1
Весна. Первый вздох просыпающейся земли полон невидимого таинственного движения, гармонирует со щедрыми обещаниями о хорошей погоде, которым хочется верить.
По ещё сырым, но гладко утоптанным тропинкам, а кто и по тротуару, снуют люди, пересекают асфальт.
Старики идут медленно, не торопясь, им спешить некуда. Вся жизнь, считай, уже позади. Довольны каждым прожитым днём, надеются, что Господь даст им возможность ещё пожить. Другие, насмотревшись на жестокий и лукавый мир и настрадавшись, тащатся к своему последнему причалу, вымаливая лёгкой смерти. И только резвая молодёжь спешит, торопится, не обращает ни на что внимание – желает поскорее познать непознанное. Не терпится ей, хоть и разор кругом, оседлать большую радость – весь мир бросить к своим ногам, заставить его вращаться так, как им хочется.
Дед Тихон сидит на бревне спиленной вековой ивы: рубашка – застиранная, полотняная и штаны – тоже из грубого полотна. Одна штанина закатана выше щиколотки, тело – сахарной белизны, похожее на «носок» гнедого коня. Глаз у деда внимательный, наблюдает за движением окружающего мира. Люди мало интересуют его – больше природа. Задумывается: почему, например, в прошлом году весь пустырь был в высоком ветвистом доннике, а в этом – жёлтый от одуванчиков?
Смотрит на одинокую среди пустыря берёзку и слышится ему, как просит она у ветра:
«О всемогущий ветер, пришли мне семян тополя или клёна, а, может, вяза, чтобы пустили они рядом со мной свои корни и зашумели листвой весёлой, чтобы не было мне постыло и одиноко…»
Глянул на вцепивщуюся в линию электропередачи гирлянду воробьёв, – ничего интересного не увидел.
А вот – ворона!.. Кто-то по оплошности уронил на тротуар несколько сушек. Приземлилась. Стала клевать. Поняв, что пища «не по зубам», взяла одну в клюв, медленно, вперевалку, вышла на середину дороги, положила на асфальт. Отлетела. Села на штакетник, чего-то ждёт. Дождалась: по сушке прогрозудела машина и растрощила её на крохотные кусочки.
Ворона каркнула. обрадовано взмахнула крылами, на асфальт опустилась, быстренько склевала осколки сухого хлеба.
Вот тебе и ворона! Какова, а – чертовка! – дед Тихон весело мотнул нестриженой головой и языком прищёлкнул. – Не кажный человек дотумкает до такого!
Посидел ещё с полчаса, поразмышлял и домой поплёлся.
На соседском огороде бабка Груня сажала рассаду.
– Баба Груня, урожая тебе высокого! – громко поздоровался дед. – Как дела?
– Местами. Но хороших мест мало! – ответила также громко. – Молю у Бога, чтоб война побыстрей закончилась, к людям уразумление пришло и меня здоровьем не обижал. Не богатства прошу – мира и работы! До вечера ещё бы две полосочки одолеть…
– Много ты хочешь – мира! Он сейчас на вес золота. Что это у тебя в ведре через край валится?
– Да вот, «гостинцев» с передовой наковыряла, – пнула ногой ведро с осколками, – это второе, одно уже высыпала в ярок.
– Зачем же в ярок… Вот бабья дурость! Высыпала б где-нибудь с краешку – потом бы в металлолом сдала. Копейка была б живая. А какого сорта у тебя помидоры?
– Должны быть крупные, с кулак. В банку не влазят. Вроде бы Бычье сердце.
– С кулак, то уже ни бычье, а бычачье!
– Хай и бычачье – лишь бы урожай хороший.
– Дадут – держи карман шире. Басурманы с блокпоста придут – до нитки всё вычистят, – дед Тихон глянул на свой изуродованный безумием человеческим огород, скипевшаяся в груди злоба выплеснула ядрёный мат. – Только засадил картошкой и кукурузой – пришли «гости» с оружием – окопами весь изрыли. Как зимовать, не знаю!
– Ничего, Бог милостив, прокормишься как-нибудь! Зря сокрушаешься.
– Ага, милостив, пока последнее не отымут. У бабы весь организм состоит из сердца и пустой головы. Это я на собственной практике, собственным умом вошёл в соображение. И ты тоже этому подтверждение.
Ковырнул ногой сбившуюся в комок землю. Грусть отчуждения от нестабильной жизни тенями забродила по его лицу.
– Лучше расскажи, как ты в Полтаву к сеструхе от войны дёру давала?
– И не спрашивай, ничего интересного – одни страдания. Сестра на то время с ухажером сдыбалась, жить к нему перешла. Мне предложила от квартиры свои ключи. Думаю, пережду эту канитель в тишине и спокойствии. А оно по-другому дело пошло. Вселилась. Любопытствую: что ж тут за куток такой, что за соседи, какая у них замашка? Пятый этаж. Выйду на балкон – всё, как на ладони передо мной… Сердце радуется. День-два – спокойствие. На третий – дверь нараспашку, бутылка пустая о лестничные ступеньки – бац! Оказывается Танька-соседка – пьяница и все соседи пьют на нашей площадке, война и близко их не коснулась. Я ж не пью, поэтому не по душе им пришлась. Навалились в коридоре и давай меня по голове толочь за то, что разбитую бутылку и остальной мусор в ведро сметала.
Нет, так я жить не могу! Решила участкового вызвать. Пришёл разбираться: сам пьяный и две лярвы по бокам у него гогочут. Погоготали и ушли, ничего толком не пообещав. – Бабка Груня жестянкой очистила от земли лопату и перед тем, как вогнать заступ в землю, с застрявшей в глазах обидой, посмотрела зачем-то в небо. – Потом сосед вышел:
– Зачем опачкала меня милицией? – заорал во всю глотку и, как хряпнет по дверям ножищей, чуть с петель не сорвал. Я с тех пор, если бывала на улице, то старалась прошмыгнуть в комнату, когда никого нет. Раз, правда, наскочила на Таньку. Я только на ступеньки сошла – она с кастрюлей идёт, чуть ею не навернула меня, гадюка! Совсем жить не стало возможности. Некому пожалеть. Вспомнился фронтовичок калеченный. Жила с ним и жила. Да ты помнишь моего Васю. Всё стеснялся в ЗАГС пойти расписаться, мол, он – инвалид, а я вся из себя… Вот и достеснялись. Помер. Получала бы его пенсию, льготы имела всякие, а так…
От нервного потрясения совсем ослепла. Молю Бога: дай глазкам моим прозреть, чтоб я смогла к железной дороге дойти и домой вернуться! Дал-таки. Вот я и дома. Хоть и снаряды над головой свистят, а всё ж вокруг всё родное, своё… Гляжу теперь, как весь мир бесится, и помидорами занимаюсь.
– Да, обмельчал народ. – Дед Тихон запустил пальцы в затылок, поскрёб. – Пока чужой скривится – свой заплачет. Вроде, когда появились первые танки, женщины всего селения вошли в гнев: «Как это так! Нас – исконных жителей этой земли, чьи предки триста пятьдесят лет назад пришли с Дона обживать эту землю, и вдруг понадобилось освобождать! От кого? От самих себя!» – и, прижимая детей к груди, с неистовыми проклятьями ложились под железные гусеницы машин. А сегодня… Куда всё делось, на горе ближнего хороший заработок имеют, бесплатно никакого странника переночевать в хату свою не пустят. Раньше – делились рубашкой и куском хлеба. Одежину какую на пол кинут – спи, путник страждущий или бродяга! Иной раз бывало такое, что и покормят.
…Танки поначалу в растерянности запнулись, потом попятились. Поманеврировали. Покрутились на месте. Но всё-таки в посёлок вошли и рассредоточились по всем улицам. Один, проезжая мимо добротного, запертого на амбарный замок дома, остановился. Слегка помедлил, потом развернул башню и прямой наводкой лупанул по двери. Когда дым рассеялся, из танка спрыгнули два дебелых камуфляжистых парня и пустились тащить из дома всё ценное.
Молодая крепкогрудая соседка выскочила из пощербленной осколками кирпичной кухни: пылкая, ржаная – кинулась уразумлять вояк.
– Что ж вы творите, ироды! Вы это добро наживали? Разве так можно с мирным населением обращаться!
Самый кряжистый бросил на неё охальный взгляд и безнаказанно оскалил зубы.
– Чё орёшь, дура! Радуйся, пока ещё очередь до тебя не дошла!
– Да-а! Это уже целая оккупация началась, – сказал дед Тихон.
В скорости грабежи поутихли, а душа всё не на месте, вроде как унижением источена.
Дед Тихон нагнулся, помял в толстых пальцах грудочку чернозёма: «Не земля – масло!»
Межа, похожая на казачий лампас, ярко желтела от густоты одуванчиков, колыхалась под множеством колдующих над ней пчёл. Они радовались весне, давшей им возможность вдоволь в труд окунуться. За работой – любые горести нипочём! Вот с кого пример надо брать! – Подумал дед.
– Давай помогу! Сама до сумерек не управишься.
Дед Тихон взял у бабки Груни лопату и, чтобы заглушить отвратительную в груди накипь, рьяно стал копать лунки.
– Я в германскую сапёром был, – крякнул, выворачивая лопатой влажные и рыхлые глыбы, – ювелирную выполнял работу по заминированию целых участков фронта. Имею орден. На мою долю выпало и последнюю мину Великой Отечественной разминировать уже в самом рейхстаге. Когда вошли – такое вонище в нос шибануло… За время обороны немцы рейхстаг превратили в нужник.
Когда объявили, что война кончилась – радость была неимоверная. «Ура» целый день не смолкало. Стреляли, каждый с чего мог. В слезах радости обнимались и целовали друг друга. Думали: всё – никогда больше не повторится кровопролитие! Люди такого горя хлебнули – ни на один век хватит! А оно вон как всё обернулось… Брат на брата пошёл. Тогда хоть понятно было, кто перед тобой зубы скалит. Сейчас – чёрте что получается! «Не стыдно тебе грабить и убивать кровь родную», – спрашиваю одного укропа. – А я не задумываюсь, – отвечал он. – У нас, может, кровь и одна, да понятия разные.
– Так давай договариваться, – отвечаю, – общее искать мнение.
– Наше мнение с вашим никогда не сойдётся. Мы смотрим в разные стороны, как орлы вашего герба, – отрезал с надменной лихостью собеседник. – Тогда чего к нам рыло своё суёте? Куда смотрите, туда и прётесь! – В общем, поговорили. Все жалуются на недостаток памяти, но никто не жалуется на недостаток совести и ума. – Дед подровнял последнюю лунку, прихлопнул заступом землю. – Вот тебе и всё! Можешь рассадою заниматься!
С обрывистой части Донца надвигались сумерки. Вдоль берега широким роскошным цветистым поясом тянулись ухоженные сады, в которых уже пробовал своё крыло майский жук, возле домов поблескивали крыши теплиц, и так пахло вишнёвой свежестью, что ни в какую беду не верилось, – все люди казались покладистыми и добрыми, не способными ни на какие подлости.
Но печаль сгрудившихся в душе событий брала верх над прелестями природы.
В голову влез Берлин сорок пятого. Вошли они с товарищами в редкостного великолепия особняк. В одной из комнат решили передохнуть. Достали хлеб, тушёнку и колбасу. Только расположились, девочка годочков десяти появилась – кожа да кости, а глаза – будто во всё лицо. Стоит, смотрит на нас и слюнку сглатывает. Капитан подошёл к ней, к столу пригласил. «Нет, – помотала она головкой, – хозяин не разрешает». Тогда капитан в карман ей шоколадку сунул. Она достала и положила на стол: «Нельзя. Хозяин высчитает за неё деньги, а мне надо много заработать, чтоб расплатиться за долги больного отца».
Дед Тихон выдохнул из себя всю горечь воспоминаний.
Неужели и мы докатимся до такой жизни?!
Нет, сколько бы не ковыряли Советскую власть, а из моего сердца её не вынуть!
2
В селении разгар лета. В селении пыль, кровь, крики. По ветру мчится пух одуванчиков, как вести о непостижимом горе.
Хватит грабить! Хватит карать! Хватит слёз! Хочется радоваться и жить!
В древнюю дубовую рощу, в которой ещё останавливался на отдых мятежный атаман Булавин, где проходила весёлая юность не одного поколения посельчан, всегда полную грибами, ягодами, любовных встреч, прохлады и пахнущую лампадным святым духом предков, куда не один раз сбегалась современная молодёжь шашлыки жарить, да и не только она одна, а соловьи настраивали на лирический лад душу каждого посельчанина, в жемчужину и заповедник всего обширного края вошли с пилами доблестные викинги незалежной.
Зубатые полотна пил впились в вековую сочную мякоть. Первые пни глянули в небо мокрыми от слёз бельмами, как будто обращались к людям за помощью. Птицы и всякий зверь бросились наутёк. Люди метались вокруг укропов, но не могли ничего сделать, кроме как стенать и посылать проклятия.
Ну вот, пришло время и мне принимать решение, – решил дед Тихон… – Такое допустить нельзя! Вырубят дубовую рощу – начнётся процесс эрозии почвы, движение песков и пыльные бури! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца! Счас я им прочухан устрою! Ворью проклятому! Они у меня попляшут!
Вспомнил бывалый минёр германскую… Ювелирную свою работу… Душа тронулась болью былой войны. Взял двухлитровую банку, приладил внутри хитрое взрывное устройство, наполнил мёдом. – Теперь ладушки!.. Полный порядок! Только откроют крышку, не успеют и цокнуть по взрывателю ложкой, как всем – хана!
Оделся, пошёл к доблестным воякам.
– Бог помощь вам, воины мои ясные! Как у вас тут… жарковато, вроде на передовой? – Сделал земной поклон. – Я вот вас, так сказать, за то, что лучшие годы своей жизни вы посвящаете защите Родины, и, чтоб не брехали собаки, а люди не гавкали, целебненьким продуктом – медком уважить хочу. Дело пользительное!
– Вот это наш человек, конкретно! А то тут бабы… пришли, раскудахтались, как непутёвые куры, вроде мы у них насест отнимаем! – Крупноскулый, не злой, с лицом шутника взял мёд. Похлопал по плечу деда. – Мёд – это хорошо, ты бы нас ещё самограем уважил.
– Ну, то в другой раз, – невозмутимо ответил дед. – Вы, если что, обращайтесь, моя хата во-он у самой левады, боком склонилась к речке, под защитой окопов ваших. Я соседской корове ногу топором перебил за то, что мою территорию вытоптала. Так вы, на всякий случай обороните меня от выхристей окаянных. – Сколько можно было терпеть, сепаратистку проклятую!
«Лесорубы» расхохотались.
– Правильно, так воно й треба! Ты, диду, мабуть «лисным братом» був? – Крупноскулый лукаво подмигнул напарнику.
– А как же… Вроде того. Вылили вы меня, как суслика из норы. – Дед смачно высморкался в травостой. – Колы началась война, я фронт покынув и додому утик! Выкопав у хате ход «чёрный», поставыв сверху сундук добрячий. Только кто во двор, я – шмыг в сундук, и уже в сарае. А как немцы пришли, вылез из сундука и – в полицаи подався! Сначала и в полиции слона не приметили среди шавок. Вместо благодарностей – получал по морде. Потом дело пошло, потом заметили честного человека!..
И пошёл дед Тихон «лапти плести». Плёл. Плёл. Слова, словно из огня выхватывал.
Развеселились викинги, словно забыли о топорах и пилах. Пожелали, чтоб ещё пришёл, кровь покуражил.
– А насчёт помощи, – сказал крупноскулый, самодовольно разглаживая реденькие усы, – не сумливайся, диду. У нас ты конкретно под надёжной теперь защитой.
– Токо про самогончик не забувай!
– А як же! Если не побрезгуете – трёхлитровочку принесу!
Дед Тихон пожелал им приятного аппетита, ушёл и, как в воду канул.
Через время взрыв потряс всю дубраву.
Так грохнуло, что вздрогнули колокола Храма, напряглись и отозвались бодрым призывным звоном, а в крайних домах из окон стёкла повышибало.
P.S.
В основу этого рассказа, как, собственно, и всех моих других, лёг действительный факт, говорящий о том, что для наших девяностолетних отцов, дедов, а кому и прадедов Великая Отечественная в 1945 году не закончилась. И в своём преклонном возрасте они являют нам образцы подлинного мужества и боевой смекалки, беспримерного отношения к святыням памяти, к своим родовым корням и бескомпромиссному служению своему народу.
Приведу ещё один пример, но уже в поэтической форе:
Баллада 2014 года
После лютого,
шквального пушек огня
до глухого села докатилась война.
И без тени сомнения – в это поверьте –
разорвался снаряд на могиле
погибших бойцов в сорок третьем.
Стела – в оспе осколков.
И воина тоже задели.
Искорёжило бронзу
кирзовых сапог и шинели.
И согбенный старик,
покачав горевой головою,
с инструментом пошёл ремонтировать
раны герою.
Залатал уже пятую в теле могучем прореху,
подошли к нему двое
со свастикой,
мучимы жаждой потехи:
– Ты кому это вызов бросаешь,
дерьмо и скотина?!
И прикладом в плечо:
– Ну-ка: слава, – кричи, – Украине!
Дед молчал.
– Ну… кричи! –
и ударом на землю свалили
– Ну… кричи!
Дед молчал.
Задыхался от боли и пыли.
И когда уже силы осталось
на донце всего,
окровавленный рот приоткрылся его.
– Не тряси автоматом,
услышишь, поганец, скажу!
Встал и к бронзе упрямо,
шатаясь, шагнул.
Бросил взор
на в овраге блеснувший родник.
К монументу
избитой спиною прижался старик,
словно обнял всех
в братской могиле солдат.
… Перед тем,
как разрядят в него автомат.
– Слава! –
Крикнул, махнув посиневшей рукой,
но не вашей – моей Украине родной!
2016-2017 гг.