Вы любите слушать истории? – Я – да, особенно, когда теплая шершавая бабушкина рука поглаживает тебя по головушке, ласковый голос ее проникает в самую душу, ты чувствуешь, как исходит добро, счастье от звука милых выражений, слов… Тишина… Где-то закралось страшное слово, оно, как выстрел, ждет своего зловещего часа, может, минуты, чтобы испепелить, сжечь все дотла…
Вечер… Полились военные истории, в которых главная героиня – не вымышленное лицо, а моя прабабушка Валя.
***
Настойчиво отмеряют каждую минуту прожившие полвека часы, за окном громыхают и стонут ветхие ставни; весь вечер ревет и лютует ветер, словно сорвавшийся с цепи пес, не знает, куда деть свои накопившиеся за зиму силы. Прабабушкина комната наполнена какой-то особой атмосферой: запах сухой сырости; рассохшийся дубовый комод, два табурета и тумба-стол, как бедные родственники, приютились в углу. Бегло осмотрев все вокруг, мой взгляд упал на выцветшие от времени обои, на которых ржавыми кнопками намертво ввинчены вырезки желтых, словно истлевших листьев, послевоенных газет. Возле окна, чуть выше кровати, аккуратно в рядок, как строй солдат, наклеены фронтовые фотографии, на которых видны силуэты мужчин, женщин и на одной – маленькая девочка с огромными, как озеро, глазами. Взрослые одеты в военную форму, а на девочке – не по размеру светленькое платьице; позируют они в разных местах, но всегда на лице улыбка веры, надежды… Смотришь и даже не верится, что фотокарточки были сделаны в суровые, военные годы, когда, как мне кажется, было не до улыбок: сердце щемило, душу жгло…
Я забрался на старую, скрипучую от времени кровать и стал смотреть по сторонам: меня охватила дрожь, холод пробежал и ощетинил кожу рук и ног; я поглубже залез под покрывало, прикрыв глаза, куда-то провалился.
***
Одна тысяча девятьсот сорок третий год… Эта комната… но ни обоев, ни мебели – ничего здесь нет. Стены колючие, обмазанные глиной с соломой, а пол – сплошной чернозем, на котором нет свободного места совсем: грудами свалены какие-то люди, почему-то грязные, в крови… О, Боже, да это же раненые…Сколько их много, они стонут, просят пить, что-то невнятное бормочут.
Холод, ужас, страх. Между телами, как змейка, нежно и аккуратно вьется маленькая девочка, в руках которой какая-то посудина с водой, а на плече – кусок непонятной материи, которой она старательно протирает людские лица, смазывает губы мокрой тряпкой, поправляет конечности.
– Валя, как закончишь, айда[1] к нам, – раздался из-за двери хриплый женский голос.
Валя… Повнимательнее вглядываюсь и узнаю знакомые черты: большие добрые глаза, веснушчатое лицо – да это же моя прабабушка. Я никогда ее не видел: ни маленькой, ни взрослой, но тут понял, точнее почувствовал: это она, моя родненькая Валечка.
Все ушли на передовую, в селе не осталось ни одного мужчины, ни одной женщины, только старушка Петровна и три девчушки, дружно и стойко они держались, несмотря ни на что. Как умолкали зловещие крики ракет, переставали носиться самолеты, бригада бедовых[2] девчонок, во главе с Валентиной (на тот момент ей было одиннадцать лет) ползком пробиралась в дальний лес, чтобы отыскать на присыпанной снегом земле желудей, собрать оставшихся с осени ягод терна, дички груш и яблок, надрать незамёрзшей коры, наломать сухих веток.
Эхо пугливо доносило какие-то невнятные звуки, вдали раздавались гул и стон разрывавшихся снарядов: душа на мгновение покидала тело. Мороз зловеще не только щипал нежные щечки, но и прижигал коленки, ладошки, ничем не покрытые участки девичьего тела. Ничто не останавливало смелых девчонок: они быстро набивали добычей льняные чувалы[3] и, словно орлицы, зорко смотрели по сторонам, юрко перебираясь с одной поляны на другую, гуськом ползли в направлении деревни.
Зима… Мороз… Печь сильно не растопишь – иначе фашисты мигом выйдут на след, поэтому девочки делали теплые дымовушки: разжигали
небольшие костры прям в доме, на полу. Валя сама придумала такую штуку: немного хворосту поджечь, как только появится язык пламени, сверху положить сырую кору, огонь притупляется, но гореть не перестает, а медленно тлеет, даря тепло и немного едкий сладковатый запах леса.
Ночь… На небе разбросаны звезды, все начинает дремать, только Валя не смыкает глаз, понимает, что сейчас как раз подходящая пора пойти на родник, набрать ключевой водицы, иначе днем нельзя туда пройти незамеченной.
Однажды в деревню зашла рота фашистских солдат, на тот момент всего семь домов составляли селение: из них два дома только были пригодны для жилья, а остальные имели какие-то повреждения, изъяны. Один – наш, где находился лазарет, а второй (через дорогу от нашего) служил складом: девочки с Петровной туда стащили все уцелевшие после бомбежки вещи со всей округи.
Что делать? Как быть? Валя, ни на секунду не задумываясь, взлетала на крышу своей хаты и стала сбрасывать верхний слой соломы. Девочки увидели, что делает старшая подруга, и айда помогать, правда не сразу поняли: зачем… Только спустя время Валентина объяснила: «Услышав немецкий говор, я поняла, что они направляются к нам в деревню, а так как всего пригодных для жилья два дома, то они могли бы выбрать хату, где находятся раненые солдаты, а этого никак нельзя нам допустить. Вот и решила, что, увидев разрушенную крышу, фашисты не пойдут сюда, выберут дом напротив…»
Так все и получилось. Целых два дня, словно туча грозовая, нависала опасность над деревней в образе этой роты солдат. Петровна на наших раненых солдат набросила соломы, тряпок всяких, так как топить нельзя, да и чтобы не видно было их – сделали подобие хлева[4]: входные комнаты заставили разрушенной мебелью, заложили досками и разными железками, чтобы не пробраться к дальней – лазарету.
Конечно, сначала они обрыскали все вокруг, заглянули в каждый закоулочек, ну, слава Богу, никаких следов не нашли и, переночевав, несолоно хлебавши ушли дальше: продуктов здесь никаких нет, и что взять с малолеток да старой женщины…
Целых два года Валя с девчонками держалась изо всех сил: помогала раненым, ухаживала за младшими подругами и восьмидесяти трехлетней Петровной, была разведчицей… Ни голод, ни суровые погодные условия, ни страх и боль – ничто не сломило дух прабабушки, она, как и многие: девчонки и мальчишки, мужчины и женщины, в то тяжелое время стойко вынесла суровые военные годы. Низкий поклон, родная!
Самым страшным, даже уже после Победы, для Валентины осталось одно единственное слово, услышав которое даже в мирное время, она цепенела: сразу застывала на мгновение кровь, переставало биться сердце, захватывало дух… Это кровавое… Колючее… Холодное… Слово… Война…
Сколько жизней она унесла, оставив без крова детей и взрослых, лишив родных и близких, искалечив людей физически и морально… Как хочется, чтобы никогда и никто его не произносил, не писал, не читал, чтобы напрочь оно стерлось с лица земли… Только где-то далеко-далеко, в глубине души, дышала одна память и благодарность к тем героям, благодаря которым мы сегодня живем.
***
Две тысячи двадцать третий год… Восемьдесят лет… Для некоторых, как вчера… Пусть не повторится это больше никогда: будут счастливы и взрослые, и дети. Пусть мирное небо ласково встречает всех своим светлым взором, родные птички поют праздничные песни, а люди, убеждённые в безоблачном завтрашнем дне, уверенно с улыбкой на лице, идут в счастливое будущее, произнося только добрые и позитивные слова и выражения.
- Айда́ — Употр. для обозначения быстрого движения куда-нибудь.
- Бедовых — Разг. Смелый, отчаянный; находчивый.
- Чувал — нар.-разг. рег. (донск., воронежск.) большой мешок примерно на 5–6 пудов.
- Хлев — перен., разг. грязное, неприбранное помещение, предназначенное для крупных домашних животных
- Обрыскать — (разг.). Рыская, побывать где-н., исходить какое-н. пространство.