Обелиск объявился неожиданно. Нескончаемая дорога через приречную долину повела к мелкому убережью, насквозь прорезав подавшийся в луговину вздыбленный отрожек. На том-то отсечённом холме, будто на древнем кургане, и вознеслась серая плита памятника.
Всходили на холм по круто обнажённому крейдяному откосу. Из-под ног катились с перестуком кремнистые камешки, сливаясь в меловую осыпь. Заторопились упредить друг друга:
—Не оступайтесь!
По изрыжелому травяному ковру ступать можно было уже не охраняясь.
Первым на вымощенную плитами площадку у изножья обелиска, склонив убелённую морозцем голову, встал Иван Ильич Гвозденко, моложевато глядевшийся ещё средолетним мужчиной с выправкой военного. Рядом с ним навытяжку застыл его тучноватый годок, тоже недавно зачисленный райсобесом в пенсионный список, Григорий Филиппович Ворона.
Поклонились памятнику, на котором влиты в бетон округлые буквы короткой строкой.
«Комсомольцам села Марьевки, геройски павшим в неравном бою с фашистами 24 января 1943 года…»
СТАРЫЙ ШЛЯХ
После, когда сердце отстучит душевную минуту молчания, Гвозденко укажет:
—Старый шлях обходил стороной пригорок, по старой дороге низиной шли тогда и танки. Тут их подбили. В полыме до последнего вместе с танкистами дрались наши хлопцы из десанта.
Оглядели полынный косогор: прежняя дорога угадывалась с трудом. Пытались представить скопище смертного огненного побоища.
—А место для памятника выбрали у новой дороги. Повидней на вершине. Григорий Филиппович охлопотал, зажёг комсомольцев из Алексеевского профтехучилища. Заработали ребята денег на обелиск, трудовые воскресники устраивали. Как раз к тридцатилетию Победы подгадали с открытием. Как в стихотворении у поэта Анатолия Жигулина:
После всех побед и бед
Их припомнят и прославят.
Через тридцать долгих лет
Здесь им памятник поставят.
Иван Ильич и Григорий Филиппович были в одном ополченческом истребительном батальоне. Но в танковый десант вместе с другом, заодно с двадцатью четырьмя однодеревенцами Григорий Филиппович тогда случаем не попал. А из десантников —
Через тридцать долгих лет
Лишь один сюда вернётся…
На холме перешёптывался с ветерком полынок. Дружно полыхнувший розовым цветом духмяный чебрец оглушил запахи степнотравья. Редко росший ковыль на серебряной гриве уносил думой в родимую древность: этот бесконечный суходольный путь торил непокорный славянин. Со стороны Киевской Руси шёл на солнцевосход обживать чисто поле. Его предок шёл испити Дону деревянным ковшиком-черпачком, воинским шеломом уже после, от крайней нужды —оборонить от врага ставшие родными степовые пределы. В который раз являлась эта горькая нужда —и принимать её на свои ещё неокрепшие мальчишечьи плечи, сполна испытать довелось моим спутникам.
Лишь один остался жив.
Плакал горькими слезами,
Две гвоздики положив
На холодный серый камень.
КРАЙ СВЕТА —ЗА УГЛОМ
Поездка путями-дорогами танкового рейда для моих поводырей спустя почти сорок лет была не просто неспешным часовым путешествием из воронежской Марьевки в белгородское Шелякино, теперь село поименовано Советское. Границы времени раздвигала память.
—В детстве Шелякино казалось чуть ли не краем света. Дедушка с бабушкой собрались туда ехать, обещали взять с собой —и не разбудили. Кинулся ото сна, услыхал —повозка за воротами от двора громыхая отдаляется. Ну бежать следом за ними. Погоняют коня, не торопясь, а назад не оглядываются. Кричу, плачу —не могу догнать. Верных километра три так бежал, пока встречные не попридержали их: не за вами, мол, дитё гонится. «Господи, онучок! —бросилась с повозки ко мне бабушка. —Пожалела будить. Да кабы знала!»
Вместо обещанного Шелякино дедушка завёз нас в лесочек на пасеку. Там привечал кум —старый, без ноги, на колодянке топчется, удивила на голове соломенная брыль с отвислыми краями, первый раз её видел. Макая скибку хлеба в мёд, поначалу в охотку ел, потом уж по краям миски размазывать стал, а дедушка с кумом никак не набеседуются. Бражку подливают себе в кружки. Я и нос повесил, думаю: чего, дурень, бежал. Еле дождался, пока-таки не тронули в путь, в самое Шелякино.
—А я туда малым на ярмарку попал. Сколько людвы! Дома такого людского столпотворения не доводилось видеть. Заворожила карусель, колесо с верёвочными петлями на столбе, ошкуренном под телеграфный, не оттянуть не то, что ребятню, взрослых, все в очередь кататься. Узнал, как сладок морс. Коня пряничного себе купил.
Не меньше как с Москву показалось мне Шелякино.
—Сколько пешком туда на базар ходили, сейчас заставь…
Январским днём сорок третьего года Ивану Ильичу Гвозденко (вижу его нескладно худорослым пареньком в простроченном ватнике с отцовского плеча, в руках —брошенный фашистом с рогатой ручкой чёрный автомат) выпало ехать до боли знакомым шляхом на машине. Так ему дотоле ещё не приходилось кататься —на танковой броне.
Но до той начальной минуты перед первым боем («сколько прожил, не вытравляется из памяти», —сказал Гвозденко), до того дня, когда лейтенант Петров приказал пареньку:«Собирайся, пойдёшь с десантом!» — был тоже невытравимый из людской души —чёрный день нашествия.
НАШЕСТВИЕ
Вбирчиво старался слушать собеседников: то на июньском покосе, то в загонке хлебного поля, то в тихой горнице деревенского дома. Блокнотный лист свёл всех за один стол. Читаю записи и оживают голоса.
Григорий Филиппович Ворона, журналист:Нас, парней призывного возраста, не спешили брать в армию. Кончали десятидневные курсы трактористов, седлали машину —и гайда в поле.
— Вы у меня, ребятки, на броне, —посмеивался бригадир, переиначивая на свой лад смысл слова «бронь», услышанного в военкомате. И добавлял: —На тракторной броне.
Проводили для ретивых одну политбеседу: здесь вы нужны не меньше, чем на фронте.
Иван Ильич Гвозденко, инженер:Трактористы из нас скороспело выходили, конечно, неважнецкие. Заглох мой конь в борозде. Завожу машину рукояткой, подсосал горючего, а двигатель как даст обратный ход —кисть руки набок и по скулам смазало железкой.
— Не уберёгся, сынок? —спрашивает сочувственно бригадир.
Хоть плачь —и совестно, вроде самострела, симулянта.
Опухшую руку лечила бабка-костоправка. Так дёрнула —в очах засветилось. Боль смертная. Палочками обложила кисть, увязала, как шиной. Наказывала:
— Мать вымоет руку, с дощечками получше обвяжи.
Наколол кость, сколько дней-ночей пронянчился с рукой. Болела неутешно.
Г.Ф. Ворона:В рабочей загонке становились трактористами. Пускай мальцы да женщины были на машинах, а отсеялись в срок. Хлеба какие хорошие поднялись.
Солнце на жатву, жнива вот-вот, поля желтеют, а фронт всё ближе. Уже ясно различаем: не тучевая гроза на заходе солнца гремит.
Скомандовали угонять технику за Дон,да запоздало известили. В Ольховатку направлялись, вдруг видим: по взгорью со стороны Кравцовки в Марьевку катят немцы-мотоциклисты. Сховались в жито. А тракторы уж после раскурочили, детали, узлы, какие можно, поснимали, в промасленные тряпки завернули и в землю закопали. Сгодились после оккупации.
Николай Семёнович Мозговой, капитан второго ранга:Седьмое июля накрепко запомнилось. С утра как затаилось, вымерло село. Потом стрельба послышалась где-то у Назаровки. После узнали: наших отступавших бойцов немцы перехватили в лозах, бой там был.
Полыхнули, загорелись баки с горючим на нефтескладе.
И.И. Гвозденко:Отец поджигал. Он директором Марьевской МТС работал.
Н.С. Мозговой:К обеду опять тихо стало в селе. У церкви скопом согнали тракторы, собрались возле них с ребятами, никто нас не прогоняет —и рады. Сумуем по-стариковски, что же будет? Откуда не возьмись фрицы с деревянного мостка едут на мотоциклах. А встречь им вывернулась наша полуторка из заулка, с ходу сообразили, круто развернулись —и газу. Немцы следом в погоню, стреляют, а мы тогда врассыпную по домам.
Пётр Павлович Марченко, механизатор:Как пошли к вечеру, в сторону Ольховатки, Россоши —к Дону, больше на колёсах: машины, мотоциклы, повозки. Две недели через улицу нельзя было перейти.
Александр Иванович Колесник, заведующий райсобесом:Над Ольховаткой пролетел фашистский самолёт (мы, мальцы, уже без ошибки распознавали эти пузатые «юнкерсы» и селёдочные «мессершмитты»). Вырисовал в небе белым дымом число «7». Назавтра сбылось предсказанное —загромыхали по посёлку немецкие танки.
С засученными до локтей рукавами, потные с жары —ввалились фрицы в наш двор. Талдычат:
— Млеко! Яйка!
Взялись за ухватистые ручки своих походных лопаток —ну копать сплошняком неотцвёвшую молодую картошку.
Семью нашу выгнали из хаты. Мама попыталась вступиться за детвору, куда там, как завекали (слово это часто слышишь в рассказах тех, кто пережил оккупацию, «векали» означает «горланили»:weg! —«прочь!» —фашисты на мирных жителей, кричат как на скотину).
Переселились на жительство в земляной погребок.
В посёлке немцы ввели сразу комендантский час. С вечера до утраникто не мог выходить из укрытий, а вечером —зажигать свет. Сгоняли людей, как стадо, на площадь, требовали сдавать продукты, отправляли рыть окопы, подбирать раненых фашистов.
Н.С. Мозговой:Сгребали колхозное сено, скошенное ещё до прихода немцев. Является посыльный, говорит:
— Хлопцы, в Ольховатку вас вызывают. Оружие получите, полицаями службу будете нести.
Гришка Титаренко, Мишка Перехода послушались, пошли. Я остался на покосе. Вечером матери всё рассказал.
— Думай, сынок. Непокорчивых тоже не жалуют.
Утром взял грабли,и опять на сено. Домой возвращаюсь, Гришка во дворе винтовку чистит. С белой повязкой на рукаве. А меня ещё раза три вызывали, так и не пошёл. Отстали, оставили в покое.
Василий Иванович Ясиновский, учитель:Кто-то из полицаев донёс немцам, что я был комсомольским секретарём. Повели к коменданту Новохарьковки, он допытывался о коммунистах и, толком ничего не добившись от меня, избил палкой. В другой раз ремонтировали дорогу у моста. Офицер опять придрался, показалось ему, что ленюсь, молотил до крови.
Лютовали в селе. Ни за что и ни про что расстреляли колхозников Бойко, Заиченко, Королевского, Колесника и двух его сыновей, учителя Резникова. Спалили школу, клуб, амбары и конюшни, дотла выжигали дворы.
Г.Ф. Ворона:Жителям моей Назаровки повезло. Немцы к нам почти не заезжали. Всю оккупацию на постое бывали чаще итальянцы. С одним обзнакомились поближе. Пенакио Джованни, так его звали, показал мне свой партийный билет коммуниста. Пригласили итальянца на молодёжную вечеринку, отмечали годовщину Октября. Гость вместе с нами согласно выговаривал:
— Да здравствует Великий Октябрь!
А.И. Колесник:Наших девчат за праздничную октябрьскую вечеринку били розгами.
Павел Андреевич Гнилокост, комбайнёр:Итальянский солдат привёз на мельницу зерно. Остановил своего мула, разгрузил подводу. Расставил на помосте в ряд три чувала. Тычет пальцем в самый большой мешок:
— Сталин!
Чувал поменьше —Муссолини. А оклуночек назвал Гитлером.Хохочет, довольный шуткой.
Николай Антонович Хмыз, директор хлебопекарни:Всей семьёй пережидали бой в погребе. Вдруг открывается лаз и полосонула автоматная очередь. Наше счастье, пули мимо прометелили, лишь брату Ивану волосы на голове опалило.
Завекал немец. Послушались, вылезли из погреба мать и нас семеро, мал мала меньше. Отец шёл последним. Только повернулся закрывать дверь в хату, как фашист выстрелил ему прямо в лицо.
Не одних нас в тот день подкосило горе. Двадцать два человека в Кравцовке убили. Особенно издевались над подростками. Как чуяли, кто их тоже скоро будет гнать в три шеи. У ребят отреза́ли нос, уши, уродовали кинжалами лица. Так расправились с моими однофамильцами Ваней Кондратьевичем и Ваней Сергеевичем Хмыз. А тело Васи Хмыза облили керосином и подожгли.
Горели дворы, колхозные сараи. Одних коров больше полсотни прирезали.
Г.Ф. Ворона:Страх перед вооружённым до зубов, вышколенным убийцей по-человечьи понятен. И всё же в решительный момент мирные жители —старики и дети —не клонили головы перед фашистами.
В дом Михаила Тимофеевича Скоробогатько, колхозного бригадира на хуторе Красный Яр, ворвались фашисты, приказали вести колонну окольными путями на Алексеевку. Скоробогатько повёл врага прямо в огненное пекло —под огонь наших «катюш», стоявших в Лимарево.
Говорю о Михаиле Тимофеевиче, а видится в нём наш славный предок —Иван Сусанин.
На хуторе Виткалы мальчишки Толя Полишко и Вася Миняйленко взяли оружие у погибших красноармейцев и продолжили бой с немцами. Вася пал от вражьей пули, а Толю взяли живым, казнили на глазах родных.
В. И. Ясиновский:Чёрный горчливый след в душе оставило нашествие. Самому лютому лиходею не пожелаешь пережить такое.
«ЖЕСТОКИЕ ГЛАГОЛЫ»
Поднимешься на взгорье:с холма на виду все два десятка деревень Ольховатки. Полгода хозяйничали тут фашисты, карательными отрядами не поспели развернуться. Беды же, горя натворили на многие лета.
После оккупации проводившая расследование комиссия заключила: гитлеровцы расстреляли из мирных жителей 68 человек и 11 угнали в концлагеря. Нанесли ущерб народному хозяйству на 147 миллионов 830 тысяч рублей. Разрушили 186 домов. Уничтожили 23 клуба, 4 школы, 204 коровника, телятники, овчарни. Угнали 11,5 тысячи голов скота, в этом списке стадо коров в 1219 голов.
Смысл чёрных цифр осознаётся, когда сверяешь-сопоставляешь их с текущим днём.
Казнили поголовно жителей целого хутора, вроде оставили нас без сегодняшней Постояловки.
Пожгли хаты, будто разорили дотла, стёрли с лица земного не только названием, но и с виду красивую Марьевку.
Лишили каждое село клуба, а часть —школы. Поколхозно, посовхозно оставили хозяйства без животноводческих построек.
Свели скот —это вычеркнули межрайонное откормочное предприятие имени Ленина.
Оставили без коровьего стада колхоз «Первое мая», дающий одну из весомых цистерн молока в строке районного плана.
…Прикидываешь,и оторопь берет. Становится страшно, что на такое дьявольское дело палача годится человек —житель куда уж просвещённого двадцатого века.
ЧТОБЫ ПОМНИЛИ
—Нужно ли по прошествии стольких лет ворошить тяжкие воспоминания в памяти людской? Не отболело?
Вопрос — не то слово «неожидаемый», звучит он кощунственно, точнее,как надругательство над болью поколений.
Печально, но вопрос не из надуманных.
В сентябре 1967 года довелось мне сопровождать гостей из Чехословакии в поездке по памятным местам боёв за Воронеж.
Беззаботные улыбки сошли с девчачьих лиц. Студентки, готовящиеся быть учителями русского языка (мои сверстницы, из послевоенного поколения), с прилежанием школьников слушали рассказ экскурсовода, и был он для них, казалось, неслышанным доселе откровением.
—Весь-весь этот проспект порушили фашисты? —с нескрываемым удивлением переспрашивала моя соседка и вглядывалась в переходившие из рук в руки увеличенные фотографии военных лет. Особенно поразила девушек случайно попавшая в воронежский комплект фотокарточка казнённой комсомолки Зои Космодемьянской, о которой вроде тоже гости услыхали впервые.
Притихшие и встревоженные выходили мои спутницы из автобуса. А погодя всё же завели не совсем понятный мне спор.
—Жестоко показывать такие фотокарточки.
—Расправляться с девушкой так было жестоко,—ответ не показался убедительным. Стали всерьёз рассуждать о том, что и среди немцев-фашистов не все оказывались зверьми.
Возражения не принимались. Подумалось: по недомыслию.
Той же осенью, уже в раззолоченном прозрачной осенью октябре, нас как гостей из Воронежа принимали в Чехословакии. Впечатляло знакомство со страной друзей —её разговорчивыми людьми, древними и обновлёнными селениями, городами.
Пронзающие иссиня-ясный небосвод островерхие костёлы с изукрашенными картинами и скульптурами иконостасами сменяли средневековые рыцарские замки, причудливо зубчатыми шапками зависшие на вершинах зелёных гор.
Творения кисти всемирно известных мастеров лоб в лоб сталкивались с уродливо крикливым, непонятным нагромождением красок на полотне, камня и металла на скульптурном постаментес откровенно наглой стряпней абстракционистов. Отчего наглой?Последние всяческими способами, широкозахватно давили на человека. В парках —только монументальные «кроссворды», на городских площадях в новых микрорайонах те же загадочные виды, на лестничной площадке жилого дома опять головоломки в картинных рамах. А на рекламных щитах зазывные афиши схожих выставок в залах —музейных, клубных.
Прекрасные вечера в Пражском национальном театре очаровали народной по духу музыкой Бедржиха Сметаны, и тут же несколько озадачили осовремененным —фонарной цветовой светоигрой, спортивными прыжками и подобным, схожим Шекспиром.
Впечатления теснили друг друга.
Удивляло одно странное обстоятельство: устроители нашего путешествия постарались, чтобы мы, начиная с Праги, не попали на Ольшанское кладбище —к братским могилам советских воинов, не остановившись, мимоходом проскочили у взошедшего на почётный постамент танка, прославленной боевой «тридцатьчетвёрки». Стороной объезжали священные в памяти славянских народов-братьев места, связанные со Второй мировой войной.
Увядали в руках цветы.
Узнав, что я представляю институтскую газету-многотиражку, настойчиво советовали побывать в редакции пражского студенческого еженедельника. Принимали там, несмотря на обычную суетную газетную занятость, очень приветливо. Подарили свежий выпуск, годовой комплект еженедельника. Услышав, что меня озадачили первостраничные снимки зазывно оголённых красоток, недвусмысленных рисунков, сопровождающий журналист расхохотался и по-приятельски похлопал по плечу, высказав примерно следующее:
—Красиво жить, любить, разумеется, девушку —что ещё нужно молодым. Патриотизм, преданность Родине и всё схожее из этого ряда набило порядком оскомину, воротит молодёжь от казённой и скучной газеты.
Довелось выслушать не менее содержательную беседу о том, что означает настоящая свобода слова, поведения, печати, как благотворно она красит человеческую жизнь.
В пример то и дело ставился… Израиль, где, подчёркивалось настойчиво, без общих оказёненно застывших установок успешно созидается рай-государство.
Окончательно добило посещение эстрадного концерта. Слушали взошедший в число недолговечных звёзд ансамбль, взявший себе имя ничем не причастной к оглушительной барабанной трескотне розовокрылой птицы —«Фламинго». Но уязвляли издевательские остроты, произносимые время от времени со сцены:
—А в России медведи в лаптях по улицам бродят.
—Какие битлс-ансамбли? Русские только на балалайках способны играть.
Что возьмёшь с полупьяных лохмато обросших парней. Подзаряжают себя вином прямо при исполнении песен, на глазах зрителей то и дело прикладываются к бутылке, пьют из горлышка, а опорожнённую посудину лихо швыряют за кулисы.
Бродил по залу (благо дозволялось, так делал не один я), чтобы не втравлять себя в захватывающий дурманом бесноватый ритм и глядел в лица своих сверстников, слушать «Фламинго» пришли только молодые.
—Ай-улю! Ай-улю-лю! Бам! —лишённые всякого смысла выкрики на каком-то дикарском языке сопровождались тысячекратно усиленным звукотехникой разбойничьим свистом.
Страшно пересказывать, но зал действительно смотрелся так: рвали на себе распущенные волосы, а то и платья девушки, сплошь занявшие первые ряды. В запале, бессмысленно выкатив белки глаз, бились головами о спинки кресел, о балконные перила парни. В едином хрипе зашлись сотни глоток, припадочная пена показывалась на губах.
Отдельной стайкой сидели молодые солдаты. Скинув с голов пилотки, исступлённо топтали их ботинками.
Подошвами —по гербу!
Каблуком на горло гербастому льву!
Хрясь! —на пятилучистую звезду!
—Так его! Ату! —по-фашистски повелевали слушателями хамоватые подпитые парни. Вождями восседали на сцене.
Не оговорился: смотрел в глаза своим годкам, а видел кинокадры из гитлеровской хроники. Точь-в-точь так тысячеликие площади, стадионы пламенно вторили плюгавенькому злыдню:
—Хайль!
И здесь: сотни совершенно пустых глаз —отражение человечьей души, начисто лишённой памяти.
Пражские события следующего 1968 года не удивили.
Революционеры всяких мастей умело взрыхлили почву, посеяли поганые семена. А весна —время всходов.
…Давние туристические заметки ложатся в строку нашего повествования.
Вдумываюсь в факты из одного ряда.
Охлопотали, а вернее, подвигли комсомольцев сельского профтехучилища воздать память молодым ратникам войны уже знакомые нам Иван Ильич Гвозденко и Григорий Филиппович Ворона, а вкупе с ними журналисты местных газет в Ольховатке и Алексеевке.
В чернозёмном селе Юрасовка к освящённому народной печалью дню —Празднику Победы —разом пламенеет алым тюльпановым цветом площадь у изножья кургана, на котором застыл рослый воин, к нему прильнула в безутешном горе мать.
—Здравствуйте, земляки! Я вернулся. Как и обещал,с победой.
Нет, не шевельнутся окаменелые губы. Встал солдат лицом к солнцевосходу, встал над селом —навечно.
А цена победы только для суходольной Юрасовки — три сотни имён на плитах.
—Когда задумали ставить памятный мемориал не вернувшимся с войны землякам, —рассказывает председатель местного колхоза «Красная звезда» Николай Иванович Мирошник, —то приглянулся нам проект, предложенный ленинградскими мастерами. Дороговат, тридцать шесть тысяч для колхоза деньги немалые, хоть и работаем с прибылью. Подпирали другие новостройки —школа староватая, коровники. Решили не отбывать очереди, воздвигнув на постамент безликую фигуру. Теперь не совестно перед памятью однодеревенцев, устоялось мнение: наш мемориал самый заметный в округе.
Проезжего-прохожего заставляет остановиться, скорбно утесняет душу насыпной курган у хутора Красный Октябрь. На вершине покоится каменная кремень-слеза в хороводе тянущихся ввысь деревцев, стволы которых перевиты кумачовыми лентами.
«ОТЦУ», «СЫНУ», «БРАТУ».
Мемориал односельчанам, принявшим здесь неравный бой с фашистами,—неурочный труд молодёжи Ольховатского сахарного комбината. А подвигнули, приобщили их к священному делу как газетчики, так и Георгий Алексеевич Караичев. Он же приложил все силы к тому, чтобы в рабочем посёлке появился народный краеведческий музей. В день Девятого мая Караичев пригласил гостей в зал воинской славы и вёл беседу, пока через музейные комнаты не прошло почти всё население Ольховатки.
Заметим,каждый из поименованных товарищей остаётся молотобойцем у горячей наковальни.
Григорий Филиппович Ворона и на пенсии остаётся бессменным литературным сотрудником самого колготного отдела в районной газете —сельскохозяйственного. Выдав на первую и третью страницы очередного номера положенные сотни строк о делах, проблемах, какими сегодня заняты люди села, он садится за новую статью уже не по должности, —по долгу.
Ратует за то, чтобы установить памятные знаки на месте исчезнувших по разным причинам хуторов —Красный Яр, Виткалы, Рассыпное, Запольный, Березняги, Соловьёв, Круглый… Ведь уходят из жизни те, кто родился и рос в этих по-своему прекрасных местах, с годами даже забывается не только расположение, но и певучее имя поселения наших отичей, селения, где —вдумаемся —часть истории нашей Родины. И ведь важна не только память о прошлом, о земле, давшей нам жизнь и язык. Дети и внуки, подчёркивает журналист, должны видеть, как ценим кровное, родное. Увидят —начнут осознанно обретать ответственность за отчий дом.
Георгий Алексеевич Караичев работал вторым секретарём райкома партии, ныне он заместитель директора на ведущем в Ольховатке предприятии —сахарном комбинате. Беседуем в вечерний час в притихшем служебном кабинете, когда не хлопает входная дверь, не названивает надсадно телефонный аппарат.
—Об Антоне Павловиче Чехове теперь доподлинно известно, что его дед, отец —из ольховатских крестьян. А вот рассказ Александра Ивановича Куприна «Прапорщик армейский» не приходилось неспешно читать? Ольховатка ведь описывается. Дореволюционная. Прямо-таки достоверно наша —и старый сахарный заводик, и барский парк, и сама слобода.
Вдруг действительно судьба забрасывала писателя в наши края. Кто-кто, а Куприн в своих писаниях шёл от личной жизни.
Благодатный материал плывёт учителю прямо в руки,—заинтересованно прикидывал, разгорался мой собеседник. —Да, а вообще, не только школьнику, каждому из нас любопытно это знать…
В председательском корпусе района стажем и опытом выделяется Николай Иванович Мирошник, третий десяток лет «головой» в колхозе, какому доброй известности, славы и в области не занимать.
Правда, соседи Мирошника, хозяйственники помоложе, шутливо пытаются урезать заслуги председателя. Директор совхоза «Караяшниковский» Николай Тихонович Кулишенко в старой книге «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества» откопал, что ещё к началу двадцатого столетия полеводство в селе Юрасовка отличалось «высокой культурой земледелия». А при нынешней-то технике, мол, грех здесь не быть богатому урожаю.
Мирошник в ответ хитровато посмеивается.
—Смотри глубже: начало рода хлеборобов, по сути, из моего хутора. Запамятовал, археологи на раскопках курганов нам втолковывали —на грани леса и степи оседлыми жителями становился кочевой охотник и скотовод.
К сказанному Николай Иванович добавляет:
—Так что,сам хлебушек у нас растёт.
А в «Красной звезде» сегодня праздник, какого давно ждали.
—Всем колхозом справляем школьное новоселье, —сообщает председатель добрую весть, приглашая порадоваться вместе с ним.
Глазастое окнами кирпичное строение как тут и стояло, обряжая сельскую площадь.
А разговор опять уходит в прошлое.
—Почему бы не назвать школу именем нашего земляка —Костомарова? —вдруг спрашивает председатель.
Стоит ведь подумать над таким предложением. Незаконнорождённый (по казённому уставу того времени) сын юрасовской крепостной крестьянки и местного помещика Николай Иванович Костомаров в научной русской истории оставил наследство заметное. Карл Маркс изучал, конспектировал его работу «Бунт Стеньки Разина». Был Костомаров близким человеком Тарасу Григорьевичу Шевченко по тайному Кирилло-Мефодиевскому братству и Николаю Гавриловичу Чернышевскому, сотрудничал в «Современнике» и «Отечественных записках». Причём о земляках не забывал —по преданию, прежнее школьное здание в Юрасовке строилось и на средства учёного-писателя.
—Будем ходатайствовать, —говорит председатель колхоза, утверждая этим решением давно выношенную мысль, потерявшуюся в повседневных текучих заботах о надоях молока на ферме, о хлебе и сахарной свёкле в поле, о недостроенном доме молодому трактористу на семейной улочке —да мало ли у него неотложных дел.
А у обелисков нет табличек, извещающих, что «охлопотали» их Гвозденко, Караичев, Мирошник и товарищи, добровольно взявшие на себя обязанность хранителей народной памяти. Впрочем, такие люди и не пекутся об особых воздаяниях собственной личности. Священная ноша требует такой же чистой духовной самоотдачи.
Я знаю: никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны.
В том, что они —кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но всёже, всё же, всё же…
Когда я прочёл эти стихи Александра Трифоновича Твардовского, мой собеседник Григорий Филиппович Ворона долго молчал, сопереживая услышанному. После сказал:
—Как покаяние перед погибшими фронтовиками от всех нас, оставшихся в живых.
Смысл подвижнического труда не просто дань памяти павшим соратникам. Когда слушаю рассказ Гвозденко:
— Вчера в выходной пионеры заехали в гости. Пригласили в путешествие по родному краю, по местам боевой славы. Пришлось быть как бы учителем.
Верую: наши дети, внуки растут Помнящими Родство.
НАШИ ПРИШЛИ!
Боевую операцию по освобождению южных районов Воронежской области, важнейшего участка Юго-Восточной железной дороги, попозже историки Великой Отечественной войны назовут «Сталинград на среднем Дону». И тогда, в канун нового 1943 года, побывавшие в войсках Воронежского фронта представители Ставки Верховного Главнокомандования генерал армии Г.К. Жуков и генерал-полковник А.М. Василевский ставили одну задачу: как можно быстрее помочь сталинградцам добить фашистов, отчаянно сопротивлявшихся в волжском котле, метавшихся в степях меж Волгой и Доном.
Когда были взяты меловые высоты у Новой Калитвы, освобождена танкистами занесённая на гвардейское знамя Кантемировка, на простынях штабных карт рассекли вражескую оборону росчерки стрел, охватывая с севера Острогожск, с юга Россошь, замершее степное безмолвие засверкало в глубоких снегах огненным протором, указывающим путь освободителей…
У выживших фашистов после будет и время, и желание не без витиеватой красивости в языке восстанавливать события тех дней.
«Альпийцы на Дону построили непреодолимую линию».
«Когда в семье дела идут плохо, то первая забота хозяина —это сохранить происходящее втайне от слуг. Точно так же немецкое командование в начале января старалось выглядеть спокойным. Это спокойствие маскировало и неуверенность, и беспомощность перед лицом ряда непредвиденных катастроф».
«15 января. В Россоши едва начал брезжить рассвет. Повсюду тишина. Только кое-где у белых стен домов виднеются тени карабинерских патрулей. Радисты дремали на командных пунктах, освещённых коптилками. Накануне они приняли из штабов дивизий, расположенных на переднем крае, успокоительные сообщения: «Новости НН». Вдруг часовые, закутанные в тулупы, затаили дыхание. Откуда-то из-за домов, покрытых снегом, стали доноситься странные звуки. Это было похоже на далёкие рыдания, сопровождаемые глухими ударами и скрежетом металла. Как будто кто-то развлекался, поднимая и бросая цепь от колодца. Потом у крайней избы показалась грозная тень. Сразу же за ней —вторая. Потом ещё и ещё. Это было невероятно. Но сомнений быть не могло: русские танки».
Запомнился час и русскому солдату, какой шёл тогда в атаку.
«И в это время солнце стало всходить —очень яркое, хорошее. И день наступал безветренный».
При немцах на жатве особого старания не выказывали, —вспоминает Пётр Павлович Марченко. —Вышла неуправка. Хлебные снопы с осени уложили в скирды на току и неспешно молотили их в морозы, приберегая зерно.
Разбираем снопы, толкуем: немцы всполошились-то, снимаются с постоя и по-тихому уходят по шляху на запад. Ночью наш самолёт пролетал, листовки выкинул. Прознали, что фрицам дали по сусалам на Волге. Полицаи забегались, рады выслужиться:
— Сдать листовки! Не читать большевистскую пропаганду!
Уже не напугаешь, видим, что откомандовались.
Хлеб молотим, а думки-разговоры об одном:
—Неужели драпают-таки фрицы?
И тут является из-за скирды красноармеец. В полушубочке, при оружии. Гляжу-ка:Сашко Марченко. Зубы скалит.
— Родича не признаёшь?
Кинулись друг к другу.
—Глуши молотилку, мужики! Наши пришли!
А на площади в праздники не было такой людской круговерти. Да это и был же праздник, как говорилось, на нашей улице. Как не закричать —наши пришли!
…В острогожско-россошанские клещи попали тринадцать вражеских дивизий. Враг стремился любыми путями и способами вырваться из западни. Поскольку Воронежский фронт в силах не превосходил противника, кольцо окружения сразу же усиливалось местными жителями. В день освобождения, как и в других селениях, в хуторах и сёлах Марьевского сельского Совета родился ополченческий истребительный отряд.
«ЯСТРЕБКИ»
Старше всех в Марьевке морщинистокорый осокорь, вознёсшийся громоотводиной у двора Мозговых.
По-мужски приобнявшись, они отступились на шаг и с шутливой подначкой оглядывали друг друга.
—Ты мне бы морду набил, я тебе —и разошлись. Скажи правду,ведь не распознаешь земляка.
—Куда уж узнать Гришу Ворону. Жена так старается кормить?
—Сам ем, зубы ещё целы.
—У тебя, Николай Семёнович, выправка морская. Плаваешь или уже списан на берег?
—С королём Швеции знался, а с земляками теперь не побрезгуешь здороваться?
После долгой разлуки, в какую вместилась почти вся взрослая жизнь, встречались товарищи по детству.
Застольные разговоры подталкивать вопросами не требовалось, успевай внимать собеседникам.
—Наши освободили Марьевку шестнадцатого января, так? Да, а на другой день молодёжь уже собирали в Ольховатке. Построили в шеренгу во дворе райкома комсомола, нам объяснили: по сёлам создаются ополченческие истребительные отряды, больше из парней призывного возраста. Военным языком определили задачи: ликвидация вырывающихся из окружения малых вражеских подразделений, несение патрульной службы и конвоирование пленённых фашистов.
Сразу же предупредили, чтобы с большими группами противника в бой не ввязывались, обходили стороной и сообщали о них своим командирам.
—А я в райцентр не попал, в сельском Совете получил удостоверение бойца истребительного отряда. Посейчас храню его.
—Не запамятовал: «ястребками» нас в селе сразу же окрестили. Вроде и малолюдье было, а больше шестидесяти бойцов набралось. Красноармейцы пополнили, из окруженцев, кто ещё при летнем отступлении не смог пробиться через линию фронта и пережидал по хуторам, сёлам оккупацию, местные жители признавали их вроде как за своих родичей.
—Оружие? Под ногами валялось. У меня пистолет был и мадьярская винтовка, патроны к ней с туповатыми пулями.
—Командира отряда лейтенанта Петрова не припомнишь, как звали? И я не знаю, привыкли тогда говорить: Петров да Петров.
—А помнишь, бабы поехали за сеном, вернулись на пустых санях, напуганные —в стоге немцы прятались. Обложили стог, пальнули для острастки —выползли из нор с поднятыми руками. Вояки: укутаны одеялами, у одного ноги обмороженные распухли, ступить не может.
—Разведчика фашистского раз заловили.
На белом коне ехал, маскировочный халат внапашку. Извернулись стащить его из седла и глаза вытаращили. В шинели-то немецкой, а говорит чисто по-русски. Изменником оказался, нахвалялся, что из донских казаков рожак. Требовал, чтобы вели на допрос не ниже чем к командующему фронтом.
—Важной птицей прикидывался.
—Доставили его к командиру воинской части, какой оказался тогда в Марьевке. Тот допрашивал недолго, приказал расстрелять.
Ведём эту гниду. Изгаляется, плюётся:
— Котята, через час немцы вас в порошок сотрут!
—Устанут тереть.
Идёт, а сам всё за полу своей шинели норовит ухватиться.
После расстрела прощупали, а там граната итальянская у него припрятана. Не сумел попользоваться. Лейтенант Петров попросил, чтобы умолчали о гранате, на допрос-то к командиру приводили разведчика как безоружного.
А грозил нам недаром. В ближней Кравцовке скопилась тьма немцев. Думали, наверно, через Марьевку пробиваться. А коль разведчик не вернулся, то перерешили, обошли село полем.
—Со знакомым итальянцем довелось-таки ещё свидеться. В Ясиновке принимаем партию пленных, больше тысячи человек. На ночлег завели их в коровник, тут и слышу знакомый голос. Джованни! Повёл его к родной тётке, она жила рядом с фермой. Накормила нас, обсушила и подлатала ему одежонку. Хоть поспали в тепле. Наутро сопроводил колонну в Шапошниковку, поближе к Россоши, там и распрощался с итальянцем. Обнимал меня и плакал.
Ведём пленных, обхожу колонну, вдруг «ти-у-у» —пропела над головой пуля. Я за подбитый у дороги броневичок кинулся. В колонне идём. А тут, на наше счастье, с холма бойцы на лошадях спускаются, видели всё —немецкий офицер стрелял, в меня метил, да свои помешали. Тут же и прикончили его.
Но то, пожалуй, единственный случай был. По две тысячи человек впятером-вшестером сопровождали —повинуются, исполняют, что прикажешь.
Обращались с пленными по-человечески. Раз только остановил офицер из проходившей встречной части:
—Немцы есть?
Доложили: есть.
—А вы знаете, что Сталин на Октябрьском параде сказал: не оставим фашиста живым на нашей земле.
Распорядился отделить немцев от итальянцев, и тут же в яру их расстреляли. Свои счёты сводил с фашистами, зла-то они натворили через край.
—Всякого было. Намёрзнешься с винтовкой на посту, дома не успеешь согреться и опять, как на крыльях, несёшься к «утюжку» (мне пояснили: так называли сколоченный из дубовых комлей угольник, каким дороги чистили от снежных заносов). На вечёрку, на гулянье сходились к «утюжку» девчата, парни.
Война войной, а наши годы-то шли молодые.
…Текла в застолье беседа. А за окном августовский день изжелта серебрился, как только вывершенный скирд свежей соломы.
ШЕЛЯКИНСКИЙ ПРОРЫВ
Зима сорок третьего года марьевцам памятна ещё и морозами. Небывалыми холодами. Случалось, гонит хозяин корову на водопой, у скотины, глядь, кровь носом идёт, надышалась настылым воздухом.
В такую собачью стужу «ястребок» Ваня Гвозденко отстоял в наряде до полуночи. В штаб истребительного отряда ему полагалось явиться к обеду. Отоспался, и свободное от службы время ещё имелось в запасе, потому он неторопливо вымерял нескорым шагом вилюжисто натоптанную меж сугробами тропу.
Январь недаром издревле славяне поименовали —просинец. Солнце не подводило ходовое присловье, поворотило на лето, но чисто зеркальные белые снеги не принимали тепла, отражёнными лучами голубили-выголубляли небесный свод. А на земле царствовал мороз.
Мать наказывала парню потуже, плотней застёгивать ворот ватника, опустить уши шапки. Чуть не причитала:
—Душа нараспашку.голая.
Куда там прислушаться: парубка и сопли греют.
В лихо заломленных набекрень ушанках встретились назаровские хлопцы —Гриша Ворона и Павло Гнилокост. Рассказали: в трофейном фургоне подвернулся бочонок с подсолнечным маслом, муки дома наскребли —матери и напекли орешков. Сдобу —в рюкзак и прибыли в Марьевку на дежурство. Угостили соотрядников —красноармейцев из окруженцев (гостеприимные прежде хозяйки после прихода наших кое-кого из хлопцев предусмотрительно —вдруг муж объявится —сняли с прокорма), оголодавшие враз орешки размели, похрумкали золотокорое хлебное печенье. Лейтенанту Петрову только попробовать на вкус досталось.
— Съедобное,—оценил и полюбопытствовал:—Долго печь орешки? Тогда наливайте масло и топайте домой. Скажите матерям, пусть побольше сготовят.
Услышав это, не преминул наказать приятелям и Ваня Гвозденко:
—На мою долю орешков принесите. После обеда буду ждать на дежурстве.
Хрустко рыпел снег под ногами у Николая Мозгового, топтавшегося у прикрытой церковной двери. Винтовка выше самого бойца. Сторожил пленных фашистов.
Издали головой кивнул Ваня Гвозденко дружку. Сельскую площадь низал студёный ветерок, останавливаться тут не хотелось —зябко. Да вскоре, видимо, и самому предстояло сменить Николая на посту, или ещё лучше —вести пленных в конвое на Ольховатку. Успеешь намёрзнуться.
Прямым ходом направился в штаб —в выделявшийся на деревенской улочке дом кирпичной кладки ещё купеческих времён. Глядь —танки в затылок друг другу уставились дулами пушек. Вдоль улицы в ряд стоят четыре «тридцатьчетвёрки», последний «КВ» на отделе, выбился из общего строя. По ольховатской дороге взрыхлили сыпучий снег гусеничными траками, путь же держали в западном направлении.
Пока Ваня разглядывал танки, пока собирался зайти в штаб —сверху по приступкам-ступенькам лестницы затопали, скопом высыпали хлопцы.
Лейтенант Петров столкнулся с Иваном, распорядился:
—Гвозденко, бери оружие, в десант пойдёшь. Танкистам нужно помочь отступающих немцев на шелякинской дороге разогнать.
Взял из пирамидки свой автомат, прихватил два рожка патронов к нему и ручные гранаты, заспешил на улицу, а хлопцы уже седлали танки.
—Раз-берись! По шестеро на машину! —командовал старший лейтенант в танкистском шлеме. Ваня быстренько прикинул: на передних машинах устраивались пришлые парни, а свои, однодеревенцы, уже сидели на задних танках. Гвозденко и полез к ним, хоть тут без него у башни лепилось уже семеро десантников. Только расположился у выписанной белой краской по металлу надписи «За Родину!»,как пробегавший вдоль танкового строя старший лейтенант строго прикрикнул:
—Двоим перебраться на переднюю машину!
Признаться, Ване не то что не хотелось идти к чужим ребятам, вперёд страшновато было вырываться, в бой снаряжались впервые.
Послушно слез с танка Иван Михайлович Салогуб, мужчина постарше, до войны успевший поработать председателем колхоза на хуторе Довгеньком. За ним выпадал черёд спешиться Ване Гвозденко.
Танковая колонна невелика, а растянулась метров на полтораста. Ваня запыхался, пока добежал как раз к дядиному двору, напротив стоял передний танк. Руку подал хорошо знакомый ему Василий, у Мозговых он квартировал. Анатолий, живший на постое в другой части села, на марьевской Корживке, подвинулся.
—На репицу танку садись. В затишке за башней не так сквозит.
Двух других спутников Гвозденко знал лишь в лицо.
—Не заморозим вас, орлы! —крикнул танкист.
—Ястребки, —поправил его Салогуб.
—Чего? —не разобрал танкист. Не дожидаясь ответа, скомандовал, махнув рукой: —Поехали!
Ваня смотрел в хвост колонны: ещё одно беломасляное слово на башенной броне бросилось ему в глаза —хорошо знакомое с детства имя:«Чапаев».
Взревели моторы,и четыре «тридцатьчетвёрки» разом резво впряглись, взламывая хребты снежным сугробам, змеисто переползавшим через дорогу.
Промелькнули обставленные камышом, от серого цвета осиротелые хатки. За околицей молчаливо таилась белая пустыня. Нестерпимо яркий свет заставлял щурить глаза. Уши шапок пришлось не только опустить, но по-мальчишески подвязать на подбородке. Щёки прожигало морозным током.
Понурившие было головы парни ожили: за Марьевкой зимний шлях, петлявший в зарослях краснотала, всегда заносило, забивало снегом, но сегодня тут поработали свои, деревенские девчата, молодые женщины. С утра расчищали дорогу. Отступив с колеи в сторону, вязли чуть не по пояс в сугробах. Не осерчали. Отмахиваясь ладонью от снежной пыли, поднятой гусеницами машин, кричали что-то, улыбались. Долго махали на прощанье руками, пока не пропали, совсем растворились в белом пространстве.
До самой Ясенивки дорожных препятствий не ожидалось, путь лежал по олизанной ветрами поречной долине. А вот у села речка Чёрная Калитва излучиной плёса подступала к меловому кряжу, подмывала обрывистый косогор. Обочь обрыва и выгибалась торная колея.
Ваня высунулся из-за башни:так и есть — в опаснопроезжем местечке скопилось побоище техники. Оставлено больше итальянских фиатов-фургонов, какие в речке вверх колёсами, зависли на обрыве, какие снегами заметены. Загромождён путь —сковырнули машины под откос. Похоже, и наш танк сюда затесался, проломил лёд, увяз, лишь башня виднелась из полыньи.
Жаркий проезд, да танкам нипочём —только прогромыхали по узкому прогалу средь железа.
…Речной плёс и поныне в разливе вроде недвижных вод. Окрайку бережков густо затянуло рогозовыми куширями. В час нашей поездки рыбачил тут с надувной лодчонки голоспинный отпускник, хозяин уткнувшейся в раскидистый лозовый куст легковушки. Оглянулся на гуд куцезадого вездехода, кричать ему понимающе не стали, удильщик и сам догадался —тронул рукой застылую гладь, и проволочный садок разом трепыхнулся солнечным серебром.
За густоветвенным лозняком отживает свой век сельцо Марусивка, она как раз на теперешней меже областей, дальше —Белгородчина. В военные же годы и Шелякино было райцентром тогдашнего Ладомировского района, числившегося по Воронежской области.
—Мать моя родом из Марусивки, —порушил молчание Иван Ильич Гвозденко. —Сейчас дядя один тут остался, не хочет к родне прибиваться. Говорит: семьдесят семь лет в сельце прожил, добуду здесь, сколько отпущено.
Колодец через просёлок —уже в белгородском хуторке. Дядя посмеивается: в другую область за водой хожу, где ещё такое отродится…
Обочь дороги клонила проезжим путникам почернелую, с проседью голову камышовой крыши древняя хатка, уже нежилая, двор сплошняком глушила акациевая дикоросль.
Увиделось: точно так же хатка —тогда ещё побелённая и молодо глядевшаяся —кланялась ратникам.
У всхолмья перед Шелякиным танки остановились —наши пушки у дороги. Ваня в орудиях маленько разбирался: две короткоствольные гаубицы палили по закрытым целям. Старший лейтенант выбрался из танка, переговорил с артиллеристами. Возвращаясь назад, спросил:
—Пулемётчики есть? Нам в экипаж нужен.
Вызвался Анатолий, уступив Ване Гвозденко место у своего ручного пулемёта. Парень не вынуждал долго ждать, сноровисто нырнул в люк. Не только Ваня, пожалуй, каждый из ребят про себя позавидовал Анатолию, под надёжной защитой брони в бой идти всё же побезопаснее.
Надсадно урча дизелями, выбрались на самую верхотуру холма, остановились у ветряной мельницы —вот оно и Шелякино на виду. Разглядывай на выбор скучковавшиеся в долине хатки. Смотреть-то было на что: непредставимая даже в мыслях людская круговерть заполонила всё, очернив оснеженные улицы, проулки, дороги. В этой муравьиной копошне плыли плотно обжатые нескончаемой толпой грузовики, мулы, фургоны, лошади, пушки, повозки и опять мулы, фургоны…
Такое людское столпотворение Ване видеть не доводилось.
Стлался над слободой сивый дымок. Цепким глазом Гвозденко сразу высмотрел —горели больница, ближе к ней хатки.
Чёрным днём стало 22 января 1943 года для уроженки Шелякино рабочей Ольховатской типографии Серафимы Семёновны Конопли, в девичестве —Сычёвой. Для всех её односельчан.
Крепилась, стараясь вспомнить спокойнее. Сколько лет тому минуло. Не получалось. То начинал дрожать голос. Непрошеный ком перехватывал горло. Так и невыболевшую душу утесняли слёзы.
—Освободителей встречали семнадцатого января. Плакали на радостях. Танкисты захватили фашистов врасплох, поганых будто ветром выдуло. Ведь надолго рассчитывали быть хозяевами. Комендант Ладомировского района гестаповец Керхе вместе с подручными, как староста Елисеев, позлобствовали вволю. Запугивали людей, устанавливая новый порядок. За неявку на работу отправили в концлагерь на расстрел председателя колхоза Ивана ФёдоровичаБражину и колхозника Ивана Григорьевича Приймака. Покуражились, унижая их, —выставили на базарную площадь с табличкой на груди «Саботажник». На глазах односельчан замучили комсомолок Варю Чернуху и Аню Костыря, требуя выдать партизан.
Чуть не угодил кто —засылали в лагеря на смерть. Пугали: вот-вот явятся карательные отряды, грозили угонять молодых в Германию.
Не вышло по-ихнему.
Танкисты не задерживались в Шелякино, спешили прихватить немцев в Валуйках, в Алексеевке. А у нас наново налаживалась привычная мирная жизнь. В пекарне стали выпекать хлеб. Взрослые читали листовки, выпускала их редакция местной газеты. Мы, детвора, собирались в школу. Да однажды утром сызнова разбудили разрывы снарядов, мин, автоматная пальба.
После узнали, что из окружения с донского рубежа вырывались дивизии немцев, итальянцев. Путь прорыва выпал у них через Шелякино. Наши заранее готовились встретить фашистов. Дорогу отступающим перекрыли солдаты и курсанты. На подмогу к ним в окопы и траншеи вышли партизаны и ополченцы из колхозников.
Бились, уступать не собирались, да силы столкнулись неравные. Оставшимсяв живых пришлось отступать, а немцы второй раз заняли наше село.
Конечно, фашистов бой взбесил. Кидали в погреба, где прятались жители, гранаты. Убивали без разбора всех, кто им казался не таким.
Распалённые заскочили и к нам. Схватили отца, старшего брата. Кричали:
—Партизан! Партизан!
Мать в ноги кинулась, мол, никакие они не партизаны. Отец недужный, а брат —малолеток, только с виду что крепок. Куда там слушать, пнули в лицо ногой. Выволокли из хаты и тут же, во дворе, расстреляли…
Припала дочь к охолоделой отцовой руке, глянула в изгасшие глаза —криком закричала. И обеспамятела.
Пласталась вместе с мамой на снегу. В слезах зашлась. Да разве поможется—мёртвых не оживишь.
—Сама помирать буду —такое не забудется…
Не забывается родным, всем землякам то, как тогда же немцы привели на площадь председателя сельсовета Никанора Стратоновича Ерошенко, колхозного бригадира Павла Васильевича Склярова, ещё человек семь. Скрутили им руки и заставили ложиться на снегу в ряд. Стали наезжать танком, отчего-то давить гусеницами раздумали, искололи насмерть штыками.
Запирали двери и жгли хаты…
Так кроваво топтали себе путь из окружения недобитые остатки вражьих частей, поименованные звучно —«Фогеляйн», «Винченца», «Юлия», «Тридентина», «Кунеэнзе». Вояки об этом напишут, вызывая жалостливое сочувствие.
«Это были итальянцы, венгры, пруссаки, австрийцы, баварцы, бежавшие в одиночку или группами из русских “котлов”. Колонна генерала Наши разбухала на глазах, как река в половодье. Марш людей утяжеляли санки, телеги, самодельные волокуши, которые тащили за верёвки, как это делали в доисторические времена племена кочевников. В снежных вихрях среди людей мелькали силуэты лошадей, превратившихся в скелеты, мулов и медлительных волов, украденных у крестьян. Они шли вперёд, опустив голову, обессиленные от голода и усталости. Время от времени скот падал в снег. Последняя дрожь сотрясала их иссохшую кожу. На них сразу же набрасывались люди, громко споря на всех языках, вступая в драку из-за съедобных кусков. Стаи жирных воронов сопровождали колонну с первых дней».
—Санта Мадонна! —непритворно горестно охнул гость из Италии, принимая из рук моего учителя солдатский медальон. Скорбный знак без времени оборванной человечьей жизни принесли в школьный музей копучие мальчишки, выискав медальон в размытой талыми водами меловой осыпи на степных кручах.
—Санта Мадонна! —скорбно выговаривал итальянец, кинорежиссёр по профессии, случаем заехавший в донскую слободу, выбирая места, подходящие для съёмок фильма «Они шли на восток».
—Бене человек! —говорил он, вглядывался в медальон так пристально, словно хотел в прозеленелом металле увидеть лицо своего соплеменника.
—Может, и хороший был человек, —согласился мой учитель. Указательным пальцем привычно подтолкнул вверх сползшие с переносицы очки, затенённые стёкла которых скрывали выбитый фашистским осколком глаз. Сказал гостю, расстановочно выговаривая каждое слово:
—Может, и хороший был человек. Только кто его звал сюда с автоматом?
Слобода, перенёсшая не одно нашествие на своём веку, так ещё не голосила в плаче. Слобода ещё не переживала такого горя. Средь волчьего разбоя Шелякино и изготовился атаковать танковый десант.
Старший лейтенант недолго оглядывал окрестности, вражьи колонны. Подумал: собирался проветрить сельских парней лёгкой вылазкой, да тут катанье выпадало под громкую музыку.
Танки на покатистом взлобке стояли ровным строем.
—Осколочными!
Как сговорившись, дали по три залпа. Вгорячах и Ваня Гвозденко бесприцельно пальнул из пулемёта, повёл стволом по низине.
—Не порть патроны,сгодятся! —остудил командир, влезая в танк. Попытался приободрить:
—Держись, ребятки! —говорил так на правах старшего по званию, а самому ведь тоже было чуток больше двадцати.
И понеслись!
Стремглав катились с угора ступенчатым железным тараном —огнём и траками подминая всё живое и неживое. Мимо разрушенной церковной колокольни. Через базарные ряды. Вдоль улочного прогона.
Напрямик —по вражьим колоннам, по обозам.
Ваня Гвозденко невидяще метелил-метелил из пулемёта в упор в людское скопище, пока не умолк пулемёт, патроны кончились. Цепко сдавил в руках вдруг запрыгавший автомат, непомняще жёг, прожигал путь смертным огнём.
Заставил очнуться нечеловеческий вскрик Салогуба. Лишь успел обернуться к нему, как самого отемяшило в затылок, лбом ткнулся в башенную броню и застонал —горячей болью вспороло ногу.
Только тут учуял, в голову дошло —вкруг него посвистывают, чиркают пули! В него, Ивана, дуром прут смертные пули! Не успел поддаться страху, как мёртвый дождь стал утихать, танк вырвался на опустелую улочку. Машина круто вильнула с наезженной колеи, по скотопрогону выбрались на край села. Ваня попытался подтянуть к себе поближе отяжелевшего соседа, удалось. Назад глянул: не отстаёт, впритык держится ещё танк, только на броне без ребят. Решил, что спрыгнули. Остальные же машины свернули в западную сторону пораньше, у деревянного мостика, низинной дорогой двинулись на Осадчее. Отметил для себя: туда же правимся, только выгонами, полем —напролом через снежные заносы.
—Фина вита,Иван! —откуда оно явилось в голове, навязалось на язык? Дикарев вкруг себя сечёт из автомата и твердит, как заведённый: —Фина вита, Иван!
Упомнишь в тот миг: итальянский офицер покрикивал так на деревенских хлопцев. Нравилось пугать. Нацелится из пистолета в упор:
—Пах-пах-пах! —и гогочет довольный. —Фина вита, Иван!
Понятно без переводчика: капут Ивану. А ведь обознался, тебе теперь пришёл конец, фриц-итальян.
Свалились танки фашистам, что снег на голову. Очухаться некогда: убитые, раздавленные, затоптанные в грязном гусеничном следу. Танк Володи Дикарева шёл последним —всё-всё поспевал отмечать глазом.
Накренило на повороте.
—Держись! —голоса тёзки —Володи Тоткало не расслышал Дикарев, почувствовал подставленное в нужную секунду плечо дружка.
Тут, у бревенчатого мостка, людская река растекалась двумя рукавами, что и вынудило танкистов разделиться.
Били пулемёты изо всех стволов, не умолкая. Дали хлопцам передышку —успели перезарядить автоматы.
Вот уж и селу конец, обрывается улочка на всполье, оставили позади крайние хатки. А вражья колонна не утесняется, сколько ж их набралось!
Передние теперь огляделись, разбегаются от машин, от повозок в стороны, по снегу врассыпную. Вздумалось танкисту гоняться за ними, что ли? Свернул на обочину,и запнулись на бегу: ухнуло под гусеницей, сыпануло хлопцам в лицо мёрзлой землёй. На мину наскочили? Замедлила ход другая машина,и тут будто сам воздух полыхнул, как напитанный взрывчатым чадом. Огненным костром опалило танк. Кровавым цветом окрасило снег.
Ничего этого Володя Дикарев уже не видел. Вслед за ребятами сиганул в сугроб, сразу же выбросил наизготове автомат. Стрелять было в кого: фашисты плотным кольцом обкладывали замершие танки.
—Учуяли кровь, —успел подумать Володя и что было сил надавил на спусковой крючок своего автомата.
Свидетелем, возможно, именно этого боя оказался итальянец, будущий писатель Марио Ригони Стерн. Ему неравное сражение запомнилось таким.
«Вдруг по улице села промчался немецкий кавалерист с криком:
— Русский панцер, русский панцер!
Шум моторов слышался всё более явственно. Танки приближались. Вот уже слышу грохот их гусениц. Побледнел от страха. Захотелось сделаться маленьким-маленьким, таким, чтобы спрятаться в мышиную норку. Быстро прячусь за изгородь. Через расщелину забора вижу, как буквально в метре от меня стремительно проследовали стальные громадины. От ужаса перехватило дыхание. На каждом танке —русские солдаты с автоматами в руках. Я впервые вижу их так близко в бою.
Все молодые ребята. Не злые лица, но серьёзные исосредоточенные. Одеты в тёплые ватные штаны и полушубки. На голове обычные шапки с пятиконечными звёздами. Должен ли я стрелять по ним? Танков было три. Они шли один за другим. Смели заборы. Дали несколько выстрелов, пулемётных очередей и исчезли из виду. Я побежал в хату. Там были три девушки. Они улыбались, пытаясь тем самым побудить меня не искать то, за чем сюда пришёл. Осмотрелся, увидел молоко, выпил немного. В ящичке лежали три коробочки джема, несколько галет и кусочек масла. Возможно, всё это было взято в каком-либо складе, оставленном нашими частями при отходе.
Попытался объяснить девушкам, что это итальянские продукты, а не русские, и поэтому я могу взять их, съесть, так как очень голоден. Но девушки чуть не плакали, умоляюще смотрели на меня. Оставил им джем и масло. Ушёл с тяжёлым чувством, жуя на ходу галету. Смущаясь, потупив взор, эти девушки сказали мне вдогонку: «Спасибо».
Завязался бой между русскими и немецкими танками. Ожесточённая перестрелка. Находясь в хате, мне кажется, я ничего не слышал. Девушки заворожили меня, заставили на мгновение забыть об этой страшной войне. Уже позднее узнал, что тот кавалерист предупредил немецких танкистов о приближении русских танков, и они приготовились отразить атаку. Русские танки были подбиты и горели. На снегу виднелись следы короткого, но жестокого сражения: следы резких виражей, внезапных остановок, торможений, чёрные масляные пятна. Один танк был подбит в гусеницу, и она оставалась на снегу, как чёрная линия на белом листе бумаги —короткий обрубок ещё живого тела.
Обгорелые трупы танкистов лежали возле танков. Находившиесяна них солдаты спрыгнули на землю, но сразу же были сражены пулемётной очередью, и их тела покоились на снегу. Один из немцев осторожно подошёл к ним и с расстояния нескольких сантиметров пристрелил каждого из лежавших советских солдат. Группа стоявших поодаль немцев фотографировала всю эту страшную сцену, смеялась, размахивала руками, оживлённо переговаривалась, показывала, как проходил бой.
Вдруг из горевшего танка застрочил пулемёт. Группа мгновенно рассеялась, как стая птиц. Двое успели вскочить в свой танк, навели орудие, раздался выстрел. Вероятно, снаряд попал в боеприпасы. Горевшая русская громадина буквально подпрыгнула в воздухе от сильного взрыва, как это можно видеть иногда в кино. Я присутствовал при всём этом, наблюдал, находясь недалеко от происходящего. Все русские ребята, которых я только что видел живыми через расщелину в заборе, уже были мертвы и бездыханно покоились на снегу, который от крови медленно краснел вокруг них».
Уже умолк последний пулемёт, покинули затихшее поле боя враги, а горевшее железо светилось в быстро наступившей ночи негасимым кровавым костром.
Когда Шелякино осталось за бугром, загнанные, запалённые бездорожьем машины остановились. Разгорячённый боем танкист хотел сказать что-то шутливое, но, глянув на омертвелое лицо Салогуба, кинулся к нему. Обрадованно известил:
—Живой!
Ваня Гвозденко попробовал поудобнее переложить неутешно болевшую ногу и вскрикнул, опять опалило огнём по жилам.
—Тоже ранен? —допытывался танкист.
Пахали, буравили вперёд и вперёд снежную целину. Старший лейтенант уходил на разведку, принёс недобрую весть:
—Подбили танки. Горят на выезде из Шелякино. А немцы выходят в Осадчее. Надо спешить к нашим в Варваровку, опередить.
Свечерело быстро. Синели снега. Или в очах у Вани Гвозденко темнело от колючей боли, калёным шилом истыкавшей тело на тряских ухабах.
Варваровка встретила танковый десант ночным костром на краю села, здесь же скопились машины.
—Своих разыскали! —сказал старший лейтенант и сразу же куда-то запропал. Водитель захлопотал у двигателя, принесли ему машинное масло. К хлопцам из темноты вынырнула санитарка. Сняли с репицы танка Салогуба и тут же, у костра, девушка наскоро забинтовала раны. Успокаивала Ивана Михайловича:
—Потерпи маленько. Полегчает. Сейчас на ночлег вас определим.
А кругом толчея военных —пехотинцы, артиллеристы. Из толпы вновь неожиданно появился старший лейтенант. Спросил у санитарки:
—Перевязала ребят? Поехали на квартиру, там в тепле долечишь их.
Тронулись в путь, да в дороге разулся танк —гусеница слетела.
—Рассупонились! —водитель вслух ругнулся. —Дело надолго, идите поблизости ночлег искать.
Занесли Салогуба в ближнюю хату. Ваня Гвозденко хромал позади сам, перемог боль. Застеснялся, когда санитарка заставила снимать брюки, попросил:
—Разрежь штанину.
Девушка мягкими пальцами бережно ощупала ногу, успокоила:
—Мякоть прострелена. Отлежишься.
А танкисты всё хлопотали о десантниках, подослали сюда крытую машину. Да опять не везло, глухо засели в снежном наносе. Снова сестричка оббегала ближние хаты, а везде постояльцев набито вповалку-впокатушку. Разжалобила женщину, хозяйка уступила свой топчан раненым.
Тут и обеспамятел вконец измотанный переходами-переездами Ваня Гвозденко. Уснул, как в тёмную прорубь кинулся.
Когда проснулся,светало. В хате пусто, а хозяйка на досветьи хлопочет у печки. Приподнимаясь, Ваня ненароком подвернул раненую ногу и громко охнул.
—Чертоломит? —грубовато спросила хозяйка. —Я тебе палку счас спроворю, заместо костыля.
А на улице вроде летней порой раскатами громыхал гром, не грозовой, за стеной хатки гулко ухали пушки.
—Немцы выходят из окружения, а их тут лупцуют, —объясняла разговорчивая женщина.
Салогуб зашевелился, разглядев Ваню, натужно спросил:
—Живы?
Днём охромелый Ваня Гвозденко с палкой выполз на солнышко. Хотелось глянуть, что на улице делается. Увиделся с Василием, тот рассказал:
—Уходим с танкистами, всех нас забирают.
Так больше Ване и не довелось тогда с ними встретиться.
Навестил раненых незнакомый командир (танкисты, наверное, похлопотали). Офицер расспросил подробно о десанте и выписал бумагу в Ольховатский госпиталь: партизаны такие-то направляются на излечение. Сказал, прощаясь:
—Потерпите, дорогу от немцев расчищаем,—пообещал: —Санитарка зайдёт, перебинтует вам раны.
…В вечерний час 27 января Советское Информбюро сообщало:
«В районе Варваровка-Шелякино после непродолжительного боя сдалась окружённая группа противника численностью в пять тысяч солдат и офицеров».
АТАКА С ХОДУ
Старшему другу, фронтовику поверяю свой рассказ о танковом десанте. Допытываюсь:
—А была ли нужда в таких атаках сходу? На верную погибель ведь.
Товарищ долго молчит.
—Конечно, в Берлин мы всё одно дошли бы. Когда? И с какими ещё людскими потерями,не будь той атаки сходу.
ПОЛЕ БОЛИ
Сердце матери чуяло беду. Женщины приходили в штаб отряда по нескольку раз на день.
—О наших не слыхать?
—Скоро вернутся, —обнадёживал лейтенант Петров. —Их в Алексеевку, а то и в Валуйки завезли.
—Ой, в Шелякино сильно гремело, —тревожилась мать Володи Дикарева.
Горестную весть завёз полковник Белов. Ребята к нему в Ольховатку часто приводили пленных фашистов на допросы, так что «ястребков» он хорошо знал в лицо.
—Езжайте в Шелякино, своих хлопцев побитых заберите. Сколько они немцев там положили.
Матерям дали лошадей, сопровождали их ребята из истребителей. Отправлялись без слёз: дошли слухи, что в Варваровке объявились раненые Салогуб и Ваня Гвозденко. Потому надеялись: живы и другие хлопцы, вдруг Белов обознался.
—Добрались на поле боя, —вспоминает Павел Андреевич Гнилокост. —Шелякинские нам туда путь сразу указали. Огляделись. Один танк сильно пожжённый, другой целее. Людей побитых, раздавленных вокруг —в немецком, итальянском обмундировании.
(В документах тех лет отмечалось, что в Шелякино нашли себе могилу восемьсот оккупантов. Дорого им стали бой за село и встреча с танковым десантом.)
—А наших отыскать было непросто. Кого огнём опалило, кого фашисты так поуродовали, что родная мать не могла признать сына.
Учительница Елизавета Яковлевна Тищенко, мать Виктора и Владимира Тоткало, одного сына нашла сразу, а другого —никак. Хотя и Виктора узнать было непросто, схватили его фашисты, наверное, живым —руки кинжальным клинком исколоты, правый глаз выбит и грудь наискось автоматной очередью прошита. В первый день мать вернулась домой лишь со старшим. Плакала и причитала:
— Может, жив брат твой. Вдруг явится.
Выехали с нами матери ещё на поле сражения. Опять до вечера бродили меж телами, снегом начинала позёмка заметать погибших. Вдруг и зашлась в голос Елизавета Яковлевна.
— Сыночек, что ж они с тобой сделали!
Упала на сугроб, волосы на себе рвёт.
— Да как же я сразу тебя не доглядела.
Когда хоть чуть опомнилась, говорила, что сын-то валенки себе сам подшивал и обтянул их с подошвы кожей, как калоши. Нож сапожный уронил —и жалом у носка чуть надрезал кожу.
По этим пожжённым валенкам, по надрезу она только и смогла дознать сына.
Завернули останки в плащ-палатку…
А дома в школьных классах разгородили раздвижные стенки, на ученических партах соорудили настильный помост. На парты, за которыми совсем недавно сидели, учились ребята,уложили их тела.
…Хоронили десантников в братской могиле на сельской площади Марьевки, рядом с Чайкой —одним из первых председателей волостного Совета, павшим от бандитской пули. После войны останки бойцов перенесут в районный посёлок—в Ольховатку.
А тогда скорбно салютовали павшим товарищам «ястребки». Назавтра им выпадала долгая фронтовая дорога. Знали,пройти её всю до конца и остаться живым, вернуться домой доведётся немногим.
ИМЯ ТВОЁ
…Обвевают полынные ветры имена на обелиске. Имена парней, оставшихся навеки девятнадцатилетними.
Пытаюсь увидеть их глазами годков.
Иван Гвозденко
—Скромный хлопец. До того смирный, что даже трудновато его чем-то выделить, —рассказал о нём Иван Ильич. —Высок, на вид красивый.
Молодые все красивые.
Пётр Гвозденко
—По-уличному называли Петра —Палий, —уточнил Григорий Филиппович. —Сам себе прозвище нажил: малым то ли сараюшко, то ли сено во дворе спалил. Ростом не удался, приземистый, но в кости крепкий, плотный в плечах.
Весельчак —на всякий случай у него наготове прибаутка. Где в кругу ребят смех, хохот, там обязательно Палий.
Иван Гвозденко
—В селе что ни хата, то и Гвозденки, —обсказал Иван Ильич о своих однофамильцах. —Потому в ходу чаще были уличные имена, если они, конечно, не обидные.
Ивану, о каком речь, прозвище перепало от отца —Варавий. Малорослый, щуплый —его и звали Варавийча.
Владимир Дикарев
—Родом из белгородских Валуек, —припомнил Григорий Филиппович. —Добровольно ушёл на фронт. При отступлении попал в окружение в родимых местах. Домой наведался, соседи подсказали —мать с бабушкой и меньшим братом задумали эвакуироваться, да вряд ли к Дону успели добраться. Так язык довёл Володю в Назаровку, где родные отыскались, где пришлось и самому переживать оккупацию.
Общительный парень, сразу сдружился с местными хлопцами, за своего признали.
В день освобождения села ему исполнилось как раз девятнадцать лет. Квартировали Дикаревы по соседству, хорошо их помню. С матерью Прасковьей Ивановной после войны встречались, переписывались. Она учительница, привозила в Марьевку, в Шелякино школьников, тоже хлопотала о памятнике погибшим ребятам.
Николай Лисовицкий
—Самый красивый парень был в Гвоздовке,—таким он запомнился Ивану Ильичу. —Все девчата на Николая заглядывались.
Виктор и Владимир Тоткало
—Братья-погодки, —сказал Григорий Филиппович. —В Назаровке поселились году в тридцать третьем. Мать Елизавета Яковлевна Тищенко была и заведующей, и учительницей в начальной школе.
Учились все классы в одной комнате, а за стенкой, при школе, квартировала учительская семья. На большой перемене выбежали во двор, а тут бабушка выводит к нам двух хлопчиков, как близнята,—ровные, в одинаковых пальто и шапках. Правда, меня бабка тогда больше поразила, сроду такого в селе не видывали —женщина в шапке. Пальцем не указывали, только перешёптывались за спиной:
—Бабка в малахае.
Посылала меня учительница время узнать, часы-ходики у них в доме висели. Бабушка говорит:
—Тринадцать часов сорок пять минут.
В классе повторил, а ребята на смех подняли —на часах, мол, цифры выше двенадцати не означено. Я от обиды заплакал, а учительница стала успокаивать, объяснив всем счёт времени в сутках.
Бросились в глаза книги в квартире учительницы, книга в сельской семье тогда была редкостью. Владимир и Виктор выделялись из нас, сверстников, начитанностью.
Растила мать их сама, без отца.
После они переехали в Марьевку, там Елизавета Яковлевна в старших классах вела русский язык и литературу.
Гвозденко дружил с братьями Тоткало уже в годы перед самой войной.
—Володя хоть и моложе, но ростом вымахал повыше нас. Виктор характером побойчее, он и трактористом успел стать, а брат в прицепщиках ходил.
Оба светлокожие, лица будто девичьи.
Витя уже старался ухаживать за Шурой Лисовицкой. За ней приударял и Гришка Титаренко. Стали задираться парни. Гришка вроде нахальноват, а возле девчат робел. На уличных вечеринках примостится в сторонке и глаз с Шуры не сводит. А Виктор взял да и посмеялся:
—Сквозь петельку пиджака на Шуру глядит.
Гришка перемолчал, а зимой баловались, бросали друг в друга снежками, он обломок кирпича облепил снегом и ударил Виктора прямо в лицо, тот кровью умылся.
Как немцы заявились, Гришка в полицаи с охотой пошёл. А браты и тогда с ним особо не считались, при случае говорили всё, что думают о нём, в открытую, не таились.
К сказанному о Тоткало остаётся добавить следующее: одинокую старость матери братьев привелось утешить Гвозденко. Иван Ильич поселил Елизавету Яковлевну в доме у своей родственницы, тоже одинокой женщины. Помогал, чем мог. Как говорится в людях: по-сыновьи докормил и схоронил.
И ещё непростая судьба.
Имя Михаила Переходы на серой плите не значится. О судьбе его уже говорилось вскользь. Никто не понуждал парня надевать на руку повязку полицая. Службу нёс, не выказывая старания.
—Когда пошли слухи, что перед приходом наших немцы собираются угонять молодёжь в Германию, —припомнил Гвозденко, —Михаил сказал: предупрежу заранее, успеете сховаться.
Дружки Михаила, сознавая свой непрощаемый грех, удрали из села с отступавшими фашистами. Перехода остался. Разбирался с ним, беседовал лейтенант Петров и зачислил в истребительный отряд, послал в танковый десант.
Мать тогда же попросила похоронить Михаила на сельском кладбище, отдельно от ребят.
—На памятный обелиск, советовались с родственниками Переходы, его имя не занесли, —объяснил Григорий Филиппович Ворона. —Как-то упомянули о нём в районной газете, бесподписные письма явились: полицая, мол, славите. Потому и с фамилией на памятнике так поступили. Хотя, честно сказать, на душе у меня неспокойно, когда думаю о Михаиле. Парень ведь жизнью сполна искупил грех.
Остальные ребята, поименованные как красноармейцы из окруженцев, легли в братскую могилу безымянными. Так безымянными пока остаются погибшие танкисты. Есть предположения, что они были из 15-го танкового корпуса, каким командовал генерал-майор В.А.Копцов. Корпус входил в третью танковую армию. Поиск их имён, что розыск известной по присловию иголки в стогу сена, остаётся пока безутешным.
Правда, пути памяти человеческой поистине неисповедимы. Григорий Филиппович говорил Гвозденко:
—Ты же знал фамилию командира танкового подразделения.
Иван Ильич возражал:
—Откуда я мог запомнить, ведь садился на танк на бегу.
—Нет, назвал ты танкиста —или в письме в районную газету ещё в шестидесятые годы, или на митинге при открытии обелиска, —доказывал другу Ворона.
Память журналиста оказалась цепкой. Нашёл-таки Григорий Филиппович письменное свидетельство своим заверениям и передал их мне. Уже с фамилией танкиста в кармане навестил Гвозденко, улучил минуту,оторвал его от служебных дел, что весьма непросто: ведает Иван Ильич участком во всех смыслах горючим, отвечает за обеспечение колхозов-совхозов бензином, машинным топливом.
—Погоди, —остановил он меня, —не называй фамилию танкиста. Ведь я её, действительно, должен был слышать. Да, когда на пути в Шелякино спешились у артиллеристов, из нашего танка несколько раз окликнули командира:
—Старший лейтенант Алфёров!
Может, к рации его затребовали?
Старший лейтенант Алфёров. В глазах стоит, а вот фамилия из головы выпала. И водителя танка как сейчас вижу, он тогда с гаечными ключами вылезал из машины, копался в моторе…
Припоминал Гвозденко, глядел невидяще, пока не вернул его в текущую минуту телефонный звонок.
Оставшийся в живых участник танкового десанта Иван Михайлович Салогуб после излечения в госпитале ушёл на фронт и погиб.
Обрадовала весть, когда удалось установить личность Василия, соседа Гвозденко по десанту. Это был Василий Давыдович Шелухин. Родственники известили: как ушёл в бой с танкистами, так и не вернулся.
Писатель Владимир Чивилихин. Из романа«Память»:
«Ничем не заполняются в человеческом роду пустые, расширяющиеся с каждым поколением клинья, идущие в вечность от каждого безвременного погибшего!»
ПЕЧАЛЬ СВЕТЛА…
После госпиталя окрепший Ваня, Иван Гвозденко, уже не «ястребком», воином уйдёт в фронтовую часть.
…И ещё выпадали ему атаки сходу.
Втолкуй тут, объясни хоть caмому себе — спустя сорок лет, то ли глаз споткнулся, вчитываясь в имя подмосковного городка, то ли услышалась знакомая фамилия, но жителю воронежской Ольховатки Ивану Ильичу Гвозденко вдруг ясно увиделся фронтовой друг. Парень из тех, о каком ещё в ту годину выпелись стихи:
То серьёзный, то потешный,
Нипочём, что дождь, что снег,
В бой, вперёд, в огонь кромешный
Он идёт, святой игрешный,
Русский чудо-человек.
—Лисицын из Егорьевска! —представлял себя весельчак. А в простодушной усмешке явственно проглядывалось: лисой пройду, объегорю, когохошь…
Так и появилось в подмосковной районной газете письмецо ветерана в несколько строк.
«В 1943–1944 годах я воевал миномётчиком в 10-м полку 3-й гвардейскойвоздушно-десантной дивизии 2-го Украинского фронта.
Вместе со мной воевал весёлый, мужественный парень Иван Лисицын, 1925 года рождения, из городаЕгорьевска.
Прошу отозваться знавшихмоегодруга…»
Ответ, даже ответы не замедлили прийти.
Иван Ильич не ожидал, какой богатой вдруг станет домашняя почта.
«Пишет вам однофамилец. Мой отец Дмитрий Савельевич, уроженец станицы Тифлисской Краснодарского края, погиб второго мая 1945 года в Померании. А мама говорила, что у меня есть дядя Гвозденко Иван, только вот отчество я, к сожалению, не запомнил.
Вы, конечно, извините, хотелось знать, как родичей разбросала судьба по свету. Сам я с 1937 года рождения, отца совсем не помню —он как ушёл ещё на Финскую, так и не возвратился домой.
Ещё раз извините, что пишу вам не о друге-однополчанине, а о себе. Очень редкая наша фамилия в здешних местах.
Известите, откуда вы родом, вдруг ядя нашёлся».
Ещё конверт.
«Беспокою вас, как сослуживца. Воевал тоже в третьей гвардейской, правда, в другом полку. И первый раз мне встречается упоминание нашей части в печати. Может, подскажете,книги какие написаны о боевом пути дивизии».
Принесла почтальон весточку и непосредственно порозыску.
«Читаю газету —вроде моего брата вы ищете. Время рождения сходится, место —тоже, фамилия и имя. Где воевал,я не знаю. Брат в Горьковской области проживает, спишитесь с ним, может, действительно он ваш однополчанин».
Отыскался-таки Ваня Лисицын, командир миномётного расчёта. Отыскался через сорок лет не только в памяти —в живых.
«А помнишь,с лейтенантом Рябовым ходили в разведку. На Украине было, под Уманью. Ткаченко или Прокопенко ранило, а лейтенанту портсигар продырявило, танкошлем, да и бок зацепило…»
Гвозденковспомнил.
Не шли —грязь месили, по пуду чернозёма на сапогах. Потому не было желанней команды о привале.
Благо оберемя соломы досталось, подостлал под шинель, другой полой прикрылся. Покой, чего ещё солдату нужно.
Вдруг слышу: взводный выкликает мою фамилию. В разведку идти. Разумом понимаю, что без разведки нам не обойтись. Расширяли кольцо окружения фашистов под Корсунь-Шевченковским, фронт был для нас со всех сторон. В любой миг на немца могли нарваться, а он из котла пробивался озверелым. Обстановку сознаёшь, покорно вскидываешь за плечо автомат, а в душе держится горчливая обида на судьбу: именно тебе, вконец обезноженному, выпадает опять без передыха месить грязь.
Туман обложил округу такой густой завесой —десяток-другой метров пространства просматриваешь глазом. Идёшь настороже. И обида куда девалась. Лишь от горячего котелка не отказалсябы.
Так, в тумане, вышли на село. Точнее, на порушенные подворья —груды пожжённых кирпичей да намогильными памятниками над ними печные трубы. Наткнулись на ряд ещё устоявших хатёнок, в них ни души. Кто-то из хлопцев, может, даже Ваня Лисицын, догадался в подполье заглянуть, картошки там немного paздобыл. Чугунок нашёлся. Разожгликостёр.
На сытый желудок воевать ведь веселее.
Лейтенант Рябовсказал, что впереди есть село побольше, егообязательно следуетпрощупать.
Как ни сторожились,а на немцев напоролись. Прямо на околице стоял танк, за ним —ещё и ещё, видимо, колонна целая. Кто первым выстрелил, не понял. Только залегли мы в грязь и давай отползать назад. Хорошо, танковыми колеями исполосована дорога, в них и спасаемся.Лупят немцы пулемётными очередями в туманный непрогляд, заставляют плотнее пластаться, тут уж грязь — твояродня.
Стрельбой всё и кончилось, гнаться за нами немцы тоже остереглись.
Собрались за скирдой слежалой соломы.
Ткаченко ранило в грудь, тяжело дышит, но держится. А лейтенанту бок задело, в крови. Отчистили грязь, перебинтовали им раны —и в обратный путь. Ткаченко уже идти не в силах, лейтенант тоже только бодрится, старается виду не подать, что ему тяжко. Наше счастье, кинутая лошадь подвернулась. Мы, деревенские, конюховать не разучились — в руки она далась, без упряжи, так, из ремней сотворили уздечку. Посадили на лошадь раненых,легчеиминам.
В хлопотах день незаметно кончился.
Туман истаял, а когда совсем развиднелось, вроде как подмораживать стало.
В опустелом селе, где картошкой кормились, на печище встретился старик, здешний житель. Уточнилиу него название занятой немцами деревни —Тынивка. Чего-чего, а плетённых лозой тынов-плетней тут, действительно, хватало. Имяпо селу.
Доложили о немцах комбату.
Присутствовал и я при разговоре офицеров. Решали сходу атаковать село.
—С автоматом —на танки?
Ответбылразумным.
—Ночью немцы отсыпаются в домах, на постели. Не как мы —где сон выпал, не выпускаем оружие из рук. Возьмём их спящими, тёпленькими.
По темну подошли к Тынивке. А тут немецкие часовые на страже, сидят на танках и пуляют вверх ракеты. По цепи передали команду: бежать вперёд, пока ракета летит ввысь, а высветила округу —замри. Как потухает — опять вперёд. Не стрелять, пока не войдём в село.
Получилось ведь по задуманному.
Захватили немцев сонными, в исподнем выскакивали из хат. Пытались удирать на танках, но не повезло —передний проломил деревянный мосток, угруз и закрылдорогу другим.
С автоматами взяли тринадцать танков и два-три бронетранспортёра.
Наутро построились батальоном в той Тынивке, комбат объявил всем благодарность.
В который раз прочитываю письмо однополчанина.
«Лично вас, Иван Ильич, помню смутно. Что неудивительно, больше сорока лет тому, как виделись. Точно лишь представляю: были вы выше меня ростом и чернявые».
Гвозденко улыбнулся и пригладил ладонью волосы, густо тронутые вроде белой изморозью…
—Бываю в Москве,всегда прихожу на Красную площадь, спускаюсь по-над Кремлёвской стеной в Александровский сад. Постою у могилы Неизвестного солдата.
Народу там всегда много.Чтобы не мешаться,присяду на ближней скамье. Гляжу на пламень Вечного огня и всех друзей-однополчан перечту: с кем сводила, крестила судьба, а развела война. Сколько же ребят, мужиков, не прожив положенный человеку срок, до поры ушло. Только на моей памяти. Почту их,и так неутешно затоскует душа,—поверяет своё сокровенное в несуетном разговоре Иван Ильич Гвозденко.
Печаль твоя, солдат, светла.
НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ
Когда фронт отгромыхал в Придонье, кто-то из ополченцев-«ястребков» остался работать дома.Тогда говорили — по брони. Селу ведь нужны были трактористы, комбайнёры. Они растили «хлеб Победы». Других призвали в армию, но воевать уже не довелось.
Документов об участии в боях на родной земле на руках никто не имел. Да тогда, в молодости, и не заглядывали далеко вперёд. Получилось так, что воевавшие люди не числились участниками войны. В возрасте они не пользовались соответствующими социальными льготами.
После публикации «Атакующего десанта» и при содействии Ольховатского районного совета ветеранов, его тогдашнего председателя, одного из героев документального повествования Григория Филипповича Вороны, справедливость была восстановлена. Бойцов-ополченцев не только в Ольховатке, но в соседних районах Белгородской и Воронежской областей, где действовали истребительные отряды, признали воинами и вручили им удостоверение участников Великой Отечественной войны.
А в мае 2019 года павшие в боюпарни вернулись, будто из небытия. На всхолмье близ белгородского села Советского у стелы с комсомольским значком открыли мемориальную доску. С гранитного камня сквозь годы смотрят на родной степной мир сельские ребята, оставшиеся вечно молодыми…
1983, 2019 гг.
Пётр Чалый