пушкина. Поэт пользовался почти полной свободой, употребляя ее иногда не лучше, чем в Петербурге: он посещал самое разнообразное общество, как туземное, так и русское, охотно и много танцевал, ухаживал за дамами и девицами, столь же охотно участвовал в дружественных пирушках и сильно играл в карты; из-за карт и женщин у него было несколько «историй» и дуэлей; в последних он держал себя с замечательным самообладанием, но в первых слишком резко и иногда буйно высказывал свое неуважение к кишиневскому обществу. Это была его внешняя жизнь; жизнь домашняя (преимущественно по утрам) со­стояла в усиленном чтении (с выписками и заметками), не для удоволь­ствия только, а для того, «чтоб в просвещении стать с веком наравне», и в энергичной работе мысли. Его занятия были настолько напряженнее и плодотворнее петербургских, что ему казалось, будто теперь он в первый раз познал «и тихий труд, и жажду размышлений» («Послание Чаадае­ву», 1820).

Результатом этого явилась еще небывалая творческая деятельность, поощряемая успехом его первой поэмы и со дня на день усиливающейся любовью и вниманием наиболее живой части публики (так, через полто­ра месяца по приезде в Кишинев Пушкин на основании песни трактир­ной служанки написал балладу «Черная шаль», а в декабре того же года, задолго до ее напечатания, по рассказу В. П. Горчакова, ее уже твердили наизусть в Киеве).

Уже в первые полтора года после изгнания Пушкин, несмотря на ча­стые поездки в Киев (где Раевский командовал корпусом), в Каменку, в Одессу и пр., написал более сорока стихотворений, поэму «Кавказский пленник» и подготовил «Братьев-разбойников» и «Бахчисарайский фон­тан». Но все это едва ли составит третью часть творческих работ, зани­мавших его, в Кишиневе он работает над комедией или драмой, обличаю­щей ужасы крепостного права (барин проигрывает в карты своего старого дядьку-воспитателя), над трагедией во вкусе Алфиери, героем которой должен был быть Вадим, защитник новгородской свободы, потом обду­мывает поэму на тот же сюжет; собирает материал и вырабатывает план большой национальной поэмы «Владимир», в которой он хотел восполь­зоваться и былинами, и «Словом о полку Игореве», и поэмой Тассо, и даже Херасковым.

<…> Кроме того, Пушкин ведет свои записки, ведет журнал грече­ского восстания, которым интересовался более, нежели многие греки и успех которого предугадал один из первых в Европе, пишет «Истори­ческие замечания» и производит без посторонней помощи целый ряд исторических, историко-литературных и психологических небольших изысканий, о степени оригинальности которых мы можем судить по не­многим случайно дошедшим до нас указаниям (например, о гербе России, определение западного источника сказки о Бове Королевиче, француз­ское письмо брату…). Энергия Пушкина в работе тем поразительнее, что в продолжение всех двух с половиной лет своего пребывания в Кишиневе он не хотел и не мог примириться с мыслью о продолжительности своего изгнания, жил как на биваках, мечтал не нынче-завтра увидеться с петер­бургскими друзьями и постоянно переходил от надежды к отчаянию.

13 января 1823 года он просился в непродолжительный отпуск, о чем довели до сведения государя, но высочайшего разрешения не последова­ло. Это усиливало оппозиционное настроение Пушкина, которое к тому же поддерживалось «демагогическими спорами конституционных дру­зей» его в Киеве и Каменке.

Самым крупным событием художественной жизни Пушкина за этот период было создание и появление «Кавказского пленника», которого он окончил в Каменке 20 февраля 1821 года (эпилог и посвящение написаны в Одессе 15 мая того же года) и который вышел в Санкт-Петербурге в августе 1822 года (издатель Н. И. Гнедич, печатался в типографии Гре­ча). В поэме сам автор различает две части, по его мнению плохо свя­занные между собой: описательно-этнографическую (лучше удавшуюся) и романтически-психологическую; во второй он хотел изобразить «это равнодушие к жизни и ее наслаждениям, эту старость души (старость молодости, как выражается он о себе в письмах), которые сделались от­личительными чертами молодежи XIX века». По преданию, в основу по­эмы положен рассказ некоего Немцова (слышанный Пушкиным еще до ссылки) о том, как его будто бы освободила из плена влюбившаяся в него черкешенка. Первая мысль обработать этот сюжет пришла Пушкину в ав­густе 1820 года, на Кавказе; основная идея и характер героя, списанного Пушкиным с самого себя (не с такого, каким он был в действительности, а с такого, каким ему хотелось быть), выяснились автору под влиянием изучения Байрона. Внешнюю отделку, при всей своей строгости к себе и «Пленнику», он не мог не признать шагом вперед против «Руслана».

Успех поэмы в публике был огромный; в глазах молодой России того времени именно после нее Пушкин стал великим поэтом («Руслан» сде­лал его только известным и возбудил ожидания), да и Россия стареющаяся должна была признать за «либералом» Пушкиным «талант прекрасный» (Карамзин, «Письма к Дмитриеву»). Прежде всего подкупала читателей форма поэмы, изящество и сила стихов (из которых иные немедленно стали поговорками), затем поразительный по соединению простоты и эффектности план поэмы и глубоко правдивое чувство; она действитель­но «тайный глас души» поэта, тем более понятный читателям, что и они переживали ту же «болезнь века», более разнообразно и разносторонне, но едва ли более рельефно и сильно выраженную Байроном. Характер и судьба черкешенки (недостаток «местного колорита» в ее изображении не мог быть в то время заметен) всем внушали глубокую симпатию и даже возбуждали у лучших критиков (князя Вяземского) наивную досаду на поэта, который не выразит сострадания к такому великодушному и благородному существу.

Позднейшая критика заметила в сюжете мелодраматичность и в от­дельных местах излишнюю приподнятость тона во вкусе Державина, но современники не могли считать это недостатками. Примечания Пушкина, объясняющие, что такое шашка, аул, кумыс и пр., осязательно показыва­ют, что «Пленник» был родоначальником всей нашей весьма обширной и важной кавказской поэзии и прозы. В 20-х годах он вызывал и непосред­ственные подражания («Киргизский пленник», «Московский пленник») и уже в 1823 году был переделан в балет, в свое время очень популярный. В 1821 году Пушкин написал или, вернее, набросал поэму из русской жиз­ни: «Братья-разбойники». Он был очень недоволен ею и сжег набросок, но один отрывок, в основу которого было положено действительное про­исшествие – бегство двух закованных арестантов вплавь, случившееся в Екатеринославе при Пушкине, – он отделал и послал в печать в 1823 году (появился в «Полярной звезде» за 1825 год), а другими воспользо­вался много позднее для очень красивой баллады «Жених». «Братья-раз­бойники» в настоящем своем виде интересны в историко-литературном отношении как свидетельство о стремлении Пушкина соединить байро­ническое сочувствие сильным натурам, извергнутым из общества, с изо­бражением, пока еще очень несовершенным, русского народного быта. В форме нельзя не заметить пестроты и неровности: сильные, исконно русские выражения, свидетельствующие о внимательном изучении на­родной поэзии, стоят рядом с выражениями слишком искусственными, даже вычурными.

В Кишиневе Пушкин работал также над «Бахчисарайским фонта­ном» и задумал поэму «Цыганы», один из мотивов и краски для которой дала ему жизнь. В конце 1822 года, во избежание неприятных послед­ствий «истории» за картами, Инзов послал поэта в командировку в Из­маил; в Буджакской степи Пушкин встретился с цыганским табором и бродил с ним некоторое время. В Кишиневе же, в мае 1823 года, начат «Евгений Онегин».

Из произведений меньшего объема этого периода особое значение и влияние имели стихотворения: «Наполеон», в котором (особенно в по­следней строфе) поэт проявил такое благородство чувства и силу мысли, что все другие русские лирики должны были показаться перед ним пиг­меями, и «Песнь о вещем Олеге» (1 марта 1822 года), далеко не первый по времени, но первый по красоте и силе продукт национального роман­тизма в России.

В конце кишиневского периода Пушкин, все яснее и яснее сознавав­ший свое значение, вступает в деятельную переписку с двумя молодыми критиками: Плетневым и Бестужевым-Марлинским.

В декабре 1822 года вышла первая книжка «Полярной звезды», имев­шей целью руководить общественным мнением; для этого нужно было произвести, так сказать, серьезную ревизию немногому сделанному и объединить лучших делателей. Теперь Пушкин больше, чем когда-либо, огорчается изгнанием, лишавшим его возможности принять непосред­ственное участие в важном деле, и рвется из полудикого Кишинева в культурную Россию. Так как ему не дозволили даже и на время съездить в Петербург, то он обрадовался случаю переехать в ближайший цивили­зованный город – Одессу.

Вот как Пушкин в письме к брату от 25 августа 1823 года описывает свое переселение: «Здоровье мое давно требовало морских ванн; я на­силу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу. Я оставил мою Молдавию и явился в Европу (в первых числах июня); ресторации и ита­льянская опера напомнили мне старину и, ей-Богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объяв­ляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе». Этот перевод устроил А. И. Тургенев.

Вначале поэт чувствовал только отрадные стороны одесской жиз­ни; он увлекался европейскими удовольствиями, больше всего театром, внимательно присматривался ко всему окружающему, с неослабным интересом следил за ходом греческого восстания, знакомился с интел­лигентными русскими и иностранцами и скоро увлекся женой местного негоцианта, красавицей Ризнич. На одесскую молодежь, как человек, он производил двоякое впечатление: для одних он был образцом байрониче­ской смелости и душевной силы, от подражания которому их насильно удерживали заботливые родители; другие видели в нем «какое-то бретерство, suffisance и желание осмеять, уколоть других»; но как перед поэтом, перед ним преклонялись все ценившие поэзию.

Медовый месяц жизни Пушкина в Одессе был, однако, непродолжи­телен: уже в ноябре 1823 года он называет Одессу прозаической, жалу­ется на отсутствие русских книг, а в январе 1824 года мечтает убежать не только из Одессы, но и из России; весной же у него начались настолько крупные неприятности с начальством, что он чувствует себя в худшем положении, чем когда-либо прежде. Дело в том, что граф Воронцов и его чиновники смотрели на Пушкина с точки зрения его пригодности к служ­бе и не понимали его претензий на иное, высшее значение; а Пушкин, теперь более одинокий, чем в Кишиневе (друзей в деловой Одессе труд­но было приобрести), озлоблялся и противопоставлял табели о рангах то демократическую гордость ума и таланта, то даже свое шестисотлет­нее дворянство, и мстил эпиграммами, едкость которых чувствовал и сам граф, имевший полную возможность «уничтожить» коллежского секрета­ря Пушкина. Если одесский год был один из самых неприятных для по­эта, он был зато одним из самых полезных для его развития: разнообраз­ные одесские типы расширили и углубили его миросозерцание, а деловое общество, дорожившее временем, давало ему больше досуга работать, чем приятельские кружки Кишинева, и он пользовался этим, как никогда прежде. Он доучился английскому языку, выучился итальянскому, занимался, кажется, испанским, пристрастился к приобретению книг и по­ложил начало своей впоследствии огромной библиотеке. Он читал все новости по иностранной литературе и выработал себе не только совер­шенно определенные вкусы и взгляды (с этих пор он отдает предпочтение английской и даже немецкой литературе перед французской, на которой был воспитан), но даже дар предвидения будущих судеб словесности, ко­торый поражает нас немного позднее. По новой русской литературе он столько прочел за это время, что является теперь первым знатоком ее и за­думывает ряд статей о Ломоносове, Карамзине, Дмитриеве и Жуковском.

В то же время, не без влияния коммерческого духа Одессы, где чест­ный заработок ни для кого не считался позорным, и того случайного об­стоятельства, что «Бахчисарайский фонтан», благодаря князю Вяземско­му, дал поэту возможность выбраться из сети долгов, Пушкин приходит к отрадному убеждению, что литература может доставить ему материаль­ную независимость (сперва такой взгляд на поэзию он называет цинич­ным, позднее же он говорит: «Я пишу под влиянием вдохновения, но раз стихи написаны, они для меня только товар»). В основу «Бахчисарайско­го фонтана» положен рассказ Екатерины Николаевны Раевской о княжне Потоцкой, бывшей женой хана Керим-Гирея. Сам Пушкин и князь Вя­земский (предпославший поэме «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Василевского острова») видели в нем как бы манифест романтической школы, что выразилось в отсутствии опре­деленности и ясности сюжета, элегическом тоне и яркости местного ко­лорита.

В последнем отношении образцом для поэта служил Байрон, влия­ние которого очевидно также и во многих частностях, и в обрисовке ти­танического характера Гирея: но противоположение двух одинаково жи­вых и рельефных женских характеров, эффектная и полная искреннего чувства сцена между Заремой и Марией и задушевный лиризм последней части – неотъемлемая собственность Пушкина. «Фонтан», сравнитель­но с «Пленником», представляет важный шаг вперед полным отсутстви­ем «элемента высокости» (Белинский), который еще связывал Пушкина с предшествующим периодом. Число лирических произведений Пушкина, написанных в Одессе, невелико: он был слишком поглощен самообразо­ванием и работой над двумя большими поэмами – «Онегиным» и «Цы­ганами». «Онегина» автор называет сперва романом в стихах «вроде Дон Жуана»; в нем он «забалтывается донельзя», «захлебывается желчью» и не надеется пройти с ним через цензуру, отчего и пишет «спустя рукава»; но постепенно он увлекается работой и, по окончании второй главы, при­ходит к убеждению, что это будет лучшее его произведение.

Уезжая из Одессы, он увозит с собой третью главу и «Цыган», без окончания. Отъезд Пушкина был недобровольный: граф Воронцов, мо­жет быть с добрым намерением, дал ему командировку «на саранчу», но Пушкин, смотревший на свою службу как на простую формальность, на жалованье – как на «паек ссыльного», увидел в этом желание его уни­зить и стал повсюду резко выражать свое неудовольствие.

Граф Воронцов написал 23 марта 1824 года графу Нессельроде (бук­вальный смысл его письма – в пользу Пушкина, но в нем нельзя не ви­деть сильного раздражения вельможи против непочтительного и самом­нительного подчиненного), что, по его мнению, Пушкина следовало бы перевести куда-нибудь вглубь России, где могли бы на свободе от вредных влияний и лести развиться его счастливые способности и возникающий (sic) талант; в Одессе же много людей, которые кружат ему голову своим поклонением будто бы отличному писателю, тогда как он пока «только слабый подражатель далеко не почтенного образца», то есть Байрона. Этот отзыв Воронцова не имел бы особенно печальных последствий для Пушкина, если бы приблизительно в то же время не вскрыли на почте письмо самого поэта к кому-то в Москву, в котором он пишет, что берет «уроки чистого афеизма… система не столь утешительная, как обыкно­венно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная». Тотчас же Пушкин был отрешен от службы и сослан в Псковскую губернию, в родо­вое имение, причем ему был назначен определенный маршрут без заезда в Киев (где проживали Раевские).

30 июля 1824 года Пушкин выехал из Одессы и 9 августа явился в Михайловское-Зуево, где находились его родные. Сначала его приняли сердечно, но потом Надежда Осиповна и Сергей Львович (имевший не­осторожность принять на себя официально обязанность надзирать за по­ведением сына) стали страшиться влияния опального поэта на сестру и брата. Между отцом и сыном произошла тяжелая сцена (которой много позднее Пушкин воспользовался в «Скупом рыцаре»): «отец мой, вос­пользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявля­ет, что я его бил, потом – что хотел бить. Перед тобой (пишет Пушкин Жуковскому) я не оправдываюсь, но чего же он хочет для меня с уголов­ным обвинением? Рудников сибирских и вечного моего бесчестия? Спаси меня!» В конце концов родные Пушкина уехали в Петербург, и Сергей Львович отказался наблюдать за сыном, который остался в ведении мест­ного предводителя дворянства и настоятеля Святогорского монастыря.

В одиночестве Пушкин развлекался только частыми визитами в со­седнее Тригорское, к П. А. Осиповой, матери нескольких дочерей, у кото­рой, кроме того, проживали молодые родственницы (между другими – и г-жа Керн).

Жительницы Тригорского, по-видимому, больше интересовались по­этом, нежели интересовали его, так как его серьезная привязанность была направлена к одесской его знакомой.

Как ни значительна была напряженность работы Пушкина в Киши­неве и в Одессе, в Михайловском, в особенности в зимнее время, он чи­тал и думал, по крайней мере, вдвое больше прежнего. Книг, ради Бога, книг! – почти постоянный его припев в письмах к брату. С раннего утра до позднего обеда он сидит с пером в руках в единственной отопляемой комнатке Михайловского дома, читает, делает заметки и пишет, а по вече­рам слушает и записывает сказки своей няни и домоправительницы. Под влиянием обстановки теперь он больше, чем прежде, интересуется всем отечественным: историей, памятниками письменности и народной живой поэзией; он собирает песни (для чего иногда переодевается мещанином), сортирует их по сюжетам и изучает народную речь, чем пополняет про­белы своего «проклятого» воспитания. Но это изучение родины идет не в ущерб его занятиям литературой и историей всемирной. Он вчитывался в Шекспира, в сравнении с которым Байрон, как драматург, теперь кажется ему слабым и однообразным. В то же время он воспроизводит с удиви­тельной точностью поэтический стиль и объективное миросозерцание Магометова Корана. Восток, Шекспир и изучение исторических источни­ков, вместе с годами и одиночеством, заставляют его спокойнее смотреть на мир Божий, больше вдумываться, чем чувствовать, философски отно­ситься к прошлому и настоящему, если только последнее не возбуждало страстей его.

В январе 1825 года Пушкина посетил будущий декабрист И. И. Пущин, который привез ему «Горе от ума»; он заметил в поэте перемену к лучшему: Пушкин стал «серьезнее, проще, рассудительнее».

Мельком прослушанная комедия вызвала известное письмо Пуш­кина к Бестужеву, показывающее необыкновенную тонкость и зрелость критического суждения (написанное двумя месяцами позднее письмо к тому же Бестужеву применяет такую же критику ко всему ходу современной ему литературы и совпадает во многом с наиболее светлыми идеями Белинского).

Умственная и художественная зрелость, ясно сознаваемая поэтом (немного позднее Пушкин пишет Н. Н. Раевскому: «…я чувствую, что дух мой вполне развился: я могу творить») и твердо установившееся ми­росозерцание, проявляющееся в стихотворениях этого периода, не меша­ли ему страшно томиться одиночеством и выдумывать довольно несбы­точные планы для своего освобождения из «обители пустынных вьюг и хлада».

С братом Львом и дерптским студентом Вульфом, сыном Осиповой, он составил нечто вроде заговора с целью устроить себе побег за границу, через Дерпт и одно время настолько верил в возможность этого дела, что прощался с Россией прекрасным (неоконченным) стихотворением.

В то же время он испытал и легальное средство: под предлогом аневризма он просит позволения ехать для операции и лечения в одну из столиц или за границу. План бегства не осуществился, а для лечения Пушкину был предоставлен город Псков. Весной Пушкина посетил ба­рон Дельвиг.

На осень он остался совсем один, за временным отъездом соседок. От этого усиливается и жажда свободы, и творческая производительность: к зиме он оканчивает четвертую главу «Онегина», «Бориса Годунова» и по­эму «Граф Нулин».

Узнав о 14 декабря, Пушкин сперва хотел ехать в Петербург, затем вернулся, чтобы подождать более положительных известий, а получив их, сжег свои тетради. С крайне тяжелым чувством следил он за ходом арестов. Успокоившись и одумавшись, он решил воспользоваться отсут­ствием своего имени в списках заговорщиков и начал хлопотать о своем возвращении, сперва частным образом, потом официально.

В июле 1826 года Пушкин послал через губернатора письмо госуда­рю с выражением раскаяния и твердого намерения не противоречить сво­ими мнениями общепринятому порядку. Вскоре после коронации он был с фельдъегерем увезен в Москву и 8 сентября, прямо с дороги, представ­лен государю, с которым имел довольно продолжительный и откровен­ный разговор, после чего получил позволение жить где угодно (пока еще кроме Петербурга, куда доступ был ему открыт в мае 1827 года), причем император вызвался быть его цензором.

Напряженная работа мысли Пушкина в Михайловский период на­глядно выразилась тем, что с этого времени он начал писать и прозаиче­ские статьи: в 1823 года он напечатал в «Московском телеграфе» очень едкую заметку «О m-me Сталь и г-не М.» (за подписью Ст. Ар., то есть старый арзамасец), где выразил свое уважение и благодарность знамени­той писательнице за симпатию, с которой она отнеслась к России, – и статью: «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», в которой он дает глубоко обдуманный очерк истории русского языка и такую умную и точную характеристику Ломоносова, что ее и до сих пор смело, с великой пользой, можно вводить в учебник словесности.

Эти два года – из самых плодотворных и для лирики Пушкина. Вначале он обрабатывает мотивы, привезенные с юга, яркие краски ко­торого видны в «Аквилоне», «Прозерпине», «Испанском романсе» и др. Затем проявляются в его пьесах вновь созревшие мысли и более преж­него уравновешенные чувства («Разговор книгопродавца с поэтом»; два «Послания к цензору»); даже «Вакхическая песня», по исходной точке тожественная с юной его лирикой, заканчивается глубоко-гуманной мыс­лью). Форма еще совершеннее: на невольном досуге даже шутливые пье­сы, как «Ода графу Хвостову», отделываются необыкновенно тщательно. К концу периода немногочисленные лирические произведения выражают лишь скоропреходящие минуты настроения: Пушкин всецело погружен в поэмы и драму.

Еще 10 октября 1824 года он окончил поэму «Цыганы», начатую в Одессе десятью месяцами раньше. Хотя она напечатана только в 1827 году, но оказала сильное и благотворное влияние на публику много рань­ше, так как сделалась известной в огромном количестве списков. Имя ге­роя (Алеко – Александр) показывает, что по первоначальному замыслу он должен был воспроизвести самого поэта; затем, по мере освобожде­ния Пушкина из-под влияния Байрона, Алеко оказывается первым ярко и объективно очерченным характером, в обработке которого байронизм подвергается жестокому осуждению. Трезвость и гуманность содержа­ния, необыкновенная ясность плана, небывалая простота и живописность языка, рельефность всех трех действующих лиц и их положений, драма­тизм главных моментов, полный реализм обстановки и, наконец, цело­мудрие при изображении полудикой, свободной любви – все это черты новые даже в Пушкине, не говоря о современной ему поэзии. Противопо­ставление эгоизма грозного обличителя общественных зол Алеко, кото­рый «для себя лишь хочет воли», истинному свободолюбию и справедли­вости старого цыгана – первый гражданский подвиг Пушкина, «смелый урок», который дает поэт черни; лучшее доказательство его убедительно­сти и великой полезности – вдохновенно кроткие строки великого кри­тика, Белинского.

Всецело Михайловскому периоду принадлежит «Граф Нулин», о происхождении которого автор говорит: «…перечитывая ”Лукрецию“, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что, если б Лукреции при­шла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охлади­ло бы его предприимчивость, и он со стыдом принужден был отступить… Мысль пародировать историю и Шекспира ясно представилась, я не мог противиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть». «Граф Нулин», по необыкновенной легкости стиха и стройности расска­за, и производит впечатление капризного вдохновения минуты. Критика жестоко напала на Пушкина за безнравственность его поэмки, но читате­ли (и, как свидетельствует граф Бенкендорф – император Николай) были чрезвычайно довольны ею. Это одно из немногих произведений Пушки­на, свидетельствующих о его таланте изображать и отрицательную сто­рону жизни.

По сравнению с Гоголем его сатира кажется более легкой, как будто поверхностной; но невозможно указать в нашей литературе другое изо­бражение пошлости русских парижан того времени, более типичное и резкое по существу; да и вся помещичья жизнь, с виду такая патриархаль­ная, оказывается насквозь проеденной распутством. На поэмке видно и влияние «Беппо» Байрона, и изучение русской литературы XVIII века, во­евавшей с петиметрами, и увлечение ехидным сарказмом Крылова; но из­ящный реализм целого и подробностей всецело принадлежит Пушкину.

В Михайловском написана также народная баллада «Жених»; сюжет ее – обломок из кишиневской поэмы «Братья-разбойники», теперь, под влиянием рассказов Арины Родионовны, обработанный как сказка-а­некдот, с эффектной развязкой. Как в форме стиха, так и в содержании, Пушкин, очевидно, соперничает с Жуковским (с «Громобоем» и другими русскими балладами) и в смысле народности одерживает над учителем блестящую победу.

Самое крупное и задушевное произведение михайловского перио­да – «Борис Годунов», или, как сам Пушкин озаглавил его, «Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве». Пушкин начал ее в конце 1824 года и окончил к сентябрю 1825 года, усердно подготовившись к ней чтением. «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль оживить в дра­матической форме одну из самых драматических эпох нашей истории. Шекспиру я подражал в его вольном и широком изображении характеров; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий; в летописях старался угадать язык тогдашнего времени – источники богатые, успел ли я ими воспользоваться, не знаю». Сам Пушкин называет «Бориса Году­нова» романтической драмой и тем указывает на главное теоретическое пособие – «Чтение о драматическом искусстве» А. В. Шлегеля, откуда он воспринял резко отрицательное отношение к трагедии классической и идею национальной драмы (отсюда и заглавие), но отринул все узко-ро­мантическое, мечтательное и мистическое (как и из Карамзина исключил все сентиментальное). Над каждым, даже третьестепенным лицом он ра­ботал с необыкновенным прилежанием; целые сцены, вполне отделан­ные, он исключал, чтоб не ослабить впечатления целого.

По окончании труда Пушкин был чрезвычайно доволен им. «Я пе­речел его вслух один, бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин!» Но он не спешит печатать «Бориса» и держит его в портфеле целые шесть лет: он сознает, что его пьеса – революция, до понимания которой пока не доросли ни критика, ни публика, и предвидит неуспех, который может невыгодно отразиться на самом ходе дорогого ему дела. Даже восторг московских литераторов, которых во время чтения 12 октября 1826 года «кого бросало в жар, кого в озноб, волосы поднимались дыбом», даже видимый успех «Сцены в келье», которую Пушкин напечатал в начале 1827 года («Московский вестник», № 1), не заглушили его опасений, и они оправдались вполне. Когда в начале 1831 года вышел «Борис», со всех сторон послышались возгласы недоумения и недовольства или рез­кого осуждения: классики искали «сильных, возвышенных чувствова­ний» – и находили только «верные списки с обыкновенной природы»; поклонники Пушкина и романтики искали «блестков», свойственных поэту, разгула страстей и поразительных эффектов – и находили, что здесь все слишком просто, обыденно, почти скучно; огромное большин­ство признавало «Бориса» «выродком», который не годится ни для сцены, ни для чтения. Катенин называет драму «ученическим опытом», «куском истории», разбитым на мелкие сцены, а женский крик за сценой признает прямо «мерзостью»; И. А. Крылов прилагает к ней анекдот о горбуне. С другой стороны, князь Вяземский находит в «Борисе» «мало создания»; Кюхельбекер ставит его ниже «Т Тассо» Кукольника. Только Киреевский в «Европейце», да отчасти Надеждин поддержали Пушкина. Позднее все, даже и Белинский, еще со времен студенчества восторгавшийся прекрас­ными частностями, упрекали Пушкина за рабское следование Карамзи­ну. Пушкин был глубоко огорчен нападениями, на которые ответила за него история: этот «выродок» явился отцом всей национальной русской драмы, и внутренняя величавая стройность этих «обломков» Карамзина теперь ясна всякому ученику гимназии.

Зиму 1826/27 годов Пушкин провел главным образом в Москве (он уезжал по осени в Михайловское, где с наслаждением смотрел на «поки­нутую тюрьму», и в Псков), живя у Соболевского на Собачьей площадке, в деревне Ренкевич. Он вполне наслаждался своей свободой и обществом, тем более что москвичи приняли его с распростертыми объятиями как величайшего поэта (в начале 1826 года вышло первое издание его стихот­ворений); либеральная молодежь видела в нем чудом спасенного друга декабристов, которым он шлет «Послание в Сибирь», а убежденные за­щитники существующего порядка радовались искреннему его примире­нию с правительством («Стансы»). Пушкин широко пользовался до тех пор малознакомой ему благосклонностью судьбы; он посещал и салоны умных дам (например, княгини Зинаиды Волконской), и светские балы, и сходбища так называемой «архивной молодежи», и холостые пирушки.

Рассеянная жизнь не мешала ему работать. Недовольный существо­вавшими тогда журналами и альманахами, он еще в Михайловском мечтал об основании серьезного и добросовестного журнала; теперь оказалось возможным осуществить эти мечтания. Среди «архивной молодежи», из которой иные, как Дмитрий Веневитинов, импонировали даже Пушки­ну умом своим и талантом, он нашел людей, ему сочувствующих. Было решено издавать, при постоянном участии Пушкина, «Московский вест­ник», в редакторы которого был избран М. П. Погодин.

В продолжение трех лет Пушкин добросовестно служил новому жур­налу (в то же время он считал своим нравственным долгом поддерживать альманах барона Дельвига «Северные цветы»), хотя в его отношениях к московскому кружку нельзя не заметить некоторой двойственности. Он вполне сочувствовал его серьезному взгляду на литературу, его убежде­нию в праве искусства на безграничную свободу и желанию низвергнуть господство французского вкуса, но он вовсе не хотел подчинять нашу юную словесность философским немецким теориям (которые он и пони­мал неясно). К московскому году жизни Пушкина относятся «Записка о народном образовании, написанная по поручению государя» и «Сцена из Фауста». «Записка», очевидно, вытекла из разговора императора с Пуш­киным, в котором поэт указал на плохую систему воспитания русских дворян, как на причину появления декабристов: она развивает ряд мыс­лей оригинальных и умных, иногда односторонних, но во всяком случае не соответствовавших видам правительства. «Новая сцена между Мефи­стофелем и Фаустом» написана под влиянием Веневитинова, который в стихотворном послании убеждал Пушкина изучать Гете. Содержание ее вымышлено и далеко не вполне в духе Гете; Фауст Пушкина выражает только одну сторону прототипа – рефлексию, убивающую всякое на­слаждение, и представляет амальгаму из Гете и Байрона. Беспощадный анализ Мефистофеля ближе к источнику, но и в нем виден отзвук «демо­на» юности Пушкина.

В мае 1827 года Пушкину дозволено было ехать в Петербург, и он поспешил воспользоваться позволением: но к осени он, «почуя рифмы», ухал в Михайловское. Там, сознав будущность романа и повести, он на­чал исторический роман «Арап Петра Великого», в котором, несмотря на новость для него этого рода творчества, проявил великое мастерство, главным образом в серьезном, объективном тоне рассказа, в отсутствии слащавого преувеличения, ненатурального изображения старины.

Зиму 1827/28 годов, как и весну, лето и часть осени 1828 года, Пуш­кин провел большей частью в Петербурге (жил в Демутовом трактире), откуда иногда ездил в Москву (останавливался обыкновенно у Нащоки­на).

Его душевное состояние за это время – тревожное, часто тяжелое; медовый месяц его наслаждения свободой давно прошел; через графа Бенкендорфа он не раз получал выговоры, хотя и в деликатной форме; не раз ему давало себя чувствовать недоверие низших органов власти (на­пример, в крайне нелепом, разбиравшемся в сенате деле о списке стихот­ворения Андрей Шенье). С другой стороны, Пушкин недоволен условия­ми личной жизни: кружок близких людей сильно поредел (брат далеко на службе, сестра в январе 1828 года вышла замуж); молодость, минутами представлявшаяся ему рядом ошибок, прошла, и Пушкин чувствовал по­требность устроиться, положить конец душевным скитаниям, но пока не находил к тому возможности.

Весной 1828 года Пушкин обратился с просьбою о принятии его в действующую армию и отказ принял за выражение немилости государя; так же напрасно он просился ехать за границу.

Тоска и огорчения столь же мало препятствовали энергичной творче­ской работе Пушкина, как и все более и более усиливавшееся недоброже­лательство критики, которое началось с того времени, как поэт стал при­надлежать одному литературному органу, а также наивное недовольство публики, которая ждала от каждой новой строчки поэта какого-то чуда. Довольно многочисленные, и по форме, и по содержанию безупречные ли­рические стихотворения этого периода представляют летопись душевной жизни поэта; некоторые из них служат выражением безутешного отчаяния.

Но творческие силы поэта при этом даже растут: в октябре 1828 года Пушкин начал «Полтаву» и окончил ее менее чем в месяц. Первая мысль о поэме из жизни Мазепы возникла у него еще при чтении «Войнаровского» Рылеева; узнав из нее, что Мазепа обольстил дочь Кочубея, «я из­умился, – говорит Пушкин, – как мог поэт пройти мимо столь страш­ного обстоятельства». Явилось сильное желание изобразить любовную историю старого гетмана, для чего подготовительную работу составляло чтение «Истории Малой России» Бантыша-Каменского и др. пособий; в это время план зрел в голове Пушкина; рамки его раздвигались, и роман­тическая поэма естественно сплеталась с исторической, с изображением одного из важнейших моментов в истории новой России (здесь начало ув­лечения Пушкина Петром, столь важного для его будущей деятельности). Поэма вышла в 1829 году и не имела успеха: не нашли в ней того бле­ска и яркости, которыми пленялись в Пушкине, не поняли необходимо­сти слияния частного с общим, что составляет особенность всех лучших художественных воссозданий прошлого. Немногие истинные поклонни­ки Пушкина (например, Кюхельбекер) оценили и в то время «Полтаву» по достоинству, а теперь, несмотря на успехи исторической науки, нам трудно, почти невозможно отрешиться от того поэтического колорита, которым Пушкин облек Полтавскую битву, Кочубея, Мазепу… «Полта­ва», опоэтизировавшая природу Малороссии и ее быт, открыла дорогу повестям Гоголя и «Тарасу Бульбе».

Перелом в характере и образе жизни поэта, когда-то необыкновен­но живого («вертлявого», по выражению М. П. Погодина) и жадного к развлечениям, а теперь наклонного проводить целые дни молча, на дива­не, с трубкой во рту, разрешился предложением, которое он сделал юной (род. 1813) московской красавице Н. Н. Гончаровой. Получив не вполне благоприятный ответ, 1 мая 1829 года он уехал на Кавказ, провел около двух недель в Тифлисе и потом отправился в действующую армию (где находился брат его), с которой вошел в Арзерум. Результатом путеше­ствия был ряд кавказских стихотворений и «Путешествие в Арзерум», изданное много позднее.

По возвращении в Москву он был так холодно принят у Гончаровых, что немедленно ускакал в деревню, а потом (в ноябре) переехал в Петер­бург. В начале 1830 года, несмотря на самое горячее участие в «Литера­турной газете» барона Дельвига, к которой Пушкин чувствовал несрав­ненно большую симпатию, нежели к «Московскому вестнику» Погодина (в «Газете» действовали почти исключительно его друзья и единомыш­ленники), он чувствовал себя настолько тяжело, что просил позволения уехать за границу или, по крайней мере, сопровождать посольство в Ки­тай. Но это было временное отчаяние, обусловленное личными причина­ми. Услыхав, как Н. Н. Гончарова блестит на балах, и удостоверившись, что о нем отзываются лучше, чем он ожидал, он уехал в Москву, возобно­вил предложение и получил согласие.

Семейство Гончаровых стояло на высшей ступени общественной лестницы, чем Пушкин, но было разорено не меньше. Главой семьи счи­тался дедушка, обширное промышленное предприятие которого готово было рухнуть чуть не каждый день за неимением наличных денег. Мать Натальи Николаевны, невесты Пушкина, была очень «тонкая», но, по-ви­димому, довольно расчетливая дама. Приняв предложение Пушкина (6 мая была помолвка), эксплуатировали его связи, а со свадьбой не спешили и от невесты держали его в почтительном отдалении, причем будущая теща иногда устраивала ему довольно крупные неприятности. Вследствие всего этого П. иногда впадал в отчаяние, которое и выражал близким лю­дям; но он искренно любил свою невесту и припадки «хандры» у него быстро сменялись душевной бодростью и умственной энергией. В таком настроении в конце августа 1830 года он поехал в Болдино (Нижегород­ской губернии), часть которого отец выделял ему ввиду женитьбы, чтобы устроить залог имения и воспользоваться осенним временем для работы. Вследствие холеры и карантинов Пушкин оставался там три месяца в пол­ном уединении, но с таким приливом вдохновения, какого у него давно не бывало. По возвращении он пишет Плетневу: «Вот что я привез сюда: две последние главы ”Онегина“, восьмую и девятую, совсем готовые в печать; повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдам anonyme; не­сколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: ”Скупой рыцарь“, ”Моцарт и Сальери“, ”Пир во время чумы“ и ”Дон-Жуан“. Сверх того написал около тридцати мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное, для тебя единого): написал я прозой пять повестей, от которых Баратынский ржет и бьется, и которые напечатаем также anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает». Нет сомнения, что многое из перечисленного получило в Болдине только окончательную обработку, а кое-что доделывалось и позднее; так, например, один отры­вок из путешествия Онегина, «Одесса», был уже напечатан в 1827 году, а письмо Онегина к Татьяне дописывалось в 1831 году в Царском Селе; тем не менее болдинский период можно считать временем завершения знаме­нитой поэмы-романа, которая, по исчислению самого поэта, писалось семь лет четыре месяца и семнадцать дней, а на самом деле более девяти лет (с 28 мая 1822 года до 3 октября 1831 года) и уже около пяти лет дер­жала в напряжении читающую публику. Первая глава была напечатана в 1826 году вместе с «Разговором книгопродавца с поэтом», с предислови­ем, в котором автор сравнивает «Евгения Онегина» с «Беппо, шутливым произведением мрачного Байрона», и сам указывает на сходство героя с «Кавказским пленником». Она была раскуплена чрезвычайно быстро и вызвала оживленные толки. Близкие к Пушкину люди (Катенин) отожест­вляли с Онегиным самого поэта; литературные староверы подняли вопль против безнравственности поэмы и низких предметов, ею изображаемых. Полевой считал ее воплощением романтизма, а романтик Бестужев возму­щался ничтожностью сюжета. Средние читатели были в восторге от изя­щества формы и жизненности содержания. Вторая глава, выводящая на сцену Ленского и дающая первый абрис Лариных, также написана на Юге, а напечатана в 1826 году. Она увеличила интерес публики, но вызвала только двусмысленную похвалу Булгарина и посмертный отзыв Веневи­тинова, который приветствовал поворот в поэзии Пушкина к националь­ным типам и жизни. Глава третья (Барышня», как ее для себя озаглавил Пушкин; наиболее психологическая), написанная в Михайловском и напе­чатанная в 1827 года, довела интерес публики до небывалого в России и редкого за границей напряжения: о Татьяне говорили повсеместно как о живом лице, и Пушкина упрашивали получше устроить ее судьбу. Четвер­тая и пятая главы (написаны тоже в Михайловском, как и шестая), наибо­лее драматические, изданные вместе в 1828 году, вызывают длинный ряд рецензий, которые составляют поворотный пункт в отношениях Пушкина к современной ему литературе. Большинство критиков, признавая «редкое дарование» и называя автора «любимым поэтом», из беспристрастия на­падают на частности и не находят в поэме ни плана, ни связи, ни характе­ров; нападения последнего рода, обнаруживавшие полное непонимание целого, глубоко огорчили и озлобили Пушкина. Шестая глава («Поеди­нок»), представляющая развязку драмы, не сделала критиков умнее. Глава седьмая («Москва») написана под московскими впечатлениями; она яви­лась в 1830 году, когда Пушкин имел уже свой орган, стоял во главе лите­ратурной партии и жестоко расправлялся с противниками, которые со сво­ей стороны старались его унизить всеми мерами. Теперь в Болдине, не побежденный, но утомленный беспринципностью борьбы, поэт спешит расстаться с героиней и героем, оставив последнего как бы на середине жизненного пути. Неослабный интерес публики, между прочим, наглядно выразился в том, что для крайне простой и естественной развязки в судьбе героини немедленно начали приискивать живые оригиналы. И теперь крайне трудно дать оценку романа Пушкина, посмотреть на него со сторо­ны: мы так сроднились с его действующими лицами, что они нам пред­ставляются живыми и близкими. Мы только можем сопоставлять их с дру­гими созданиями того же поэта. По характеру героя и по основной задаче, выраженной в сюжете, «Евгений Онегин» ближе всего к «Цыганам»; Оне­гин тот же Алеко, только реализованный, приуроченный к обыденной дей­ствительности великорусского дворянского быта. Задача поэта – воссоз­дать его со всеми его добрыми и дурными сторонами, – а так как последние оказываются очень существенными, то развенчать его (не щадя в нем и самого себя), сохранив, однако, душевное к нему участие наблю­дателя; развенчание производится посредством указания его «литератур­ных источников» («Иль маской щегольнет иной»; «Москвич в Гарольдо­вом плаще, уж не пародия ли он?»), а участие сохраняется за ним потому, что он все же лучше и нравственно крупнее окружающих его, и потому, что тяготится он бесцельностью существования и рядом вынужденных глупостей. Как Алеко оказывается несостоятельным при сопоставлении с близкими к природе дикарями, так Онегин несостоятелен при сопоставле­нии с простой, но нравственно здоровой деревенской девушкой. Создание поэтического типа этой девушки – великая заслуга Пушкина, имевшая важное историческое значение; отсюда тургеневские женщины и женщи­ны «Войны и мира», отчасти и позднейшее стремление русских женщин к подвигу. В общем, «Евгений Онегин» – полное и верное воспроизведе­ние полукультурной жизни русского дворянства того времени, во всех ее разнообразных областях и оттенках. «Повесть, писанная октавами» – «Домик в Коломне» – это «игрушка, сделанная рукой великого мастера» (Белинский), напоминающая средневековые фабльо, источники «сказок» Лафонтена. В основе ее, судя но месту действия, лежит анекдот из юноше­ских лет Пушкина. Хотя Пушкин в теории и отвергал цель в поэзии, но такую бесцельную шалость он решился издать только анонимно. В исто­рико-литературном отношении важнее самой повести ее введение, пред­ставляющее нечто небывалое в истории поэтической формы. Это такое искусное жонглирование размером и звучной рифмой, что после этого или в обыденной речи проза должна была замениться стихами, или в литера­турном рассказе стихи должны были уступить место живой прозаической речи. С этих пор Пушкин для мелкого повествования стихотворную фор­му уже не употребляет. Маленькую трагедию «Скупой рыцарь» Пушкин приписал английскому поэту Ченстону, которого, как доказал еще Аннен­ков, на свете не существовало. Причина такого «подлога» – семейные воспоминания, которыми отчасти воспользовался поэт: отец его часто проявлял крайнюю скупость (хотя вообще и был крайне нерасчетлив) по отношению к сыновьям. «Скупой рыцарь» – полная драма, с развитием характеров и катастрофой; по задаче это – глубокое психологическое ис­следование, проникнутое гуманной идеей пробуждения «милости к пад­шим»; искалечившая сильную душу барона страсть, развившаяся на почве пессимизма и честолюбия, делает его страдальцем – и страдание прими­ряет с ним. Пьеса «Моцарт и Сальери» в рукописи была озаглавлена «За­висть» и основана на анекдоте об отношениях двух композиторов. Здесь тоже решается трудный психологический вопрос об источнике и развитии низкой страсти в сильной душе; попутно в живых образах устанавливает­ся различие между гением и талантом. «Пир во время чумы» – ряд сцен, действительно переведенных с английского (из пьесы Джона Вильсона «The City of the Plague», вышедшей в 1816 году); но песня Мери и песня президента, лучшие места пьесы, сочинены Пушкиным. Четыре сцены, составляющие «Каменного гостя», образуют полную драму, изображаю­щую героя народных преданий, испанского Фауста, с большей глубиной и человечностью, нежели у предшественников Пушкина (пособиями для него служили Мольер и Да-Понте). Поэт воспользовался только типом Лепорелло и развязкой; все остальное – его собственное создание, чудное по жизненности лиц и положений. «Около тридцати мелких стихотворе­ний», написанных или отделанных в Болдине, представляют поразитель­ное разнообразие по форме, темам и настроению поэта. Господствующий тон – бодрый, жизнерадостный (даже в элегии: «Безумных лет..даже малосимпатичные поводы вдохновляют поэта к прекрасным пьесам (лич­ная полемика Булгарина – в «Моей родословной»). Рядом с этим обраба­тываются мотивы, ничего общего с моментом не имеющие («Поэту», «Стамбул», «Вельможе» и пр.), иногда глубоко печальные (например, «Шалость»).

«Повести Белкина» (вместе с «Летописью села Горюхина») – важ­ный шаг в литературной карьере Пушкина. Он с ранней юности высоко ценил не только В. Скотта, но и Фильдинга, и Стерна. Приглядываясь теперь к ходу европейской словесности, он предугадал скорое торжество нравоописательной повести и романа и решил испытать свои силы, пробуя разные тоны, но всегда оставаясь реалистом, убежденным противником романтических повестей-поэм в стиле Бестужева-Марлинского. Он очень дорожил успехом «повестей», но скрыл свое имя, прося, однако, шепнуть его Смирдину, чтоб он шепнул покупателям. Критика встретила их край­не враждебно (даже и позднее Белинский не придавал им значения), но они раскупались и читались с удовольствием, несмотря на небрежность отделки, и Пушкин, больше доверявший публике, нежели критике, счел опыт удавшимся. По возвращении в Москву Пушкин «сладил с тещей» и новый 1831 год встретил в очень бодром состоянии духа; даже «Борис Годунов» некоторое время радовал его своим успехом. 19 января он полу­чил известие о смерти Дельвига. «Постараемся быть живы», – пишет он Плетневу, и как будто скоро примиряется с печальной необходимостью – но вдова и братья его покойного товарища навсегда остаются предметом его деятельной заботливости. 18 февраля произошла свадьба Пушкина.

«Я женат и счастлив, – пишет он Плетневу 24 февраля. – Одно желание мое, чтобы ничего в жизни моей не изменялось; лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился».

В «Телескопе» которого за этот год Пушкин поместил две полемические статьи: «Торжество дружбы» и «Несколько слов о мизинце г. Булгари­на», за подписью Феофилакта Косичкина (он начал прибегать к прозе, вместо эпиграмм, еще с 1829 года и с большей систематичностью и край­ним увлечением продолжал это в «Литературной Газете» Дельвига); эти статьи – верх ядовитого остроумия, редкое соединение тонкой и злой иронии с резкой хлесткостью.

Согласно заранее начертанному плану (в котором не последнюю роль играло желание быть подальше от тещи), Пушкин в мае едет в Санкт-Пе­тербург, откуда немедленно переселяется на дачу в Царское Село.

Там Пушкин оставался безвыездно до конца октября, отделенный от Петербурга холерой и карантинами, но в обществе Жуковского. Несмотря на плохое состояние своих финансовых дел (о которых теперь Пушкин заботится гораздо больше, чем прежде), поэт продолжает быть в радост­ном настроении, что очень благоприятно отражается на его творчестве. Видясь почти ежедневно с Жуковским (третьим в их беседе часто бывал юный Гоголь, только что введенный в их общество, но принятый по-брат­ски), – Пушкин вступил с ним, некоторым образом, в соперничество на поприще обработки сказок: написал «Сказку о царе Салтане» (сюжет ко­торый занимал его еще в Кишиневе) и шутливую «Сказку о попе и работнике его Балде» (рифмованной прозой, наподобие подписей под лу­бочными картинками) – и ни для кого не было сомнения, что он еще раз победил своего учителя яркостью и жизненностью образов. Пушкин идет рука об руку с Жуковским (а через него и со двором) в своем отношении к политическому моменту, который переживала в то время Россия.

2 августа написано «Клеветникам России», а 5 сентября – «Бородин­ская годовщина» (оба стихотворения напечатаны вместе со стихотворе­ниями Жуковского, особой брошюркой). Еще в июле Пушкин (очевидно, поощренный к тому свыше) через графа Бенкендорфа выражает жела­ние быть полезным правительству изданием политически-литературного журнала и просит позволения работать в архивах, чтобы «исполнить дав­нишнее желание написать историю Петра Великого и его наследников до Петра III». На первое его предложение пока промолчали, а второе удов­летворили в большей мере, нежели он мог надеяться: его приняли вновь на службу в Коллегию иностранных дел, с жалованьем в пять тысяч ру­блей без обязательных занятий, но с правом работать во всех архивах.

Переехав в Петербург и по возможности устроившись (у него еще оставались карточные долги от холостой жизни, а расходы, по его словам, увеличились вдесятеро), Пушкин чрезвычайно энергично принялся за ра­боту в архивах, не оставляя и чисто литературных трудов. Посещая раз­нообразные круги общества (начиная от самых высших, где жена его бли­стала на балах), Пушкин имел возможность убедиться, что отечественная литература стала возбуждать живой интерес даже в тех сферах, где пре­жде игнорировали ее существование, и молодежь начинает смотреть на звание литератора, как на нечто достойное зависти. Он проникался тем большим желанием стать во главе влиятельного органа.

Летом 1832 года старания его увенчались успехом, и литератур­но-политическая газета была ему разрешена. Чтобы пустить это дело в ход, он в сентябре ездил в Москву и там вместе с С. С. Уваровым посе­тил Московский университет, где дружески беседовал со своим прежним противником, профессором Каченовским. Там от Нащокина Пушкин ус­лыхал рассказ о некоем Островском, который, вследствие притеснений богатого соседа, лишился имения и сделался врагом общества; ему сей­час же пришла идея сделать из этого роман, которым по возвращении в Петербург он и занялся с таким увлечением, что невозможность осу­ществить план издания газеты весьма слабо огорчила его. В 3% месяца роман был окончен и даже снабжен выпиской из подлинного дела о не­праведном отобрании имения у законного владельца. Но, приближаясь к развязке (и продолжая в то же время собирать по архивам материалы для истории пугачевского бунта), Пушкин, очевидно, почувствовал недоволь­ство своим произведением и стал обдумывать другой роман – из эпохи Пугачевщины, а «Дубровского», заключив наскоро набросанными двумя эффектными сценами, оставил в рукописи и даже не переписанным (он быль напечатан только в 1841 году).

Пушкин был прав и в своем увлечении, и в разочаровании: по за­мыслу, «Дубровский» – одно из величайших его произведений, начи­нающее новую эпоху в литературе: это – социальный роман, с рельеф­ным изображением барского самодурства, чиновничьей продажности и открытого бессудия. По форме, в которую отлилась идея, это – зауряд­ный разбойничий роман, достойный имени Пушкина только простотой и живостью изложения, гармонией частей, отсутствием всего лишнего и фальшиво-сентиментального и несколькими сценами и подробностями. То обстоятельство, что роман Пушкина с такой задачей был пропущен цензурой в 1841 году, служит осязательным доказательством его неудач­ливости, а поглощающий интерес, с которым он и в настоящее время чи­тается подростками, показывает, что Пушкин был истинным художником и в слабых своих набросках. Одновременно с «Дубровским» Пушкин ра­ботал над так называемыми «Песнями западных славян», за которые, в самый год появления их в печати (в «Библиотеке для чтения», 1835) его пытался осмеять французский литератор, давший ему сюжеты большин­ства их. Теперь доказано, что Пушкин вовсе не был так наивен, как во­ображал мистификатор. В 1827 году в Париже вышла небольшая книжка: «La Guzla ou choix de poesies illyriques, recueillies dans la Dalmatie etc.». Составитель ее, Мериме, заявив в предисловии о своем близком знаком­стве с языком иллирийских славян и с их бардами и рассказав биографию одного певца, Маглановича, дал прозаический перевод двадцати девяти его песен. Чувствуя сомнение в их безусловной подлинности, Пушкин взял из них всего одиннадцать, да и из тех четыре переложил искусствен­ным размером с рифмами, и к ним прибавил две песни, переведенные им самим из собрания Вука («Соловей», «Сестра и братья «), две сочинен­ные им в тоне подлинных («О Георгии Черном» и «Воевода Милош») и одну («Яныш Королевич»), составленную на основании югославянского сказания. Собираясь печатать их, он через Соболевского обратился к Ме­риме с просьбой разъяснить, «на чем основано изобретение странных сих песен». В ответе своем Мериме уверял, будто при составлении книжки он руководствовался только брошюркой консула в Баньялуке, знавшего по-славянски так же мало, как он сам, да одной главой из итальянского «Путешествия в Далмацию» Фортиса (1774). То же повторил он при вто­ром издании «Гузлы», в 1840 году. На самом деле Мериме больше мисти­фицировал публику во втором издании, чем в первом: он в раннем дет­стве провел несколько лет в Далмации, где отец его состоял при маршале Мармоне, да и при составлении «Гузлы» имел больше пособий, чем уве­рял в 1835 и 1840 годах. Во всяком случае, Пушкин как при выборе, так и при обработке его песен проявил редкое поэтическое чутье и понимание духа национальное славянской поэзии. Сюжетом песни «Яныш Короле­вич» Пушкин воспользовался для «Русалки», над которой он работал в ту же зиму 32/1833 годов (начал он ее гораздо раньше – еще в 1828 году), может быть, готовя ее как либретто для оперы А. П. Есаулова; к сожа­лению, эта чудная народная драма осталась неоконченной. Это высший пункт, которого достиг Пушкин в уменье примирить вековое националь­ное творчество с личным, соединить сказочную фантастику и первобыт­ный лиризм с драматичностью положений и глубоко гуманной идеей.

В эту вторую зиму своей петербургской жизни Пушкин по-прежнему счастлив любовью к жене, но далеко не доволен положением своих дел.

23 февраля 1833 года он пишет Нащокину: «Жизнь моя в Петербурге ни то ни се. Заботы мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете; жена моя в большой моде; все это требует денег, деньги достаются мне через мои труды, а труды требуют уединения».

Лето 1833 года Пушкин жил на даче на Черной речке, откуда ежеднев­но ходил в архивы работать над эпохой пугачевщины, имея в виду одновре­менно и исторический очерк, и роман (будущую «Капитанскую дочку»).

В августе он испросил себе двухмесячный отпуск, чтоб осмотреть край, где разыгралась пугачевщина, побывал в Казани, Симбирске, Орен­бурге, Уральске и около полутора месяцев провел в Болдине, где привел в порядок «Записки о Пугачеве», перевел две баллады Мицкевича, отде­лал лучшую из своих сказок – «О рыбаке и рыбке» – и написал поэму «Медный всадник», которая первоначально должна была составлять одно целое с «Родословной моего героя», но потом, без сомнения к своей вы­годе, отделилась от нее. По основной идее, противополагавшей личные интересы, – общим, государственным, маленького, слабого человека с его личным счастьем – страшной силе, символизированной в медном ве­ликане, личность пострадавшего не должна выдвигаться вперед; доволь­но одного намека на былую славу его предков. Идею вступления Пушкин взял из статьи Батюшкова: «Прогулка в Академию художеств». Мысль сделать из статуи Фальконе палладиум Петербурга пришла поэту, говорят, под влиянием рассказа графа М. Ю. Вьельгорского о видении, сообщен­ном Александру I в 1812 году князем А. Н. Голицыным. По достоверному преданию, в первоначальном тексте был очень сильный монолог Евгения против петровской реформы, ныне исчезнувший. «Медный всадник» не был пропущен цензурой (напечатан после смерти Пушкина в «Совре­меннике», томе V), что неблагоприятно отозвалось на делах Пушкина. К тому же 1833 году относятся сказки «О мертвой царевне» и «О золотом петушке», без сомнения основанные на старых записях Пушкина, и поэ­ма «Анджело» – переделка пьесы Шекспира «Мера за меру», в которой Пушкин, очевидно, пленил психологический вопрос, как нетерпимость к порокам других может уживаться с собственным падением. Наконец, к тому же 1833 году относится и последняя редакция глубокой по идее и чудно-прекрасной по выполнению, но доведенной только до половины поэмы «Галуб». Она задумана во время путешествия по Кавказу в 1829 году и, судя по обеим программам, до нас дошедшим, должна была изо­бражать героя Тазита сознательным носителем идеи христианской любви и готовности на страдания. «Галуб» – одно из крупных указаний на при­сущее П. в это время искреннее и сильное религиозное чувство. В конце 1833 года Пушкин пожалован камер-юнкером, а в марте 1834 года ему дано двадцать тысяч рублей на печатание «Истории Пугачевского бунта».

Несмотря на это, Пушкину становится все труднее и труднее жить в Петербурге: свой годовой бюджет он исчисляет в тридцать тысяч рублей, а доходы его крайне неопределенны. К тому же дела его родителей были настолько запутаны, что он принужден был взять их на себя, после чего и отец, и брат обращаются к нему за деньгами, как в собственный сундук. Маленькое придворное звание, принуждающее его, вместе с юнцами из лучших фамилий, бывать на всех торжествах, доставляет ему немало не­приятных минут и уколов его чувствительного самолюбия.

Летом 1834 года, принужденный остаться в Петербурге из-за работы и отпустив семью в деревню, к родным жены, он пишет ей: «Я не должен был вступать на службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обя­зательствами… Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно».

Вскоре после этого, раздраженный рядом мелких неприятностей, Пуш­кин подал в отставку; но Жуковский и другие благожелатели поспешили его «образумить», а государь обвинил его в неблагодарности, так что он должен был взять свою просьбу назад, с изъявлением глубокого раскаяния. В сентябре 1834 года, когда Пушкин жил в Болдине, устраивая дела отца и ожидая вдохновения, у него начинает вновь созревать мысль о журнале.

Зимой 1834/35 годов с Пушкиными живут у сестры Натальи Никола­евны, что увеличивает число светских знакомств Пушкина. В смирдинской «Библиотеке для чтения» появляются, между прочим, его «Гусар» и «Пиковая дама» (последняя производит фурор даже в высшем петербург­ском свете) – два наиболее характерных выражения русского реального романтизма, созданного Пушкиным, где фантастика неотделима от пла­стически выраженной действительности. Пушкин по-прежнему усердно работает в архивах, собирая материалы для истории Петра Великого, и утешается развитием русской литературы, вступавшей, с усилением вли­яния Гоголя, в новый фазис. Личные дела Пушкина запутанны по-преж­нему, и он принужден просить о новой милости – о ссуде в тридцать тысяч рублей с погашением долга его жалованьем; милость эта была ему оказана, но не избавила его от затруднений.

Осенью 1835 года в Михайловском он долго ожидает вдохновения: ему препятствуют заботы о том, «чем нам жить будет?»

Для поправления своих дел Пушкин вместе с Плетневым при не­пременном участии Гоголя задумал издать альманах; когда же материалу оказалось более, чем нужно, он решил издавать трехмесячный журнал «Современник». Возможность осуществить свое давнишнее желание очень ободрила Пушкина; по возвращении в Петербург, куда он был вы­зван раньше срока отпуска опасной болезнью матери, он начал работать с давно не бывалой энергией. Этот усиленный труд дурно отзывался на нервах Пушкина, и без того непомерно возбужденных и расшатанных. Ко второй половине 1835 года Пушкин начал писать историческую драму «Сцены из рыцарских времен»; план ее был очень широко задуман. Брат Бертольд, занимающийся алхимией, введен сюда вовсе не для пополне­ния средневековой обстановки: его знаменитое открытие должно было обусловить развязку. Поэт имел в виду не мрак средних веков, а гибель их под ударами пробужденного народа и великих изобретений.

Тогда же он принялся за отделку чрезвычайно оригинальной и по фор­ме, и по содержанию повести «Египетские ночи», куда входила античная поэма, сюжет которой занимал его с самого Кишинева. Важное автобио­графическое значение имеет неоконченная элегия: «Вновь я посетил». До какой небывалой ни прежде, ни после энергии дошел стих Пушкина, вид­но из его оды-сатиры: «На выздоровление Лукулла» (против С. С. Уваро­ва), популярность которой была потом крайне неприятна самому автору.

Начало 1836 года Пушкин посвящает приготовлениям к «Современ­нику», первая книжка которого, составленная очень старательно и умело и открывавшаяся стихотворением «Пир Петра Великого» (высокохудоже­ственный отзвук архивных занятий поэта), вышла 11 апреля, в отсутствие Пушкина, у которого 29 марта умерла мать: он поехал в Михайловское (в Святогорский монастырь) хоронить ее и, кстати, откупил себе могилу. Все лето, которое Пушкин провел на даче на Каменном острове, ушло на работы по «Современнику».

В четвертой его книжке был напечатан целиком лучший роман Пушки­на «Капитанская дочка». Поэт задумал его еще во время усиленных работ над «Пугачевщиной», но совершенно в ином виде – только как романи­ческий эпизод из смутного времени (по первой программе герой Шванвич, по второй – Башарин, лица более или менее исторические; в основе нынешней редакции – рассказ об офицере, замешанном в пугачевском процессе, которого спас старик отец, лично обратившийся к императри­це. Простота и правдивость тона и интриги, реализм характеров и картин, тонкий добродушный юмор не были оценены по достоинству современ­никами Пушкина, но на будущие судьбы русского исторического романа «Капитанская дочка» имела огромное и благотворное влияние. Оставаясь истинным и безусловно правдивым художником, Пушкин сознательно за­ступается за униженных и оскорбленных; «извергу» Пугачеву он придает доброе сердце, а героиней, восстановительницей правды, делает совсем простую и робкую девушку, которая двух слов сказать не умеет, но инстин­ктом и сердечностью заменяет блеск ума и силу характера. «Капитанская дочка» – наиболее яркое проявление того поворота в творчестве Пушки­на, который чувствуется уже после 1830 года и который сам поэт называет воспеванием милосердия и призывом милости к падшим («Памятник»).

Еще в 1832 году он задумал повесть «Мария Шонинг», в основе ко­торой лежала история девушки и вдовы, казненных за мнимое преступле­ние. От повести сохранились только два начальных письма, когда и крот­кая героиня, и ее подруга еще не успели испытать всех ужасов нужды и жестоких законов, но уже началась война между несчастной сиротой и бессердечным обществом. Нельзя не признать кровного родства между Марией Шонинг и Машей «Капитанской дочки».

В петербургском большом свете, куда Пушкин вступил после же­нитьбы, он и жена его были «в моде»: жена – за красоту и изящество ма­нер, он – за ум и талант. Но их не любили и охотно распространяли о них самые ядовитые сплетни. Даже кроткая Наталья Николаевна возбуждала злую зависть и клеветы; еще сильнее ненавидели самого Пушкина, про­шлое которого иные находили сомнительным, а другие – прямо ужас­ным, и характер которого, и прежде не отличавшийся сдержанностью, теперь, под влиянием тяжелого и часто ложного положения (он должен был представляться Богаче, чем был в действительности), бывал резок до крайности. Его агрессивное самолюбие, его злые характеристики, некоторые его стихотворения («Моя родословная», «На выздоровление Лукулла» и пр.) возбуждали к нему скрытую, но непримиримую злобу очень влиятельных и ловких людей, искусно раздувавших общее к нему недоброжелательство.

Пушкин чувствовал его на каждом шагу, раздражался им и часто сам искал случая сорвать на ком-нибудь свое негодование, чтобы навести страх на остальных. 4 ноября 1836 года Пушкин получил три экземпляра анонимного послания, заносившего его в орден рогоносцев и, как он был убежден, намекавшего на настойчивые ухаживания за его женой кава­лергардского поручика барона Дантеса, красивого и ловкого иностранца, принятого в русскую службу и усыновленного голландским посланни­ком, бароном Геккерном.

Пушкин давно уже замечал эти ухаживания и воспользовался полу­чением пасквиля, чтобы вмешаться в дело. Он отказал Дантесу от дому, причем Дантес играл роль такую «жалкую», что некоторое сочувствие, которое, может быть, питала Наталья Николаевна к столь «возвышенной страсти» – сочувствие, старательно подогревавшееся бароном Геккереном, – потухло в «заслуженном презрении».

Так как сплетни не прекращались, то Пушкин вызвал Дантеса на дуэль; тот принял вызов, но через барона Геккерна просил отсрочки на пятнад­цать дней. В продолжение этого времени Пушкин узнал, что Дантес сделал предложение его свояченице Е. Н. Гончаровой, и взял свой вызов назад.

Свадьба произошла 10 января 1837 года; друзья Пушкина успокоились, считая дело поконченным. Но излишние и со стороны иных злостные ста­рания сблизить новых родственников снова все испортили: Пушкин очень резко выражал свое презрение Дантесу, который продолжал встречаться с Натальей Николаевной и говорить ей любезности, и Геккерну, который усиленно интриговал против него. Сплетни не прекращались. Выведенный окончательно из терпения, Пушкин послал Геккерну крайне оскорбитель­ное письмо, на которое тот отвечал вызовом от имени Дантеса.

Дуэль произошла 27 января, в пятом часу вечера, на Черной речке, при секундантах: секретаре французского посольства д’Аршиаке (со стороны Дантеса) и лицейском товарище Пушкина, Данзасе. Дантес вы­стрелил первым и смертельно ранил Пушкина в правую сторону живота; Пушкин упал, но потом приподнялся на руку, подозвал Дантеса к барьеру, прицелился, выстрелил и закричал: браво! – когда увидал, что противник его упал. Но, почувствовав опасность своего положения, Пушкин опять стал добрым и сердечным человеком: прежде всего старался не испугать жены, потом постарался узнать правду от докторов, послал к государю просить прощения для своего секунданта, исповедовался, приобщился, благословил детей, просил не мстить за него, простился с друзьями и книгами, перемогал ужаснейшие физические страдания и утешал, сколь­ко мог, жену.

Он скончался в третьем часу пополудни 28 января 1837 года. Его от­певали в придворной Конюшенной церкви [на Конюшенной площади], после чего А. И. Тургенев отвез его тело для погребения в Святогорский монастырь, близ Михайловского.

Русское интеллигентное общество было сильно поражено неожидан­ной смертью Пушкина; даже за границей, в Германии и Франции, газеты несколько дней были наполняемы подробностями (часто очень фанта­стичными) о его жизни и смерти. Именно с этого момента там появляется интерес к изучению русской литературы.

Поэзия Пушкина настолько правдива, что о ней нельзя получить яс­ного понятия, не узнав его, как человека. Одаренный необыкновенными способностями, впечатлительностью, живостью и энергией, Пушкин с самого начала был поставлен в крайне неблагоприятные условия, и вся его жизнь была героической борьбой с разнообразными препятствиями. Он всегда возбужден, всегда нервен и резок, самолюбив, часто самоуве­рен, еще чаще ожесточен, но в душе бесконечно добр и всегда готов от­дать всего себя на пользу дела или близких людей. Дерзость его и цинизм (на словах) временами переходили границы дозволенного, но зато и его деятельная любовь к людям (скрытая от света), и его смелая правдивость далеко оставляли за собой границы обыденного. Ум, необыкновенно сильный и чисто русский по отвращению от всего туманного, неясного, характер прямой, ненавидевший всякую фальшь и фразу, энергию, на­поминающую Петра и Ломоносова, Пушкин отдал на служение одному делу – служению родной литературе, и создал ее классический пери­од, сделал ее полным выражением основ национального духа и великой учительницей общества. Пушкин совершил свой подвиг с беспримерным трудолюбием и беспримерной любовью к делу. Убежденный, что без тру­да нет «истинно великого», он учится всю жизнь, учится у всех своих предшественников и современников и у всех литературных школ, от вся­кой берет все, что было в ней лучшего, истинного и вечного, откидывая слабое и временное. Но он не останавливается на приобретенном, а ведет его дальше и по лучшей дороге. Псевдоклассицизм оставил в нем наклон­ность к соблюдению меры, к строгому обдумыванию результатов вдохно­вения, к тщательности отделки и к изучению родного языка. Но он пошел в этом отношения дальше, нежели академики многочисленных академий Европы, вместе взятые: он обратился к истории языка и к языку народ­ному. Сентиментализм Бернардена, Карамзина и Ричардсона, проповедь Руссо натолкнули Пушкина на создание пленительных образов просто­душных и любящих детей природы и инстинкта. Апофеоз поэзии и от­вращение от прозы практической, филистерской жизни, доведенное до абсурда Шлегелями, у Пушкина выразилось твердым убеждением в не­зависимости искусства от каких бы то ни было извне наложенных целей и в его высокогуманном влиянии. Баллады Бюргера и Жуковского, поэмы Вальтера Скотта и «озерных поэтов» воодушевили Пушкина к созданию «Вещего Олега», «Утопленника», «Русалки». Поклонение средним векам и рыцарству явилось у него как понимание их и художественное воспро­изведение в «Скупом рыцаре» и «Сценах из рыцарских времен». Байрон был долго «властителем его дум»; он усвоил у него смелый и глубокий анализ души человеческой, но нашел примирение для его безутешной мировой скорби в деятельной любви к человечеству. Собственное худо­жественное чутье и критические положения Лессинга, хотя и дошедшие до Пушкина через третьи руки, обратили его к изучению Шекспира и романтической драмы, которое привело его не к слепому подражанию внешним приемам, а к созданию «Бориса Годунова», «Каменного гостя».

Горячее национальное чувство, всегда таившееся в душе Пушкина и укрепленное возрождением идеи народности в Западной Европе, при­вело его не к квасному патриотизму, не к китайскому самодовольству, а к изучению родной старины и народной поэзии, к созданию «Полтавы», сказок. Пушкин стал вполне европейским писателем именно с той поры, как сделался русским народным поэтом, так как только с этих пор он мог сказать Европе свое слово.

Глубоко искренняя поэзия Пушкина всегда была реальна в смысле верности природе и всегда представляла живой и влиятельный протест как против академической чопорности и условности, так и против сен­тиментальной фальши; но сперва она изображала только одну красивую сторону жизни. Позднее, руководимый собственным инстинктом – од­нако, не без влияния западных учителей своих – Пушкин становится реалистом и в смысле всестороннего воспроизведения жизни; но у него, как у истинного художника, и обыденная действительность остается пре­красной, проникнутой внутренним светом любящей души человеческой. Таким же истинным художником остается Пушкин, пробуждая «добрые чувства» и призывая «милость к падшим». Защита униженных и оскор­бленных никогда не переходит у него в искусственный пафос и в анти­художественную тенденциозность. Глубокая правдивость его чувства и здоровый склад ума возвышает его над всеми литературными школами. Он верно определяет себя, говоря: «я в литературе скептик, чтобы не ска­зать хуже, и все ее секты для меня равны».

Пушкин был создателем и русской критики, без которой, по его мне­нию, немыслима влиятельная литература. «Состояние критики, – пишет он, – показывает степень образованности всей литературы»; от нее за­висит «общее мнение», главная движущая сила в цивилизованной стране; она служит безупречным показателем духовного прогресса народа. Сам Пушкин, опираясь на свое глубокое изучение французской и английской литератур, разбирает современные ее явления как «власть имеющий», с полной верой в правоту свою. В отечественной литературе он жестоко клеймит педантизм (Каченовский и Надеждин), легкомыслие (Полевой) и, главное, индустриализм (Булгарин и К°) – и если одни осуждают его за это, как за работу, его недостойную, другие справедливее видят здесь дело высоко-полезное и сравнивают Пушкина с трудолюбивым амери­канским колонистом, «который одной рукой возделывает поле, а другой защищает его от набегов диких». Выступать против своих русских со­братьев он считал неудобным; зато он первый оценил и Гоголя, и Кольцо­ва, которых позднее так неуместно противопоставляли ему. «Современ­ник» он для того и задумал, чтобы создать настоящую русскую критику и для первого же вдохновил Гоголя к его известной статье: «О движении журнальной литературы».

Тогда же он один из всего кружка своего предугадал будущее зна­чение юного Белинского и хотел отдать ему критический отдел в своем журнале. Пушкин завершил великий труд, начатый Ломоносовым и про­долженный Карамзиным, – создание русского литературного языка. То, по-видимому, неблагоприятное обстоятельство, что в детстве он свобод­ней владел французским языком, чем родным, ему принесло только поль­зу: начав писать по-русски, он тем с большим вниманием прислушивался к правильной русской речи, с более строгой критикой относился к каждой своей фразе, часто к каждому слову, и стремился овладеть русским язы­ком всесторонне – а при его способностях, умении взяться за дело и энергии, хотеть значило достигнуть. Он изучает язык простого народа как поэтический, так и деловой, не пропуская и говоров; ради языка он штудирует все памятники старины, какие только мог достать, не прене­брегая и напыщенным языком одописцев XVIII века, и скоро дорабаты­вается до таких положений, которые стали общепринятыми только через два поколения после него.

Уже в 1830 году он пишет: «Жеманство и напыщенность более оскор­бляют, чем простонародность. Откровенные, оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха, между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбуди­ли бы общую улыбку». Он горячо восстает против условности, педан­тизма и фальши так называемого правильного и изящного языка и, после появления Гоголя, настойчиво требует расширения границ литературной речи. Они и расширились в том направлении, в каком желал Пушкин; но все же и теперь, через сто лет после его рождения, его стих и проза оста­ются для нас идеалом чистоты, силы и художественности.

1898 г.

* Светлое имя ПУШКИН / Сост. В. А. Десятников. М.; Сергиев Посад; Вязьма: Международный историко-культур­ный центр «Маковец»; МСА; Галерея Владимира Десятникова при Государственном музее-заповеднике – усадьбе А. С. Грибоедова «Хмелита», 2024. – 338 с.: ил.

Попечитель издания – Благотворительный фонд «Энциклопедия Серафима Саровского».