Долгая жизнь

Это записки женщины-ученого, живущего долгую и праведную жизнь, которые с полным правом можно назвать документом эпохи, они свидетельство нашей недавней и давней жизни, в них как будто нет ничего особенного и в то же время они наполнены звуком нашей прошлой жизни, а главное, того, как мы смотрели на нашу жизнь.

Может быть, решусь написать воспоминания о своей долгой жизни.

Родилась я до революции 1917 года, а сейчас 2000 год. Итак, 18 января (5 января по старому стилю) 1913 года – день моего рождения, и мне сейчас 87 лет. По нашим меркам это много, даже очень много. Жизнь была не легкой, но счастливой. Родилась я в городе Васильсурске Нижегородской области. Мама – Мария Ивановна была старшим ребенком в семье Гореловых. Её рано отдали замуж и они вместе с мужем плавали по Волге на пароходе. На зимовку пароход обычно останавливался в каком-нибудь затоне: вот так в затоне у города Васильсурск я и родилась. Оба моих младших брата, Леонид и Сергей вот также родились в каких-то городах на Волге или на Каме, Леня вскоре умер от дифтерии. Жизнь на пароходе я помню смутно: какие-то остановки, когда мама уходила на берег за продуктами, а мы оставались под присмотром соседок. Ярко врезался в память один эпизод. Помню деревянный дом в лесу и большую свору борзых собак, которые вместе с мужчиной направляются к реке и я иду вместе с ними. Вероятно, тот мужчина и был мой отец, но, к сожалению, я не могу внятно его себе представить.

Мой отец Филипп Ильич погиб в гражданскую войну в городе Астрахани в 1918 году. Он работал машинистом на волжских пароходах. Я его плохо помню. Помню только, как однажды приходит мама. Зима. Она в длинном плюшевом пальто, без головного убора. Вбегает в комнату, держа письмо в руке и громко плачет. Всю жизнь это оставалось у меня перед глазами, а мне было только 5 лет. Письмо написал мой дедушка, где сообщал подробности гибели моего отца и его похорон в братской могиле в городском парке г. Астрахани. Мама быстро собралась и поехала в Астрахань. Мы, то есть я и два моих младших брата, остались у бабушки в Чебоксарах. Как мама и дети попали к бабушке в Чебоксары, я не знаю. Дед, который тоже работал машинистом на волжских пароходах (как и мой отец) в период гражданской войны находился на Нижней Волге и принимал участие в боях на стороне Красной Армии. По-видимому, отец отправил нас подальше от боевых действий.

После гибели отца маме в свои 23 года остаться с тремя маленькими детьми, конечно, было очень тяжело. В семье бабушки было в то время две дочери и два сына не намного старше меня. Два ее взрослых сына тоже где-то воевали. Жил еще мой прадед, который был старый и с разными причудами. В молодости он был бурлаком, тоже на Волге. Его я помню хорошо, так как он умер, когда мне было 12-13 лет. Он получал пенсию. Каждый месяц получать ходил сам. Зиму и лето он ходил валенках, светлых ситцевых или парусиновых штанах, таких же рубашках навыпуск и подпоясывался ремнем. Когда впервые он услышал радио, которое установили на площади в городе, он так и не понял, что это такое. Каждый раз, получив пенсию, он покупал леденцы и угощал детвору. Эти слипшиеся ландринки мне не очень нравились, но я всегда бурно его благодарила. Спал он на печке и уже редко с нее спускался. Умер он, когда ему было много за девяносто. Когда он кончил свою бурлацкую жизнь, стал жить в семье сына и я помню, что он шил кожаные рукавицы на заказ и на продажу. При получении денег он иногда напивался и бывал очень недоволен когда маленькие дети плакали. Помню как кричал, брал деревянные «правила»и бросался ими. Ругал бабушку (его невестку), что она взяла ребят.

Бабушку я помню плохо. Она была худенькой очень деятельной женщиной. У нее было 13 детей, но к тому времени как мы там жили, в живых осталось 7 человек – 4 сына и 3 дочери. По-моему, она была больна туберкулезом. Когда она умерла, я не помню, но намного раньше прадедушки. Помню только, как она лазила в русскую печку и чего-то там ремонтировала. Дед вернулся в Чебоксары после гражданской войны. Через некоторое время вернулись и 2 его сына. Они имели гражданские специальности. Старший – Александр, был землемером, Леонид – бухгалтером.

Наша жизнь в Чебоксарах.

Мама работает воспитателем в детском доме – распределителе, а я и Сергей живем с нею в этом же доме. Обычно в таких домах ребята жили не очень долго, их потом распределяли по другим детским домам. Сколько я прожила в этом доме – не помню, только потом меня перевели в другой, где было намного лучше. В него присылала посылки с одеждой и питанием какая – то благотворительная американская организация. Но потом и он закрылся и меня перевели в какой-то детдом в Москву. В нем я прожила недолго – меня оттуда забрала мама. В школу я пошла 7-ми лет и все мои школьные годы вспоминаю с удовольствием. В ней учились русские и чувашские дети, все жили дружно и я тоже дружила со многими девочками. У нас была «живая газета»– мы сочиняли сами стихи и песни на злободневные темы и выступали на школьных вечерах. Одновременно я училась и в вечерней музыкальной школе, которую тоже закончила. Пианино у нас в доме не было, поэтому уроки по музыке мне приходилось учить оставаясь в школе или надо было договариваться с кем – то у кого был инструмент. Иногда и довольно часто, меня приглашала к себе заниматься моя учительница по музыке на ее инструменте. Свободного времени почти не оставалось. В 12 лет в школе меня приняли в комсомол, а до этого я была пионеркой. Было много интересного: летом ездили в лагеря, жили в палатках и сами себя обслуживали. Тех пионерских лагерей, которые потом просуществовали более 40 лет, тогда еще не было.

К тому времени семья собралась. Старшие сыновья переженились и у них появились дети – за стол садились 17 человек. Мне думается, все жили дружно, потому что я не помню, чтобы я слышала какие-то ссоры или скандалы. Теперь я понимаю, что если и были в молодых семьях какие-то недоразумения, то, вероятно, все их внутренние разногласия никогда не выносились на общее обозрение.

Дед был молчалив, с детьми общался редко, а их к тому времени в нашей большой семье было уже восемь. Обычно, по воскресеньям, к нему приходили приятели и они за ломберным столиком сражались в преферанс. Не помню, чтобы кто-то выпивал. Только в праздники на столе можно было увидеть вино. После смерти деда все изменилось. Каждая семья обособилась, стали жить отдельно и вести каждый свое хозяйство. Дом был большой двух – этажный и места хватало всем. Жизнь тогда стала иная, правда я об этом многого не знаю, т.к. когда все переменилось меня там уже не было.

Итак, вернемся к моей жизни. Окончила я школу в 1930 году в 16 лет и сразу же по окончании пошла работать в какую-то организацию электриком. Почему-то там мне не очень нравилось, так хотелось работать на заводе. Тогда вся молодежь стремилась работать, но в Чебоксарах заводов не было и меня отправили к родственникам Карпухиным в Сормово. Семья Карпухиных состояла всего из двух человек – брат Миша и сестра Анюта. У них был большой двухэтажный дом на 4 квартиры: в одной жили они сами, а три других сдавались. Миша работал на заводе токарем, а Анюта вела хозяйство. Она была истово религиозной, одевалась как монашка и каждый день утром и вечером ходила в церковь. У нее в молодости был жених, который умер от туберкулеза, вот с тех – то пор и стала она вести такую жизнь. Оба они приняли меня в свою семью и были ко мне добры. Я устроилась на работу на Сормовский завод в паровозостроительный цех. Вначале я недолго работала учеником токаря, а потом меня перевели в бригаду токарей, которые делали различные приспособления. Работа была очень интересной и не однообразной, по чертежам мы изготовляли детали. Я была токарем 4-го разряда, работала в 3 смены. Мой дом располагался совсем недалеко от завода и когда смена шла на работу или с работы – это было не сравнимое чувство сплоченности и товарищества с огромным потоком людей, в котором не все были знакомы друг с другом. Я дружила со многими ребятами и мы вместе ходили в кино, на каток. Особенно я подружилась с Валей (фамилии теперь не помню) и ее братом, которые тоже приехали на завод и снимали комнату. Летом мы ездили вместе на лодках купаться и загорать на левый берег Волги. В заводском комитете комсомола я выполняла разную работу, была достаточно активной и меня избрали в городской пленум комсомольской организации г. Горького (Нижнего Новгорода). Вскоре меня приняли в кандидаты в члены коммунистической партии, а через полгода, в апреле 1932 г. в члены КПСС. Вступая в партию я, конечно же, мало разбиралась в политике (мне ведь было только 19 лет), но весь настрой моей жизни не отличался от настроя на жизнь молодежи того времени и я искренне верила, что будучи в партии могу помочь развитию страны. В кандидаты меня принимали в предпраздничные ноябрьские дни. До этого со мной о членстве в партии говорил один пожилой рабочий. Он сказал, что с радостью даст мне рекомендацию, ибо видит во мне работящую и умную девушку. Он что-то мне рассказывал о заводе, его традициях. Я чувствовала себя очень хорошо: было много друзей, приятная обстановка. В отпуск я уезжала в Чебоксары и все время думала о дальнейшей учебе.

Москва.

Летом 1932 года я подала документы на Физический факультет МГУ, а в августе получила сообщение, что меня зачислили на первый курс. Вступительных экзаменов тогда не сдавали, а первый месяц учебы был отборочным. Я и прошла отбор и осталась самой настоящей студенткой. Прошли далеко не все, многих отчислили, особенно рабфаковцев (так называли слушателей рабочего факультета). Они были менее подготовленными, т.к. на рабфак поступали почти неграмотными. Моя подруга Варя Петрова была постарше меня и очень способная, но у нее хромала грамотность. Помню, как она вставала намного раньше нас и занималась перепиской статей из газет. Она потом успешно закончила физфак, а затем и аспирантуру. Мы были с ней очень дружны.

После окончания первого курса мы с Варей работали в приемной комиссии, а в сентябре нам дали путевки в университетский дом отдыха в Геленджик. Я впервые увидела море! Столько было радости и восторгов! Нас окружала большая компания студентов со всех факультетов, загорали, плавали, веселились. В Геленджике большая бухта и мы часто плавали от одного берега до противоположного. Я плавала хорошо и далеко. Именно здесь, в Геленджике я впервые и встретила своего будущего мужа, Виталия Орлова. Мы тогда почти с ним не общались, он был с какой – то девушкой с биофака. Наш первый разговор произошел в парикмахерской дома отдыха. Он залез на на дерево и сорвал для меня несколько грецких орехов. Не помню, чтобы мы потом продолжили разговор, хотя его друзья, Бабенышев и другие, любили проводить время в компании физиков. Я тем летом очень хорошо загорела и когда приехала в Чебоксары, то на мой загар все обращали внимание.

Мой второй курс на физфаке начался нормально, а после зимней сессии во время каникул меня и 3-4 других студентов с курса вдруг вызвали в ЦК КПСС. Никогда не забуду, как я вошла в комнату где сидело несколько человек, в основном военные со шпалами на воротнике, а председательствовал штатский (кажется какой-то из секретарей ЦК, но не первый). Мне задали несколько вопросов о моей успеваемости, по языку, о возрасте и несколько других. Помню, как один из военных сказал: «Если бы я был сейчас в ее возрасте, я бы все выучил!»На этом все расспросы закончились, а в конце апреля мне прислали телеграмму, что я такого – то числа и по адресу Маросейка (первый номер на углу улицы) явилась к 9 часам. Как оказалось, это был Институт Востоковедения имени Нариманова. Такой же Институт только имени Енукидзе был и в Ленинграде. В обоих институтах открылись тогда «особые сектора»или отделения. На этих отделениях изучались японский язык (грамматика, устная речь, иероглифика), английский язык, страноведение, военное дело. У нас было 3 или 4 группы по 12 – 15 человек в каждой. Японский разговорный преподавали сами японцы, которые в основном работали в Коминтерне: на русском они не говорили. В моей группе его преподавала дочь Сен Катаямы. Мы занимались по 8 часов в день, летом на отдых на 1 месяц нас вывозили на Юг, в Алушту, вместе с преподавателями японского языка. Стипендия была намного больше, чем в МГУ, бесплатная столовая. Нам выдавали продовольственные карточки первой категории. Отоваривались в ГУМе. Курс обучения составлял два с половиной года. Чтобы все могли получить диплом о высшем образовании студентов набирали со 2-3 курсов, которые уже прошли вузовские общеобразовательные предметы (политэкономия, философия, обществоведение и другие). Учеба мне давалась легко. Учебников никаких не было и все учебные материалы мы получали напечатанными на гектографах, а некоторые и с грифом «секретно».

Студенческие годы я жила в общежитии на Стромынке. В комнатах жили по 6-8, а то и больше человек. Все девушки, особенно с физфака были намного меня старше, но жили мы дружно и я никогда не испытывала никакой недоброжелательности. Некоторые из них были замужем. В первый же месяц меня, да и других обворовали. К одной девушке из Подмосковья приехала знакомая и осталась у нас ночевать. Утром мы все уехали на занятия и оставили ее одну. Когда мы вернулись вечером, то обнаружили, что у каждого что-нибудь пропало. У меня она взяла зимнее пальто, фетровые сапоги, обшитые внизу кожей, белье и еще кое-что. Все это я заботливо приготовила еще в Сормове для студенческой жизни. Пальто было перешито из отцовского, на белом меху, но поносить его мне так и не удалось. Мы заявили в милицию, показали фото этой девушки, сообщили, что она поехала к жениху в Среднюю Азию. В общем рассказали все, что знали, но милиция так ничего и не нашла или не захотела разыскивать. Только в результате мне дали ордер на пальто и всю зиму я проходила в новом пальто. В клубе на Стромынке часто устраивали вечера, приглашали артистов. Очень хорошо помню, как на одном из концертов Козловский пел нам до двух часов ночи! Мы все хлопали и хлопали, а он все пел и не уходил. Хорошие были времена……

За студенческие годы в Москве мне много чего запомнилось. В 1932 году я участвовала в процедуре, так называемой, чистки партии. В новом здании на Моховой, в Большой Ленинской аудитории в присутствии многих людей нас, членов партии, вызывали и задавали много вопросов, каких именно я теперь точно не помню. Было волнительно и страшновато, ведь мне было всего 19 лет. чистки были и потом, а в 1936 году их прекратили и я видно участвовала в последней. Запоминающимся событием стали похороны Алилуевой, жены Сталина. Помню, как мы стояли, а по Моховой двигался кортеж. За гробом шел Сталин, одетый в длинную до пола серую шинель. За ним шло много людей, которые направлялись в сторону кладбища Новодевичьего монастыря, где она и была потом похоронена.

В 1934 году в Ленинграде был убит Киров. Гроб Кирова несли от Ленинградского вокзала по Мясницкой улице. По пути следования по сторонам улиц стояли люди и мы, тогда студенты Института Востоковедения, стояли на Лубянской площади. Помню, потом мы рассматривали фотографию в газете «Правда», где в черной рамке был гроб, а вокруг роба стояли Сталин и другие члены Политбюро. Кто-то сказал, что нехорошо, что в черной рамке оказались живые люди. Один из наших студентов добавил: «Все там будем». Ему эти слова не сошли с рук и его исключили из института. Помню, как мы все возмущались не только фактом исключения, но и тем, что кто-то об этом доложил.

В те годы молодежь увлекалась стихами Пастернака, Есенина, Маяковского – в комнатах общежития висели портреты этих поэтов. Зря теперь говорят, что они были запрещены. В школьные программы их произведения точно не входили, но мы всегда увлекались чтением этих стихов. В эти же мои студенческие годы я сходила на все премьеры Большого театра, МХАТа, посещала художественные выставки, музеи, разные концерты. Мне казалось, что я должна все это понимать, прочувствовать и если бы не жизнь в Москве, то я не смогла бы никогда к этому приобщиться.

Училась я с удовольствием, было всегда много заданий и в Университете, и в Институте Востоковедения, но я успевала и отдыхать, и ходить на каток. Позже, когда я уже училась на биофаке, моя студенческая жизнь протекала по-другому. Тогда я стала уже вполне взрослым человеком: у меня уже была семья, которую я очень любила и все свое свободное время посвящала уже ей.

Как я вышла замуж.

В мае 1934 года небольшая кампания студентов справляла праздник в Сокольническом парке. Я тогда уже училась в Институте Востоковедения, жила на Стромынке и все мои друзья были студенты Университета. Вот на майских праздниках мы и познакомились близко с Виталием. С моим будущем мужем мы стали с того дня часто встречаться и вскоре наша дружба переросла в любовь. На лето он уехал на практику и от него пошли письма, много писем. Когда Виталий вернулся с практики мы решили пожениться. Свадьба состоялась в ноябре 1934 года и было это так. В моей комнате собралось человек 20 наших друзей, накрыли столы и отпраздновали это событие. Мы остались ночевать в нашей комнате, а рано утром 7 Ноября все ушли на демонстрацию, а я осталась дома. Виталию было 25, а мне 21 год – вот так и началась наша семейная жизнь. Он жил с ребятами в своей комнате, а я в своей, оба на разных этажах. В те времена пышных свадеб не устраивали, да и в ЗАГСы заходили редко, даже как-то об этом не думали. У нас же получилось так. Гуляя в Сокольниках мы случайно наткнулись на здание с вывеской «ЗАГС». Зашли. Маленькая неуютная комнатка, в которой сидит молоденькая девушка. На ее вопрос: «Что вам надо?»мы ответили, что хотели бы зарегистрироваться. Она задала нам несколько вопросов и была удивлена узнав, что у нас с мужем есть по ребенку. Потом мы вместе с ней долго хохотали по поводу ее удивления: она с ходу не могла понять сколько же у нас детей. Это уже был октябрь 1935 года. Я ведь после свадьбы сразу забеременела и уехала к маме в конце лета в Чебоксары рожать. Родился мальчик и мы назвали его Михаилом в честь брата Виталия. Сам он в то время был на практике и смог ко мне приехать только в конце июля. Как мне казалось, до его приезда соседки не очень верили, что может появиться отец ребенка. Когда же он приехал, стал гулять с ребенком, ходить с ведрами к колодцу, то все удивлялись и говорили мне, какой у меня хороший муж. В те времена не очень было принято, чтобы муж столь активно помогал жене в уходе за ребенком.

В нашей жизни было все хорошо. Дни шли за днями, пришла зима и мы вместе ходили на каток, хотя Виталий и не умел кататься. Вместе мы ходили и на танцы, хотя и танцевать он тоже не очень умел и обычно просил кого-нибудь из товарищей потанцевать со мной. Иногда случались и недоразумения. Например, он бывал весьма недоволен, если к его приходу из Университета меня не бывало дома, например, я ходила с ребятами в кино. Он делал мне замечания, а я была чересчур самостоятельной и не хотела понять его недовольства, сердилась. К счастью, со временем я поняла, что теперь мы – семья и оба должны вести себя соответственно.

Меня до сих пор удивляет, какие мы наивные были девочки в то время. Как-то пришла я с ребенком в детскую консультацию, а врач мне и говорит: «Мамаша не волнуйтесь, яичко в мошонку скоро опустится». Я как дуру вытаращила на нее глаза и ничего не понимаю. Тогда она мне и отвечает с каким-то недоумением: «Ну ничего, я расскажу об этом вашей маме». Моя мама в то время работала медицинской сестрой в той же самой консультации. Вот такие мы были тогда и я теперь не знаю даже, хорошо это было или плохо. Во всяком случае сексуальные проблемы нас в то время не занимали. Все развивались нормально, только на сексе внимания не концентрировали, а современную молодежь ориентируют иначе, во многом с этим перебарщивая. В силу этого романтические отношения молодых людей у многих целиком сводятся к сексу.

Ребенка мы отдали в ясли при нашем общежитии. Я его ходила кормит каждые три часа и развивался и рос Миша нормально. Весной того же года в Москву приехала мать Виталия для того, чтобы забрать ребенка на время наших экзаменов к себе. Мне надо было встречать ее на вокзале. До этого я ее ни разу не видела и мы договорились, что она на правой щеке нарисует себе большую родинку и расскажет как будет одета. К несчастью, я не смогла поехать на вокзал, потому что заболела и моя подруга Варя встретила ее и привезла в общежитие. Встретились мы вроде нормально, но мне не удалось почувствовать того, что я ей понравилась. Не заметила я ее особой радости и при знакомстве с внуком. Мне почему-то было не очень уютно, может потому, что я еще болела. Через несколько дней она увезла ребенка в Азов, где в то время жила.

Теперь я уже не вспомню, до или после приезда матери Виталий мне рассказал о своей семье. До этого он ничего не говорил, а я и не спрашивала. Рассказал, что его отец священник, а он вынужден это скрывать, иначе не смог бы поступить в МГУ. В анкетах он писал, что его родители – крестьяне. Сказал, что раньше не говорил мне об этом, т.к. боялся, что я не выйду за него замуж. Его рассказ не произвел на меня особого впечатления вероятно еще и потому, что мои чувства к мужу уже не могли измениться. Хотя я и была членом партии и понимала, что за обман партия меня бы осудила, но предать мужа я не могла. Приехав в Азов за ребенком в конце лета, я к сожалению, застала его тяжело больным, а через несколько дней он умер. У ребенка развилась тяжелая диспепсия. В Москву я возвратилась одна.

Мы в заповеднике.

Прошло почти два с половиной года моего обучения в Институте Востоковедения, прошли экзамены и всех распределяли на работу в армию на Восток. Но у меня тогда еще был маленький ребенок и меня не распределили. Зная об этом, и мучаясь выбором, я решила все-таки вернуться к учебе, только не на физфак, а на биофак. К тому времени Виталий уже заканчивал учебу в Университете, а т.к. его специальностью была зоология позвоночных, то и распределить его могли куда-то, где бы были нужны зоологи. Что касается переводчика японского языка, т.е. моей специальности, то вероятность найти работу там же явно была ниже. Поэтому я и пошла к декану биофака Юдинцеву и спросила, зачислят ли меня на первый курс. Все разрешилось. Мне засчитали все ранее пройденные на физфаке предметы, даже некоторые из Института Востоковедения, а когда я сдала и специальные предметы, то взяли сразу на второй курс. Поздней осенью Виталий защитил диплом и хотя его хотели оставить в аспирантуре, но отказался. Подписал распределение в заповедник «Аксу Джабаглы»Южно– Казахстанской области на должность научного сотрудника. Я бросив учебу поехала за ним. Мне как-то не приходило в голову, что можно остаться в Москве и закончить биофак. В заповеднике меня зачислили лаборантом, где я и проработала три года. В течение всего года мне из Института Востоковедения продолжали присылать различные материалы по японскому языку, а потом приостановили. Контора заповедника находилась в поселке Ново-Николаевка Тюлькубасского района. Первое время мы жили во дворе конторы, в домике с земляными полами из двух комнат, одна из которых служила кухней. Заповедник был горный, поселок же располагался в предгорьях Западного Алатау. Сотрудников было немного: зоолог – Виталий Орлов, ботаник – Масальский, бухгалтер, лаборант, уборщица и несколько обходчиков, в основном казахов, которые жили в различных поселках, пограничных с заповедником. Директор с семьей жили в Алма-Ате, но летом переехали в нашу квартиру, а мы перебрались в дом, где жил Масальский. В 1937 году директора посадили: он был сыном крупного казахского деятеля и новым директором назначили Виталия. Через несколько месяцев он пригласил на работу в заповедник зоологом своего университетского однокурсника Павла Янушко. В новой усадьбе у нас был очень большой участок по краям которого росли пирамидальные тополя. Вокруг стоял громадный вишневый сад, где было около 100 вишневых деревьев, мы сажали и небольшой огород. Я научилась ездить верхом на лошади, которую звали Иргой. Как-то весной мы поехали на лошадях в горы и вдруг лошадь упала на один бок. Я испугалась и вылезла из-под нее, взглянув в сторону, куда лежали ее ноги. И, о ужас, это был обрыв! Тут я перепугалась еще больше и всю обратную дорогу спускаясь с горы так и не решилась сесть на лошадь и, возвращаясь, вела ее под узцы. И сколько бы Виталий меня не уговаривал я согласилась вернуться в седло лишь на равнине. Потом я много ездила верхом по горам – страх прошел. У нас было три охотничьих собаки. Двух из них, породы «таз» звали Пиратом и Розкой. Третью, ирландского сеттера, Виталий привез в заповедник сам еще маленьким щенком. Я выкормила его из соски молоком и вырос красивый светло-рыжий с белыми пятнами пес. Уже взрослого его отравили охотники. Пират был очень умной собакой с большим достоинством и если мы долго не ходили на охоту, то он сам убегал в горы и, охотясь, пропадал там дня три. Когда возвращался, усталый и измотанный, то долго отходил, вылеживался. Помню, как однажды Виталий наказал его плеткой и он очень обиделся и месяц «не разговаривал»с хозяином. Потребовалось приложить много усилий, чтобы он простил обиду и опять стал дружен с Виталием. С Розкой же произошел трагический случай. В соседнем с нашим доме рядом жили корейцы: их в 1937 году переселили в Среднюю Азию и они переехали с огромным багажом, привнеся свои обычаи. Как-то соседский кореец приходит к нам в дом и просит, чтобы мы продали ему нашу собаку – у них должна состояться свадьба, а собачье мясо – лучший деликатес. Мы его выгнали. А вскоре и у нас были гости. Начальник обходчиков за чем-то вышел во двор и быстро вбежал обратно, срочно попросив дать ему ружье – в усадьбе волк! Это не так уж редко случалось, поэтому ружье ему тут же дали, он выстрелил, но не смог объяснить, попал ли, т.к. было очень темно. Рано утром на следующий день приходит соседский кореец и опять просит у нас собаку. Мы, конечно, опять ему отказываем. Тогда он говорит, чтобы мы пошли с ним и показывает, что у стены сарая лежит мертвая убитая Розка. Мы ужасно расстроились, но кореец так умолял, что теперь уж мы не смогли ему отказать. Так у нас остался один только Пират и позже, уезжая из заповедника мы отдали его одному из обходчиков.

Как Нина появилась на свет. А между тем я опять ждала ребенка. К нам из Чебоксар приехала моя мама а я, в свой декретный отпуск на седьмом месяце беременности, поехала в Москву покупать для будущего ребенка ванночку и другие детские вещи. Мне тогда казалось это очень просто, хотя путь был очень длинный и ехать пришлось с пересадками. Жила я в Москве у своей подруги Вари в Останкинском общежитии почти две недели. К тому времени у нее самой уже было двое маленьких детей и с ребятами оставалась домработница. Тогда в Москве даже в студенческих семьях жили девушки, приехавшие из деревень на работу – чаще всего в няньках. Рожать я возвратилась к мужу, в заповедник. Я должна была рожать в районном центре – Тюлькубассе, но на всякий случай договорилась с одной женщиной, которая когда – то работала акушеркой. Вот она-то мне и понадобилась. К нам за чем-то зашла соседка-казашка и я пошла ее провожать. Она быстро открыла дверь, а за дверью по-видимому была собака и она испугалась, отпрянув от двери и своей попкой ударив по моему большому животу. Я сначала ничего особенного не почувствовала, проводила ее и стала заниматься своими обычными делами, а затем пошла в контору заповедника, а это было достаточно далеко. В конторе я вдруг почувствовала кровь и меня быстро увели домой, позвали ту женщину и на следующий день они с мамой приняли у меня роды. Мама во всем ей помогала и, по возможности, следила за стерильностью. Родилась прекрасная девочка и Виталий настоял, чтобы в честь меня ее тоже назвали Ниной.

Мои занятия на работе заключались гласным образом в уходе за дикими животными, которые содержались в вольерах. Там были косули, козы, дикие поросята, сурки и многие другие животные. За сурками я наблюдала и зимой, когда они находились в спячке. Я их взвешивала, измеряла рост и при этом они просыпались. Я давала им печенье и смотрела как они забавно его грызли держа в передних лапках, а потом сразу же опять засыпали. У нас дома тоже тогда жил сурок, который все время бегал, вертясь у нас под ногами, выманивал сладости, а потом вдруг куда-то пропадал. Обычно мы его находили под кроватью, где он мирно посапывал. По двору, а иногда и по всему поселку бегала козочка – Катька, она еще маленькой попала в капкан и одна нога была у нее наполовину оторвана. В вольере мы ее не держали – вот она и бегала по поселку и даже охотничьи собаки, привыкнув не набрасывались на нее.

Один год у нас был очень большой урожай вишни. Вечером мы не обобрали деревья, а когда утром вышли в сад, то вишни уже на ветвях не было, а вся земля вокруг деревьев стала совсем красная. Это ночью или скорей ранним утром вовсю поработали розовые скворцы!

Припоминаю сильную грозу в феврале месяце. Виталий тогда верхом на лошади поехал в район и там она его и застала. Во время грозы, когда он стоял на террасе дома под железной крышей в крышу ударила молния и попала в него. Он упал в грязь возле арыка и, по-видимому, только это и спасло его от смерти. На груди у него образовался сильный ожог в виде лунного ободка вокруг сердца. Несколько человек тогда погибло, а его положили в больницу, но вскоре ему стало лучше, он вскочил на лошадь и помчался обратно домой.

У нашей соседки в сарае кучей лежало много разных книг. Ее муж до революции был каким-то почтовым чиновником, а теперь оба они были пожилые. В поселке ее не любили, она была не очень общительной и все время жаловалась на сильные головные боли. Все соседи думали, что таким образом она отлынивает от работы. Теперь-то я понимаю, что у нее наверняка была гипертония. Я обычно брала у нее книги и она всегда давала только по одной: когда я возвращала предыдущую, то тогда мне выдавалась новая. Здесь я впервые и перечитала всего Дюма и хотя я много раз просила ее продать мне что-нибудь из Дюма (ведь книги были свалены кучей и ими не пользовались), но она всегда отказывала. Детей у них не было и мне так до сих пор и не понятно, почему она так держалась за свои книги.

Снова в Москве.

Проработав в заповеднике положенные три года мы решили возвращаться в Москву. Виталия не отпускали и нам не отдали трудовых книжек, но мы все равно уехали самовольно. Потом он написал письмо на имя Сталина и через несколько месяцев книжки нам все же переслали. Виталия устроили на работу директором университетской биологической станции, которая располагалась в Звенигородском районе вблизи села Луцыно. Летом туда на практику приезжали студенты биофака. Я опять восстановилась на учебе в Университете, на втором курсе биофака и снова стала жить в общежитии на Стромынке, а по выходным ездила к мужу на станцию. Виталий всегда приезжал меня встречать в Звенигород. Через полтора года нам дали комнату в Останкинском студенческом городке в Москве. Виталий тогда уже работал каким-то чиновником в Министерстве Здравоохранения, а потом поступил в аспирантуру Государственного Педагогического Института имени Ленина на кафедру зоологии, а я училась на третьем курсе биофака.

Как мы оказались в Монголии.

В начале 1941 года Виталия вызвали в Министерство Здравоохранения и предложили работу в Монгольской Народной Республике на противочумной станции. Как оказалось, его рекомендовал Бабенышев, который там уже работал и когда потребовался дополнительный сотрудник он рекомендовал кандидатуру Виталия Орлова. Виталий согласился и нас, т.е. его, меня и нашу дочь Нину 4-х лет оформили. В мае месяце мы собрались и поехали, а моя мама оставалась в Москве. До Улан-Уде ехали поездом, а оттуда самолетом до Улан-Батора. Нас поселили в домике, в котором уже жили Бабенышев с женой, которая была врачом-чумологом. Уже на другой день Виталий и чета Бабенышевых уехали в экспедицию в район, где была эпизоотия чумы, а мы с Ниной остались их ждать. Через одиннадцать дней после отъезда до нас дошли известия, что началась война. А наши мужчины узнали об этом еще позже, лишь вернувшись из экспедиции. Они сразу же поехали в Советское Посольство и попросили, чтобы их немедленно вернули в Союз, но посол резко ответил, что сейчас они больше нужны здесь, где много вспышек чумы на людях.

Распространителями чумы являются тарбаганы. Эти зверьки обычно основной объект охоты, т.к. шкурки их очень ценятся. Тарбаганий мех идет на экспорт, из него делают высококачественные подделки под другие весьма ценные виды меха. Охотники обычно заражаются при разделке и обработке шкур, а потом заражают свою семью и окружающих.

Так и потянулась наша жизнь. Вскоре я стала работать на противочумной станции лаборантом. На эту станцию со всех районов страны присылали трупы животных для установления точной причины их смерти и выявления чумы. Я брала на анализ различные органы умерших животных для микроскопического исследования на предмет наличия чумной палочки, заражая морских свинок или белых мышей. На вспышки чумы у людей обычно выезжали врачи и зоологи, а также вспомогательный персонал из числа монголов. Я далеко не всегда ездила на вспышки, но с процедурой была хорошо знакома. При работе с чумой всегда работали в специальных костюмах, закрывавших все части тела от контакта с болезнью: комбинезон, резиновые сапоги, резиновые перчатки, на лице марлевая повязка, на голове – шапка. В наличии были дезинфицирующие средства – лизол и подкрашенный раствор сулемы. Зараженный участок – 5-6 юрт отгораживался тремя конными кольцами, последние из которых находились в 20-30 километрах от зараженного места. Неподалеку от юрт вырывали большую яму, куда складывали умерших, заливая их трупы бензином и сжигали. Для подтверждения чумного диагноза от каждого предположительно зараженного человека брались части органов и делались прививки мышам, только тогда подтвержденный полный анализ с отчетом отправлялся в Минздрав. Латентный период составлял 7 дней, но после нескольких пассажей на человека палочка чумы делается очень вирулентной и можно заболеть даже спустя сутки после контакта с больным. Обычно заболевали легочной формой чумы – никто не выживал, т.к. не было ни лекарств, ни вакцин. Я давным-давно не общалась с врачами-чумологами и не знаю, как обстоят дела сейчас, но думаю, что лекарства все же существуют. А тогда об этом даже не мечтали. Интересными были случаи, когда маленькие дети, находившиеся в контакте с больными взрослыми все же не заболевали. Эти тогда никому не было понятно. Этих детей изолировали в отдельные палатки и уход за ними закреплялся за врачом или другим сотрудником противочумной станции, за каждым ребенком в отдельности. Был такой случай. В палатку к такому ребенку поселилась врач – директор противочумной станции. Она кормила его, спала в одной палатке и полностью ухаживала за ним. Этот ребенок не заболел, что, кстати, не всегда бывало с другими детьми. Другим сотрудникам станции такое поведение руководителя противочумной бригады было не совсем понятно – тем более, что и заболевших было много, и сотрудников не хватало. Много позже, после ликвидации эпидемии чумы в Монголии наш главный врач объявил ее поведение чуть ли не героическим. Вот так иногда и становились «героями».

Кроме того, мне пришлось поработать в Монголии и в бактериологическом институте. Однажды меня вызвал к себе посол и сказал, что мне придется перемерить специальность. Врачей мужчин вызвали для работы в армии и в институте не хватало работников, а из Союза не присылали. Я сказала, что окончила только три курса биофака МГУ и не уверена, смогу ли справиться. Посол меня уверил, что некоторое время я поработаю вместе с врачом, которому предстоит потом уехать и я, конечно, справлюсь, т.к. хорошо справлялась с работой на противочумной станции. Мне дали должность врача – лаборанта и я приступила к работе. В мои обязанности входило приготовление антирабической вакцины и у меня было два помощника-монгола. Вакцина готовилась из головного мозга кроликов, которых заражали вирусом бешенства. Для этого в череп кролика вводили вирус от больного человека и через некоторое время, когда животное уже находилось в агониальном состоянии, его убивали, извлекали головной мозг и на его основе готовили вакцину. Кроме того, я принимала людей, укушенных собаками или волками. Обычно вакцину вводили под кожу на животе, и в течение 14 суток был виден результат. Больных было очень много. Кроликов, которых поставляли из Союза, не хватало, и мы стали делать вакцину на основе головного мозга коз. Мне тут очень помогли помощники – мужчины, я бы одна точно не справилась. В течение некоторого времени мне пришлось еще одновременно поработать в лаборатории центральной больницы в Улан-Баторе, тоже врачом-лаборантом. Там в мои функции входило обследование и венерических больных (реакция Вассермана, изучение микрофлоры и др.) в то время в Монголии было много больных сифилисом. Случайно в это же время в больнице оказался и больной проказой и весь медицинский персонал получил возможность познакомиться воочию с этим страшным заболеванием. Я долго не могла прийти в себя… Потом этого больного направили в Союз, в лепрозорий, в Монголии их не было.

В 1942 году к нам в Монголию приехала моя мама, а всего мы проработали там 5 лет, до 1946 года. Как я и писала, сначала 2.5 года жили на противочумной станции в 1 – 1.5 км от Улан-Батора, а затем и в самом центре города, в маленьком домике из двух квартир. Нашими соседями была русская семья, удобств никаких. В город мы переехали потому, что Нина уже пошла в школу и возить ее из станции каждый день было неудобно. К тому времени Виталий уже был директором противочумной станции, да и я работала в городских учреждениях. Мы много поездили по Монголии, бывали у аратов в юртах и нас всегда принимали очень хорошо. Посещали и ламаиские монастыри, большинство из которых были разрушены. Нас знакомили с религией ламаизма, водили на богослужения. Для меня все это было ново и многое из того, что мы видели было трудно понять. Например, очень удивлял обычай захоронения умерших. Умерших заворачивали в материю и отвозили в степь, оставляя прямо на земле. В этих местах обычно собаки грызли трупы. Если какую собаку заметили в этих местах, ей привязывали красную ленточку и она считалась особой, отмеченной, и отношение к ним было особенное.

Вообще, собак в городах и аймаках было много. Когда отмечается большое заболевание бешенством, собак ловят. Что с ними потом делают, я не знаю, но в это время все население идет в милицию чтобы купить ошейники. Таких собак не вылавливают, так как полагают, что у них есть хозяин.

С нами был такой случай. Мы ночью возвращались из города, где были в гостях. Шли пешком и прямо на дороге видим что-то белое. Оказалось на доске, завернутый в белье и украшенный цветами лежал мертвый ребенок. Когда мы об этом сказали нашему дерге (монгольский директор станции), он сказал, что это похороны, хотя и не совсем обычные, то есть не в степи и не на определенном месте.

Побывали мы в горах, степях, лесах (где собирали кедровые орехи) и, конечно, в пустыне Гоби. Ежегодно в июне бывает большой праздник. Это за городом устраивается выставка достижений страны, гулянье и различные игры. Весело и интересно. На одной из выставок был курьезный случай. Выставку осматривал Чойбалсан (глава государства), подошел к юрте и рядом стоящему туалету из досок. Он возмутился и сказал, что не нужно приукрашивать и выставлять то, чего у нас нет. Была сделана человеческая кукла, сидящая у юрты по своим надобностям.

Вообще в то время в Улан-Баторе можно было заметить такую сценку, когда на самом видном месте сидит парочка и справляет свои потребности.

Еще раз я видела Чойболсана, когда он посетил нашу противочумную станцию. В комнате, где обычно проводились собрания, на стене висел плакат, в котором описывалась вспышка чумы, захватившая большой район и г. Улан-Батор, кажется в 1922 году. Описывалось, как вести себя людям, как лечится, и другие эпидемиологические правила. В частности, там писалось, что надо выйти на гору и нюхать чеснок в какую-то ноздрю. Чойболсан очень рассердился и велел снять этот плакат, так как он позорит страну. Действительно, ему было неудобно, что когда-то так лечили больных чумой.

За нашу пятилетнюю работу в МНР нас наградили. Виталий получил орден и несколько медалей. Мне выдали медаль за доблестный труд и медаль в честь двадцатипятилетия МНР. В период, когда мы жили в МНР, был открыт Университет. Преподавали, в основном, русские. Вообще, во всех учреждениях были советские специалисты при монгольских начальниках – дерга. Их называли советниками.

Возвращение домой.

Уехали мы из Монголии летом 1946 года. В Москве поселились в Останкинском студенческом городке в нашей бывшей комнате, которая после отъезда в МНР была забронирована. С сентября Виталий вернулся на учебу в аспирантуру, а я на 4 курс биофака МГУ. Мне было уже 33 года и, имея некоторый опыт работы в медицинских учреждениях, я сознательно выбрала кафедру гистологии. На кафедре нас было 8 человек. Это были двадцатилетние девочки, то есть на 12 лет младше меня. Я как-то сразу вошла в этот маленький молодежный коллектив. Девочки были очень хорошие. Никогда не было никаких ссор и недоброжелательности. Все успешно закончили МГУ. Все продолжали работу в научных учреждениях. Причем девочки пошли в аспирантуру, защитили потом диссертации, а две стали докторами наук.

Как началась моя настоящая научная карьера.

Во время обучения на кафедре гистологии я освоила методы микроскопической техники и основы избранной специальности. Моя дипломная работа была посвящена гистохимическому изучению саркомы Кракера. Руководителем был профессор Роскин (зав. кафедрой). Дипломную работу я защитила на отлично. Меня распределили в какой-то закрытый медицинский научно-исследовательский институт, но там не оказалось свободного места и я стала сама искать работу по специальности. Кафедра дала мне хорошую характеристику. Я пошла на собеседование в институт цитологии, гистологии и эмбриологии АНСССР. Через две недели меня зачислили лаборантом в лабораторию регенерации. Заведующий лабораторией был Полежаев Лев Владимирович. В лаборатории работали научные сотрудники Гинцбург Г.И., Корчак А.И., Рогаль И.Г., потом пришла и я. Через 6 месяцев меня перевели в младшего научного сотрудника. В это же время, в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР, Институт цитологии, гистологии и эмбриологии объединили с Институтом эволюционной морфологии имени Северцева и новому институту присвоили название «Институт морфологии животных имени Северцева». Директором в нем стал Т.К. Хрущов.

Общая цель моего исследования состояла в установлении фито– и онтогенетических закономерностей в распределении нуклеиновых кислот при регенерации некоторых органов, например, конечностей у позвоночных животных к разной регенерационной способности. Рассматривались животные с разными способностями: способные к регенерации органов (аксольтль), неспособные к регенерации (млекопитающие) и утрачивающие эту способность в онтогенезе (бесхвостые амфибии).Мне помогал и консультировал меня проф. Кедровский, т.к. Полежаев говорил, что он не цитолог. У меня накопилось много материалов и по рекомендации Кедровского и Полежаева я собиралась начать писать диссертацию. Но в конце 1950 года Полежаев тяжело заболел и его сотрудников перевели в разные лаборатории.

Я надолго прервала свои воспоминания и сейчас на дворе уже март 2001 года. А мне уже 88 лет. Ну, надо продолжать……

Поначалу я пыталась и на новом месте продолжать свою прежнюю тематику. В этот период в стране начали организовываться лаборатории и институты для изучения влияния радиации на животный и растительный мир. Вот и в лаборатории цитологии организовали такую группу во главе с проф. Э.Я.Граевским, а потом ее превратили в лабораторию радиобиологии, стали набирать новых сотрудников – биохимиков, физиологов, эмбриологов и гистологов. Моя научная работа изменилась, теперь она была посвящена радиобиологической проблеме – исследованию механизмов радиационного поражения кроветворной системы и природы последующих регенерационных процессов у животных. В 1955 году я защитила кандидатскую диссертацию на тему: «Влияние рентгеновской радиации на кроветворение»(морфологический анализ костного мозга и селезенки мышей, облученных в обычных условиях и при защите окисью углерода). В 1961 году меня зачислили на должность старшего научного сотрудника. А в 1967 году Институт снова разделили на два – Институт Биологии Развития им. Кольцова и Институт Эволюционной Морфологии Животных.

Виталий тоже закончил аспирантуру и в 1952 году защитил диссертацию – стал кандидатом биологических наук. Вначале он работал ассистентом, а потом доцентом кафедры зоологии позвоночных и потом почти десять лет был деканом Биолого-Химического Факультета Московского Государственного Педагогического Института им. В.И.Ленина. Виталий родился 22 января 1909 года в Слободе Тарасовка Ростовской области в семье священника. Семья была большая – 10 человек и до 1926 года Виталий жил вместе с родителями, работал на хозяйстве. В 1926 году он ушел из семьи и поступил чернорабочим на строительство электростанции им. Артема в Шахтинском районе Ростовской области, затем он работал каменщиком здесь же, а потом и на строительстве шахты им. ОГПУ до 1930 года. В 1930 году он уехал в Севастополь, где сначала работал такелажником, а потом медником на Севастопольском морском заводе. Осенью 1931 года он окончил местный вечерний рабфак и в том же 1931 году был зачислен студентом биологического факультета МГУ. Он оканчивал факультет в 1936 году и я хорошо помню, как их группа защищала дипломы. Как я писала, в комнатах жили по 6 человек, но только Виталию и Бабенышеву было по 25 лет, остальным же было намного больше, у них были дети. Ребята, защитившие дипломы шумно праздновали, выпивали. Виталий должен был защищаться на следующий день. Ребята стали к нему приставать «Давай, выпей», многие были уже сами подвыпивши. Он отнекивался: «Вы что, ребята соображаете? У меня же утром защита!»А им хоть бы что! Тогда я встала и сказала: «А если я за него выпью – отстанете?» – Они и налили мне большой граненый стакан водки и я выпила. Они ахали и охали. А я всю ночь бегала в туалет – меня страшно рвало, прямо наизнанку выворачивало! Я потом в течение почти 20 лет не могла прикоснуться и к водке, и к вину.

Когда мы поженились, то в семье Виталия были: отец – Иван Иванович, мать – Мария Сергеевна, брат Валентин и сестра Ольга. У них еще жила внучка Лера – дочь сестры Виталия – Ангелины, которая рано умерла, оставив маленькую дочь. Раньше еще был у него и старший брат – Михаил, который тоже к тому времени умер. Он участвовал в гражданской войне на стороне белых и вместе с отступающей армией бежал в Турцию. Вернулся он стразу после окончания гражданской войны тяжело больным туберкулезом. Прожил он очень мало и вскоре умер. В 1937 году умер и отец Виталия в лагерях, было ему тогда 70 лет. Мария Сергеевна прожила долгую жизнь и скончалась в 1981 году в Ростове, где жила у своей дочери Ольги в возрасте 97 лет. Младший брат Виталия – Валентин был очень жизнерадостным, веселым и общительным человеком. Рано женился, вскоре развелся и у него осталась маленькая дочка. Он был очень привлекателен внешне и очень нравился девушкам – когда приезжал к нам в общежитие на Стромынку, то я даже в шутку просила его не портить их. Девушки же обычно меня спрашивали «кто этот симпатичный парень»и просили меня с ним познакомить. Потом Валентин перебрался в Москву и сколько на самом деле было у него жен я даже и не знаю, хотя с тремя была довольно хорошо знакома. Он работал ревизором в какой – то организации, очень любил выпить и даже часто приезжал к нам пьяным. Я не раз выговаривала ему, чтобы он к нам не являлся в таком виде и он обижался и иногда подолгу не приходил, но потом все забывалось и он снова бывал у нас. Я абсолютно не привыкла к подвыпившим людям, т.к. в нашем доме вино стояло всегда только для гостей. Виталий сам никогда не пил и в молодости, когда мы ходили в гости, то он выпивал не больше одной рюмки, после которой у него частенько сразу же случалась рвота. Это было не раз и по этому поводу мы даже консультировались с врачом, но тот ничего путного не сказал, а только посмеялся и посоветовал «так держать»и не волноваться по такому поводу. Когда к нему иногда приставали с рюмками, то я часто говорила «давайте я выпью», хотя из меня тоже выпивала был никакой.

Я уже писала выше о том какой жизненный путь он прошел до Монголии. Он был там награжден многими правительственными наградами республики. Что касается его партийной принадлежности, то в 1927 году он вступил в Комсомол, а в 1939 году стал кандидатом в члены КПСС и в январе 1941 года стал членом партии. Выполнял различные партийные поручения, был пропагандистом, с 1948 по 1952 год был Секретарем партийного бюро БиоХим факультета МГПИ, потом членом институтского парткома. Кажется, в конце 1952 года его рекомендовали на должность Секретаря Парткома Института. На партконференции выступила одна член КПСС и отвела его кандидатуру, сказав, что при вступлении в партию он скрыл свое происхождение. Оказалось. что она знала его семью,т.к. сама была родом из той же слободы. Вопрос вынесли на обсуждение Районного Комитета партии, и секретарем его, конечно, не выбрали, но и взысканий никаких не наложили. Даже оставили его одним из членов парткома. Сколько в ту пору было у него и у меня переживаний! Но постепенно все успокоилось и жизнь вошла в свое прежнее русло: Виталий продолжил работать в институте и по-прежнему занимался партийной работой. Мне поэтому всегда кажется, что о жизни в советские времена часто говорится много лишнего. Ведь за скрытие своего происхождения в те времена многие имели какие-то ограничения (кстати мне это всегда не нравилось и я это осуждала), но за это не репрессировали.

Виталий был умным и очень работящим человеком. Очень любил жизнь такой, какая она есть, всегда осуждал «так называемых»диссидентов и любил страну, в которой жил. Он никогда не был карьеристом, умел хорошо организовать дело и все окружающие его уважали, а многие и любили. Со студентами он всегда ладил и они тоже очень хорошо к нему относились.

Я уже писала о своем вступлении в партию. Я тогда была очень молодой, но сделала этот шаг вполне сознательно. Никто не мог и подумать, что я это сделала из-за какой-то карьеры. К сожалению, позже мне не раз приходилось наблюдать, как люди использовали свое вступление в партию как трамплин к успехам в карьере. За всю свою сознательную жизнь, вплоть до того, как распалась наша институтская парторганизация в 1991 году, я активно принимала участие в общественной жизни учреждений, в которых работала. В университете я была парторгом курса, в Монголии была пропагандистом группы советских граждан. В Институте биологии развития много лет избиралась членом партбюро. Неоднократно избиралась секретарем парторганизации института, была председателем местного комитета. Работала председателем группы народного контроля. Выполняла и другие поручения. Я ветеран партии, имею знак «50 лет пребывания в КПСС». Мне до сих пор непонятно, почему мне поручали такую ответственную работу. Я ничем не отличалась от других, очень редко выступала на всяких мероприятиях. Помню, как однажды меня вызвал Г.К. Хрущов и спросил, не буду ли я против, если меня будут рекомендовать секретарем парторганизации института. Я сказала, что я бы не хотела, так как это очень ответственная работа. В это время я уже неоднократно была членом партбюро и он сказал: «Мы уже сумели оценить ваши организационные способности». Вот так я впервые стала секретарем института.

В партбюро было обычно 7-9 человек. Меня избирали и на второй срок. Потом секретарем был Турпаев, который мне не раз говорил – то ли в шутку, то ли серьезно, что он мой ученик. Позже я избиралась секретарем института в тот период, когда директором института был академик Астауров Б. С ним работать было непросто, так как он коммунистов недолюбливал. Ко мне относился хорошо и мы всегда приходили к общему решению многих вопросов, возникающих в жизни института. Ко мне приходило много людей с разными вопросами, жалобами, просьбами о помощи, за советом и т.д.

Моя научная работа продвигалась успешно, но я всегда считала, что я недостойна высоко оценивать себя. В лаборатории считали (и Граевский и другие сотрудники), что мне давно пора заняться написанием докторской. Кроме того, я всегда стеснялась вы ступать, хоть другим это было и незаметно. Вот только Нейфих А.А. и Граевский говорили мне, что надо кончать заниматься самоуничижением. Как они заметили во мне это качество – я не знаю, но так было и продолжается до сих пор.

Первая моя научная командировка была в Чехословакию в 1959 и потом в 1962 году в Институт Биофизики в городе Брно, где я работала совместно с доктором Карпелем и доктором Сошка. Были проведены экспериментальные исследования по изучению регенерационных процессов на костном мозге облученных мышей, обработанном пирамидин дезоксирибонуклеотидами. Напечатала я и две статьи в журнале Folia Biologica. Мне так хорошо это запомнилось потому, что за эти статьи впервые заплатили. (Меня спросили – куда перевести деньги – или оставить их в банке Чехословакии. Я решила оставить их в банке и потом, когда я в 1961 году лечилась в Карловых Варах они мне очень пригодились. Сколько уж их там точно было – не помню, но больше тысячи крон.) Я часто бывала дома у многих сотрудников и видела как они жили. Застолья для гостя не организовывали, на стол ставили бутерброды, вино с сухариками. К себе я их не приглашала, т.к. тогда это не разрешалось. Как-то в Москву, на Радиобиологический съезд приехала большая группа чехов. Им очень хотелось побывать у меня дома – и мне пришлось испрашивать разрешение в Иностранном отделе Академии Наук. Мне разрешили и мы их угощали русскими пельменями с вином и водочкой за своим обычным праздничным столом. Пришли трое – Карпфель, Сошка и Вацек. Было очень весело и все они остались довольны и долго благодарили за русское гостеприимство.

В декабре 1959 г я ездила в Данию с выставкой по Мирному Использованию Атомной Энергии, которую организовывала АН СССР. Кто тогда рекомендовал меня – я так и не знаю. За границу в капиталистическую страну я выезжала впервые и меня вызвали на собеседование в ЦК КПСС. (Я потом много раз ездила за границу, но в ЦК меня больше никогда не вызывали). Выставка длилась две недели, и народу было очень много. Экспонировались разные способы использования энергии: в промышленности, сельском хозяйстве, физике, химии, биологии, медицине и др. Нас было 10 человек и мы были чем-то вроде экскурсоводов, каждый по своей специальности. Мы все жили в отеле в самом центре города напротив сада Тиволи, куда я часто заходила. Работали мы с переводчиками, которые подходили к нам по мере надобности. Мой участок был биологический. На этой выставке мне удалось воочию увидеть Нильса Бора, знаменитого физика. В это время в его Институте в Копенгагене было несколько русских стажеров. В одном из залов ратуши стояли бронзовые бюсты знаменитых датских ученых, которые давно умерли. Каково же было наше удивление, когда среди их числа мы обнаружили и Нильса Бора! Сопровождающий нас сотрудник объяснил, что за особые заслуги он удостоился памятника при жизни. А в 1962 году Нильс Бор умер. К нам на выставку заходил и знаменитый датский художник – карикатурист Херлуф Бидструп. Он подарил мне журнал со своими карикатурами с автографом. Потом у меня много накопилось таких журналов – их мне присылали мои датские друзья. Особой заботой окружали нас датские коммунисты и я подружилась с одной семьей архитекторов. Очень долго с ними потом переписывались, почти до 1979 года, но фамилию их я на память не помню, а переворачивать всю свою переписку мне теперь довольно трудно. Помню, что мужа звали Уве, жену – Тута, а дочку – Ирина. Я несколько раз была в их загородном доме и они же возили меня по городу, знакомиться с памятниками архитектуры. В Дании же я познакомилась и с Анной Павловной и ее дочерью. Анна Павловна была русской, которая вышла замуж за датского инженера, который работал на концессионных предприятиях. Когда концессии «закрылись»они с мужем уехали в Данию. Мы с ней подружились, тоже долго переписывались и когда она приезжала в Союз, то заходила к нам. Она была намного старше меня, столько воды теперь утекло и не знаю, жива ли она.

В сентябре 1960 г в Париже состоялся Десятый Международный Конгресс по Клеточной Биологии и от нашего института было 4 сотрудников – участников: Абуладзе, Румянцева, Иваницкая и я, в качестве докладчика. Обычно все расходы за нас несла Академия Наук. Мы жили в отеле «Эксельсиор Опера»на улице Лафайет в центре Парижа возле здания Оперы. Я тогда впервые возле отеля увидела прогуливающихся проституток – для нас всех это было так странно и мы подглядывали за ними в окна. Наша группа участников конгресса была оформлена как туристская, как в то время делали всегда, и организационный комитет конгресса устраивал нам экскурсии

Как туристов нас много возили – в Лувр, в Версаль. Побывали мы и в Монако, посетили игорный дом в Монте-Карло. Поездом мы поехали в Ниццу и по другим городам Лазурного Берега. В Ницце были на кладбище, где похоронен Герцен. Смотритель кладбища рассказал нам, как он сохранял памятник во время немецкой оккупации. Мы были и в городке Ментоне на границе с Италией. И, конечно, купались в Средиземном море. Обратно до Парижа мы тоже добирались поездом – вагоны с тремя полками, обитые бордовым бархатом. Но купе маленькие и не очень удобные.

В институте Радия, я подробно знакомилась с методиками радиобиологической и канцерологической тематики, общалась с сотрудниками. Большинство из них доброжелательно и даже восторженно относились к Советскому Союзу. Моим переводчиком в этом институте был Гилелович Сава Бакаевич – крымский еврей, приехавший во Францию двадцать лет тому назад из Болгарии куда он попал из Евпатории. Он работал в лаборатории доктора Латаржа ассистентом, хотя и имел докторскую степень. Это был хорошо образованный знающий генетик и хороший добропорядочный человек, но казался он каким-то пришибленным жизнью. Всего боялся, был женат на русской, но не мог оформить брак, т.к. она не имела никакого гражданства.

В институте Пастера я тоже встречалась со многими сотрудниками, в том числе и с двумя русскими – профессором Грабарем и мадам Гелен. Антонина Николаевна Гелен вышла замуж за французского журналиста и приехала к мужу во Францию и я часто общалась с ними не только в стенах института, но и бывала дома. Мадам Гелен возила меня в Версаль, показала все знаменитые уголки замка и версальского парка. В самом институте есть музей Пастера, где сохранены его кабинет, лабораторная комната с научным оборудованием и жилые комнаты. Здесь же в открытом склепе находится могила Пастера, на которой написано – «Здесь отдыхает Пастер».

Много времени я провела и в институте Густава Росси, осматривая лаборатории, где проводились эксперименты на животных и подолгу беседуя с научными сотрудниками.

Новый, 1964 год я встречала в Советском посольстве: начиналось с того, что посол с супругой встречая гостей на лестнице, провожали их в зал. Это была громадная красиво убранная комната, в которой находилось много людей. На этом приеме присутствовали и артисты из ансамбля Александрова, главным образом ведущие солисты. Было весело, только уж очень официально, особенно сначала. После многих тостов, выпитого вина и съеденной закуски атмосфера изменилась. Соседи перезнакомились друг с другом, артисты запели, в общем все веселились.

В конце января я покидала Францию. В аэропорту мне встретилась группа советских фигуристов, которые были в Гренобле на чемпионате мира. Их было человек 10, но я запомнила только Белоусову с Протопоповым и Горелика. Как это ни странно теперь звучит, но летной погоды не было три дня и днем мы обычно сидели в ожидании в аэропорту, а вечером нас увозили в отель, причем каждый раз они были разными. Белоусова и Протопопов на том чемпионате мира оказались призерами, не помню, не то первыми, не то вторыми, подарили мне свою фотографию с автографом. Интересно, но за мной вечером иногда приезжали знакомые французы и возили в какой-либо ресторан или на спектакль. Спортсменам было скучно и они просили меня уговорить их руководителя, чтобы он тоже разрешил им побродить по вечернему Парижу, я просила, а он разрешал. Белоусова с Протопоповым обычно с нами не ходили, они рассказывали, что им все завидуют и плохо к ним относятся. Горелик же со своей половинкой пары (не помню ее имени) говорили, что эта пара сильно зазнается и неуважительно относится как к другим спортсменам в команде, так и ко всякому начальству.

Моя последующая работа продолжалась по углублению исследования факторов, модифицирующих воздействие радиации и особенности регенерации гемопоэза. Знакомясь с литературой о лабораториях, занимающихся исследованиями в этой области, я заинтересовалась исследованиями бельгийских ученых. По научному обмену, который практиковался в те годы, я и поехала в Бельгию. Моя первая поездка состоялась в 1967 году – мне хотелось познакомиться с радиобиологическими исследованиями в стране, а также провести совместную работу по интересующей нас общей проблеме. В Брюсселе меня встретили посольские работники, а на следующий день я уже уехала в Льеж. Моя работа состоялась в лаборатории патологической анатомии Льежского Университета (зав.лаб. проф. Бетц): на собрании сотрудников лаборатории я сделала доклад о моих исследованиях, а назавтра включилась в работу по их тематике с доктором Хао. Наша совместная работа впервые обнаружила клеточную популяцию, при восстановлении кроветворения после воздействия сублетальных доз радиации, лимфоцитоподобных клеточных элементов, названных х– клетками.

С доктором Дуничем (он после войны эмигрировал в Бельгию из Югославии) мы поставили опыты с радиомиметиками (милерином, эндоксином), которые я заканчивала в Москве. Его жена – русская и я не раз бывала у них в гостях. Дунич – веселый, доброжелательный человек лет сорока. Он много рассказывал о войне, в которой он воевал с немцами, но не на стороне Тито, которого он очень не любил. О его кончине я узнала в 1975 году.

В Лувенн я попала во время студенческих волнений. Как – то утром выхожу на улицу и, о ужас, все витрины разбиты, улицы завалены и еще ничего не убрано. Захожу в аптеку и спрашиваю: «Как же так? Вам предстоят большие расходы, чтобы все это привести в порядок!» А хозяин мне отвечает: «Это ничего, город нам все оплатит». Переводчиком у меня был еврей, хорошо знающий русский язык – как он туда попал, я не знаю. Он отвез меня на машине в город Моль, что на северо-востоке Бельгии. Недалеко от Моля, в лесу расположен Центр Изучения ядерной энергии: это Европейский центр, поэтому в нем работают сотрудники из разных стран Европы. Центр – это целый научный городок с разными департаментами, лабораториями и пр. В центре есть свой спортивный комплекс, жилые дома для сотрудников, столовые.

В Льеже в лаборатории работал научный сотрудник Виктор Смоляр, русский по происхождению, но родился он в Бельгии. Его отец был эмигрантом из России и после гражданской войны осел в Бельгии. Отец заканчивал Кадетский Корпус и часто рассказывал сыну о Петербурге. Когда Виктор позже ездил в Ленинград он специально ходил смотреть на отцовский дом. Мне привелось бывать и в семье родителей Виктора и в его собственной, когда он женился.

Вспомнила один курьезный случай. Профессор Бетц посоветовал мне посетить одну радиобиологическую лабораторию, которая располагалась в Брюсселе. Приводят меня в лабораторию к (фамилию я напрочь забыла) – сидит за столом человек лет 40 – 45, а ноги на столе. Не помню, встал ли он при моем приходе, но в воспоминаниях я продолжаю его видеть в той же позе. Он рассказывает о своей работе, говорит, что недавно вернулся из США, где два года работал в какой-то лаборатории. Потом встает и показывает мне слайды со снимками различных органов, сделанных в разных условиях эксперимента. При этом он говорит «вот такой – то орган», а я вижу, что показывает он одно, а орган называет совсем другой. Я ему и говорю: «Вы, наверное, ошиблись – это не тот орган». С этого момента он просто изменился – сел и ноги уже не на столе. Позвал женщину, которая провела меня в его кабинет и представил: это моя жена и сотрудница. пригласил меня к себе в гости и был очень со мной любезен. Я никогда не забуду этот случай. По-видимому, многим тогда казалось, что в СССР не может быть знающих специалистов, особенно женщин.

В Льеже я познакомилась с Женей Яковлевой, которая впоследствии стала моей близкой подругой. Во время Отечественной войны в возрасте 16 лет ее угнали на работы в Германию. (Я много в Бельгии встречала таких женщин, они все в свое время тоже были угнаны на работы). Тяжелый труд на заводе, бараки, в которых они жили, были всегда под контролем. Там были и пленные бельгийцы, и когда пришли наши войска и начались бои, то пленные и угнанные разбежались кто куда успел. Многие женщины вместе с бельгийскими пленными сбежали в Бельгию. Они перезнакомились еще в Германии, потом повыходили замуж за бельгийцев и остались жить в этой стране. Они смогли вновь получить советское гражданство только после смерти Сталина, им вернули паспорта и возможность приезжать в Советский Союз. Когда я познакомилась с ними, то у многих уже были дети и я не знаю случаев, по крайней мере в Бельгии, чтобы кто-нибудь вернулся жить в СССР.

Когда я по приезде в Бельгию пришла в Советское посольство, то спросила, как мне посоветуют общаться с этими женщинами. И мне там сказали, что следует быть с ними добрее, не игнорировать общения. Они очень ранимы, в большинстве своем малообразованны, т.к. их угнали в Германию в раннем возрасте и не все смогли хорошо устроить там свою жизнь. Я по возможности старалась с ними общаться и иногда ходила в клуб на чаепития с пирожками, да и в советские праздники тоже. В эти дни к ним в клуб приезжали из советского посольства. Был у них и хор, исполнявший русские песни. Вот эти хором и руководила Женя, здесь мы с ней и познакомились.

Когда Женя вышла замуж у них ничего не было и муж уехал на заработки в Конго (тогда это была бельгийская колония), а Женя поступила на медицинские курсы, успешно их окончила и стала работать сестрой в Льежском госпитале. Муж возвратился из Конго с какой-то африканской болезнью и месяцами лежал в госпиталях, я навещала его несколько раз. В 1977 году он умер. Жили они в квартирах, которые снимали у разных хозяев и после кончины мужа Жене, как жене бывшего военнопленного дали квартиру из четырех комнат. В этом доме я и жила иногда по 2 месяца, приезжая к ней в гости.

В один из моих приездов Женя возила меня в Ватерлоо. Была зима и посетителей было немного, мы осмотрели панораму в музее, походили вокруг горы, на которой стоит статуя льва. Зашли в совершенно пустое кафе, которое было украшено различными предметами быта и картинами из истории битвы Наполеоновских войск с английскими войсками под командованием Веллингтона.

В Брюгге я была не один раз и хорошо помню монастырь Багинаж, в который можно зайти, каналы, на которых можно кататься в небольших лодочках. На берегу каналов у своих домов сидят женщины, которые плетут кружево на коклюшках. Я помню эти коклюшки еще с детства, на них я тоже когда-то училась и даже начала плести кружева. В соседнем доме был сильный пожар, мы спешно стали собирать некоторые вещи и я сгоряча кинула подушку с коклюшками. На которой уже были начатые кружева, в мешок. Потом залезла, а там все уже так перепуталось, что нельзя было разобраться – так я и забросила свое плетение.

В город Спа меня привозила Женя. Это небольшой курортный городок, знаменитый своими минеральными водами. В зале, куда вода поступает по трубам, а потом в чашки посетителей, стоит бюст Петра Первого. Он не раз приезжал сюда на лечение. Мы с Женей тоже попробовали той воды.

В Бельгии я впервые посмотрела фильм «Доктор Живаго»и прочитала несколько книг, которые тогда не издавались в СССР (Солженицына, Пастернака, о Троцком, о Сталине и других). Их можно было смотреть просто стоя в книжном магазине, а иногда мне приносили их домой Смоляр или Хао.

В лаборатории шла обычная рутинная работа, ставились эксперименты, писались статьи и отчеты. Были успехи и неудачи. Как всегда приходилось отдавать время на общественную работу. Дома же все шло по-моему хорошо. Виталий тоже много работал и на развлечения у нас мало оставалось времени. Да мы особенно и не стремились, т.к. больше всего любили проводит свободное время в кругу семьи. Отдыхали тоже все вместе. Пока Нина была маленькой мы все вместе ездили в отпуск на Черное море в грузинские или крымские города. А когда ей исполнилось 18 лет и она стала студенткой, то уже стала отдыхать с друзьями.

Виталий каждую весну в течение летнего месяца проводил студенческую практику на биологической станции в Павловской Слободе. А еще обычно он ежегодно ездил на 1-2 месяца на Каспий в научные экспедиции, где их кафедра проводила исследования за пролетами птиц. Мы с Виталием жили дружно, любили друг друга и, как я считаю, у нас была идеальная семья. Также всегда говорил и Виталий, добавляя, что «будет помнить о замечательных днях нашей совместной жизни, дружбе и любви». Мы всегда и во всем помогали друг другу. Бывали иногда и недовольства, даже споры и ссоры, но все быстро проходило. Я всегда чувствовала только ласку и любовь, и как могла, отвечала тем же.

Надо сказать правду: внешне эти чувства Виталий всегда проявлял открыто, показывая свою любовь ко мне. Я его тоже всю жизнь любила, но внешнее проявление моих чувств к нему было сдержанным, и я стеснялась их показывать, особенно при других людях. Причины такого моего поведения, по-видимому, кроятся в моем воспитании – в большой семье, в которой я жила в детстве, взаимоотношения всегда были сдержанными, особенно в проявлении чувств.

Такой же была и моя мама. Вместе с тем она была доброй, любящей нас всех женщиной, но свою ласку она открыто не проявляла. Я ее очень любила, она была таким человеком не любить которого просто было невозможно. Виталий всегда говорил, что любит ее как родную мать. Она умерла в 65 лет в 1958 году перед самым праздником, 6 ноября. Утром я зашла к ней в больницу, покормила завтраком и сказала, что вечером, возможно, не приду, т.к. мне надо сделать кое-какие покупки к празднику. Вечером, часов в девять, я вдруг почувствовала, что мне надо обязательно быть у мамы в больнице. Я быстро собралась и побежала. Больница была недалеко от нашего дома. Меня встретили сестры и сказали, что только что они хотели послать за мной. Я спросила маму – узнает ли она меня, слышит ли и она тихо, одним словом ответила «да». Я дала ей пить с ложечки и осталась сидеть у кровати. Через некоторое время ко мне подошла сестра и сказала, что…все. Я не заметила, как тихо скончалась мама, просто перестала дышать. Из больницы меня увели, и только дома я расплакалась, почувствовав утрату. 8 ноября мы ее похоронили на Востряковском кладбище.

А ведь мы только в мае переселились в нашу новую квартиру и мама так радовалась новому нашему жилищу! Только вот прожить в нем ей пришлось совсем недолго.

Но наша жизнь продолжалась. Как я уже писала в 1959 году Нина вышла замуж и в 1960 родилась наша любимая внучка Таня. Мы с Виталием старались во всем помогать Нине. Когда Таня подросла брали ее с собой в отпуск. Когда ей было только 5 или 6 лет она плавала с нами на теплоходе по «Золотому Кольцу». На многочисленных остановках мы выходили на берег и молодежь, да и мы с ними играли в различные игры, купались.

Мы с Виталием объездили весь Советский Союз и побывали во многих местах, кроме разве что Дальнего Востока. Все ежегодные отпуска мы проводили в туристических поездках, на турбазах, или просто ездили в какое-нибудь место, какое нам советовали друзья. Мы почти никогда не отдыхали в санаториях. Мы любили отдыхать в Карелии. На теплоходе плавали по Беломоро-Балтийскому каналу и Ладожскому озеру на остров Валаам. По пути останавливались в некоторых городах, монастырях, соборах. Мне особенно запомнился Кирилло-Белозерский монастырь, поражающий своей стариной и величием. А Валаам – это вообще сказочный остров, на нем мы отдыхали три раза. Жили около церкви, построенной из красного кирпича и наша комната была бывшей кельей монаха. В то время в здании церкви была библиотека. Нам говорили, что при кладке ее кирпичи склеивали клеем на куриных яйцах. Библиотека была собрана очень хорошая и я там прочитала несколько религиозных книг. В другой части острова был большой монастырь, где в то время жили инвалиды войны в интернате: ранения были очень тяжелыми и многие остались без рук, ног. Говорили, что их собрали сюда со всего Союза.

Раза два или три мы отдыхали на озере Селигер, где тоже есть монастырь и церковь. В монастыре был организован дом престарелых. Один раз жили в палатке, ловили рыбу, много времени проводили катаясь на лодках. Оттуда ездили к верховьям Волги. Там, у ее истока стоит маленькая часовня, а мы постояли на разных берегах Волги – правой ногой – на правом берегу, а левой – на левом. Посмотрели водопад Кивач: не Ниагара, конечно, но тоже впечатляет.

Как-то отдыхали мы на Дону, в городе Задонске, где меня хозяйка квартиры научила варить варенье из черной смородины, в прошлом она работала у помещика и много чего умела по хозяйству.

Устала вспоминать все наши поездки по СССР – ну да я к этому еще вернусь.

Денег, как известно, всегда не хватает. Но нам нашей зарплаты хватало, а на сберегательной книжке накапливалось только на отдых. Вообще-то на дополнительные расходы мы брали деньги из «кассы взаимопомощи». Не знаю, практикуется ли это сейчас, а тогда это было очень удобно. Заплатишь в получку в эту кассу, скажем, 5 рублей, как и другие, а когда это необходимо можно взять из нее взаймы. К займам мы прибегали еще и потому, что в течении 15 лет выплачивали за квартиру в кооперативе АН СССР.

Мы въехали в новую квартиру в 1958 году, а до этого жили в студенческом городке в Останкино. Место там хорошее. Рядом красивый старинный парк с музеем, в котором иногда проходили концерты. Был и большой пруд, на котором мы летом катались на лодках, а зимой – на коньках по его льду. Вы сейчас и представить себе не можете, как мы радовались такой перемене в нашей жизни. Все предыдущие годы мы жили безо всяких удобств, а в Казахстане даже пол был земляной. В Монголии вода, да и другие удобства были на улице. В Останкино газ провели только в последний год перед нашим отъездом, а все остальное тоже было «на свежем воздухе». Тем не менее, как тогда казалось, все эти удобства не очень влияли на нашу жизнь. Мы не очень переживали от отсутствия удобств, никому не завидовали, никогда и ни от кого ничего не просили и не требовали. Когда мы поженились, у нас ничего не было. Весь наш багаж умещался в одном чемодане, а мы не то что переживали по этому поводу – просто даже об этом не думали. Мы были молодыми, и нам было хорошо вдвоем. А вообще – то мы начали жизнь оптимистами и оставались ими всю жизнь. Мне однажды сказала мать Виталия Мария Сергеевна: «Нина, ты на все смотришь через розовые очки». Может быть и так, хотя я не думаю, что это так уж плохо.

Настало время рассказать о других наших с Виталием путешествиях по Союзу. Мой рассказ позволит представить как мы отдыхали, где побывали и все то, что очень важно для оценки той жизни, которой мы жили. Я хотела бы, чтобы стало понятно, что в этой стране было хорошего, доступного для всех, а то в последнее время развернули такую оголтелую, злобную критику всех сторон прошлой жизни страны. Можно подумать, что в той жизни и жизни-то вовсе и не было, а были только лагеря, ГУЛАГи, непрерывный голод и так далее. Да, это было, но было и другое. Слава Богу, что теперь основная масса смогла оценить, что хорошего было в те времена. Перестройку надо было проводить, но не с помощью ваучеров, а постепенно и продуманно, а не так «сначала все разрушим, а потом»… Впрочем, что это я?

Конечно, когда мы были помоложе, то всеми силами стремились на юг. Мы побывали почти во всех городах Черноморского побережья. В Крыму это – Севастополь, Ялта, Алушта, Феодосия. Запомнились знаменитый Никитский сад и Ласточкино гнездо. Да и в Одессе мы были не раз, прохаживались по знаменитой лестнице, были и в Измаиле, где Дунай впадает в Черное море, и в Вилково. Мелкие отроги дельты Дуная заселены густо по берегам и к некоторым подъездам домов можно добраться, только подплыв на лодке. О Новороссийске и Геленджике я уже писала. А вот грузинские берега моря были излюбленными местами нашего отдыха. Гагры, Пицунда, Новый Афон, Сухуми… На автобусе нас возили в горы к озеру Рица, где был санаторий, но мы только любовались красотами высоких гор и озером, но в нем не жили. В Гудаутах мы больше валялись на пляже, а иногда тоже ездили на экскурсии. В Новом Афоне взбирались на гору, где стоял монастырь, правда, не действующий. Нас там встретил сторож, который поводил нас по территории монастыря, рассказал его историю. В Грузии, в Тбилиси я была один раз на Всесоюзном съезде рентгенологов и радиологов, где у меня был доклад. Как и всегда, нам там тоже организовали экскурсию по грузинской столице и даже свозили в Гори. Там стоит специально построенный дом-музей Сталина, хотя в сам домик Сталина не пускают, чтобы не портить его. На площади стоит огромная статуя Сталина.

В Армению я тоже ездила на какую-то конференцию по нашей научной тематике и со мной туда ездила Вука Нинкова, сотрудница Белградского института Бориса Кидрича.

В Киеве мы посетили Киево-Печерскую Лавру, на территории которой стоит подземная церковь, вернее в ней захоронены раки умерших монахов, ставших святыми, которые почитаемы и находятся в углублениях в стене. Горят лампады и кажется, что очень жутко – хочется поскорее выйти на белый свет.

Отдыхали мы как-то и в колхозе под Черкассами и я до сих пор помню изумительный запах тамошнего соснового леса, а невдалеке мирно течет Днепр.

Вот я и описала как могла наши путешествия по Союзу, наверное, вспомнила далеко не все, но достаточно, чтобы представить себе эту сторону нашей жизни. А отпуска обычно длились у меня по полтора месяца в году, а у Виталия по два – остальное же время занимала работа.

Где бы я ни работала – я никогда работой не тяготилась, везде работала с удовольствием, и когда меня спрашивали о хобби, всегда отвечала – «Мое хобби – моя работа». Но это не значит, что ничто более меня не интересовало. Я всегда старалась расширить свой кругозор, потому что в детстве мало кто занимался моим интеллектуальным развитием. Я всегда много читала и читаю сейчас – как классику так и современную литературу. Мы выписывали много разных литературных журналов, несколько газет и всегда были в курсе всех событий, происходящих в стране и мире. Я очень любила ходить на спектакли, концерты, в музеи, на выставки. Мне повезло побывать во многих музеях мира и ознакомиться с мировыми шедеврами архитектуры, живописи, скульптуры и др. Полагаю, что все это и помогло мне правильно выбрать свой жизненный путь, определить свое отношение к людям. В раннем детстве на меня благотворно повлияло ощущение принадлежности к большой семье. Потом я уже сама заботилась о своей жизни. Мне потом никто не помогал материально и, если бы не государство, я бы никогда не смогла учиться и получить образование, как другим, из теперешней «прослойки»интеллигенции. Мы учились бесплатно и получали стипендию, учебники и больше ничего не требовали. А что нам молодым еще было надо?!

После 1972 года жизнь в институте потекла как и раньше – все по плану. Я продолжала разрабатывать некоторые вопросы, связанные с особенностями регенерации гемопоэза после воздействия летальных, сублетальных доз радиации и радиомиметиков. Поскольку многие теоретические и практические аспекты этой проблемы широко разрабатывались в Радиобиологическом институте в Нидерландах, я, при составлении научно-исследовательского плана на 1973 год, включила в план научную командировку в эту страну, чтобы провести, по возможности, совместную работу с сотрудниками института. В нашем институте мой план одобрили, а Иностранный отдел АН СССР включил его в план по обмену с научными сотрудниками из других стран. Продолжительность командировки была запланирована на три месяца, однако по ходатайству Радиобиологического института перед Министерством образования и науки Голландии и перед посольством СССР, при согласовании в Москве мне продлили ее еще на один месяц. За время командировки я познакомилась с проблемами и методами исследования в Радиобиологическом институте, овладела методами разделения гемопоэтических клеточных суспензий на фракции, некоторыми методами культивирования кроветворной ткани, провела экспериментальные исследования по изучению лимфоцитоподобной клеточной популяции, появляющейся при восстановлении костного мозга после сублетального облучения. Изучила влияние радиации на популяцию гемопоэтических стволовых клеток и их способность образовывать колонии в культуре ткани и в организме животных, а также провела сравнительные исследования гемопоэтической системы интактных и облученных гемозиготных мутантов мышей серии НЮД. Описывать поученные результаты исследований мне не представляется необходимым, но все они самым подробным образом были представлены в научном отчете, который был отдан мною в Советское посольство в Гааге в Нидерландах, а позже опубликован в научных статьях.

Помимо проделанной работы я принимала участие в работах институтского коллоквиума, который проводился каждые две недели. На одном из них мною был прочитан доклад на тему: «Исследования лимфоцитоподобной клеточной популяции в период пострадиационной регенерации костного мозга», а также сделано три сообщения в ходе экспериментальной работы, проводимой в Радиобиологическом институте для группы сотрудников под председательством директора института. Надо отметить, что в институте все научные заседания проводились на английском языке, на английском же и печатались годовые отчеты.

В 1975 году я еще раз побывала в Голландии вместе с Н.Г.Хрущевым на симпозиуме по биологии клетки. Мы жили в Амстердаме, но я съездила в Гаагу и посетила свой институт – докторов Дике и Рикардо там уже не было. После заседаний всех членов симпозиума повезли в старинный замок Ловенстейн, где был дан прием.

Длительное общение с людьми на работе и в нерабочей обстановке позволило мне узнать и понять многие стороны жизни страны и ее народа, а также оценить отношение окружающих меня людей к СССР. Независимо от того, как они относились к нашему строю, к идеям социализма Советский Союз – как могучая и сильная держава вызывала у них чувство уважения и почтения. И я, как представитель этой страны ни разу не почувствовала на себе косого взгляда или пренебрежительного отношения, которое иногда ощущали работавшие в институте представители других стран. Мне приятно это отметить, особенно сейчас, когда «так называемые демократы»оболгали и продолжают еще и сейчас чернить нашу страну и ее жизнь в Советские времена.

По обмену научных сотрудников с другими странами я работала один раз во Франции, три раза в Бельгии и один раз в Нидерландах. Во всех случаях я должна была привозить определенные суммы в валюте. У меня сохранились некоторые квитанции из кассы АН СССР, по которым можно видеть – какие суммы я сдавала. Так, из Франции я привезла 2060 Французских франков, из Голландии – 2084 гульдена, квитанции о Бельгиийских суммах у меня почему-то не сохранилось. Хорошо помню, что за поездку в 1971 году я ничего в кассу не возвращала. Мне сказали, что это объясняется тем, что прибавили к зарплате посла, а значит в обязательном порядке и всем другим – и мне можно было всю сумму истратить! А моя месячная зарплата была 11100 бельгийских франков.

Вернувшись из Голландии я продолжила свою работу. Писала множество разных нужных и ненужных отчетов о командировке, сделала доклад на Ученом Совете института, заканчивала работу, начатую в Голландии. Продолжала эксперименты, в основном по изучению стволовых клеток гемопоэтической системы в различных условиях эксперимента.

У Виталия был отпуск и мы на 20 дней поехали отдыхать в Мозжинку – подмосковный пансионат Академии Наук. Мы и в последующие годы ездили туда на отдых несколько раз. Пансионат расположен недалеко от города Звенигород в лесу, на высоком берегу Москвы-реки в очень живописном месте. Нам там нравилось и, как всегда после разлуки, наши чувства обновлялись и дружба и любовь укреплялись. Обычно мы друг другу рассказывали о своих впечатлениях и делах за то время, что провели врозь. Вообще, оставаясь вдвоем мы никогда не скучали. Я не знаю, как все это надо называть. Только мне думается, что все это и есть любовь, длившаяся много лет. О будущем мы не думали и никогда об этом долго не говорили. Нам было хорошо вместе – а лет и тому, и другому было уже за шестьдесят…

А между тем в институте проходили половина моей жизни и мне было приятно работать и чувствовать себя нужным человеком. С неба я звезд не хватала и не переоценивала свои возможности. Страдала, как мне иногда говорили, самоуничижением. Может быть это было и так. Надо сказать, что обстановка способствовала нормальной работе: никаких склок, сплетен. Отношение сотрудников друг к другу было доброжелательным, чего нельзя было сказать о некоторых других институтах АН. Несколько раз в году в институте устраивались вечера, чаще всего они проводились в какие-нибудь праздники, проводились и капустники, в которых было много юмора и смеха. Приглашались артисты, и я помню концерт Высоцкого, который бывал в институте несколько раз. Устраивали и экскурсии по городу, и в Ясную Поляну, Мелихово, Суздаль, Троице-Сергиеву Лавру и другие места. Иногда я брала с собой Таню. Выпускались стенные газеты, освещающие жизнь института. Не знаю, есть ли в институте все это сейчас, но тогда эта форма внутренней жизни института способствовала сплочению и дружбе и я с удовольствием вспоминаю годы, проведенные в институте.

Коллектив в лаборатории Радиобиологии был дружный, работоспособный, много было совместных работ, т.к. в основном работали по одной тематике, но каждый со своей методикой. В лаборатории мы всегда отмечали дни рождения каждого сотрудника, устраивали застолья и дарили подарки. По возрасту мы были одногодками только с Э.Я. Граевским – нашим заведующим и о нем я могу сказать только хорошее. Как руководитель и как человек он был добрым, всем помогал советами и относился к сотрудникам по отцовски, его все уважали и любили. Все другие сотрудники были моложе меня на 15-25 лет.

В институт я пришла, когда мне было 36 лет – в 1949 году, а теперь мне уже 88. Я почти не помню всех ситуаций, связанных с Лысенко и его теориями, тем более, что я не генетик. В институте в то время благодаря мудрому руководству Г.К. Хрущова ничего особенно страшного не произошло, хотя тематику генетических лабораторий пришлось менять. В то же время к нам в институт пришли генетики из других институтов, из которых их уволили. Постепенно все вернулись к нормальной работе.

Не помню никаких особенных переживаний в институте по поводу смерти Сталина. А вот о смерти Ленина я помню, правда, достаточно смутно. Мне было 11 лет и я помню, как окружающие меня взрослые плакали и искренне жалели о его уходе из жизни. Свои чувства того времени я совсем не помню, но всю свою взрослую жизнь я с уважением относилась к нему как талантливому человеку, сумевшему по-своему понять историческое значение общества и повести за собой большую массу народа. В нашей стране было немало талантливых людей – Герцен, Кропоткин, Плеханов, Соловьев, Карамзин и другие, которые интересовались историей и каждый по-своему ее понимал и описывал.

В начале 1975 года у Виталия обнаружили опухоль. Анализы показали, что опухоль злокачественная и ему сделали операцию. Мы все очень беспокоились и переживали. Из больницы его выписали, и довольно скоро он вернулся к работе. Его лечили лекарствами (таблетки, уколы ), я не помню их названий, но помню, что они были гормональными. Химиотерапия и лучевая терапия не применялась. Он чувствовал себя хорошо и продолжал активно работать. Ранее он жаловался на сердце и ему даже ставили диагноз – микроинфаркт и рекомендовали лечиться в санатории, что он и сделал поехав в санаторий «Поречье». Позже иногда у него были боли в сердце, но со временем они прошли. Время от времени он страдал радикулитом и даже один раз ездил на горный курорт в Грузию.

Наша жизнь текла как обычно спокойно и без особых изменений.

В Москве в скором времени меня ожидало большое разочарование. В июле мне и еще 16 сотрудникам было предложено подать заявление об уходе на «заслуженный отдых». Мы все были огорчены таким поворотом в нашей жизни. Мне было 64 года и я была полна сил. Администрация говорила нам, что они сожалеют, но так поступить необходимо, т.к. придут молодые сотрудники, а свободных единиц нет. Для меня было трудно так внезапно расстаться с работой и я долгое время переживала. С работой я не порвала и в течение десяти лет продолжала временами работать. Мне оставили лаборантку и регулярно зачисляли в штат на 2, а иногда и на 4 месяца и тогда я почти ежедневно ходила на работу. Последняя моя статья вышла в 1985 году, а с экспериментальной работой я полностью рассталась в 1988 году.

Виталий продолжал работать и ушел на пенсию в 1984 году, ему было 75 лет. Очень скоро, в этом же году он устроился на работу в Институт Кристаллографии в качестве дежурного. Я уговаривала его не делать этого, но он не хотел меня слушать. Он не мог сидеть все время дома. С Виталием случилось несчастье – он упал и сломал шейку бедра. Его положили в больницу и сделали операцию – вшили металлический штырь. Я в это время была в Бельгии в гостях у Жени и вначале мне об этом не сообщили, не хотели меня волновать. Когда у него в больнице вдруг поднялась температура, Нина срочно позвонила мне, и я быстро приехала. В этом же году мы праздновали золотую свадьбу, но кто был в гостях, кроме семьи я точно не помню. Помню, что мы вспоминали все годы нашей счастливой семейной жизни. Со здоровьем у меня и у Виталия не всегда было хорошо. Пережили мы много разных заболеваний, лечились лекарствами, иногда приходилось и в больницах полежать, но со всеми заболеваниями справлялись.

12 декабря вечером, приехавший врач скорой помощи сказал мне – не трогайте его, пусть лежит спокойно. Я сразу же вызвала Нину с работы и мы с ней сидели около его кровати и приняли его последний вздох. Я не знаю и не помню, что я чувствовала все это время, но всю мою последующую жизнь я нахожусь в состоянии душевной боли. Только одного месяца он не дожил до 80 лет. Мы похоронили его на Востряковском кладбище рядом с могилой моей матери. Прости Виталий, мне пришлось пережить тебя.

Мы прожили в браке 54 года и разве можно их забыть! И сейчас, на тринадцатом году после его кончины, не проходит и дня, чтобы я не вспоминала дни, прожитые с Виталием. Вспоминаю, как мы вместе преодолевали трудности, как заботились друг о друге, как всегда вместе проводили отпуска. Мы оба заботились о семье, ее благополучии. Общий стиль ее жизни, моральные устои семьи, как мне кажется, способствовали воспитанию Нины и Тани. Они выросли хорошими, умными, самостоятельными и образованными людьми.

После того, как Виталий ушел из жизни, я чувствовала себя одинокой. Все наши давнишние друзья поумирали. Наша жизнь, особенно у меня из-за частых переездов и переходов из одного коллектива в другой, не позволяла мне сохранить дружественные отношения с моими подругами.

Примерно в 1958 году мы начали дружить с Путинцевой Тамарой. Мне всегда нравился ее характер, ум, доброжелательное отношение к людям. Сейчас ей около 80 лет, а ее мужу 87 и мы продолжаем дружить, звоним друг другу.

В институте я еще дружила с Татьяной Сперанской, но как-то сразу у нас с ней отношения испортились. На одном из партийных собраний, кажется в 1990 году, Татьяна выступила с бурной речью о своем выходе из партии. Все были удивлены, молчали и не могли поверить, что это говорит Сперанская, ибо она всегда была активной коммунисткой, выступала с речами в пользу всех партийных начинаний. Один раз была даже избрана секретарем партбюро. На том собрании выступила и я и, не обращаясь к кому-то конкретно, сказала: «С тонущего корабля крысы всегда быстро убегают??»Мы с ней по этому поводу не говорили, но можно было понять, что она посчитала, что мое выступление относилось к ней. Мы больше не встречались, обе были на пенсии и редко появлялись в институте. Она мне больше не звонила, не звонила и я ей. Вот так и закончилась наша дружба, наверное, она была недостаточно крепкой, но себя я в этом не виню.

Вообще, вокруг меня всегда было много людей, с которыми я поддерживала дружеские, деловые, научные взаимоотношения. Частые переезды за мою жизнь, короткое время пребывания в том или ином коллективе не способствовали более близкому сближению. Тем более, что у меня все хорошо складывалось в семье и все мои помыслы были связаны с ней.

Жизнь моя была богата событиями и была очень интересной. Я встречалась и общалась со многими людьми – знаменитыми и не очень. У меня не было никаких врагов и не было людей, которых бы я ненавидела (кроме Б.Н.Ельцина, который с кучкой авантюристов разрушил такую великую страну, объявив, что-де даровал свободу. На что она – такая свобода? Как-то один «демократ»на этот мой вопрос сказал: «За свободу надо платить». «Плата уж очень высока», – ответила я ему).

Потеряв моего спутника жизни, уйдя от активной работы, моя жизнь во многом изменилась. Сузились мои интересы, мои обязанности. Я же своего возрастного изменения не чувствовала. Мне долго казалось, что я изменилась мало и еще могу многое делать. Меня угнетало, что дела, достойного моего состояния, нет. Но оказывается, человек ко всему привыкает, адаптируется ко всем условиям и жизнь продолжается, но уже совсем по-другому.

Иногда я ходила в музеи. Раза два ездила в Мозжинку, отдыхала. Все это время много читала книги, журналы, газеты. Много прочла из классики ХХ века, которую у нас раньше почти не издавали. Ходила и в институт, когда меня приглашали на какие-нибудь мероприятия. Последний раз была два года назад. Каждый год на два месяца езжу на дачу. Сейчас мои родные настояли, чтобы я занялась описанием моей жизни. Теперь я даже рада, что в моем возрасте смогла многое вспомнить из моей долгой жизни. При этом, воспоминания иногда радуют, а иногда наводят грусть.

Сегодня 22 июня и я вспомнила о начале войны и тот страх, который тогда испытала. Мы с дочкой были одни, все уехали в экспедицию, а я волновалась за маму – как она там? Прослушала по телевизору выступление президента Путина. Его выступление вернуло меня к тем временам. Мы же всю войну были в Монголии и всех ужасов военного времени не испытали. Мама приехала к нам в 1942 году и подробно рассказала о своих переживаниях, особенно в тот период, когда немцы подошли близко к Москве. Из моих родных в эту войну погиб мой дядя Гена. Он служил в танковой роте на Сталинградском фронте. Дядя Володя еще до войны служил на флоте, на крейсере «Октябрьская революция». Во время войны он работал в Магнитогорске, на заводе.

Младший брат Виталия Валентин был в армии, но его часть больше находилась в Иране. Была она там и во время встречи Сталина, Черчиля и Рузвельта. Он много рассказывал о своей службе, но у меня в памяти мало что сохранилось. Сам он давно уже умер. А сестра и мама Виталия жили в Ростове-на-Дону даже во время немецкой оккупации.

Начиная с 1989 года, я живу с семьей Тани, ее мужем Алешей и их дочерью Катей. Я довольно долго привыкала к укладу их жизни. Мне все время чего-то не хватало, тем более, что они, по сравнению со мной, очень молодые и к теперешней жизни относятся иначе, чем я. Они очень заняты все дни на работе и только поздно вечером возвращаются домой. Я чаще остаюсь целый день одна и к этому я уже привыкла. Жизнь моя течет уже не так, что было раньше, но, все равно, если не счастливая, то не плохая, не тяжелая, не трудная. Я бы сказала – обычная для моего возраста – хорошая. Нина с Митей живут отдельно, но видимся мы довольно часто.

Прочитав свои воспоминания, я осталась не совсем довольна, но я ведь и не писатель. Переделывать, наверное, не смогу.

2001 г.