К 100-летию Георгия Васильевича Свиридова вышла книга-альбом «Знаки жизни. Неизвестный Свиридов». Для меня она безмерно дорога и тем, что подарена нашим великим русским басом и незабываемым человеком Александром Филипповичем Ведерниковым. Эту книгу он сделал вдвоём с классиком-музыковедом Андреем Золотовым. Но неизвестный, живой, совершенно неожиданный Свиридов предстаёт именно в потрясающих воспоминаниях и уникальных любительских фотографиях, которые снимал Певец-Артист, а кто не знает, ещё и самобытный живописец.
Ведерников был первым из певцов, кому доверил композитор многие свои вокальные произведения, начиная со «Страны отцов», «Патетической оратории», «Петербургских песен». Это и вокальные циклы на стихи Пушкина, Есенина, Беранже, Бёрнса, посвящённые артисту песни и романсы «Рыбаки на Ладоге», «В Нижнем Новгороде», «Легенда», «Видение»…Часто они давали совместные концерты, где автор выступал в качестве аккомпаниатора… Георгий Васильевич высоко ценил Ведерникова как подлинно национального художника. Они были по-настоящему дружны. Их сближали общие взгляды, идеалы, понимание искусства. «Сколько раз в жизни подступало ко мне отчаяние, когда я видел, как калечатся, как забываются классика и народная музыка… – говорил Свиридов. – Но приходили такие люди, как Ведерников, и я понимал – не всё пропало!»
Однажды Ведерников написал свиридовский портрет. Человек-гора, строгий, суровый, а к ноге прислонилась белая кошка. «В этом прикосновении я пытался подчеркнуть, насколько при внешней суровости нежная и ласковая у него была душа, – пояснял Александр Филиппович. – Кстати, кошечка у него, и, правда, была, он её очень любил. И она его обожала. Помню, как Свиридов увидел портрет и сказал: «Меня многие рисовали, но только у Ведерникова я похож на себя»…
Когда в 1989-м с Александром Филипповичем мы работали над книгой «Чтоб душа не оскудела» (она вышла в издательстве «Советская Россия»), страна кипела предвкушением бурных перемен, шёл приснопамятный съезд народных депутатов СССР, и телевизор не выключался… В такой-то день Александр Филиппович подарил мне свою пластинку с записью романсов Свиридова на стихи Блока и тем самым свиридовским портретом на конверте. На обороте – теперь уже историческая надпись: «… Танюше, на память о работе над совместной книгой и о времени съезда, который всех нас волнует. Всё это пройдёт, а гениальная музыка Свиридова будет жить века!» С тех пор хранится у меня и записка, написанная свиридовской рукой («Саша, не забудь сказать!»). Она о том, что «в искусстве распространилось много лжи, много неправедного, легкомысленного, непрочувствованного…»
Не забыть встречу с певцом в Бахрушинском музее в первую годовщину памяти Свиридова. За окном – вьюжный январский вечер. А в небольшом прохладном зале – щемяще родная музыка, откровение в ней большого артиста: «Подъезжая под Ижоры», «Там, на ландышах расцветших…», «Петербургская песенка»… И такие человечные рассказы о Георгии Васильевиче, о совместных грибных походах в Подмосковье, когда под шелестящей листвой Свиридов вдруг слышал мелодию и тут же бежал домой к роялю. Увеличенная фотография, где они вдвоём осенней порой на краю большака. Дороге нет конца, её обрывает лишь линия горизонта…
В последний раз мы виделись с Александром Филипповичем у него дома в Брюсовом переулке осенью 2017 года, незадолго до его ухода… В большой комнате с роялем на прежнем месте висели его портреты Свиридова, сына Саши, будущего дирижёра, – ещё подростка… Ведерников трижды рисовал Свиридова, как он говорил, это были сезонные портреты – зимний, летний и осенний… Последний, кажется, с рябиной, особенно нравился Георгию Васильевичу и был ему подарен автором. После смерти композитора, а позже и его жены Эльзы Густавовны, он бесследно исчез…
Холмы, заросшие пихтой, посеребренный церковный купол, сияющий чуть ли не за двадцать верст. Цепь больших и малых оврагов, за ней – дремучие леса… Образ родины – северной Руси, вятской земли – для Александра Филипповича Ведерникова был дорог с рождения и вовеки. Подобно корням, питающим дерево, он держал его всю жизнь, как и полётная, всему этому простору созвучная русская песня – «в нашем селе запоют – в соседнем откликнутся», с которой началось восхождение к музыке, пению, родной культуре.
Услышав мальчишкой по чёрному диску репродуктора увертюру к опере Глинки «Руслан и Людмила», он сразу узнал в этой музыке свою Родину. В сердце вскипала радость от светоносной красоты мелодии, от чувства гордости за свою родную землю. С тех пор не покидало видение: над всей Россией, на коне с картины Петрова-Водкина, будто спутник, будто птица-тройка, проносится всадник, как позже прочтёт он в стихах поэта Николая Рубцова, «неведомый сын удивительных вольных племен». А мимо мчатся селения, огни «неподвижных больших деревень», среди которых и огонёк его родительского дома. Здесь, у Ведерниковых, собирался народ просто попеть, отвести в песне душу, а он подтягивал взрослым своим тогда высоким дискантом.
Александр Ведерников родился 23 декабря 1927 года в старинном селе Мокине Вятской губернии в крестьянской семье. Вятка осталась в его памяти с тех пор как легенда, где вся жизнь была пронизана песней: «Мои родители жили на Вятке кланом, все в одном доме – пять братьев и среди них Филипп Сергеевич, мой отец. Вся семья занималась ремеслом: делали тарантасы – это старинное ремесло. Делали рабочие кареты и на выезд – парадные, чтобы втулочки латунные, чтобы сбруя играла, чтобы сама кошёлка была сплетена как следует, чёрным лаком покрыта. Работали и день и ночь. Сами были кузнецы, сами столяры, сами плотники, шорники… Умели изготовить для коня и повозки полное снаряжение – от колёс до сбруи. Плели кузова и возили на ярмарку. И хлеб растили. Все братья обладали хорошими голосами. У отца был бас, были и тенора. И я заслушивался их многоголосием. Когда родные мои пели за работой, а это было почти всегда, вся деревня собиралась слушать. И я с тех пор многие песни знал – и общеизвестные, и местные, деревенские… Пел вместе со всеми. А когда у нас бывали гости, пел гостям и соло – за пятачок. Была у меня кошка-копилка с прорезью. «Ну-ка, Сашка, спой! – говорили мне. Я – на стул, за спинку брался и пел: «Во кузнице молодые кузнецы…» Кто пятак, кто три копейки положит. На эти сбережения покупал я себе краски и карандаши».
Дальше детство и юность прошли на южном Урале, в Челябинской области, куда семья переехала в 1930-е годы, когда началось раскулачивание. Жил в шахтёрском Копейске, окончил школу в городе Еманжелинске. Отец работал плотником, потом строителем, мама окончила курсы и стала медсестрой.
«Мне повезло: в детстве я сразу соприкоснулся с замечательными людьми, которые были связаны с искусством, с миром прекрасного и излучали это прекрасное, и я заразился им сам, – вспоминал Александр Филиппович. – Заразился и уже пронёс через всю свою жизнь, хоть жил и в бараках, и впроголодь. Время-то какое было – война… Отец на фронте. Сколько я тогда профессий всяких сменил! И учеником токаря был, и в слесарке работал, и чернорабочим. Дома с коровой забот невпроворот. В колхозе копали по весне подстылую прошлогоднюю картошку… И учиться надо. Одна отрада – сходить в клуб, попеть, порисовать. Мама у меня добрая была. Помню, все стены в комнате изрисовал – бумагу-то где взять. Душа рвалась к искусству».
Как и его предки, поначалу он пошёл по мастеровой стезе: в конце войны поступил в только открывшийся, а в 1947-м окончил Уральский горный техникум в городе Коркине по специальности «горный мастер». Но рвение к искусству не давало покоя – одновременно с учёбой пел в народном хоре, рисовал, выступал на самодеятельной сцене в клубе «Горняк». Однажды в качестве премии получил отрез сукна на костюм. Клуб этот сыграл в его жизни роль первостепенную: «Там я начал заниматься в самодеятельности. Пел и рисовал. Кружок рисования вёл у нас Данила Данилович Лидер, из поволжских немцев (впоследствии известный театральный художник – Т.М.). Он оказал на меня тогда большое влияние. Часто просил меня спеть и говорил, что из меня может хороший певец получиться».
Мельник в «Русалке» А.С. Даргомыжского – первая оперная партия, в которой вышел Александр Ведерников на первую в своей жизни сцену клуба «Горняк». Было это перед самой Победой. С тех пор знал всю оперу наизусть. Мельник потом станет одной из выдающихся ролей в творческой судьбе артиста.
После техникума начал работать по специальности. Мечтал стать художником и поступить в Свердловское художественное училище. Но когда приехал в Свердловск, оказалось, что вступительные экзамены закончились. Прямо через дорогу находилось музыкальное училище, и ноги привели туда. Его прослушали. Уникальный дар распознать было нетрудно. Так тяга к музыке пересилила, и будущий певец был принят в Свердловское музыкальное училище имени Мусоргского. Увлечение живописью он пронесёт через всю жизнь.
В музучилище занимался у Михаила Михайловича Уместнова. Из бывших дворян, его педагог прошёл школу пения в Италии у знаменитых певцов К. Катони и Э. Росси да и сам в течение семи лет пел на итальянских оперных сценах. Окончив два курса, Александр Ведерников решил поступать в Московскую консерваторию. Приехал в Москву с фанерным чемоданом, который сделал сам, и первую ночь, подложив его под голову, провёл на консерваторской скамейке, у цветущих акаций, где теперь стоит памятник П.И. Чайковскому. Наутро узнал: двадцать два человека на место… И – был принят!
В классе солиста Большого театра бас-баритона Александра Батурина он учился вместе с другим басом – будущей знаменитостью мировой оперы болгарином Николаем Гяуровым. Даже стал Сталинским стипендиатом. Но на третьем курсе оба они перейдут к другому педагогу – Р.Я. Альперт-Хасиной. «Она была как бы «лазарет» в консерватории, – объяснял свой поступок артист. – У кого испортили голос – к ней. Так и мы с Гяуровым. Очень сложный был переход, но необходимый. Подстегнул случай: Батурин привёл нас к Николаю Семёновичу Голованову, который, послушав меня, сказал: «Поёшь одной краской».
В студенческие годы был счастлив любой возможности хоть с галёрки послушать М.Д. Михайлова, Н.А. Обухову, А.С. Пирогова, С.Я. Лемешева, Е.В. Шумскую, М.П. Максакову, попасть в Большой на «Евгения Онегина», «Князя Игоря», «Русалку»… Сам с упоением работал в спектаклях Оперной студии консерватории. С особенной теплотой вспоминал певец постановки студийного режиссера Бориса Афонина, которые покорили его своей художественной правдой.
Начав сценическую карьеру в Мариинском, тогда Ленинградском театре оперы и балета имени С.М. Кирова, с Фарлафа в «Руслане и Людмиле», Варяжского гостя в «Садко», Гремина в «Евгении Онегине», Лепорелло в «Каменном госте», золотой лауреат Международного конкурса вокалистов имени Шумана в Берлине понял, что настал час его Сусанина. Стал готовить партию. Спел один раз, второй… И вдруг приходит телеграмма с приглашением выступить в «Иване Сусанине» в Большом театре. Тогда там шла смена поколений. И, как его тогда справедливо называли, главный театр страны был заинтересован в новых талантливых силах.
Дебют Александра Ведерникова в партии Ивана Сусанина на сцене Большого театра состоялся в 1957 году, после чего певец был приглашён в прославленную труппу. «Сусанин был тот оселок, – скажет позже певец, – на котором я оттачивал голос». Придя в Большой в то время, когда здесь еще не оставили сцену такие басы-титаны, как Максим Михайлов, Александр Пирогов, Марк Рейзен, в расцвете был Алексей Кривченя, восходили к своим вершинам Иван Петров и Александр Огнивцев, Ведерников искал свой путь в создании сценических образов, преодолевая сложившиеся стереотипы. И уже в ту золотую пору каждая новая роль артиста становилась событием нашей культуры.
«Замечательный был артист Алексей Кривченя, – говорил о своём предшественнике Александр Филиппович. – Огромной, стихийной мощи, фантастического перевоплощения, самобытный, характерный. Мы пели вместе в «Борисе Годунове»: он – Пимена, я – Варлаама, которого студентом консерватории застал в его исполнении. Я слушал его часто и многое перенял у него. Учился у всех… Новые исполнители – иные образы. Но передо мной, как сейчас, непревзойденные Галицкий — Александр Пирогов, Сусанин – Максим Михайлов, Варлаам – Алексей Кривченя… Как ориентиры, как маяки». Это поколение оперных певцов, считал Ведерников, отличалось самопожертвованием, они целиком отдавали себя искусству, поэтому и эффект от их выступлений был огромен: «От их сердец к сердцам зрителей передавалась страстность певцов и их любовь к музыке».
В 1961 году впервые был организован обмен группами артистов-стажёров между Большим театром и миланским Ла Скала, и Ведерников был направлен в Италию. Среди молодых певцов, поехавших тогда на первую стажировку в Милан, были и Тамара Милашкина, и Нодар Андгуладзе… Через год после стажировки у знаменитого маэстро Дженнаро Барра Александр Ведерников уже покорял взыскательную миланскую публику в спектаклях Большого театра, приехавшего в Ла Скала на гастроли.
Самородок, достойный преемник блестящей плеяды русских басов, в 1950 – 1980-е годы Александр Ведерников был ведущим басом Большого театра с обширнейшим отечественным и зарубежным репертуаром. Вершинные сценические создания артиста, потрясающие мощью и эпическим размахом, связаны прежде всего с русской оперной классикой. «Моё призвание было служить русскому народу. Я же коренной вятич», – говорил певец. Критики иной раз даже злословили в адрес артиста – слишком уж русским виделся он им и в зарубежном репертуаре.
На протяжении всей своей творческой жизни Ведерников выступал в партии Ивана Сусанина, с которой начинал свою певческую карьеру. Многократно открывал он по ранее заведенной традиции Большого этим спектаклем театральные сезоны. Исполненная артистом более ста раз, эта роль поражала слушателя достоверностью народного характера, жертвенностью героя как явления русского духа.
Сценических обработок любимейшей оперы Ведерников познал не одну: редакцию 1939 года, когда работал в Ленинграде, московскую постановку 1945 года, в которой пел двадцать лет, и «возобновление» оперы в 1978-м. Как мог относиться певец к «эффектным» нововведениям, далёким от существа музыки, «возвысившей народный напев до трагедии», от внутреннего смысла спектакля, по сути искажавшего первоисточник? Призывал сохранить памятник нашей духовной культуры, символ национальной гордости России. Герой его погибал, как в реальной жизни, «молча, не требуя ни хвалы, ни удивления» (Белинский), а не распятым на саблях поляков и зависшим над сценой, как задумали интерпретаторы. И знаменитую предсмертную арию Сусанина из четвертого акта пел, как было при Глинке:
Чуют правду! Ты, заря, скорее заблести,
Скорее возвести
Спасенья час для Руси…
Вопреки измененному в 1939 году поэтом Сергеем Городецким по инициативе руководства театра тексту:
Чуют правду! Смерть близка!
Мне не страшна она:
Свой долг исполнил я,
Прими мой прах, мать-земля.
На заре – смерть. Но Сусанин молитвенно ждет утра: спасение Руси для него дороже жизни. Хотя: «Ах, страшно, тяжело на пытке умирать» (по Глинке). В либретто же Городецкого и это выстраданное признание живого человека было заменено натужной декларацией: «Мне тяжко умирать, но долг мой чист и свят…» И здесь Ведерников не мог предпочесть «переосмысление» истинному и в своём исполнении сохранял подлинный текст. По христианскому обычаю, и в советское время осенял себя во время этой арии крестным знамением.
О Ведерникове – Мельнике в «Русалке» Даргомыжского восторженно отзывался Георгий Васильевич Свиридов, считавший певца исполнителем-творцом ярко выраженной национальной стихии и «его воспарения художественные» просто грандиозными: «Он лучший артист, кого я видел в этой партии, а видел я многих прекрасных артистов, в том числе, например, Александра Пирогова. У Пирогова это был романтический персонаж, Ведерников же трагичен».
В опере А. Бородина «Князь Игорь» артист выступал в двух партиях – Кончака и Галицкого. С детства потрясенный музыкой композитора, он не переставал изумляться музыкальным характеристикам, данным своим героям как определенным типам людей: «Галицкий – любящий всласть пожить-погулять, бесчинствующий князь, самодовольно упивающийся властью… Хан Кончак – образ многоплановый и сложный. Он хитер, умён и этим страшен. Хищник, для которого идея жизни – грабёж, он живет, питаясь кровью других народов. И этот образ способен вызвать сегодня определённые политические аналогии».
За свою творческую жизнь Александр Ведерников исполнил все басовые партии в операх Мусоргского, по его словам, великого провидца человеческого духа, идущих на сцене Большого театра, и ни одна из них не была повторением созданного другими.
Гениальная постановка «Бориса Годунова» 1948 года режиссера Леонида Баратова с оформлением художника Фёдора Федоровского осталась, как теперь принято выражаться, образцом «большого стиля». В этом спектакле артист был и летописцем Пименом, и беглым монахом Варлаамом, и мучимым совестью царём Борисом. Пел по-ведерниковски, ни на кого не похоже.
Продолжатель шаляпинской традиции, Александр Ведерников остался одним из лучших и самобытных Борисов за всю историю существования спектакля. «Главное в этом образе, – был убежден артист, – Божье наказание, наказание совестью, именно муки совести его губят. А для того чтобы это сыграть, надо от многого отказаться, прежде всего – от всего внешнего и сосредоточиться на своем внутреннем мире. Когда я это вынес на сцену, все недоумевали: как это? Не падает, не психует, не колотит бояр и не расхаживает в нижнем белье…» Его царь Борис, по-своему народный характер, нёс в себе прежде всего идею кары за грех: никто не имеет права на убийство, ибо потом будет кара за это. Здоровый, полный сил человек, обречённый властью, он несчастен, снедаемый совестью: «О совесть лютая, как страшно ты караешь…»
Его Досифей в «Хованщине» воплощал идею жертвы ради любви: духовный вождь Руси уходящей, он видит в будущем, надвигающемся на Отечество, предвестие гибели духовных основ своего народа. Сродни по духу Емельяну Пугачеву, Степану Разину, беглый монах Варлаам Ведерникова в «Борисе Годунове» поражал мощью и эпическим размахом и был в исполнении артиста вовсе не комическим, а драматическим персонажем. Совершенно самобытен на оперной сцене его Иван Хованский, «батя» – не праздный гуляка, а личность государственного масштаба, радеющая за национальные устои Отечества: «Только оставьте мне стрельцов моих, и видит Бог, и Москву сберегу, и со всей Русью справлюсь!» По утверждению самого артиста, его натура, творческая индивидуальность всегда тяготела к ролям широкого трагедийного плана, глубоких страстей.
Несравненный исполнитель русских народных песен и романсов с присущей ему естественностью и простотой, произведений Мусоргского, Глинки, Даргомыжского, Бородина, Свиридова, мастер жанровых зарисовок, Александр Ведерников ещё в давние советские годы утверждал, что не только православная вера, но и громадная русская культура несла в народ христианские постулаты. Интерес к духовным песнопениям возник у певца еще в 1950-е годы, когда церковная музыка была фактически под запретом: «У меня нелегальным путем были приобретенные диски эмигрантского хора регента С.Г. Соколова – записи службы Пасхи, Рождества Христова… Я был знаком с замечательным хормейстером Александром Юрловым, и мы с ним (несмотря на все запреты) разучивали церковные песнопения, даже исполняли в камерных концертах. Много духовной музыки было записано Борисом Христовым (знаменитый американский бас болгарского происхождения – Т.М.), сохранились записи церковных песнопений в исполнении Ф. Шаляпина. Мы пели «Символ веры» А. Гречанинова, пели произведения П. Чеснокова. И что любопытно, особенным успехом наши концерты пользовались тогда в студенческой аудитории».
Гражданская позиция Александра Ведерникова проявилась не только в его творчестве. В конце 1980 – начале 1990-х годов, вслед за дирижером Большого театра Альгисом Жюрайтисом, он возглавлял секцию музыки Всероссийского общества по охране памятников истории и культуры, радея за возрождение национального музыкального наследия, в частности, музыки доглинковской эпохи.
В начале ХХI века А.Ф. Ведерников продолжал выступать с концертами по России, постоянно участвовал в деятельности Народного клуба любителей русских басов, привлекая молодых певцов. Снова вышел на сцену Большого театра в партии Варлаама и в свои семьдесят пять пел её в выездном спектакле «Борис Годунов» у стен Святогорского монастыря на Псковщине, где похоронен Пушкин. А чуть позже при поддержке Благотворительного фонда Святителя Николая Чудотворца Александр Филиппович создал театр «Русская опера» и в поставленной там комической опере Мусоргского «Сорочинская ярмарка» по повести Гоголя исполнял роль Черевика.
Он по-прежнему рисовал. Больше жил за городом, ближе к природе, ходил на лыжах, любуясь заснеженным лесом. Не бросал и привычки мастерить, как его предки. Нет-нет да и какая-то деталька зажата дома в тисках, открыта коробочка с набором стамесок… Рамки для своих картин – пейзажей, портретов, развешанных по стенам московской квартиры, – тоже его рук работа. А сколько корзин сплёл, туесков, коробов разных в доме на реке Вятке, построенном ему земляками, или рыбы поймал, не сосчитать. И без этого тоже не представляем Ведерников как явление национального духа.
«В юности я ощутил, что моё пение приносит людям радость, – признавался Александр Филиппович. – Я и не мечтал, что когда-то буду петь в первом театре страны, буду знаком со Свиридовым, Шостаковичем, Хачатуряном… Но с самого начала я всегда всё делал для людей… Для меня ориентиром в искусстве было христианство».
Человек с обострённым чувством правды и истины, он бывал предельно резок и беспощаден, когда дело касалось лжеискусства, судьбы родной земли, её народа и культуры: «Теперь взамен через якобы раскрепощение, свободу идёт закабаление души низменными, ничтожными страстями. Будто человек лишь создан для наживы и удовлетворения своих физиологических потребностей. И это постоянно, ежедневно, ежечасно! Ломка, пересмотр, переналаживание и в среде творческой интеллигенции совершается очень болезненно. Появилась, всплыла на поверхность тьма дельцов, жаждущих урвать за счёт искусства, обогатиться. Приспособленцы быстро и ловко пристраиваются к любым режимам. Но то приспособленцы, подделочники. А настоящий художник как был гоним, так и остался. Он всегда с достоинством глубочайшим, непримирим. Он по натуре борец и несёт свою идею с гордо поднятой головой. Как Дон Кихот».