Непобедимые русские смыслы

Исторический маятник Руси

Когда наступали смутные времена, и Русь зависала над бездной небытия, лжепророки и кликуши на все лады и голоса предрекали ей погибель. И вот тут-то – о чудо! – начинался откат назад, маятниковый мах в обратную сторону. Действовал некий всепобеждающий вселенский закон. И Русь возрождалась.

Небывалый размах и подъем княжеской Киевской Руси, окрестившейся в днепровской купели и преодолевшей язычество в вере православной, сменился долгим татаро-монгольским игом. В его непроглядной ночи накапливались, росли силы святых угодников. Преподобный Сергий Радонежский духовно окормлял Куликовскую битву.

А потом укрепившееся Московское царство Ивана Грозного, овладевшего Казанью, расколола Великая Смута. Но вместе с самозванцами она вызвала на арену истории Минина и Пожарского. Правда, успокоилась окончательно она лишь в правление «тишайшего» царя Алексея Михайловича.

Тихую эпоху сменил бурный XYIII век, где Петр Первый вздыбил Русь, а имперский размах Екатерины Второй достиг Атлантического и Тихого океанов.

В XIX столетии Победа в Отечественной войне над французами принесла державе некоторое успокоение. Медлительная государственная машина николаевской империи с «золотым веком» русской культуры в своих недрах вынашивала русскую революционность. А с наступлением XX века потрясения трех русских революций принесли с собой новую Смуту, насаждение и утверждение государственного безбожия.

И все же восстановление Российской империи в границах Советского Союза, подъем индустрии и оборонного могущества, расцвет новой морали и культуры, – все это позволило одержать победу в Великой Отечественной войне над немецко-фашистским агрессором, угрожавшим всему миру.

В наше время маятник истории стал двигаться с неимоверной, просто неуследимой скоростью. На наших глазах зрелая мощь социализма была опрокинута назад наивной преобразовательностью «перестройки». А рывок в рынок и в мировое капиталистическое хозяйство принес новые революционные перемены в обществе. И мы накануне третьего тысячелетия, казалось, приблизились к новому апокалипсическому порогу, отмеченному очередной Русской смутой.

Расколы и раскольчики вызвали и сопровождали эту смуту и стали дальше множиться в геометрической прогрессии. Но при этом открылось, распахнулось такое невиданное историческое пространство, когда «видно стало далеко во все концы света». Поначалу его словно вынули из-под спуда, со всей требухой. Светочи очернялись. Святые шельмовались. Императрицу Екатерину Великую могли выставить в облике распутной мессалины, не говоря уже о том, что не осталось ни одного из мировых правителей XX века, который не был бы обруган, низвергнут с пьедестала.

Однако при этом разверзлись и метаисторические глубины. Оказалось опасным шутить со своей отечественной историей, не уважать ее и охаивать. Очернение истории – и прошлой, и нынешней – стало оборачиваться против самих же очернителей.

Все мы ощутили новое зависание над бездной. Всех стала постигать кара, что-то наподобие гоголевской «страшной мести». И вот тогда стало видеться уже не мелочное – порочное, а великое – спасительное. Наши души обратились к Богу за помощью, в надежде на то, что возмездие за безбожные времена, в которые мы жили, не будет для нас слишком суровым.

И все же крушение советской державы многими стало восприниматься как наступление Русского Апокалипсиса. Бездна, над которой мы зависли, дышала такой роковой эсхатологией, что невозможно было не растеряться, немудрено не отчаяться, теряя жизненную опору и веру во спасение.

Понятное дело, немало нашлось и таких, кто из этого извлекал особые выгоды. Имеются в виду те, кто держался за руку помощи западных «спасителей мировой цивилизации». И разбазаривал страну, впустив стихию дикого рынка. Дескать, рынок все расставит по своим местам. А по своим местам все может расставить один лишь Господь Бог, да государственные и общественые институты, если они стали проводниками его воли.

Валерий Ганичев один из немногих, кто не потерял веру в Русь, духовно удержался над бездной и многим другим в ней помог не пропасть. Он давно почувствовал маятниковую сущность России, которая колокольно раскатывается и уплывает, отмахиваясь от погибельной пропасти.

Свой первый исторический роман «Росс непобедимый» В.Ганичев замыслил и осуществил в предвременьи горбачевской перестройки, как будто предвидел, что нужен он именно сейчас, перед новым историческим сдвигом.

Сквозняки нового переменного времени были уже ощутимы. И важно было понять, куда подуют ветры перемен, и по возможности помочь направить их в нужную сторону.

А когда понял, что перемены покатились не туда, повели и завлекли страну в западную западню, негодовал, боролся. Тогда-то он и окончательно к Богу пришел, копил и крепил в себе веру православную. Не изверялся и не слушал тех, кто в лукавом или паническом краснобайстве утверждал, что Бог отвернулся от России, лишил ее своего покровительства.

Бог всегда испытывает Русь. И в особенности – временами безбожия, безвременья, смут. Многие не выдерживают испытаний. Но и те, кого склонил сатанинский соблазн довольствоваться существующим положением дел, жить одним днем, не задумываться об исторической перспективе, не все потеряны для Руси.

Смуты порождают хаос, раскалывающий цельные смыслы, как орехи. Но в любые времена семена смыслов прорастают вновь. И русские смыслы, как показывает история, оставались наиболее стойкими и жизнеспособными.

Валерий Ганичев своим повествованием стремится развернуть историческую перспективу, оглядывая прошлое России. Не ретроспективу, а именно перспективу. Главное для него – извлечь непобедимые русские смыслы, увидеть, как они возрождаются вновь. И «Росс непобедимый» – от заглавия, от эпиграфа из державинских стихов, откуда оно извлечено, до заключительной главы построен на русских смысловых узлах.

Цель, художественная сверхзадача романа – напомнить русскому человеку о его историческом достоинстве, о великоросской гордости, наследуемой от давних предков, от древней славянской Руси.

И вот как отозвался Валентин Распутин о «Россе непобедимом»: «Так называется повествование В.Н.Ганичева о выходе к Черному морю и заселению южных земель. Туда и пошла новая Россия, там, на сдвинутых к морю рубежах, встала Новороссия, строившаяся с тем же размашистым почерком, что и Петербург. Следом за балтийским окном в Европу было прорублено черноморское. Россия взяла силу и правду не только по левую руку, если смотреть встречь солнцу, но и по правую, одесную, а там, на востоке, росс обживал тихоокеанское побережье и выходил к берегам Америки. Это было время неудержимых походов полководца Суворова и флотоводца Ушакова, время возвышения крестьянского сына Михайлы Ломоносова в велика мужа в науках и искусствах, время Потемкина и Державина, Татищева и Андрея Болотова. Как величаво и твердо звучало тогда наше имя – росс! Какую оно несло в себе мощь! Не забудем еще, что в 1799 году было найдено «Слово о полку Игореве» и современность единым руслом соединилась в одно целое с древностью. Никогда ещё русская корона так высоко не поднималась в мире и никогда до того русская жизнь так не тянулась к просвещению, к той наибольшей пользе, которую способны дать Отечеству все его сословия».

Вместе с тем В.Распутин отметил маятниковый характер исторического мышления писателя, адекватно отвечающий сменам эпох, временным переходам от одной крайности к другой.

Для В.Ганичева Русь – живая страна с вечно обновляющимся народом, и в то же время она – духовная субстанция. Это та вселенская Русь, непобедимый смысл духовности которой отражен в озерно-образной сущности Китеж-града. Время от времени она уходит в бездну глубинную и возникает, возрожденная, в бездне небесной. А ее княжение там длится искони и продлится всевечно.   Русь православная эта – не пустая идея, а национальная и всечеловеческая. Она не пустеющее расколотое имперское пространство, а живое вселенское образование, живой Образ воплощенного Русского духа. И оттого, что пространство ее пустеет, обезлюднивается, она не становится менее живой. Метафизическое пространство ее год от года, век от века неуклонно обогащается.

В этом ключевой секрет оптимистического мироощущения писателя, наполненность его духовного мира и драматизмом, но и непобедимым триумфом русских дум, идей и дел.

В «Россе непобедимом» дала благодатные, творческие плоды свои дума о XYIII веке, о бурном веке екатерининской эпохи, о продвижении России в Европу, о воздвигнутых городах Новороссии и освоенных причерноморских землях, о победах наших ваятелей и воителей, о Федоре Федоровиче Ушакове и Александре Васильевиче Суворове. Долгая и провидческая дума. А.С.Пушкин писал: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль при стуке топора и громе пушек»

Написанный перед развалом Советского Союза, этот исторический роман о XYIII веке уже нес в себе некий код позывных из будущего – о том, что в скором времени ждет советскую державу. В том числе и о том, что Новороссия перестанет принадлежать трехвековому российскому геопространству.

И вот нагрянул декабрь 1991 года из Беловежской пущи. Никто не слышал ни грохота, ни грома, но в одночасье не стало этой великой державы. А Новороссия в составе Украины оказалась отрезанной от российской земли.

Нет, не было стихийного распада. Это было явное осуществление тайного замысла против второй в мире сверхдержавы, заговора, пролоббированного изнутри троянским конем «пятой колонны».

Это она вытащила в свое оправдание рваный лоскут грязной материи с нелепыми словами: «патриотизм – это прибежище негодяев». Эта бескрылая хромая фраза обошла все подиумы либеральной литпрессы и независимых СМИ. Однако этим ей не удалось оправдать все измены и подмены, коварство и вероломство по отношению к своей стране, народу, нации.

Патриотизм – это дар, это чувство, это дар чувства любви. И любая подделка под него, мимикрия рано или поздно себя выдает. Переломные смутные девяностые годы в этом смысле многих изобличили. Впрочем, такой стриптиз они попытались выдать за прерогативу нового времени – рывка в рынок, находя пристанище и «запасные аэродромы» на западных задворках с фешенебельными фасадами.

Когда писался роман, эти личности еще открыто выступать побаивались, таились. Но их оборотническую суть Валерий Ганичев сотоварищи ощущали и распознавали тогда уже. «Роман как-то сразу приобрел наступательное название «Росс непобедимый», – вспоминает Валерий Ганичев. – Впоследствии профессор А.Овчаренко сказал: «Валера, и с таким названием ты хочешь, чтобы они тебя любили?». Тогда до непобедимости в общественном сознании было далеко, несбыточно далеко, а сегодня и того дальше…

Время действия романа «Росс непобедимый» – 60-90 годы XYIII века, венчающий Российскую империю «позолоченный» век Екатерины, когда наша держава пополнялась земными пространствами Северо-Запада и Юга, акваториями Балтики и Чёрного моря, прирастала Сибирью и Дальним Востоком. И обладала тогда даже золотоносной Аляской – Русской Америкой. При Александре II эта земля потом была сдана в аренду Соединённым Штатам на 99 лет, но так и не была востребована назад. Разве что в шутливом современном шлягере «Не валяй дурака, Америка!», который исполняет группа «Любэ», где почему-то Екатерине брошен упрек, что, мол, она «была не права», отдавая Аляску. Такая вульгаризация нашей истории в массовой популярной культуре происходит сплошь и рядом. Питая неверной информацией, она вторгается в уши сотням миллионам слушателей. И все это в порядке вещей.

Вот и на истории Новороссии в сознании миллионов обывателей белое или смутное пятно. Новая Россия, как и Новая Америка, отошла от материнского лона России по воле и милости нерачительных и расточительных ее хозяев. Наследие предков в верхах проматывалось удивительно легко, особенно, в нынешние смутные времена. При дележе территорий и разграничении сфер влияния раскатывались яблоки раздора и продолжают засеиваться ядовитые семена для будущих раздоров, конфликтов между странами и народами.

Как-то легко разбазаривается то, что добывалось трудно, а обратно возращаться, видно, будет и того трудней. Забыли, похоже, как прирастало новороссийское Причерноморье и с какой кровью. Несколько русско-турецких войн предшествовали тому, чтобы Российская империя смогла открыть южные морские окна в Европу и окончательно утвердиться на Черноморском побережье. «Люблю XYIII век российской истории, – неоднократно делал признание В.Ганичев. – Все в нем было». И – «размашистые победы», и – «обидные неудачи». Но именно тогда русский человек словно очнулся и осознал себя великороссом, а Русь сложилась в одну из самых могучих мировых империй.

Именно тогда шло сосредоточение российской нации и духа ее во имя великого исторического промысла.

 

Часть первая

 

Два окна в Европу

Роман «Росс непобедимый» распахивается главой «Полуденное окно». А предваряется эпиграфом из оды Михайла Ломоносова:

 

Пою премудрого Российского героя,

Кто, грады новые, полки и флоты строя,

От самых нежных лет со злобой вел войну,

Сквозь страхи проходя, вознес свою страну.

 

Величавая интонация этого стиха придает повествовательному слогу свою камертонную, можно сказать, кантовую доминанту.

А повествование начинается с выезда Екатерины Второй на Мойку в июне 1764 года. Сразу бросается в глаза, как одной мимолетной живописной детали: «Екатерина ехала в карете, покусывая губу», – охвачен весь диапазон настроений царицы: от капризного своеволия до скорбного сочувствия и соучастия в судьбах державы.

После свержения Петра III русским самодержцем должен был стать его и ее, Екатерины, сын Павел Петрович. Однако Екатерина не захотела быть регентшей до совершеннолетия сына. Отстраняя сына, решилась взойти на престол сама.

С затаенным страхом задумывается она о своем немецком происхождении. Вспоминает о том, как двор сделал ставку на нее, а не на мужа ее Карла-Петра-Ульриха, то бишь Петра Федоровича. И о том, как «в запыленном с дороги платье привезли ее и под звон колоколов нарекли государыней». Стало быть, на то высшая воля. А то «где была бы нынче, в какой крепости?»…

Екатерина сразу настраивает себя на державотворческую работу: «Великое дело надо и вершить по-великому…». И это немка из мелкого княжества! Но как широко и мудро понимает она, что в доставшейся ей стране, в России, «можно достичь цели, только когда уважаешь ее народ, ее дворян».

«Для Екатерины жить смолоду значило работать» – писал о ней В.О.Ключевский. И не прекращала она эту работу ни в карете, ни на балу.

«Как велика эта империя! Крошечное ее бывшее Ангальт-Цербстское княжество научило быть внимательной ко всем сословиям и соседям. Не учтешь чего-то – и нет княжества». Кажется, такие думы непрерывно одолевают молодую императрицу: действительно, держава-то велика. А вот у нас через два с половиной столетия такую державу проморгали…

Правда, пока ее права царицы еще весьма сомнительны. Никита Иванович Панин, влиятельный сановник и вдохновитель переворота 28 июня 1762 года, в самом начале ее царствования подал проект указа о создании Императорского совета, ограничивавшего ее власть. Суть его состояла в том, что править страной должны шесть-восемь сановников, облеченных полным доверием монарха. И Екатерина вынуждена была его подписать, не вполне уверенная в поддержке дворянства и гвардии. Вскоре, однако, она «надорвала» свою подпись под указом, убедившись, что поддержки нет как раз у Панина, а не у нее.

Лично сама стала она заниматься преобразованием системы государственного управления. Сенат выродился в громоздкое и неповоротливое учреждение, неспособное в случае необходимости не только не заменять монарха, по замыслу Петра I , но и решать вообще какие-либо текущие вопросы.

Сейчас сопровождала ее княгиня Е.Дашкова, дама умная, но «своенравна и непочтительна бывает», а «заслуги дворцового переворота себе приписывает». Она уговаривает императрицу наведаться к статскому советнику и профессору Михайле Ломоносову. А ведь Екатерина и сама намеревалась «благосклонность ему выразить и его любомудрие отметить».

Но как только он, сей ученый муж, показал ей начертанный им на стене проект памятника Петру I , она опять «покусывала губку»: «не хотела чужие проекты принимать, свои задумала». Великую ревность питала к венценосному предшественнику. Здесь через ту же самую мимолетную, тонко и точно подобранную деталь автор очерчивает уже не круг настроений, а сам характер Екатерины.

Молодая царица обращает внимание на висевшую на стене у академика карту Европейской России, южные границы которой расплывчато упирались в Причерноморье и Северный Кавказ. Сама собою завязывается беседа о Черном море, о том, что причерноморские земли искони русскими были.

Ломоносов непринужденно и очень кстати делает исторический экскурс, везде высвечивая русские смыслы. И царица-немка с готовностью внимает им, воспринимая их всем сердцем.

«Матушка, ранее весь Понт Эвксинский, то есть Черное море, Русским морем назывался. Святослав, наш древний князь, хаживал и под Царьград, Константинополь, а на Кавказе стоял древний город Тмутаракань и из-под него ходили на Персию и торговали с Востоком. А потом, после похода Батыева, осела орда в Крыму. Сельджуки на святую Софию полумесяц подняли, императоров византийских сокрушив, и стали султаны эти земли в крови топить. Посему они и запустели».

Обращает на себя внимание стилизация слога, на котором изъяснялись выдающиеся люди того времени. Этот слог – визитная карточка, слог-характеристика персонажей, реально существовавших, и потому не допускающий авторских вольностей. Тех, что нынче много можно встретить в псевдоисторических романах. И это предполагаемое удовольствие для массового читателя отнюдь не на пользу отечественной истории, а только на руку вульгаризаторам ее.

Императрица историю этого края тогда еще не знала. И узнавание это ложилось величайшей ношей ответственности на ее плечи, которую, надо отдать ей должное, понесла она достойно. «Еще Петр I намеревался православным христианам Черное море возвратить. Одержал победы на Балтике и под Полтавой, в Азове и на Пруте, а до Черного моря так и не дошел. Так и остались под ярмом нехристей и земли, и люди, и стон их слышен до Петербурга».

Петр I возвел Санкт-Петербург, этот город-сфинкс в устье Невы. Открыл окно, через которое Россия смотрит в Европу, как о том написал итальянец Альгаротти в «Письмах о России». «Но негоже светлице с одним окном быть, а наши русские избы все с окном на полудень построены». Такое сравнение могло возникнуть только у холмогорского мужика Михайлы Ломоносова. А царица вынуждена прислушаться. Уходя, она, «перекрестившись усердно, взглянула на портрет Петра и подумала: «Не забыть бы: полуденное окно в Европу…»

Решила распахнуть его, это полуденное окно в Европу,– и распахнула! «А Петр не смог…» – горделиво радовалась она (в книге «исторических извлечений из эпохи Екатерины Великой «Державница» В.Ганичева).

Возможно, и не было в реальности такой встречи. Но М.Ломоносов долго готовился к ней, сделал записи, которые в романе и воспроизведены в его словах, как наказ России императрице. Возможность такой встречи и такого диалога автор использовал как художественный вымысел, но такие допущения он делает лишь в самых крайних случаях, чтобы более выпукло, рельефно отразить смыслы той эпохи и свой творческий замысел.

Тогда Екатерина II со своим окружением в области внешней политики поставила себе две кардинальные задачи: добиться выхода к Черному морю и распространить власть России на все восточнославянские земли с православным населением. И решила их. Правда, решение их потребовало длительной вооруженной борьбы с Турцией и вовлекло Россию в раздел Польши.

Со времен Петра и Екатерины ни у кого не вызывало сомнений, что Россия страна морская. А что же нынче, после всех «перестроек» и «демократических реформ»? Не до форточки ли сужено балтийское окно в Европу? Ведь прибалтийские республики отделились и отдалились от России. Да и полуденного окна поубавилось. От ворот черноморских осталась разве что калитка.

Как-то легко отказалась Россия от своих прав на эти морские выходы в Европу и Мировой океан. Кто-то явно ей «помог» и извне и изнутри. Как отнеслись бы к этому предки? Что скажут потомки? Похоже, наше высшее руководство это мало тревожит.

А Валерия Ганичева это не может не тревожить. И в прошлом он всегда ищет опору своим духовным устремлениям в будущее.

Автор устремлен к чистым историческим истокам, отметая все незначительное, случайное, наносное. Роман он выстраивает из коротких новелл. М.Ломоносов из мозаики создал панно с изображением Петра Первого. Ганичев создает полотно романа из мозаики новелл.

Державным оком писателя-историка озирает он Россию, останавливая пристальный взгляд то в столице, то в казачьей станице. И оказывается то в окружении высшего света, то в кругу запорожских казаков. Переносится со своими героями в плавание по морям и океанам, участвует в морских и сухопутных баталиях. Осваивает с ними земли Причерноморья и возводит города Новороссии.

 

Покрасы позолоченного века 

В главе «Покраса города» у автора выбор героя пал уже не на царственную особу либо ее фаворита, а на молодого архитектора Сашу Козодоева, выходца из небогатой семьи, будущего «дела делателя». Он решил посвятить свою жизнь «архитектуре цивильной», формула которой: «польза, прочность, красота», что постигалась им с жадностью и воодушевлением.

Сашенька сразу для себя решил, что «покрасе служить должен». А это значило – и здание, и весь город должны возводиться «по доброй пропорции», знаком же доброй архитектуры призваны служить ряд, симметрия, евритмия, размер. Хорошо уяснил, что если не будет этой гармонии, если будет она разрушена, всё распадется.

Его приводит в восторг «Панорама Петербурга» гравера Зубова: «величественный вид гармонии города будоражил Сашеньку». Ее он прикрепил в рамке на стенку и любит подолгу стоять перед ней. Вот он всматривается в нее, а вместе с ним всматриваются автор и мы с ним – «в диковинный, с многопрофильной крышей дом Голицыной, большой, с трехэтажным центром и боковыми одноэтажными крыльями дворец младшей сестры Петра Натальи Алексеевны, одноэтажный с мезонином, высокий, с изломом крышей и высоким карнизом по центру дворец непутевого сына императора Алексея Петровича и похожий на этот – дворец вдовствующей царицы Марфы Матвеевны, в которой позднее Растрелли учил своих учеников. Далее видна была часть Фонтанки с Летним садом, в самом центре пышная усадьба Меншикова, одевающаяся в камень Петропавловская крепость с колокольней, здание Сената, дома Гагарина и Шафирова. Да много еще любопытных домов, точных деталей вырезал сей искусный гравер Зубов». И видно, как точно изобразил словом эту панораму города сам автор повествования.

В 60-х годах XYIII столетия в архитектуре на смену декоративному барокко пришел классицизм. Он как раз и представлял собой симметричность композиций, гармонию пропорций, геометрически правильные планы. Стиль этот зародился во Франции в XYII веке и распространился затем во всех странах Западной Европы. В раннем классицизме еще сохранялись черты барокко, но все настоятельнее новый стиль стал требовать бескомпромиссности и чистоты. Популярность же классицизма была не случайна. По всей стране развернулось строительство дворянских особняков. В целях экономии средств, уходивших на изысканно-сложные формы и высоко квалифицированных мастеров, от барокко постепенно стали отказываться. Кризис барокко заставлял искать более экономную и рациональную архитектуру.

У Саши Козодоева имеется свой державный замысел. Он помнит, что при Петре Ш был основан и разрушен зело красивый город и порт на Таганьем Рогу. Исчез, как древние римские Помпеи. В 1711 году туркам его проиграли по Прутскому миру, да и стали рушить. Турки даже фундаментов не пожалели, оставленных по тайному приказу Петра. Разгадали его хитрость.

Внимательно изучает чертеж нового города Таган-Рога на Азовском море петровского времени, а сам мечтает о новых красивых городах на Таганьем Рогу у теплого моря. Перед его взором восстает город, который предстоит возвести ему: с генераловой площадью в центральной части, с ратушей – приказом царским и воеводским двором, офицерскими дворами. Тут же недалече торг, житный двор, и – не без кабака. А на соборной площади – церковь. За стенами крепости – посадские слободы пехотных полков и подворье для конницы. Все тут есть – вплоть до военных сооружений, порохового погреба, складов, а в удалении – каменоломни и мест для печей, обжигающих известь.

Со слов своего учителя Саввы Чевакинского узнает Сашенька о трудной доле зодчих и задумывается над ней. «Тот, кто думает зодчеством высоких званий достигнуть или богатство великое накопить, тот зело ошибается. Ибо достойный архитектор за его великую любовь к Отчизне нередко гонениям и хуле подвержен».

Как тут не вспомнить строки из поэмы Дмитрия Кедрина «Зодчие» об ослепленных мастерах-ваятелях времен Иоанна Грозного, которые возвели диковинный храм Василия Блаженного: «И стояла их церковь такая, что словно приснилась. И звонила она, будто их отпевала навзрыд. И запретную песню про страшную царскую милость пели в тайных местах по широкой Руси гусляры».

И ох! как не повезло, впрямь-таки не поздоровилось тем отечественным архитектам, кто идеи Петра Великого в строительстве хотел после него продолжить, собственное достоинство соблюдал да мнение свое смел иметь. Кого-то из них замучили тяжелой работой, кого-то в Сибирь сослали…

Однако это не останавливает ни самого учителя, ни его «архитекторскую команду». И Сашенька готов следовать всем наставлениям его, всем напутствиям, внимательно вслушивается в его слова: «Многие считают, что Отечество наше помимо воли Божьей и императорской власти воином и землепашцем держится, а я бы к сему присовокупил и зодчего-строителя».

Саша возводит в голове свои заветные города, с крепостных стен которых салютуют канониры во славу Отечества и в его честь. Города с «особливо цивильной архитектурой», что при Великом Петре выросла, соединенной с «архитектурой корабельной», где бы иноземные и отечественные гости ходили по улицам, изумлялись и допытывались: «кто сие так мудро и красиво придумал», – а он бы молча раскланивался и почти не краснел…».

Автор заставляет нас сопереживать его герою. И из образа одного разрушенного города, одной гавани возникает образ из века в век разрушаемой и возрождаемой России…

 

Запорожская Сечь в набегах и сечах 

Колоритен, сочен и точен художественный язык в следующей главе «Щербанева левада». Здесь появляются образы запорожских казаков. Автор переносит действие романа в бескрайние украинские степи, где солнце, садясь, особенно живописно обозначает небольшие, насыпанные давними кочевниками холмы. Он выхватывает из истории, высвечивает времена ожесточенной борьбы украинского народа с крымскими татарами и польскими шляхтичами.

Крымчак Аслан-ага проделывает рискованную вылазку в прикрымские степи с тремя десятками сорвиголов. Османец преследует цель разузнать, сколь далеко на юг продвинулись поселения казаков. Ему важно разведать, сколько русского войска держит царица Екатерина Великая на землях Запорожской Сечи, и прибывают ли еще сюда, в эту Новую Сербию, сербские и словенские поселенцы.

«Эх, кабы знал старый казак Щербань, что срубленный им вчера дуб поможет клятым ворогам одолеть ров, не затронул бы его никогда!»

Создается, нагнетается атмосфера ожидания приближающейся опасности, предчувствия непоправимой беды. И на этом фоне в полном неведении сидит старый казак на завалинке своей хаты в укромном уголке левады и рассказывает своему меньшому внуку про подвиги своего любимого кошевого атамана Ивана Сирка. Как сорок тысяч крымчаков и пятнадцать тысяч турок-янычар однажды тайно вышли из Крыма и втихую ночью вторглись вовнутрь Запорожской Сечи, заполоняя собою все улицы.

Да не тут-то было! «Они были помрачены всевидящим Богом в их разуме…». Заметил их казак Шевчик, разбудил товарищей. И из форточек стали палить они по янычарам, которых так было много и так плотно они стояли, скованные в действиях, что казаки из рушниц быстро их всех перебили.

В.Ганичев подбирает и использует именно этот эпизод из «Истории запорожских казаков» Д.Яворницкого о реальном событии, обросшем, правда, легендами, с целью сразу дать почувствовать читателю то неповторимо особое, то героическое, что имело в ней и только в ней могло иметь место. И было реальным – до парадоксального неправдоподобия.

Автор словно воскрешает в читательском воображении образы запорожцев, словно сошедших со знаменитой картины И.Репина, чуть позже приводя дословно ответное их письмо турецкому султану Махмуду IY .

Османец в ответ на это письмо осенью 1674 года прислал из Стамбула в Крым на кораблях 15 000 тысяч янычар, а крымскому хану велел взять этих янычар и всю татарскую орду да идти на Запорожье, чтобы разгромить Сечь и вырубить запорожцев – «всех до ноги».

Хорошо зная запорожские обычаи, хан после совета с мурзами вплотную подступил к границе Сечи прямо под Рождество, когда запорожцы по обыкновению гуляют.

Тайком среди ночи татары приблизились к сторожевым постам. За несколько верст от Сечи они захватили пьяных часовых на банкете и пытками выбили-выудили у них, как через тайный лаз можно проникнуть вовнуть Сечи.

Радостный от такой вести, хан велел турецкому паше вести своих янычар через лаз в самую середину Сечи и учинить там резню, а сам с ордою обступил ее с поля, чтобы добивать запорожцев, которым удастся вырваться из пекла.

Паша приказал туркам пролазить в Сечь по одному и дожидаться его сигнала на начало боя. Да только ошибся – все янычары не поместились в Сечь, за стеною осталось еще полторы тысячи головорезов. И сам паша не сумел пролезть сюда, чтобы подать сигнал – зажечь факел.

Тем временем запорожцы заприметили необычных незваных гостей, разбудили атамана Сирка, и тот сразу же велел казакам из окон палить из ружей. Первые же выстрелы подняли на ноги все курени. Со всех окон, точно горох, полетели в янычар пули. Одна половина запорожцев набивала ружья и передавала другой половине, что встала у окон, так что пальба не затихала ни на миг. Янычары не сразу опамятовались, не сразу сообразили, что нужно стрелять, да и стрелять из-за тесноты было им не с руки. Часть янычар вскоре кинулись бежать, давя один другого, и своими трупами забила лаз, так что уже никто не мог ни выйти из Сечи, ни войти в нее.

А запорожцы продолжали поражать янычар из рушниц, покуда все улицы не были запружены столпотворением турецких трупов. Живых янычар оставались горсточки. И Сирко приказал покончить с ними саблями и списами (пиками). К рассвету в Сечи полегло около 13 500 басурман, лишь небольшую кучку турков запорожцы помиловали и взяли в плен.

Хан, стоя за стенами Сечи, долго ожидал, когда же, наконец, запорожцы побегут. Но когда некоторые, перелезшие через стены турки-беглецы известили его о том, что произошло, он в ярости вскрикнул: «Сирко шайтан, а не человек!» – и как скаженный кинулся бежать с оставшейся ордой в Крым.

Из-за мерзлой земли трупы хоронить было невозможно, они подплыли кровью и смерзлись целыми кучами, так что по приказу Сирка запорожцы рубили их на куски и вытягивали на речку, спускали в полыньи. Почти неделю казакам пришлось возиться с останками поверженного ворога, вычищать и обмывать территорию Сечи. Все курени и даже церковь были в турецкой крови.

После того, как все было приведено в надлежащий вид, сечевые священники перед всем товариществом отправили торжественную службу.

Все украинское казачество было возмущено таким коварным нападением на Сечь. И возмездия ради Сирко созвал в Сечь по весне 20 000 казаков, чтобы выступить с ними в поход на Крым.

Вот об этом событии, овеянном духом преданий и легенд, и рассказывал старый казак Щербань своему пятилетнему внуку Максимке. А про любимого атамана своего Сирка мог он рассказывать безостановочно, не следя за часами, хоть с раннего утра до позднего вечера.

Чрезвычайно интересна и важна авторская интерпретация тех событий, вложенная в уста одного из героев повествования. Делая сопоставление, обратившись к различным источникам, можно сделать вывод, что вымысел автора не вступает в противоречие с подлинной историей, какой бы невероятной она не была.

Обратившись к казачьей теме, автор строит свой замысел в русле классических традиций. Нельзя не заметить, что в авторском слоге, в его художественной интонации, особенно в речи его героев-запорожцев слышатся отголоски украинских народных дум и гоголевского эпоса «Тараса Бульбы».

«Було то на старой Чертомлыцкой Сечи лет сто назад, в пору, когда морозы замуровали днепровские глубины и речки полевые твердым льдом, а степи приодели снегами. Тогда сорок тысяч крымчаков и пятнадцать тысяч турок-янычар тайно снялись из Крыма и решили навсегда изничтожить казаков. На третью ночь Рождества Христова, в самую полночь, хан приблизился к Сечи и захватил сичевую стражу. Один испугался, изменил и сказал, что казаки все беспечно по куреням спят, и провел янычар внутрь Запорожской Сечи в «форточку», которая была не закрыта. И тихо-тихо янычары стали заходить в Сечь, заполняя ее улицы, как в темную церковь».

Так начинает Щербань свой рассказ об этом событии. А закачивает его тем, как Сирко со своим войском летом скрытно переправился через Сиваш и на своих ветроногих конях наказал грабителей и насильников, взяв столицу хана Бахчисарай.

«И еще раз обманул их Сирко. Он пошел на хитрость, подняв ордынские знамена; войска хана наших за своих приняли, а Сирко ударил с тылу по охране, закрывающей выход. Многих тогда из полона вызволили. А свозили их нечестивые после грабежей и набегов в город Кафу, где продавали рабов во всю турецкую Порту. Особливо тяжко было женщинам, их, как «белый ясыр» – то есть товар, продавали в услужение всем визирям, султанам и другим богатым туркам и арабам».

Из рассказа старого казака предстает противоречивый образ народного атамана-вожака, храброго и отчаянного, готового выступить на помощь и вызволить из неволи своих земляков украинцев, но и способного на страшную месть. Времена долгих раздоров и разрухи (руины – по-украински) выносили на самые высокие гребни клокочущей от войн и народных волнений, захлебывающейся от крови Украины вожаков с противоречивыми характерами: и добрых, и беспощадных одновременно. Но что интересно: старый казак во всем оправдывает своего бывшего атамана:

«…Сирко многих освободил и с собой забрал. А потом сказал им: кто куда хочет, тот может и пойти. Четыре тысячи за ним пошло, а три тысячи в Крым решило вернуться, ответив, что у них там есть оседлость, а на Руси нет ничего. Сирко был удивлен и не верил, что они хотят возвратиться. Поднялся на курган и долго смотрел вослед, пока их не стало видно. А потом махнул рукой, и молодые казаки помчались за ушедшими и изрубили всех до единого.

– А ему не жалко их было?

– Жалко, жалко, внучек. Подъехал он на место сечи, заплакал и сказал: «Вот и еще погибшие от турецкого, басурманского коварства люди. Простите нас, братия, а сами спите тут до Страшного суда Господня, вместо того, чтобы размножаться вам в Крыму между басурманами на наши молодецкие головы и на свою великую без крещения погибель».

Здесь остро обозначена проблема нравственных прав и обязанностей человека, данных ему от Бога, в гоголевском ключе. Человек, который от имени Бога вершит суд и месть, несет в себе ветхозаветную нравственность («око за око, зуб за зуб»), а, на самом деле, пополняет мир злом.

Автору в запорожцах хочется увидеть и отметить их патриотизм, основанный на православной вере и кровном родстве со всей Русью. Показать их круговращение, что ли, в соборной орбите русских смыслов.

Он вяжет в один узел устремления и столкновения различных сил и сторон, развернувшихся вокруг Черного моря. В немалой степени приняли в этом участие и запорожские казаки. Автор и стремится в романе без преувеличений и приуменьшений отвести им ту роль, которую они исполняли в действительности.

 

***

Из истории известно, что объявление независимости Крыма от Турции означало лишь первый шаг к его полному подчинению России. И Россия, и Турция продолжали борьбу за влияние в Бахчисарае. В 1775 году ханский Престол занял ориентирующийся на Турцию Девлет-Гирей. В 1777 году русские войска вошли в Крым и обеспечили избрание на ханский престол российского ставленника Шагин-Гирея. Однако власть его была непрочной. В

1783 году после сложных переговоров с князем Потемкиным Шагин-Гирей передал ханство России и отрекся от престола. За этот дипломатический успех Потемкин был удостоен титула «князя Таврического». Только тогда Турция смирилась с переходом Крыма под власть России, опасаясь встретиться с объединенными русско-австрийскими силами.

Но что касается выхода в Мировой океан через Черное море, то и сегодня эта геополитическая проблема встает, и встает как никогда остро, зло, актуально.

И сегодня некоторые потомки крымских татар претендуют на главенство в Крыму, поднимают волну массового национального недовольства. А турецкие эмиссары постепенно подчиняют экономическое пространство Крыма своему влиянию. Казалось бы, теперь это забота Киева, а не Москвы. Да нет, вопрос этот исстари решался как славянский, общерусский.

Вновь и вновь вспыхивают споры вокруг российского флота в Севастополе, городе-герое, форпосте российской морской славы. По воле нерадивых правителей нашей современности он оказался территориально отрезанным от России, находясь в границах другого государства – Украины.

При этом суверенности современного Крыма угрожает теперь ничуть не Россия, а криминальная экспансия, то скрытая, то через край переплескивающая, со стороны крымских татар и турок. Идет вытеснение, унижение и порой даже физическое истребление украинцев и русских, коренных жителей Крыма.

История повторяется, все с теми же ликами и личинами, масками и гримасами. А знание и постоянное обращение к урокам истории просто необходимо нам как воздух, затем чтобы выхваченные из контекста мирового исторического процесса факты не были использованы как аргументы против нас.

В.Ганичев как раз и вооружает нас этим арсеналом аргументов. Дает в руки нам историческое оружие, оснащенное русскими смыслами.

Сильно же пострадали они, эти русские смыслы, от перестроечных перемен, от смутновременья. Горбачевская гласность, как баба-кликуша с какого-нибудь итильского или бахчисарайского базара, могла оговорить – ошельмовать все русское, а ей вторили хором все прозападные СМИ и писатели-западники. Она и выпущена была на свет, как некий джин хаоса, чтобы развенчать и развеять по ветру наши русские смыслы. Посеять смуту.

«Росс непобедимый» писался в преддверии перестройки, но в нем запечатлелось художественное предвидение всех ее опасностей для российского народа, для всей бывшей советской общности – нации.

Правители нашего времени М.Горбачев, Б.Ельцин и иже с ними победам русского оружия придали пораженческий статус, чем нанесли непоправимый моральный урон.

Если в девяностые годы XYIII века Россия с размахом прорубила морское окно на юг – в Юго-Западную Европу, Азию, Африку, завершила вековую борьбу за возвращение исконно славянских земель, а заодно приобрела и незамерзающие порты в Черном море, то в 90-е XX века это все она стала стремительно терять, сдавая без боя.

Борьба за личную власть и мировую славу у политиков смутного времени отстранила идею Отечества на задний план. Они поставили себя выше Отечества и его исторической славы. Поэтому оно, Отечество, быстро было ослаблено, и его, единого, был лишен многонациональный российский народ.

Художественная канва романа остается как бы вне этой публицистики. Зато публицистические работы В.Ганичева, писателя – историка и философа, близко смыкаются с идейно-художественным содержанием его романа, его информационно-энергетическим полем. Проникая в канву, вникая в контекст, понимаешь, этот роман не только о XYIII веке, он и о веке нашем, двадцатом, а теперь уж и о двадцать первом.

***

А глава «Щербанева левада» заканчивается драматически, даже трагически. В то время как Щербань рассказывал внуку старые предания о давней истории запорожцев, неумолимо приближалась смертельная опасность. Глава построена так, что читатель об этом знает, а персонажи даже не догадываются, тем самым создается романный художественный эффект, который выводит повествование из очерковости ситуаций.

Описание тайного татарского набега на мирные казачьи поселения обнажает несправедливую чудовищную сущность вражды, выливающейся в кровавые распри и войны.

«Метнулись через речку-невеличку всадники-тени, рассыпались по леваде, и уже горит хата и лежит бездыханный пес Дымко, храбро бросившийся защищать двор своих хозяев.

Постояли в отдалении темные всадники, сняв ружья с плеч и приготовив арканы. Ждали, когда выскочат из пылающей хаты пленники, но не дождались, не услышали даже стонов и криков, погребла всех, видать, рухнувшая на них крыша».

Гибнут жена и сын Щербаня. Басурманы похищают дочку Щербаня Марию, ее жениха Андрия и скрываются в темноте. А сам Щербань с двумя сыновьями успевает схорониться в пещере-схороне с потайным лазом и выходом в плавни.

Ненавистны ему стали эти войны. И хоть немало он побывал в самых кровавых и жестоких сечах, а тут не выдержал и простонал: «сколько же будет литься кровь человеческая? Сколько же раз отцы и матери будут терять своих сыновей и дочерей? Будь они прокляты, эти войны, в которых провёл он почти всю свою жизнь и накопил богатство из ран, рубцов и шрамов». Хотел он в поле, за сохой умереть, да не дают проклятые нехристи. Перед ним встает трагический вопрос: где теперь искать, как вызволить ему его красуню Марию? Куда податься из разоренной, враз осиротевшей без его дочери левады? То ли в Запорожье, снова в Сечь к казакам, то ли в гайдамаки? Эти народные «вызволители» и после разгрома их вожака Гонты налетают (гайдамаки – от турецкого «нападать»), как вихри, на польских панов, украинских старшин и русских полковников.

А может, в Новую Сербию, где вместе с иноплеменными славянскими братьями послужить русскому царю, или тогда уж возвратиться в свою родную Полтавщину? И упоминается тут село Камышня, где провел свое послевоенное детство и окончил среднюю школу сам автор Валерий Николаевич Ганичев. И, оказывается, казак Щербань – это реальное историческое лицо. Автор не выдумал его, а, будучи наслышан о нем, решил его образ наряду с другими историческими лицами XYIII столетия включить в свое произведение.

Там, в Камышне, у Щербаня – сына вольного казака – располагался «батьковский маеток», вотчина, «то есть старая хата, да и ту, наверное, с землей прибрал к рукам старшина Апостол, что всех вольных казаков в крипаков превращает». Казаков – в крепостных! И надвигается дума на думу у старого казака … «А здесь жить без своей любимой красавицы Марии он уже не мог от бессилия, что не спас, не предостерёг, не уберег, не погиб вместе с ней».

Автор рисует полнокровный художественный образ, вызывающий сочувствие и сострадание. При этом он надолго оставляет его, как бы за кадром, за видимой канвой повествования, подготавливая читателя к следующей встрече с героями этой главы, дохнувшей трагическим дыханием времени.

У автора все настойчивее утверждается принцип построения романа из новелл с сильными, художественно законченными концовками, но не завершенным рассказом о дальнейших судьбах героев.

 

Эскиз эпстолярного эпоса 

Следующая глава «Надежда благополучия» написана в эпистолярном жанре, что был характерен для изображаемого времени. И это органично, это, в общем-то, вписывается в стилистику романа. Я назвал бы цикл таких глав, состоящих из писем, эскизом эпистолярного эпоса в романе.

Глава состоит из пяти писем морехода Егора Трубина к своей возлюбленной Екатерине Ивановне, написанных им во время плавания на фрегате «Надежда благополучия». Сама Екатерина II на свое иждивение построила этот фрегат. И он первым отправлен был в небывалый поход из Петербурга в Средиземное море, в Италию, куда морским путем ни один корабль еще не проходил.

Здесь убедительно показано, как державность интересов императрицы передается простому мореплавателю, как происходит наполнение русскими патриотическими смыслами сознания, душ и сердец сверху донизу всех или почти всех – от коронованной особы немецкого происхождения до самого рядового гражданина Отечества.

А посмотрим, как в пику, в противовес относились тогда к России в других странах. В той же Италии о нас почти не знали, называли «московитами, северными турками», а лапти называли «московского царя обувь». Не зря и поныне, к примеру – в Америке, некоторым кажется, что по русским городам бродят медведи, да и люди, как медведи, там живут в берлогах.

Егор Трубин делится с возлюбленной впечатлениями от морского путешествия, сетует, что «о русских пишут плохо». Мечтает открыть новую землю, как Колумбус на шхуне «Санта Мария»: «Эх, Екатерина Ивановна, если бы я землю открыл, то Вас бы там сделал царицей, потому что Вы для меня самая красивая и дорогая в мире». Он гордится, что у нее имя такое же, как у российской императрицы-самодержицы, и дни рождения совпадают.          А, в общем и целом, его письма носят невинно-эпистолярный характер. В них он представлен не в меру увлекающимся юношей, которого восторженность может доходить до конфуза, не замечаемого им самим. К примеру, когда он делится своими впечатлениями о Лиссабоне, португальского королевства столице: «Жители здесь стройные, а женщины такие гибкие, остроглазые и красивые, что если бы Вас не знал, то на них бы смотрел долго». А в Барселоне, в большом городе королевства Гишпанского, и того пуще: «У меня тут голова кругом пошла, все так громко говорят, кричат, а женщины танцуют, и на руках у них коробочки стучат и щелкают, чисто наши клесты. И похожи они на тех дам, что из книги «Две любовницы – Гишпанская повесть». И если бы Вас не было, моя дорогая Екатерина Ивановна, то я бы здесь и остался».

Вот и в Италии: «Ах, какие тут италийки, как смеются, веселятся». Вполне возможно, что его возлюбленная обижается на него и втайне ревнует, а ему и невдомек.

Он не догадывается пока и о подлинной цели похода, цели разведывательной. По тайному указу Екатерины именно эта цель ставилась перед капитаном корабля. В истории России это стало первым примером глубоко законспирированной морской разведки в путешествии вокруг Европы от Балтийского в Средиземное море через Атлантический океан.

Более серьезное отношение возникает к Трубину в последующих главах. Из писем в главе «Неотправленные письма» становится известно, что он уже не торговый моряк, а военный, и служит он на эскадре под началом адмирала Спиридова. На борт линейного корабля «Три иерарха» принят был главнокомандующий флотом граф Алексей Григорьевич Орлов, фаворит Екатерины.

Егор подробно расписывает подвиги русских офицеров, моряков и солдат, которые выступили на помощь грекам-майнотам, что восстали против турок. Упоминает о замечательном и смелом капитане Боркове. «Его отряд занял крепость Мизитру и наступал в глубь Мореи. Здесь у крепости Триполицы ему в тыл ударили турки. Греки ушли в горы, а пять русских офицеров и тридцать восемь солдат были окружены пятью тысячами турок. Борков крикнул солдатам: «Братцы, не сдаемся!» И пошел со шпагой и пистолетом вперед. Весь отряд выстроился как небольшой еж и стал пробивать дорогу штыками. Турки во сто крат превосходили русских, но отступили и стали стрелять из-за камней. Капитан Борков был ранен. Осталась половина бойцов. Но оставшиеся в живых несли с собой знамя и командира. Борков пришел в себя и увидел, что живых осталось несколько человек. Капитан взял знамя у тяжело раненного, опоясал им себя и тут был ранен вторично.

Из 43 человек в горы прорвалось четверо: дважды раненный Борков, два солдата и сержант. Они вышли к Каламате, к русским кораблям. Героизм русских нагнал страха на турок, а греков поднял везде, давая туркам решительный отпор. Одну за другой они бок о бок с русскими брали крепости, захваченные турками.

Из этого письма, стилистически выдержанного автором в духе того времени, мы узнаем о знакомстве Егора Трубина с Ганнибалом Иваном Абрамовичем, знаменитым предком А.С.Пушкина, сыном «арапа Петра Великого», бригадиром морской артиллерии; здесь он командовал десантом и артиллерией, брал крепость Наварин.

Из обрывочных сведений в этих письмах мы как бы невзначай узнаем об одном из эпизодов второй русско-турецкой войны 1768 – 1774 года, начатой вероломной Турцией после отказа России прекратить покровительство диссидентам и вывести войска из Польши. К этой войне против России Турцию и Польшу подталкивала Франция.

Османская империя по сравнению с первой половиной века, когда она вела первую войну с Россией (1735 – 1739 гг.), значительно пришла в упадок, архаичными стали ее государственное устройство и армия. Однако России не сразу удалось добиться успехов. В 1770 году 1-я армия Румянцева развернула наступление в направлении Дуная. В упорном 8-часовом бою на реке Ларга (приток Прута) она обратила в бегство турецкие войска и конницу крымского хана. После высокоманевренной победы на реке Кагул Румянцев овладел важными турецкими крепостями Измаилом, Килией и Браилом. 2-я армия П.И.Панина заняла Бендеры. Блестящая победа была одержана и на море. Балтийский флот адмирала Г.А.Спиридова, обогнув Европу, прибыл в Средиземное море и нанес жестокое поражение превосходящим силам турок в Чесменской бухте.

Вот здесь и оказался Егор Трубин. И он участвовал в знаменитом морском Чесменском сражении. В нем Спиридов, используя скученность турецких кораблей, применил против них брандеры – корабли-факелы. Пламя перекидывалось с корабля на корабль, и вся неприятельская эскадра была уничтожена.

В 1771 году Русская армия заняла Крым. Но Порта, опираясь на поддержку Франции и Австрии, отказывалась предоставить Крыму независимость, на чем настаивала Россия. В 1773 году бои возобновились. Русские войска вышли вглубь Балкан, но под Варной и Шумлой потерпели неудачу. Между тем начатая Емельяном Пугачевым Крестьянская война требовала скорейшего заключения мира. Правда, 24-тысячная армия А.С.Суворова разгромила 40-тысячный турецкий корпус при Козлудже, и Турция вынуждена была возобновить переговоры, вплоть до заключения мира в болгарской деревне Кучук – Кайнарджи.

***

А Егор так и не отправил письмо, в котором поведал о том, что с ним произошло, во что и сам бы не поверил. Не стал он огорчать любимую сообщением о том, как «разрубил его проклятый янычар, когда штурмовали они бейрутскую крепость». Полоснул его кривой саблей по щеке и по руке, да и сам поплатился жизнью. «Уже падая и не чувствуя руки, Егор увидел, как на штыках уплывал отчаянный янычар со своего коня».

А потом – это он запомнил ясно – склонялось над ним лицо черной женщины. Она повела рукой, и ему стало легче и радостней, иголочки закололи в пальцах. Благодаря этой женщине из племени айсоров вскоре он был исцелен, только остался шрам на щеке.

Кстати, у самого автора, у Валерия Николаевича, в это время правая рука, раздробленная на одиннадцать осколков в автокатастрофе, повисла плетью. И он в больнице, превозмогая боль, роман писал левой.

И еще об одном интересном и важном историческом эпизоде поведал Трубин в своём неотправленном письме. В Ливорно он увидел женщину необыкновенной красоты, которая считала себя дочерью Елизаветы Петровны, а еще называла то султаншей Селиной или Али-Эместе, то принцессой Владимирской, то госпожой Франк, Шелл, Тремуль, а в Венеции, сказывали, графиней Пиннеберг. «Сия таинственная особа то появлялась в Лондоне, то выныривала в Париже. При графе Орлове состоящий чиновник, – пишет Егор, – сказывал мне, что на самом деле она дочь пражского трактирщика или нюрнбернского булочника». От этого чиновника он узнал, что императрица встревожена тем, что многие в России зарятся на ее престол. В стране как раз разбушевался мятежный Пугачев, объявивший себя Петром III . И все новые самозванцы объявляются то в Черногории, то в Польше, то в Италии. А эта дама в Париже бывает у влюбленного в нее польского посланника Огинского (сочинившего, кстати, полонез «Прощание с родиной», всемирно известный как «Полонез Огинского»).

Странное дело, Трубин ее не осуждает, а преисполнен сочувствия, описывая, что с ней случилось далее. А случилось событие – «позорное и постыдное». Граф Орлов оказался отнюдь не честным и благородным, пригласил мнимую принцессу в гости, наделил ее деньгами для расплаты с кредиторами, прикинулся страстно влюбленным. А потом ее, несчастную, заманил во дворец в Пизе и на корабль, где продолжал прикидываться и ухаживал, а потом – «стыд и позор!» – арестовал ее.

Ну, конечно же, речь здесь идет о судьбе знаменитой княжны Таракановой, выразившей свои претензии на престол. И роль манка по тайному приказу Екатерины сыграл фаворит граф Орлов. На упоминание об этой истории автор был вдохновлен фабулой романа Г.П.Данилевского «Княжна Тараканова».

Фаворитизм ко времени вступления Екатерины на престол был уже явлением привычным. Историки насчитывают 15 фаворитов Екатерины за все время ее царствования. Г.Г.Орлов находился возле царицы первые десять лет ее правления. У них родился сын. Екатерина даже подумывала о браке со своим любимцем и возведении его на трон. Однако ее отрезвили слова Н.Панина: «Императрица может делать все, что хочет, но кто же станет повиноваться княгине Орловой?».

Трубин выражает негативное отношение к графу Орлову: «Не принцесса русская она, не говорит по-русски. Говорит, что дочь гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, между тем как его брат был любим Елизаветой. Но разве можно любовь и честь заложить за сумнительную победу над дамой? Я все сие сказал графу, хоть и неровня дворянин дворянину, судьбою вознесенному. Он закричал на меня, потом пригласил в кабинет, вытащил бумагу и назвал: «Сие ответ императрицы на мое послание ей о самозванке».

В своем письме Трубин поведал, о чем писалось в послании императрицы. Там она советовала графу приманить самозванку в такое место, где ловко посадить ее на корабль и отправить под конвоем в Петербург. «Буде же она в Рагузе гнездиться, то я Вас уполномочиваю через сие послать туда корабль или несколько с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко на себя всклепавшей… В случае непослушания дозволяю Вам употребить угрозы, а буде и нападение нужно, то бомб несколько в город метать можно, а буде без шума достать способ есть, то я на сие соглашаюсь. Екатерина».

Заточение княжны Таракановой в Петропавловскую крепость и ее таинственный трагический конец снискали ей в народе славу великомученицы. На картине К.Флавицкого нашло свое отражение ходившее из уст в уста предание о том, что она погибла от наводнения. Однако по официальным источникам ее конец был более прозаическим: она умерла от туберкулеза.

Но в истории, как правило, именно таким загадочным личностям с несчастливыми роковыми судьбами принадлежат симпатии людей.

Следует отметить, что автор во всех случаях пользуется документами-оригиналами из архивов и книг малотиражных и репринтных изданий. На стилизацию эпистолярного слога Трубина, несомненное влияние оказал стиль адмирала Ф.Ушакова, с письмами которого автор много и плодотворно работал.

Смерть Мастера стула 

К важным, окутанным тайнам историческим вопросам автор прикасается и в главе «Храм братства», где из писем Егора Трубина мы узнаем, как он вступает в масонскую ложу, и что из этого вышло.

Поначалу Трубина влекла роскошная ритуальная и таинственная торжественность Кронштадской масонской ложи Нептуна, в которую его приняли.

Голову кружили пьянящие слова гимнов, исполненных возвышенного звучания: «Расторгнув мудрости покров, Зри связь и сущность всех миров!».

Автору предоставляется возможность пером своего героя живописно расписать в письме ритуал посвящения в масоны: «На всю жизнь мне запомнился обряд, коим я был приведен в лоно сих великих людей. Долго я сидел в темноте, а затем ввели в светлый зал, где стены были расписаны садом и воздухом. Свод потолка – звездное небо. Толстая, голубая, шерстяная завеса отделяла ложу от сада. Широкий золотой шнур обвивал все колонны и образовывал на востоке большой узел. Там же, на востоке, на возвышении стояло кресло Мастера стула. И над ним ореолом золотые лучи искусно сделанного солнца. Перед креслом ромбический стол, и на нем развернуто Евангелие».

Мастером стула, магистром ложи предстает адмирал Самуил Карлович Грейг, участник Чесменского сражения. «На алтаре и кресле Мастера ценный бархат. Все завесы и все покрывала окаймлены золотой бахромой. Ложа освещена. В ней сверкает огромное хрустальное солнце и стеклянные звезды, освещенные изнутри. По краям вокруг алтаря горят свечи. Золотом сверкает вышитый наш знак ложи Нептуна».

Егор оказывается в окружении братьев по ложе, высших морских чинов и непосредственных своих сослуживцев, и его чрезвычайно волнует положение, в которое он попадает.

«Слева от Мастера вице-адмирал Барш и врач Цуберт. У них через плечо красные струйчатые ленты с зеленой каймой, на которых сверкали золотые шестиугольные звезды, на шее кресты из финифти. Белые запоны подбиты красным бархатом. На адмирале Спиридонове лента с серебряной мертвой головой».

Вся эта блестящая, бархатная, мишурная красота сразу овладевает пылкой натурой молодого морского офицера. Однако он осознает лишь потом, что под пышной величавой формой может скрываться порочное содержание.

А пока эти братья по ложе для него «поистине бесстрашные рыцари, думающие о пользе всех людей…». Он пока еще наивно полагает, что вместе с ними стал обладать званием «гражданина мира» и что оно неизмеримо выше, достойнее звания «гражданина государства». Со святым подобострастием повторяет он вслед за братьями, что для подвига и любви нет различия между эллином и иудеем, что равно достойны позора и тунеядец, пьющий в раззолоченных чертогах из хрустальных стаканов и мелкий сутяга-крючок, взявший взятку два рубля ассигнациями. Убежден: «отныне он возвышен духом и ушел от рабства страстей». Надо отдать ему должное, он искренне готов на подвиг любви ко всему человечеству, вплоть до забвения собственного «я», на подвиг жизни ради других.

«Поистине меня озарил великий свет, когда я держал в руках небольшую, переплетенную в бархат книжечку-обрядчик, повторяя высокие слова о служении ближним». С первой ступени ученика он взошел на новую ступень – товарища. Этому восхождению соответствовал новый обряд. Прием был торжественный, как раньше, только больше было темноты и песен. Он переоделся в орденскую одежду, побывал в черной «храмине-комнате», где стоял гроб и лежал череп, а потом в обрядовую комнату принесено было пятисвечье и товарищеский ковер. За пятисвечием шествовал с обнаженной шпагой обрядона-чальник, а за ним четыре брата несли ковер. Егор принес присягу, получил лопаточку, ключ, запоны. Мастер пригласил его воззреть на ковер и внимать иносказательным изображениям, начертанным на нем.

Ковер был окаймлен бахромой, а на нем вышиты блестящая шестиконечная звезда, солнце, луна, звезды, а так все орудия, необходимые для строителей Храма Соломона: прямоугольник, отвес, перпендикуляр, циркуль, Молоток Великого Мастера, лопатка, чертежная доска, столб и три окна на восток, запад и полдень.

Дурман возвышенного обмана пьянит Егору голову, и только чуть погодя он обнаружит, сколько низких истин таится под ним. Поймет, что «под покровом песнопений и пиршеств» и некоторых показных благородных дел скрытно проводятся внушения, идущие от отдаленных руководителей, вожделеющих власти над миром.

Он пристально вглядывается в ритуальный Дикий камень и внимает словам Мастера: «Да, да! Сей камень – символ чувственного человека в первой степени, и Хаос, из которого все произошло, во второй! Он может быть очищен, обсечен, приготовлен и сглажен. Поступайте и вы равномерно со своими склонностями, взглядывая на него».

Внезапно его настораживает мысль, что ради этой самой любви к человечеству его братья по ложе могут заставить его отречься от любимой девушки. Ему даже кажется, что от него, как от сакрального Дикого камня, отсекают куски и сглаживают его личностные качества, то есть обезличивают и обезволивают его. И этими своими сомнениями он спешит поделиться со своей возлюбленной.

Она и сама обеспокоена его увлечением в служении масонству, отправляет ему «хулительные» письма. А в нем кипит необузданная внутренняя борьба. От его взгляда не скрывается, как масоны становятся проводниками чужой воли, связываются деловыми отношениями с иноземцами и нередко оказывают им существенные, хотя по виду и невинные услуги, становятся покор-

ными и позорными орудиями инспираторов в самых разнообразных комбинациях.

Командиры делают крупные ошибки и совершают обидные для подчиненных действия безнаказанно, ибо они масоны. Их продвигают по службе, и занимают они зачастую места тех, кто их действительно достоин. Благодаря масонским связям искатели выгод устраивают свои дела, делают карьеру, при этом служа попутно целям иноземной политики. Он не мог не заметить, как предательски преобразуются целые подразделения с целью «дать ход нужным течениям», хотя выставляются иные, часто высокие мотивы.

Трубин подает рапорт о переводе его на южный флот и даже ссориться с Мастером, адмиралом Грейгом, который внезапно умирает на следующий день после этой ссоры.

В ходе ссоры морской офицер выразил открытое неприятие к тому, что сложилось такое положение, когда члены ложи более пекутся о себе, нежели служат людям и Отечеству. Из эгоистических побуждений и угождают один другому, награждая и воздавая почести.

О какой же пользе всему человечеству могла идти речь, если братство не только не служило ему, а скорее стремилось поставить на службу себе?

Особенно поразила Трубина и окончательно на все открыла глаза тайная переписка адмирала Грейга с неприятелем – шведским герцогом Карлом Зюдерманландским, которое он, как доверенное лицо, должен был перевозить. И это в условиях войны, ведущейся со Швецией!

Самуил Карлович кричал, корил его, что он изменил Храму братства, что шведский герцог не враг, потому что он тоже масон. А в некоторых государствах, дескать, делать дело невозможно, не будучи масоном. Вот и переписку с ним вел, чтобы уменьшить «свирепость войны».

«Но почему же свирепость войны только их двоих должна не касаться?» – недоумевал Егор и видел в этом отступление от евангельских заветов любви к ближнему.

На угрозы Грейга, что будет покаран, Егор с достоинством отвечал, что он смерти не боится, а выдавать его не станет, но клятву, принесенную императрице, не нарушит, и Отечеству служить будет честно, «без сговора с врагом!»

Магистр ложи – Мастер стула тайну об этой ссоре так и унес с собой в могилу. Что послужило причиной внезапной его смерти? Егор пробовал успокаивать себя, убеждать в собственной невиновности. И поверил любимой свою тайну, опять же оправдывая себя, мол, «напустил туману под влиянием всех этих гробов и черепов». Тут, действительно, немало мистики. На то и нацелена была вся внешняя атрибутика масонских лож и орденов, чтобы вызывать особые состояния у людей, в них попадающих. А Самуил Карлович все же был Мастером стула и собой владеть умел. Этим и пытался оправдать себя Егор. А потом он подал рапорт о переводе вторично и получил направление на южный флот, в город Херсон.

Самуила Грейга с почетом погребли в соборе на Вышгороде в городе Ревеле (ныне – Таллин), а над могилой воздвигли великолепный мавзолей и устроили траурную масонскую ложу.

***

Масонская тема в первой половине 80-х годов двадцатого века была под полузапретом, то есть официально ее никто не разрешал и не запрещал, но и хода ей не давали. Разве что сам Валерий Николаевич Ганичев, незадолго перед этим возглавлявший издательство «Молодая гвардия», выпустил серию книг о масонстве и сионизме.

В художественно-публицистической книге «Русские версты», В.Ганичев деликатно прочертил линию возможной принадлежности к масонству идеолога ЦК партии, будущего «архитектора перестройки» А.Н.Яковлева и его сподвижников, в том числе академика Д.Лихачева. Об этом точно он тогда еще не знал, но слухами, по его признанию, был предупрежден. «Нам нашептывали, что Академик масон, слуга антирусских сил. Мы не знали этого и простили его тогда, памятуя о его нелегкой жизни, но считать символом и абсолютным авторитетом русской культуры больше не стали».

И, думаю, опасность власти масонства в современном мире В.Ганичев уже тогда представлял себе хорошо. Правда, о масштабах всесилия ее, проявившейся у нас в стране на переломе 80-90-х годов, он, как и многие другие, мог пока только смутно догадываться.

Там же, в «Русских верстах», есть такое его мнение: «В свое время говорили о «тирании Парижа над Петербургом». Эта тирания продолжалась более ста лет и делала многих русских общественных деятелей, интеллигентов рабами устарелых взглядов французской революции 1789 года. Декабристы, университетцы, учителя и инженеры, октябристы и кадеты поклонялись Парижу и той революции, от которой давно отказались во Франции. Как сказано в книге Берберовой «Люди и ложи», «в XX веке в этих идеях не осталось ничего «прогрессивного», они заморозили русское сознание».

«Как только влияние Парижа стало ослабевать, тут же услужливо были предложены новые европейские космополитические идеи III Интернационала и Мировой революции. Старая интеллигенция была вышвырнута и уничтожена, а пристегнувшаяся к «прогрессивным» взглядам и наскоро сколоченная новая столь же усердно служила новой заемной тирании. И тут уже мозги не заморозились, а их просто вышибли. В результате Великой Отечественной войны вырисовывалось новое национальное самосознание, зародилась патриотическая интеллигенция. Но постоянное недовольство общественными и социальными порядками будущие архитекторы и прорабы перестройки умело переводили в плоскость национальной неполноценности».

Не мог обойти В.Ганичев эту тему и в следующем своем историческом повествовании «Флотовождь Ушаков», где ярко описывает, как масонство пыталось завлечь в масонскую ложу и Федора Федоровича Ушакова.

Сатанинская способность масонов паразитировать на высоких идеалах, на «общечеловеческих ценностях», спекулировать гуманитарной помощью известна давно и становится все опаснее. Так дьявол может явиться во сне или в видении в образе ангела света и увлечь на легкие пути соблазна.

Не так ли явились и «мессия перестройки» М.Горбачев со своим подручным «архитектором перестройки» А.Яковлевым, подавая надежду на спасение и внушая веру в лучшую жизнь под их чутким руководством.

Однако время показало, что верить им ни в коем случае было нельзя. Они довели державу до развала. Ослабив обороноспособность страны якобы во имя миротворческих целей, они разбалансировали равновесие сил на планете и поставили и без того хрупкий мир на шаткую грань.

До сих пор засекречены договоренности, подписанные Горбачевым в Рейкьявике и на Мальте. Что в них? План сдачи Советского Союза? По всей видимости, именно так. И рано или поздно подпись под этим документом, изобличающая государственного преступника, наделенного высшей партийной и советской властью, будет обнародована. Суд истории состоится. Плохо только, что поздно.

Присяга на «бархатной книге» и контракт, заключенный со слугами мирового зла, позволили слишком быстро, просто до неправдоподобия быстро разложить великий народ на лопатки. Слишком легко смогли подорвать дух патриотизма, внести хаос в непобедимые русские смыслы.

«Процесс пошел!» – с глуповатой радостью воскликнул Горбачев. И процесс этот до сих пор еще продолжается. Но, к сожалению, процесс не всеобщего суда над ним и его «архитекторами» и «прорабами», а дальнейшего лишения прав российского человека, его исторических завоеваний и достижений, независимо от его национальной, территориальной и социальной принадлежности, процесс унижения русского человека и его национальной гордости.

Снова униженный и оскорбленный русский народ и исторически, и социально, и психологически переживает величайшую бездну падения. Будет ли за ней новый взлет? Если исходить из маятникового характера развития России, то обязательно будет. И тогда те, кто еще наверху, могут оказаться внизу, в преисподней исторического процесса.

Можно частным досужим судом судить ошибки и промахи Петра I или Екатерины II , но никакой приговор самой Истории не развенчает ту славу, которую они стяжали для Отечества.

Судом же для Горбачева, Ельцина, их политической обслуги и финансовых окормителей стало само то бедственное бесславное положение, в котором теперь пребывает бывшая великая держава и ее народы.

Отмечая 20-летие со дня начала своей перестройки, Михаил Сергеевич во всеуслышание заявил, что «перестройка победила», так как прекратила холодную войну, в которой все, якобы, победили. Пожалуй, все это из области политической казуистики. Все победили в холодной войне (которая, кстати, еще продолжается, плавно переходя в четвертую мировую войну), – все, кроме нас.

Не стало Советского Союза, – и это беспримерное в истории поражение российской государственности. Побеждена великая супердержава. А победили ее идеологические – «кроты» вроде А.Яковлева и либеральные политики – деидеологизаторы, все эти «аристократы духа» вкупе с «прорабами перестройки». Победили западные финансовые вливания и алчная продажность советской партноменклатуры.

Вся их космополитическая проповедь «прав человека», «общечеловеческих ценностей» обернулась лишением прав для русского человека, утратой им державы, особенно для тех, кто не по своей воле оказался за пределами России. До сих пор этот прозападный пропагандистский блеф служит оправданием национал-предательства всем тех, кто внес его в общественное сознание с гласностью и плюрализмом. Но миллионные массы людей вряд ли так уже они сумеют обманут.

Непобедимые русские смыслы и здесь не сдаются. Они поднимают в рост национальное самосознание. И историческим подтверждением тому стала недавно разработанная нашими учеными-патриотами Русская Доктрина, поддержанная В.Ганичевым. Очевидно влияние и самого Валерия Николаевича как русского писателя-историка и крупного общественного деятеля на процесс ее создания и распространения.

 

Миледи в России 

«Росс непобедимый» разворачивается по законам эпического панорамного романа. Главы-новеллы книги связываются последовательно не столько в сюжетные, сколько в смысловые узлы.

Судьбоносным глубинным смыслам противостоят смыслы случайные и мелочные, ложные и вредные. Среди них не только открыто враждебные, но и скрытые, тайные смыслы, одурманивающие головы и уводящие в тупики, ловушки, западни.

Повествование дышит предощущением победоносных баталий А.В.Суворова и Ф.Ф.Ушакова, подготавливает читательское восприятие к ним, вводит в атмосферу времени, в пропахший солеными морскими ветрами воздух той эпохи. И настораживает, тревожит, предостерегает…

В главе «Тройная оплата» выведен образ тогдашнего западного агента влияния в России француза Шарля Мовэ, рекомендованного российским купцам от голландских партнеров для торгового поприща. Он приезжает в Петербург, чтобы открыть там цирюльню, а заодно заняться и ювелирным делом. Главная же его задача – два-три раза в год составлять донесение о российском рынке, ходовых товарах, урожае, интересе в покупках у двора, купцов и армии, а также о российском флоте, обо всех тех кораблях, которые уже есть и строятся для дел военных и торговых. За все эти сведения деньги должен был         ему выплачивать тот, кто по показу одной половинки карты (вторая половина была у Мовэ) забирал донесение.

Информацию он добывал в своей же цирюльне от подвыпивших офицеров и сплетничающих дам. Сведения он согласился поставлять также и английскому графу Бекингему. А затем предложил свои услуги и французскому поверенному в Петербурге Беранже. На что он в ответ брезгливым жестом указал бывшему комедианту на дверь, а тот, «несколько обескураженный, неизысканно высказался по поводу скупости и скаредности своих земляков». Однако от услуг его земляк не отказался. В задачу Бовэ стал входить еще и сбор сведений о связях России с туманным Альбионом, крымским ханом, Польшей, Австрией, о характере отношений России к Франции.

Шарль Мовэ эпизодически «выныривает» в последующих главах. И, странное дело, настолько он захвачен стихией русских смыслов, утверждающихся на новых землях, что, в конце концов, даже вынужден приносить пользу нашему Отечеству.

Еще об одном тайном неприятеле России, реально существовавшем в истории (и об этом есть письменные свидетельства), автор поведал в главе «Миледи Кравен». Она – само очарование злом. И недруг не для одной лишь России.

«Ах, как она ненавидела всех врагов Британии! Эту потаскуху Францию, ожиревшую Голландию, вислобрюхую Испанию, петушиную Швецию, напыжившуюся Австрию».

Так блистательно, экспрессивно начинается глава об этой легендарной английской шпионке. Кстати, в нашей художественной литературе В.Ганичев первым выявил этот образ, обратившись к книге XYIII века «Путешествие в Крым и Константинополь в 1786 году миледи Кравен».

«Как она презирала не умеющих ничего делать с размахом немцев, базарных итальянцев и греков. Диких турок и индусов считала ничтожеством. Она знала, что недостойны внимания просвещенной державы притаившиеся где-то за морями Китай и Япония. Но две страны внушали ей беспокойство. Высокородная миледи Кравен сатанела, получая вести из-за бурного Атлантического океана, где требовали независимости их неблагодарные родственники – американцы. И подлинный страх им, истинным правителям Англии, стала внушать в восемнадцатом веке Россия».

Как видим, миледи Кравен относила себя к «истинным правителям Англии». Она верила, что когда-нибудь займет главное место в империи. Пусть не место королевы, «пускай та тихо правит своим королем», она сядет на престол истинного правителя, главенствующего над всем миром и Британией.

Миледи обладала даром авантюристки, была мастерицей перевоплощений и верила в их чудодейственную силу. Пользуясь красотой, обаянием своим, умением играть на арфе, она зачаровывала всех, как морская сирена, проникая во все порты, верфи, высокопоставленные дома. А в России она сделала для себя новое открытие: едва она касалась струн, как эти русские варяги – дикари почитали ее полубогиней и открывали ей двери всех салонов и тайн.

И как было не воспользоваться в своих целях широтой, открытостью, чрезмерной наивной доверчивостью и падкой на все блестящее и диковинное натурой русского человека!

Последовали пышные балы, грациозные ухаживания, встреча с Екатериной. Она увидела, какая Россия «громадная, богатая, но нерасторопная» страна. И поняла, что не стоит ее бояться, разве только опасаться. При этом не могла позволить себе забыть, как «с ужасом смотрела туда вдаль, где шло великое нашествие России на Европу». Остановить движение России на юг – в этом она видела свою магистральную миссию.

В России Миледи поддерживала связь с Шарлем Мовэ. Собирая сведения, она допытывалась у него: «Какие корабли строят? Как строят? Откуда лес, железо? Кто строит? Откуда такое мастерство в пушках? Сколько русских морских офицеров?».

Не встречая вразумительных ответов, Кравен преображалась, показывая свое истинное лицо соблазняющей сирены. «Тонкие губы миледи превратились в красную язвительную змейку, которая извивалась, завораживая и гипнотизируя…».

Регулярно платя деньги, она поучала и инструктировала своего агента, давала задание собирать данные, чтобы определить, кто в фаворе, кого оговаривать, на кого бросать подозрение. Особенно в этом смысде доставалось князю Потемкину с его начинаниями, продвигающими Россию на юг. Нацеливала на то, чтобы ни с чем не считаться, распускать слухи, пугать рассказами об ужасе и разбое, взяточничестве и разврате. «Напугать Европу! Напугать Турцию и саму же Россию!»

Как схожи эти методы подрывной деятельности с современными оперативными действиями западных спецслужб против России и ее народа! Создать в умах и сознании человечества неприглядный, ужасающий весь мир и самое себя образ полудикой страны, а вовсе не Руси великой! Ошельмовать ее святых и героев, гениев и подвижников! Бог с ними, с правителями! Часто бывает, что они сами того стоят. Подорвать устои государства брожением умов и смутой!

Веками направлялось против России оружие клеветы и лжи, подвохов и подмен.

И ныне информационно-техническая оснащенность иделогической, морально-психологической войны против нас, можно сказать, достигла своего апогея.

Образ миледи, как и многие другие, словно выхвачен из истории и высвечен на мгновение. Все в романе играет подчиненную роль настолько, насколько позволяет общий замысел. А чтобы черты очерковости не обозначили голый каркас повествования, автор пересыпает его жемчужинами художественных деталей, живописных, и в то же время наиболее характерных и лаконичных, не загромождающих и без того насыщенный историческими фактами роман.

«Зачем нырять в пучину вод, коль нету там жемчужины?» – так поэтично скажет в главе «Новый союз» турецкий сановник-дипломат Хусейн.

А мы попробуем извлечь из панорамного океана романа эти самые жемчужины.

Вместе с автором попробуем проникнуть в смутную душу миледи, наблюдая, как ее «красивые серые глаза то леденели, то покрывались туманом печали».

Отчего же? Да оттого, что многое здесь, в этой необычной стране, ей уже нравилось, многое она хотела бы иметь там, у себя под Лондоном. Искусительница, она уже сама была заворожена Россией, находя у женщин Петербурга и Москвы черты древних гречанок. Россия очаровывала ее, выблескивая «белыми жемчуговыми зубками» миловидных сельских девушек и женщин. Нравились ей и высокие русские мужики.

«Нет! Нет! Не надо поддаваться чарам. Это ее привилегия – нравиться. Вот здесь смогла же вчера обворожить херсонских командиров Корсакова и Мордвинова, которые водили ее по верфи, все показывали, без утайки, как будто ничего не боялись.

Нет! Нет! Она должна освободиться от волшебства этой страны, от её великодушия, от успокаивающего состояния ее просторов».

Во время написания романа в Англии владычествовала премьер-министр Маргарет Тэтчер, очаровавшая советский высший свет и самого М.С.Горбачева, – не с нее ли автор писал портрет миледи?!

Россия – эта великая вампирша, отдавая всё чужим, возвращала себе сторицею, связывала кровью и любовью до погибели. Ее могли обмануть, провести, переиграть, но никто еще не сумел переворожить. Особая стать у неё и красота.

А нам не следует забывать, что во все времена западная дипломатия, в данном случае, британская, – это миледи Кравен. А та, играя, как на арфе, на лучших струнах государственных мужей, плела сети интриг вокруг России, только бы остановить ее продвижение вперед. Достаточно вспомнить покровительство «железной леди» Михаилу Горбачеву.

 

У Анисьина креста 

В контексте романа постоянно обнаруживаются исторические параллели. При этом настроение повествования, авторская интонация неизменно убеждают, что о трагических и героических русских временах пишет автор, не лишенный исторического оптимизма.

Глава «Беглец» посвящена тяжелой доле русского крестьянства до отмены крепостного права. О том, как помещики забирали по осени хлеб, да еще требовали в придачу по тридцать копеек с души. А где их взять? Да еще и приказные с солдатами приезжают и сдирают по три копейки.

«Жить совсем худо стало. Феодосий говорит, что так Господь не велел неволить».

Любой исторический роман не полон, если в нем нет авторской боли о беде народной, которая ни в какие времена не переводилась. Впрочем, некоторые нынешние либеральные авторы умудряются обойти ее, и прошлую, и настоящую, претендуя на историческую полноту своих произведений, при изощренной красочности деталей. А если боль, то вовсе и не боль, а некая садомазохистская услада. Не зря же почему-то принято считать, что именно такова сама по себе натура человека русского.

Великий страдалец русский человек, но нельзя же видеть в его страданиях лишь предмет для забавного наблюдательства или, ладно уж, эстетического переживания. Состраданию, сочувствию и соучастию учила всегда великая русская литература.

Этому классическому обычаю следует и В.Ганичев. Какое бы свое новое произведение он не писал, он не проходит мимо жизненных реалий, в которых коренится социальная несправедливость.

Наряду с хорошо известными образами могутней державной поступи выводит он и образы маленьких, но тоже великих духом людей. Среди них и образ простого крестьянского паренька Николки.

Отец поучал Николку: «Не нашенское это дело – слова говорить…Мы землю пахать должны, в нее и уйдем, чтобы на небо подняться»

А Николка ходил в церковь к отцу Феодосию, и оттуда «всякую путаницу» приносит, которую никто, кроме самого Господа Бога да, почитай еще, царя не распутает. А в этой путанице крамольные вопросы возникают: «кто главнее на земле – тот, кто на ней работает, или тот, кто плоды его труда себе присваивает?».

Долгое время стоял этот вопрос в обществе. Сама Екатерина еще пыталась его разрешить. В крепостном праве видела она «несносное и жестокое иго», «человеческому роду нестерпимое положение», чреватое серьезными и непоправимыми потрясениями для державы. Впрочем, и «генеральное освобождение» народа от крепостничества считала опасным и несвоевременным. Работая над своим знаменитым «Наказом», императрица, не настаивая на немедленном освобождении крепостных, предлагала смягчить их положение, предоставив им право собственности на имущество и оградив их от насилий. Из-за сопротивления приближенных, правда, в окончательную редакцию «Наказа» это положение так и не попало. Но и в таком урезанном виде «Наказ» звучал чуть ли не революционно. «Аксиомы, способные опрокинуть стены» – так определил его Н.Панин.

Вот и в Сенате подавляющее большинство депутатов-дворян встало стеной на защиту крепостничества и своих привилегий. И Екатерина понимала, что идти наперекор дворянству для нее не просто рискованно, а смерти подобно.

Пройдет столетие, пока царь Александр II под давлением сложившихся обстоятельств не отменит крепостное право. Но вопрос земельных прав крестьянства так и не был решен.

Разрешить вопрос в пользу землепашца, наконец, попытались в послеоктябрьский период 1917 года. Декретно-декларативно земля стала принадлежать народу, однако общая колхозная собственность так и не раскрепостила русского крестьянина в правах и свободах.

В послеоктябрьский период 1993 года этот вопрос был вообще загнан в тупик, решался явно не во благо вымирающего российского крестьянства. А новый закон о земле может вообще отбросить Русь к феодальному укладу жизни.

Да, трудно даются уроки истории. И, кажется, России вновь грозит возврат к крепостничеству прозападно-либеральной модификации. И все благие намерения нынешних властей предержащих остаются втуне.

Вот ведь и Екатерина была озабочена судьбами российского крестьянства. И псевдограмота державницы о Божьем суде над лихоимцами-дворянами, пренебрегающими Законом Божьим, зачитанная в церкви у отца Феодосия, врезается в память Николке, остро воспринимающим любую несправедливость.

Вот что там было сказано: «Или оным дворянам не умирать, или им пред Богом на суде не быть? Такой же им суд будет, его по мере мерите, возмерится и вам».

Несовершенства самодержавия с болезнью крепостничества трагически сказывались на доле народной. И одного стремления к справедливости со стороны самодержицы явно было недостаточно. Чиновничье-бюрократическая машина, модернизированная на западный манер еще Петром Первым, продолжала безостановочно перемалывать кости мужичьи, судьбы людские.

И чтобы не попасть Николке в рекруты, в пожизненную солдатчину, пришлось по призыву темного мужика Гаврилы, зачитывающего в церкви якобы царицынскую грамоту, уходить в бега. Писанная на простой, не гербовой бумаге, подлинная ли она была, та грамота? Но он свято верил в ее подлинность, носил ее под рубахой на груди и читал всем мужикам.

Сбор назначен был у Анисьина креста.

И в назначенный час от Анисьина креста темной тропой ушел Никитка с двумя десятками беглых селян со своих земель, от своих родных земель, от родных мест в те земли, что сулили им волю, радость и человеческую жизнь, к ляхам…

Именно так в действительности происходило бегство крестьян в польские и литовские земли.

А Екатерина в это время искренне сетовала: «Едва посмеешь сказать, что они (крепостные) такие же люди, как мы, и даже, когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; (…) когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, (…) я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди».

 

В стихии русского театра

 

О «Россе непобедимом» смело можно судить как об образце исторического реализма. Доскональное знание документов эпохи достигалось благогодаря целенаправленной архивной работе. В историческом повествовании автор не мог себе позволить ни одной невыверенной исторической детали.

Знание классической литературы XYIII века позволило ему встроить свое произведение в общий ряд исторической прозы и поэзии того времени. В описываемый период еще не появились А.С.Пушкин, Н.В.Гоголь, М.Ю.Лермонтов, Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой с их более глубоким нравственно-эстетическим, идейно-художественным анализом своей эпохи. Круг авторов, повлиявших на идейно-нравственную проблематику романа: М.Ломоносов, А.Сумароков, Г.Державин, Н.Карамзин, А.Радищев, М.Херасков, Е.Костров, М.Попов, Н.Новиков и другие. Не случайно эпиграфами из их произведений открываются главы.

 

Огонь , в волнах неугасимый,

Очаковские стены жрет,

Пред нами росс непобедимый…

С благословенного слова Гавриила Державина у романа и возникло такое название. Высокую апологетику непобедимых русских смыслов, самую соль их или квинтэссенцию Ганичев обнаружил и у Ермила Кострова:

Коль тщетно Запад, Юг, и Север, и Восток,

Вы изощряете противу Россов стрелы!

Пребудет Россом Росс непобедим, высок,

Трофеи – честь его, вселенная – пределы.

 

Главам о запорожском казачестве, как правило, предпосланы фрагменты украинских дум и песен.

В канву повествования автор вплетает целую главу о значительном культурном событии того времени – постановке в московском театре оперы Аблесимова «Мельник-колдун, обманщик и сват». Ее значение заключалось в том, что это была первая русская музыкальная пьеса на сцене, где дотоле могли звучать только оперы и пасторали Италии и Франции. Многим изрядно уже надоела иноземная музыка и демонстрация пороков зарубежных героев комедии, несвойственных российской жизни, манерные и глуповатые их речи.

Наконец-то в российском театре отозвалось долгожданное настоящее народное веселие, а сердца зрителей, в данном случае, архитектора Сашеньки Козодоева «откликалось на звонкую песню, пастушеский рожок, роговой призыв труб, тихий серебряный перезвон валдайских колокольцев».

Еще в Петербурге, обучаясь в «архитектурной команде», Сашенька посещал карусельные места, игралища, а на них всякие комические и трагические деяния, басни, сказки, чудеса и кощуны. «На этом всенародном позорище, так назвали театр на пустыре за Малою Морской, простой народ с великой жадностью ежедневно собирался. И там же бывали и такие, что показывали свое искусство в скорости, равновесии и силе». Но самым интересным было для всех, когда показывали всяческих негодяев и проходимцев: «вороватые подъячие, всякие взяткины, хапкины, частобраловы, глуповатые чернецы и попы, глубокомысленные и ничего не смыслящие во врачевании людей лекари и аптекари попадали во всякие смешные истории, и тут уж публика отводила душу в смехе, не смея часто в жизни перечить истинным мздоимцам».

Общедоступные театры стали явлением особым и обычным со временем. Театральные постановки любили все, даже полицейские. Знаменитый в середине XYIII века вор Ванька Каин, устроившийся на службу в полиции, однажды на масленицу при открытии катальной горы организовал представление: была сыграна пьеса на библейский сюжет о царе Соломоне, для чего он нанял тридцать профессиональных актеров. В 1765 году в Петербурге и Москве на средства полиции были открыты для народа бесплатные театры.

К середине XYIII века немало уже существовало и частных общедоступных театров. Купцы, чиновники и даже типографские рабочие открывали и содержали их. Арендовались помещения в аристократических домах.

И при императорском дворе любили театр. Сюда с гастролями наезжали французские и итальянские труппы. Разрешено было пускать знатное и чужеземное купечество, с условием: «только бы одеты были негнусно». Здесь игрались в основном пьесы Расина, Мольера, Вольтера.

Сама Екатерина Великая тоже написала полсотни пьес и поставила их в придворном театре. Направленностью некоторых из них их стало развенчание масонства.

Сашенька становится завсегдатаем московских театров. Однако на такой спектакль, где сыграно было такое «самородное русское произведение, прелестно свежее», как оценили его знатоки, он попал впервые.

В том российском, входившем в моду, театре существовала своя аура, как сегодня принято говорить, и автору удается ее передать. «Почти во всех ложах дамы упражнялись с веером и говорили на том языке, который был понятен свету. Вот одна гневно собрала его в кулачок, показав свое неудовольствие и ревность, другая благосклонно махнула им два раза подряд, выражая согласие на свидание, третья – отгородила себя от ищущего взгляда. Ну а еще одна так изящно изогнулась, опуская веер за бортик, что мужчины из трех рядов партера и двух лож направили на нее зрительные трубки и лорнеты, восхищаясь мраморной белизной ручки хозяйки и ее умением не очень прикрывать себя одеждой».

Он и нашего Сашеньку Лошакова учит понимать язык веера, мол, сей язык веера называется «маханием», а «махаться» по-московски значит кокетничать. И Сашенька с удивлением выслушивает откровения друга, поведавшего, что красавицам известно, сколько раз можно махнуться веером так, чтобы «косыночка, закрывающая их грудь, приняла то положение, при котором, вопреки булавкам, могла бы быть видима прелестная неизвестность».

В «Мельнике-колдуне» по-русски звучали арии на мотивы известных песен: «Как вечор у нас со полуночи», «Как ходил-гулял молодчик», «Кабы знала, кабы ведала, мой свет», «Тошнехонько мне, младой, в девках быть», «Вчера-то мне косоньку матушка плела»…

Пели «свадебные, сладостные и грустные, ласковые и сердечные песни». И публика, не только своя, но и иностранная, живо отзывалась на шутки, песни, музыку и действие спектакля.

Повествователь обращает внимание на даму, которая «спокойно и уверенно окидывала зал холодными глазами. При звуках песни «Вчера-то мне косоньку матушка плела, матушка плела» она заволновалась. Ее снисходительность исчезла, кисти крупных жемчугов, обвивавших длинные локоны и драгоценные камни, сиявшие на руках и запястьях, словно поугасли, и крупная бабья слеза прорезала пудру на щеке».

И здесь русские смыслы одерживают верх. Они проникают в души даже самых далеких от них людей, иноземцев и иноверцев. Так уж повелось, что и в то время, и тем паче теперь, заглядываясь на западные новинки прогрессса и искусства, на иностранную моду и образ жизни, русские люди начинали как будто сторониться, стесняться всего своего. С любопытством глазея на демонстрацию чужих красот и вызывающих безобразий, почему-то стыдились красоты своей, изначально заложенной в природе, укладе, культуре Руси.

И только мощный голос художественного языка, выраженный в песнях и книгах, картинах и зодчестве, мог всколыхнуть душу русского человека, помочь ей, не тушуясь и не боясь, выплеснуться и самосохраниться.

 

***

Екатерина II презрительно писала о придворных нравах времен Елизаветы так: «Остерегались говорить об искусстве и науке; потому что все были невеждами: можно было побиться об заклад, что лишь половина общества еле умела читать, и я не очень уверена в том, чтобы треть умела писать». Теперь же при дворе начитанность и образованность были в цене. В домах столичной знати появились библиотеки, где почетные места занимали сочинения французских просветителей, а рядом встали и произведения российских авторов. Верх в искусстве стали одерживать высокие смыслы. Другое дело, что эстетические вкусы формировались под влиянием иностранных произведений. Но постепенно и они обрели отечественную, державную оформленность.

А вот у нас, в начале 90-х двадцатого века, верх в культуре и искусстве стали брать низкие смыслы западного пошиба, прихватившие в союзники наши скабрезности, хохмы эстрадных смехачей, лагерный репертуар и подзаборную брань. Произошло восстание «тьмы низких истин» над тем, что А.С.Пушкин назвал «нас возвышающим обманом».

Любая либеральная революция, а таковая и произошла у нас в начале девяностых, вздымает хаос низких смыслов, среди которых русских, как правило, толика не велика. При всей широте и необузданном размахе русской натуры, влечению к вольнице, склонности к крамолам, она по сокровенно – сердцевинной сущности своей жизнелюбиво – цельна и целомудренна. Если она уходит в загул, то ненадолго, и лишь затем, чтобы сбросить с себя непомерный груз наносного, очиститься. От вольницы она быстро устает и тяготеет к порядку. Крамолой отмывает скверны; но когда сама крамола становится скверной, скоро отрекается от нее.

Кстати, слово «крамола», по следам языческих древнеславянских представлений, этимологически трактуется как молитва или мольба к богу Солнца Ра. Недаром корень «ра» стал ядром многих «солнечных» и справедливых слов: разум, радость, отрада, равенство, братство, правда, парад, браво, раж и других.

***

На Руси даже скоморошье пересмешничество, даже шутовство юродивых несло в себе высокие смыслы, прикрываясь видимостью низких. Дабы голос Бога, который они слышали в себе, не подвергнуть дьявольским посягательствам. И чтобы отводили душу люди в смехе, если на нее ложилось бремя неизбывных забот и бед, окружали несправедливости, обман и кривда.

Посмеется русский человек над какой-нибудь заморским хохмачеством, да и забудет о нем. А свои шутки-прибаутки, которыми пересыпан народный фольклор, пословицы да приговорки, или же просто удачные выражения будет повторять при всяком удобном случае. Только вот опять же, от засилья западного, заокеанского иной раз он постесняется вставить родное красное словцо, будто опасаясь, как бы пришлось оно не к месту.

У Валерия Ганичева есть уникальная в своем роде статья, которая называется «Русский смех». Скромно обозначив ее как «заметки по поводу», он достаточно глубоко взрыхлил здесь пласты этого весьма непростого вопроса.

Из истории он приводит поразительные, неотразимые факты силы и жизнестойкости русского смеха и наших людей – как национальных носителей его. «Когда ордынский хан посылал своих баскаков на Русь за данью, он учил их – если будут плакать, значит, у них есть, что отдать. Берите. Если будут очень плакать – значит, осталось еще что-то. Берите! Если начнут смеяться, значит, у них больше ничего нет – возвращайтесь».

Автору важно отношение церкви к смеху, и он раскрывает его в словах: «Говорят, что церковь была против смеха. Не так это. Она была против зубоскальства и осмеяния святынь. Достойные представители православия сами умело применяли иронию, насмешку и смеялись над поражениями бесов.

Так, уже в «Слове о Законе и Благодати» митрополит Илларион издевается над тупым преклонением перед законом, в котором нет нравственной основы, отсутствует понимание высшей благодати».

А нынешнее «третье нашествие олигархов», иронизирует Валерий Николаевич, «ничего существенного в сусеках русского человека не оставило». Еще бы, олигархия заведомо несла в себе не русские, а прозападные смыслы, которые разделились на открыто антирусские и подстраивающиеся, мимикрирующие, что в основе своей тоже покамест несет антинациональное начало.

Остается надеяться, что и это нашествие олигархов ассимилируется в океане Русского духа, будет поставлено на службу Отечеству, державе и нации.

 

Казацкая люлька – добрая думка 

 

Казачью тему в «Россе» продолжает глава «Казацкая дума». В ней мы снова встречаемся со Щербанем. И окунаемся в стихию колоритного живописного слова, волей-неволей вспоминая распевный раскованный слог гоголевских «малороссийских повестей».

Щербань возвращается в Сечь, в миргородский курень. Сюда впервые пришел он когда-то молодым парубком, сразу же после возвращения казаков «из проклятой Туретчины, куда загнало их предательство Мазепы».

Показательно, что здесь он увидел, как у церкви: «на сосновой стене колокольни было выписано красивой вязью давно выученное на память Щербанем послание запорожцев Махмуду IY . Мелкими буквами вверху было написано обращение Махмуда», где, предлагая казакам сдаться добровольно ему на милость, он величает себя всевозможными высокопарными титулами: «царем над царями», «неотступным хранителем гроба Иисуса Христа, попечителем самого Бога» и всякое такое прочее.

А ниже – большими буквами – ответ: «ЗАПОРОЖСКИЕ КАЗАКИ ТУРЕЦКОМУ СУЛТАНУ». В статье «Русский смех» В.Ганичев называет этот ответ «поистине высочайшим шедевром народного юмора». И продолжает свою мысль такими словами: «Написанное выходцами из всех славянских земель (об этом свидетельствуют речевые обороты и слова), письмо – свидетельство высокого патриотизма, бесшабашности и здорового смеха всего казачества старой Руси».

В.Ганичев не удержался, чтобы в не привести его полностью в своем повествовании, этот легендарный шедевр безудержного запорожского юмора, доведенного до громоподобного гротеска. Здесь просто какое-то извержение убийственно-издевательских кличек Махмуда: «Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого люцыфера секретарь. Який ты в черта лыцарь?». И решительная отповедь: «Не будешь ты годен сынив христианских под собой маты, твоего вийска мы не боимся, землею и водою будем бытыся с тобою, вавилонский ты кухар, македонский колесник, иерусалимский броварник, ( … ), самого гаспыда внук и всего свиту и подсвиту блазень, а нашего Бога дурень, ( … ), нехрищеный лоб, хай взяв тебя черт. Отак тоби казаки отказали, плюгавче! Невыгоден еси матери вирных хрис-тиан». Что ж, тут есть немало оскорбительных выпадов, но так того требует общий замысел и стиль письма. Особенно примечательна концовка, ернически-ироническая, гениальная тем, что султану дают понять: их, запорожцев, разделяют с ним разные времена, а значит – разные исторические цели и задачи: «Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяц у неби, год у книзи, а день такий и у нас, як и у вас, поцилуй за те ось куда нас! Кошовой атаман Сирко со всем кошом запорожским».

Представляете, какая мощная дерзкая энергетика потопом хулы и смеха хлынула на пресловутого «царя царей»! Это был поступок, вызов на поединок, на последний и решительный бой. И он состоялся, о чем мы уже писали, но не в открытом поле, а после коварного нападения турок и крычаков-татар в ночи.

Какова же реакция Щербаня на увиденное? «Подивился еще раз старый Щербань, как ловко написано, но, что рядом с церковью повесили, не одобрил, не для того святой дом…». Здесь очень точно подмечено, как запорожская набожность, являющая примеры самоотверженного героизма, доходя порой до религиозного фанатизма, легко переходила в ересь.

В главах о казачестве впечатляюще выписаны бытовые сцены, выбраны важнейшие детали, изображенные убедительно, красочно-широко и в то же время филигранно-точно.

Здесь есть и двухколесная котыга – кош, обитая снаружи войлоком, и казаны для кулеша, висевшие на железных цепях над кабыцей – пятиаршинным очагом, а в курене на длинном столе, сбитом из одной доски и именуемым сырно, разбросаны миски. На крюках вдоль стен висят рушницы и сабли. И помост в курене, голом, без рядна или кошмы, на котором помещалось до ста человек.

Можно было здесь увидеть прямо на въезде виселицу с «распухшим и обезображенным телом висевшего вора», на которого даже убогие смотрели без сочувствия, ибо знали, что «добрее и щедрее запорожских казаков никого в мире нет», и знали строгие запорожские порядки: воров и разбойников «обезображивали в назидание живым: лучше просить, чем воровать и кончать жизнь на виселице». А еще у местных казаков тут был обычай рубить ухо и язык доносчикам.

На майдане казаки обычно собирались на раду и выборы. А в центре, где собиралось казачье товарищество, на таганке стояла «громадных размеров «обчиська» люлька, то есть общественная трубка, «вся обсаженная монистами», инкрустированная драгоценными каменьями и разными бляхами, а по ней кривыми буквами шла надпись: «Казацка люлька – добра думка».

«Казацкая дума» навеивает добрые, чуть не ностальгические воспоминания о временах Запорожской Сечи. Однако ощутимо здесь и трагическое дыхание той эпохи, раскатывается предгрозьем и громами неумолимое предзнаменование о закатной славе украинского казачества.

В русско-турецкой войне, что разгорелась из-за выхода в Черное море, запорожцы сражались храбро, доблестно отстаивали интересы российской императрицы. Екатерина тогда «премного была довольна своими запорожцами», объявила благодарность им, а атаману Кальнишевскому прислала свой портрет, усыпанный бриллиантами.

Однако «чуяло казацкое сердце: надвигаются суровые времена». Было по всему видно: «заканчивались запорожские вольности». Казацкая верхушка – старшина в свое пользование получала деревни и села, обзаводилась обширными имениями, к рукам прибирала зимовники, стада, сады, рощи, набирала в наймы работников. И рассчитывала на то, что родовитым да богатым будет учреждено дворянское звание. Об этом раньше и слыхом не слыхивали на Сечи. Впервые творился подобный позор.

Происходило социальное расслоение, сопровождающееся сдачей позиций со стороны подкупаемой верхушки. И это вело к постепенной гибели исторической общности казачества, исчезновению его национальной и культурной самобытности. Запорожская Сечь в скором времени пала и перестала существовать, как древняя Троя. О, как это знакомо нам и в новой, и новейшей нашей истории!

В.Ганичев, описывая положение, передает настроение казачества, которому не дали пользоваться по праву плодами победы в той русско-турецкой войне. «Отшумели казаки, попрятали или пропили добро. Шинков, где пропадали христианские души, в Сечи было немало». А московские полковники разместились, «расташувались» прямо в центре Сечи и урезали границы Запорожья. И судачили казаки: «Як-то кажуть, до булавы треба и головы».

А война с вечным врагом – турком возобновлялась. И задумывались казаки, собираясь у куреней, на майданах, как им быть дальше. Как пример краткого, но рельефно очерчивающего образ монолога, можно привести слова казака Игнатия Россолода, на краткий миг словно высвеченного из казацкой среды:

«У нас есть ворог, и тут все ясно. Чи у вас серденьки заболели, казаки, по мягким постелям, чи заздрите вы баболюбам та гнездюкам, що коло своих хатынок осели. А у меня, братия, одна ридна сестричка, ось вона! – И он стремительным движением выхватил из ножен саблю с витой ручкой, подбросил ее вверх, перехватил из руки в руку и лихо вонзил обратно в ножны.

– Вона, панночка наша шаблюка, з басурманами не раз зустривалась, не два. Гадаю, об этом и надо думать, – закончил он свое слово».

Обычно по таким судьбоносным вопросам запорожского казачества автору важно привести мнение старого Щербаня. Его, полагаю, необходимо тоже процитировать полностью, не упуская из внимания ни единой черты внутренней обрисовки образа через его речь.

«– Что скажешь ты, бывалый казаче? – обратились и к Щербаню.

– А то, що старшину надо заставить уважать запорожские порядки, полковникам не верить, зброю – сабли да рушницы крепко держать в руках, бо без них мы як ти бараны. Не то тут говорили некоторые наши добрые казаки. Иль не сидели мы из-за измены проклятого Ивана Мазепы и сорвиголовы Костя Гордиенки на проклятой Туретчине? Мой батько тогда с ними не пошел, заделался на время гречкосием, оженился. Нет, хоть и нелегка служба царю православному, тяжка доля приграничная и не всегда люба к нам хвартуна, запорожская слава ведома от моря и до моря. Татары перед нами как мгла исчезли, турки уходили восвояси без лошадей, оружия и башмаков. А поляки, подравшись многократно, звали казаков к себе в гости, кумоваться и пировати на ярмарках в Умани и в Черкассах. И без них не смели ходить с хлебом в Очаков и Хаджибей. Бывало, когда кошевой Сирко, – не преминул

вспомнить своего любимца Щербань, – наденет свою серую свитку и взмахнет палашом, толпы врагов как не бывало. Нет, мы, запорожцы, здесь и умрем, с земли нашей не уйдем».

Не хотели вольности своей терять казаки, угрозу которой видели сейчас со стороны Московии. Страстные слова старого казака дали свои всходы. И «восстала серома казацкая против богатеев старшинских». Многих она перебила, но разгромили и ее. Однако же все те, кто живы остались, вступили под хоругви российских войск, как только наступила русско-турецкая война: «когда ударил довбыш в котлы и литавры, со всем куренем побежали под свои прапоры и вместе с тысячами своих товарищей с пиками и саблями, рушницами и гарматами были готовы под большой войсковой хоругвью с изображением черного двуглавого орла идти на брань и сразиться с басурманами, врагами Руси и всякого закона христианского».

А старый Щербань, выехав на коне впереди всего коша, как бывало в молодости, хриплым, но еще звучным голосом запел:

 

А атаман тилькы свыснэ,

Вси козаки в луку дзвонять;

А як коня в ногах стыснэ,

То вси витры перегонять!

 

По свидетельству самого В.Ганичева, хорошее знание истории украинского казачества было привито ему еще в Камышнянской школе. Пожалуй, и не без влияния Н.В.Гоголя столь много места в «Россе непобедимом» уделено запорожцам, с художественно цельной обрисовкой образов и обстановки. Казацкая тема прозвучала здесь убедительно и удивительно полновесно, как что-то очень близкое, прочувствованное, родное.

В рассказе «Федор Моргун и полтавские учителя», где описывается современная Сорочинская ярмарка, автор полемизирует с украинскими писателями и чиновниками от культуры, что объявили у себя в Украине Гоголя «зрадныком», то бишь предателем, ибо писал он не украинской мовой, а по-русски. Но вся эта их варварская борьба с «москальскими гоголизмами» не столь вредна, сколь смехотворна и нелепа. Да и сам Гоголь смеховой своей стихией любого в подобной полемике за пояс заткнет.

 

Подвиг молчания 

 

А как лирична, в лучших гоголевских традициях, глава о дальнейшей доле дочки Щербаня Марии «Молчание». Эта маленькая новелла, которая вполне самостоятельна в художественном плане, так и чудится, поется, как речитативом пелись кобзарями старые украинские народные думы.

После «Щербаневой левады» судьба Марии и Андрия прослеживается в последующих главах-новеллах «Молчание», «Светлый день», «Червона хустына» и других.

«Мария молчала. Она молчит вот уже почти десять лет. Он, конечно бы, мог заставить ее заговорить, зарыдать, запричитать».

Он – это Осман, что был послан в небольшой крымский город Кафу (ныне Феодосия) для негласного надзора за христианами, подданными крымского хана: не строят ли козней против Порты, не собирают ли средства для ее врагов, не скрывают ли свои доходы от собирателей налогов?

Марию купил он на невольничьем рынке в Кафе. «Ощупал ее красивые бедра, тугую грудь, а когда стал пробовать зубы, дикарка вцепилась ему в палец, на котором до сих пор виден белый шрам».

Гордый нрав свободолюбивой славянки осман оценил по достоинству и терпеливо ждал, когда она все-таки упадет перед ним на колени, обнимет и обласкает. Он был из тех, чья страсть умела ждать, а старость и подавно. Но Мария, казалось, не умела ни заплакать, ни закричать, ни запричитать. Она молчала. Она дала обет молчания и соблюдала его. Она совершала подвиг молчания ради своей гордой независимой своей любви.

А этот Осман, этот нехристь, этот недруг, этот басурман, автором наделен на диво благородными чертами. Правда, в той мере, в какой нравы и обычаи знатных турок того времени позволяли судить об их благородстве. «Постарел Осман, и его полонянка нужна была ему как знак продолжающейся жизни, как утренняя роса, как легкий ветерок с моря, который он чувствовал вот уже семь десятков лет. Она была его первой дневной молитвой, он не признавался бы, конечно, об этом Всевышнему, но приход к ней придавал ему больше бодрости и силы, чем обращение в мыслях к Аллаху. Он не хотел ее ломать и насиловать, она сама упадет к его ногам и заговорит».

Однако он так этого и не дождался – Мария молчала.

А в это время шла тяжелая и безуспешная война с «северным медведем». «Юркий генерал» Суворов возглавил русские гарнизоны на Крымском полуострове и на Кубани. И оттуда веяло все усиливающейся опасностью.

Внезапное появление Андрия становится кульминационным пиком в главе-новелле. Десять лет проработал он у армянского купца Сурена Достяна мастером, делал украшения, чеканил на них сердца с дубом – любимый знак у них с Марией. Он тоже дал обет молчания, пока не найдет свою Марию.

И вот, когда Достян уже сторговался с Османом, продавая ожерелье с висячими маленькими сердечками и вычеканенным на них крошечным дубком, Андрий слышит крик – зов Марии, узнавшей его. Оглушив Османа саблей, которой тот хотел зарубить его, ударом плашмя по голове, Андрий похищает Марию. «Завернутая в шаль, со щелками для глаз», Мария вместе с Андрием на двух оседланных конях умчались из неволи. Очнувшийся Осман долго и ненавидяще смотрел на оставшегося Сурена и кричал на него: – Шайтан! Ублюдок! Ты украл у меня солнце! А потом рухнул, звякнув золотыми сердечками с вычеканенными на них дубками. Он несчастен по-своему, у него своя трагедия.

К авторским достоинствам следует отнести и то, как он умеет увидеть и преподнести лучшие черты национальных характеров у своих персонажей. Армянский купец Достян у него проявляет искреннее участие в судьбе двоих влюбленных украинцев и самоотверженно помогает своему незаменимому мастеру уйти с невестой. При этом он лишает себя той прибыли, которую Андрий мог бы еще ему принести. Он дает нужный совет, как найти старого пастуха-татарина Ахмета, чтобы спросить у него дорогу. «Не бойтесь его, он хороший человек, он не любит крови».

 

***

Вновь Мария появляется в главе «Светлый день», только уже без возлюбленного своего, Андрия. «Как сквозь сон помнила она, как пропал Андрий. На нее, потерявшую сознание от лихоманки, охватившей ее после перехода с Андрием через Гнилое море, по пояс в воде, наткнулся казачий разъезд.

Андрий пропал неизвестно куда. Участие же в судьбе Марии проявил Викентий Павлович Ряжский, взяв ее к себе в семью, где ее окружили заботой и вниманием.

В этой семье бывал молодой архитектор Сашенька Козодоев, известный по главе «Покраса города». Там он увидел Марию и влюбился в нее. Ему нравилось работать в библиотеке у Ряжских, а потом он любил уноситься в херсонские степи и плавать в Днепре.

Однако изо дня в день перед ним представал «глубокий, даже бездонный, печальный и таинственный взор Марии, ее смотрящие как бы из другого мира глаза». И однажды, по ее просьбе, всем сердцем сочувствуя ее горю, Сашенька повез ее на щербаневское пепелище. Его присутствие там, его участие в судьбе Марии становится для нее Светлым днем.

Там, не скрывая своих чувств, Сашенька сказал ей: «Вы такая печальная, можно вам подарить это солнце, чтобы оно согрело ваше сердце?» Не привыкшая к таким речам, Мария, тем не менее, улыбнулась и тихо сказала: «Солнце дарить нельзя. Оно всем надобно».

Развязка в этой главе, неблагоприятная, надо сказать, развязка наступает после того, как дочери Ряжского рассказали отцу о том, что Сашенька предложил Марии руку и сердце. Тот попытался отшутиться, не сумев согнать с лица надвинувшуюся вдруг хмурую тучу ревности: «Зачем же и руку, и сердце сразу?». А на признание самого Сашеньки неприступно ответил: «Но вам, мило-стливый государь, в этом случае придется оставить мой дом».

 

Всадник с червоной хустыной 

 

Дальнейшая судьба Марии и Андрия открывается в главе «Червона хустына». Мария уже обрела семью. Саша Козодоев стал ее нареченным. И вот уже над детской колыской она запела колыбельные песни.

Однажды, когда «серая темнота калачиком свивалась по углам», Мария, колыхая колыску, пела старую протяжную степную песню «Козаченьку, куды йдешь?», которую слышала от отца своего, Щербаня. Пела так, что даже темнота, утишенная, ей повиновалась.

Неожиданно кто-то появился в прихожей. То был невысокий седой казак, он сдернул шапку и, увидев Марию, внезапно замер. «Руки его вскинулись вверх и сразу как-то безвольно упали. Жадно, с молчаливой мольбой, боязливой радостью, готовой раствориться в подступающей откуда-то из глубины печали, устремился глазами к Марии». Это был Андрий. Долгое время прошло, и Мария узнала его не сразу, спрошивая, не к господину ли он Козодоеву?

А когда узнала, то невольно потянулась к кресту, хотела «перекрестить его как наваждение». Губы у нее побелели, она стала оседать на лавку, и заветное имя Андрий произнести вслух так и не смогла.

Только теперь от Андрия узнала она обо всем, что произошло с ними, когда они бежали от Османа. «Я же на левом берегу залышився – крымчаки за нами скакали. Тебе штовхнув в човен та в Днипро. Ты в лихоманке была»…

До молчащей Марии доносились его слова «сквозь какой-то седой туман». Она узнала, что Андрия схватили турки и отдали туркам на галеры. Спасибо солдатам Потемкина – вызволили его в Очакове, и подался он к бугским казакам, стал ее искать. Да жаль, опоздал… «То мени приговор…Соловей спивае, покы дитей немае…Я тебе, Мария, не виню! Спасыбо, що жива…хай щастыть тоби…».

Нет, видно, никакие жестокие кнутобойцы на турецких галерах и каторгах не выбили в нем нежных чувств к Марии. В голубых глазах казака мелькала слеза, соскальзывала на усы – «и сглотнул казак теплую соленую влагу». А потом поднял красную косынку, оброненную Марией с плеч, прижал к щеке и взял ее на память о ней, попрощался и – «вышел, заставив себя не взглянуть на Марию, и уже не слышал, как, потеряв сознание, мягко упала она на лавку…».

 

***

Вскоре на Кубани разнесся слух о всаднике с червоной хустыной. С отрядом таких же сорвиголов он проносился по степи, совершая рисковые вылазки. И никто не знал: «искал ли тот казак славы или смерти». Поговаривали, что была у него любимая, да ушла к другому. Оттого-то и повязывал он шею красной косынкой. Но та давняя любовь, казалось, и оберегала его от вражеской пули и сабли, неприятельской хитрости и засады.

Автор не дает развернутой картины его действий. Он даже не берется утверждать, что этот легендарный казак именно Андрий. Все так и остается покрытым таинственной дымкой легенды. А истории про подвиги его рассказывали при свете ночных звезд и пламени степных костров. «Чутко прислушивались тогда все: а не выскочит ли из темноты отчаянный всадник, не взовьется птицей над костром, который бросит свои отсветы на плотно повязанную красную косынку». И никто так и не увидел его конца…

Зато легенда осталась, и на Кубани долго помнили о ней. Девчата восхищались этим рыцарем, а молодые казаки втайне гордились им и могли сказать любой строптивой гордячке, что также могут унестись на край земли, на смерть – под пули, если не будет она к нему благосклонна.

На этом драматическая повесть о Марии и Андрии завершается. Автор подает ее на фоне великих эпохальных сдвигов, когда таких историй было или могло быть множество. А без них никакой эпос не был бы полон.

 

Ветер вольности и созидания

 

Эпос вбирает в себя факты и мифы, легенды и реалии, символы и обобщения. Его гармония плохо поддается алгебре. Его главной составляющей становится возвух времени. А когда в воздухе нарушается равновесие, то возникает ветер.

Я думаю, никакой анализ все-таки не дал бы ясного и четкого представления о том, как автору удается достигнуть необходимой меры достоверности, передать дух и колорит времени, его дыхание, его ветер. Не зря одна из глав его повествования так и названа «Ветер».

Этот ветер надувает паруса нового российского флота, южного флота. И не он ли будит великие порывы, созидательные силы народа, что пробуждаются даже в самых сложных природных и климатических условиях.

В новых полуденных городах воплощаются зодческие замыслы Сашеньки, теперь всеми уважаемого архитектора Александра Козодоева и лучших представителей «архитекторской команды».

Запорожцы тоже участвуют в освоении новороссийских земель, в строительстве новых городов у Черного моря. Старый казак Щербань становится проводником экспедиции по этим землям, возглавляемой Василием Зуевым.

В главе «Солдатский сын академии» повествуется о реальном историческом лице, исследователе и будущем академике Василие Зуеве. И мы узнаем, как пятнадцати лет от роду этот солдатский сын с экспедицией Палласа исколесил землю российскую за несколько лет от Петербурга до Байкала и китайской границы, собирая ценнейший материал для науки, промышленности и торговли. Он становится профессиональным путешественником и настоящим ученым. Из Красноярска его посылают в Мангазею. И хотя Василий не достиг ее, но, пройдя почти весь Енисей, привез новые невиданные экспонаты.

Последние же три года он провел в Петербургской академии. А теперь был направлен со своей экспедицией в Новороссию. После заключения с турками в июле 1774 года Кучук-Кайнарджийского мира на бывших запорожских землях стала оживать новая российская губерния. По условиям договора Россия получила полоску черноморского побережья между устьями Днепра и Южного Буга с крепостью Кинбурн, Керчь и Еникале в Крыму, Кубань и Кабарду. Крым был признан независимым от Османской империи. Здесь открывались первые таможенные пункты. А в 1778 году был основан город Херсон и шел поиск новых бухт и стоянок для флота.

Туда и проследовала зуевская экспедиция. И сколько же на пути ее возникало всяческих препятствий, нелепых препон! И чинились всякого рода «насильствия» как чужими, так и своими. Приходилось бороться с «недохватками» и «невежеством». А на записку Зуева в Академию даже и ответа не последовало. «Академики же, как ему известно стало, не захотели даже слушать

его письма, по-русски написанного, и приказали перевести его на немецкий язык для полной осведомленности тех господ академиков, которые ничего не понимают в этом языке». Вот какие стены приходилось брать с боями нашим русским смыслам! Господа академики в России того времени, в основном, были немцами.

Все наладилось лишь тогда, как только Зуев стал работать под началом строителя и начальника Херсона Ганнибала. Встречая путешественника, знаменитый дедушка А.С.Пушкина встал из-за стола и «радушно распростер руки». Денег Академия не присылала. И если б не добрая душа – Иван Абрамович Ганнибал, давно бы в этих степях погиб солдатский сын.

А повествование длится дальше в широком и неторопливом русле, вбирая в себя реки и ручьи смыслов. «Еще недавно о городе Кременчуге никто и не слыхивал, а теперь он стал временной столицей Новороссийской губернии, распростершейся по бывшим запорожским землям, херсонской степи, Прибужью и выскочившей на Кинбурнскую косу». Через год туда направилась и экспедиция.

Все описываемые места автор сам изъездил, исходил. И перед взглядом читателя широко открывает он просторные и прекрасные виды этого края.

Автор останавливает взгляд на месте, где в скором времени будет возведен город Николаев, город его тревожной молодости. «Уже почти тридцать верст отмахал он от Херсона и остановился у слияния Буга и Ингула. Разливист и широк здесь Буг. Правая сторона вся в густых камышах, тайной покрыта для левобережника».

Грандиозный размах здешних мест и милые сердцу подробности воспоминаний автор передает через восприятие одного из своих героев. «Василий всегда интересовался рыбой, рекой, всей водной стихией, и тут, где впадает Ингул в Буг, остановился, пораженный раздольем, на котором в мощном борцовском объятии как бы зацепенели, притаптывая, два богатыря.

Кажется, один одолел другого, и светло-голубая волна Ингула плещется сверху, загоняя вглубь темную воду Буга. Но вот за песчаной стрелкой повернул могучим смуглым плечом Буг, и навсегда растворился в его глубинах голубоглазый Ингул».

Выделенный Ганнибалом в провожатые из особого отряда обороны, казак Щербань выступил здесь и в роли бывалого рыбака («Без войны казак – табунщик, скотарь, но особенно рыбак»), и в роли прирожденного рассказчика.

Новороссия отстраивалась и обустраивалась. И автору важно показать, какой созидательный порыв охватывал народ, участвовавший в освоении причерноморских земель и возведении городов и портов.

У Щербаня и у его сына Павла проявились таланты певчего и зодчего: старый казак, – он теперь кобзарь, а его сын – корабел. И здесь он (в главе «Ветер») рубит не казацкой саблей, а строительным топором, тем самым топором созидания, о котором не единожды говорил В.Ганичев в своих публицистических выступлениях.

Как-то на Кубани к писателю обратился местный житель и спросил, знает ли он Щербаня? И В.Ганичев принялся объяснять, мол, это в историческом романе у него есть такой художественный образ – казак Щербань.

– Как это, художественный образ? – воскликнул казак. – Это же я – Щербань! И тоже из казаков.

Художественный образ, можно сказать, прямо на глазах у автора стал обрастать живой плотью.

Казацкая тема получает свое дальнейшее развитие и несколько переосмысливается автором в главе «Солдатский сын академии». Здесь показаны казаки мирные, но не менее колоритные, чем ратные. Они искатели своей доли на пробудившихся к новой жизни землях.

«Вонзим копия в души своя! – крикнул один; каждый подбрасывал свою поговорку или словечко. Ох, уж это умение запорожца сказать словцо! Как скажет, так вмажет! Вот протягивает самую большую кружку крепкий, с самым длинным оселедцем, закрученным за ухо, молодец и в ответ на укоризненный взгляд разливающего простодушно замечает:

– Человек не скотина, больше ведра не выпьет!».

Сколько здорового юмора здесь, сколько в живой речи красочных выражений, шуток, прибауток, баек и притч. Казаки ловят рыбу. И вдруг – о невидаль! – это что ж такое?

«– То Петро Непийпиво зи своею кицею рыбу ловить.

А кошка, или что там за диковина, ныряла и ныряла в воду, вытаскивая большую серебристую рыбу».

Так неожиданно Зуев узнал, что казаки имеют прирученных выдр, которые сидят у них под одеждой и, ныряя, вытаскивают из воды самую крупную рыбу, делая большие уловы на продажу, да еще и благодарны своим хозяевам.

И как же полнозвучно текут украинские народно-фольклорные мотивы, в свое время использованные и самим Гоголем для написания своих знаменитых «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода».

В.Ганичев, глубоко разрабатывая тему, обращается к фольклорным первоисточникам, вкладывая в уста Щербаня предания о кузнеце Вакуле и черте, что в действительности ходили в народе.

И все это в тему, все художественно оправдано. Тем паче, что двадцать пятом пункте «Наставления» для экспедиции предписывалось: «Собрать сведения о развалинах и старых городищах, могилах, курганах, других древностях… Надо собирать сведения о древних могилах и находимых в них костях, орудиях и других предметах. Следует записывать предания».

Вот вам и предания. А в них – о кладах, что зарывали здесь «куцые черти да чубатые запорожцы». Да еще о кузнеце Вакуле – прообразе того, что из гоголевской повести «Ночь перед Рождеством».

Если обратиться к первоисточнику, как некогда Гоголь и как это теперь делает автор, то можно узнать, что Вакула ковал коней, приходил в кузницу «удосвита», чуть свет. «Только сколько он ни делал, ни годил казакам, а все бедняком был: ни на нем, ни под ним». В кузнице у него висела икона с Иисусом Христом, а напротив на двери картина с намалеванным чертом. «Так вот, – оповидал Щербань, – как войдет кузнец в кузницу, тотчас же станет лицом к иконе и помолится Богу, а потом обернется назад и плюет в черта, да плюет как раз в самую рожу. Так он и делал каждый день. Так сделал и на этот раз: вошел в кузницу, перекрестился на икону, плюнул в самую харю черту, потом взял в руку молоток и начал чукать. Но только ударил раз, или два, или три, коли чульк – а перед ним стоит хлопчина здоровый, красовитый, с такими черными усами, что они у него выблескуют, а на вид несколько смугловатый».

Понятное дело, красовитым тем парнем был сам черт. «Моя наука, что я по ней могу старых людей переделывать в молодых», – сообщил парубок. И повел кузнеца, согласившегося обучится такой науке да зарабатывать на ней большие деньги, по свету. Поглядел он, как легко умеет это делать его напарник, да сам решил, уже без него, воскресить богатого старика. Все сделал так же: взял долбню, «ошелелешил» ею пана по лбу, изрезал на кусочки, побросал их в бочку, налил воды, насыпал золы, взял весилку и давай ею мешать, приговаривая-прикрикивая: «Стань передо мною, как лист перед травою!» Только не выходил из этой бочки юноша. Понял кузнец, что без того парня, то есть биса того, никак ему не обойтись. И призвал его на помощь. И тот не замедлил себя ждать. Однако согласился воскресить несчастного пана при том условии, что не будет больше Вакула плевать на ту картину, что висит у него в кузнице над дверьми. Только тогда понял кузнец, что это был за товарищ, и какая это наука. С тех пор запорожцы и пословицу сложили: «Бога не забывай, да и черта не обижай».

«Оповидал» старый казак Щербань да отвечал на все вопросы, интересующие Зуева. Того занимало, почему черт зарывал заработанные деньги в курганы? Да потому, – Щербань ему в ответ, – что были то христианские деньги: они бы его, черта, спалили.

Поведал и том, что находить клады, отпирать замки, обретать, то есть привораживать себе девчат, можно только с помощью вырванного изо рта мертвеца «кутьнего» (углового) зуба. Еще и притчу рассказал, как один казак не согласился с таким зубом стать богачом, не захотел заниматься нечистым ремеслом, иметь дело с колдовскими заклятиями.

А расстались Щербань с Зуевым перед холмами, за которыми была его левада, где потерял он дочь, жену и сына: «Там, за буграми, в яру, для меня злая память, не хочу ворошить. Сердце второй раз не выдержит спомина».

В этом месте автор создает тревожное настроение, словно бы призывает вслушаться, вглядеться. В это самое время оттуда, из левады, слышится негромкий женский плач. А потом из яра поднимаются два темных силуэта мужчины и женщины. Кто они? Об этом здесь не сказано, об этом мы узнаем из главы «Светлый день», в которой Сашенька с Марией навещают Щербаневу леваду.

И если бы сейчас Щербань не повернул назад, а заглянул на родное пепелище, его ждала бы несказанная радость встречи с Марией. Но, увы…

Казацкая тема автору явно удалась. Настолько он вживается в нее, что всякий раз, когда ему приходится переходить на другие темы, не связанные с запорожцами, ей-Богу, возникает невольное сожаление.

Но появятся они, запорожцы, еще не единожды – в главах «Кинбурн», «Всем довольны», «Ключ от моря», «Очаковская зима», «Червона хустына», «Эй, годи нам журытыся», «Знахарка и казак», «Мигеи» и других.

 

***

Валерий Ганичев – певец Русских верст. И разлетное их пространство врывается в любое его повествование, о чем бы он ни писал, единым порывом, широким дыханием, где порою пробивается гоголевская патетика, чтобы вновь и вновь раствориться в авторской интонации:

«Дорога! Дорога! Сотнями, тысячами верст ложишься ты под колеса путешественника. То тянешься ровной накатанной гладью, то забугришься и петляешь, станешь волнистой и неровной. А то вдруг затеряешься и почти исчезнешь в разнотравье степи, разлившись тропинками и дорожками по оврагам и буеракам.

Сколько прошел ты, российский путешественник, сколько людей встречал, зла видел и горя! Но не отчаивался, не падал духом. «Мир на добрых людях держится», – говорил замуштрованный, изувеченный и израненный твой отец».

В главе «Солдатский сын академии» вместе с Зуевым и его экспедицией мы обходим немало верст, преодолеваем вместе с ним опасности, дивимся причерноморским красотам. И вот он снова возвращается в Херсон. Там в это время готовилась ярмарка под патронажем самого Ганнибала, сына крестника самого Великого Петра, его арапа, и, как известно, предка великого Пушкина.

 

Семь лет – десять городов

Повествователь выстраивает полифоническое действо, где каждый голос озвучивает определенный судьбоносный исторический смысл. Он разворачивает перспективы истории, даже когда рассматривает ее дали да горизонты в ретроспективном ракурсе.

Разрушена Сечь. В историю это событие вошло под названием великая руина, то есть разруха Украины. Однако «ще не вмерла Украина», как и теперь поется в национальном украинском гимне.

Земли бывшей Запорожской Сечи не пустовали. Их раздавали щедро, особенно дворянам, бывшей запорожской старшине, военным чинам, купцам, архивариусам, регистраторам и прочим зажиточным людям, что приводили с собой поселян.

Не случайно В.Ганичев приводит оценку-прогноз историка того времени Иоганна Гардера 1769 года: «Украина станет новой Грецией, прекрасное небо над головой этого народа, его веселый нрав, плодородие его земель – все это когда-нибудь проснется, и Черное море свяжет ее со всем миром».

Как же верны эти пророческие слова, написанные два с половиной века назад. Но и до сих пор осталось еще немало препятствий, как некогда порогов на Днепре, чтобы эти слова окончательно утвердились, не зависали над бездной.

Автор относится к Украине с неизменной доброжелательностью, хоть в последнее время немало появилось там таких, кто недобро смотрит в сторону России. Нахлынут туда из России студеные морозы и ветра, и в этом у них Россия виновата…

Да нет же, ничто и никто не раздружит два наших братских народа, ни зимние холода в политике и природе, ни доброхоты-провокаторы со слякотного Запада, ни свои правители. Не оттолкнут наши два народа ни раздуваемая истерия вокруг так называемой «русско-украинской газовой войны», ни чиновничье-бюрократические посягательства на базы Российского южного флота в Крыму. Если правительства не выражают волю народов, то рано или поздно свою волю выразят сами народы.

Как уже отмечалось, роман был написан еще в тот период, когда вся Новороссия – от Кременчуга до Крыма – считалась нашей, отечественной. И только теперь, когда Россия лишилась ее большей части, сознаешь, какое мудрое предвидение привело писателя к этой теме и побудило коснуться того гордиева узла противоречий и проблем, который политики новой смуты пытались распутать, да запутали так, что рано или поздно появится тот, кто вознамерится его разрубить. А разруби сей гордиев узел – и выплеснется снова море людской крови и слез…

Автор подробно показывает, как обустраивались эти земли под началом России и при этом народы не теряли своей национальной самобытности, своего языка и вековых обычаев.

Ох, а как же хороша была Херсонская ярмарка! Ей в книге посвящена целая одноименная глава. А эпиграф из И.Гардера именно ей и был предпослан.

«Кипит, шумит херсонская ярмарка… Ходят по рядам перекупщики и наниматели – хитрят, обманывают, уговаривают продать, купить, поехать сеять и жать к помещику. А сельский люд, приехав из дальних сел и поселений Полтавщины и Прибужья, из Черниговской и Курской губерний, не знает, что тут правда, а что привирает бисов торговец».

Такой же бисов торг у нас в начале 90-х решили поставить надо всем, во главу всех вопросов: рынок, дескать, все расставит по своим местам. И честные талантливые люди теперь становятся нищими и бомжами, а проходимцы, новые нувориши – олигархами и дожами.

Но в этой главе автор ставит задачу не только красочно изобразить товары на этой ярмарке, которые разглядывает, дивясь, и щупает сам Ганнибал: золотые, серебряные и алмазные вещи, хрустальную и медную посуду, шелковую ткань, сермяжное суздальское сукно, ситец и китайка, полотно московское и пестрядь. И не пронырливость и удачливость негоциантов-купцов. Главным образом, здесь представляется все, что сделано в Причерноморье за семь лет: построено десять городов. Это и крепость Святого Дмитрия Ростовского, или просто город Ростов. Это и Таганрог с восстановленной Петровской Гаванью. У устья Берды возвели Бердянскую Петровскую крепость. Вывезли греков – торговцев и построили город Мариуполь. А крымские армяне в низовье Дона построили Нахичевань. Хорошо спланированы и построены города Никополь и Павлоград. Славна своими ярмарками и Луганская слобода. А в Ахтиярской бухте задумали и строят город и порт Севастополь.

Без державной воли ничего бы этого не было. И сегодняшний день, где больше рушится, нежели возводится, горьким тому подтверждением.

Об успехах градо – и кораблестроительства вельможным гостям рассказал Ганнибал, «потомок эфиопских князей, сын духовно родственного Петру Первому фортификатора и гидротехника, участник славной Чесменской битвы, сподвижник самого Спиридова, одержавшего сию славную викторию».

Правда, с Потемкиным у него не заладилось. И через мнение Ивана Абрамовича автор дает предварительную характеристику знаменитому князю, фавориту Екатерины, который появится в последующих главах: «Иван Абрамович светлейшего за великие планы, размах, энергию уважал, но за сумасбродство, бешенство, а также за вялость и леность, наступающие часто тогда, когда надо действовать, не любил».

Ганнибал, сын арапа-крестника и дед будущего нашего «солнца российской поэзии», «устав от ярмарки, но отойдя душой», едет на верфь. И там с отрадою итожит: «Сколько сделано! Сколько стронуто!», «Не забыли бы потомки… не забыли бы…».

Образ Ганнибала как нельзя лучше подтверждает потаенную мысль В.Ганичева: любая, даже африканская кровь ассимилируется русскими смыслами, любой народ может влиться в российскую нацию и органично раствориться в ней.

Недаром великий потомок тех африканцев стал солнцем российской поэзии, вокруг которого все остальные смыслы выстроились, как планеты по орбитам.

 

Лезвие Кинбурнской косы

 

Продвижение России на юг и запад, созидательный размах империи встречался в штыки. Глава «Кинбурн» непосредственно вводит нас в эпоху, богатую баталиями и великими викториями. А предваряется она эпиграфом, взятым из солдатской песни:

Нынче времечко военно,

От покоя удаленно.

Наша Кинбурнска коса

Открыла первы чудеса:

Флот турецкий подступает,

Турок на косу сажает,

И в день первый октября

Выходила тут их тьма…

И начинается – с точного и зримого описания места действия: «Узким сабельным серпом рассекла Кинбурнская коса морская ширь перед Очаковом, слева остался Днепровский лиман, справа волны моря смешивались со спокойным потоком бугского полноводья.

По Кучук-Кайнарджийскому миру вылилась на косу русская пехота, замаячили там, в виду Очакова, пики бугских казаков, прикрытых широкой спиной Григория Потемкина, или, как называли его бывшие запорожцы, Грицько Нечоса».

Напротив Очакова возвели Кинбурнскую крепость. Фортеция эта была не ахти какая, хилая, легко уязвимая для крепкого обстрела, но важная и необходимая для России. Здесь, у Очакова, «Турция сходилась с Россией лицом к лицу. Кинбурн был бельмом на Очаковском глазу турок». И они не преминули ждать себя: 3 сентября 1787 года, выйдя на кораблях и канонерках, высадились десантом и ударили по этой крепостицы со всех пушек.

Победа в первой турецкой войне в 1774 году Екатерине и ее правящим кругам внушила уверенность в своих силах и вызвала к жизни так называемый «Греческий проект». К концу 70-х годов Екатерина с Потёмкиным разработали план ликвидации Турции и создания на ее месте европейских владений Греческой империи во главе с монархом из дома Романовых. Во имя осуществления этого фантастического замысла Россия пошла на союз с Австрией, посулив ей западную часть Балканского полуострова. Однако союз

с Пруссией временно был отодвинут на второй план.

Несогласная со своим поражением, Турция в 1787 году объявила ей новую войну. Англия и Пруссия поддерживали ее. Вот тогда-то, в начале октября, турецкий десант и попытался внезапным ударом захватить эту крепость на острие Кинбурнской косы, рассекающей Черное море, оставляя на севере Днепровский, а на юге Ягорлыцкий лиманы. Эта низменная песчаная коса, идущая со стороны Херсона, длиной – около сорока, а шириной – до десяти километров, имела важное стратегическое значение. Она давала подход с восточной суши к северному и северо-западному черноморскому побережью. Единственным препятствием этому служила лишь Очаковская крепость, возвышающаяся напротив и занятая османами. Понятно, почему туркам хотелось во что бы то ни стало вернуть себе Кинбурн.

Сам генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов руководил боем. Его – а кого же еще? – поставил князь Потемкин на защиту Херсоно-Кинбурнского направления. Именно здесь ожидали главного удара. Слабая крепостица в Кинбурне с 19 медными и 30 чугунными орудиями подкреплялась укреплениями – Збруевским, Павловским, Александровским, Константиновским, по нескольку рот и орудий на каждом. Суворов пополнил Кинбурнский гарнизон Козловским пехотным полком. Всего стояло три пехотных и два казачьих полка, общая численность войск состаляла полторы тысячи человек. Суворов разбил весь свой район на песколько участков: один в устье Буга, другой – от устья Буга до Херсона и сам Херсон, а затем – Старооскольский редут на Перекопе.

На Кинбурне Суворов расположил свою главную штаб-квартиру. Полагалось, что Кинбурн является воротами в Крым, и генерал-аншеф присвоил себе право отпирать и запирать их по своему усмотрению. Собрав, сосредоточив тут свои силы, он построил на косе еще два редута – Покровский и Мариинский, а по берегам расставлил казачьи форпосты.

А напротив – у Очакова стояла большая половина Османского флота – эскадра из 25 больших и малых судов, 28 транспортов, около 400 орудий. Другая его часть находилась под Севастополем в составе 16 судов и более 500 орудий. В самом Очакове был рсположен более чем десятитысячный гарнизон и пять тысяч отборного войска для десантов.

Собирая столько сил, Османская империя пыталась как только могла воспрепятствовать продвижению России к Черному морю.

И вот 1 октября 1787 года турецкий флот подошел к косе и стал производить обстрел крепости и батарей, а на следующее утро началась высадка десанта.

В это время Суворов невозмутимо шел к обедне в церковь и приговаривал: «Пусть все вылезут». И действительно, это оказалась только демонстрацией высадки. Турки высадили пехоту, и она копала один за другим пятнадцать перекопов, перерезая Кинбурнскую косу поперек. Постепенно подбирались они к крепости. Их численность составляла почти пять тысяч янычар.

И тогда Суворов своим войскам из полутора тысяч штыков отдал приказ выйти из укрепления и выстроится в две линии вместе с редутом. В атаку их повел генерал Рек, выбил турок из десяти траншей, но под натиском огня наши войска стали отступать. Наступавшие басурманы бросились к командующему Суворову, жизнь его оказалась в опасности. Ему на выручку кинулся солдат Шлиссельбургского полка Степан Новиков и увлек за собой остальных. «Молодцы, с какими еще не дирался» – так о нем и обо всех других чудо-богатырях отзовется Суворов в своих записках.

Однако обстрел с османских судов продолжался, а янычары-агаряне опять вгрызались в траншеи. Корабельная картечь обрушивалась на наши войска, и Суворова ранило картечью под сердце. А турки вновь контратаковали.

Наш генерал-аншеф ни на миг не покидал поле боя. Руководя сраженьем дальше, он вве в бой резервы – пятьсот пехотинцев на левом фланге и шестьсот кавалеристов на левом, а за ними девятьсот казаков. Именно эту атаку и назовут суворовским натиском.

А на лимане крепостными орудиями было потоплено уже два судна и еще два выведено из строя. В романе описывается, как турецкие корабли сокрушены и бесславно гибнут: «На догорающие обломки, взывающих о спасении раненых и уже безмолвно плывущих мертвых солдат, моряков и янычар, медленно и тихо, как бы накрывая саваном, падал сорванный с мачты турецкий флаг».

С наступлением южной ночи турки были выбиты из всех пятнадцати перекопов и загнали их на край косы.

Их загоняли воду, расстреливали картечью из русских пушек. Сотни турок бросались в воду и гибли. Их паша предусмотрительно отвел флот подальше от берега, бросив земляков на произвол судьбы и адскую муку…

***

Следует отметить, что и украинские казаки, поступавшие под командование Суворова, воевали храбро и самоотверженно. На Кинбурне действовал отряд бугских казаков, и был он «за широкой спиной» князя Таврического Григория Потемкина. Недаром же назначили его своим куренным атаманом и дали ему казацкое имя.

Казаки помогли редуту Муромского полка разбить турецкий десант из пяти кораблей. Но среди пленных турок оказалась и группа задунайских запорожцев. Как тут не вспомнить арию из оперы украинского композитора С.Гулака-Артемовского «Запорожец за Дунаем»: «Теперь я турок – не казак»!

В этой связи, думаю, необходим более глубокий экскурс в историю запорожского казачества, справедливости ради надо сказать, обиженного императрицей. Встает один из сложнейших диалектических вопросов истории, требующий диалога и всестороннего рассмотрения со всеми «за» и «против», а не огульного осуждения российского самодержавия или запорожской вольницы.

Самодержавие и вольница. Противоположные и несовместимые, на первый взгляд, понятия. И все же исторически их можно было совместить. И автор находит те спасительные смыслы, которые не дали живой истории трагически кануть в небытие и давали ей выходы из тупиков на просторы.

Екатерина II , стремясь вслед за Петром I к установлению единых порядков, обратила внимание и на местное самоуправление, особенно на сохранившееся на Украине гетманство. Она была уверена, что привилегии, предоставляемые отдельным территориям, могут только ослабить их связи с Россией. «Сии провинции надлежит привести к тому, чтобы они обрусели и перестали бы глядеть как волки в лесу»,– так считала царица и так наставляла Потемкина и других приближенных. Осенью 1764 года она приняла отставку последнего гетмана на Украине К.Г.Разумовского и назначила генерал-губернатора, окончательно уничтожив украинскую автономию.

После подписания в июле 1774 года Кучук-Кайнарджийского мира между Россией и Турцией все надежды запорожцев развеялись в дым. Всяческие комплименты со стороны российского правительства в их сторону прекратились. Одна часть запорожских земель стала принадлежать России, другая – Крымскому ханству. Вместе с тем все мосты, перевозы запорожские через Буг, Днепр, Самару, Селену и Бузулук отошли от украинского казачества.

Взамен этого князь Потемкин лишь прислал в каждый курень по казану, медному и мощному.

Запорожцы стали бороться за свои земли, за что и попали в немилость к Екатерине Великой. Охрана и оборона ими своих земель трактовалась соседними российскими губернаторами как бунт против царской власти и разбой.

Именно от них, губернаторов, шли доклады царице, и она склонна была верить им больше, нежели казакам. А от Потемкина поступило письмо сечевому атаману Петру Кальнышевскому, где он уже о своем казацком титуле не вспоминал, а пригрозил царским гневом за то, что запорожцы на свои земли не пускают поселенцев.

Покуда кошевой атаман Головатый с запорожскими депутатами оббивал пороги у князей Потемкина, Вяземского, Прозоровского и других вельмож, они в своих мечтах и планах уже между собой разделили их земли. При этом они тянули время, уверяли Екатерину, что после того, как татары покорились, Войско Запорожское стало не нужно. Да и негоже посреди державы иметь такое вольное войско, что не желает покориться царской власти и в любой момент может взбунтоваться и изменить царице. А пример такого бунта как Пугачевский на царицу возымел ужасающее воздействие, и казакам, в том числе запорожским, она после него не доверяла.

В апреле 1775 года Екатерина отдала Потемкину приказ изъять оружие у Войска Запорожского и навсегда положить ему конец. Вот тут-то она, действительно, как в той песне поется, «была не права». Правда, вместе с тем она высказала пожелание, как можно меньше чинить произвола и не проливать крови. Предписывалось, чтобы завтра же все войско, курень за куренем, вышло и передало свое оружие русским генералам и полковникам.

С этого и пошел разгром Сечи, образовалась великая ее руина. Потемкин сам не стал заниматься этим, а поручил генералу Текелли, бывшему австрийскому подданному, сербу по национальности; в помощь ему придал Прозоровского. Против десяти тысяч казаков было выдвинуто 86-тысячное войско.

Текелли кошевого атамана Кальнишевского со старшиной вызвал к себе в лагерь. И запорожцы сразу восприняли его приглашение как ультиматум. Они кинулись к пушкарю, где хранились гарматы, порох, пули и всякая другая зброя. Но тут вышел на майдан сечевой архимандрит Владимир и, держа в руке крест, стал убеждать всех не проливать братской крови, а покориться Божьей воле. За непослушание и кровопролитие он пригрозил карой небесной на том свете. И проповедь архимандрита возымела действие на набожных запорожцев.

Одна только партия запорожцев загомонила: «На Дунай!». Она и ушла к туркам за Дунай. Оставшаяся же казацкая вехушка была арестована и отправлена в Москву, а 3000 запорожцев были приведены к присяге императрице. И если в апреле 1775 года Екатерина своим указом объявила, что Запорожской Сечи уже не быть, то 3 августа того же года новым Указом она провозгласила по всей Руси, что Сечи больше нет и само наименование «запорожский казак» в дальнейшем не должно быть использовано и напоминаемо.

Запорожская Сечь пала. Но, как пели казаки, казацкому роду нет переводу. Славному рыцарскому казачеству, более трех столетий заслонявшему собой, как щитом, Польшу, Украину, Россию и всю Европу, не хотелось помирать и исчезать в забвении.

Не склоняли казаки буйны головы, не желали покориться, и в мае 1776 года в докладе царице Потемкин сообщил, что «вероломное буйство» запорожских старшин «столь велико, что по всяким законам они заслужили по всей справедливости смертную казнь». Однако, все же не желая их смерти, он предложил царице вместо смерной казни разослать их по северным монастырям. Так атаман Кальнишевский перевезен был в Архангельск, а затем в Соловецкий монастырь, где прожил до 112 лет и почил в Бозе.

Автор не скрывает своего сочувствия страдной доле запорожских ратников и дает почувствовать, что идет постоянная невосполнимая утрата исторической памяти. Если прежде она еще сохранялась на подсознательном, генном уровне, передавалась через художественно обрисованные образы, язык, поэтические краски, то теперь идет усиленное вытеснение ее. И во многом благодаря этому повествованию в духовном плане эта утрата компенсируется.

 

***

А в главе «Кинбурн» плененные задунайские запорожцы, которым «лишь днепровский ветер, что прилетел из давно не виданной и милой Сечи, трепал чубы и оселедцы, может быть, в последний раз», просили дать им искупить свою вину «перед верой и батькивщиной» кровью «в самом пекле», в предстоящем бою против нехристей.

Лишь один не упал на колени, не склонил головы, а отошел в сторону от группы запорожцев и яростно крикнул: «А я вашей Катьке служить не буду. Нехай вольность запорожскую вернет! Турки не помогли, то, может, ляхи и австрияки помогут! А скорийше всего новый Пугач прийдет. – Он бросил об землю свою шапку-бырку, рванул рубаху на груди, – Рубайте!»

«Ты, хлопче, до сих пор горячий та неразумный. Вольности не вернешь, а батькивщину загубишь. Запроданцем станешь… – тихо и грозно ответил ему старый Щербань»…

Еще не окончил он говорить, как выскочил из-за его спины высокий старшина, что уже и дворянское звание успел получить, ударил со всего маху турецкой саблей – «и покатилась на Кинбурнскую косу буйная и непокорная казацкая голова».

Думаю, не ошибусь, если скажу, что завершение этой главы, – оно из тех, что поднимают главы на новеллистическую высоту.

Только один старый Щербань остался здесь, у зарослей ивняка, чтобы выкопать неглубокую могилу и похоронить земляка. «Эх, Микола, Микола, казав я тоби, не найдешь воли в чужих краях! Тут надо шукать».

«И если бы мог еще думать казак, то порадовался бы своей последней удаче: схоронили его на родной земле родные руки. Положил у невысокой ивы на вечный покой своего бывшего побратима и земляка Миколу Ижака старый Щербань, и только налетающий из степи ветер будет петь ему украинские песни и медленно засыпать его могилу песком, пока не исчезнет, не сровняется она с низкой приземистой косой».

Острое лезвие Кинбурнской косы. Неглубокая могила. Невысокая ива. Налетающий из запорожской степи ветер, вольный и мятущийся. В таком поэтическом ряду судьба запорожских шукачей доли – искателей счастья.

Следуя исторической реальности, автор выводит ее на простор государственной созидательной деятельности Российской державы, в судьбоносное кругообращение русских смыслов.

 

Неуязвимая ранимость полководца

 

Писателю, историку и публицисту, казалось бы, от подробных описаний и размышлений трудно сразу перейти к динамичному повествовательному слогу. В.Ганичев делает это непринужденно.

О выдающихся личностях он умеет написать без патетики, показать их во всей человеческой простоте, естественности и привлекательности. И от этого они не становятся менее значительными. Простых же людей он умеет поднять на уровень героического пьедестала, где они встают вровень с великими деятелями.

Через раскрытие образа полководца Александра Суворова в главах «Раны победителей», «В центре Европы», «Орлы внизу» и других автор и достигает решения такой художественной задачи. Написано о Суворове много, и важно было перенести его образ на свое эпическое полотно, выбрав самое важное, образообразующее, человечески близкое и обобщающее. Предпослав главе эпиграфом слова самого Александра Васильевича Суворова: «И в низшем звании бывают герои», – автор тем самым как бы выковывает первое соединительное звено его образа с образами его солдат, «чудо-богатырей».

В главе «Раны победителей» полководец ведет в бой сам своих солдат, и не останавливают его даже полученные в бою ранения. Дважды ранен он был в Кинбурнском сражении, а вел войска за собой, побивая значительно превосходящие войска противника. Недаром князь Потемкин писал ему, своему любимцу: «Мой друг сердешный, ты своей персоной больше десяти тысяч; я так тебя почитаю и, ей-ей, говорю чистосердечно».

Наскоро возведенную Кинбурнскую крепостцу янычары время от времени набегами из Очакова испытывали на прочность. А в Кинбурнском сражениии поначалу русские дрогнули.

В романе наглядно описан этот эпизод, когда дрогнули, чуть не расстроились русские ряды. «Холодное оружие, которым турки искусно владели, засверкало над головами опрокинутой русской конницы и пехоты. Ядра неслись в тех, кто шел им на смену. Одно из них свистнуло перед Суворовым, скрыв его в вихре вздыбленного песка. Когда пыль рассеялась, стало видно, что лошадь с раздробленной головой лежит, подмяв под себя Суворова. Мгновение, и генерал-аншеф выдернул ногу из стремени, вскочил и, выхватив шпагу, закричал солдатам Шлиссельбургского полка: – Вперед, ребята! За мной!».

Увлеченные Суворовым его чудо-богатыри в очередной раз одерживали победу, хоть и неистовствовали турецкие пушки на кораблях. А самого полководца сбила с ног картечь. И уже доложили Юсуф-паше, коменданту Очаковской крепости, что русские разбиты. Но наш генерал-аншеф как будто забыл о ранах и в бою был вездесущ.

Первый раз, как уже было сказано, его ранило картечью под сердце. А он, зажимая рукой рану с хлещущей кровью, продолжал руководить боем, пока не загнал бегущих турок в море. В конце боя его еще раз ранило в левую руку навылет. Но на крыльях победы он самолично отвел все войска в крепость.

Образы Суворова и его солдат представлены здесь как живые носители непобедимых русских смыслов, во плоти и крови, и имеют обобщающий характер. «Но вот появился рядом с ними генерал, который в них, низших чинах, видел людей, соратников, и отдали они здесь, на этой зыбкой Кинбурнской косе, все, что имели, – свою жизнь, во имя того, чтобы возвратилась на эти издревле русские земли Россия».

Им благодаря и вершилась держава Русская. Веками в одну империю собирались и отвоевывались земли. Укреплялось ее могущество, рос авторитет во всем цивилизованном мире. Страна с течением веков становилась сверхдержавой.

«Воистину – раны у победителей заживают быстрее».

А их слава подвергалась всё новым испытаниям. Триумф мог смениться опалой, забвением. Благодарная память потомков – новыми пересмотрами, ревизиями, переоценками их значения в истории.

Во второй части романа, в главе «Рескрипт из Петербурга» мы застанем Суворова в опальном положении. А сейчас была победа полная. «Разгром громадный!» Екатерина, узнав о победе, расценила ее как спасение Кинбурна, понимая, что именно эта маленькая крепость держит ключ от Крыма, Херсона, лимана, всего Черного моря. И, посылая Суворову два рескрипта с поздравлением и ленту святого Андрея Первозванного, сердечно пеклась о ранениях победителя: «Чувствительны нам раны Ваши».

Ликовала вся Россия. Почти весь пятитысячный турецкий десант был уничтожен, лишь около 700 человек туркам удалось подобрать на свои суда.

А среди победителей потери были не так уж велики: около 250 убитыми и 750 ранеными, большей частью легко. Захвачено 15 неприятельских знамен и два орудия.

В Санкт-Петербурге служили торжественные молебны с пушечной пальбой и коленопреклонением. В Казанском соборе губернатор по просьбе собравшихся четыре раза читал победную реляцию.

Раны победителей никогда не исцелятся полностью.

Время лечит, но история – целительница неважная.

Некой компенсацией за неисцеленные исторические раны победителей и прозвучала завершающая часть главы, когда побежденному Юсуф-паше представилась «его голова, торчащая на пике перед султанским дворцом, провожающая потускневшим взглядом уходящих в очередной поход янычар».

Раны победителям могут наносить и много позже их побед. Так наносил их Хрущев, запретив парады победы и сократив армию, где большинство составляли фронтовики. Так наносили их Горбачев и Ельцин, сдавая исторические завоевания Великой Победы и низложив саму державу-победительницу.

Что только не позволяла себе «перестроечная» печать, чтобы ошельмовать исторических деятелей, светочей и светил. Почти ни одного не обошла она иронией и издевками, гиперболическими преувеличениями или преуменьшениями. Похоже, и сегодня эта болезнь наших СМИ не изжита.

Существовала и другая крайность: вообще замалчивать доблестных защитников Отечества. К Суворову и Ушакову «чернуха» как будто не приставала, однако вокруг них реяли тенями фигуры умолчания. А у Валерия Николаевича в числе первоочередных всегда стояла задача разгонять эти тени, разорвать дымовую завесу забвения.

 

Ключевая крепость 

Ключом к Черному морю Очаковскую крепость считали и русские, и турки. О борьбе за нее – в главе «Ключ от моря». «…1788 год. Идет вторая при Екатерине русско-турецкая война. Очаков возвышается неприступной крепостью. У его стен безуспешно топчется армия Потемкина. Порта не оставит этот город, янычары не сдадутся. Ключ от Черного моря должен быть в руках султана».

Не один век «от зоркости турецких янычар в Очакове зависело спокойствие Стамбула». И не однажды у начальников крепостных караулов летели головы, когда запорожские чайки выныривали из темно-синих глубин Черного моря у стен Трапезунда, Синопа и самого Стамбула. А «виновата» была не столько бдительность караульных, сколько ловкость казаков. Они удачливее были и хитрее. Ведь эта земля была щедро полита кровью их предков. «И она берегла их, скрывала белыми густыми ковылями, высокими днепровскими и бугскими камышами, выводила балками и ярами от зорких дозоров турок».

В распоряжение князя Потемкина после окончания Московского университета прибыл Ермил Глебов, и начал рассказывать светлейшему князю историю русского флота и его побед с древних славянских времен. «Сие море, ваше сиятельство, известно в древние времена как море Русское, еще в девятом и одиннадцатом столетиях его так арабы и персы именовали. А предки наши из Киевской Руси считались искусными мореходами и воинами. Здесь с греками не только воевали, но и торговлю вели, рыбачили, о чем в древних договорах с Византией сказано: «Русы да не творят зла херсонитам (грекам то есть), ловящим рыбу в устьях Борисфена – Днепра».

А еще Ермил разъяснял Потемкину, разворачивая карту, что остров южнее Очакова Тендра ранее назывался Белобережьем, а Березань – островом святого Елеферия. В устье Борисфена – Днепра было славянское поселение Олешье, форпост Руси и нашего флота колыбель на Черном море. «А у сего лимана, который запирается Очаковской крепостью, море и степь в один узел собираются. И кто им владеет, тот на Черном море и Причерноморье хозяин».

Сам автор некоторое время жил в этих местах, близ этого лимана. И предки наши некогда недаром его Великим называли, он разливался от слияния в нем Днепра и Буга. Еще древние князья киевские варяги Аскольд и Дир вышли через него в Черное (Русское) море и, к ужасу и удивлению греков, оказались под Константинополем – Царьградом. А князь Олег прибил щит на вратах этой византийской столицы. Князь Игорь, спускаясь по Днепру, подходил к Босфору и Боспору Киммерийскому. Преемник его Святослав предпринял уже шестой поход русских в Черное море и в Преславле на Дунае свою столицу основать хотел – как середину своего государства. Окруженный в крепости Доростол, Святослав с дружиной решил или пробиться, или погибнуть, сражаясь, там он и произнес великие незабвенные слова, ставшие достоянием нашей истории: «Не посрамим земли русских, но ляжем костьми, ибо мертвые срама не имут».

Светлейший князь Потемкин все любил делать, «подчеркивая первородство и историческую обоснованность своих идей или идей Екатерины, принадлежащих ему», поэтому Ермил Глебов для него оказался находкой.

Его экскурсы в историю выслушивал не только Потемкин, но и казаки, Старый Щербань с кобзой любил слушать его рассказы о доле земляков-запорожцев.

Русь уже освободилась от ордынского ига, а Украину непрерывно терзали крымские набеги. Десятки страшных набегов – в 1516, 1537, 1575, 1589, 1593, 1640, 1666, 1667, 1671-й годы. Все восточные рынки снабжались пленниками из христиан. До тридцати тысяч невольников в год продавались в Кафе. Этот город стал «ненасытным и беззаконным торжищем», где русских продавали дешевле, потому что они были безнадежны: часто устраивали побеги. Их разводили по рудникам, каменоломням и галерам. На галеры-каторги отправляли, как правило, только русских да еще запорожских казаков. «Их хлестал злой надсмотрщик, омывали волны, но они не могли встать со своего места, прикованные к нему до смерти. Ни сна, ни отдыха, вечная гребля и смерть». А сотни славян, как писал один французский путешественник, убивали забавы ради.

Тут даже Потемкин, внимательно слушавший Ермила, не сдержался, потемнел лицом да стукнул кулаком по столу: «До каких пор!». Попросил князь и казака Щербаня рассказать ему свою историю, а заодно доподлинную историю многострадального украинского края. И тот напевно и полновесно отвечал ему так:

«А то мовлю, ясновельможный пан Грыцько, что пороги те по-нашему не так назывались. А Кодацкий и Сурский, Лоханский, Звонецкий, Княжин, Ненасытец или Дедпорог Вольнинский, Будиловский, Тавложанский, Литний и Останний Вольный. А здесь у Голты до Ингула пролегал старый Чумацкий шлях в Крым. У Станислава переправу держали раньше турки да татары. Но потом запорожцы его опановали и уже не упускали из своих рук».

С «сумом-тугою» затягивал думу или песню старый Щербань, перебирая струны кобзы:

Зажурылась Украина, що ниде прожиты.

Вытоптала орда киньмы малэнькии диты,

Ой , малэньких вытоптала, велыких забрала,

Назад руки простягала, пид хана погнала…

И вспоминал, как по переправе у Станислава гнали турки и татары дедов и прадедов со скрученными руками, вели тысячи полонянок – «белый ясыр» на продажу. Дед его бежал из неволи-полона и все про это ему порассказал. О том, как убили его ослабевшего от раны брата и как жинки кричали, когда насиловали их на виду у мужей и женихов. «Тут, мабуть, и родилась ця сумна писня. – Щербань тихо тронул струну:

Под явором зелененьким

С татарином молоденьким…»

Слушая рассказы казака о бедах и мытарствах народных, а также исполняемые им народные украинские думы, Потемкин узнавал богатейшую историю здешних мест.

Всю правду-матку об унижениях и издевательствах басурман над славянами раскрыл-поведал старый Щербань, какую знал от деда: как девушек и мальчиков кормили и, набелив, нарумянив, продавали для султанских гаремов, а других мальчиков «туречили», то есть обрезали, обучали языку и обращали в мусульманскую веру. «Из них и робылы самых злых наших ворогов – янычар. Старых продавали на десяток для развлечения молодым шыбеникам. Те учились на них стрелять, убивали их камнями, вырывали якирцами икры, подрезали подколенки, заживо бросали в море». А «диду поставили тавро на лбу и продали в каменоломни, где робыв вин с утра до поздней ночи. На ночь его с другими опускали на веревочной лестнице в темный колодец. Кормили редко мясом дохлых животных с червями».

В «Истории запорожских казаков» Д.Яворницкого князю Потемкину отведена неблаговидная роль в разрушении Запорожской Сечи и колонизации ее земель. Ведь это он послал генерал-поручика Петра Текелли, бывшего австрийского подданного, разрушить Сечь.

В отличие от украинского историка, В.Ганичев старается добиться предельной объективности в оценках деятельности князя Потемкина. Фаворит, отлученный от ложа императрицы, добился таки смягчения гнева Екатерины по отношению к запорожским казакам, стремящимся к вольнице. А после того, как она своим указом запретила само упоминание о запорожских казаках, он стал именовать их бугскими и причерноморскими казаками.

Не случайно свое «оповидання» Щербань начал с днепровских порогов. Он явно преследовал с умысел напомнить князю о принадлежности казаков к прославленным ими местам.

Напомнил старый казак и о преданности запорожцев православной вере. На примере деда показал, чего эта преданность им стоила, когда они попадали к басурманам. «Дед веру не оставил, но видел уже и знал, что если они клянут Господа Бога, то молчи. А если вздумаешь вслух своего Бога возблагодарить, то сразу же обрежут. А если против их бога противное скажешь, то немедленно изрубят». Дед не мог смириться, и ему удалось совершить побег. А когда вышел он к морским волнам, то заплакал и зажурился. И вот «срубил он плот, затянул его веревкой, сделал из рубахи парус. Звездной ночью оттолкнулся от проклятого берега. И Бог ему помог».

Продолжая экскурсы, Ермил долго толковал, как Петру I удалось посягнуть на Балтику, где верховодила Швеция – первостатейная морская и военная держава. Устремился Петр и к Азовскому морю, взял Азов, построил Троицк на Таган-Роге, будущий Таганрог. Как гласила легенда, на одном из мысов, или, как их здесь называли, рогов, вечером горели костры, а пастухи на таганах варили пищу. После взятия Азова Петр на лодках объезжал как раз это побережье, тут и решил соорудить гавань для первого в России регулярного военно-морского флота.

Однако после неудачного прутского похода пришлось отказаться от Азова и от Таган-Рога, отступить от Крыма, оставить под рукой султанов Очагов и Азов. Долго толкует об этом Ермил, чтобы воодушевить князя на решительные действия.

Потемкину все эти исторические утраты сама судьба-фортуна предоставила возможность восполнить. Он знал: если сегодня сию миссию истории он не побоиться взять на себя, то сумеет народы славянские от уничтожения спасти, а к ногам императрицы сей ключ от моря положит.

Автор завершает эту главу новеллистически лирично с тонкой художественной оговоркой: «…Может, и не совсем так и не то говорили ученый муж и простой казак, но и тогда ветер теплого южного моря уносил вдаль на север слова, растворял их в протяжной песне русских солдат и бугских казаков, а серая черноморская волна окутывала их брызгами и тащила за собой, уходя от берега в ночную тьму».

 

Очаковский очаг виктории российской

Глава «Очаковская зима» вместе с предшествующей «Ключ от моря» составляют единое целое. И все же у каждой из них свое художественное проникновение в те времена Очакова и покоренья Крыма.

«Если Очаков – ключ к дверям в Черное море, то Березань – защелка от этих дверей». И все внимание действующих лиц тут сосредоточено на взятии этого острова Березань, что высился над Лиманом. Пушки с ее небольшой крепости доставали до Кинбурнской косы и ни выйти в море русским галерам, ни высадиться егерям у стен Очакова не давали.

Князь Потемкин хорошо понимал значение Березанской крепости, «сией ничтожной фортеции». Даже свирепел, зная: не возьмет он Березань – и Очаков тоже не сдастся.

А тут еще и буранные ветры задули, наступили суровые морозы, которые потом будут называть на Украине «очаковскими». «Русские принесли с собой жестокую зиму», – сокрушались турки в очаковском гарнизоне, словно сами русские не терпели урона от этих морозов.

Предстояла решающая битва. И опять обратился Потемкин к славным запорожским рыцарям, как называл он их: «верным казакам». «Сие вкрадчивое название» дал он им, ходатайствуя перед царским двором о восстановлении боевых отрядов запорожцев. Знал, что после бунта пугачевского ко всем казакам царит недоверие, да и сам побаивался буйства и вольнодумия казацкого. Однако знал он и о том, что опытнее, лучше их воинов нигде не сыскать. Кошевому атаману Белому он разрешил собрать целое войско казаков. «А те, натерпевшись мытарств, настрадавшиеся и нагоревавшиеся, задвинули подальше свою обиду». Особливо старался при создании войска войсковой судья Антон Головатый, тот самый, что прибывал к самой Екатерине послом от Запорожской Сечи. Не зря и прозвище свое получил от казаков. На вопрос Потемкина: смогут ли казаки взять Березань? – Головатый отвечал хитро и с присущим казакам достоинством: «Це дило треба розжуваты…» На что князь, не скрывая неудовольствия, оттого что «верные» казаки не сразу дали ответ, лишь пробурчал: «Ну идите разжуйте. И приходите с ответом. Да вот и стол вас ждет».

И вынынули перед березанской батареей казачьи «дубы», кошкой прополз по спинам двух товарищей третий за крепостную стену, и турецкие бомбардиры в мгновение ока были перебиты и связаны. Казаки сверху повернули турецкие орудия на крепость и ударили по ней. Так что двухбунчужный комендант Березанской крепости Келленджи-Осман сразу запросил пощады.

Первым вестником победы, который ворвался, вломился в землянку к Потемкину, стал окровавленный и грязный Щербань, Он доложил: «Узялы!» Вестнику победы полагалась награда. Ну да как же наградить такого? Светлейший даже не сумел скрыть досады, дескать, зачем такого прислали, лучше, что ли, не могли найти? На что Щербань «недобро зыркнул», «ехидно прищурился», да с истинно казацким невозмутимым остроумием сказал: «Та булы, мабудь, и лепши за мэнэ, та тых к лепшим послали, а меня, ледащего, до твоей милости, пан Грыцько Нечоса». И пану атаману князю Таврическому ничего не оставалась, как принять злую казачью шутку и вестника победы вознаградить.

Еще раз убеждаешься, что автору сегодня по разработке казацкой темы вряд ли сыщешь равных. Удивляешься его аристократическому демократизму, и получаешь истинное эстетическое наслаждение от его умения растворять своих героев в залихватском запорожском юморе, смелом и добром, но с особой хитрецой и лукавинкой.

***

 

В 1788 году Россия была втянута в еще одну войну – со Швецией. Заключив союз с Османской империей, шведы совершили нападение на Россию в расчете на пересмотр итогов Северной войны. Но очень скоро были разбиты и на суше и на море. Мир, заключенный в 1790 году в Вереле, сохранил прежние границы.

Война в Прибалтике значительно отвлекла силы России в войне с Портой, но Россия и в таких тяжелых условиях одерживала победы на дунайском театре военных действий.

Летом 1788 года адмирал Ф.Ушаков в двух сражениях разгромил турецкий флот. И, лишенная помощи с моря, Очаковская крепость, «ключ к Черному морю», вот-вот должна была пасть.

Штурм Очакова назначен был на 6 декабря 1788 года – на день святого Николая. «Громкое «ура» охватило со всех сторон крепость тяжелым обручем». И, увлекаемые в бой Суворовым, русские солдаты сражались, «добывая себе раны и славу Отечеству».

Очаковский оплот, очаг последнего сопротивления турецкого султана в Крыму вот-вот должен был погаснуть. Однако впереди предстояло еще боевое крещение в ледяной очаковской купели.

Описание боя создает ощущение присутствия. Взмывает ракета – сигнал на общий штурм, и «из нижних прибрежных ворот крепости с шумом, гамом, криком и свистом вывалилась навстречу наступающим толпа янычар и конных всадников, «изменных казаков»… Сейчас все это сшибется, закружится в морозном вихре, окрасит кровью ледяное поле».

Ударили пушки, расчищая дорогу контратакующим очаковцам-янычарам, ядра раскаленными угольями врезались в лед. «И тот вдруг треснул. Небольшая сначала щель расширилась, черной змеей разлома разделяя русских и турок». Внезапно создалась такая ситуация, когда те из них, что впереди, беспомощно глядели на «раскрывающуюся перед ними бездну». А кто напирал сзади, уже становился опаснее врага, толкая первых в пучину.

Автор рисует символичную картину, где врагов крестит купель в едином объятии, и, уже мертвых, за пределами бытия, должно быть, примиряет и братает. «Последнее омовение в очаковской купели соединило «верных» и «неверных», тех, чьему войску суждено было победить, и тех, кто был обречен на пораженье. Турок хватал запорожца за оселедец, солдат – за пояс халата очаковца, всадник – за шею лошадь – и все это в смертельном объятии уходило под лед, на мягкое, илистое дно лимана».

Попал в купель и старый Щербань. Спасла смекалка – переброшенные через черную бездну, «ледяную могилу», лестницы, соединившие противоположные кромки льда. Плотник Никола Парамонов вытягнул Щербаня из холодной волны, что ходила внизу «злой темнотой». При этом он приговаривал: «Нам сейчас жарко будет, а ты переоденься». И в приливе признательных чувств Щербань признает в нем святого Николая: «Ну, так оцэ, мабуть, ты и е святой Мыкола».

…И Очаков пал.

Эта глава открывается эпиграфом из знаменитых державинских стихов: «Огонь, в волнах неугасимый, Очаковские стены жрет». И именно здесь у Г.Державина впервые выведен образ российского героя-победителя: «Пред нами росс непобедимый». В сущности, после последнего штурма Очакова, после такой грандиозной виктории Крым на три столетия закрепился за Россией. И в Черное море было не только открыто окно, а, можно сказать, распахнуты ворота.

 

Смотрины потемкинских деревень

Непобедимые русские смыслы не только мчатся по небу и возносятся в зенит во всем своем ослепительном блеске, словно Гелиос на колеснице. Они запряжены и мулами в хомуты, с неимоверным трудом таская на себе непомерную ношу истории.

Недаром эпиграфом к главе «Всем довольны…» служат слова А.Радищева: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух».

Самодержавие сделало ставку на развитие сельского хозяйства в империи за счет освоения вновь присоединенных малонаселенных земель на юге в Новороссии.

Для привлечения населения сюда правительство стало выделять участки по 60 десятин всем, кроме крепостных. В условиях крепостного права в стране недоставало свободных людей, которые могли бы поселиться в пустующем плодородном крае. И Г.Потемкин, руководивший освоением причерноморских степей, добился указа о невыдаче помещикам беглых крепостных, оказавшихся в Новороссийской и Азовской губерниях.

Но это произошло потом. А пока судьба Николы Парамонова не складывалась из-за кричащих противоречий социальной несправедливости. От Анисьина креста ушел он с двумя десятками беглых крестьян в Польшу, и там еще так-сяк жил, даже обзавелся семьей. А потом из Польши, отошедшей России, русских поселян увезли силой, как нарушивших закон беглецов.

Речь здесь, по всей видимости, идет о том времени, когда, стремясь разрушить австро-турецкий союз, Россия согласилась на раздел Польши, который Екатерине давно предлагали Австрия и Пруссия. Хотя наша императрица предпочитала сохранять единую Польшу под русским влиянием, но все же вынуждена была согласиться на такой раздел. В 1772 году три державы разделили часть польских земель: России отошли Восточная Белоруссия и польская часть Лифляндии, Австрии – Галиция, а Пруссии – Поморье и часть Великой Польши. Речь Посполитая потеряла территорию с населением четыре миллиона человек.

В этот неблагоприятный исторический период и попадает семья Николы. Нестерпимые тяготы и невзгоды выпали ей. Никола мучительно помнится, как их гнали под конвоем. У унтера плеть в дороге не отдыхала, ругательств не жалел. Многие не выдержали – так и остались лежать на обочине. Навсегда остались под Гомелем жена Николы и их ребеночек. «Надорвались и враз за сутки сгорели».

Не вывела его судьба к добру и счастливой доле от Анисьина креста…

Поневоленным переселенцам объявили, расселив их под Екатеринославом в рабочей слободке, что отныне они будут казенными крестьянами, а не помещичьими, и неустанно обязаны трудиться во благо госпожи императрицы.

Решающую роль в заселении Новороссии играли помещичьи хозяйства. Тем помещикам, которые обязывались переселить своих крестьян в Причерноморье, из Курской, Тамбовской, Тульской и других губерний, правительство выделяло землю площадью до 12 тысяч десятин. И к концу XYIII века Новороссия уже стала поставлять зерно на рынок и даже сбывать его за границу через черноморские порты. И очень скоро она превратилась в одну и важнейших житниц России.

В 1787 году состоялось торжественное путешествие Екатерины в Новороссию и Крым. К ней присоединился австрийский император Иосиф. По его откликам, он чувствовал себя там, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи».

Однако недоброжелатели Потемкина уверяли, что зажиточные деревни, представавшие взглядам плывущих по Днепру путешественников, были на самом деле театральными декорациями, а мешки в амбарах вместо зерна наполнялись песком. Особо неистовствовали иностранные дипломаты, пытаясь пресечь плодотворный путь, созидательную стезю России на юг. Тогда и возникло выражение «потемкинские деревни», что означало демонстрацию несуществующих успехов. И все же успехи Потемкина в освоении Новороссии были вполне реальны. А уж показать их, а где и приукрасить, это он умел.

Приезд Екатерины многое сдвинул с мест. В память Николе Парамонову ее посещение их слободы врезалось навеки: суматошный день встречи и дни, когда перед этим они в спешке раскрашивали, подбеливали избы – хаты. Их подновили на переднем плане, у воды, а задние, ютящиеся по холмам, только разрисовали, деревья же вырыли из соседнего яра и посадили здесь. Такой вот готовили тогда «машкарат» к приезду царицы в «потемкинских деревнях».

«Як писанка», – называет один из украинцев «потемкинскую деревню». А крестьяне над ней шуткуют, ерничают, посмеиваются: «Да они по всей России ряженых царице показывают, украшают нашу голь, а мужика задница вся в рубцах, испорота. Вот бы ее царице-то и показать!»

В романе от глаз не укрыто, как вступали в противоречие грандиозные исторические державотворческие замыслы – прожекты императрицы и невыносимые условия жизни крестьян и мастеровых, переселенцев и казаков, сотен тысяч простых людей, брошенных, как в молотилку, для осуществления этих планов.

Во время встречи Екатерины обрядили их всех в белую полотняную одежду, выстроили у пристани и заставили кричать: «Спасибо тебе, матушка! Всем довольны!».

«Толстая барыня сошла с корабля, и тотчас рухнули перед ней купцы и управители, староста и даже священники. Никола понял, что это и есть царица, но смотреть было некогда – унтер, сдерживая голос, шипел: – Ниже, ниже кланяйтесь, болваны. Да кричите громче!».

Точно и зримо, и в то же время тонко автор показывает изнаночную сущность всей украшательской мишуры, богатых барочных излишеств самодержавного величия власти.

Никола поражается богатству и пышности тех, кто сопровождал царицу, а Ефим Никонов «зыркал, как бичом опоясывал, своими темными глазами», да обнажал всю эту их напыщенную кажимость: – Из мужицкого пота накапано… Загребают все, дерут с нас три шкуры и жиреют с этого. А тут портки еле держатся…».

Нельзя сказать, что державница сама не замечала уродливых проявлений чиновничье-бюрократической системы того государственного устройства, не боролась всячески с мздоимством и лихоимством. В главе «Акциденция» красноречиво показано, что под этим благозвучным иностранным словом скрыто. Флер внешнего приличия был наброшен даже на позорное воровство и казнокрадство, разграбление государственных средств.

Услышав об акциденциях-подношениях, императрица даже всплеснула руками: «Ну это же страшно, господа! Ведь так всю Россию распродать могут наши слуги Отечества!».

Ох, и понимала самодержица, к чему может привести акциденция – этот замаскировано звучащий синоним преступных действий нечистых на руку…

Вот и статс-секретарь Храповицкий соглашался с ней: «Вы правы, матушка, взятка может разрушить любую державу быстрее, чем армия. У купца деньги позавелись, многие бессовестными стали, инородцы с мехами и каменьями норовят привилегии получить, иноземцы деньгами сорят, наши секреты и богатства закупают».

Не правда ли, сквозной прострел, прямое точное попадание в наши дни! Уж не от взяток ли представителям верхней власти от западных резидентов и президентов поплатилась вся наша страна, прекратив свое существование? Не взятками ли двигались разрушительные реформы, устраивались «черные вторники», «черные четверги» и дефолты в России? А нынешний оборот взяток чиновникам в год составляет уже миллиарды рублей. И продолжает сдавать державные позиции подкормленный подачками проамериканский менеджмент в экономике и даже в оборонке.

Но вернемся к героям нашего повествования. Николу снарядили с командой укреплять и достраивать Кинбурнскую крепость. Здесь жилось ему не так уж плохо. «Не сыпались поминутно палочные удары, пинки, тычки, как при перегоне из Польши и на стройке всяческих украшательств по дороге царицы Екатерины». Под Очаковом Николе было намного лучше, несмотря на то, что он и в атаку стал ходить, с турками рубиться. Правда, нравилось ему все же больше с топором да с деревом возиться.

.

Тяжелая нога губернатора

 

О шествии Екатерины по Новороссии – от Кременчуга и на юг – повествуется в главе «Губернатор». На восьмидесяти галерах, разукрашенных амурами и наполненных музыкантами и певцами, на шхуне «Десна» путешествовала она вниз по Днепру, по речным и морским городам, возводимым под началом князя Потемкина.

В короткой главе-новелле раскрывается подвижническая и трагическая судьба генерал-губернатора Екатеринославского наместничества Синельникова Ивана Михайловича. Во время приезда Екатерины со свитой в его губернию он «встречу закатил отменную со смыслом». В тридцати верстах от Нового Кодака встретила царица графа Фалькенштейна с небольшой свитой. Посвященные знали, что это был император австрийский Иосиф II .

А начинается глава в динамично-драматическом контексте: «Турецкое ядро с воем и уханьем пронеслось над головой пригнувшегося Потемкина. Уже за спиной он услышал глухой удар и резкий вскрик». Именно так был тяжело ранен в ногу губернатор Синельников.

В предсмертные часы он итожит прожитое, оценивает сделанное на благо Отечества, успевает написать завещание, проникнутое тревожными думами о будущем. В завещании – последние указания и пожелания расплатиться с долгами, воспитать детей, а для души – построить церковь в собственном селе Николаевке.

Хотелось всем внушить даже своей смертью, что честь дворянина надо блюсти, взятку изживать и лихоимство. А то ведь куда ни кинь – везде обнаруживались глупость, воровство и подкуп. «Пресекая сие, другое порождаешь», – уже без надежды что-либо исправить думал Синельников.

Нет нужды добавлять, что и сам Синельников, и дела его, и нелепая смерть от ранения турецким ядром имели место в реальной истории. И был он искренним соратником, истинным сподвижником светлейшего князя. А его вклад развеивал миф о том, что «Новороссия – плод фантазии и химера Потемкина».

Потемкин «в злобе на негрубое, но твердое отстранение от ложа императрицы переключил бешеную энергию свою на земли эти. Убедить решил царицу, доказать делом, что вернее у нее друга нету». Решил ее именем воплотить то, что не удалось Петру. Знал, как завидовала она делам Петра. Что ни начинала – все, оказывается, при нем уже делалось. «Здесь же Великий не успел – руки на Балтике были двадцать один год связаны».

Синельников возводил Екатеринослав. Этот город должен был стать второй столицей – южной столицей империи. По замыслу князя он должен был превзойти Северную Пальмиру.

А начинал он строиться на речке Кильчени непутево. Место было низменное, спасу не было от гнилостных испарений и вони, а весной – от наводнений, уносящих стройматериалы. Понадобился высочайший указ, чтобы перенести город на правый берег Днепра, на место бывшего селения запорожских казаков Половицы.

Князь от Синельникова требовал возвести университет, музыкальную академию, академию художеств, ботанический сад, двенадцать различных казенных фабрик, гостиный двор. И чтобы в центре были городские Пропилеи с биржей и театром посередине, и городские палаты во вкусе греческих и римских, дома инвалидов, губернаторский, вице-губернаторский, дворянский дворцы, Архиепископия, несколько православных и неправославных церквей. Колодцы, фонтаны, плотины. А над всем этим должен был возвышаться собор Преображения Господня «на один аршин длиннее, чем собор Петра в Риме».

В селе Половице, где воздвигался Екатеринослав, согласно действию романа, и чествовали Екатерину. У арки на коленях князь Потемкин протягивал императрице хлеб-соль. А потом ей преподнесли дары новороссийской земли. Всем восхищалась царица: гончарными тарелками, серебряной чеканкой, тонкой вышивкой, чучелом чайки и, в особенности, чулками, тонкими до такой степени, что их можно было вложить в скорлупу грецкого ореха. А в это время рядом, опустив глаза, стоял адъютант князя: «он-то знал, что за сими чулками светлейший посылал в Париж».

Важно было показать императрице и не такое. «Не сумеешь показать – все потеряешь» – пригрозил ему князь в письме, но с доверительной грустью добавил: «Да и я тоже». И радея об Отечестве, завершал свое письмо так: «Отечество потеряет. Замедлят рост Новороссии. На танцы деньги уйдут».

Вот-вот: на одни развлечения все уйдет. Поэтому, в основном и целом, оправданы были смотрины потемкинские. А испохабить, исковеркать, извратить любое доброе дело можно.

Тяжела была ноша губернатора, пытающегося исполнять указы императрицы, законы державы, волю светлейшего и пожелания его помощников. Дело не должно было страдать. Не дать ему, делу, выродиться в полную абсурдную свою противоположность, не свести начинания, реформы к разрухе.

Как это нынче практикуется у нас, куда ни глянь, куда ни кинь. И никто не в ответе. Часто даже виновных нет. Кажется, их и не ищет никто. И закон молчит.

Печально, трагически, скорбно заканчивается рассказ о Синельникове. У Потемкина даже черная повязка стала мокрой от слез: «Лишился правой руки, потерял лучшего друга, а Отечество – героя-воина и честного слугу» – сказал он на помине.

 

Город моря и степей

 

Победы русского оружия в Крыму подхлестнули градостроительство. Что ж, и градостроители были тогда не чета теперешним. В главе «Зрю город» снова появляется Сашенька Козодоев, только теперь никто его кроме как Александр Васильевич больше не зовет, а на висках седина пробивается.

Немало домов построено уже по его проектам в разных городах – в Таганроге и Херсоне, в крепости святого Дмитрия, в родном Новгороде и даже в Петербурге. А свой город, к сожалению, все еще не построил, свою мечту не воплотил.

И вот теперь, на месте слияния двух полноводных рек Ингула и Буга, где замышлялось строительство нового города, он стремился приложить все усилия, все знания и опыт к тому, чтобы воплотить свою мечту. Все готов был променять «на вознесенные ввысь, вышедшие из его мысли каменные творения: – Это будет мой город, город моря, степей, город державной России и ее творцов…».

Созвучно его думам и настроениям звучат стихи М.Муравьева, процитированные автором:

 

Зачем стеснять предел воображенья?

Как мал тот мир, что видим каждый день,

В невидимый мы любим посещенья,

Прелестных снов мы осязаем тень.

Александр Васильевич Суворов отвоевывал эти земли, другой Александр Васильевич осваивал их и обустраивал. И те воители, что вчера брали Очаков, сегодня присоединились к строителям, зодчим, ваятелям. Им выпало возводить город Николаев. Город, которому суждено будет стать через два столетия городом молодости Валерия Ганичева. Недаром ему он посвятил немало трудов и бдений, изучая его историю и вплетая в канву своего эпического повествования.

«Светлейший задумал Екатеринослав второй столицей, а мы ему тут две жемчужины в ожерелье: Херсон и Николаев». Так говорит Фалеев, известный в Новороссии хозяин и предприниматель, бывший кременчугский купец, которому светлейший князь Потемкин безгранично доверял, поручил строительство новых эллингов, назначил обер-штер-кригс-комиссаром города Николаева.

Фалеев стратегическим взглядом видел созидательное продвижение России в Европу. «Турки, бестии, все закрыли, не дают торговать. Вот уж погоним из Измаила – дело наладим». И России в лице полководца Суворова предстоит еще брать штурмом Измаил, иначе российской свободной торговле в этом регионе не бывать.

Фалеев подошел к английскому глобусу и резко охлестнул его ладонями, словно охватывая моря и океаны: «Здесь зрю город, откуда Россия будет посылать корабли, – и сюда, и сюда. Город должен быть для строительства, торговли, военных дел приспособлен. Не забыть должно о науках и искусствах, а вперед всего о коммерции».

Автор не случайно включает в роман образ реально существовавшего в истории коммерсанта и мецената Фалеева. Он приводит его примером из истории, заметим, тогда, когда о свободном предпринимательстве у нас еще и речи не было. Дикий рынок еще не извратил идею предпринимательства, а он как будто это уже предвидел, выявляя представителей честного купечества российского, которые умели двигать вперед замыслы державные и воздвигать города.

***

Думается, не случайно в главе «Зрю город» на приеме у Фалеева Козодоев допытывался, задавая неудобный рисковый вопрос: «А говорят, ваше превосходительство, у вас тут, в Новороссии, много беззакония и воровства». На что Фалеев помрачнел, а глаза «из серых стали зелеными, почему-то           похожими на глаза ночного кота», и ответил: «У нас беззакония не больше, чем в других местах. Да, иные вельможные господа миллионы присваивают, а на нас, делающих дела, все сваливают. Известно: правители все святы, лишь исполнители лихие супостаты».

А затем делает некоторую оговорку, слегка изобличающую его, мол, можно, конечно, ничего не делать, пользы от тебя никакой – и денег не брать. А с деньгами-то себя свободней чувствуешь. Так и сказал: «Свободнее в деле чувствуешь, боязни меньше и дела больше».

Но Козодоева благословил: «Приступайте и планируйте красиво и на века». Впрочем, расставаясь с ним, «вяло махнул рукой, как бы выпроваживая Александра». Тонкая и точная деталь, которой автор рисует внутреннее состояние предпринимателя и кригс-комиссара, исчерпывающе очерчивает его психологический облик.

 

***

Но и здесь даны контрастные картины жизни простого люда. Тяжело давалось ему освоение этих степей.

Карета «озабоченного» генерала обгоняла медленно ползущие колонны оборванных рекрутов, телеги с ребятишками и бабами, которые тащились и на некоторых из них тряслись большие нетесаные гробы. А у дороги то здесь, то там стояли грубые, наспех сбитые кресты…

Санкт-Петербург, эта Северная Пальмира или Северная Венеция, этот город-сфинкс был воздвигнут на костях русских мужиков. И южные столицы возводились на костях. Каждый новый город в Новороссии замысливался новой столицей, а получался один другого краше и значительнее. А это все требовало неимоверных человеческих усилий, страданий и жертв.            Южная потемкинская столица Екатеринослав (ныне – Днепропетровск) все же была севернее и в стратегическом плане менее значительной Николаева. У оного – выход в море, ради чего была очищена от турков Кинбурнская коса с крепостью и взят Очаков. Для него были распахнуты ворота в Крым. Николаев с морским портом и судостроительной верфью и сам теперь должен был стать городом-ключом к Черному морю.

Ну да испытания у строителей города похлеще других тут будут. В главе «Чума» поведано о том, как «смерть простерла свою руку над городом» и как «тоскливый колокольный звон провожал души усопших солдат, рекрутов, первых жителей Николаева».

Священнослужитель Матвей Карин был озабочен повреждением нравов, не нравились ему порядки в государстве; хамство, лихоимство и мздоимство охватывало страну, а особенно – этот новый край, где не пеклись о благочестии и смирении еще больше, нежели в Петербурге, разрушали вековечные устои.

«Грешно, отвоевывая наши земли у нехристей, христианские порядки там не устанавливать», – молвил Козодоеву этот неторопливый и мрачноватый священнослужитель.

Возможно, чума – то кара небесная на город за это. Хотя по городу ползли слухи, что болезнь распустили то ли немцы, то ли турки, то ли евреи. Только немцы и евреи сами болели, а пленные турки почти все вымерли.

«Ни дикие атаки приземистых конников, ни яростный абордаж разбойных корсаров, ни прицельный огонь вражеских бомбардиров не уносили столько жертв, как эта злобная и неотвязчивая чума». Образ чумы приобретала поистине мистические очертания. Никому не ведомо было ее роковое предназначение. Страдали же и умирали от нее в большинстве своем простые неповинные люди.

«А мертвецы были уже везде (…) Большинство было в рогожах. Недаром в городе говорили: «Сыграл в рогожу». Некоторые в полотняных мешках, и только двое, чуть поосторонь, небольшой военный чин и купеческая жена, в гробах.

Старухи в черных платках перешептывались:

–За грехи! За грехи!

Высокий седой старик резко выкрикивал

–Обычаи забыли! Девок распустили! Лекарей завели!

Поп посмотрел на них строго, поднял руку и затянул поминальную…»

 

***

Из главы «Чума» становится известно, что Никола Парамонов похоронил соседку Антонину и заболевает сам. «Голова Николы билась о ступеньки, и солнце, которое появилось, вспыхнуло и исчезло в его глазах». Его выволакивают и бросают на телегу, нимало не беспокоясь о шишках. Много таких телег ехало со всех сторон города. «У госпиталя в Витовке группа солдат и их женок бережно снимала больных, не стыдясь сраму, обдирала одежды, окатывала их холодной водой и клала на длинные серые полотна, накрывая сверху такими же».

Поэтической мистичностью овеяна концовка этой главы, оставляющей много загадок. Неизвестно, что с Николой, что с детьми Антонины Ваняткой и Мишенькой. «…К вечеру поток больных несколько уменьшался, но не прекращался колокольный звон, провожая в дальний путь души усопших и напоминая живущим об опасности и испытаниях, которые их ждут. К утру и он стих. И тогда из оврагов Ингула и Буга белой лентой бесшумно потянулся туман, заглушив стоны и хрипы, затянув и перебинтовав светлыми повязками несчастный и больной город».

Спасение спешит в образе тумана, бинтующего Николаев. Трагедия города освящается светлым катарсисом и вот-вот должна разрешиться новыми возрожденческими началами.

 

Первое появление флотовождя

Впервые с упоминанием об адмирале Федоре Федоровиче Ушакове В.Ганичев выходит к читателю в главе «Казна паши». Здесь он еще не рисует его образ во всей полноте, что удастся ему позже, и в полную силу зазвучит историческом повествовании «Флотовождь Ушаков».

В короткой этой главке автор, что художественно ценно и цельно, дает нам взглянуть на Ушакова глазами турецкого капудан-паши Гуссейна, помогает воспринять дух его образа, витающего в историческом море, распространяющий российскую славу и наводящий смятение и ужас на неприятеля.

После первого неудачного столкновения у Керченского пролива с русским Ушак-пашой Гуссейн вознамерился взять реванш, решил снова подойти со своей эскадрой к проливу, выйти на Ахтияр, пользуясь августовскими ветрами, где и уничтожить флот Ушак-паши.

Если б не Саит-бей с особыми поручениями от султана Селима III ,

с выражением скрытого недоверия к нему, двадцатидвухлетнему султанскому шурину, он бы не был так недоволен, не мрачнел так и не злился. Саит-бей имел на руках разведданные о том, что из Херсона через десять дней выходит несколько новых судов неверных. Вот их-то и надо было уничтожить, прежде чем они соединятся с флотом Ушак-паши в Ахтияре, или, как его называют русские, Севастополе.

Чувствуя правоту старика, паша все же попытался последнее слово оставить за собой, что не меняло сути дела. Назавтра он собирался взять курс на Днепровский лиман. Однако получил от Саит-бея распоряжение задержаться у Крыма на одну ночь, чтобы там взять на борт ценный груз. И это обижало его еще больше. «Его второй раз за сегодняшнее утро отшлепали, как мальчишку». Так он воспринял сначала появление, а потом назидательный тон старика, отдающего такое распоряжение.

Ну нет, он заставит, конечно, с ним считаться, покажет в бою, как надо сражаться во славу султана. А этот старикашка еще узнает мощь Ушак-паши, еще запросит его помощи. Вот когда не спасут его ни тайные поручения, и секретные грузы.

Турецкий флот скрытно двигался к Кинбурнской косе. Там на корабль паши Саит-бея «Капитанию» из подплывших шлюпок был переброшен тяжелый груз. Затем эскадра зашла за остров Тендра и остановилась в виду маленькой крепости Гаджибей.

Отсюда капудан-паше на рассвете предстояло совершить бросок к устью Днепра, перехватить и поджечь херсонские корабли. Да не тут-то было! «О, шайтан!» Из утреннего тумана на турецкую эскадру наплывали русские корабли. Ядра их пушек ломали мачты, разрывали паруса, крошили шлюпки, разбивали медную обшивку фрегатов.

Это мог быть только Ушак-паша, стремительно примчавшийся со своей эскадрой из Севастополя».

Гуссейн понял сразу: надо уходить, и дал деру. К вечеру турецкая эскадра была растрепана и рассеяна. А «Капитание», лучший в турецком флоте 74-й пушечный красавец, с Саит-беем на борту, зарылся носом у мелководной Кинбурнской косы и был окружен стаей русских кораблей. Турецкий адмирал-паша с тоской думал, что уже не догонит трусливого Гуссейна. А тот, спасаясь от погони, «хотя и чувствовал холодок на шее от встречи с султаном, не без злорадства подумал: «Пусть этот старик, набивший трюмы, попробует уйти от русских. Я советовал ему разделить груз…».

Ничего не оставалось Саид-бею, как зло и сердито, поглядывая на рус-ских, приказать выбросить за борт взятый крымский груз. И когда у неосторожного матроса один из ящиков выскользнул из рук и раскололся о палубу, под ноги изумленным и обезумевшим туркам посыпались золотые монеты, слитки, драгоценные камни.

В.Ганичев литературный образ золотого потока, оказавшегося среди ран и стонов, крови и тлена, отысканный в анналах истории, шлифует до совершенного художественного блеска: «Моряки отступили, цепенея: откуда среди ужаса, среди дыма, грохота и крови этот золотой поток, эти извивающиеся цепочки и холодные финифтяные кресты, как попали им под ноги серебряный поднос, змеей скользящая по палубе, сверкающая холодными алмазными глазами, как гюрза, сабля? Бирюзовые камешки и жемчужные орешки катились под ноги, забивались в щели между досок, сыпались в люки зловещей манной небесной».

А слева, «застилая солнце, выходил на удар корабль самого Ушак-паши «Рождество Христово». Залп распорол «Капитание», и корабль загорелся. У Саид-бея отказали ноги, и его подняли на руках на флагман Ушак-паши. Вот тут и является впервые взору читателя знаменитый русский флотовождь. Но мы, с авторской подачи, воспринимаем его глазами поверженного турецкого паши: «Громадный адмирал хмуро посмотрел на обезноженного турка, брезгливо повел носом и перевел взгляд на пылающий «Капитание». В этот момент турецкий флагман был подброшен взрывом и рассыпался горящими обломками.

Переводчик доложил, что турки везли большую казну и сокровища из старых крымских захоронений. Ушаков при этом «хрипло засмеялся», показывая подзорной трубой на плавающие обломки. И его ответ на это был таков: «Кто с морем дружит, тот свой клад найдет. А сейчас что жалеть. Мы себе еще добудем, а султан потерял его навсегда».

Благородная стать Ушакова вырисовывается автором с первых же слов, с первых красочных, хоть и скупых пока мазков. А вот финальные слова главы: «И, решительно повернувшись к паше, пригласил его мыться и отобедать в своей каюте». Поистине неслыханное благородство победителя являет здесь наш русский адмирал.

 

Судьба города Святого Николая

Не сразу строились столицы. А пока достраивались, могли потерять свое стольное достоинство. Вот и Николаеву прочили статус южной столицы, да видно, не судьба.

Князь Потемкин повелел этот город начинать строить в Спасском, где для него был возведен уже дворец.

Фалеев собрал архитекторов, а они в большинстве своем были против этого проекта. Кригс-комиссар собрался, было, их обозвать, унизить, да только всем архитекторам звания воинские были присвоены, и без их воли не дают никакие строительные дела вершить.

Сегодня утверждался план города. А в основу плана был положен «чертеж располагаемого при устье Ингула города Николаева с адмиралтейством, укреплениями и двумя предместьями – воинским и гражданским».

Почему именно при Ингуле, а не в Спасском? «Истина дороже…». Так названа глава об этом консилиуме, где решалась судьба города. «Вся эта пирамида людей, у вершины которой стояли Фалеев и Старов, замерла, застыла, окаменела в ожидании решения». А потом эта «гранитная пирамида архитекторов начала как бы раскалываться, трещать и терять свою монолитность, но большинство все-таки поддержало главного архитектора: «Лучше начинать возводить город в районе адмиралтейства». Почему же именно там?

Архитекторы Старов и Князев соперничали между собой. «Первородство отдавать не хотелось». А город строился по плану архитектора Старова. И Александр Козодоев чувствовал: пришло его время, его город. Он не мог смолчать, и, вступаясь за этот план, громко и запальчиво заговорил: «Город недаром Усть-Ингулом назывался вначале, ибо тут у переправы на возвышенном месте ему стоять надлежит. Тут все дороги из России перекрещиваются, тут адмиралтейство возвышается… – И чтобы не обидеть княжеский выбор, закончил примирительно: – Светлейшему же приятнее в удалении от шума в своем Спасском дворце время провести».

А тут и Князев поддержал: «Древние говорили: Платон мне друг, но истина дороже. (…). Однако же истина такова, что город надо строить здесь, на плато возле устья Ингула. Там, в Спасском, может и Буг залить, и от дорог центральных дальше. Поддерживаю… Да и сам планировал, чтобы здесь дву-мя главными улицами Соборной и Адмиралтейской центр на Соборной площади сотворить. – И уже резко и требовательно закончил: – А улицы надо шире, чем в Херсоне, делать, чтобы три кареты могли разъехаться и волы с длинными бревнами развернуться смогли. Город же морской и флотский, и тут архитектуру корабельную и цивильную надо соединить».

Как тут Козодоеву было не вспомнить дорогого учителя Чевакинского.

Фалееву ничего не оставалось делать, как утвердить план. Он посмотрел на Старова и дал ему заключительное слово: «Говори!» А тот откашлялся и «с улыбкой в уголках губ» сказал: «Город будет сотворен по плану регулярной застройки. Начнем строить сообразно замыслу и вдохновению без времянок, сразу на века».

Флотский и корабельный город, любимое детище князя Потемкина-Таврического заложен был им в 1789 году, двумя годами ранее Одессы, на живописнейшем полуострове при слиянии Ингула и Южного Буга и мог бы стать «южной столицей», прорубившей окно к черноморскому простору, в Средиземноморье. Однако история распорядилась иначе. Николаеву довелось стать городом-верфью, колыбелью Черноморского флота, городом-мастеровым, одним из центров кораблестроения и оборонной промышленности советской державы.

Архитекторы и корабелы были служивые, можно сказать, подневольные люди. Но в своем деле ценили творческую свободу, соотнесенную с осознанной необходимостью. И сколько же всего воздвигли – возвели они, эти архитекты кипучего екатериниского «позолоченного» века! А что построили так называемые «архитекторы перестройки» новейшего времени? Уж по части разрушительства мастерами они оказались отменными. Да так, что инерция разрушения продолжает катком опустошать страну, оставляя подлинных творцов без профессии, а истинных патриотов без национальной почвы. И если архитектор без заказов, «что птица без крыльев: не взлетит и не увидит землю с высоты», то и патриот, лишенный Отечества, как в декабре 1991 года, становится будто неприкаянный, с подбитыми крыльями, с придушенной душой…

 

 

Город невест 

Александру Козодоеву при вдохновенных словах Старова все же «в краешек сознания заползали видения бараков и землянок для низших чинов». Глава «День невест» начинается с этих самых бараков и землянок, где неспокойно спали рекруты, наемные, беспаспортные беглые и вольные в ожидании необычного праздничного дня невест. «Солнце только тронуло забугские степи, а все селище задвигалось, закряхтело, закашляло, захмыкало, закрякало с прибаутками, потянулось с хрустом, как бы прочищая голоса ирасправляя мышцы. День-то сегодня был праздничный, но какой-то тревожный, стыдливый. Его лучше было ожидать, чем начинать».

Как видим, здесь не столько поэтическая вольность, сколько историческая точность дышит поэзией. «Схватить свое счастье в обе руки!» возмечтали холостые и вдовые мужики – строители Николаева, прослышав, что сюда прибывают триста пятьдесят ядреных девок, из коих триста будут отданы в жены.

Все, за исключением ледащих и больных, приглашались Фалеевым назавтра утром к деревянной церкви на Ингуле. И чуть свет весь город потянулся на площадь перед адмиралтейством.

Здесь мы встречаемся с сыном Щербаня Павлом, спокойным и красивым парубом, который сбежал от миргородского полковника и попал в крепкие руки адмиралтейских мастеров. Он твердит Николе Парамонову: «Заведу семью, хату построю. Детям ладу дам». А Никола, потерявший семью, судит об этом неприязненно. На душе у него стало горько и обидно: «Неужели им мало на одного этой горемычной жизни? Неужели надо детей заводить, их калечить? Вон сколько их в могилах лежат от хвори и плохой пищи». Так размышляет он о своей и о народной доле. С унынием, с пессимизмом, но и со злой да горькой иронией. Гневался на всех начальников и чиновников, что его окружали. Но «дальше и выше гневаться он не решился и как-то совсем спокойно подумал: «А может, оно вместе и легче?».

И вот автором разворачивается красочная колоритная картинка небывалого народного празднества. На широкой площади цепочка солдат отделяла толпу парней и мужиков от кучки девушек и молодиц. «Шеренги напряглись, искривились, передние припали на одну ногу. Резко заиграл рожок. И, как белая волна, стремительно стронулись с места мужики. Вот строй уже изломался». Нельзя сказать, чтобы все молодицы и девчата были в восторге от ожидавшей их участи. Часть из них рыдала, норовила прорваться сквозь солдатский строй, а какие молча молились. А как рванулись мужики, «женская толпа, издав разноголосый вой, кинулась врассыпную. Три девки, то ли потеряв ориентир, то ли решив бесстрашно броситься навстречу судьбе, побежали вперёд к молчаливо несущейся мужской ораве. Другие, голося, бежали в степь, хотя некоторые сразу приотставали: то ли сил, то ли желания убегать не было».

И неожиданно – очень живая деталь-находка: «Вдруг наперерез толпе сиганул лежавший в ямке заяц. Ну косой! Неужто приглядывал с ночи невесту!» Кстати, очень удачно здесь проявляется личностное участие повествователя. И, стоит отметить, тонкое чувство стиля в изображении картин народной жизни его не подводит. «Вслед за зайцем откуда-то сбоку большими скачками выскочил Никола и, огибая мужиков одного за другим, погнался за какой-то одной ведомой ему девкой». Ай да, Никола! А ведь противился, артачился такому сватовству. Заяц своим неожиданным появлением явно подготавливал и эту неожиданность.

И вот уже какие-то молодицы взяты в полон. Схваченные железными руками мастеровых, плакали девки. А на вершине бывшего женского холма кутерьма: «здоровая и мясистая девка отталкивает и разбрасывает охочих:

– Не хочу за вас, за волочаг да охальников!

И с отчаянья или с норова крикнула прихрамывающему Осипу (Одноглазому): – Иди сюда, голубок, я тебя давно жду».        Вскоре брачное поле опустело. На нем оставалось несколько девичьих платков да мужских порванных рубах. «Да еще две ленточки голубыми змейками уползали с ветром в степь за убежавшей хозяйкой»

Большинство полонянок уже тихо шли к воротам церкви. Одни девки тихо улыбались, опустив глаза. Другие плакали и подвывали. «И лишь одна, с черной косой, с безумными от страха глазами, билась и вырывалась из рук здорового детины-корсиканца, наверное, из бывших матросов, с серьгой в ухе».

Козодоев, и без того чувствовавший себя неловко и постыдно на этом празднике, попросил у Фалеева отпустить пленницу корсиканца к нему в кухарки или горничные. «А жениха она найдет позднее, по сердцу». Фалеев распорядился отпустить девушку, обещая корсиканцу отрядить из следующей партии лучшую. Характерно ироническое замечание по этому поводу инженера Селезнева, смутившее Александра:

«Браво, архитектор, вы облегчили участь бедной девушки. Во всем этом скотском празднике один светлый выбор».

День невест по-своему обнажил бесправие простого человека. Но худа без добра не бывает, кому-то этот праздник облегчил дальнейшую жизненную участь.

Новобрачные были приглашены на венчание. Священник окольцовывал их «скованными по этому случаю из якорного железа кольцами, обмахивал троеперстием». Потом пропел молитву, а, заканчивая ее, всех призвал поцеловаться.

«Цепкий, звонкий поцелуй раздался в церкви, отозвался эхом в ее куполе. Закружился вспугнутый белый голубь и, вылетев, растворился в небесной голубизне…».

Соборное единение случайных сердец сопровождается тревожным отзвуком, внезапно возникшим «вспугнутым» образом, не обещающим мира и согласия.

А кригс-комиссар Фалеев в оправдание своей затеи произносит тост за новое прибавление граждан и резонирует: «Некоторые думают, что это человеческому естеству противопоказано, но этим они просто всякое вольтерьянское вольнодурие поддерживают. К чему это приводит, мы уже во Франции видели». Именем Бога освящено бесправие – и в этом вроде как виноват Вольтер. Что ж, вершители истории во все времена находили оправдание любым своим действиям, подводили под понятие общественного блага. И Фалеев в довершение ко всему предложил двадцать шестого сентября впредь считать здесь днем невест. А город для его доброй славы называть городом невест.

 

Корабельный бал фрегата

 

Вместе со строительством города полным ходом развивалось кораблестроение. В главе «Комиссия» Фалеев представляет адмиралтейским чиновным лицам большую победу николаевских корабелов – фрегат «Святой Николай», а заодно показывает приехавшим сарваерам и все премудрости корабельного дела.

Шпангоуты, шпация, киль, кильсон, фальшкиль, краеугольные крепления, бимсы и так далее – все это в поле зрения Фалеева. И, как мы понимаем, автора повествования. Его внимание пристально обращено к мастеровым людям: плотникам, кузнецам, отделочникам, пильщикам, обрубщикам, брызгасам. И Фалеев представляет брызгаса Антона Шараева, которого из самого Петербурга выписали: «Никто не может лучше него сей длинный болт через толщу дейдвуда в нужное место пробить. Таких мастеров бразгасами называют, за то им еще со времен Петра двойная порция полагается. А он у нас главный брызгас». Да только Шараев никогда своей привилегией не пользовался, потому что не пил.

Когда стали разглядывать корабль, то невольно кто-то выкрикнул: «Да тут целый дворец! Не хватает только башен.

– Были и башни, – отвечают ему, – но в начале века от них отказались. Не гулять на таких кораблях ездят, а воевать. Хотя купцы до сих пор это делают, а у нас только на носу может быть украшение, да и то нечасто».

Фалеев знал: мало построить, – сделанное, как товар, надо еще уметь показать с лучшей стороны. И о «Святом Николае» он, громко крякая, отозвался смело и уверенно: «Такого еще красавца наш флот не видел!», – рискуя навлечь на себя неудовольствие «дотошного адмиралтейца». А тот не преминул себя ждать, резко отреагировал на сие, напоминая о судовом строителе Катасанове и о построенных по его проекту стопушечном «Ростиславе» и другом корабле «Победоносце». Они якобы считались самыми лучшими и крепкими нашими судами.

Ну что ж, и здесь, на далеком от столицы полудне, в Николаеве и Херсоне, научились строить боевые корабли – и «тоже не чутьем только, а точными расчетами многое сумели и к морской силе Отечества лучшие корабли прирастили, новые правила применили и мастеров многих вырастили». А «Святой Николай» и послужил ярким тому подтверждением.

***

Ветер не унимается, вздымая вверх щепки, сметая опилки на плотников, надувая рубахи парусом, а еще он, «теплый и радостный, приносил с собой солоноватый запах моря и возбуждающую горечь лимана». Ветер вольности и созидания. Вольный до того, что, ныряя в трюмы, он, «словно остерегаясь, что его законопатят, закроют, запечатают в эти узкие коридоры и ямы, прихватив с собой запахи краски, каленого железа и горячих углей, с облегчением убегал дальше в степь, где перешептывался с овсами и поглаживал пшеничную косу поля. Порезвившись, он утихал в ярах и балках, у подножия старого дуба…»

Образ ветра в «Россе» как будто сделал выпорх из народных песен и дум, чтобы, вдоволь нагулявшись, поучаствовать в общем строительном деле и раздуть паруса державного корабля, сошедшего со стапелей Петра и Екатерины. Пусть плывет он по великому историческому фарватеру.

Недаром этому ветру посвящена в повествовании целая глава: «Ветер». А во второй книге как будто в противовес – глава «Ветер пустыни».

Старый Щербань в этой главе «Ветер» изумляется, узнав о новых кораблях: «Эх, диточки. Хочу хоч раз подывиться, як корабли велики у нас на Украини спускают на воду. «Чайки сам робыв топором, а такого велетня не бачив!».

«Катится светлая старческая слеза по разбежавшимся морщинам. Вспоминается шорох запорожских лодок и короткая схватка на крымском берегу при освобождении пленных». Его память не раз волновал набег на Крым сечевого кошевого атамана Сирко, а после вызволения тысяч земляков – праздничное ликование. «Выплывает веселое запорожское гулянье, треск бубнов и голос украининской сопилки, мелодия молдавского скрипача и перезвон русской балалайки. Весело было! А потом были тихие ночи на зимовке, когда, казалось, уже ушел от боев и сражений казак, пестовал свою жену и любимую дочку. Вон та панянка на неё похожа…». И, очевидно, здесь он видит, но не узнает свою доньку Марию. Больше десяти лет прошло, как похитили ее крымчаки и сожгли Щербаневу леваду. «До сих пор видит он тот сипящий аркан, слышит дикий крик дочери. До сих пор не может простить себе срубленного дуба. Э-э, старый казаче! Да и не казаче он, а мешканец, то есть житель города. Подрастает уже новая дочка и два сына, и не казаки они, а корабелы будут. Бо кто же в этом посаде будет? Мастера да моряки. Морские люди, як кажуть…».

Такими думами старого казака завершает автор главу «Ветер». Однако есть смысл вернуться к ее началу, чтобы показать, как ветер в романе может рассеять мечты и надежды, а может и собрать вместе тех, кто во что бы то ни стало стремится к их воплощению.

Александр Козодоев смотрел на покоившийся парус, на трепещущие флаги «Святого Николая», и на него нахлынули волны светлых воспоминаний и радости от сбывшихся надежд. Фрегат приготовился к выходу – «на свой корабельный бал». В этом корабле осуществились многие его зодческие замыслы, которые заключались в том, чтобы соединить архитектуру и корабельное дело.

А топор Павла Щербаня ласково и бережно выбивал подпорки из-под фрегата. Он был радостен и просветлен. «Какую красоту в жизнь выводит! Увидят его корабль в разных морях и странах. Чудно».

Неоднозначно воспринимают это праздничное событие. Никола Парамонов, к примеру, выбивает деревянные подпорки со злостью и руганью. В его настроении, как в зеркале, находит свое отражение многострадальная страда и доля простого труженика. «Наехали! Набежали! Смотрят. А где были, когда дети умирали? Когда чума всех морила?». Так он реагировал на чиновных адмиралтейцев, на богатых и знатных гостей, прибывших на столь значительный для всего российского державного флота корабельный бал фрегата. «Вон дама в кружевах стоит, а его жену мешком накрыли, когда умерла…».

Тяжелая, как сама доля, безысходная дума одолевала Николу. А душа требовала выхода. И нашла его в своей простой мужицкой метафизике. «Ведь напоят, поди, за это сегодня. Напьюсь и, может, рвану куда-нибудь: на Дон или в Сибирь, там, говорят, не так над мужиком измываются… Нет, не убегу от семьи. Вместе будем бедовать».

После «Дня невест», где автор упомянул о том, что Никола выбрал-таки себе невесту, мы ничего не знаем о его жизни с новой женой. Здесь упоминание о семейной жизни Николы куда как лаконично. Видно, в ней много было типичного для того времени, с нехватками, лишением, тяжелым трудом, что автор оставляет это на домысливание читателю.

Неоднозначные мысли возникали у разных действующих лиц на этом корабельном балу. «Вот и свершилось!» – натужно думал кригс-комиссар Фалеев. «Сколько бессонных ночей, дум! Заверений в точности выбора места для строительства кораблей! Сколько подарков петербургским и екатеринославским чиновникам! Сколько усилий, чтобы привезти сюда мастеров из Олонца, Петербурга, Воронежа! Сколько потерь и жертв от голода, мора и войны здесь, на этих безжизненных еще недавно пространствах! И вот сейчас хлопнет днищем о водную гладь красавец фрегат «Святой Николай». Херсон, Таганрог, Севастополь, а вот теперь и Николаев стали базой русского южного флота. Россия открыла «окно» на юг, в теплые страны и моря! Перестает быть озером турецких султанов Черное море».

Здесь мы снова встречаемся и с капитаном Трубиным, героем эпистолярного письма. Он проплавал и повидал полсвета, а теперь соединился со своей Екатериной Ивановной. Может быть, завтра этот корабль станет его домом. Он тоже, уйдя в свое время из-под масонского влияния, мыслит державно. В беседе со своей Екатериной, «пышной и веселой дамой», слегка дотрагивался он до рубца, «полумесяцем лежащего на щеке»– этот «поцелуй» получил он в славном Чесменском сражении. Егор побывал в первом русском корабельном путешествии вокруг Европы и по праву считал, что Херсон – это второй Амстердам, да и город у нас «подобный Лиссабону вполне построить можно».

Убежден Трубин и в том, что Петр I «истину рек», когда говорил: «то государство, что сухопутное войско имеет, – одну руку имеет, а которое и флот имеет – обе руки имеет».

«Мы тут, в Ахтиярской бухте, в Днепро-Бугском лимане, этой второй руке сейчас силу при-дали. Её жилы кровью кораблей морских наполняем».

Неожиданно вынырнул и толпы и Шарль Мовэ. Он давно уже не передавал никаких сведений. И хотел, чтобы забыли совсем о нем как об агенте влияния, иностранном шпионе. Ведь Россия обеспечивала ему жизнь. А если же в ней еще «не зевать да поворачиваться, пока эти тугодумы русские да малороссияне поймут, что не больше их знаешь, ты уже богат и можешь в другой город переехать». Россия растворила его в себе, ассимилировала, но неприятельская, а более всего – корыстолюбивая сущность его явно неискоренима, хоть и проявляется она в мирной предпринимательской деятельности.

А южный ветер словно пеленал всех одним полотняным парусом, опьянял одним хмелем корабельного бала, объединял одной судьбой.

 

Зодчие и певчие

Дальше повествуется, что в доме архитектора Александра Васильевича Козодоева стали собираться его коллеги-сотрудники, творцы города и все, кто владеет науками, знаниями и мастерством, кто «склонен к любомудрию». Вечерами на клавикордах исполнялась музыка Баха, Генделя, Глюка, русских композиторов Фомина и Хандошкина, а под эту игру – пение и танцы. Играли там солдаты-музыканты, молдавские скрипачи да пара дудочников. Танцевались менуэт, монимаска, котильон.

У Козодоева была небольшая библиотека, но «подобрана со смыслом». И, надо полагать, с русским смыслом. Кроме книг по архитектуре и чертежей в ней есть исторические и философские книги, пьесы господина Фонвизина, Княжнина, «Россиада» Хераскова и стихи его кружковцев, оды Гавриила Державина, сочинения Михайлы Ломоносова, Антиоха Кантемира, Александра Сумарокова, романы Федора Эмина, журналы «Зеркало света», «Собеседник любителей русского слова», «Лекарство от шума и работ», «Утренний свет», «Покоящийся трудолюбец», «Адская почта», «Трутень», «Беседующий гражданин» и «Всякая всячина». Тут была и карманного формата книга Н. Карамзина «Мои безделки». То есть всё то, что читало тогда просвещенное российское общество.

В гостях у Козодоева можно было увидеть Фалеева, капитана порта Овцына, городничего Якимовича, других местных высших военных и морских чинов. Опять же – встретить капитана Егора Трубина, который был направлен для присмотра за ремонтом Николаевского адмиралтейства. Столкнуться с инженером Селезневым, тем, который начитался Руссо, Даламбера, Вольтера и жил в предчувствии, что мир вот-вот изменится. Его московские друзья прислали в списках главы сочинений А.Радищева. «Как можно так смело и тонко писать! Как отважился на сие дворянин? Что будет с ним? Хотели, говорят, голову отсечь, а сейчас в Сибирь сослали». Селезнев внимательно следил за ситуацией в мире. А весь мир растревожен. От иноземного гнета освободились Соединенные Штаты Америки. Во Франции народ взял Бастилию, там свергли короля…

Отец Матвей (Карин), тот, напротив, не любил никакой новизны и являлся горячим поклонником князя Щербатова, обличающего «вольтеризм» и разврат, идущий от иностранцев. Он считал, что «дух народный и дух православный составляет могущество государства». Не все нравилось ему в новых землях, и тянулся он только к тем, кто честно служил Отечеству, «ибо считал, что только крепостью оного можно утвердить боголюбие и благочестие».

Хоть и случайно, но сюда попал и Мовэ. Ему хочется быть как можно ближе к начальству. Сведений он уже не передавал, но не мог удержаться, чтобы не подслушивать и все принимал во внимание, чувствуя себя «опустошенным, как сдутый пузырь». А о политике и философии у него было свое, исключительно меркантильное суждение. В политике надо служить тому, по его мнению, кто сильнее, а всякая высокая философия нужна только тем, кто на ней зарабатывает.

Козодоев всех собрал у себя на Новый 1791 год. Этому и посвящена глава «В Новогоднюю ночь». Прежде чем предаться веселию, гости осматривали библиотеку и делились своими мнениями.

«Читающая публика наша своих писателей не всегда чтит», – сетовал Козодоев. Но и сам не прочь был похвалиться иностранными книгами, которые пользовались наибольшей популярностью: «Новой Элоизой» Руссо, «Вертером» Гете и, конечно же, Вольтером. В своих книгах «История о смерти Жана Каласа» и «История крестовых походов» этот французский просветитель, что бы там ни говорили, учил человека любви и благотворению, внушал ненависть к «бесносвятию», по-французски фанатизму.

Но отец Матвей, листавший «Дон-Кихота», не соглашался с этим:

«И как можно доверять свой разум сему растлителю! Он имел способы прельщать и употребить их во зло, раздувая сребролюбие, зависть, недоброхотство, мщение, безбожие, нетерпимость. Весь вольтеризм – только кощунство, бурлацтво и похабности. И наше юношество надо оградить от этой опасной чумы. Простой, неученый наш народ любит читать басенки, нежли важные сочинения. А сие мудрословие надо держать взаперти».

Как видим, здесь спорят не только герои. Здесь дискуссию, пожалуй, ведет сам автор, в том числе и с самим собою или с таким же автором, как бы своим двойником из XYIII века. Он и за Вольтера, за просветительскую деятельность, за борьбу с фанатизмом, и против его опасных проповедей по раскрепощению нравов, «бурлацкого» бурлеска его поэмы «Орлеанская дева», не чуждой непристойностей. Автор с почтением относится к священнослужителю отцу Матвею, и как бы пробует на оселке суть его высокопарных слов.

Вот и Селезнев готов был поспорить с отцом Матвеем, мол, отец сие «мудрословие» чумой считает, а держать крестьян в неволе великим человеколюбием почитает. И Вольтер для него опасен тем, что через него зов к свободе и братству услышался у российских любомудров.

Внезапно возникла незримая тень Шешковского, главы Тайной экспедиции, главного «кнутобойца», заплечных дел мастера, что не жалел даже женщин. О нем сделал напоминание Трубин, и все решили перевести разговор на другую тему. Трубин достал с полки «стыдливо задвинутую Козодоевым вглубь» книгу Матвея Комарова, сочинение плутовского жанра о приключениях московского сыщика Ваньки Каина и французского мошенника Картуша и его сотоварищей. Этот Ванька Каин, в быту Ванька Осипов, подкупил несколько комиссий, посему автор и дает такую преамбулу своему сочинению: «…Дело сие обыкновенное, потому что если мы с прилежным вниманием рассмотрим все человеческие деяния, то несумненно увидим бесчисленное множество примеров, что воры, мошенники, злые лихоимцы, бессовестные откупщики, неправедные судья, грабители и многие бесчестные люди роскошествуют, благоденствуют и в сладострастии утопают, а честные, разумные и добродетельные люди трудятся, потеют, с трудностями борются, страждут, а редко благополучны бывают…».

Согласитесь, массированный удар из высокоточного оружия прямо по нашему постсоветскому времени. А роман писался в золотых сумерках закатной осени «развитого социализма». О времена, о нравы! Вечные времена аморальных нравов…

В.Ганичев с этической прозорливостью касается «мафии» тех времен не только через исторические документы, но и художественную беллетристику.

А гости обсуждали победоносные события дня. 11 декабря Суворовым был взят Измаил. Все европейские кабинеты, покровительствующие Порте, были оглушены, особенно Англия. Теперь она готова посредничать в перемирии. Екатерина язвительно пошутила на этот счет: «Король ваш хочет выгнать меня из Петербурга. Я надеюсь, что он в таком случае по крайней мере позволит мне переселиться в Константинополь».

Итак, Измаил – крепость с гарнизоном в 35 тыс. человек при 250 орудиях, считалась доселе неприступной, а русских войск насчитывалось 30 тысяч. Девять дней Суворов отвел на подготовку штурма. 7 декабря коменданту крепости им был послан ультиматум, отличающийся предельным лаконизмом и форс-мажорной, как сказали бы сейчас, афористичностью: «24 часа на размышление для сдачи и – воля; первые выстрелы – уже неволя; штурм – смерть». И все же крепость пришлось брать штурмом. В итоге из 35-тысячного гарнизона 26 тыс. погибло, остальные – пленены. В русской же армии потери составили 4 тыс. человек павших в бою и 6 тыс. раненых.

Суворов рапортовал: «Приступ был мужествен, неприятель многочислен, крепость к обороне способна, отпор был сильный, и отчаянная оборона обратилась на гибель и совершенное сокрушение неприятеля».

При растущем международном авторитете Россия, однако, представлялась нередко феодальной «восточной деспотией». Об этом со страстью собеседовал Селезнев. О повреждении храмов и нравов, идущем еще от Петра Великого, глаголил отец Матвей. «Это он, подражая иностранным народам, тщился ввести не только познание наук, искусства и ремесел, новое военное устроение и торговлю, но и суетное вокруг себя великолепие». Сей «Божий поклонник» открыто критиковал и новые порядки по петровскому образцу, устанавливаемые на новороссийских землях.

Козодоев не соглашался с ним: «Неужто вы не видите, как за пятнадцать лет земли подняли. Ведь держава целая. Поля заколосились, хлеба множество появилось, торговля расцвела, города великие поднялись: Херсон, Екатеринслав, Севастополь, Нахичевань, Таганрог. Да и наш Николаев скоро вознесется ввысь, вширь раскинется. А флот русский? Сие все – подвиг народа и Отечества, а вы к повреждению нравов относите!»

Трудная и страдная диалектика исторического хода России порождала и весьма непростые диалоги и дискуссии. Вот и здесь Селезнев возражал Козодоеву, напоминая, на каких кровавых семенах все это взошло: «Стоит ли, Александр, забывать, сколько в этих местах крестов по дорогам? Да и не крестов чаще, а могильных холмиков. Дерева на кресты нет. А мало ли здесь от казны и от людей разворовано? Ведь вы, стройкой занимающиеся, знаете, сколь велик хаос и беспорядки. И любовь к державному устройству слабнет, когда рядом с тружеником и воином процветает мздоимец и вертопрах…».

Сложные вопросы времени всегда остаются без однозначных решений. Столетье было на исходе и следовало судить о нем по итогам. «Люди одного века, они понимали его по-разному». Кто сможет дать веку, целой эпохе всеобъемлющую объективную оценку, чтобы не принизить и не обидеть походя героев-воителей и гениев-ваятелей, не обесценить смысл их славных свершений?

Автор эпиграфом приводит стихи А.Радищева:

Нет , ты не будешь забвенно,

Столетье безумно и мудро…

Думая о будущем, Козодоев выражал тревогу: «Смогут ли соотчичи в будущем понять нас, посчитают ли они великим то, что нам сегодня кажется таковым, есть ли гений, сегодня не познанный нами, кто будет считаться позором нашим и славой у потомков?..».

За XYIII век поднимались праздничные тосты. За «век дивной волшебной фантасмагории. Век оглушительный, ослепительный и обворожительный. А также за то, чтобы «скорее прошел век богохульства, забвения обычаев предков и скотского поношения истины и божественной воли» (эти слова принадлежали, должно быть, отцу Матвею). Поднимались бокалы за «век противеречий, век подвигов великих и страстей мелких, интриг темных и доблестей славных» (а эти слова, вернее всего, принадлежали Трубину).

«Не вижу надобности пить за век рабства и насилия, взяточничества и лихоимства!» (а это, скорее всего, реплика Селезнева).

«Нет, господа, надо похвалить век, девизом которого было «авось» и «как-нибудь». «Авось» – сбывалось. «Как-нибудь» – удавалось. Выпьем за век своенравнейших фортун и несбыточных удач, за всех красивых и обольстительных женщин!» (это явно опять Трубин).

«Сие был век великих людей. Будут ли они в будущем?» (видно по всему – Фалеев).

И финальный тост: «Это век, когда Россия осознает самое себя, постигает свое величие и наверняка скоро поймет, что надо жить по-новому, без тирании и гнета… За Россию, други!».

 

Русская заря над Калиакрией

Турция еще пыталась при поддержке Англии вести войну с Россией. Летом 1791 года адмирал Ф.Ф.Ушаков наголову разбил турецкий флот у мыса Калиакрия. Фактически оставшись без боеспособного флота, Турция вынуждена была запросить у России мира. И в декабре того же года в Яссах был заключен мирный договор. В нем была подтверждена передача России Крыма, а также российское покровительство Грузии. В южных районах западная граница России отныне пролегала по Днестру. Но Бессарабию, Молдавию и Валахию все же пришлось вернуть Оттоманской Порте. Российская дипломатия не хотела обострять отношения с западными державами, недовольными усилением русских позиций на Дунае.

Этой виктории флотоводца Ф.Ушакова посвящена глава «Возвращение с победой», заключительная в первой книге повествования.

Величественно разворачивалась эскадра Ф.Ушакова, в составе которой красавец-фрегат «Святой Николай», а на нем из знакомых героев – капитан-лейтенант Егор Трубин, которому поручили командование бригантиной «Феникс». Русский флот собирался из районов преследования неприятеля, которого только ночная темнота да, может быть, сам Бог спасли от полнейшего уничтожения. Еще гонцы с сообщением о заключении перемирия между империей Российской и Портой Оттоманской спасли турок.

Команда Трубина разоружила турецкий транспорт. На нем женщин везли в гаремы, а у каждой из них был свой «годеник-жених». Особенно Трубина поразила своей красотой, «сверкая черными ночными глазами», девушка, что на вопрос, как ее зовут, ответила: «Росица, Росица».

После того, как девушки были доставлены в свою Добруджу и там, у мыса, с бригантины для них была спущена лодка, Трубина покоробили слова мичмана, произнесенные за спиной с вызовом, дескать, зря упустили полонянок: «Наша добыча – и разделить поровну согласно морскому уставу».

«Вы сродственных братьев в крепостные запишите, сестер похоти своей заставите служить», – резко обернувшись, с бешенством выкрикнул Трубин.

Русский офицер не изменяет чувству славянского братства, и ему самому не изменит присутствие благородства и чести.

Не зря Росица на прощанье подбежала к нему, погладила его по щеке и краешку губ: «Девойка будет помнить тебя. Ты красив и добр». Лирическое описание их краткого чистого и нежного прощания трепетно и трогательно. «Он успел попридержать ее ладонь и слегка коснулся губами. Неуловимо легким движением Росица скользнула вниз и через мгновение уже махала ему из лодки. Так и уплыла она за каменный пояс, унося прелестный запах роз, трепет светлого платка и наполненные благодарными слезами глаза».

Калиакрия озаряется улыбкой Росицы. И попугай Егора уже умеет произносить слово, не сходящее у всех с уст в эти дни: «Калиакрия! Калиакрия!».

А для Николы Парамонова, что оказывается в составе команды «Святого Николая», в этом слове слышится что-то «ненашенское, какое-то воронье». Он вызвался пойти на «свой корабль», который строил сам. Понукания, окрики, наказания были уже невтерпеж. Лучше уж в бою помогать заряжающим, подтаскивать бомбы и заряды, тушить пожары, а после боя исправлять опасные повреждения. Рисковать жизнью ради русской победы на море, чем получать несправедливые тулумбасы.

Тосковал по дому, конечно. Но и с тоской, и с радостью вспоминал о своем «пахнущем молочком сынишке», которого, наверное, на встречу с ним в Севастополь привезет теплая и ласковая жена, ставшая суженой ему в день невест, в городе Николаеве.

 

***

Второе появление флотовождя Федора Федоровича Ушакова происходит в первой книге романа в завершение. О нем – и, в частности, о битве у мыса Калиакрия – еще будет написано в большом историческом повествовании.

В августе 1790 года эскадра Ф.Ушакова одержала блистательную победу у острова Тендра. Турки потеряли четыре линейных корабля, и господство в Черном море окончательно перешло к России.

Виктория у Калиакрии поставила крест на турецком флоте и на войне с Турцией.

В начале этой главе повествуется о встрече Потемкина с Ушаковым после битвы у острова Тендра. Князь подал зачитать благодарственное письмо флотоводцу от самой Екатерины. В то время как Потемкин «приахивал», Федор Федорович читал таким образом, чтобы «не впасть в излишнюю интимность, не коснуться тайно того, чго не положено знать». В письме императрица назы-вала своего фаворита, как прежде бывало, «друг мой сердечный», а контр-адмирала Ушакова по его просьбе награждала орденом Святого Георгия и жаловала 500 душ крестьян в Белоруссии.

Флотоводец обычно перед главнокомандующим Черноморским флотом чувствовал себя неловко, хотя тот доверил в его распоряжение весь флот. «Предводительство, конечно, было, решали вопросы, шли указы, ордера, гнали посыльных, но в морском просторе уже никакой гонец не мог помочь. И тут Федор Федорович преображался, был собран, отдавал четкие приказания, давал точные сигналы. Турецкие линии, выстроенные по примеру англичан и французов, ломались, флагман терял управление, корабли бросались врассыпную».

«Поистине Росс был непобедимым!». Люб он был Потемкину, «чертушка Федор», и царица его жаловала, а все же с некоторой долей зависти, «нехотя» признался князь: «У тебя, Федор Федорович, да и у Суворова ключ от мира с Портой!». Однако Ушаков вынужден был его охладить: «Нелегко, нелегко будет нам, ваша светлость, сей ключ вырвать у них из рук. Флот наш еще слабый».

Потемкин и сам понимал, где во флоте еще много уязвимых мест. Но не ожидал такой реакции контр-адмирала на благодарности императрицы. Князь погрустнел и попросил изложить на бумаге свои просьбы. И Федор Федорович, нисколько не стесняясь, стал их излагать.

«Да ты, батенька, все сразу хочешь решить. А на это время надо. Давай будем заканчивать. Худо что-то мне».

Потемкину недолго оставалось жить. Сразу после битвы у Калиакрии в 1791 году завершится третья война России с Турцией, в декабре будет заключен Ясский мирный договор. Закончится и жизненный путь князя Григория Александровича Потемкина. Потрясенная Екатерина запишет: «Теперь вся тяжесть правления лежит на мне», а Потемкина назовет «мой ученик».

К чести светлейшего князя Таврического, все его заслуги перед Отечеством будут оценены по достоинству. А.С. Пушкин написал о Потемкине: «Ему мы обязаны Черным морем». Австрийский император Иосиф говорил о нем: «Я понимаю, чем этот человек мог приобрести влияние на императрицу. У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим… Трудно сыскать человека, более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор».

А тогда, во время последней встречи, Ушаков хоть «запоздало», но «отблагодарил светлейшего у трапа, и тот, не злобясь, пожал руку и обнял конт-адмирала: «Ждем новых викторий, Федор!».

Но виктории легко не давались. Ф.Ушаков каждое действие по уничтожению неприятельского корабля расписывал. С утра до ночи проводил экзерциции с моряками, бомбардирами и офицерами. «Крепился перед лицом вельможного невежества, сановитого чванства и чиновного хамства. Для Отечества сжимал он волю в кулак, сражался неистово, стремился только к победе». Свои деньги отдавал на оплату, у других занимал. Готов был на все ради России.

«И вот Калиакрия! Калиакрия! Калиакрия! Битва у мыса звучала победной музыкой в его ушах. Она полновластно утверждала флот на Черном море».

Образ Ф.Ф.Ушакова еще потребует своего развития. И он получит его в следующей второй части книги и в историческом повествовании «Флотовождь», где обретет всю полноту своего реального исторического и человеческого облика. Автор сумеет достичь и необходимой высоты его духовной ипостаси как православного подвижника, в наше время причисленного к лику святых. И, необходимо отметить, деятельное участие в признаниии великих заслуг флотоводца перед православной церковью осуществит сам автор Валерий Николаевич Ганичев.

Первая книга романа «Росс непобедимый» завершается главным итогом исторического творчества Российской истории в 60-90 годы XYIII столетия, утверждением русских смыслов, которые были вовлечены в этот процесс.

Над Калиакрией взошла русская заря. И отомкнулись все заветные запоры ключами российской славы. «От Анапы до Гаджибея, от Кубани до Дуная плавали корабли под андреевским флагом. Великая страна получила выход к югу, к старым и известным центрам торговли и культуры, к Риму и Дамаску, Константинополю и Неаполю, Кипру и Венеции. Россия распахнула окна на полудень!»

***

А результатом нового прочтения романа, на наш взгляд, стали следующие итоги, выводы и оценки. Роман «Росс непобедимый» представляет собой художественную энциклопедию развития российской истории и русской мысли 60-90 годов XYIII века. Его можно соотнести с таким же периодом нашего двадцатого века, сделать множество сопоставлений и противопоставлений, найти поразительные аналогии, выявить каскады ассоциаций.

В.Ганичев умело нащупывает существенные и болевые точки в живой органике ее величества Истории. Не только выбор темы и образов персонажей, но и подбор фактов, подробностей, деталей подчинен единому замыслу.

История в «Россе» предстает в художественно равнозначных образах, она рапределяется на них, словно время на мгновенья вечности. Обретая обобщающие смыслы, они становятся мыслеобразами. И снова собираются под единым соборным сводом. А триумф побед русского оружия и торжество созидательных начал звучат, вызванивая колокольным перезвоном Русского духа.

(Продолжение следует)

* Главы из книги о Валерии Ганичеве «Непобедимые русские смыслы»