В период Отечественной войны Красная, а затем Советская Армия, согласно официальной пропаганде тех лет, не знала поражений. Наши войска «отходили на заранее подготовленные позиции», «выравнивали линию фронта», а то и просто оставляли тот или иной населенный пункт безо всякого объяснения. Когда в сводках объявлялось о боях на новом направлении, опытные люди с горечью понимали: на старом оставлен город, который давал название прежнему направлению. Вопрос: «Была ли необходимость у политработников, у Верховного командования, Совинформбюро скрывать наше отступление, поражения?» – Наверное, была. Ведь и Гитлер впоследствии не трубил о своих поражениях, да и англичане не пытались раздуть катастрофу Дюнкерка, а американцы – Пирл-Харбора и Арденн. Ясно, что у солдат, у общества, у страны должна была быть уверенность в том, что отступления временные, армия собирает силы, командиры знают, что делают. Это потом, позднее, через годы, когда уже можно будет судить победителя, обнаружится, что путь к победе был иным, чем об этом говорилось в обнародованных документах, о которых и писать было бестактно в первые послевоенные годы упоения достигнутой победой, когда люди не хотели слышать ничего, кроме победной музыки, ибо именно великое чувство общенародной победы врачевало души и тела людей и обширные раны русской земли, нанесенные войной.
Противоречие между катастрофами и поражениями двух лет войны и победоносными годами ее завершения еще долгое время не укладывалось в общественном сознании в единое целое. Это с высоты сегодняшних дней Великая Отечественная война предстает как единое героико-драматическое историческое событие. Большое видится на расстоянии, великое и величайшее – тем более. Для любого же соприкоснувшегося с ней на почве личной судьбы война поворачивалась прежде всего трагической стороной.
Естественно, многое умалчивалось политиками, скрывалось официальной статистикой, было предметом торга с Западом. Удивительно, чем полнее складывалась из отдельных эпизодов общая грандиозная мозаичная картина, тем яснее проявились отдельные ее мозаичные элементы. В итоге, история войны стала затуманиваться с течением времени.
Вот тут-то и явились «новые» версии, гипотезы, догадки и толкования. Да к тому же на смену правящим верхам приходили другие верхи, которым надо было занять и укрепить свое место в военной истории и ослабить представление о предшественнике. Теоретики «победы» теснили теоретиков «поражения». На первое место выходили те или иные государственные личности, отступал простой человек, народ. Когда обличали культ личности, появились «окопная правда», «решающая помощь союзников»; исчезали «воля полководцев», «объективные обстоятельства», «историческая предопределенность». Подобные «курбеты» нелегко было соединить в своем сознании людям, в которых война сидела осколками памяти. Но этих людей с каждым годом становилось все меньше!
Нынче, когда для достижения политических целей можно по-всякому повернуть факты и по-другому оценить победу и поражения, невольно вспоминается фраза, сказанная, кажется, Маргарет Тэтчер, о том, что Россия – это страна с непредсказуемым прошлым. Да, в период сталинский мы почти ничего не знали о поражениях в войне и не объясняли, или, вернее, объясняли односторонне, почему мы отступали до Москвы и Сталинграда. Мы не знали о катастрофе на левобережье Украины в августе-сентябре 1941 года, глухо вспоминали о поражении на Западном фронте в первые месяцы войны, о двойном разгроме у Харькова в 1942-м и 1943 годах, о потере почти всей авиации в начале войны, мы не знали о стойкости немецких войск, не отдавших нам Демянск или дважды бравших Ростов.
Ныне появилось поколение политиков, которым очень важно низвести победу до ничего не значащей величины. Им надо доказать, что лишь помощь богатой и процветающей Америки спасла Россию от гибели. Они вроде бы низвергают Сталина и коммунизм, но на самом деле они метят в Россию. И поэтому один мой знакомый фронтовик безальтернативно и жестко сказал: «Я под этим красным знаменем шел в атаку под Сталинградом, был ранен в Белоруссии, брал Берлин. А они хотят вроде бы мне мою дореволюционную Родину вернуть и дать другое знамя. А это, что же, мне сжечь? Моих погибших побратимов, что воевали и погибли под ним, забыть?» Не хочет быть клятвопреступником и отступником старый воин. И это в традициях русской армии. И это в традициях нашего народа. Но в его же традициях не забывать и о поражениях. Вспомним, ведь «Слово о полку Игореве» написано отнюдь не о блестящей победе русских воинов. Это скорее своеобразное покаяние и эпопея о раздорах, распрях и гордыне русских князей. И, конечно, это поэтическое воспевание героизма, мужества, стойкости русских воинов. Помнили россияне и поражения Петра I под Нарвой, русских воинов в Крымской войне, Цусимскую катастрофу, крушение в Восточной Пруссии, в мазурских болотах.
Но Россия возрождалась – и во многом благодаря памяти о поражениях, а поражения, как ранение, напоминало ей, как бывалому воину, о необходимости быть бдительной и не повторить возможность для ранения.
Итак, будем помнить о поражениях! Будем чтить погибших героев! Будем помнить о жертвах! Будем знать все о наших потерях и утратах. А они начались с первых дней войны. В 1941 году было взято в плен 3,4 миллиона человек. Особо катастрофическим был удар по нашей авиации. В первые дни Красная Армия потеряла 2000 самолетов. Это было жестокое поражение для «сталинских соколов».
Жесточайшие поражения понесла Центральная группа войск. Закон войны диктовал: потерпевший поражение несет наказание. Генерал Павлов был расстрелян. Чего тут больше: перста божьего, неизбежности расплаты за провал, жестокости войны, попытки Верховного командования скрыть за этим свои просчеты? Все вместе, наверное.
В документах, опубликованных в сборнике «Неизвестная Россия» Московского городского объединения архивов, даны протоколы допросов бывшего командующего Западным фронтом, генерала армии, члена ВКП(б) Павлова Дмитрия Григорьевича. Боевой генерал, воевавший в гражданскую, получивший Героя Советского Союза за участие в боевых действиях в Испании, был на этих допросах мужествен и горько беспощаден к себе, но он же сообщил следователям о том, что в разговоре с наркомом в ночь 22-го сказал тому, что немцы снимают проволоку, непрерывно передвигают мехколонны.
Народный комиссар обороны ответил ему: «Вы будьте поспокойнее и не паникуйте, штаб соберите на всякий случай сегодня утром, может, что-нибудь и случится неприятное, но смотрите, ни на какую провокацию не идите! Если будут отдельные провокации – позвоните». Павлов на допросе вначале оговорил себя, сообщив, что он вместе с Уборевичем готовил до войны военно-государственный переворот. Потом же, когда начался суд, он отказался от наговора, объяснив его своим болезненным состоянием и стремлением ускорить суд.
Драматично его последнее слово перед расстрелом. Сокрушенный поражением, генерал не плакал, не молил о прощении. Он просит лишь изъять из приговора заключение о вражеской деятельности. В предсмертном слове он вносит вклад в новую стратегию войны: «…стрелковые дивизии в настоящее время являются недостаточными в борьбе с крупными танковыми частями противника. Количество пехотных дивизий не обеспечит победы над врагом. Надо немедленно организовывать новые противотанковые дивизии с новой материальной частью, которые и обеспечат победу». Павлов признал свою вину во многом. Самые последние слова его были: «Я прошу доложить нашему правительству, что в Западном особом фронте измены и предательства не было. Все работали с большим напряжением. Мы в данное время сидим на скамье подсудимых не потому, что совершили преступления в период военных действий, а потому, что недостаточно готовились в мирное время к этой войне». (Курсив мой.– В. Г.). По этой причине на скамью подсудимых могло бы сесть почти все военно-политическое руководство.
Другой символ поражения – генерал Кирпонос. В результате того, что в районе Лохвиц, Лубен в сентябре 1941 года замкнулись клещи танковых армий Гудериана и Бока, в окружение попала вся киевская группировка наших войск. Это был самый большой «котел» времен второй мировой войны, больше Сталинградского.
* * *
После войны жил и учился я недалеко от гоголевских мест в райцентре Комышня на Полтавщине. Помню, как предприняли мы, школьники, небольшой поход через станцию Сенчу в городок (тогда-то он нам казался ой каким городом!) Лохвицу. Мы хотели посмотреть, как там делался сахар на заводе, куда везли со всей округи «цукровый буряк». Это было в 1946 году. Вдоль дорог, а иногда посреди полей, стояли сожженные танки. Иногда это были немецкие, но чаще наши. Кое-где валялись остовы сгоревших машин. О сражении здесь говорили как-то глухо и невнятно. К вечеру мы оказались около темного леса. «То Шумейково, хлопцы, туда не ходите. Там полно мин!» – предупредил нас дед, что пас на обочине телят.
Ну да, «не ходите». Туда-то как раз и надо было мальчишкам военной поры, где мины. Когда мы подошли к роще, она показалась какой-то таинственной и зловещей, темноватой и сырой. Прокричала тоскливо ночная птица. Мы остановились. И из-за кустов, как бы дождавшись нас, вышел мужчина с ружьем. «Далеко ли собрались?» – негромко спросил он. Мы кивком показали вперед, давая понять, что идем в рощу. «Поворачивайте-ка, пока целы, а то вами СМЕРШ займется, тут все шмыгают, могилу Кирпоноса ищут». Мы молча повернулись и пошли обратно, хотя что такое СМЕРШ и не ведали. Так впервые я услышал эту фамилию – Кирпонос. Отец неохотно объяснил: «Командующий был в Киеве. Застрелился, говорят, тут где-то или в плен попал. Тут ведь было большое окружение наше во время войны, а Кирпонос не прорвался. Может быть, он и в плен попал. Только ты об этом не распространяйся. Мал еще»…
История же поражения такова.
Советское руководство считало в 1941 году, что немцы предпримут важный удар через Украину – богатые хлебом, железом стратегические районы СССР: Киев, Харьков, Донбасс. Этот фланг укреплялся. Туда двинули достаточно большое количество танков и другой техники. И хотя для немцев это не было главным направлением, фельдмаршал Рундштадт, командовавший группировкой «Юг», обязан был столь же молниеносно, как «Центр», продвигаться на Восток. Однако командующий Юго-Западным фронтом генерал армии Кирпонос умело маневрировал техникой, боевым составом и, отступая, сдерживал натиск врага, не давая ему разгромить основные силы. У Киева, который по плану «Барбаросса» должен был быть взят в июле, войска были остановлены. Началась его героическая оборона. Да, героическая, ибо по мужеству, самоотверженности, напряжению сил воинов и гражданских лиц она не уступала одесской и севастопольской.
Немцы к этому времени овладели Минском, Вильнюсом, Ригой, Смоленском. Гитлер, встретив сопротивление на центральном участке и в районе Киева, решил разгромить южную группу войск и уже оттуда расплющить Москву с центра и юга.
Бронированная махина Гудериана повернула с центрального направления (с направления на Москву) на юг, прошла через Брянщину, Черниговщину, Сумскую область. Захватив Чернигов, Бахмач, Конотоп, Нежин, отсекая армию Кирпоноса от основных сил, Гудериан вместе с наступавшими с юга, от днепровского плацдарма, танками генерал-полковника Клейста создали угрозу беспощадного окружения.
Кирпонос несколько раз радировал в Ставку и Сталину, просил оставить Киев, отвести войска и сохранить их. Ему не разрешали, понимая, что это изменит все стратегическое состояние фронтов. Ставка не увидела опасности грандиозного окружения. Кирпоносу поступала одна директива: «Во что бы то ни стало удержать Киев». И хотя отвод войск начался, было уже поздно.
15 сентября в районе Лохвицы и Лубен кольцо замкнулось. Отступавшие и оказавшиеся без горючего войска бросали боевую технику и попадали под беспощадный огонь танков Гудериана и Рундштедта. Огромный «котел» разрезали на три части, многие соединения мелким группами прорывались на Восток. Но, по подсчетам Гудериана, только пленными было взято 570 тысяч человек, захвачено много боевой техники, танков, орудий.
В балке Шумейково оказалось окруженным руководство фронтом. В «Справке комиссии главного управления кадров наркомата обороны от 11 января 1944 года» за подписью свидетелей офицеров значилось: «К 10.00 час. на 20 сентября с Востока и Северо-Востока перед рощей появилась группа немецких танков, развернулись фронтом и с ходу повели огонь по роще… Немецкие солдаты пошли в атаку на Шумейково… Несколько раз ходили наши войска в контратаки… Во время второй или третьей контратаки командующий фронтом Кирпонос был ранен пулей в левую ногу. С трудом спустившись в долину, командующий с усмешкой сказал: «Эх, не везет мне на левую ногу». Вражеские танки отсекали Шумейково. Огонь немецких пушек, минометов все усиливался. В 18.00-18.30 Кирпонос, Бурмистренко находились в роще, недалеко от родника. Вдруг возле членов Военного Совета разорвалась мина. Генерал-полковник Кирпонос схватил руками свою голову, накрытую каской. Осколки мины пробили командующему грудную клетку на уровне левого кармана кителя и левую часть спины. Раны оказались смертельными. Через полторы-две минуты Кирпонос умер».
Потерпевший поражение, да еще погибший первым, подвергается осуждению. Он, Кирпонос, не смог сказать своего последнего слова на суде, как Павлов, его долго вычеркивали из поминальных списков героев. Он сделал почти все, чтобы избежать разгрома. Но военная судьба не спасла ни его, ни его воинов. Надо было соизмерить все плюсы и минусы, принимая во внимание его усилия, его неудачи, неудачи Верховного главнокомандования. Было бы очень просто, как это делают многие нынешние историки, всю вину перевести на Сталина. Без сомнения, велики его просчеты, ошибки. Но если следовать такой логике, тогда и все победы, и конечный разгром немцев следует приписать лишь Сталину. А это не так, конечно. И каждый военачальник несет тут свою долю вины и имеет свою долю достижений в победе. Столь же подвержен холодному историческому анализу и Кирпонос.
Драма киевских армий завершилась. Наверное, это можно было бы считать самой большой победой гитлеровских войск во Второй мировой войне. Невосполнимы те потери ни тогда, в 1941-м, ни сейчас. Однако оборона Киева и это грандиозное трагическое сражение на левобережье Украины во многом спасли положение в центре. В словаре известного английского историка Томаса Бенфилда Харботла «Битвы мировой истории» по этому поводу написано: «Несмотря на тактический успех немцев, окружение под Киевом задержало немецкое наступление на Москву в критический момент» (статья «Киев, 2-я мировая война». С. 211).
Так в разноцветье салюта Победы мы должны увидеть жертвенные цвета погибших воинов Киевской группы войск.
* * *
И однако начало войны не уничтожило страну, не привело к гибели армию. Солдаты 41-го стали победителями 45-го.
Запомнилось мне при первом прочтении дневников К. Симонова, как не сразу он узнавал в 44-м и 45-м тех людей, с которыми встречался на дорогах войны в 41-м. Он писал:
«Может быть, это происходило еще и потому, что во второй половине войны люди, форсировавшие Днепр и Днестр, Неман и Вислу, Одер и Нейсе, сами неохотно возвращались в своих воспоминаниях к сорок первому году. И в нашей корреспондентской памяти часто как бы порознь существуют люди первых месяцев сорок первого года и люди конца войны – люди Висло-Одерской, Силезской, Померанской, Берлинской, Пражской операций. А между тем гораздо чаще, чем на это можно было надеяться, на поверку оказывалось, что те и другие – одни и те же люди!»
Автора не заподозришь в излишних симпатиях к сталинскому руководству и послевоенным командующим. Ведь набор его дневников под их давлением был рассыпан в «Новом мире» и не допущен в печать в «Воениздате». Вот тогда-то, в 70-е, и появился у нас в издательстве «Молодая гвардия» он – Константин Симонов. Был, как всегда, предупредителен, мягок, барствен, однако чувствовалось: внутренне напряжен.
Приход Симонова в издательство – не частое событие: пригласили фотографа, принесли чай, поставили коньяк. Он усмехнулся и, переждав, когда ушли все, кроме меня, негромко сказал: «Хотел вам предложить для печати свой дневник времен войны. – И, как бы упреждая вопрос, добавил: – Хочу, чтобы именно молодые знали, какая была война. – Помолчав, произнес: – Она была всякая… Сейчас, приводя в порядок дневники и расшифровывая их, долгое время в архивах возился. Сверяю какие-то данные или фамилии – и передо мной снова те дни. Читаешь в архивах донесения, доклады, телеграммы – и видишь, что все было еще тяжелей, невыносимей, чем тогда предполагалось. Но потом натыкаешься на утешительное донесение: подбили танки, захватили пленных, взяли штабные документы, сожгли немецкий самолет… Нет, далеко не так безнаказанно они шли, далеко не так безнадежно для нас все это выглядело, как старались изобразить».
…Наверное, и они, те, кто терпел поражения, могут спросить потомков: «Мы выиграли войну… А вы?»