Римма Яковлевна Якунчикова (в девичестве Большедворова) родилась на Урале в городе Ирбит. После окончания Казанского авиационного института приехала в Воронеж, где 20 лет трудилась инженером-конструктором в Конструкторском бюро химической автоматики, защитила кандидатскую диссертацию. В последние годы перед выходом на пенсию преподавала в Воронежском строительном институте. Как и большинство работников КБХА, активно занималась спортом – водными и горными лыжами, горным туризмом. Была первым председателем Воронежской воднолыжной секции, ныне не существующей. В 2023-м году с моим участием у Риммы Яковлевны вышла книга «Мы все на земле недолюблены», где собраны рифмованные отклики автора на многочисленные события мировой и отечественной истории, в том числе музыки и литературы, стихотворные посвящения коллегам, друзьям и соседям по даче. Завершает книгу пронзительная биографическая повесть. Одна из центральных фигур этой семейной саги родной дядя Риммы Саша, Александр Большедворов. Он служил матросом на крейсере «Диана» и по решению судового комитета был послан в декабре 1917 года в Смольный с просьбой обеспечить команду винтовочными патронами. «Диана» 2 января1918 года пришвартовалась в Петрограде к стенке на набережной рядом с «Авророй» и должна была предотвратить «какие-либо выступления» со стороны членов Учредительного собрания. Сохранился дневник, где дядя Саша описывает свою встречу с Лениным и другие события того времени. Вторую часть дневника дяди, где он описал свою жизнь после революции Римма сожгла. Побоялась, что текст может попасть в чужие руки. Успешный инженер, преподаватель престижного вуза Римма Яковлевна всю свою жизнь переживала трагедию своей большой семьи. Тем, кто виновен в ранней смерти дорогих ей людей совсем недавно она адресовала такие строки:
Я не прощу расстрела царской семьи.
Я не прощу сброс в шахту живьем родственников их…
Я не прощу для дяди моего тюрьмы.
Я не прощу ссылки в Сибирь его семьи…
Чтобы понять такую непримиримость предлагаю прочесть историю её семьи, которая задевает за живое.
Святослав Иванов
В дореволюционной России были широко известны два города: Нижний Новгород, куда съезжались купцы с европейской части, и Уральский город Ирбит, где на ежегодных ярмарках торговали не только сибирскими соболями, но и товарами из Китая, Японии и других азиатских стран.
Ирбит был типичным купеческим городом с малоэтажными домами, несколькими церквями, драмтеатром, большим Пассажем, абсолютной копией Московского, вероятно, построенном по проекту одного архитектора. В этом городе в обычном доме, без водопровода, канализации, с туалетом во дворе, с печным отоплением, и жил мой дед с семьёй: женой и четырьмя детьми. Когда умерла моя бабушка, моей маме (старшей из всех детей) было всего 12 лет. И она с этих детских лет обстирывала всю семью. Если учесть, что не было ни стиральных машин, ни водопровода, трудно представить, как эта малышка таскала ведрами воду из колодца и в корыте на стиральной доске справлялась с этой горой белья. Но дальше хуже: нужно было погрузить выстиранное бельё в чан, потом на санках везти его в 30-ти градусный мороз полоскать на речку, которая была довольно далеко, за пять кварталов от дома. Но так учила её мама – полоскать бельё надо непременно в проточной воде. Эту варварскую пытку пришлось испытать и мне с сестрой. На всю жизнь я запомнила ледяную воду, покрасневшие, а потом и посиневшие руки.
Дед так и не женился во второй раз и продолжал тянуть лямку вдовца. Он был каким-то мелким служащим и во время революции его сочли, наверно, богатым или врагом народа и отобрали дом, несмотря на четверых детей. Так рассыпалась семья. Старший брат мамы уехал в деревню, надеясь, что там разгул революции будет меньше. Но его там убили.
Младший брат мамы, дядя Саша, поверил в революцию и стал служить матросом в Кронштадте. Это про таких как он была сложена песня: «Нас бросала молодость на кронштадтский лёд». Но и его впоследствии посадили в тюрьму. Может быть потому, что он заступался за офицеров, которых вешали на реях, во время мятежа. Но об этом я узнала спустя 20 лет после смерти Сталина из дневника дяди Саши.
Единственным светлым пятном у мамы в детстве и ранней юности было пение в церкви на клиросе во время праздничной службы.
Там в церкви и присмотрел её мой будущий отец. Оба уже были пролетариями и начинали семейную жизнь в длинном одноэтажном бараке по иронии судьбы на Пролетарской улице. Там родилась моя старшая сестра Галя, а через восемь лет родилась я. Ещё через четыре года родилась Людочка. В бараке было не меньше 20 комнат. В каждой – по одной семье. В нашей семье было шесть человек, потому что мама забрала из детского дома мою двоюродную сестру Нину, оставшуюся,сиротой после убийства её отца и смерти матери в том же году.
В бараке было много детей, и все играли в коридоре. Из-за всеобщей бедности почти ни у кого не было игрушек. А у меня был маленький резиновый чёрный мячик, в который все играли, ударяя его в стенку. В стенах коридора вверху были отверстия вентиляционных каналов. Некоторые были без заградительных решёток. Однажды в одной из таких дырок и исчез наш чёрный мячик. Это стало большим горем для всех детей, а для меня ещё и постоянным страхом. Я боялась сказать маме, что потеряла единственную игрушку.
Барак постепенно ветшал, дуло из всех щелей. А двери в обоих концах коридора были почти постоянно открыты, даже зимой. При таком большом количестве жильцов и туалетом на улице это было естественно. Дети простужались, особенно маленькие, и болели воспалением лёгких. Очень многие умирали. Умерла и наша Людочка, не дожив и до двух лет.
Как раз после этого городские власти, наконец-то, приняли решение о сносе барака и расселении жильцов. Наша семья попала в двухэтажный купеческий дом, где на втором этаже было несколько комнат. В одну из них поселилась наша семья. Мы считали,что попали во дворец, тем более, что туалет был не во дворе, а в конце коридора. Но это был не унитаз, а обычная дырка, выпиленная в деревянном полу, куда летели все отходы через два этажа вниз в выгребную яму.
Современному человеку, забывшему, что такое коммуналки, наша жизнь во дворце покажется смешной. Я часто бегала на развалины старого барака и искала там чёрный мячик. Это было не близко, но я не боялась, хотя мне было всего пять лет. Тогда ведь ещё не было киднепинга, мы всюду гоняли без сопровождения родителей. В последнее посещение барака я наступила на ржавый гвоздь, торчащий из доски, которых много валялось на свалке после сноса старого жилища. И пришлось мне на одной ноге прыгать домой во «дворец». Нога долго болела…
А вот жизнь во дворце продолжалась недолго. Дворец был кирпичным. Какому-то партийному чиновнику приглянулся второй этаж нашего «дворца» и нас стали настойчиво выселять. Никто не хотел расставаться с дворцом. Но почти каждый день приходили сотрудники ЖКО с требованиями и угрозами о выселении. Всё, что нам предлагали посмотреть в качестве нового жилья, были ветхие деревянные лачуги. Как раз в это время мама родила сыночка, поэтому смотреть квартиры ходил отец. Он был непреклонен. Но от постоянной нервотрёпки отец слёг в больницу. Пришлось маме отправляться на смотрины нового жилья. А с братом Владиком нянчились по очереди мы с сестрой.
Однажды заявилась комиссия из ЖКХ и в грубой форме объявила заявили, что выселят нас прямо на улицу. Моя мама была всегда тихой и испуганной. Только спустя много лет я поняла, что она была напугана судьбой своих репрессированных братьев и боялась за судьбу своей семьи. Так закончилась жизнь во дворце, и мы поселились в маленьком деревянном домике, заняв одну комнату на втором этаже. Туалет, естественно, был во дворе. Зимой над толчком вырастала гигантская ледяная гора. Жильцы уже бегали за туалет, чтобы присесть на снегу. Условия не лучше, чем в бараке…
Когда началась война, большинство заводов было эвакуировано на Урал, в том числе и в Ирбит.В центре города располагался огромный монастырь с кирпичными корпусами.Его срочно переоборудовали под Автоприцепный завод. На окраине города построили Мотоциклетный завод, который стал выпускать знаменитые М-72 с колясками, на которых наши солдаты доехали до Берлина. В город приехало много эвакуированных семей из других городов, а также детей из блокадного Ленинграда. Срочно стали уплотнять коренных ирбитчан.
Когда после дворца поселились в домике, отец в единственной комнате выгородил уголок в четыре квадратных метра с окошком и дверцей. Там поставили кровать для сестры и сундучок для меня, на котором я спала. Перегородка не достигала потолка на целый метр. Зимой по углам комнаты выступил иней, по-уральски говоря закуржавело, хотя ежедневно топили печь.
Отец опять серьезно заболел и опять попал в больницу. Мама до позднего вечера на работе, сестра тоже на работе. Я, шестилетняя сестрёнка, оставалась одна с грудным братиком. Весь день перепелёнываю и кормлю из бутылочки. Раньше не было оплачиваемых декретных отпусков. Мамы почти все работали.
Когда утром я вскакивала чтоб бежать в туалет, и всовывала ноги в валенки, в них был ледяной холод. Словом, новое жильё было не лучше барака. Из-за таких условий маленький Владик заболел воспаленьем лёгких и вскоре умер. Была зима, хоронили Владика без отца, который всё ещё лежал в больнице.
Когда отец выписался, то прожил меньше месяца и умер. Война.… Хотя, в эти трёх смертях виновата не война, а квартирное насилие властей. Отчётливо помню его последнюю ночь. Он пел: «Распрягайте, хлопцы, коней…», вероятно чтобы заглушить боль. Причину боли я знала, но писать об этом страшно.
Вскоре на пороге появилась комиссия по уплотнению. Увидев выгороженную комнатку в четыре квадратных метра, заявили, что подселят к нам ленинградскую бабушку с внуком. Кстати, только к нам единственным в доме подселили, хотя размер жилплощади был одинаков у всех четырёх семей. Мы не возражали, хотя нам втроём пришлось спать в одной семейной кровати: мама с сестрой рядышком, а я у них в ногах поперёк кровати. Для второй кровати места не было. Помещался только стол и две табуретки. Так всю войну и спали, хотя к концу войны я уже подросла, и мои ноги свешивались с кровати.
В городе срочно организовали детские дома для ленинградских блокадников. А одеть детей было не во что, поэтому при детдомах организовали трикотажные мастерские. На ручных станках вязали трикотаж, из которого потом шили трусы, майки и платьица.
Мама работала на таком станке. Нужно было правой рукой крутить тяжелую ручку, а левой рукой тянуть ткань вниз. Очень напрягалась шея, что привело потом к болезни: туберкулёз шейных позвонков. Когда я забегала после школьных уроков к маме на работу, она предлагала во время передышки пересесть на её место и покрутить ручку станка.Я с трудом двумя руками могла сделать два-три оборота.
Маму положили в больницу, когда я была в летнем пионерском лагере. Вскоре за мной приехали, потому что надо было ночью дежурить возле умирающей мамы. Сестра работала и очень уставала. В те времена ещё не были изобретены твёрдые ошейники для выпрямления шеи. Мама лежала на спине. Через подбородок ей натянули ремень, переходящий в верёвку. Верёвка была перекинута через спинку кровати, на конце верёвки висели четыре кирпича…
Я спала на полу или рядом с мамой на узкой кровати. Мама постоянно стонала и просила повернуть её на бок. Я была очень маленькая и выполняла её просьбу с трудом. Вся спина мамы была в струпьях-пролежнях. Никто в больнице её не купал. Правда, сестра иногда подменяла меня. Умерла мама у меня наруках. Это была четвёртая жертва войны в моей семье и седьмая с начала революции. Маме не было и 50 лет. Отец умер в 40 лет. Но война ещё аукнется нам.
Во время войны по реке Ирбитке, впадавшей затем в Ницу, сплавляли лес до самого ледостава, который сковывал реку уже в начале ноября. Всех девчонок с15-ти лет отправляли на лесосплав. Мальчики все на фронт отправлялись. И вот девчонки без всяких защитных костюмов, стоя в ледяной воде по пояс, разгребали баграми брёвна. На Урале в это время льдинки плавают и снег выпадает. Конечно, почти все девчонки болели. Именно тогда моя сестра сорвала сердце. Впоследствии ей заменили в сердце клапан.
Война….Ленинградская бабушка, подселившаяся к нам вместе с внуком, в том же детдоме, что и моя мама, устроилась музыкальным работником. Только вместо скрипки она носила на работу судки. Это такие плоские кастрюльки, нанизанные друг над другом на одну подвеску. Возвращаясь, домой, она кормила внука из этих кастрюлек супом и кашей. Вероятно, она сливала остатки недоеденного детьми супа в свои кастрюльки. Хотя вряд ли: дети доедали всё.
Кухня детдома располагалась в подвале, окна которого выходили прямо на тротуар. И каждый вечер после ужина к окнам сбегались полуголодные детишки, приседали на корточки и заглядывали в окна, ожидая, когда кухонные работники разольют по стаканам кисель последней группе и можно будет выскрести пальцами чаны и облизать их.
Мама после дневной смены спускалась в подвал, чтоб помочь помыть чаны после каши и киселя. А я вечером после школы к ней заходила и садилась того окна, где детишки ждали моего сигнала. Повара наполняли последний стакан и после моей отмашки рукой дети скатывались по лестнице в подвал, кидались к чанам и немытыми ручонками выскрёбывали из чана остатки киселя. Детям не хватало сладкого. У кухонных работниц на глазах выступали слёзы, я это отлично помню. Несмотря на подпитку из судков, внук бабушки, которыйна четыре года был старше меня,постоянно голодал. Каждый вечер я слышала одну и ту же песню: «Бабу, дай хлебу!» Я забиралась на тумбочку, потом на фанерную перегородку,не достающую до потолка, нависала над ним и стыдила соседа, глядя ему в лицо: «У нас тоже нет хлеба, но я ведь не пищу». Я не понимала тогда, что двенадцатилетние мальчики особенно интенсивно растут в этом возрасте. Им нужно усиленное питание.
Иногда я угощала его чёрными оладьями, сделанными из мёрзлой картошки. Многие из ирбитчан весной отправлялись на колхозные поля и из растаявшей земли выковыривали оставшуюся мёрзлую картошку. Оладьи получались чёрными с седым оттенком и отвратительным вкусом. Но всем было голодно во время войны.
Мама в те голодные годы откладывала по копеечке, чтоб раз месяц сходить на рынок и купить четушку топлёного масла, чтоб по чайной ложечке добавлять в тюрю из скользкой травы лебеды и картошки, которая оставалась после выхлёбывания жижи из супа. Так получалось и первое, и второе в виде тюри.
Холодильников не было, поэтому четушку прятали в окне между рамами. Я доставала тайком бутылочку и просовывала в её горлышко карандаш. Потом облизывала этот карандаш. Но однажды карандаш упёрся в непробиваемую твердь. Когда мама пришла с работы, я рассказала ей обо всём. Мы разогрели бутылочку, оттуда вылилась одна вода. Нас обманули мошенники. Стенки бутылочки изнутри были покрыты замёрзшим маслом.
Технология не хитрая. Но может, у тех мошенников были голодные, дети и другого способа их прокормить не было? Обидно было, что мы остались без «второго» на целый месяц. В те годы о мясе и яйцах мы и не мечтали. Вероятно, поэтому сейчас на улицах мы видим старушек лишь низкорослых.
С дровами для печки были большие проблемы. Как приготовить завтрак? Мы ставили самовар, в него в тряпочке опускали картошку в мундире и варили её. То, что после этого чай был горький, можно было потерпеть. Вместо пирожных мы сосали колоб, так на Урале называли жмых для животных.
Любимой книгой у детей во время войны была «Тимур и его команда» и ещё одна, где девизом значилось: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Естественно, возникли везде тимуровские команды, и у нас в девичьей школе тоже. Тогда было раздельное обучение. Командиром была я. Команду разделили на две группы: в первую входили те, у кого были хотя бы пара крохотных грядок в городском дворе. В то время ещё не существовало садоводческое движение. Значит, первая группа могла подтаскивать из дома картошку или свёклу. Вторая группа должна была выискивать семьи, более бедные, чем наши, чтоб помочь им. Если с первой группой проблем не было Девчонки подтаскивали овощи в условный склад, который располагался у меня под крыльцом. Вторая группа не справлялась со своей задачей: трудно было найти семьи беднее наших. Вероятно, их смущал наш вид: мы же все ходили босиком, даже в школу в октябре и начале ноября, хотя деревянные тротуары в это время уже были покрыты инеем. В школу я утром мчалась на цыпочках, на тротуарах после меня оставались точки – проталинки. На всю ступню нельзя было наступать, можно простудиться, да и скорость бы замедлилась, а до школы было далеко – четыре квартала. Когда выпадал снег, мы обувались в валенкиместного производства. Стоили они недорого, да и при износе к ним несколько раз можно было пришить новые подошвы.
В старом здании нашей школы № 12 расположили госпиталь с самого начала войны. Нас переселили в более скромное здание. Мы решили взять шефство над госпиталем, устраивая концерты для раненых. Отрепетировали пьесу «Красная шапочка». И я,как режиссёр выбрала себе отрицательную роль волка. Около госпиталя была обширная парковая зона, огороженная забором из металлических прутьев. Через щели в заборе мы и протащили свои декорации, сделанные из картона, покрашенные в зелёный цвет. Так и осталась в глубоком снегу зелёная полоса. Через калитку мы боялись идти: там сидел строгий сторож. В актовом зале сцены, как таковой с возвышением не было, потому что в школьные времена в помещении располагался спортзал. К торцевой стене, где освободили нам пространство для спектакля, был прислонён портрет Сталина, стоящий на полу и упирающийся в потолок. Портреты такие таскали на демонстрациях несколько
человек. По ходу действия я (волк, съевший уже и бабушку, и внучку) , лежала на кровати. Вбежавший охотник нечаянно задел ружьём портрет, и он опрокинулся, накрыв меня и первые ряды раненых. А в первом ряду сидели раненые с вытянутыми, загипсованными ногами и с костылями. Раненые сориентировались и встретили портрет ощетинившимися костылями. Пострадавших, кромепортрета, не было. Но, съеденныеволкомвнучка и бабушка, не сориентировались и с визгом выскочили из-под кровати. Я зашипела на них: «Назад под кровать, спектакль продолжается!..» Но наше шефство над госпиталем на этом закончилось.
Стали искать другие варианты деятельности тимуровцев. У нас была придумана сигнализация. Каждый на крыше своего дома прятал два флажка: красный и белый. В условленное время мы забирались на крыши и сигналили о времени общего сбора. В команде у нас уже были мальчики из соседней школы. Они предложили съездить на лыжах в ближайшую деревню и дать там концерт. Естественно, бесплатно.
Мы были уже шестиклассниками, но отношения с мальчиками были чистые без поцелуев. Но я сочинила пьесу про любовь: «Приключения доктора Вата». С ней мы и поехали в деревню за 10 км. Утром я не позавтракала, просто нечем было. Мы надеялись, что после концерта нас угостят чем-нибудь. Но этого не случилось: деревня была очень бедной. Голодными мы отправились в обратный путь. Для детского организма такая физическая нагрузка на пустой желудок оказалась непосильной. У меня стали подкашивались ноги. На очередной остановке для отдыха я сказала ребятам, чтоб они двигались дальше, а я догоню их позже. Я прилегла на снег и потеряла сознание. Помню, мне было тепло и хорошо. Но, фактически, я замерзала и умирала от голода. Ребята, конечно, хватились и вернулись за мной. Остаток пути до дома они тащили меня под руки. После этого тимуровское движение постепенно заглохло.
В Ирбите не было асфальтовых дорог, только мощёные. А наша улица Свободыбыла утрамбованной грунтовкой без булыжников. Транспорта почти не было, одни лошади, запряжённые в телеги. Поэтому главной площадкой для детских игр была улица. Там мы играли в лапту и в «бомбочки». Кулёчки из бумаги мы набивали дорожной пылью и подбрасывали вверх, где они с треском раскрывались, покрывая пылью нам головы.Можно себе представить, какие мы были чумазые.
Раз в неделю родители водили нас в общественную баню. Ванны в квартирах не было из-за отсутствия водопровода. У некоторых в пыльных волосах заводились вши.
Летом без родителей мы гурьбой убегали далеко за город на Кривое озеро и купались там целый день. Спасательных кругов тогда не было. Мы снимали с подушки наволочки и в вертикальном положении шлёпали их о поверхность воды. Так получался пузырь, который мы подкладывали под щеку как спасательный круг и переплывали на другой берег озера. Никто не учил нас плавать, всё осваивали сами, даже прыжки с трамплина. Никто из нашей дворовойкоманды не утонул. Но всё-таки наша гигиена хромала.
У всех на ногах были «цыпки», потому что всё лето босиком бегали.
И вот однажды мы увидели, как на противоположной стороне дороги вышагивает девочка наших лет в белом палантине и даже в белых туфельках! В руках у неё была большая папка на верёвочных ручках. Мы онемели и назвали её белой принцессой.
Через несколько дней она появилась опять. Мы тайком отправились за ней, чтоб проследить, куда она ходит. Через четыре перекрёстка она подошла к красивому двухэтажному дому, из окон которого неслась многообразная музыка. Это была музыкальная школа, куда она и зашла. Вернувшись, домой, мы решили втайне от родителей учиться там.
На следующий день мы всей дворовой командой заявились туда. Директриса печально посмотрела на наши босые ноги и сказала, что приём уже закончен и надо приходить через год в августе на вступительные экзамены. Желательно в обуви. Ещё она спросила, в каком классе учимся мы. Я ответила, что в третьем. Она сказала
что как раз одновременнозакончите обычную и музыкальную школу.
Через год мы, опять втайне от родителей, явились на экзамены. Меня приняли на фортепиано, одного мальчика на скрипку, двух приняли на домбру, пятого не приняли из-за отсутствия слуха. Но мы не подозревали, что обучение платное. Целый месяц я скрывала от мамы, так как знала, что денег едва хватало на скудную еду. Но потом в музыкальной меня предупредили и пришлось дома всё рассказать. На семейном совете решили не бросать музыкальную школу. Проблемы всё-таки остались: у нас ведь не было пианино, а домашнее задание задавали. Уроки в школе заканчивались в 10 вечера, потому что было ещё и вечернее отделение. Приходилось второй раз приходить поздно вечером, а возвращаться за полночь. Хорошо, что музыкальная находилась недалеко от нашей №12. Я решила оставаться почти каждую ночь спать на жёстких венских стульях в музыкальном классе. Утром, проглотив кусок хлеба на завтрак, я сразу шла в общеобразовательную школу. Так было всегда, пока занятия были в первую смену. Потом пришлось менять расписание и мучиться все 7 лет. Несмотря на то, что работали и мама, и сестра, нам никогда бы не удалось накопить денег на инструмент.
Когда мне было 13 лет, мама умерла. Директриса на учительском совете обсудила мою ситуацию и без всяких просьб с нашей стороны освободили меня от платы за обучение. Не бросила я музыкальную школу, парень скрипач тоже доучился, а вот домбристы сразу же ушли: не понравилось.
В классе моей учительницы Натальи Дмитриевны занималась как раз та самая принцесса. Мы с ней познакомились и однажды пошли вместе домой, нам ведь было в одну сторону. Она привела меня в свой дом: большой и просторный с огромным огородом. В семье была мама, бабушка и шестеро детей. Отец, наверно, был на фронте или в тюрьме. Что меня поразило: все дети были очень хорошо одеты. Но ведь работала одна мать! А жили они богато…У «белой принцессы» было даже несколькоцеллулоидных кукол, тогда как у меня одна и то тряпочная…Но я с детства умела вязать крючком и однажды я принесла одной из кукол принцессы связанную из цветных ниток шапочку. Всем очень понравилось и меня угостили супом. С тех пор я часто стояла с очередным вязанием у ворот их дома.
Однажды ворота были открыты и дверь дома тоже, я вошла и увидела в углу у дверей помойное ведро, в котором плавал маленький кусочек сала. Я заворожено на него смотрела: так хотелось выловить его и съесть, потому что я ещё не забыла этот вкус. Но тут подошла принцесса, и мне пришлось проглотить слюну.
Спустя несколько месяцев состоялся судебный процесс. Оказалось, мать принцессы всю войну работала заведующей автобазы, и они вместе с бухгалтером присваивали значительную часть зарплаты шоферов себе. Стало понятно процветание этой семьи. Мать посадили, старшего брата оставили с бабушкой, остальных детей отправили в детдом. Судьба. В музыкальной школе «белая принцесса» больше не появлялась: у детдома не было лишних средств на платное обучение…
Младший брат мамы послекронштадтского мятежа прошёл всю гражданскую войну, но в Ирбит не вернулся. Его позвал жить в деревню старший брат Григорий, который уже женился и завёл семью. Дядя Саша нашёл красивую невесту и тоже женился. Поселился он в избушке своей жены с её родителями. Стали рождаться дети: Ия, Лия, Тамара. Дом стал тесен. С помощью старшего брата стали заготавливать лес для строительства своего дома. Вручную обтёсывали брёвна, заготавливали паклю, строгали доски. В ещё недостроенный дом молодая семья переселилась, и у них родилась четвёртаядочка Симочка.
Не знаю за что, но дядю Сашу арестовали и увезли в Ирбитскую тюрьму. Возможно, за Кронштадтский мятеж, возможно, как сына врага народа. Тогда косили всех подряд. И до деревни, где хотели спокойно жить братья, добрались революционеры в кожаных куртках. Этих молодцов прозвали «кожанки».
Они стали раскулачивать всех подряд. Отбирать дома. А что такое деревенский дом? Это одна комната, называемая горницей и прихожая, она же столовая, она же кухня с лавками возле стен. И проживали тут восемь человек. Теснота…
В горнице спали молодые родители рядом сними и висела под потолком люлька с новорожденной. На печке в кухне спали старики, на полатях под потолком у входной двери трое детей.
По нынешним меркам это однокомнатная квартира, в которую втиснулись восемь человек. Кого тут раскулачивать?!
Начали с брата Григория. У него стали отбирать корову, но в деревенской семье корова – главная кормилица. Григорий, естественно, стал сопротивляться. Тогда «кожанки» грохнули жердью по спине Григория. Спинусломали, и Григорий умер на месте. Жена умерла через несколько дней, не выдержав горя.
Потом «кожанки» пришли в дом дяди Саши и заявили, что всех выселяют в Сибирь, а дом реквизируют. Жена дяди Саши, Агрипина, стояла в прихожей с Симочкой на руках, завёрнутой в единственный пуховый платок. Они сорвали этот платок, и Симочка упала на пол. От испуга дети на полатях завозились и Тамара, лежавшая с краю, скатилась на пол и сломала позвоночник. Дом ведь был не достроен и полати ещё не были огорожены.
В деревне несколько семей подлежали выселению. Каждая семья погрузила свои пожитки на розвальни и прикрыла детей тулупом. Но у семьи дяди Саши единственный тулуп отобрали и четверых детей, в том числе пятилетнююТому со сломанным позвоночником, укрыли каким-то тряпьём.
Зачем было выселятьв Сибирь с Урала, где зимой температураминус 30-40 градусов? Не тёплый ведь рай!
Агрипина хотела забрать с собой племянников Нину и Валериана, осиротевших после убийства отца и смерти матери, но не разрешили. Они попали в детдом. Караван из нескольких розвальней, запряжённых лошадями, двинулся в Сибирь. По пути заехали в Ирбит, где из тюрьмы выпустили дядю Сашу для следования в ссылку. С первых же днейпутешествия по Сибири стали умирать грудные дети, ведь пеленать малышей надо былона открытомвоздухе в мороз. Все простывали и болели. Весь путь был обозначен детскими могилами. Умерла и наша Симочка. Это уже была седьмая преждевременная смерть в моей семье, востребованная молохом революции, и третье отобранное жильё. Чем же лучше фашистов были эти «кожанки»? Откуда столько жестокости в новоявленных революционерах?
Несколько недель обоз двигался по тайге. Наконец, доехали до Прииртышья и остановились у какого–то озера. Конвоиры оставили людей и уехали. Дядю Сашу сразу выбрали старостой. Он распорядился копать яму для землянки. Мёрзлую землю сначаладолбили ломами, потом лопатами; благо инструмент мужчины захватили с собой из дома. Спиленными брёвнами сделали накат над ямой. Сначала спали все вповалку в одной землянке. Потом вырыли каждой семье по землянке.
Озеру дали название Туман,приспособились ловить рыбу и отвозить её на продажу в село за 30 км. Там покупали необходимые продукты и товары. С наступлением лета стали пилить деревья на строительство домиков для каждой семьи. Копали землю под огороды для овощей и картошки. Постепенно жизнь налаживалась. Дети подрастали. Сначала на дому училиих писать, читать и считать. Потом определили в школу в райцентре. Ия и Лия после седьмого класса уехали в Свердловск, поступили там в педучилище и стали, учителями. Тамара на всю жизнь осталась горбуньей, закончила медучилище и стала акушеркой.
После окончания училища она поехала по распределению в городок Усть-Тара.
В тридцать четвёртом году там, в ссылке у дяди Саши родился сын Юра. В этом жегоду родилась на Урале и я. Тамара перевезла семью отца в Усть-Тару, где уже многопроживало ссыльных. Она так и не вышла замуж. Но всё село её любило и уважало: она же у всех женщин принимала роды. Так что вся детвора была её крестниками.
Я долго не знала, что они были ссыльными. Мама и старшая сестра скрывали это от меня. Я переписывалась с дядей Сашей, когда уже поступила в институт. Других родных у меняне было. Однажды он прислал посылку, в которой была белая гимнастёрка. Когда-то она,конечно, была зелёной, и он всю гражданскую войну её не снимал. Но от бесконечных стирок и выгорания на солнце она стала белою. Дядя в письме посоветовал что-нибудь сшить из неё. Я сшила из неё юбку. Одежды не хватало. Все шесть институтских летя носилачёрное платье «Американская помощь».
Во время войны из Америки в СССР присылалипоношенное бельё, которое распределяли по городам. Моей сестре досталось это платье, сшитое из пяти разных по структуре лоскутков, то в ёлочку, то в рубчик. Сестра семь лет егоносила после войны, потом подарила его мне. Такова была жизнь в разорённой стране.
Единственным средством моего существования была стипендия, поэтому мне нельзябыло получать на экзаменах ни одной тройки. И всё-таки мне удалось накопить на билетв Сибирь. Это была единственная встреча с дядей. Ехала я из Казани с пересадками в общем вагоне. Сейчас таких в поездах дальнего следования нет. Удавалось поспать на третьейполке, положив рюкзак под голову.
Дядя Саша работал простым бухгалтером вместной. школе. Жена уже умерла. Юра окончил горный институт и работал в горах Таджикистана. Только Тамара, моя несчастная горбатая сестрёнка, ещё оставалась в Усть-Таре.На обратную дорогув Казань сибиряки мне билет купили. Ещё один раз я приезжала в Сибирь, когдадяди Саши уже небыло в живых. Тамара написала: «Приезжай, помой окна в нашей избушке,я совсем плоха стала». В этой поездке я и нашла дневник своего дяди, где кратко были описаны все мытарства и смерти в его семье.
После закончившихся тимуровских зимних походов по деревням я не могла успокоиться.Ирбит стоял на высоком берегу реки Ирбитки. На другом берегу до самого горизонтапростиралось болото. На горизонте виднелись какие-то бараки. Никто тогда не знал, чтоэто Сталинский концлагерь Ураллаг. Никаких мостов не было. Единственный висячиймост построили намного позже напротив парка и госпиталя. Я пыталась уговорить свою команду зимой на лыжах отправиться на разведку, но ребята не заинтересовались. Да иболото пугало.
Тогда я стала изучать географические карты нашего района. Оказалось,чтопо реке Ирбитке через цепочку рек можно попасть в Северный ледовитый океан на лодке.Ирбитка впадает в Ницу, которая впадает в Тавду,та в Туру, последняя впадает в Тобол,на котором стоит город Тобольск,место ссылки семьи Николая Второго, дальше Иртыш, Обь и Ледовитый океан.
Написала брату Саше в Усть-Тару, которая на Иртыше стоит, заинтересовала его романтическим путешествием, пообещала собрать команду. Саша тожебыл романтик. Он готов был присоединиться к нам по пути. У многих, живших на берегу, были лодки. Нашлись такие и в нашем классе. Договорились с девчонкой, владелицей большой лодки, вмещающей пять человек с грузом. Подготовка шла тайно, родители не знали. Сказать им разрешалось только в день отъезда. Утром в назначенный день явиласья и владелица лодки, больше никто не пришёл. Тогда ведь не только мобильных телефонов, но и домашних ни у кого не было. Причины неявки узнать было невозможно. Но и так всё было ясно: родители не отпустили. Мне отпрашиваться не у кого было, я уже год, какбыла сиротой. Так сорвалась наша первая авантюра. А брат на берегу Иртыша ждал нас.
После этого мы с лучшей моей подругой решили стать лётчиками, хотя в лётные училища девушек не принимали. Весь народ тогда был восхищён подвигом Алексея Маресьева. Мы решили написать ему письмо с просьбой, посодействовать в поступлении в училище. Адреса мы не знали, поэтому отправили письмо в газету «Пионерская правда» с надеждой, чтоперешлют его адресату. Ответ пришёл на имя директора школы от газеты. Письмо было разгромное. Директора ругали за то, что она неправильно воспитывает девочек, что есть полно героических профессий для женщин кроме лётного дела.
Директриса вызвала нас на ковёр и пропесочила на полную катушку, сообщив, что Маресьев находится за границей и письмо наше не будет ему отослано. Ещё она заявила, что если мы так любимавиацию, то надо готовиться поступать в авиационный институт и стать конструкторомсамолётов. А у института, может быть, есть аэродром и парашютные секции… Такая и оказалась в Казанском авиационном институте, КАИ, где действительно была парашютная секция. Так закончилась моя вторая авантюра стать лётчиком.
Все три года перед поступлением в институт мы переписывались с братом Юрой. Он звал меня поступать в горный институт, потому что сам мечтал стать геологом.А я его звала в авиационный, но так и не договорились. Он стал геологом и побывал во многих краях, открывая и залежи ископаемых, и нефть. Два сына его выросли и уехали вразные города, один осел в Ленинграде. Юра ближе к пенсии работал в горах Таджикистана. В этой же республике он купил квартиру и осел окончательно. Климат Таджикистана подходил его жене, у которой были больные почки. Когда началась перестройка и Союзраспался, русских стали вытеснять из всех республик, позабыв о том, как много они тампостроили новых предприятий. К Юре приходили несколько раз с требованием убиратьсяв Россию и продать квартиру за копейки с угрозами что иначеотберут её даром. Юра один поехал в Сибирьк сестре Тамаре опять в ту же избушку. Жена осталась караулить квартиру, но вскореумерла от переживаний. Так наша семья в четвёртый раз незаконно лишилась жилья. Последнее письмо, которое я послала в Усть-Тару, вернулось обратно с пометкой:«Адресат умер»
С самого начала войны вместе с эвакуированными из Ленинграда в Ирбит приехалазамечательная семейная пара с дочкой моего возраста. Это были высококультурныетворческие люди. Их пригласил на работу директор дома пионеров. Так был организован детский танцевальный ансамбль. И я туда попала. Танцевали мы, в основном, классику. Фамилии у супругов были странные и разные: у жены – Фурдуй, у мужа – Мазай. Их деятельность была разнообразной. Если Фурдуй занималась, в основном, ансамблем. То Мазай переустраивал пространство города. На берегу реки правее госпиталя былстаринный парк. По инициативе Мазая на аллеях парка установили скульптуры пообразцу Летнего сада в Ленинграде. В этом же парке построили летнюю эстраду,где давали концерты ученики музыкальной школы, наш танцевальный ансамбль и гастролёры. Кроме того, была облагорожена центральная площадь, куда фасадамивыходили: Пассаж, кинотеатр «Победа», две школы: наша №12 и мужская №1. Вместо памятников вождям там был сквер, куда в большую перемену сбегались детишки обеихшкол, чтоб порезвиться. В нашем классе лишь у одной девочки был велосипед, да и тос искривлённой рамой. Но мы с нетерпением ждали начала весны, чтоб хоть раз, став очередь, прокатиться вокруг сквера. Вот такие были радости у детей того времени.
Наш ансамбль делал успехи, участвовал в конкурсах. Однажды мыприехали в Свердловск, где нас поселили не в гостиницу, а в каком-то старинном доме. Каковобыло моё удивление спустя много лет, когда уже рассекретили многие документы, и я увидела в телепередаче этот дом. Именно в этом доме расстреляли царскую семью. Значит, мы спали в комнатах, где жили до казни дочери Николая Второго и верные емулюди. Это и был Ипатьевский дом. А недалеко на бульваре поставили памятник ЯковуСвердлову, главному организатору расстрела царской семьи.
Мой муж родом с северного Урала. Он тоже поехал учиться в Казань в авиационный институт. После окончания по распределению мы осели в Воронеже и на Урал уже не вернулись… В семье родились двойняшки. Дочь после окончания музыкальной и художественной школы окончила архитектурный институт. Сын после окончания университета стал геологом и по распределению попал в Ярославль. Старший внук по веянию времени компьютерщик, младший– учитель. Правнуки ещё младшеклассники и не определились со специальностью, но также, как их родители, бабушка и прабабушка увлекаются горными лыжами. На Урале остались лишь племянники…
Мой муж после окончания авиационногоинститута всю жизнь работал на секретном предприятии по испытанию ракетных двигателей. Топливом для этих двигателей был гептил и амил, такупрощённо назывались компоненты. Это очень ядовитые вещества, а их продукты сгорания распространялись в воздухе и провоцировали онкологию. Большинство сотрудников предприятия умиралиименно от онкологии.
Мой муж заболелраком двенадцатиперстной кишки. Ему сделали операцию. Пока он лежал в больнице,я перечитала всю литературу о лечении рака и наткнулась на описание чудодейственного свойства парного козьего молока… Оказывается, первые полчаса после дойки — это молоко обладает лечебными свойствами, затем эти свойства теряются. Почему именно козье молоко, а не коровье? Оказывается, коза ест в несколько раз больше разновидностей трав, многие из которых непригодны для других животных. Коровы их обходят стороной. Именно в этих травах и содержатся эти лечебные качества. Стала искать литературу о породах коз. Лучшей считается швейцарская заанненская порода. Нашла за городом коз такой породы и купила. Пришлось обойти окрестности городского дома и найти частный дом и арендовать там сарайчик на зиму. Летом коза жила на даче. Проблема была решена. И я считаю, чтопродлила жизнь мужу на 10 лет. Можно было продлить и дольше, если бы мы болеевнимательно слушали врача при выписке мужа после операции. Мы просто забыли, что
надо избегать перегрева. А муж ходил в бассейн, после него в парилку. При высокойтемпературе раковые клетки проснулись и стали размножаться. Пошли метастазы ичетвёртая последняя степень. Муж стал жертвой прогресса ракетной техники.
На похоронах у могилы я прочла четверостишие, родившееся у меня в голове экспромтом:
Не пил, не курил. И всё ж навредил
его организму гептил и амил…
И яд этот многих до срока скосил.
Распухла земля от пуховых могил.
Друзья по работе поставили на его могиле голубой обелиск. Там будет и моё место:
Не жалейте, сожгите меня в печи, если умру я зимой холодной.
Ведь земля тверда, как кирпичи, и могилу копать совсем неудобно.
Правда, где муж мой похоронен, песчаный грунт, а не глина.
И если гроб мой не уронят, нам станет общею могила…
Римма Якунчикова
г. Воронеж