Как-то проснулась летним утром, и сразу вспомнился Илья Сергеевич Глазунов. Боже мой – ведь он умер как раз в этот день – 9 июля… Личность космического масштаба, грандиозная, противоречивая, непостижимая, с чувством одинокого сердца…
В дом на углу Калашного переулка с выступающей зубчатой башней, где размещался когда-то рекламируемый в стихах Маяковского Моссельпром, впервые я попала к концу 1980-х. Там, под сводами той самой башни, была мастерская Глазунова с коллекцией древних икон, позже отданных государству, а ступенями ниже, его квартира. Привёл меня туда давний хороший знакомый, журналист Валентин Новиков, человек, которому Илья Сергеевич безоговорочно доверял. Был повод – выпустить в издательстве «Современник», где я тогда работала, книгу художника в публицистической серии «Диалог со временем». Задача состояла в том, что книгу надо было составить, выстроить. И она «собралась»: из записок живописца «Дорога к тебе», в 60-е годы опубликованных в журнале «Молодая гвардия» (позже И.С. включит их в первую часть своего увесистого двухтомника «Россия распятая»), его статей, бесед и выступлений разных лет.
Не сказать, что впечатление от знакомства с гением поначалу было удивляющим… Обескураживающим, да, чуть ли не шокирующим. Больше часа спустя назначенной встречи, художник ворвался в свой дом, как смерч, что заставило меня даже внутренне содрогнуться. Таким я его не представляла, хотя заочно относилась несколько настороженно. Вернулся он с правительственного торжественного собрания из кремлёвских стен по случаю Дня милиции. И явно был чем-то взбудоражен среди властителей мира сего на заре перестройки. Повисла в воздухе из контекста разговора за старинным овальным столом насмешливо брошенная фраза: «Все думают, что Глазунов сумасшедший – смотрит на яйцо и варит часы!..»
Позже, когда я бывала на защите дипломов или открытии нового учебного года в Академии живописи, ваяния и зодчества, возвращённой из небытия Глазуновым, каждый раз поражалась его неожиданному появлению – со свитой или без окружения, всегда это происходило внезапно. Как вспышка, сгусток неведомых энергетических сил. Так же мгновенно он исчезал. И всякий раз я ловила себя на том, что не могла понять, как это происходит. Человек одержимости невероятной, простому смертному в понимании недоступный, он обладал даром, казалось, неисчерпаемой работоспособности и сверхплодотворности, что порождало нелепые слухи о помощи ему, как художнику, подмастерьев-студентов. Но ведь и Моцарт, по сохранившимся свидетельствам, мог сочинять свои симфонии за два-три дня. Близкий наш знакомый, книгочей, большой знаток и ценитель искусства, преданный поклонник творчества Глазунова, видел в нём просто Микеланджело нашего времени.
Мне было интересно работать над книгой. И с точки зрения познавательной, как художник со своей зоркостью подходил к философским картинам, оставляя нам неизъяснимую тайну мира. Открывался он ещё и как безгранично не познанная индивидуальность со своими воззрениями, пристрастиями, борениями, контрастами, предвидениями, устремлениями, потаённой внутренней жизнью, непредсказуемостью… Трепетно и сентиментально отзывались душе лирические строчки о чудесном старинном Плёсе на Волге, воспетом на картинах Левитана, с его «белыми камешками домиков и церквей, словно высыпанными из чьей-то большой ладони», где из года в год сама бывала с юности:
«…Холодно и неуютно одному под моросящим дождём. Таков ли Плёс, как на полотнах Левитана, овеянный нежной грустью и «вечным покоем»? Хранит ли Плёс память о жарких сечах с татарами, о тех далёких временах, когда он служил местом сбора русских войск для похода на Казань? О Минине и Пожарском, которые в 1612-м останавливались здесь перед походом на Москву?..
Я долго бродил по крохотному городку и старался найти мотивы, запечатлённые Левитаном. Над головой шумели деревья. За Волгой расстилались дали, было грустно. Но дождь понемногу затихал, в небе началось борение. Свинцовые тучи расступились, из синего прорыва лебединым крылом проступило и запенилось белоснежное облако. На душе стало покойно, уютно и тепло, как после разговора с хорошим человеком». Оттуда, тогда, овеянные этими ощущениями по-над Волгой, чуть за середину прошлого века, появились ранние глазуновские «Плёс. Вечер», «Город на реке. Плёс», «Плёс. Русь», «Этюд. Волга»…
Репродукция пейзажа «Плёс. Церковь» (1956 г.) с ведущей в гору к Троицкому храму грунтовой дорогой среди утопающих в зелени ещё недавно таких знакомых простых деревянных домов висит у нас комнате, как и «Тихая обитель» Левитана, напоминая о дорогих сердцу местах.
Со страниц представал и Глазунов воинствующий:
«… Я был и остаюсь не согласен с концепцией фильма Андрея Тарковского «Андрей Рублёв». Андрей Рублёв был величайший философ, а не неврастеник в духе персонажей Антониони. При этом я за то, чтобы показывались фильмы Тарковского, и не говорю о таланте режиссёра, речь идёт об исторической концепции фильма. Мне, например, не нравится образ Христа у немцев XVI века. Мне кажется, на русских иконах и у Эль Греко Христос отображён в соответствии с божественной сутью Бога-человека. Я прошу извинить, что мне не нравится фильм Тарковского, как не нравится немецкий Христос, – он мне кажется бюргером, а не сыном Божьим…»
Когда вышла книжка «Наша культура – это традиция» (предложила это название, вытекающее из общего текста, и автор неожиданно, слёту, согласился, подчеркнув слово наша) – небольшого поэтического формата, не на первосортной бумаге, с иллюстрациями картин только на четырёх сторонах мягкой обложки, Илья Сергеевич был неподдельно рад. Человек благодарный, он ценил единомышленников, помнил бескорыстие и тех, кто относился к нему с добром. Не забывал и зла ненавистников, а их хватало с лихвой.
…На рубеже веков и тысячелетий, накануне семидесятой даты со дня рождения Глазунова, развернулась в Манеже его эпохальная, обширнейшая выставка «Храни, Бог, Россию!». Здесь была лишь десятая доля того, что создано им за всю жизнь – больше Манеж не вмещал. Теперь я уже не отстаивала в очереди часами, как ранее, в 70-80-е, а тогда они выстраивались километровые в любую погоду, а проходила по приглашению. Востребованность в его творчестве с годами у массового зрителя не умалялась. А сам он продолжал запечатлевать в искусстве всё, чему был свидетелем и что хранила память, чтобы и потомки изучали родную историю по его картинам.
Выставки Глазунова неизменно сенсации, когда бы ни проходили, – при руководящей роли партии и правительства, в горбачёвскую перестройку, после развала Союза или вслед за бурными выборами в Госдуму… Так и эта, накануне нового тысячелетия. Сто новых картин, из них три – многометровые. «Разгром храма в Пасхальную ночь» – монументальное полотно (4×8): образ народной трагедии, противоборство добра и зла, противостояние непримиримых стихий; справа – распятие, слева — сползающая гадюка со всеми смертными грехами. Варварское вторжение нечистой силы на Пасхальное богослужение, роковое столкновение под сводами храма сословий России в разгар гражданской войны… Произведение, задуманное ещё давно и близкое по замыслу так и не осуществлённой «Руси уходящей» Павла Дмитриевича Корина. Нашествие воинствующего безбожия на нашу землю, как не знать, принесло свои плоды. В другой своей работе «Христос и Антихрист» художник уже предупреждал нас о надвигающейся катастрофе на перепутье веков, когда так легко обмануться и принять зло в обличье добра, не различив границы света и тьмы.
Искусство Глазунова-полемиста всегда и вызов, и призыв. Вызов предательству, надругательству над святынями, разрушению духовных основ, антикультуре, действительности, которая ломает судьбы. Призыв к единению и согласию в борьбе за вечную и прекрасную Россию, её возрождение и созидание.
Художник изображал Россию такой, какая она есть: разграбленной, поруганной, обманутой. И какой хотел бы её видеть: могущественной великой державой, такой, как она когда-то была и, как невидимый град Китеж, до поры сокрыта под водной гладью. И сам он, и мы, зрители, отражены в зеркалах его эпических мистерий. В картинах Глазунова обнажены и вся жизнь и потрясения его души – трагедия блокадного детства, когда на глазах от голода страшно и мучительно погибали родные, дорога жизни по льду Ладоги (до боли в сердце правдиво откровенные, скорбные графическая серия «Ленинградская блокада» и цикл «Годы войны»), потеря жены, матери его детей, художницы Нины Виноградовой-Бенуа, отеческая любовь к Ване и Вере и собственное одиночество в толпе.
– Я никогда никого не боялся. Я живу на своей земле, – отбивался «король китча» и «художник королей», как его называла либеральная пресса, от запрограммированных атак в свой адрес. Его или любили – или ненавидели, обличая как «идола толпы». Впрочем, сам он не скрывал, что рад тому. «Бойтесь равнодушия!» – предостерегал учеников.
В большинстве своём его полотна не для созерцателей и эстетов. Главным ценителем для художника всегда оставался народ: «Лучшее, что написано обо мне, это книга отзывов». Да и какое уж тут эстетство, когда во второй версии глазуновской «Мистерии XX века» земной шар пылает в огне войн и катастроф, сквозь фашистскую каску пророс колючий семисвечник, а в «Рынке демократии» американскому доллару продаётся всё, вплоть до русских детишек на трансплантацию органов и тканей… Разве не предвидел художник совсем недавнюю нашу угрожающую реальность да и день сегодняшний с его катаклизмами, катастрофами, предательством, мздоимством, тотальным обманом, необратимыми разрушениями?..
Расшифровать разом философские символы на картинах Ильи Глазунова – дело почти безнадёжное. Можно часами простоять у его холстов и мало что понять. Да и не только символы. Загадки остаются и раскрываются со временем. Когда-то, в так теперь называемые «застойные» годы, художник рискнул изобразить на своих полотнах (и выставить на всеобщее обозрение) и убиенного царевича Алексея, причисленного в новом столетии к лику святых, и пострадавших за веру православную священников и философов, и крупнейшего публициста предреволюционной эпохи Михаила Осиповича Меньшикова, расстрелянного в восемнадцатом чекистами рядом с домом на глазах собственных детей… Ныне обнародована масса литературы на некогда запретные темы, сняты фильмы и телепередачи уже и с намеренным перекосом на былую действительность. Тогда же, в 70-80-е прошлого века, просветителем был Илья Глазунов и будоражил нашу историческую память, пробуждая национальное самосознание, призывая разобраться в минувшем. Так и в эпоху «демократии» с её сатанинским оскалом возглашал он со своих полотен: «Проснись, Россия!» Предупреждал о тайных силах зла, о последствиях «демократических» свобод, о бездонной пропасти вседозволенности, что неминуемо ведёт к распаду личности и общества, о пороках, привитых Западом.
Монархист по убеждениям, Илья Сергеевич часто повторял, что любит всё, что было в веке девятнадцатом, и видит спасение родного государства в единоначалии власти. А как художник-миссионер считал: когда происходит тотальное уничтожение русской культуры, искусство должно объединять людей как никогда. Только вот искусство захлестнул девятый вал антикультуры… Но не сбить с заданного курса построенный им корабль, которым управляют его ученики. Если бы Глазунов создал в своей жизни только Всероссийскую академию живописи, ваяния и зодчества, которая живёт и здравствует поныне, – это ли не подвиг собирателя талантов во времена всеобщего упадка духовных ценностей?
Сейчас уже трудно представить, что ещё в 80-е годы творение Баженова, украшающее Москву, где когда-то преподавал Саврасов и учился Левитан, делили между собой десять-пятнадцать организаций. Оно принадлежало всем и никому. Теперь с порога вошедшего объемлет дух Искусства. Называя себя петербуржцем, Глазунов воссоздавал вокруг атмосферу старинного Петербурга. За образец была взята Императорская академия художеств. Отворилась дверь в античный зал – и впечатление такое, что попал не иначе как в Эрмитаж. Скульптурные портреты, изысканные гобелены, настенные плафоны – всё обволакивает взор красотой. Многое выполнено по эскизам студентов и преподавателей. Отобраны лучшие дипломные работы. Конечно, главным дирижёром был ректор с его творческим горением и грандиозным размахом. Представить только, кто ещё способен у нас без выгоды для себя взять и повезти за свой счёт студентов (хоть человеком он был совсем не из бедных) не только в Петербург, но и в Италию, постигать шедевры искусства… Или – присмотрел, купил и доставил из Испании старинный гобелен – для академии! А сколько подлинников, образцов живописи приобрёл он ради своих учеников, сколько, как заядлый библиофил, подобрал и закупил ценных, в том числе раритетных книг, дореволюционных изданий по искусству, истории, философии, литературе, в студенческую библиотеку, где царят простор, уют, свет и покой… И как тут не позавидовать студентам – будущим живописцам, скульпторам, архитекторам, реставраторам, искусствоведам. Замысел Глазунова: «Хотелось бы, чтобы было такое место, которое давало возможность молодым страждущим душам получать знания. И вернулись бы слова Фёдора Михайловича Достоевского: по-русски широко образованный человек». Одно из напутствий-пожеланий мэтра с самого первого дня: «арбатами», коммерцией не увлекаться, это засасывает, и тем меньше шансов стать настоящим художником. И ещё: «Без прошлого нет будущего, без традиции нет свободы».
Творец-мыслитель, он обладал даром поражающих мистических предвидений, пророческих предзнаменований в своём творчестве. В беспросветные 90-е, когда Москва содрогнулась чередой взрывов в метро и жилых домов, унесших сотни жизней, зрительная память вернула когда-то истолкованную в контексте прошедшего времени небольшую картину Глазунова «Метро», написанную ещё в далёкие спокойные годы. Траурная лента эскалатора со светильниками-свечами и спускающейся в подзёмку чёрной безликой толпой… В картине «Шлагбаум. За гуманитарной помощью» художник не оставлял уже никаких надежд на возрождение русской деревни (1994). Его слова на заре XXI века: «Все кричат о народе, но никогда такого отношения к народу, как сейчас, не было. Значит, это не демократия!»
В искусстве Глазунова, возможно, как и в нём самом, уживались полярные силы от прозрения горних высот до демонических низин, от рая до ада, что так гениально отражено в иллюстрациях к произведениям столь любимых им Достоевского, Блока, Мельникова-Печерского… Спасёт ли красота мир?.. Художник и в самые смутные времена на родной земле не терял этой веры: предвестник-ландыш пробивается сквозь закованную толщу асфальта, символизируя надежду в безысходности («Чудо. Асфальт», 1990).
Эрудит, человек энциклопедических знаний в разных областях – истории, философии, литературе, он любил и постоянно слушал во время работы классическую музыку – Шуберта, Вагнера, Рахманинова, Мусоргского, Чайковского… Его экспозиции неизменно сопровождало заветное адажио венецианца Альбинони, погружая в мир библейских сюжетов, размышлений о вечности мироздания, смысле бытия на земле, о главных ценностях жизни.
Ярый противник наступления авангарда, художник отстаивал идеалы и традиции нашей национальной культуры, видя в ней истоки патриотизма, и чуть ли не на каждой встрече со зрителями с лукавством задавал вопрос:
– Скажите, кто из присутствующих в зале, сам или с помощью линейки не может нарисовать квадрат? Подымите руки. (Раздавался хохот. – Т.М.) Сыграть, как Ойстрах, станцевать, как Уланова, – это очень трудно. А нарисовать квадрат легко, это псевдодемократия…
Подлинное искусство, утверждал художник, не может быть элитарным: «Нет и не может быть искусства для масс, а есть высокое искусство, которое понятно всем. Для кого, например, для элиты, для толпы или для народа писали Суриков, Иванов, Врубель, Федотов, Нестеров?»
Глазунова причисляли к антисоветчикам, антисемитам, антидемократам… Часто его спрашивали: «Вы пишете Валентина Распутина, а потом Иосифа Кобзона и его жену. Как можно?» Кстати, однажды, не стесняясь, я тоже не сдержалась и выпалила подобное, получив в ответ:
– Это всё равно что вы смотрите на меня и видите только оторванную пуговицу на моём пиджаке. А вы слышали, как поёт Кобзон русские народные песни?.. Я ценю в человеке его неповторимость, индивидуальность. В каждом есть своя душа. Задача художника – раскрыть именно это.
В который раз разглядываю альбомы разных лет, подаренные Ильёй Сергеевичем с его яркими дарственными надписями. Индира Ганди, Фидель Кастро, Федерико Феллини, Сергей Михалков, Елена Образцова, Владимир Солоухин, жена Нина… Портреты Глазунова – это галерея личностей. Не по образу величия и парадности – от королей, глав государств, знаменитых артистов, композиторов и писателей до простых тружеников, деревенских женщин, а по тайне их внутреннего мира, притягательной или отталкивающей силе человеческой сущности. Нельзя отрицать, что в его портретной живописи присутствовали и элементы конъюнктуры.
Выступая перед аудиторией, Илья Сергеевич расточал собственные афоризмы, впоследствии подхваченные другими:
– Русский тот, кто любит Россию;
– Оптимист – это плохо информированный пессимист;
– Скромность – путь к неизвестности;
– Новый Арбат – вставная челюсть Москвы…
Относительно своей открывшейся прижизненной галереи рядом с Храмом Христа Спасителя, высказывался: «Теперь я знаю, что мои работы не сгниют в запасниках».
Неизменно повторял, что всегда служил Богу, совести и России. И верил в её самобытный исторический путь.
Всю жизнь боролся за сохранение памятников старины и национального лица Москвы. Но коллективных писем не подписывал, называя их братской могилой.
А творчество Глазунова, как и он сам, вот уже многие десятилетия не перестаёт удивлять и оставаться загадкой.