Много жен и много наложниц имел великий князь Владимир, когда языческой тьмою была окутана его душа.
Много сыновей родили князю Владимиру жены и наложницы. Девятеро из них достигли зрелого возраста…
Старшего сына Вышеслава, рожденного варяжской женой Оловой, великий князь посадил править в Новгороде…
Изяслава, рожденного Рогнедой, – в Полоцке…
Святополка, рожденного грекиней-черницей, – в Турове…
Ярослава, рожденного Рогнедой – в Ростове.
Святослава, рожденного Малфридой, – у древлян…
Всеволда, рожденного Рогнедой, – во Владимире-Волынском…
Мстислава, рожденного Рогнедой, – в Тмутаракани…
Станислава, рожденного Чехиней, – в Смоленске…
Судислава, рожденного Аделью, – в Пскове…
Когда умер Вышеслав, повелел великий князь Владимир княжить в Новгороде Ярославу, а в Ростов послал своего сына Бориса, рожденного им уже в христианском браке.
Приняв святое крещение, равноапостольный князь Владимир распустил гарем. Теперь у него осталась только одна жена – царица Анна.
От нее у Владимира было два сына – Борис и Глеб…
1.
В отличие от старших братьев Борис и Глеб родились в православной семье, и с детства их воспитывали и учили, как положено учить православных детей.
Они рано начали читать.
Любимым чтением были жития святых.
Говорят, что еще в младенчестве разгорелась в сердце Бориса горячая любовь к Богу.
– Господи Иисусе Христе! Научи меня идти по следам Святых Твоих! – молился юный князь. – Просвети сердце мое, чтобы оно знало Тебя и Твои заповеди! Даруй мне дар, какой даровал Ты угодникам Своим!
Радовался равноапостольный князь, видя у сына такое усердие к Богу.
Рос наследник, которому со спокойной душой можно было передать самое главное дело жизни – Православную Русь.
И с каждым годом все более укреплялся великий князь Владимир в своем решении – Борис был дарован ему небом, чтобы сменить его на великокняжеском троне. Щедро был одарен тот и воинской доблестью, и мудростью, и добротолюбием, необходимым правителю православной страны…
Вместе с отцом участвовал Борис в военных походах, с детства постигал искусство управления войском…
2.
Царица Анна, мать Бориса, умерла, когда ему было двадцать лет.
С этого времени и начинается самостоятельное княжение Бориса. Князь Владимир дал ему в удел Ростов, освободившийся после перехода Ярослава в Новгород.
Молодость не помешала Борису мудро и искусно продолжить в Ростовском княжестве начатое отцом дело – крещение Руси.
В годы княжения Бориса пришел с Валаама в Ростовскую землю преподобный Авраамий. Сокрушая языческих кумиров, воздвигает он здесь православные храмы…
«Аки цвет в юности своей» был Борис…
Радостью наполнялось сердце равноапостольного князя, когда он думал о сыне.
Окончательному решению князя Владимира передать Борису Киевский стол, немало способствовала измена, которую в это время замыслил Святополк.
Посланный отцом княжить в Туров, Святополк под влиянием тестя – польского короля Болеслава – задумал отложиться от Киевской Руси.
Измену раскрыли.
Великий князь Владимир приказал заключить сына грекини-черницы в тюрьму…
Это событие окончательно укрепило святого князя Владимира в мысли, что нельзя оставлять на волю случая начатое им созидание Православной Руси. Он решил сделать все, чтобы выросший в православии Борис унаследовал престол. А для этого первым делом, необходимо было передать Борису великокняжескую дружину…
Удобный повод представился, когда из степей дошли вести о готовящемся набеге печенегов на Русь. Владимир отозвал Бориса из Ростова и поручил возглавить встречный поход на кочевников.
Явное предпочтение Бориса, вызвало ревность у старших сыновей Великого князя. Княживший в Новгороде Ярослав, узнав, что отец передал Борису управление армией, вспылил.
Унизительной представлялась ему перспектива превратиться после кончины отца в посадника младшего брата. В горячечном запале Ярослав объявил о независимости Новгорода от Киева.
Страшно разгневался Великий князь, получив это известие.
И хотя дружина ушла с Борисом в поход на печенегов, он приказал собирать другую рать для похода на Новгород.
Гнев ослепил Великого князя.
Тогда и выпустил он из тюрьмы Святополка…
Владимир поверил в его раскаяние. Да и нужно было кого-то оставить в Киеве…
Сам великий князь, собирая дружину, переехал в Берестово.
Там, в хлопотах приготовлений к походу на Новгород и закончил равноапостольный князь свою земную жизнь…
Тревожно было в загородном дворце князя в ту скорбную ночь.
Растерянность царила среди приближенных…Князь Борис, которого Владимир хотел видеть своим преемником, находился в походе.
Зато Святополк был в Киеве.
Приближенные попытались скрыть кончину великого князя до возвращения Бориса. Ночью, разобрав пол, спустили на веревках завернутое в ковер тело и положили в Десятинной церкви рядом с гробницей царицы Анны.
Однако напрасными оказались эти хлопоты…
Утром весть о кончине Великого князя распространилась по Киеву, и к храму начал стекаться народ.
И сбылись, сбылись наихудшие опасения приближенных Владимира…
Святополк сам объявил себя киевским государем. Раскрыв великокняжеские кладовые, он принялся одаривать киевлян, переманивая их на свою сторону.
3.
Темной была душа Святополка.
Его мать была монахиней грекиней насильно взятой в жены Ярополком, братом Владимира[1]…
Когда Владимир, заманив Ярополка в Киев, убил его и взял себе его жену, Святополка еще не было. Кем приходился ему Владимир – отцом или дядей – точно не известно. Вероятно, не знал этого и сам Святополк…
Когда Владимир посадил его княжить в Турове, Святополк женился на дочери польского короля Болеслава и под влиянием тестя и немецкого епископа начал замышлять измену. Кончилось все тюрьмой в Киеве…
Тесть, правда, сдержал слово…
Он попытался освободить зятя с дочерью. Два года назад с немецкими рыцарями, заключив договор с печенегами, собирался ударить на Русь, но поход не получился. Ненадежными союзниками оказались печенеги. Обманули короля…
И не чаял уже Святополк выбраться из темницы…
Но удалось, удалось обмануть Владимира. Поверил князь в раскаяние Святополка, выпустил из узилища…
И вот теперь такое благоприятное стечение обстоятельств!
Вчерашнему узнику представился счастливый случай самому стать великим князем! Разве это не стоило всех сокровищ великокняжеских кладовых?
И не устояли вельможи. Хотя и знали они, что Владимир собирался поставить великим князем Бориса, но корысть оказалась сильнее…
А ведь с войском Бориса ушли их сыновья и братья…
Знали вельможи, что если не согласиться Борис признать Святополка великим князем, начнется война, и им придется сражаться со своими сыновьями и братьями.
Но Святополк не скупился, и жадность превозмогла опасения братоубийственной войны…
4.
Трудно сражаться с кочевым народом…
Еще вчера дрожала земля под копытами печенежской конницы… Еще вчера до небес вздымалась пыль – шла Орда набегом на Русь…
А сегодня уже нет никого.
Сказывали, будто печенежский колдун предрек неудачу похода, и откатилась в степи, орда. Рассеялась в степи, словно и не было ее.
Трудно сражаться с кочевым народом…
Нет городов у кочевников, нет деревень. Походили по степи, но, словно за бесплодным призраком гонялись…
Сегодня здесь печенегов видели, а завтра – только вытоптанная трава на том месте.
Притомилось от бесплодных поисков войско.
Обдумавши все, приказал Борис заворачивать коней. Ясно было, что не будет в этом году набега.
Ну и то – слава Богу. Не зря ходили в степь…
На обратном пути, к вечеру, остановились на берегу Альты.
Великая сила в походе с Борисом была.
Когда разожгли костры, тысячами огней осветился берег тихой речушки…
Смотрел князь с холма, на котором шатер стоял, на огни.
Точно звезд на небе костров было…
И все это его войско, подвластное ему, послушное его слову…
Гонца, что из Киева прибыл, прямо в шатер к князю провели.
Почернело от усталости лицо вестника, несколько дней с седла не слезал, спеша доставить недобрую весть.
Как лицо гонца, черной была та весть…
Всю ночь в шатре Бориса совет шел. Говорили и юные, в один возраст с князем, дружинники, и старые, с покрытыми шрамами лицами, воины.
Но все одно говорили…
– Князь Борис! С тобою дружина и воины! Пойди, князь, сядь на отцовском столе.
Молча слушал своих дружинников князь.
Поверх голов на костры смотрел.
Бесчисленные, как звезды на небе, рассыпались вокруг огни…
Не гасли и сейчас, за полночь.
Знал Борис, что сидят у костров воины, смотрят на огонь, ждут его, князя, решения.
Как скажет, так и будет. Отдаст приказ и двинется вперед грозная сила, сметая на своем пути врага. И не важно, кто этот враг – прибежавшие из степи печенеги или свои, подарками из великокняжеской казны купленные киевляне…
Любимым сыном Великого князя был Борис.
Воинственная варяжская кровь предков текла в его жилах. Тяжелым становился ток крови, когда думал Борис о самоуправстве Святополка. Билась в висках кровь, торопила князя…
Любимым сыном Равноапостольного князя был Борис.
Звучали в памяти светлые слова молитвы, которую любил повторять Борис в детстве: «Господи Иисусе Христе! Научи меня идти по их следам Святых Твоих! Да не увлечется душа моя суетой мира сего! Просвети сердце мое, чтобы оно знало Тебя…»[2]
Стихли споры. Замерли дружинники у шатра. Все ждали решения князя.
Тихо и у костров было. Там тоже ждали, что решит князь, с кем теперь придется идти биться.
И встал Борис. Еще тише в ночи стало.
– Не подниму руки на брата своего старшего! – сказал Борис. – Если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца.
Словно легкий ветерок с реки пробежал по лагерю…
Глухо заворчали старые дружинники. Они уже привыкли к Борису в походе, не надобно бы другого князя, тем паче, что у Святополка, небось, уже своя дружина прикормлена…
Но стих ропот.
Мудро и праведно решил юный князь. Великий грех перечить такому решению…
5.
Темной душа Святополка была. Обида царила там, притворство и ложь… Никому Святополк не верил.
Слушал переданные посланцами слова князя Бориса и не верил своим ушам.
Не мог поверить, что добровольно распускает Борис войско, равного которому нет на Руси, что без принуждения признает его, Святополка, старшинство.
Как было поверить, если сам Святополк никогда бы не поступил так?
Смотрел Святополк на возвращающихся в Киев дружинников покойного князя Владимира, и не верил своим глазам. Казалось, что задумал что-то очень хитрое Борис и непременно надо разгадать эту хитрость…
Однако виду Святополк не показывал. Милостиво кивал посланцам, привечал дружинников. Правда, уже не так щедро, как в первые дни после кончины князя Владимира.
Сам же все время думал, пытаясь разгадать замысел Бориса.
Но не удавалось разгадать, потому что не было никакого замысла, а была только братская любовь, которой и не знал Святополк.
Совсем закручинился он.
Ночью поехал в Вышгород, призвал верного Пушту и сказал:
– Надобно пойти тебе, встретить брата моего Бориса! Надежных воинов с собою возьми, чтобы ни с кем больше Борис уже не встретился.
Посмотрел в глаза Святополку Пушта, все прочитал в глазах. Но и теперь не поверил своим глазам.
Напрямик спросил: «Убить?»
– Убей…
6.
И наступила ночь 24 июля 1015 года.
По-прежнему на берегу тихой Альты стоял шатер князя Бориса. Только уже давно погасли бесчисленные костры вокруг…
Разошлось, распущенное князем войско.
Горстка отроков осталась с князем.
Спрятали коней в прибрежных кустах, посланцы Святополка тайком стали подбираться к лагерю… Невдомек было Пуште, что давно уже, заслышав далекий топот коней, проснулся Борис…
Ползли, как разбойники, по холодной покрытой росою траве к княжескому шатру.
И замерли тут – не спал князь.
Слышно было, голос блаженного страстотерпца, поющего на заутреню Псалтырь: «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня» [3].
– Господи! Услышь молитву мою и не входи в суд с рабом твоим, потому что не оправдается перед тобой никто из живущих, так как преследует враг душу мою! – звучали в ночной тишине слова князя.
Задрожал Пушта. Захотелось убежать назад, спрятаться в кустах, но не слушались ноги.
А Борис, окончив заутреню, стал молиться, перед иконой Господа
– Господи Иисусе Христе! – звучала его молитва. – Иже сим образом явися на земли спасения ради нашего, изволив своею волею пригвоздите на кресте руце свои, и приим страсть грех ради наших, также и мене сподоби прияти стражание. Се же не от противных принимаю, но от брата своего, и не сотвори ему, Господи, в сем греха!
Побелело от страха лицо Пушты.
Ясно стало ему, что раскрыто готовящееся им злоумышление.
Поздно было бежать.
Махнул рукою Пушта, подавая знак…
Копьями, прямо через шатер, кололи убийцы тело святого князя.
Потом ворвались в шатер, и убили и отрока князя.
Польстившись на золотую гривну, висевшую на его груди, отрубили отроку голову и сняли гривну. Тело князя Бориса завернули в шатер и погрузили на повозку.
Сразу же, под покровом ночной тьмы, двинулись в путь.
Злодеяние было совершено…
Никому не верил Святополк.
Не верил и своему верному Пуште. Недалеко и отъехали от Альты разбойники, а навстречу уже спешили посланные Святополком варяги. Лучи солнца играли на начищенных бляхах конской сбруи, на обнаженных мечах…
Развернули шатер варяги и, обнаружив, что Борис еще дышит, пронзили его грудь своими мечами…
Так и скончался любимый сын равноапостольного князя, приняв с другими праведниками венец вечной жизни…
7.
Не верил Святополк миролюбию Бориса, не поверил он и в миролюбие младшего брата – Глеба…
И посланы были гонцы в Муром.
Святополк сообщал Глебу, что при смерти лежит великий князь Владимир и желает проститься с младшим сыном.
«Не медли, Глеб! – писал Святополк. – Приезжай проститься с отцом».
И не помедлил самый младший Владимирович. Собрав второпях малочисленную дружину, отправился в Киев…
Возле Смоленска нагнал его гонец от Ярослава из Новгорода.
Сообщал Ярослав, что отец уже умер, что Святополк замыслил заманить Глеба в коварную ловушку.
«Не ходи, брат! – предостерегал Ярослав. – Отец твой умер, а брат убит Ярополком».
Один отец и одна мать были у Бориса и Глеба.
Одного только, Истинного Бога знали братья.
Одни книги читали они. Перед одними образами молились…
Как гром с неба, поразила Глеба, присланная Ярославом весть. Одиноко стало ему в земной жизни.
И страшно было – не врагом, а братом был убит любимый Борис…
– О, любимый Борисе! – плакал Глеб. – Что же я буду делать теперь, несчастный, лишенный твоей доброты и многумудрия отца моего? О, милый мой брат! Если твои молитвы доходят до Господа, помолись о моей печали, чтобы и я сподобился такое же мучение восприять и быть вместе с тобою, а не на этом суетном свете!
Одна православная жизнь была у братьев…
И хотелось Глебу, чтобы и смерть была одна…
И так и случилось, как просил он в молитве. Еще плакал Глеб, потерявший сразу отца и брата, а уже подоспели посланцы Святополка.
5 сентября 1015 года в устье Смядыни юный князь сам направил свою ладью по волнам Днепра навстречу убийцам.
Житие утверждает, что Глеб, «глядя на убийц кротким взором, омывая лицо свое слезами, смирившись, в сердечном сокрушении, трепетно вздыхая», пытался образумить убийц[4].
«Не трогайте меня, братья мои милые и дорогие! – говорил он. – Не трогайте меня, никакого зла вам не причинившего! Какую обиду нанес я брату моему и вам, братья и повелители мои? Если есть какая обида, то ведите меня к князю вашему и к брату моему и господину. Пожалейте юность мою, смилуйтесь, повелители мои! Не губите меня, в жизни юного, не пожинайте колоса, еще не созревшего, соком беззлобия налитого! Не срезайте лозу, еще не выросшую, но плод имеющую! Умоляю вас и отдаюсь на вашу милость».
Но не слабостью и не малодушием страстотерпца была продиктована эта мольба.
Нет…
Умоляя своих убийц, не о себе молил Глеб, а умолял их не погубить собственных душ. И только видя, что ни единое слово не устыдило убийц, он отставил свои просьбы.
– Да избавятся от вечных мук и любимый отец мой, и господин Василий, и мать госпожа моя, и ты, брат Борис, – наставник юности моей, и ты, брат и пособник Ярослав, и ты, брат и враг Святополк, и все вы, братья и дружина, пусть все спасутся! – сказал он. – Уже не увижу вас в жизни сей, ибо разлучают меня с вами насильно.
И была принесена жертва Господу чистая и благоуханная, – говорит Житие. – И поднялся в небесные обители к Господу, и свиделся с любимым братом, и восприняли оба венец небесный, к которому стремились, и возрадовались радостью великой и неизреченной, которую и получили».
Словно невинному агнцу перерезал князю Глебу горло его подкупленный Святополком повар Торчин…
«Се несть убийство, – говорит Житие, – но сырорезание»…
Философы рассуждали потом, что Борис и Глеб создали на Руси особый, не вполне литургически выявленный, чин «страстотерпцев» – самый парадоксальный чин русских святых.
«В большинстве случаев, – утверждал Георгий Федотов, – представляется невозможным говорить о вольной смерти: можно говорить лишь о непротивлении смерти. Непротивление это, по-видимому, сообщает характер вольного заклания насильственной кончине и очищает закланную жертву там, где младенчество не дает естественных условий чистоты».
8.
Нам же представляется, что страстотерпцами Борисом и Глебом явлен нам великий урок православного поведения!
Как часто ополчаемся мы на недругов наших, не считаясь ни с какими потерями, забывая даже о спасении собственной души, строим недоброжелателям различные козни! И как часто забытым оказывается повод, а непримиримая вражда продолжается!
В отличие от нас, у святого князя Бориса было моральное основание для борьбы со Святополком, но он поступился своими личными интересами, чтобы не начинать братоубийственной войны.
Святой князь Борис, как и его брат, святой страстотерпец Глеб предпочли пожертвовать самой жизнью своей ради мира на Руси…
Двенадцать сыновей было у Великого князя Владимира.
Еще при жизни князя Владимира умер Вышеслав, рожденный варяжской женой Оловой.
Двух сыновей, рожденных Владимиру царицей Анной, убил Святополк…
После Глеба пришла очередь Святослава, рожденного Малфридой. Пытаясь скрыться от погибели, он пытался уйти в Венгрию, но не успел – в карпатских горах настигли древлянского князя посланцы Святополка.
И тогда восстал на Святополка Ярослав.
Сорок тысяч войска собралось под его знамена. Казалось, вся русская земля двинулась на Киев, чтобы покарать ненасытного братоубийцу.
К злым врагам Руси обратился за помощью окаянный Святополк. И долгой была война.
Из рук в руки переходил Киев. Снова и снова изгонял Святополка из Киева Ярослав, и снова и снова собирал Святополк чужеземные рати и вел на Русь.
В 1019 году пришел Святополк с печенегами «в силе тяжьце».
Охотно пошли печенеги. Все предвещало победу – и предсказания колдунов, и то, что впервые в набег на Русь вел их русский князь.
На берегах Альты, в том самом месте, где стоял шатер князя Бориса, когда подкрались к нему подосланные Святополком убийцы, сошлись рати.
Сейчас печенеги не убегали. Сами искали битвы с русскими.
– Братья мои! – оказал Ярослав перед сражением. – Борис и Глеб! Хоть и отошли вы телом отсюда, но молитвою помогите мне против врага сего!
И началась сеча, какой еще не бывало на Руси.
Трижды сходились и рубились так, что кровь текла «по удольям».
Лишь к вечеру одолел врага Ярослав.
И побежал окаянный Святополк…
«И нападе на него бес и расслабеша кости его». Не мог в седле сидеть злобный братоубийца, и его несли на носилках. И страх великий обуял Святополка. Уже не мог он от страха оставаться на одном месте, даже когда и добрался до владений своего тестя, польского короля. Побежал из Польши. И прибежал в пустынное место между Чехией и Польшей, и тут бесчестно скончался. «И есть могила его и до сего дня, и исходит от нее смрад злой на показание человеком»…
9.
«И с тех пор прекратились усобицы в Русской земле, – говорит летописец, – а Ярослав принял всю землю Русскую».
И уже на следующий, 1020 год, были обретены в лесу, где его бросили убийцы, нетленные мощи князя Глеба[5].
Столб света стоял над ними…
«Се же пречюдно бысть и дивно и памяти достойно…» Столько лет пролежало тело святого Глеба в лесу и осталось не тронуто ни зверями, ни червями. Даже не почернело, как это обычно случается с телами мертвых, но осталось светлым и красивым, целым и благоуханным… Так Бог сохранил тело своего страстотерпца.
И, пришли туда с крестами, свечами и с кадилами посланцы Ярослава, торжественно положила Глеба в ладью и, возвратившись, похоронили его в Вышгороде, где лежало тело преблаженного Бориса: раскопав землю, тут и Глеба положили с подобающим почетом.
Святые мученики Борис и Глеб, как говорит их житие, «отняли поношение от сынов русских», стали первыми канонизированными русскими святыми[6].
«Нет умения и сил прославить вас, святые братья! – говорит о святых мучениках Борисе и Глебе святитель Димитрий Ростовский. – Если назвать ангелами, которые тотчас приходят на помощь скорбящим, то вы по плоти жили среди людей. Если назвать вас людьми, то вы превышаете человеческий ум множеством чудес. Назвать ли вас цесарями и князьями, то вы стяжали смирение большее, чем у простых и смиренных людей, и через него вселились в вышния жилища. Поистине вы цари над царями и князья над князьями, ибо при вашей помощи и защите наши князья противников своих державно побеждают и прославляются вашей помощью. Вы им и нам оружие, вы земли русской забрало и утверждение, вы обоюдоострые мечи, которыми мы низлагаем дерзость врагов и попираем в землю гордость дьявола».
[1] Сего мати преже бе чьрницею, гръкыни сущи, и поялъ ю бе Яропълкъ, братъ Володимирь, и ростригъ ю красоты деля лица ея. И зача отъ нея сего Святопълка оканьнааго. Володимиръ же, поганъи еще, убивъ Яропълка и поятъ жену его не-праздьну сущю. Отъ иея же родися сии оканьныи Святопълкъ, и бысть отъ дъвою отьцю и брату сущю. Темь же и не любляаше его Володимиръ, акы не отъ себе ему сущю.
[2] И яко услыша святыи Борисъ, начатъ телъмь утьрпывати и лице его вьсе сльзъ испълнися, и сльзами разливаяся и не могыи глаголати. Въ сьрдьци си начатъ сицевая вещати: «Увы мне, свете очию моею, сияние и заре лица моего, бъздро уности моее, наказание недоразумения моего! Увы мне, отьче и господине мои! Къ кому прибегну, къ кому възьрю? Къде ли насыщюся таковааго благааго учения и наказания разума твоего? Увы мне, увы мне! Како заиде свете мои, не сущу ми ту! Да быхъ поне самъ чьстьное твое тело своима рукама съпряталъ и гробу предалъ. Нъ то ни понесохъ красоты мужьства тела твоего, ни съподобленъ быхъ целовати добролепьныхъ твоихъ сединъ. Нъ, о блажениче, помяни мя въ покои твои! Сьрдьце ми горитъ, душа ми съмыслъ съмущаеть и не вемь къ кому обратитися и къ кому сию горькую печаль простерети? Къ брату ли, его же быхъ имелъ въ отьца место? Нъ тъ, мьню, о суетии мирьскыихъ поучаеться и о биении моемь помышляеть. Да аще кръвь мою пролиеть и на убийство мое потъщиться, мученикъ буду господу моему. Азъ бо не противлюся, зане пишется: «Господь гърдыимъ противиться, съмеренымъ же даеть благодать». Апостолъ же: «Иже рече – «Бога люблю», а брата своего ненавидить – лъжь есть». И пакы: «Боязни въ любъви несть, съвьршеная любы вънъйзмещеть страхъ». Темь же что реку или чьто сътворю? Се да иду къ брату моему и реку: «Ты ми буди отьць – ты ми братъ и стареи. Чьто ми велиши, господи мои?»
[3] И видевъ, възбьнувъ рано, яко годъ есть утрьнии. Бе же въ святую неделю. Рече къ прозвутеру своему: «Въставъ, начьни заутрьнюю». Самъ же, обувъ нозе свои и умывъ лице свое, начать молитися къ господу богу.
Посълании же приидоша отъ Святопълка на Льто ночь и подъступиша близъ, и слышаша гласъ блаженааго страстотьрпьца поюща Псалтырь заутрьнюю. Бяше же ему и весть о убиении его. И начать пети: «Господи, чьто ся умножиша сътужающии, мънози въсташа на мя», и прочая псалмы, до коньца. И начать пети Псалтырь: «Обидоша мя пси мнози и уньци тучьни одьржаша мя». И пакы: «Господи, боже мои! На тя уповахъ, спаси мя». Таже по семь канонъ. И коньчавъшю ему утрьнюю, начать молитися зьря къ иконе господьни и рече: «Господи, Иисусъ Христе! Иже симь образъмь явися на земли изволивы волею пригвоздитися на крьсте и приимъ страсть грехъ ради нашихъ, съподоби и мяприяти страсть!»
И яко услыша шпътъ зълъ окрьстъ шатьра и трьпьтьнъ бывъ и начатъ сльзы испущати отъ очию своею, и глаголааше: «Слава ти, господи, о вьсемь, яко съподобилъ мя еси зависти ради прияти сию горькую съмьрть и все престрадати любъве ради словесе твоего. Не въсхотехомъ възискати себе самъ; ничто же себе изволихъ по апостолу: «Любы вьсе тьрпить всему веру емлеть и не ищьть своихъ си». И пакы: «Боязнивъ въ любъви честь – съвьршеная бо любы вънь отъмещеть боязнь». Темь, владыко, душа моя въ руку твоею въину, яко закона твоего не забыхъ. Яко господеви годе – бысть».
[4] «Не дейте мене, братия моя милая и драгая! Не дейте мене, ни ничто же вы зъла сътворивъша! Не брезете, братие и господье, не брезете! Кую обиду сътворихъ брату моему и вамъ, братие и господье мои? Аще ли кая обида ведете мя къ князю вашему, а къ брату моему и господину. Помилуйте уности моее, помилуйте, господье мои! Вы ми будете господие мои, азъ вамъ рабъ.
Не пожьнете мене отъ жития не съзьрела, не пожьнете класа, не уже съзьревъша, нъ млеко безълобия носяща! Не порежете лозы не до коньца въздрастъша, а плодъ имуща! Молю вы ся и милъ вы ся дею. Убоитеся рекъшааго усты апостольскы: «Не дети бываите умы, зълобиемь же младеньствуите, а умы съвьршени бываите». Азъ, братие, и зълобиемь и въздрастъмь еще младеньствую. Се несть убийство, нъ сырорезание!
Чьто зъло сътворихъ съведетельствуите ми, и не жалю си. Аще ли кръви моее насытитися хочете, уже въ руку вы есмь, братие, и брату моему, а вашему князю».
И не поне единого словесъ постыдешася, нъ яко же убо сверепии зверие, тако въсхытиша его.
Онъ же видевъ, яко не вънемлють словесь его, начатъ глаголати сице: «Спасися, милые мои отьче и господине Василие, спасися, мати и госпоже моя, спасися и ты, брате Борисе, старейшине уности моея, спасися и ты, брате и поспешителю Ярославе, спасися и ты, брате и враже Святопълче, спасетеся и вы, братие и дружино, вьси спасетеся! Уже не имамъ васъ видети въ житии семь, зане разлучаемъ есмь отъ васъ съ нужею)».
И глаголааше плачася: «Василие, Василие, отьче мои и господине! Приклони ухо твое и услыши гласъ мои, и призьри и вижь приключьшаяся чаду твоему, како без вины закалаемъ есмь. Увы мне, увы мне! Слыши небо и вънуши земле. И ты, Борисе брате, услыши гласа моего. Отьца моего Василия призъвахъ и не послуша мене, то ни ты не хочеши мене послушати? Вижь скьрбь сьрдьца моего и язву душа моея, вижь течение сльзъ моихъ яко реку! И никто же не вънемлеть ми, нъ ты убо помяни мя о мне къ обьщему владыце, яко имея дьрзновение и престоя у престола его».
И начатъ преклонь колене молитися сице: «Прещедрыи и премилостиве господи! Сльзъ моихъ не премълчи, нъ умилися на мое уныние. Вижь съкрушение сьрдьца моего: се бо закалаемъ семь, не вемь, чьто ради, или за которую обиду не съведе. Ты веси, господи, господи мои! Вемь тя рекъша къ своимъ апостоломъ, яко: «за имя мое, мене ради възложать на вы рукы, и предани будете родъмь и другы, и брать брата предасть на съмьрть и умьртвять вы имене моего ради». И пакы: «Въ тьрпении вашемь сътяжите душа ваша». Вижь, господи, и суди: се бо готова есть душа моя предъ тобою, господи! И тебе славу въсылаемь, отьцю и сыну и святууму духу, ныне и присно и въ векы векомъ. Аминь».
Таче възьревъ къ нимъ умиленъмь гласъмь и измъклъшьмь грьтаньмь
рече: «То уже сътворивъше приступльше сътворите, на не же посълани есте!»
Тъгда оканьныи Горясеръ повеле зарезати и въбързе. Поваръ же Глебовъ, именемь Търчинъ, изьмъ ножь и имъ блаженааго и закла и яко агня непорочьно и безлобиво, месяца сентября въ 5 дьнь, въ понеделникъ.
[5] И оттоле крамола преста въ Русьске земли, а Ярославъ прея вьсю волость Русьскую. И начать въпрашати о тьльсьхъ святою – како или кде положена еста. И о святемь Борисе поведаша ему, яко Вышегороде положенъ есть. А о святемь Глебе не вьси съведяаху, яко Смолиньске убиенъ есть. И тъгда съказаша ему, яже сльшаша от приходящиихъ отътуду, како видеша светъ и свеще въ пусте месте. И то слышавъ, посъла Смолиньску на възискание презвутеры, рекыи, яко: «То есть братъ мои», и. обретоша и иде же беша видели, и шьдъше съ крьсты и съ свещами мъноземи и съ кандилы, и съ чьстию многою, и въложьше въ корабль, и пришедъше положиша и Вышегороде, иде же лежить и тело преблаженааго Бориса и раскопавъше землю, и тако же положиша и недоумеюще, яко же бе лепо пречьстьне.
Се же пречюдьно бысть и дивьно и памяти достойно; како и колико летъ лежавъ тело святаго, то же не врежено пребысть ни отъ коего же плътоядьца, ни беаше почьрнело, яко же обычаи имуть телеса мьртвыхъ, нъ светьло и красьно и цело и благу воню имущю. Тако богу съхранивъшю своего страстотьрпьца тело, и не ведяху мнози ту лежащю святою страстотърпьцю телесу. Нъ яко же рече господь: «Не можеть градъ укрытися врьху горы стоя, ни свеще въжьгъше спудъмъ покрывають, нъ на светиле поставлятоть, да светить тьмьныя». Тако и си святая постави светити въ мире, премногыими чюдесы сияти въ Русьскеи стороне велицеи, иде же множьство стражющиихъ съпасени бывають: слепии прозирають, хромии быстрее сьрны рищуть, сълуции простьрение приемлютъ.
[6] Характерно, что всенародное почитание Бориса и Глеба упредило церковную канонизацию. Киевский митрополит грек Иоанн был «преужасен и в усумнении», услышав рассказ князя Ярослава. Тем не менее чудеса явленные мощами мучеников были столь очевидными, что именно он и перенес нетленные тела в новую церковь, установил им праздник (24 июля) и сам составил им службу.