Приемший огнь

Предисловие

Читатель, настраивающийся ко внимательному прочтению книги о святом старце Феодоре, должно быть, уже заметил, что она обозначена нами не как Житие, но имеет подзаглавие проще и реалистичнее. Признаемся, это сделано сознательно и вот почему.

Два повествования доступны были к 1999 году, когда в Саранской епархии готовилось прославление сего великого подвижника. Это «Жизнь отца Феодора и Краткие его поучения», составленное монахом Оптиной пустыни Порфирием (Григоровым) и изданное в Москве в 1847 году, а также «Жизнеописание старца иеромонаха Феодора (Ушакова), восстановителя и настоятеля Санаксарского монастыря», печатавшееся в Тамбовских епархиальных ведомостях за 1886 год, где составитель игумен Тихон (Ципляковский), вполне учтя Оптинскую редакцию, ещё значительно дополнил как жизнеописание, так и наставления Преподобного отца. На основе этих публикаций и был подготовлен житийный тридцатистраничный текст, достаточно стилизованный, как того требуют традиция и условия жанра.

Затем началась работа в архивах – и со временем стали выявляться документальные свидетельства, не вмещающиеся в стилизованную традицию и как бы не желавшие соблюдать заповеданный агиографам жанр. И возникло печальное понимание, что в том виде, в каком житие преподобного Феодора существует, нам предоставлена для чтения некая недосказанность, даже полуправда, – но будет ли она поучительна для нас, в должной ли мере будет нас назидать?

Вот причина, по которой начата работа над книгой.

Составитель не скрывает, что у него было немалое искушение подключить опыт и навыки художественного построения текста, но, кажется, удалось этого избегнуть. Книга почти вся состоит из отобранных цитат (дословных либо в пересказе, не меняющем смысла, переданных), которые мы постарались расставить и соединить в нескучном для читателя порядке. Лишь в двух-трёх случаях мы позволили себе смелость домыслить то, о чём совершенно никому не известно; это касается персонажей, в чей внутренний облик профессиональное чутьё составителя легко проникло: две Императрицы, один губернатор в чине генерал-поручика, ещё кое-кто, – но, во-первых, наши домыслы всякий раз логично обосновываются сопутствующими свидетельствами и документами, а во-вторых… мы (простите) как-то не сомневаемся, что у этих исторических персонажей тогда могло быть именно так!

И только всё прямо относящееся к личности преподобного Феодора, его внешним поступкам и, тем более, его душевной жизни было раз и навсегда запретным для домыслов. Возможно, по этой причине образ Старца недостаточно ярок, недостаточно убедителен? Но здесь мы не имели права позволить себе и малейших художеств. Во всяком случае, в этом совесть составителя чиста.

Перед нами была задача: восполнить жизнеописание Преподобного отца, сказать о нём всё ставшее известным, не утратив ни подробности. Святой человек, по самому содержанию внутренней жизни всегда удаляющийся компромиссов с падшим окружающим мiром и свои поступки согласовывающий с учением Евангелия и святых Отцов, в любую эпоху – что XVIII-го, что XXI-го века – доставляет причину, по крайней мере, внимательного, неравнодушного разбирательства его земного пути, на котором урезывания и недомолвки кажутся нам недопустимыми.

Часть первая

Огня приидох воврещи на землю,

и что хощу, аще уже возгореся!

Евангелие от Луки. 12, 49

Суров и тяжек был год 1718-й. Великое переустройство претерпевала Россия. Царь Пётр Алексеевич решительными действиями реформировал веками собиравшийся уклад Московской Руси. Заложен в чухонских топях новый град – Санкт-Петербург – и скоро объявлен столицею. Упразднено Патриаршество – Царь не желает видеть власть духовную равной власти Государевой. Спешно укрепляется армия, строится флот, второе десятилетие ведёт Россия изнурительную Северную войну. Основан в Санкт-Петербурге монастырь – в честь Святого князя Александра Невского. И все Царские подданные: духовные и светские, знатные и простые, богатые и немощные, ревнующие о преобразованиях и противленцы, и кто бы то ни был – под страхом немедленных наказаний и не щадя живота обязаны отдать себя на созидание государственной мощи. Царь Пётр, вне сомнения, желал блага Отечеству, и безбожником он не был, но привлекало его более устройство западное, протестантское, нежели традиционное древле-русское благочестие. И резок, противоречив, безмерен был Царь, способен к кощунствам: так, об учреждении им «всешутейшего и всепьянейшего собора» срамно нам и глаголати. Потому и противников его начинаниям было немало. Знал это и сам Самодержец. Но поступиться ни в чём не пожелал. Мера его решимости вполне сказалась, когда он принёс в жертву реформам единственного законного сына-наследника – Царевича Алексея, заподозренного им в возглавлении мятежа. Царевич был приговорён к казни и умучен в каземате Петропавловской крепости.

Да, зело грозен был начавшийся XVIII век, Россия действительно была как бы вздёрнута на дыбы железною уздою[1]…

А в это время в Ярославской провинции близ уездного города Романова, что на левобережье Волги, в небольшом сельце Бурнакове у потомственного дворянина Игнатия Васильевича Ушакова и жены его Ирины Васильевны родился третий сын, наречённый в крещении Иоанном.

Род Ушаковых, хотя и происходил не от славных боляр, но и безызвестным не был, по древности не уступая многим и знатным. Начало своё брал в XI веке от князя Касожской орды Редеди, которого сразил в поединке князь Мстислав, по прозвищу Удалый – один из двенадцати сыновей святого равноапостольного Владимiра, посажённый отцом на княжение в Тмутаракани, близ пролива из Азовского моря в Чёрное. Вот как повествуют об этом «Сказания о Русской земле»:

Когда Мстислав и его дружина сошлись с Касожскими полками, то их князь Редедя, богатырь по своей силе, предложил Мстиславу: «Для чего будем губить свою дружину, лучше сойдёмся сами и поборемся. Если ты одолеешь, то возьмёшь всё моё: имение, жену, детей и всю землю. Если я одолею, то возьму всё твоё». «Да будет так», – ответил ему Мстислав. Тогда Редедя добавил, что бороться будут не оружием, а в рукопашную. Крепко схватились два богатыря. Редедя был силён и велик, и Мстислав стал уже изнемогать. «Пресвятая Богородица, помоги мне!» – молитвенно воскликнул он, и помыслил: «Если одолею, построю церковь во имя Твое». Как только он это сказал, то в ту же минуту ударил Редедю о землю, после чего вынул нож и заколол его. Затем, согласно уговора, Мстислав вошёл в Касожскую землю, забрал её и наложил дань, а вернувшись к себе в Тмутаракань, построил обещанную церковь.

Вот этот-то Мстислав Владимiрович, взяв в полон сыновей Редединых, крестил их и за старшего, названного Романом, отдал дочь свою, а от них имел внука Василия. Родоначальник фамилии Ушаковых – Павел, по прозвищу Ушак, был потомком Василия Романовича в шестом колене.

Как жили в то переломное петровское время на ярославщине? Как и везде в России: народ изнемогал от податей, старое дворянство роптало, всеобщая переделка на немецкий лад будоражила умы. Впрочем, приверженцы новизн повсюду имели первенство. Мы не намерены живописать в подробностях эпоху (отсылаем читателя к достойным и надёжным трудам историков[2 3]). Наша тема и задача иные. Дадим лишь два-три документальных штриха; так же будем поступать и впредь. Игнатий Васильевич Ушаков, отец Иоанна, как и все, нёс повинность Государеву: по Высочайшему повелению определён был в Ярославской провинции к соляным сборам. Должность ответственная, давала в казну немалые доходы. Энергичные предприятия Царя требовали и средств чрезвычайных; так, в инструкции всесильного тогда князя Александра Даниловича Меншикова к Ярославскому обер-коменданту сказано: «стараться размножать винную, табачную и соляную продажу и для того строить больше кабаков – как в городах, так и в уездах, по волостям, и на погостах, и в сёлах, и на проезжих больших дорогах, а особливо, где бывают ярмонки и иные какие съезды и промыслы и работы, и в прочих пристойных местах». Жизнь духовная взаимосвязана с нравами человеческими; митрополит Димитрий[3], прибывший на кафедру Ростова Великого, нашёл сию древнюю епархию в положении печальном: духовенство пребывало в глубоком невежестве – и чему же оно могло научить народ? Притом, что сильны были здесь старообрядцы, строго соблюдшие в быту благочестие. В одной из проповедей святитель Димитрий с болью восклицает: «Окаянное наше время, в которое так пренебрежено сеяние слова Божия, и не знаю, кого прежде надобно винить: сеятелей или землю, священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает. Иереи небрегут, а люди заблуждаются. Иереи не учат, а люди невежествуют. Иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны. Иерейские жёны и дети многие никогда не причащаются. Иерейские сыновья приходят ставиться на отцовские места. Мы их спрашиваем, давно ли причащались, а они отвечают, что и не помнят, когда причащались. О, окаянные иереи, нерадящие о своём доме! Как могут радеть о Святой Церкви люди, домашних своих к святому Причащению не приводящие?» А позже пишет другу своему, митрополиту Рязанскому Стефану (Яворскому; +1722), местоблюстителю Патриаршего Престола: «Толико беззаконий,толико обид, толико притеснений вопиют на небо, и возбуждают гнев и отмщение Божие!..» Это уже по поводу общецерковных и общегосударственных дел. Да и было же отчего пошатнуться, было отчего прийти в оторопь: следующий архиерей Ростовский и

Ярославский Досифей (Глебов; +1718), взятый по делу Царевича Алексея, – и вовсе был казнён отсечением головы, яко противник реформ великого Самодержца… Пройдёт два, три, четыре десятилетия, нравы на ярославщине да и повсюду в России если и изменятся к лучшему, то ненамного, и, например, митрополиту Арсению[4] (от Императрицы Екатерины II – тоже Великой – умученному, и тоже за противление её антицерковным реформам) придётся решать в 40-50 годах схожие духовные неустройства.

Но думается, что уклад жизни семейства Игнатия Васильевича Ушакова был крепок и действительно благочестив: свидетельством тому явились не только земной путь его третьего сына Иоанна, но, в дальнейшем, и жизнь одного из внуков – Феодора[5]. Исполнилось по слову Писания: Аще корень свят, то и ветви[1 6 (эту и все последующие отсылки к Священному Писанию даём в конце книги)].

Детские годы Иоанна прошли вблизи Богоявленского мужского монастыря, который был в трёх верстах от родового имения. Нам почти ничего не известно об этих годах; но где-то ведь должен был напитаться духовно Иоанн и укорениться в желании монашеского жития?

Богоявленский монастырь стоял на просторном берегу Волги, близ воды и напротив небольшого острова в средине речного русла – отчего получил название Островского. Известен был с XVI века, владел вотчиной, подтверждённой по грамоте Царя Михаила Феодоровича в 1623 году: до трёх десятков деревень и починков с крестьянами, да пустоши, пожни, мельницы, лес… (Впрочем, теперь, через сто лет после грамоты той – каково сохранялась вотчина, а дальше – и вовсе упразднят обитель.) Но замечателен был возведённый в 1701 году каменный двухэтажный и пятипрестольный храм с шатровой колокольнею, с которой протяжный гул колоколов далеко разносился окрест. Ушаковы были ревностными прихожанами храма; да и вкладчиками: известно, что в ризнице значился серебряный потир – дар «господина Силы Игнатьевича Ушакова» (один из старших братьев Иоанна). А в «Синодике церкви Богоявления Островского монастыря» (сохранившемся до сего дня в Ярославском архиве) находим запись имён «рода Силы Игнатьева сына Ушакова», среди которых – схимонах Антоний и схимонах Вассиан. Для нас весьма важная подробность: ведь монахи эти родственны Иоанну. Монашествующей братии в Богоявленской обители было не много, и приписан был к монастырю белый причт (в годы детства Иоанна возглавляемый попом Димитрием Ивановым), ради совершения многочисленных треб для окрестных прихожан: отпеваний, венчаний, крестин… Здесь же, на погосте, лежали (и лежат, хотя давно уж в безымянных могилах…) все Ушаковы – из тех, кто здесь и закончил земную жизнь. Но и тут же, кстати (вспомним инструкцию светлейшего князя Меншикова), была «под Богоявленским Островским монастырём кабацкая тёплая изба для продажи в зимнее время вина и пива». Таких изб не одна была в Романовском уезде, и когда приходили они в ветхость – их перестраивали.

В шестилетнем возрасте Иоанн лишился матери, умершей от послеродовой болезни; сестрица Анна, не прожив и двух недель, тоже скончалась. Полгода спустя отец женился на овдовевшей помещице Параскеве Ивановне Кузьмичёвой. Мы не знаем, были ли у 30 – летней вдовы дети от первого брака; но то, что она вполне заменила Иоанну родную мать, очевидно хотя бы из того, что во всех дошедших до нас житийных списках имя матери Преподобного указывается (наверняка же, со слов самого Старца): Параскева, и всегда с любовью. О злой мачехе – так не вспоминают.

Каким было обучение Иоанна? Известно, что в 1714 году вышел указ Царя Петра, обязывающий дворянство к учёбе, и велено было завести по губерниям при архиерейских домах и в знатных монастырях цифирные школы «для науки молодых ребяток». Но дело это двигалось медленно. Да и был ли так уж знатен Богоявленский Островской монастырь? Вероятнее всего, получил Иоанн начальное образование дома и, кажется, весьма основательное: пытливость его ума, убедительность мысли, умение вникнуть и изъяснить разнообразнейшие явления жизни, глубина познаний в Священном Писании и святых Отцах – ещё не единожды напомнят нам по ходу повествования об этих первых годах домашнего воспитания, ибо в детстве закладывается многое.

Когда Иоанну исполнилось семь лет, отец представил его на первый смотр у герольдмейстера, где определён был отрок к службе в Лейб-Гвардии Преображенский полк (в журнале полковой канцелярии отмечено: «28 мая 1725 года по доношению написан в гвардию Иван Ушаков из шляхетства»)[7]. Когда же достиг семнадцати – то и кончились: и детство, и отрочество, и вольная домашняя жизнь. Напутствуемый благословением родительским, Иоанн 18 июня 1735 года прибыл в Санкт-Петербург. В полку к тому времени уже служили его старшие братья – Сила и Феодор. Иоанн был зачислен мушкетёром в 11 роту. Преображенские гвардейцы помещались на обывательских квартирах по билетам, выдаваемым полицией. Квартиры эти были в районе Литейной улицы и Лиговского канала, достаточно близко от Дворца. Старшие братья, конечно же, взяли под свою опеку прибывшего новобранца; возможно, что и квартировали вместе. – А Петербург задыхался от дыма – горели окрест леса. Императрица жаловалась генерал-полицеймейстеру: «Здесь во Дворце так дымно, что окошка открыть нельзя, а всё оттого, что по-прошлогоднему горит лес; нам то очень удивительно, что того никто не смотрит, как бы оные пожары удержать, и уже горит не первый год». И приказывала: «Вели осмотреть, где горит и отчего оное происходит, и притом разошли людей и вели как можно поскорее, чтоб огонь затушить»…

Это было время в России, названное историками засильем немцев. Анна Иоанновна, призванная на Российский престол из Курляндии и лишь за то, что была племянницей Петра Великого, оказалась совершенно неспособной к управлению огромной Империей. Привезённый ею фаворит Эрнст Иоганн Бирон, бывший когда-то сыном конюха, а ныне ставший герцогом и вторым лицом Русского государства (вторым по наименованию, но – первым по влиянию на государственные дела), всеми и всюду ненавидимый и всех устрашавший, воспринимался не иначе как оскорбление национальному достоинству. Постыдным знаком их правления станет известный своей уродливостью Ледяной дом, в коем Императрица, потехи ради, устроила свадьбу своих шутов. Она имела три страсти: верховая езда (что было очень даже понятно, учитывая происхождение фаворита), игра на бильярде, особенно же стрельба по живым мишеням, – и для полнейшего удовлетворения ея последней прихоти придворцовый парк был заполнен самой разнообразной дичью, в которую Анна Иоанновна стреляла не выходя из комнат, чрез растворённые окна. (Газеты публиковали отчёт об охотничьих подвигах во Дворце: сколько и каких убито диких свиней, оленей, волков или медведей, или той или иной птицы… А чтобы для потехи не оказалось недостатка в животных, подданным запрещено было под страхом жестокого наказания охотиться вкруг столицы ближе ста вёрст на любую, даже мельчайшую дичь, вроде зайца, куропатки или какого-нибудь болотного кулика.) Для расправы же с инакомыслием был воссоздан, упразднённый после смерти Петра I, Преображенский приказ – и назван: Тайная розыскных дел канцелярия, – где теперь инквизиторствовал генерал-аншеф и дальний родственник Андрей Иванович Ушаков. Об Андрее Ивановиче историк пишет: «Управляя Тайной канцелярией, он производил жесточайшие истязания, но в обществах отличался очаровательным обхождением и владел особенным даром выведывать образ мыслей собеседников». Начинал он карьеру рядовым гвардейцем при Петре I, но исправной службой и преданностью достиг многого: вот уж он офицер, адъютант Царя, главный фискал, а вот уж и начальник следственной канцелярии и ведёт следствие по делу Царевича Алексея… Известен отзыв Петра Великого: «Если б я имел много подобных офицеров, то мог бы назвать себя совершенно счастливым». В 1735-м, в год прибытия в полк Иоанна Ушакова, в казематах Тайной томились монахи Саровской пустыни, в их числе и сам отец основатель и первоначальник иеросхимонах Иоанн, взятые за хранение и переписывание неких сочинений, в коих власти – и синодские, и правительственные – усмотрели сумнительство. Позже, после восшествия на Престол Елисаветы Петровны, один из архиереев так отзовётся об этом диком десятилетии: «Догматы христианские в басни и не во что поставили, святых угодников Божиих не почитали, предания Апостольские и святых Отец отвергали, архиереев, священников, монахов мучили, казнили, расстригали… И тем так устрашили, что уже и самые пастыри, самые проповедники слова Божия молчали и уст не смели о благочестии отверсти».

Лейб-Гвардии Преображенский полк, в котором прошла юность Иоанна, был создан Царём Петром (равно как и полк Семёновский) в развитие своих потешных отроческих забав и в подражание отборным воинским частям Европы. Это мыслилось как элитное надёжное войско, которому Царь мог безбоязненно доверить свой драгоценный «Leib», своё тело. Основателю и первому преображенскому полковнику гвардия служила верно, и уже под Полтавой, в день великой виктории, он обращался к ним «сыны Отечества, чада Мои возлюбленные!»; но впоследствии, при тех или иных продолжателях, гвардия сия имела резоны то и дело свергать того, кому ещё недавно присягала, и возносить на Престол и целовать Крест тому, в ком видела для себя шефа более привлекательного. Преображенский полк (мы будем говорить только о нём) всегда имел первенство и пред Семёновским, и, тем более, пред всеми остальными гвардейскими полками, расплодившимися в последующие два столетия, ибо каждый из Царствующих особ имел желание, подражая Петру Великому, заводить себе ещё хотя бы один Лейб-полк; так, Анна Иоанновна завела Измайловский… Преображенцы состояли из 16 мушкетёрских рот, а также гренадёрской и бомбардирской. В гренадёры набирали самых рослых и, так сказать, отличных молодцов, но старшей в Преображенском полку была рота бомбардиров. Это изначально любимая рота Царя Петра, в которой сам он был капитаном; здесь при нём основательно поставлено было обучение: преподавали арифметику, геометрию, тригонометрию; это была школа сухопутной и морской артиллерии; но не только: изучая огнестрельные хитрости (например, изготовление фейерверков), учились и кораблестроению, и фортификации (инженерству). Да, бомбардиры (рота из ста человек) были отборнейшие люди из двухтысячного состава отборного Преображенского полка. И вот в эту роту, через три года после прибытия в полк, переведён был Иоанн Ушаков.

Между тем, 17 октября 1740 года умерла Императрица Анна Иоанновна, завещав Российский престол своему внучатому племяннику – младенцу Иоанну VI Антоновичу, ещё лежавшему в колыбели, а регентство – любимцу Бирону; но не прошло и месяца, как несколько десятков преображенцев, предводимые полковым командиром фельдмаршалом Минихом, ненавистного Бирона арестовывают. Известие о низвержении злодея мгновенно облетело столицу, произведя всеобщий восторг. По воспоминаниям очевидцев, «набережная Невы и другие улицы, прилегавшие ко Дворцу, буквально запружены были придворными экипажами, войсками, проходившими на свои места со знамёнами и барабанным боем, и народом, стекавшимся со всех концов Петербурга. Всюду слышались крики радости, поздравления, целования… Выкатили толпе несколько бочек вина, которые были встречены громкими «ура!» и роспиты в одну минуту. Во многих местах запылали огни: солдаты и горожане, смешавшись между собою, пёстрыми группами расположились около костров, яркое зарево которых, освещая эту оживлённую картину, было видимо далеко в окрестностях…»

Но теперь к власти в качестве регентши пришла мать Императора-младенца – Анна Леопольдовна, принцесса Мекленбургская, муж которой, принц Антон-Ульрих Брауншвейгский, до сего дня оставался протестантом, не пожелав хотя бы формально принять Православие. И что же изменилось? Ничего. Опять немцы!.. Гвардия недовольна. Гвардия хочет видеть на Российском престоле Цесаревну Елисавету: хотя и незаконную, но – родную дочь Петра Великого. Зреет заговор. В ночь на 25 ноября 1741 года преображенские гренадёры совершают переворот. А 10 декабря гвардейские полки присягают Императрице Елисавете Петровне; на пятом плацу, в составе бомбардирской роты – капрал Иоанн Ушаков.

Что и говорить: повидали преображенцы, нёсшие внутридворцовые караулы, немало весёлостей при Анне Иоанновне. Но в Царствование Елисаветы Петровны веселья не убавилось, в чём-то так и поболее стало. Правда, надо отдать должное набожной Императрице: она умела совмещать, казалось бы, несовместимое. Вот, например. «Из канцелярии Правительствующего Сената. Ея Императорское Величество изволила указать: в высокоторжественный день тезоименитства Ея Императорского Величества, то есть сего сентября 5 дня [память пророка Захарии и праведной Елисаветы, родителей Иоанна Предтечи], всем знатным обоего пола съезжаться в новый летний Ея Императорского Величества дом поутру в десятом часу, кавалерам в богатом платье, а дамам в робах, и слушать Божественную Литургию, и после того первым пяти классам обоего пола остаться кушать обеденное кушанье; а пополудни в шесть часов того же 5 числа съезжаться паки в оный же Ея Императорского Величества новый летний дом на бал; а на другой день, то есть 6 числа сего сентября, будет французская комедия, и для того собираться в оперный большой дом пополудни в пять часов; на третий день, то есть 7 числа, имеет быть при Дворе публичный машкарад, на который всем знатным обоего пола и знатного шляхетства съезжаться в оный же новый летний Ея Императорского Величества дом пополудни в шестом часу…» И т. д. и т. п. Насчёт обеденных кушаний – позволим ещё цитату, из сообщения полковой канцелярии от 31 декабря 1742 года: «Завтрашнего числа нарядить в дом Ея Императорского Величества Лейб-Гвардии Преображенского полку для ношения кушанья: обер-офицера – одного, сержанта – одного, капрала – одного, солдат – сорок восемь, – которым велеть собраться пополудни в восьмом часу во Дворце…»

Нетрудно вообразить нам капрала Иоанна Ушакова, подающего кушанья к столам праздной развлекающейся знати; но – тогда уж лучше взглянем на него в более ответственный час: готовым, например, с полной выкладкой к походу на театр военных действий в составе сводного Преображенского батальона.

Итак, вот портрет (которого больше не увидим).

Цвета Преображенского полка зелёный и красный – поле брани и кровь, на нём

пролитая. Обмундирование из добротного сукна. Тёмно-зелёный кафтан, а воротник, обшлага, оторочка петель и подбой у кафтана – красные. Камзол, штаны до колен – красные же. Шерстяные вязаные чулки и прочные башмаки с пряжками. Поверх чулок в походе надевали кожаные штиблеты (а в конном строю немецкие ботфорты с негнущимися голенищами и широкими раструбами; к задникам крепились металлические шпоры). Поверх всего – зелёная, как и кафтан, епанча: круглый плащ без рукавов, с широким отложным воротником. – Вооружение: шпага на поясной портупее; фузея с ударно-кремнёвым замком; длинный кинжал с цилиндрической деревянной рукоятью, наставлявшийся на дуло фузеи как штык; патронная сума на перевязи; кожаный ранец на ремне через плечо… А голову прикрывает треугольная шляпа с полями, обшитыми галуном; волосы напудрены, сзади заплетёны в длинную косу, обвязанную чёрной кожаной лентой (а если бы не росли у Иоанна усы, то обязан был иметь их наклеенными). Вот и лошадь осёдлана, держит под уздцы верный денщик; переходы совершали гвардейцы в конном строю, но сражались – в пешем. Впрочем, в эти последние послепетровские годы преображенцев всё больше придерживали в столице, лишь немногим из них довелось побывать в походах, нюхнуть настоящего дела: в 37-м при осаде и взятии Очакова, в 39-м при Ставучанах (Русско-турецкая война), в 42-м победа над шведами при финском городке Фридрихсгам… Остававшиеся в столице считали этих немногих счастливцами, им завидовали.

Но капралу от бомбардир Иоанну Ушакову было уготовано поле иной брани.

Знаем, о чём тосковала его душа. В драгоценном для нас архивном списке Жития Преподобного (которое мы бережно будем цитировать на протяжении всей книги и списателем коего был, вероятно, один из ближайших его учеников) так сказано об этом: «И положи юноша Иоанн во уме своём, еже бы вся ему оставити: сан и отечество, и дружество, и вся мiра сего красная; и утаяся всех, устранитися и в молчании пожити евангельски в тесноте, яко в мiре для спасения многие имеются претыкания и соблазны. Но хотя бы где ни был, например, человек: в пустыне ли, в лесах или в горах, – везде окружён мiром; да и сам он хотя малая, однако некоторая есть мiра часть. Также и поелику мiр заключает в себе прекрасные мудрого Создателя дела, на которые если мы взираем и о них рассуждаем со вниманием, то руководствуют они нас ко Творцу и возбуждают в нас благочестивое к верховному Правителю почитание, – так как же бы можно удалиться от таковаго Mipa, да и должно ли? Но мы под именем Mipa не должны заключать сия Божеских рук создания, а разумеем всё то, что худое в мip грехом введено, а именно: излишние мipские суеты, безчестные других примеры, вредные с худыми людьми обхождения, всякие соблазны и препятствия к добродетельному и благочестивому житию. И потому, удалиться от мipa – значит, от всего того удалиться, и избрать себе место и состояние, в котором безпрепятственно можно было в святых упражняться Богомыслиях, духом и устами восхвалять своего Господа, в сладкой тишине сидеть при каком-либо рукоделии, и отгнав от себя праздность, благословенными своими трудами пользовать не токмо себя, но вспомоществовать и недостаткам других, – каковое начало и монашескому житию бысть, Духу Святому приятное…»

Предание сохранило для нас ту превысившую меру терпения картину внезапной смерти, когда веселился Иоанн и сослуживцы с ним, «в гусли и свирели забавляющася, и паде внезапу из товарищей тех един на землю – и быв мертв; и видевши вси из веселия внезапное таковое сетование открывшееся – и ужасошася». Мы не вправе игнорировать этот случай полковой юности, хотя и понимаем, что никакими изысканиями и фактами подтвердить или опровергнуть его будет невозможно. «И весьма тем случаем тронут был в душе своей Иоанн, яко неоспоримым доказательством: веками неоплаканною страшною гибелью человеческой…» Впрочем, вот лишь краткий отрывок из описания той обстановки, в которой принуждён был находиться капрал Иоанн Ушаков накануне своего чрезвычайного поступка, изменившего всю его жизнь. «Новое правительство [после восшествия на Престол Елисаветы Петровны], обязанное усердию и привязанностью к Императрице гвардейских солдат, первоначально дало им страшную волю… которая дошла до того, что во время пребывания Императорского двора в Москве для коронации [летом 1742 года], в Петербурге солдаты, дотоле приученные к палке и “кошкам” [плеть об нескольких концах, применявшаяся для наказаний], а теперь за свои заслуги освобождённые от этих неприятностей, совершенно вышли из повиновения, особенно гренадёрская рота Преображенского полка. Они толпами врывались в дома именитейших сановников с угрозами, требовали у них денег, без церемоний брали в богатых домах всё, что им нравилось. Пьянство, разврат, драки, грабительства гвардейских солдат день ото дня принимали всё большие размеры… Жители Петербурга были в большом страхе, многие оставили свои дома, все ворота были заперты…»

Отчуждённость от мipa прихотей и необузданных страстей превысила, наконец, ответственность перед присягой, долгом, страхом земного наказания. Послужить Отечеству, а если потребуется, то и голову сложить на поле брани – честью было для дворянина. Но продолжать быть невольником в греховном этом разгуле?.. И покорно ждать, когда внезапно настигнет пагуба – смерть духовная? Нет! он знал в себе призыв из иного мipa, он внутренне жил им.

«Тех мест, яже тебе подают случай ко грехам, яко бича убегай. И не жене Лотовой, но самому Лоту подражати потщися. Душа бо возвратившаяся туда, откуду изыде, яко соль обуяет, и аки столп сланый, неподвижимь пребудет.

Приступающие к иноческому подвигу от всех да отрекутся, вся да презрят, всем да посмеются и вся да отринут… Отчуждаяйся мipa по любви Божией, в самом начале стяжает в себе огнь немедленно, который вверженный во хврастие соделовает пожар сильнейший.

Спеши уклонитися от мiра, поелику час смерти, яко тать, нечаянно на нас находит. Как только почувствуешь в себе ко благочестию пламя, то беги скоро. Ибо не знаеши, когда огнь погаснет и во тьме тебя оставит…»[8]

Иоанн покинул полк в августе-сентябре 1743-го: из документов полковой канцелярии видно, что в августе капрал от бомбардир Ушаков ещё в списках, а далее – открывшаяся среди капралов вакансия уже замещена достойным кандидатом, которого звали Пётр Баскаков.

Заранее припасена одежда «убогая чёрная»; но никто, конечно, о намерении не знал, даже верный слуга. Из позднейшего документа, связанного с поимкой, выясняется, что капрал Ушаков был законным порядком с паспортом отпущен из Санкт-Петербурга в Новгород, ради неких ево нужд, – но оттуда в полк не вернулся. Что были за нужды? не знаем; надо было торопиться, наступала осень, а там – зима… До Новгорода они не доехали: «чрез несколько поприщ от царствующего града рече Иоанн слуге своему вспять возвратитися со всеми лошадьми и потребностями, а сам пойде един – к северным странам, к пустынному пребыванию неуклонно спешаше…»

Б е г с т в о!.. Он знал, чем грозили ему законы мiра сего. Согласно воинского устава, за таковой проступок и в случае поимки Иоанна Ушакова, как дворянина, ожидало хотя и не вырезание ноздрей, как это предписывалось совершать над простолюдином, но солдатчина в отдалённые сибирские гарнизоны ему была обезпечена. Конечно, времена были иные, Государыня Елисавета Петровна старалась следовать непритворному благочестию, но – устав оставался тот же, и писан он был безпрекословной рукой Петра Великого.

Бегали часто в те времена, бегали в том числе и из гвардии (документы свидетельствуют). Бегали по многим причинам: воинская служба при Петре I была пожизненной, лишь увечье или серьёзная болезнь пресекали её; Анна Иоанновна установила срок – двадцать пять, то же осталось и при Елисавете Петровне, а чтобы кому сократить к безбедному увольнению – исхитрялись выдумывать немыслимые болезни… Бывало, что убеглые – нагулявшись – возвращались; бывало, что загоняли себя в тупик, были пойманы… Но чтобы из Лейб-Гвардии бомбардирской роты Преображенского полка в пустыню к подвигам монашеским? Нет, такого бегства никогда не было.

Почувствовал в себе ко благочестию пламя – беги скоро. Ибо не знаешь, когда огнь погаснет и оставит тебя во тьме…

Ещё и совпало, что в сентябре распубликован при Сенате Высочайший указ и читался в течение двух месяцев по всем церквам в воскресные и праздничные дни, а по прошествии полугода «ещё два месяца, дабы о том всем было известно и впредь неведением никто отговариваться не мог»; а в указе оповещалось для беглых драгун, солдат, матросов, рекрутов и других служилого чина людей, кои обязаны были к командам своим добровольно явиться, за что и помилование им будет, но, однако ж, «является из бегов малое лишь число, опасаясь за то по воинским регулам наказания… и того ради Мы, якоже и о всех Наших верноподданных имея матернее попечение, милосердуя об них и желая от таковаго злодейства их отвратить, Всемилостивейше указали: срок ко объявлению из бегов ещё продолжить на год, и ежели кто во объявленный срок добровольно явится, а держатели таких объявят сами, тем всем вины их без всякого наказания отпускаются; но буде же кто из оных в тот срок добровольно не явится, а держатели и укрыватели сами о том не объявят, и кто впредь побежит – с теми поступать без всякия пощады…»

Иоанн бежал на окраину Империи, в северные двинские леса. Житие повествует, что Иоанн, «по поморским лесам хождаше», нашёл в некоем месте опустелую келию и жил в ней один – «в великом злострадании и гладе». Терпел немало уязвлений от тамошних обывателей, которым предписывалось от властей не давать места к сожитию уединённым пустынникам; и когда, крайне редко, приходил он к кому-либо, ради милостыни к малому пропитанию, то получал, бывало, не только ругательства, но и побои. А однажды – «влечаху его к городу, сущу там Архангельскому, и едва крайними мог изыматися от них молениями…»

Такими теснейшими обстоятельствами принуждённый и опасаясь кроме того самочинно усугубить данную от Бога меру испытания, Иоанн спешно переселяется к югу, к Площанской и Белобережской пустыням, наслышанный, должно быть, о суровых пустынножителях тамошних брянских и рославльских лесов.

В то время в Богородицкой Площанской пустыни настоятелем был иеромонах Иоасаф – старец высокой духовной жизни. Иоанн, как повествует предание, пришёл к нему и просил принять во обитель. Называл же себя сыном церковнослужителя. А поскольку не имел при себе «вида на проживание» (паспорта), то настоятель отказывал ему. Но, по великому его умолению, принял и приказал нести послушание псаломщическое. Едва только услышал настоятель, как читает в церкви Иоанн, тотчас понял, что пришелец-то, пожалуй, не из церковников, а либо господский человек, либо сын дворянский (иеромонах Иоасаф и сам из дворян был). Опасаясь, чтобы из-за него, как безпаспортного да к тому же, очевидно, и непростого звания, не было обители каких неприятностей в силу государственных указов, посылает его настоятель на пребывание в одну из отдалённых келий в дремучие брянские леса, которые отец Иоасаф, сам любитель пустынножительства, прекрасно знал, ибо многие годы был в лесах этих на уединении.

«И решился Иоанн к житию в той келии, по благословению отца сего…»

Вот здесь-то, в сентябре 1745 года, и был взят Иоанн сыскной командой. И здесь же обнаружилось то, о чём никогда, ни намёком не упоминали ни сам Преподобный, ни его биографы.

Сыскная команда, посланная по Высочайшему повелению для разорения по лесам тайных жилищ и забрания скрывающихся в них отшельников, яко не по разуму закона спасение строящих, вышла на келию, в которой жили двое монахов, и на часовню при ней. Часовня была построена самочинно, что являлось нарушением и требовало от команды задержания и разбирательства. Но дальше выявилось ещё большее, серьёзнейшее преступление и злодейство. Один из отшельников – монах Геннадий – был постриженником Белобережской пустыни, и монашество его подтвердилось. А второй, назвавшийся монахом Иоасафом, не только не имел при себе «вида на жительство», но и монашество своё ничем не подтвердил, даже имя старца, постригшего его, не назвал. А значит, по силе указа 1735 года апреля 8 дня, монашества, как незаконного, он должен быть лишён и должна быть над ним произведена расправа. И когда уже в Брянском Духовном правлении учинили ему допрос, сознался, что он «был в Лейб-Гвардии в Преображенском полку в бомбардирской роте капрал, звался Иван Игнатьев сын Ушаков, и в прошлом 1743 году от того полку для ево нужд отпущен был в Новгород и, оттуда не возвратясь, пожелал быть в монашестве, бродил по разным местам, наложа на себя монашеское платье, и имя себе нарек Иоасаф…»

Нам необходимо принять один из двух вариантов происшедшего. Либо Иоанн Ушаков не имел монашеского пострига, а сам себя назвал монахом, оделся в монашеские одежды, о чём и признался на допросе. Но был ли способен Иоанн на подобное двоедушие, мог ли решиться на участие в кощунственном таком машкараде? Не верится. Либо он действительно пострижен был в монашество; но тогда, думается, не мог он быть пострижен никем иным, как только настоятелем Площанской пустыни Иоасафом, увидевшим в молодом подвижнике великие дарования и даже, по особому духовному расположению, давшим ему своё имя. Подтверждение этому, хотя и косвенное, но убедительное, находим в жизнеописании самого иеромонаха Иоасафа. Ещё до настоятельства жил он в брянских лесах, любя уединение и безмолвие; затем в 1741-1746 годах управлял Площанской пустынью, много потрудился в обустройстве её, не оставляя при том и духовных подвигов. Он был примером для братии в воздержании, трудах и молитве, искусным наставником в духовной жизни. «Слава о его Богу угодной жизни, распространившаяся далеко по окрестностям, и частые посещения приходящих к нему за советами, стали тяжки для его души, смиренной и любившей уединение; а потому, окончив построение церкви в честь Казанской иконы Божией Матери, трапезы и других начатых им зданий и избрав себе в преемники отца Пафнутия, Иоасаф отказался от начальства и удалился в любимые им брянские леса. Но и там не мог укрыться от приходивших к нему и искавших его душеполезных советов. Многие желали сделаться учениками благочестивого подвижника и остаться с ним жить. Он проницательно усматривал способных к пустынножительству и, постригая их, отсылал в монастырь или оставлял при себе. Но это возбудило негодование духовенства ближних сёл; подали на отца Иоасафа жалобу в консисторию, обвиняя его в противозаконных делах и, между прочим, в том, что постригает всех без дозволения, не имея на то права. Ему было строжайше запрещено совершать постриги; но и после этого предписания он постриг ещё несколько человек и тем подал повод к новым жалобам. Из консистории вышел указ, чтобы взять его, как нарушителя закона…»

Понятно, почему монах Иоасаф Ушаков не пожелал назвать имя постригавшего его старца: он знал, что для старца это повлечёт наказание – и незамедлительное.

Впрочем, теперь, после допроса и признания, дело приняло совершенно особый оборот. Уже сыскной команде было, думается, не до «незаконного» монашества взятого ею пустынножителя. Много важнее оказалось другое: беглый капрал-преображенец два года был в безуспешном розыске, а теперь – пойман.

Тотчас отправлен он под крепким караулом из Брянска в губернский город Москву, а там, в Московской канцелярии Лейб-Гвардии Преображенского полка, заведя на него дело должным порядком, переправили беглеца в Санкт-Петербург для доклада Императрице Елисавете Петровне, которая по традиции, учреждённой великим её отцом, сама же и являлась полковником славных преображенцев.

«И когда приведён был во Дворец и покуда о нём чинился Ея Императорскому Величеству доклад, поставлен был Иоанн под Царским крыльцом. И немалая в Петербурге, особенно же в гвардейских полках разнеслась молва: капрал Ушаков сыскан! И многие нарочно приходили ко Дворцу – посмотреть на него».

Изумителен диалог Императрицы Елисаветы Петровны с пойманным беглецом. Какое смирение и вместе с тем сила духа, преложившие на милость державную Царицу! Всё– таки пред нею был дворянин, изменивший присяге!.. Какое решение примет она? Каким будет наказание? Ждали этого, между прочим, и в гвардейских полках…

Вот его ввели к ней: гвардейца, преображенца, бомбардирской роты капрала, а ныне – «лицем от великого воздержания бледна, во власянице, ремением подпоясана, с крайним благоговением взошедша…»

– Зачем ты ушёл из Моего полка?

– Для удобства спасения души моей, Ваше Императорское Величество.

– Не вменяю тебе побег в проступок, жалую прежним тебя чином. Вступай в прежнее звание.

Отвечал Иоанн:

– В начатой жизни для Бога и души моей, Ваше Императорское Величество, до конца пребыть желаю, а прежней жизни и чина – не желаю…

– Для чего же ты тайно ушёл из полка? Когда к такому делу вознамерился – и от Нас мог бы быть отпущен.

– Если бы тогда просил я об этом Ваше Величество, то не поверили бы Вы мне, что смогу понести сие иго. Ныне же, по убогом моём искусе, утруждаю Ваше Величество единственной просьбой: благоволите мне пребыть в монашестве до смерти.

Удивилась Императрица столь твёрдой решимости.

– Куда же ты желаешь?

Отвечал Иоанн:

– В Саровскую пустынь, Ваше Императорское Величество.

Задумалась Императрица. Да, этот гвардеец был личность необычайная. Решимость его, столь оригинально в нём проявившаяся, нравилась ей. Она же и сама способна была к поступкам – и ещё так недавно. И не Преображенские ли гвардейцы поддержали её в ту ночь переворота, когда, явившись к ним в казармы, она воскликнула: «Знаете ли, чья я дочь?» Вот один из таких гвардейцев стоял пред нею. Как не простить? Но в Саров? Нет, Саров – далеко… да и были же монахи саровские, ещё при тётушке, истязаны в Тайной, хотя и напрасно. И что там теперь в Сарове? Нет, эдакого молодца надобно держать при Дворе.

– Пусть так. Быть по сему. Позволяем тебе вступить в сие звание. Но… останешься здесь, в Александро-Невском монастыре.

Пройдёт сорок четыре года, и на исходе земного пути преподобный Феодор скажет духовным чадам о начале своего подвижничества:

«Когда я отлучился от мiра, то уже мне не скучно было, а паче радостно, потому что я рассмотрел всю жизнь и состояние человеческое и положил всё своё богатство, всю славу и честь на Небеси. Так и всякий, ежели желает быть со Христом неразлучен, то всё ему будет нескучно, а всё паче радостно ищущему Бога и трудящемуся Его ради, и прежде радости радость, и смерть радостна, а грешнику при смерти прежде печали печаль, потому что боится за грехи свои, а уже помочь себе не может, поздно; в жизни же своей одним окаянством увеселяются. Удивляюсь роду человеческому, истинно удивляюсь: как живут в мiре, не имеют веры, ни памяти Божией. И не помнят о вечности…»

Вот эта радость о Господе… он знал её опытно, знал, пребывая среди разгула и безумств полковой жизни, она, эта радость, и помогла ему выстоять, подвигла и укрепила в решении и в поступке, и вывела – яко Ангел праведного Лота из беззаконий Содома. Радость духовная – она сопутствовала ему и во вся дни его многоскорбной жизни.

Александро-Невский монастырь был знаменитое детище Императора Петра Великого и, как и все из серьёзных его начинаний, призван был приносить пользу Отечеству.

Взгляды Самодержца на современное ему русское монашество были своеобразны. Он считал, например, что «нынешнее житие монахов точию вид есть и понос, понеже

большая часть из них тунеядцы суть. Почти все из крестьян и бегут от податей. Дома был

троеданник, то есть: домашним своим, помещику и государству, а в монахах – на всём готовом. Сие от лености, дабы даром хлеб есть. Прилежат ли они хотя бы разумению Божественного Писания и учения? Всячески нет. А что говорят: они-де молятся… Так и все молятся. Что же за прибыль обществу от сего? Корень злу праздность. Богоугодный и не зазорный был бы способ жития их, когда служили бы нищим, престарелым и младенцам. Ибо на многих местех Святое Писание не токмо сие похваляет, но и узаконяет».

Александро-Невский монастырь и должен был, по мысли Петра Великого, дать вполне достойный образец и направление всем монастырям Российским.

И прежде всего это была лаборатория просвещённого, учёного монашества. Братия изначально набиралась из Малороссии, как более склонная к обучению (и много более лояльная к проводимым реформам, в отличие от великороссов). При монастыре была богатая библиотека, учреждены типография, школа, госпиталь, богадельня. Преподавался не только курс наук духовных, но и некоторые светские дисциплины. От Императора даны были способной братии значительные привилегии: повелено, чтобы «кроме Невского монастыря монахов во архиереи и в знатные архимандриты не производить».

Но и порядок при этом устанавливался строжайший. В монастырском уставе, сочинённом по указанию Петра Великого и называвшемся «Александро-Невские изображения монашеского жития», регламентировалось в подробностях всё внешнее поведение братии: в келиях и в собраниях церковном и трапезном; также прилагалась и инструкция наместнику, како суд вершить. А начинался устав предисловием, в коем сказано было, что «о духовном житии монашеском многая святых Отец учения и уставы обретаются; того ради всяк, пекийся о своём спасении, тамо да прочитает…» Затем шли пункты о келейном благообразном житии. Жили в келиях весьма утеснённо, по несколько человек и устанавливали между собою подённую череду и имели роспись этой череды, чтоб помешательства не было. И каждый чередной обязывался к управлению живущими в келии братиями: следил за порядком, напоминал о нём нерадивым, осведомлялся о каждом, кто где находится и чем занят, и неукоснительно докладывал по начальству о малейшем нарушении, ибо и сам, ежели чего не усмотрит, жестоко да истяжется. Нам важен шестой пункт этой первой части устава: «О приходящих в келии братские мiрских людях» (из дальнейшего повествования будет ясно, почему именно этому пункту уделено нами особенное внимание). Здесь говорится, что чередной должен предостерегать, чтобы в братскую келию мiрские люди безвременно и нахально не приходили, которые не ради пользы духовной, но ради непотребного любопытства, празднословия и оглагольства охочи по келиям монашеским волочиться. А ежели какой благоговейный человек и честный пожелает прийти в братскую келию, принять такового обще, без потчивания яствами и пития, разве что с собою принесёт. И если о полезном чём будет спрашивать, ответствовать благоговейно и честно; а ежели не о полезном, хотя и честный будет человек, неведением отрицаться и ответа не давать. Чередной же должен предостерегать, чтобы не было среди братии при посторонних сквернословия, ссор, буесловия, кощунств и какого-либо безчинства. Этому и всегда среди братии не надлежит быть, но в особенности при мiрских людях. Такожде должен чередной предостерегать, чтобы никто из братии с мiрскими людьми, какого бы то ни было чина, наедине не разговаривал, кроме тех, что имеют от настоятеля позволение исповеди, которая должна отправляться в церкви, а без собственного позволения настоятеля и на исповедь никому никого не принимать. Женским же персонам по келиям братским вход, кто бы ни был, кроме Царских персон, весьма запрещается.

Правила келейного поведения заключались пунктом осьмым: «Ежели который брат вознерадит о вышеписанных всех и хотя что малое презрит или противное сотворит, таковый, яко ненавидящий благообразного монашеского жития, а в своеволии жить хотящий, и за малейшее преступление жестоко будет наказан, яко преступник своего обещания и соблазнитель прочих».

Много замечательного имелось и в пунктах следующих частей устава; например, во второй – «О собрании церковном и соборной молитве» – сказано было, что много имеется поучений и наставлений великих святых мужей о соборной молитве, дабы с благоговением и безмолвием отправляема была; но нерадивые и невнимающие оным установлениям небрегут сия. Ибо аще и собираются на молитву, но вместо неё – безчинные беседы и шёпоты творят и глумятся. По начатии церковного Богослужения никто не смеет разговаривать или шептаться, кроме тихого вопроса уставщику, конарху [9] и прочим, которые отправляют службу. Каждый служащий и не служащий от начала и до отпуста должен стоять на своём месте.

Здесь же следовала и подробнейшая лествица наказаний, в которой за всякую провинность, будь то опоздание к началу Богослужения или трапезы, или оставление Богослужения до отпуста, или разговоры буесловные и вообще неблагоговейное поведение, раздражительное обращение с другими, сквернословие и срамословие, – полагалось наказание: от трёх и более великих поклонов в собрании братском до, например, лишения пищи до вечера, а то и на несколько дней, в которые провинившийся ел лишь хлеб с водою. Наместнику же кто досадит или противное что возглаголет – оставляли на хлебе и воде три седмицы. А ежели кто не покорялся малым сим запрещениям, того облагали узами до рассмотрения соборного, и истязан бывал он наказанием на теле. Следил за всем чрез своих помощников и суд вершил – наместник, от которого шёл доклад настоятелю: архиепископу Санкт-Петербургскому. Впрочем, и сам наместник и помощники его должны были быть настороже. А не то и для них следовал уставный пункт: «Аще наместник или уставщик вознерадят о вышеписанном изображении и запрещениях и не будут братию исправлять по оным, – истяжутся от настоятеля соборне, яко развратники и разорители монашеского чина и правила».

Да, суров был Пётр, Самодержец Всероссийский… Вчитываясь в пункты сего монастырского устава, явственно ощущаем веяние устава воинского, тоже писанного по указаниям Царя-реформатора.

Итак, на исходе 1745 года (думается, со дня сентябрьской поимки в брянских лесах и до благосклонного соизволения Императрицы не должно пройти слишком много времени) Иоанн Ушаков определён был на послушание в Свято-Троицкий Александро-Невский монастырь.

Тогдашние законы не предполагали пострижение в монашество ранее 30-летнего возраста; но вот подоспел и 1748-й. В июне прошению Иоанна дан был ход. Императрица Елисавета Петровна при посещении монастыря повелела настоятелю архиепископу Феодосию (Янковскому) совершить постриг. О чём в канцелярской книге появилась следующая запись:

«Всепресветлейшая державнейшая Великая Государыня Императрица Елисавета Петровна Самодержица Всероссийская, в Высочайшее бытие сего числа в Свято­Троицком Александро-Невском монастыре, всемилостивейше соизволила указать: пребывающего в предреченном Александро-Невском монастыре в послушании дворянина Ивана Ушакова, по всеподданнейшему его прошению, постричь в монашество во оном же монастыре, и во исполнение оного Всевысочайшего Ея Императорского Величества указу, оный Ушаков в наступающий первый пост в монашество имеет быть пострижен; о чём ему Ушакову объявлено; и для того сие во Александро-Невской канцелярии записать в книгу и хранить с прочими указы. Июня 30 дня 1748 года.

Феодосий, архиепископ Санкт-Петербургский».

В этот день, 30 июня, Православная Церковь празднует Собор славных и всехвальных 12-ти апостолов, среди них Иоанна Богослова. Кажется неслучайным, что именно в этот день явила свою милость Императрица к Иоанну Ушакову. «Наступающий первый пост» был Успенским – и 13 августа постриг был совершён, о чём архиепископ Феодосий препроводил в Святейший Синод соответствующий репорт:

«По присланному Ея Императорского Величества из Святейшего Правительствующего Синода ко мне указу велено по всемилостивейшему Ея Императорского Величества указу пребывающего в Свято-Троицком Александро-Невском монастыре в послушании дворянина Ивана Ушакова по всеподданнейшему его прошению постричь в монашество во оном монастыре, который в том монастыре сего августа 13 дня мною в монашество пострижен, и наречено имя ему Феодор, о чём сим благопочтенно репортую».

Здесь сделаем немаловажное уточнение. С самых ранних житийных списков кочует устойчивая и красивая легенда, что постриг Иоанна Ушакова был совершён в присутствии Императрицы Елисаветы Петровны, что, конечно, было бы знаком особенной милости к беглому, а затем прощённому капралу-преображенцу. Но как видим из сего репорта, о присутствии Императрицы ничего не сказано. Второе, что видим: ничего не сказано и о тезоименитстве. Но всегда и все биографы Преподобного утверждали, что он наречён был в честь святого благоверного князя Феодора, Ярославского чудотворца (память 19 сентября), и мы не вправе подвергать это сомнению.

Не забудем и того, что постриг этот всё-таки был вторым, отнюдь не перечеркнувшим первый (хотя тогдашние законы Империи таковыми и остаются); и думаем: не вменил ли Господь монаху Иоасафу это второе пострижение с именем Феодор яко великосхимническое?

Конечно, после хотя и краткого, но дорогого сердцу уединения в брянском лесу очень непросто было ему вновь очутиться в многошумной столице, в придворном, образцовом монастыре, среди своеобразной учёной братии, при обширном в те годы монастырском строительстве, да ещё непрестанных торжественных встречах Царских особ, парадных пышных Богослужениях, на которые приезжало для моления немалое число знатных персон и проходило всякого чина людей великое множество. Можно сказать, это было для монаха Феодора своего рода наказанием: за бегство из полка, за нарушение воинской присяги; это была ему некая как бы епитимия – церковное покаяние за неслыханный дерзостный поступок.

Мы не знаем, какие послушания нёс он в эти первые годы; житийные списки говорят лишь, что «пребывал он в той обители по усердию своему наиболее неисходен, внимая спасению, любя безмолвие, упражняясь в посте и в молитве». Также читаем, что в начале подвижничества в Александро-Невском монастыре, «егда восхоте Бог искусити раба Своего и явити терпение его многим», попустил ему лютую брань плотскую. Монах Феодор усугубил молитву, лишь от Бога избавления страсти ожидая, пощение же своё углубляше даже до изнеможения. И Господь, видя его в усердном подвиге, помиловал и облегчил ему ту брань.

Государыня Елисавета Петровна, конечно, не забывала своего бывшего гвардейца. Более того, при посещении обители всегда спрашивала: «Нет ли тебе от кого какой обиды?» Её наследник, впоследствии на краткое время Император Пётр III Феодорович, будучи вообще равнодушен к христианскому благочестию и занимаясь более военными потехами по примеру молодости своего Царственного деда, выражался так: «В Невском монастыре только один монах – Ушаков», прибавляя при этом, что нравится ему в нём непритворное благоговение и постный, в отличие от прочих, и отменный вид. Сия реплика Его Высочества, конечно же, прелюбопытна; но для нас не менее ценно, что в тени этого отзыва находится его супруга – Великая Княгиня Екатерина Алексеевна – будущая Императрица Екатерина II, которая и через тридцать лет, во дни скорбные для Преподобного, скажет о нём: «Я его знаю…»

Царственным особам монах Феодор был отлично известен; но более назидались, видя дивное житие и не по летам умудрённость, разных чинов и званий жители Петербургские, особенно те, кто помнил его по Лейб-Гвардии бомбардирской роте, – и воистину чудное было видение: как преображает Бог человека, у которого «всё богатство, вся слава и честь – на Небеси».

И вот начали приходить к нему люди, мужи с жёнами и детьми, умоляя дать им наставление: как, живя в мiре, угодить Богу? Отец Феодор отказывался учить, отсылал к жившим в той обители учёным монахам, которых было довольно и которые для того, чтоб учить, призваны были… Но прихожане Петербургские искали не учёности, а опытности духовной. Вспомнилось ему тогда прежде читанное: «Требующим от тебя помощи – чем можешь, помоги, а не отвращайся». Начал он сокрушать себя пред Богом: усердной молитвой просил, чтобы Господь, аще есть Его Божественная воля, не оставил Своею милостию, просветил бо ему ум разумети Писания – ради бедных, требующих решения нужд духовных и недоуменний житейских. Так пришла ему мысль внимательно вчитаться в беседы святого Иоанна Златоуста – и он из них очень многое понял. А народ, шедший к монаху Феодору, всё более умножался.

И возникла зависть в учёной братии. Обидно им стало, что люди, минуя их, идут к простому монаху. Хотя хождение людей благоговейных и честных не нарушало порядка монастырского (вспомним, что именно об этом говорилось в отмеченном нами шестом пункте устава!), но то, что народ ими пренебрёг, – вот что невыносимо было завистникам. Притом могло же быть и такое (небезызвестна многим стала история капрала Ушакова): «Беглый, монахом самоназвавшийся, не наказанный, но наипаче прощённый, на епитимию, впрочем, к нам определённый… и – народ привлекает! старчествует!.. Сие есть непристойность и к безпокойствию следует обительскому».

Пошли доносы и жалобы к Преосвященному Сильвестру (Кулябке), который после архиепископа Феодосия (1750) был настоятелем монастыря. Владыка, довольно доносов

слышавши и сам таковый соблазн видевши, приказал наместнику своему запрещать в монастырь вход тем, кто скажет, что к монаху идёт Феодору. Что и было тут же исполнено – чрез приставление у врат обительских воинского строгого пикета. Им казалось, что этим дело и кончится.

Дальше повествуется в Житии:

«Преподобный Феодор, сидя в безмолвии в келии своей, слыша и видя деющееся неправедное повеление, раздражашеся духом, тепл бо нравом бе, якоже и о велицем сказуется Златоусте, пойде к наместнику той обители в келию и, при обычной скромности, по подобающему рече ему:

– Прошу Ваше Преподобие изъяснить мне: для чего так вход запрещён в монастырь желающим ходить ко мне и кто сделал такое запрещение?

Наместник же в ответ:

– Не годится тебе в дело учительства входить и, чрез хождение к тебе толпами, народ соблазнять; что уже видя и Преосвященный – такую непристойность запретить приказал.

Блаженный же рече:

– Если из учения моего что-либо Его Преосвященству открывается быть незаконное, то пусть обличить в том изволил бы, а без причины так скорбь наводить желающим моё убожество видеть – есть дело не архипастырское. Судит ему за сие Господь Бог.

О таковом ответе не безызвестно учинися и Преосвященному, чрез то и наипаче начал на Преподобного гневатися…»

Но пикет вынуждены были снять, и народ к монаху Феодору – допустить. Боялись, что пожалуется он при случае Государыне Елисавете Петровне. Впрочем, настолько враг вошёл в несчастных завистников, что не могли уже не творить свои пакости. «И злобствовать весьма не преставали, и различные пред келиею Преподобного деюще въявь соблазны, так что он во всяк день, а особливо нощь, и не без опасности был». Но терпел, не унывал верный раб Христов, во всём полагаясь на волю Божию, без коей и влас главы нашей не погибнет[2]. Довольствовал наставлениями к нему приходящих, обременённых душевными недугами; врачевал и утешал, зная, что иному человеку, в недоумениях страждущему, нужнее рассуждением помочь, нежели подаянием вещественным. Вот премудрый Сирах говорит: Не удерживай слова, когда оно может помочь[3]. И святой

Иоанн Златоуст: «Если можешь – помоги советом, и сие большая польза и вящшее

приобретение нуждающемуся, ибо не глад его животный утоляется, но душа спасается от лютыя смерти». И наконец, у апостола Павла: Аще кто о ближнем нерадит, горший тот невернаго, и веры таковый отверглся есть[4]. Так блаженный Феодор не оставлял подвига своего, усердно помогая жаждущим.

Учил Преподобный оберегаться страстей и греховной сласти, воюющих на душу[5], ибо тот, кто друг мiру и страстям, тот враг Богу бывает и враг Креста Христова[6]; учил терпеть, за любовь Божию, все находящие скорби с благодарением и радостью; ибо, по слову Спасителя, в мiре неизбежны скорби и печали, но всякая печаль наша в радость будет: возрадуется сердце ваше, и радости вашея никтоже возмет от вас[7]. Так отводил он от отчаяния скорбящих, и печали, от диавола в душу наносимые, мечём здравого рассуждения отсекал, и в совершенный христианского любомудрия порядок приводил учеников своих внутреннее устроение. Потому и прониклись они истинной к нему любовью, и с радостью исполняли всё, что бы ни сказал он им, между собою жили в братской любви, не было друг перед другом ни зависти, ни раздора, ни лести, но удивительное согласие, единодушие, с кротостью и смирением. Наставлял Преподобный советами практическими: в употреблении пищи и пития соблюдать умеренность, а не роскошествовать; одежду носить не худую, нарочитую и как бы с вызовом, а добротную – но и без ненужного щегольства. Во всём быть не строптивым, наперекор ступающим, неуживчивым – но более внутреннее содержать. В праздничные дни для чтения святоотеческих книг и душеполезного собеседования сходиться к одному из более сведущих учеников; тем же, кто имел особенную нужду, приходить для решения недоумений во обитель к отцу Феодору. Дано было и молитвенное правило, – и так во всём препровождали они жительство спасительное.

Но «ненавидяй добра враг диавол» не преставал многими козньми досаждать ученикам Преподобного: ругались на них развращённые люди хульными именованиями, называли святошами, а иногда безумно и раскольщиками. И к самому отцу Феодору злобствование не прекращалось – потому что собрал он духовное братство. Вовсе раздразнились завистники, когда, поставленный в послушание к мощам святого князя Александра Невского, он доставлял из кружки в казну сумму много большую, нежели бывшие здесь до него. Желали бы они удалить чрез архиепископа Сильвестра подальше от Петербурга монаха Феодора, заслать в отдалённый какой монастырь, куда-нибудь на Соловки, избавиться от мешавшего им святого подвижника, – но не могли: определён он был к ним по Именному указу, и без Высочайшего соизволения ничего сделать было невозможно; а если б письменно подали по начальству всю против отца Феодора клевету, то при должном в таком случае разбирательстве и из самоличных его ответов выявилась бы с неизбежностью и вся неправда их, и клеветники осрамились бы. В таковых неудобствах оставалось им только злобствовать. Преподобный же, хотя мог давно уж пожаловаться Императрице, которая при своих посещениях обители благосклонное оказывала ему внимание, однако терпел всё доблественно в молчании, ничтоже глаголаше. Думается, впрочем, что многие из врагов его трепетали.

Так прожив в Александро-Невском монастыре почти одиннадцать лет, преподобный Феодор судил наконец дать место гневу и поступку, по слову Христову: Егда гонят вы во граде сем, бегайте в другий. Он высказал монастырскому начальству своё давнее желание переселиться в Саровскую пустынь. Услышав об этом его желании, враждующие возликовали – и велели ему подать, как полагается, письменное прошение; а получив оное, вскоре сами же исходатайствовали и увольнение. В декабре 1756 года последовал из Святейшего Синода указ, в котором сказано было:

«По указу Ея Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод слушал Синодального члена Преосвященного Сильвестра, архиепископа Санкт– Петербургского и архимандрита Троицкого Александро-Невского монастыря письменное предложение, в котором объявлено, что Ея Императорского Величества духовник протоиерей Феодор Дубянский письменно Его Преосвященству предложил: сегодня, декабря 17 дня, Ея Императорское Величество изволила ему протоиерею указать Высочайшее Своё повеление: имеющегося в Александро-Невском монастыре монаха Феодора Ушакова, по прошению его, на пребывание в монастырь, называемый Саровская пустыня, в немедленности из Невского монастыря отпустить… А понеже означенная Саровская пустыня состоит в Суздальской епархии, того ради, во исполнение оного Высочайшего Ея Императорского Величества повеления, Святейший Правительствующий Синод ПРИКАЗАЛИ: реченного находящегося в Александро-Невском монастыре монаха Феодора Ушакова в показанную Саровскую пустыню на пребывание отправить немедленно… и Саровской пустыни строителю иеромонаху Исаакию учинить о том по сему Ея Императорского Величества указу… И означенный монах Ушаков с данным из Святейшего Синода пашпортом во оную пустыню отпущен. Декабря 24 дня 1756 года».

И опять спросим себя: почему именно в Саров? С 1745-го, со дня поимки, когда ответил Императрице: в Саров. И вот теперь снова, через одиннадцать лет. Почему?.. Мы не будем строить догадки, они здесь неуместны. Во-первых, видим в этом Промысл Божий. Не для Сарова. А для приписанной к нему и совершенно запустелой, изчезавшей с лица земли Санаксарской пустыни. А во-вторых… выскажем и своё предположение, основанное на сопоставлении фактов. Вспомним, что в год прибытия в Преображенский полк семнадцатилетнего Иоанна Ушакова – в Тайной розыскных дел канцелярии томились на истязании монахи, в их числе и саровские: основатель и первоначальник пустыни иеросхимонах Иоанн, иеромонах Ефрем и иеродиакон Феофилакт. Отцы Иоанн и Феофилакт были умучены до смерти в 37 и 38 годах, а Ефрем – лишённый священства и расстриженный Евдоким Коротков, – был бит нещадно кнутом и сослан в Оренбург, в Орскую крепость. Он пребывал там до 1754-го, когда был отпущен расстригою в Санкт-Петербург для разбирательства в Тайной и в Синоде, и после годового этого разбирательства монашество и священство ему были возвращены, и сам он в 1755 году возвращён в родной для него Саров, где через три года избран будет братией в настоятели. – Что-то произошло в душе Иоанна Ушакова ещё тогда, в первые годы полковой юности, что-то, возможно, случилось и въяве, если так запали в душу и память саровские монахи – мученики…

Оставляем читателя задуматься над этими неслучайными сопоставлениями.

Преподобный Феодор покинул Санкт-Петербург. Но не один. С ним ушли его духовные чада – те, кто мог по обстоятельствам жизни и времени получить от своих начальств законные отпуски. Кто они были? Из предания известно лишь, что это «ученики и ученицы, холостыя бо мужи и вдовыя, и девицы и вдовствующия, а кои в законном браке от них состоящия, те разводныя себе у Святейшего Синода исходатайствоваху; и тако вси в след отца своего поидоша». Сколько их было? Опять же сказано и только про учениц: «число их тогда было ещё небольшое». Думается, однако, что всех вообще до тридцати человек могло быть. И, во-первых, среди них были отставные из военнослужащих гвардейских полков – Преображенского и Измайловского, числом тринадцать, составившие затем основу Санаксарского братства, – документы о вскоре разрешённых постригах косвенно, но достаточно убедительно об этом свидетельствуют. Впрочем, всё это Преподобному и его чадам ещё предстоит; а пока, отправившись с запада на восток и достигши Арзамаса, он определил учениц при Свято-Николаевском девичьем монастыре, а сам с учениками прибыл 3 февраля в Саровскую пустынь. Оставшаяся в Арзамасе крохотная община, руководимая Старцем и год от году прирастая, станет впоследствии знаменитой, – но об этом речь впереди.

В Саровской пустыни в это время заканчивался период не самый благополучный. После насильственного изъятия при бироновщине основателя и первоначальника иеросхимонаха Иоанна, обитель долгие годы не могла выправиться. Менялись настоятели, производились необходимые пристройки и вроде бы укреплялась хозяйственная жизнь, но братии с каждым годом становилось меньше, то и дело возникали смуты, утрачивалось главное: дух и традиции отца основателя. Да и то сказать: одно дело, когда святой старец-наставник уходит в мiр иной в окружении взрощенной им братии, преподав прощальное благословение, оставив достойного преемника, – и могилка старца в обители, и он незримо, но явственно живёт среди нас. Другое: налетает из Санкт-Петербурга карательная команда, потрясая Ея Императорского Величества указом, хватает старца и ближайших учеников, заковывает в цепи – и увозит прочь, чтобы сгинуть им в страшных казематах Тайной… Произошёл надлом, который излечиваться начал вот только с возвращением отца Ефрема.

Но принимал преподобного Феодора в феврале 1757-го настоятель иеромонах Исаакий. И ещё вопрос: с каким расположением (внутренним) отнеслись настоятель и братия к прибывшему по Высочайшему повелению из столичного придворного монастыря? да и какие-то сведения о том, кто таков монах Ушаков, тоже очевидно не безызвестны им были. Впрочем, могла же быть и предварительная соотнесённость между отцом Феодором и Саровом – вот через того же отца Ефрема, в течение года возвращавшего в столице всё прежде у него отобранное. Учтём и то: братии в Саровской пустыни тогда было – монашествующих и до послушников указных – тридцать пять человек, так что от пришедших с отцом Феодором мiрян, давно при нём по-монашески живущих, был, конечно, саровчанам немалый прибыток.

В 1753-м, тоже при настоятельстве отца Исаакия, приписана была к Саровской пустыни в подначалие совершенно оскудевшая братией и опустевшая пустынька Санаксарская, от Сарова в сорока верстах, а от уездного города Темникова – в трёх. Основана в 1659 году в Царствование Алексея Михайловича, обустроена старцем игуменом Феодосием на оконечности соснового бора у излучины реки Мокши и Санаксарской заводи, среди заливных пойменных лугов. (Место и доныне раздольное, прекрасное; в иные минуты как бы затаившееся в могучем древнем покое; что же говорить – тогда.) Сам Саров вышел в некотором смысле из Санаксара: иеросхимонах Иоанн, будучи в монашестве постриженником Арзамасским, подвизался в Санаксаре, по ходатайству санаксарцев и священство получил, служил здесь, но ушёл на уединение и безмолвие в дремучие саровские леса, где затем основал монастырь… Теперь вот Саров укреплялся, а Санаксар исчезал. Но поскольку деревянная церквушка ещё была и какие-то постройки для жилья ещё оставались, то и обязывалась саровская братия поддерживать литургическую жизнь, для чего вменялось им посылать в Санаксар иеромонаха, монаха да двух трудников из благонадёжных. Так и делалось. И скорее всего, что однажды в чреду помогавших в служении отправлен был в Санаксарскую пустынь монах Феодор.

Сказано у одного из жизнеописателей Преподобного: «пустыннолюбивый дух отца Феодора, пленившись красотою местоположения и совершенным уединением, весьма удобным к монашескому житию, сразу привязался всею силою любви к пустыни Санаксарской: он возымел твёрдое намерение восстановить Санаксар». Красиво… Но были, думается, причины и более прозаические. У преподобного Феодора сложилось братство. Свои ученики окружали его. Своя по духу монашеская община, пошедшая за ним, доверившаяся ему. И свои принципы духовного руководства, своё понимание того, как должно в монашестве жить. А тут ещё: год только он в Сарове, – а уже читаем: «число учеников довольно умножилось». Дух древнего старчества преизбыточествовал в 40-­летнем монахе Феодоре, привлекая к нему всех, желавших сугубого подвига. Но – действительно: «прежний горький опыт научил его благоразумной осторожности». Надо было им всем вместе отделяться. Но отделяться законным порядком. И вот – Санаксар. Счастливая возможность!.. Как дивно устраивал всё Господь.

Но вот опять о настоятеле иеромонахе Исаакии. Не знаем, каково было его отношение к монаху Феодору, но вот факт: только в конце 1758-го, когда епископом Пахомием (Симанским) отозван был отец Исаакий в Тамбов (Тамбовская епархия была только что восстановлена, и Саровская пустынь вместе с Санаксаром причислены были к ней), а саровская братия единогласно избрали настоятелем иеромонаха Ефрема, тогда только и дело о переходе отца Феодора в Санаксар устроилось. Получив благословение и согласие от настоятеля иеромонаха Ефрема и братии, – преподобный Феодор в 1759 году немедля переселился в Санаксарскую пустынь со всеми учениками своими.

Здесь обратим внимание на одно немаловажное обстоятельство. Отец Ефрем, встав у кормила Саровской пустыни, начал с главного: с утверждения незыблемости монастырского устава. Устав этот, собственноручно составленный святым старцем-основателем иеросхимонахом Иоанном, весь вообще замечателен, но одно правило в нём мы теперь особенно выделяем, как имеющее прямое отношение к ближайшим событиям в жизни и трудах преподобного Феодора. В уставе Саровского первоначальника было заповедано: никакое дело монастырское не творится без общебратственного согласия. Настоятель утверждает решение, когда каждый из братии с решением этим согласен. И уже затем никто и никакого самочиния не может себе дозволить. Даже и самому настоятелю братия обязаны были указывать, если тот позволял себе хоть малое какое уклонение. Так основывалось всебратственное единство. – Это понимал и епископ Пахомий, который, по совершении обряда поставления иеромонаха Ефрема в строителя, сказал ему с амвона: «Храните устав, как зеницу ока. Обитель ваша до тех пор будет благоустроена, благополучна, пока храним будет устав». Возвратясь из Тамбова, отец Ефрем при собрании всей братии в трапезе передал это наставление Владыки, а от себя заявил, что «не потерпит, чтобы устав основателя Саровской пустыни, не словом только, но примером и всем житием утвердившего заведённые им порядки, основанные на учении Священного Писания и святых Отцов, мог быть разоряем от незаботливых, несведущих, непокоривых людей. Кто не желает подчиняться требованиям общежительного Саровского устава, пусть лучше изберёт себе другой монастырь».

«…И преселися бо сей блаженнейший и просвещеннейший отец Феодор в ту Санаксарскую пустыню со всеми учениками своими, измлада бо уже пустынному житию обучен, и нача вси добре подвизатися…»

А Санаксар, как уже упоминалось, пребывал тогда в состоянии печальном. Обе церкви обветшали: на холодной Владимiрской и крест вверху на главе наклонился от ветхости на сторону, и «сквозь пустые оконницы птицам вход имеется свободный», так что давно уж готовилась церковь эта под снос; вторая тёплая Предтеченская, в которой служили командированные саровчане, требовала ремонта, ибо «переклады под полом подгнили, оттого во алтаре и во всей церкви пол покривился и престол колебнулся». Четыре отдельно стоявшие братские келии пообвалились, «а прочее: как хлебенная, скотная, так и амбары с сараями – весьма в ветхости обстоят». И забор деревянный вкруг пустыньки «тако ж обстоит весьма в ветхости, а ин-де и обвалился…»

Отец Феодор, как прибывший от Сарова строитель, возобновил кровли тёсом, келии с чуланами при них и ограду построил заново. Много помогали ему своими средствами благотворители, знавшие его и почитавшие за добродетельную жизнь ещё в Александро-Невском монастыре. Поскольку некогда принадлежащие пустыни угодья: лесные дачи, сенные покосы и рыбные ловли, и крепостные акты и планы на них – находились все теперь в разных посторонних руках и владении, то Старец приложил старание, хотя и с немалыми трудами, возвратить их все и снова укрепить за обителью.

Но главным, конечно же, было духовное окормление собравшейся вкруг него общины, – и вот читаем: «братии к нему час от часу более умножалося».

Всё это так и было; но было и ещё кое-что.

В первых числах 1762 года иеромонах Ефрем вдруг пишет епископу Пахомию всепокорнейшее доношение. В нём отец строитель жалуется Владыке на монаха Феодора Ушакова, а содержание сей жалобы следующее:

«Монах-де Феодор прислан был при указе Ея Императорского Величества и Святейшего Правительствующего Синода к нам в Саровскую пустыню, и находится в братстве. А по желанию своему, послан был от обители нашей в послушание для пристройки приписной к нам Санаксарской пустыни. И просил нас, чтобы в той пустыне пребывать ему, некоего ради уединения и безмолвия. В котором будучи, сначала как пропитание, так и одежду и прочие потребности получал от нашей обители. А потом требовать ничего не стал. И желательно нам было, чтобы он паки к нам в Саровскую пустыню возвратился. Но только он, видя нашу подлость[10] и смирение, и поныне к нам во обитель не идёт. И по самопроизвольству своему живёт в той Санаксарской пустыне. И видно, что он, бытностию своею в той пустыне, составил некое особливое собрание: из бельцов, которых он принимает, не требуя никакого от нас совета и позволения. А по каким причинам принимает и с законными ли видами, о том нам никаких известий не представляет. А понеже оная Санаксарская пустыня по указам получена в полное ведомство нашей Саровской пустыне и о всяких подлежащих потребностях от нас именованные репорты требуются, сего ради надлежит нам обо всём в той пустыне пребывательстве и состоянии быть известным и подлежащие надобности чинить с общего братского согласия. Но только, как выше сего показано, оный монах чинит всё собою, и неведомо, чего ради нам не представляет. А по имеющемуся в нашей обители, по чину общежительных святых Отец монастырей, от первоначальника положенному уставу, чтоб не только монаху, но и самому настоятелю без общего братского совета никаких дел бы собою чинить не надлежало. К тому же оный монах Феодор по Ея Императорского Величества Высочайшему повелению из Святейшего Правительствующего Синода прислан точно в Саровскую пустыню на пребывание, а живёт по самопроизвольству своему в Санаксарской пустыне, и имеет отлучки в другие епархии самовольно, в чём мы имеем немалое опасение: чтоб, как в самопроизвольном его в той пустыне пребывательстве и отлучках, так и в приёме вышепоказанных людей, не воспоследовало каких от нас спросов и ответов. Чего ради принуждены мы о вышеписанном во известие представить безотменно Вашему Преосвященству, о чём сим доношением всепокорнейше и предлагаем. Генваря 4 дня 1762 года».

С трудом верится, чтобы благосердый старец Ефрем написал такое. И, однако: документ перед глазами.

Прежде всего обратим внимание на дату. Доношение пишется буквально через девять дней после кончины Императрицы Елисаветы Петровны. Хотелось бы настоятелю иеромонаху Ефрему и раньше пожаловаться Владыке, но – знал он биографию того, о ком намеревался доносить.

Итак, что это? Согласимся для начала, что дело прежде всего – в уставе. Действия монаха Феодора всё более приобретали самостоятельность, и это встревожило охранителя Саровского устава. Но случай-то здесь – особый. Санаксар – приписной, запустелый – восстанавливался. Самостоятельность (или пусть даже самопроизвольство) монаха Феодора укрепляла и возвращала почти из небытия древнюю обитель. Не безразличную саровчанам. Во многом родственную им. Порадоваться бы всем вместе. И уступить отцу Феодору, может быть, в чём-то действительно излишне самостоятельному. Или что – пусть исчезает Санаксар? Рядом с Саровом ничего не надо?.. Что же до устава, то ведь и в нём сказано святым старцем Иоанном: совершеннии законоположения не требуют.

Нет, здесь что-то другое; не верится, чтобы отец Ефрем, сам великий страдалец и радетель о монашестве, так не разобрался между уставной буквой и существом происходящего дела. И неужели нельзя было обойтись без всепокорнейшего доношения?

Нет, дело вовсе не в уставе; устав – прикрытие. А вот: особливое собрание наиболее тревожит настоятеля иеромонаха Ефрема. Собралась в Санаксаре и день от дня растёт община из бельцов, то есть мiрян, указами в братию монастырскую не проведённых; и вот монах Феодор у них – старец, а совета и позволения у настоятеля Саровского не спрашивает и отчёта никакого не предоставляет. И что за люди вокруг него, и нет ли чего противозаконного? Имеет к тому же отец Ефрем немалое опасение, как бы ему, настоятелю, а значит, и саровской братии, не было от сего каких-либо спросов и ответов… Времена – другие, прошлое позади; но как же сильна память о бироновщине!

И ещё одна мысль, последняя. И по-человечески понятная. Может, тяжело ему стало видеть, как рядом укрепляется духовное братство? Может быть, из саровчан иные – туда присматривались?.. Неужели зависть проникла в сердце Ефрема? Попускает Бог искушения и у великих.

Надо сказать, что время, данное епископу Пахомию для разбирательства, оказалось не самым благоприятным. Наследник почившей Императрицы, а ныне Император Пётр III Феодорович напомнил первыми же днями своего правления уродливое царствование Анны Иоанновны. Будучи по характеру и воспитанию вполне иностранцем, которому чужда Россия, он не только не скрывал, но, как пишет историк, «задорно щеголял своим пренебрежением к православным обрядам, публично дразня русское религиозное чувство». Историки, как правило, негативно оценивают краткое это правление. Но всё подряд чернить было бы, кажется, не верным: так, например, дан ряд указов Святейшему Синоду, которые должны были улучшить положение монастырских крестьян и оставили в крестьянской среде добрую память об Императоре Петре III (на чём впоследствии и сыграл Пугачёв). Не всё же было потеряно в его душе, и мы помним, как, будучи наследником, он выделял в Александро-Невском монастыре монаха Ушакова за его непритворство, благоговение, постный, в отличие от прочих, и отменный вид.

Епископ Пахомий об этом, конечно же, не знал. Но, получив всепокорнейшее доношение и внимательно с ним ознакомившись, действовать начал решительно. Нам недоступна вся полнота делопроизводства. Но сохранились отмеченные в документах вехи – и они весьма красноречивы. Владыка, скорее всего, сразу же вызвал к себе монаха Феодора, и в результате – уже в конце января, а затем в течение февральских чисел явились несколько архиерейских указов о постриге в монашество девяти человек из Санаксарской общины. (Это был как раз очень краткий период, когда незадолго до кончины Императрица Елисавета Петровна разрешила свободное, неподконтрольное правительству пострижение, которое Пётр III вот-вот снова запретит.) И должен был строитель Саровской пустыни иеромонах Ефрем постричь в монашество в разных числах марта и апреля тех, кто вхож был в особливое собрание, ещё недавно отца Ефрема тревожившее. И первым – 9 марта – был пострижен с именем Иоасаф отставной каптенармус Лейб-Гвардии Измайловского полка, мiрское имя которого осталось для нас неизвестным. Иоасаф! Памятное имя. Было бы, напротив, странным, если бы оно не возникло среди учеников Преподобного – и в первом же постриге!

События государственные между тем развивались стремительно. Совокупность взглядов, поведения и распоряжений Императора вызывали всё больший ропот и недовольство. Зрел заговор. Ему сочувствовало множество сановных лиц, обиженных Высочайшим пренебрежением. Центром заговора стали офицеры гвардии, а среди них – братья Орловы, особенно Григорий и Алексей, кумиры тогдашней гвардейской молодёжи. Сумасбродный же Император Пётр III ничего не принимал всерьёз. В Синод шли приказания: «чтоб из всех образов, находящихся в церквах, оставлены были изображения Христа и Богородицы, а прочих бы не было; также чтоб всем попам предписано было бороды обрить и вместо длинных ряс носить платье, как лютеранские пасторы». А дальше были планы: «дать волю всем вероисповеданиям, и чтоб в православие не совращать; посты церковные вовсе прекратить, чтоб не были они обязательны, но – кто пожелает; о грехе прелюбодейном не иметь никому осуждения, ибо и Христос не осуждал…» Справедливо пишет историк: «Перед возмущённым чувством оскорблённого национального достоинства восстал ненавистный призрак второй бироновщины».

К счастью для России, при Императоре Петре III не оказалось своего бирона. К несчастью для самого Императора – рядом с ним была Императрица, давно уже готовая действовать. Она, в отличие от ребячливого супруга, имела ум, волю, решимость; гвардия была за неё; ропот общественный возрастал; все ждали переворота. И 28 июня он произошёл.

Не обвыкнувшись как следует с предыдущей присягой, братия Саровской и Санаксарской пустынь уже подписывали новую – на верность Ея Императорскому Величеству Екатерине II Алексеевне, Самодержице Всероссийской.

На таком историческом фоне год 1762-й для монаха Феодора завершился событием промыслительным. Скажем о нём строками относящихся к событию документов, в том числе и собственноручно написанных Преподобным.

Первое декабря, отец Феодор в епархиальном городе Тамбове. С ним ученик его – монах Пармен, тоже из преображенцев, отставной подпрапорщик, в апреле 19 дня постриженный строителем Саровским отцом Ефремом. Монах Пармен отправляется срочно в Саров, везёт некую от архиерея бумагу и сопровождающую записку от своего Старца – отца Феодора. Вот эта записка: «Пречестнейший отец строитель Ефрем, желаю вам всякого благополучия. Прошу вас покорно. Послано до вас доношение для подписания, а о чём – во оном сами обстоятельно усмотрите. Понеже для нас, убогих, большая нужда требует вашего подписания. В том прошу не умедля пожаловать подписать и обратно посланного монаха отпустить. В прочем прошу вашего благословения. Монах Феодор. Всенижайше кланяюсь. Декабря 1 дня 1762 года».

А посланная с монахом Парменом отцу Ефрему бумага для подписания – было не что иное, как составленное в Духовной консистории копиистом Фёдором Архиповым от имени Саровской пустыни строителя иеромонаха Ефрема с братией всепокорнейшее прошение Преосвященному Пахомию, епископу Тамбовскому. В прошении говорилось, что «в приписной Санаксарской пустыне братии своей до недавнего не имелось, и для священнослужения находится один лишь иеромонах, который по престарелости и за болезнию служения отправлять не может; а ныне постриженных во оной Санаксарской пустыне налицо девять человек; а в Саровской пустыне имеется монах Феодор, в Санаксарской же из новопостриженных – монах Пармен, которые жития благообстоятельного и безпорочного; и желательно нам (т. е. отцу Ефрему с братией), чтобы Вашего Преосвященства милостивым архипастырским соизволением быть в реченной Санаксарской пустыне для вспоможения в священнослужении упомянутым монахам: Феодору – иеромонахом, а Пармену – иеродиаконом. Того ради всепокорнейше просим Вашего Преосвященства…» – дальше заканчивалось как и полагается в подобного рода бумагах. Строителю Саровской пустыни иеромонаху Ефрему оставалось к сему прошению руку приложить.

13 декабря 1762 года епископ Пахомий совершил Таинство хиротонии. Иеромонах Феодор возвратился в Санаксар в должности настоятеля.

Предание убеждает нас, что Преподобный, на усиленные просьбы Владыки принять священство, по смирению и недостоинству своему много отрицашеся. Не знаем, может быть, и отрицашеся – кто же, действительно, дерзнёт сказать, что воистину достоин сего великого звания? Но видим, что, будучи простым монахом, невозможно ему было возродить Санаксар. Понимал это епископ Пахомий, понимал это и отец Феодор. Могучее действие Промысла Божия совершалось над обителью.

Преподобный Феодор, глубоко проникнутый сознанием высоты и святости принятого им сана и ответственности настоятельства, возвратясь в свою пустынь, начал служить Господу Богу со страхом и чистою совестью. Когда литургисал, то видно было на нём как бы дивное знамение: «лице его сияше бо некоею изряднейшею червленостию и во весь день яко сильным неким веселием орошашеся», так что исполнялось на нём слово Божие: сердцу веселящуся, лице цветет[9]. Ученики Старца, воочию видевшие его подвижническую жизнь, вспоминали о нём: «Наблюдая свой высокосвященный сан, правлением пустыни и всея в ней находящейся братии достойно соответствовал должности начальника: наставлял истинной вере и благочестию всех приходящих к нему, желающих препровождать жизнь Богоугодную; ибо как он чрез многая лета монашествовал добропорядочно и в благочестии, то отменными был украшен дарованиями; нарочитое имел в наставлениях искусство, в рассуждениях был остр и пространен, и прочие, касательно благоустройства жизни человеческой, имел превосходные качества; отнюдь не склонял желания своего к стяжанию славы и богатства мiра сего, но паче любил уединение и поучение словес Божественных, жизнь свою посвящал трудам и попечению о спасении душ человеческих».

В церкви Преподобный требовал служения и чтения неспешного, внятного, чтобы молящимся, даже из простых людей, всё могло быть понятно. Службы церковные поэтому были долгие, в будни часов девять, в воскресные и полиелейные дни – десять и более, при всенощном же бдении до двенадцати. Сам отец Феодор благоговейным служением церковь Божию украшал; ревностные ученики, видя его к Богу любовь, сами неспешным вдумчивым чтением Божественных словес велию молящимся подавали пользу, чувствовали при этом особую силу и бодрость духовную, никто службами Божиими не тяготился, помнил слова Апостола, что должны мы назидать себя во псалмех и пениих и песнех духовных, воспевающе и поюще в сердцах своих Господеви[10]. Старец так поучал братию: «Когда мы скорочтением воздух будем наполнять, а сила разумения нас далече отстоять будет, то может ли душа в чувство прийти? Аще в воинстве труба безвестен даст глас, то кто на брань уготовится?[11] Не чтение бо Писания, но сила его, нами понимаемая, во спасение управляет нас. Святый пророк Давид говорит к Богу: явление словес Твоих просвещает и вразумляет младенцы]12], то есть новоначальных, как младенцев ещё в жизни духовной, не ведающих высших степеней молитвы».

Старец утвердил во обители самую прочную основу иночества: личное духовное руководительство братии, а с их стороны – полное чистосердечное откровение помыслов. Если кто-либо из братии обуреваем был противными спасению помыслами – днём ли это случалось или ночью, – должен был немедля идти к настоятелю: двери келии отца Феодора всегда были открыты для духовных чад. Старец отечески выслушивал каждого, врачуя уязвлённую душу елеем милосердного благоразумия, успокаивал и говорил с каждым сколько требовалось – и отпускал от себя, лишь когда искушение вражие исчезало и умирялась душа. Братия сознавались, что по выходе от Старца чувствовали в совести своей такую свободу и мир, что как бы забывали всё земное! Так благодать Божия через мудрого наставника укрепляла их в спасительном подвиге. И потому воистину блаженными называли себя многие, не только из живущих при нём учеников, но и посторонние, бесед его и наставлений удостоившиеся.

А порядки общежития наблюдались строго. В трапезу обязаны были ходить все, кроме больных; по окончании же никто ничего не должен был брать из пищи в келию, кроме воды да квасу. «Так и видно было в келиях что сосудца два: один с квасом, а другой с водою. И разве что для пользы духовной одна и много две книги…» А о замках и запорах в келиях, также в обители о вине и бане – стыдно было и говорить. Пища же предлагалась самая простая, без которой уже и обойтись нельзя; пирогов и прочего белого хлеба не пекли и к светлому дню Пасхи Христовой, разве когда от кого было присылаемо. Огня по келиям иметь не дозволялось, кроме занятых келейно ремёслами, – лишь затапливали огнём печь и, затопив, гасили. На общие послушания: рыбные ловли, сенные покосы – выходила вся братия; и церковники, и рукодельники, оставя ремёсла, все купно выходили, а с ними всегда и сам отец и попечительный пастырь их душ.

При этом «хитро тщеславного змия стираше главу отец Феодор» (вспоминал один из учеников): например, не постился он сверх уставных требований, но когда вся братия была на трапезе, тогда и он сидел и вкушал с ними; брал, впрочем, столь малое от представленных снедей, чтобы только «нужду тела исполнити и укрыти пред иными воздержание свое – да не познан будет яко не приемляй брашна, и да не явится человеком постяйся». Так же никогда не был у него честнейшим тот, который от него пострижен, перед тем, кто от иного монастыря постриженным приходил. Все у преподобного Феодора равны были, всех равно любил, ибо знал, что один и тот же есть иноческий образ, где бы кто ни был облечён в него, как и благодать крещения одна, где бы кто ни сподобился ея, – и лишь по мере добродетели каждого разнствуют инокам воздаяния. Епитимии же за прегрешения налагал – иным поклоны некоторые, иным же некий сверх обычного пост; каждому прегрешению подобающее следовало наказание: и если кто по нерадению оставит службу Божественную, или из утвари что сокрушит, или что-либо небрежно бросит, да и просто нерадиво что-либо сотворит, или брата в чём оскорбит, или излишние словеса от неудержания языка глаголет, или велегласно захохочет смеяся, или не кротко и не смиренно ходит, или в трапезе сидя беседует, не слушая чтения, или о пище ропщет, или «безстудно и дерзостно семо и овамо очима мещет», или ещё что подобное творит, – всем таковым отец Феодор «вышереченныя епитимии по делом назнаменова».

Кроме бесед с нуждающимися наедине, при откровении помыслов, Старец нередко говорил и общие всем поучения: или в трапезе, или в своей келии. Давал опытные наставления желающим особенного подвижничества или в чём-либо недоумевавшим и приходившим в уныние и расстройство душевное. Предметами для поучений избирал самые насущные для общежительных монахов истины: как должно жить в монастыре, как отсекать свою волю, как проходить тесный и прискорбный путь иноческого жития, не озираясь вспять к мiру.

Вот пришли к Старцу несколько братий, и он говорил им:

– Помните, други мои, зачем мы из мiра изыдохом в монастырское сие житие; и помня, подвизайтеся тесным идти путём, а не вспять обращатися к леностям; но и не просто же тесным, а с рассуждением. Пишет бо Апостол: подадите в вере вашей добродетель, но прибавляет: в добродетели же разум[13]; и в другом месте: делайте, рече, и храните[14]; ибо «мнози бо многия соделаша добродетели, но не добре соделаша», говорит святый Феофилакт Болгарский. Так и Василий Великий (в положенном марта в седьмой день в Прологе церковном слове) говорит: «Приступающий бо из мiру к монастырскому житию человек, если не потщится со многим попечением и разумом обрести мужа предводителя, отца по всему и наставника, непрелестного, добре сведущего наставлять к Богу идущих, цветущего добродетелями, могущего разуметь Божественные Писания, не многозаботливого, не сребролюбивого, не стяжательного, безмолвного, боголюбивого, нищелюбца, безгневного, не памятозлобного, могущего назидать доверяющихся ему, не тщеславного, не гордого, не ласкательного, ничего не предпочитающего паче Бога… и если не препоручит ему всю свою волю, то все ни во что будут его добродетели» – и вменится-де таковый яко безчестный сосуд, поверженный; как невозможно быть кораблю без кормчего и обучающемуся каковому-либо художеству без мастера и учителя, так кольми паче невозможно приступающему к монастырскому житию спасти душу, что есть хитростям хитрость. Говорит святый Иоанн Лествичник, что при исшествии из Содома – Лот Ангела имел в предводительстве, а израильтяне из Египта – Моисея; так и спастись желающему, а особливо в монастырское житие располагающимся, непременно должно сыскать отца, как велит и вышеобъявленное Василия Великого слово, и таковому предаться по всему, всю свою оплевать волю [ни во что вменить]. Иначе же никто не получит от Господа Бога в своё время того воздаяния, кое за жизнь монашескую воздаётся от милосердия Божия. Весь жития монашеского подвиг наиболее во отсечении своей воли состоит, а по Лествичнику – и рассуждение своё (даже если богат им) отложить должно; иначе же всяк монастырский – не монах есть, а мiрской человек.

Вопросил тут один из братий:

– Но если кто не сыщет себе отца, коему бы поручить тело и душу свою, или же если другие, не понимая, что для спасения в послушании у отца быть без своей воли нужно, трудятся просто, руководствуясь Писанием, то какое о таковых имеется Вашего Преподобия благорассуждение?

Отвечал Старец:

– Послушайте, други мои, что говорит Сын Божий: всяк ищай обрящет[15]. Так и монастырской жизни и спасения желающему – должно искать; а Господь Бог в том не оставит, поможет сыскать. А на себя полагаться весьма опасно; сказано бо: духовная с духовными рассуждающе, а не будете о себе мудри[16]. В нуждном же случае, если брат о Господе брату достойному себя поручает – добре творит; в ином же нуждном случае человек тесному пути по Евангелию да прилежит: и аще для спасения таковым тесным путём пойдёт, то будет его к тому тайно Господь Бог наставлять. Если же начнёт дорожкой идти слабой, то и наставником ему будет бес…

Однажды, сидя с братией за трапезою в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы и, по обыкновению, по окончании трапезы беседуя, Старец говорил в присутствии гостей из дворян:

– Послушайте, други мои: Святая Церковь в песнях настоящего праздника подтверждает всем нам, земнородным, чтобы мы, человеки на земли, зря явно излившийся на нас источник крайнего милосердия Божия в воплощении Единородного Сына Его, Спасителя мiра, с радостным о том и благодарным духом друг с другом сликовствовали, паче же друг другу о том толковали: «Благовествуй, земле, радость велию!»[11] И наполнена уже вся земля благовествованием сим, а благоговейные христианские души – духовною

радостию. Но скажите: можно ли душе, развлекающейся увеселениями века сего, о

радости духовной не токмо рассуждать, но и понимать её? Мне кажется, что как не может человек Богу работати и мамоне, так невозможно ему, занимаясь временными увеселениями, чувствовать духовное веселие о Боге.

По выходе из трапезы один из гостей, слушавших эту беседу, просил позволения у отца Феодора войти к нему в келию для разрешения давнего сомнения. Старец пригласил его. Дворянин предложил отцу Феодору вопрос:

– Если человеку, живущему в мiре, не довольствовать себя благами века сего, то к чему же и произведено Богом на земле столько любоприятных благ? Понять невозможно, как Бог, будучи Един, предписал нам две различные между собою заповеди. Одною – все на свете сотворённые блага даются человеку в снедь и во употребление, яко для того созданные и добрые зело; другою же требует Бог от человека поста и воздержания. Прошу, изъясните мне сие и выведите из недоумения.

Отец Феодор ответил:

– Не должны бы мы с вами и толковать о сих скрытых от нас тайнах, а единое бы только должны сказать, что Бог неправеден быть не может и что говорит, то истинно говорит, и нам бы более о том не любопытствовать, но безпрекословно повиноваться истине. Однако снисходительно немощам вашим в рассуждение вступаем. Таковые две заповеди даны ещё в раю: и заповеда Господь Бог Адаму, глаголя: от всякаго древа, еже в раи, снедию снеси; от древа же, еже разумети доброе и лукавое, не снесте от него, а в оньже аще день снесте от него, смертию умрете[17]. Видно из сего, что пост сроден естеству человека. Скажу и ещё на сие простую мiрскую пословицу: «Невольный бо пост, когда хлеба нет». Поистине правдива сия пословица! Невольный бы был пост, если б ничего Бог нам не сотворил. Но Бог такого невольного поста, конечно, не восхотел, а восхотел Он от нас поста совершенно вольного, от собственной нашей любви совершаемого. Потому должно думать, что обилие благ на земле не для наслаждения, а для совершенства поста. За послушание сему уставу обещал Бог в награду здравие телесное и спасение душевное; за преслушание же – смерть. Обаче же есть ещё и другое наше рассуждение: вся сотворил Бог и немощных ради, по плоти состоящих, и младенцев ещё несовершенных. Того ради и не заключил нас быть в нуждах невольных, а благоволил, чтоб избыток исполнял немощных требования.

Выслушав это, гость успокоился и благодарил отца Феодора за столь мудрое разрешение своего вопроса.

Как-то раз пришли с помыслами двое из братии, будучи недавно в обители и к Старцу верой не укреплённые.

Первый из них сказал:

– Позволь мне, отче святый, в нынешние долгие зимние ночи во обстоятельстве уныния иметь в келии моей огонь для освещения к чтению книг Божественных.

А другой сказал:

– Помысл мой хвалит мне уединённое пустынное житие, нежели с послушанием жизнь общежительную.

И, желая утвердить правоту свою, стал предлагать отцу Феодору не по разуму понятые слова из Писания, вызывая на спор его.

Старец же, уразумев единого яко душою младенствующего, а другого бесом порабощённого, отвечал первому:

– Чадо, не желал бы я видеть тебя требующим света вещественного, но быть бы тебе искателем света небесного, умного.

А второму:

– Сколько же прежде бывшие и даже святые Отцы, живя на уединении, от самомнения погрешили! А иные и в ереси впадоша, как Герасим, иже на Иордане, и подобные. Воистину Писание о таковых глаголет: вси неимущий окормления падают якоже листвие[18]; и паки: горе единому; егда бо впадет во уныние, кто возставит его?[19] А полезнее, рассудили Отцы, быть человеку, в монастырскую жизнь вступившему, под отеческим послушанием, почему и страдальческою жизнию оное нарицается, за что и велию в своё время от Господа Бога милость получат, яко самопроизвольно рабами учинились в послушании, любве ради Божия. А если хочешь жить на уединении по благословению моему, то претерпи трёхлетний искус у меня в общежитии и всякое случающееся тебе от других досаждение и уничижение понеси с любовию. Пищей же тебе будет по вся дни хлеб и кислые щи, и притом в день единожды; и на послушаниях быть общих тебе – и на всех первому. Аще перенесёшь безропотно, то благословлю тогда и на уединение. Книги же читать вам в моей обители по келиям не приказываю, яко не столь вы из них понимаете для души пользу, сколько толкуете на разврат спасению; а я отец – живая вам книга.

Брат, желая пустынного жития, не вытерпел правила, от отца ему для испытания данного, и остался в общежитии у преподобного Феодора в послушании.

Ничего отец Феодор не просил для себя (лишь однажды, пред Императрицею Елисаветой Петровной – о монашестве до смерти.. ‘), но когда дело касалось интересов обители – действовал решительно.

Теперь у него был очень сильный покровитель при Дворе: граф Алексей Григорьевич Орлов, который и раньше, по Санкт-Петербургу, знал Преподобного. Мы помним, что в начале 1762 года епископ Пахомий успел своею властью дозволить постричь в монашество девять человек из Санаксарской общины, в том числе двух учеников отца Феодора из гвардейцев. Теперь Преподобный начал ходатайствовать перед Императрицей Екатериной II о пострижении остальных своих учеников – прежде всего тех, кто шесть лет назад ушли с ним из Санкт-Петербурга. Изустное разрешение дано было 18 апреля, а затем и подтверждено Высочайшим указом. Кроме того, Государыня соизволила дать пятьсот рублей на поправление обители[12]. В августе 1763 года, в разных числах Успенского поста, преподобный Феодор постриг в монашество одиннадцать своих учеников: то были отставные солдаты Лейб-Гвардии Преображенского и Измайловского полков. Вскоре Императрица разрешила ещё несколько постригов. Санаксарская пустынь день от дня укреплялась.

Надо было думать о расширении храма. Церковь в пустыни была хотя и подремонтированная отцом Феодором, но малая, деревянная, и Преподобный положил намерение построить новую каменную. Благословение от Преосвященного Пахомия было получено, но до начала строительства надо было ещё многое сделать, а пока подготовили место под основание и отпели при закладке молебен. И вот, при пении молебна, прилетел вдруг рой пчёл и сел там, где должно быть горнему месту в алтаре, – тем явно прообразуя множество братии и обилие благодати в обители. Преподобный Феодор велел монаху Герману огрести пчёл в улей.

Читаем у первых жизнеописателей: «Некогда епископ Пахомий призвал к себе отца Феодора и говорит ему:

– Как у тебя, отец Феодор, довольно монахов, а у меня в них нужда, то дай сколько мне будет потребно.

Отец Феодор на сие ответствовал:

– Ваше Преосвященство, мои монахи поручили мне свои души, поэтому сие отлучение будет для них не без прискорбия и вреда. А не угодно ли Вашему Преосвященству взять в Саровской пустыне, где монахов несравненно более нашего?

Епископ Пахомий говорит:

– В Саровской взять нельзя. Тамо монахи пострижены по старанию Преосвященного Димитрия Сеченова [13].

На это отвечал Преподобный:

– В Саровской монахи пострижены по старанию Преосвященного Димитрия Сеченова, а у меня – по Высочайшему Ея Императорского Величества указу…

За таковые ответы епископ вельми гневашеся на Преподобного, однако мщения навести никак не смеяше…»

Впрочем, документы свидетельствуют, что одного монаха из своих учеников отец Феодор должен был Владыке отдать. Но зато насколько же поучителен, и точно не без прискорбия, оказался жизненный путь сего монаха!

С юных лет имея любовь к уединению и безмолвию, он в 1757 году пришёл в Саровскую пустынь, где и увидел старца Феодора и стал его учеником; с ним же переселился из Сарова в Санаксар. 10 марта 1762 года пострижен в монашество. А в 1763­м, в декабре, и забрал его епископ Пахомий. Рукоположил в иеродиакона и иеромонаха, назначил сперва ризничим, а затем и казначеем Архиерейского дома. Далее перемещён он во Флорищеву пустынь Владимiрской епархии и восемь лет был там строителем. И все эти годы – «горел непрестанною любовью к своей Санаксарской пустыне, где принял пострижение иноческое, с обетом жить до смерти в оной» (пишет о нём жизнеописатель). И вот, чрез пятнадцать лет после отлучения от Старца, он, со многим усилием испросив себе увольнение от должности строителя, возвратился в Санаксар; и был уже здесь: сначала казначеем, а затем избран братией в настоятели. Именно он в феврале 1791-го похоронит Преподобного отца, а через двенадцать лет и сам упокоится, и тоже в феврале: мирно отойдёт ко Господу душою, многотрудным же телом погребён будет при ногах старца Феодора.

Имя монаху – Вениамин.

В следующем 1764 году русские монастыри сотрясены были мероприятием, известным под названием секуляризация церковных имений. Это была давняя, особенно со времён Петра Великого, мысль государственной власти о жёстком контроле имущественных доходов Церкви; Императрица Екатерина II эту мысль решительно привела в действие.

Хотя Екатерина II Алексеевна и любила называть себя «православной Императрицей», но более любовалась своим философским умом, и внутренней родиной её было вольтерианство, а церковная её политика вполне характеризуется собственным её замечанием: «Уважать веру, но никак не давать ей влияния на государственные дела». Впрочем, всё это было лишь продолжением взглядов Императора Петра I.

Итак, прежде всего учредили Коллегию экономии, составив её из светских чиновников и подчинив Императрице. Все имения Церкви подверглись тщательной описи, для чего разосланы были во все концы надлежащие команды, возглавляемые офицерами; так, для описи Саровской и Санаксарской пустынь прибыл «подпоручик Копорского пехотного полка Алексей Житков» (опись эту, как чрезвычайно для нас важную, мы прочтём ниже). Затем, когда всё имущественное богатство Церкви было подсчитано, его попросту забрали в государственную казну, чтобы выдавать деньгами нуждающимся церковникам на содержание ровно столько, сколько считало нужным государство. Для этого все великорусские монастыри, например, коих на 1 января 1762 года насчитывалось 954, были рассортированы, 387 из них оставлены жить, остальные назначены к закрытию. Оставшиеся тоже поделены: 226 стали штатными, то есть получавшими денежное содержание, а 161 – заштатными, которые должны были существовать на доброхотные приношения народа. Это был погром. Открыто выступившего с протестом митрополита Ростовского и Ярославского Арсения (мы уже упоминали о нём) Императрица восприняла как личного врага, лишила епископского сана, простым монахом сослала на север в отдалённый монастырь, а когда ей донесли, что Арсений взглядов на её церковную политику не переменил, считает себя незаконно осуждённым, в народе почитается как мученик за правду и, кроме того, в разговорах позволяет себе делать намёки на некоторые обстоятельства её восшествия на Престол, на внезапную смерть Петра III, – Императрица, лишив его и монашества, под именем Андрей Враль заточила в Ревельскую крепость, где он скончался мученически, оставив на стене каземата выцарапанную гвоздём надпись: благо, яко смирил мя еси, Господи. Историк русского монашества пишет: «Екатерина называла Арсения плутом и лицемером, что, конечно, ни в коей мере не соответствовало характеру узника, ибо лицемерила она сама, а судьба Арсения всегда будет укором как самой Императрице, так и её церковной политике».

Саровская пустынь, в результате вышеозначенной секуляризации, оставлена была в числе заштатных монастырей; Санаксарская же – подлежала упразднению или, говоря языком нашего времени, ликвидации.

Если бы не преподобный Феодор.

Вот теперь-то действительно понадобились те влиятельные и не лишённые духовных устремлений люди, которые знали монаха Феодора ещё в бытность его в Александро-Невском монастыре – за добродетельную подвижническую жизнь.

Приведём полностью документ, решивший судьбу Санаксара.

«Святейшему Правительствующему Синоду из учреждённой о церковных имениях Комиссии.

Доношение.

Сего 1764 года, августа 10 дня, в учреждённой о церковных имениях Комиссии статский действительный советник господин Теплов объявил Высочайшее Ея Императорского Величества повеление, чтоб состоящую в Темниковском уезде Санаксарскую пустыню оставить в числе прочих пустынь, а вместо оной из положенного числа другой каковой монастырь или пустынь исключить, и в ней быть начальником иеромонаху Феодору, и тем монахам, которые ныне в той пустыне находятся, а впредь во оной пустыне содержать толикое монашествующих число, сколько оных по учинённому в Комиссии расписанию в безвотчинных монастырях и пустынях быть повелено. И во исполнение оного Ея Императорского Величества Высочайшего повеления, в учреждённой о церковных имениях Комиссии определено: о действительном и непременном по оному исполнении в Святейший Правительствующий Синод взнесть доношение. Сентября 15 дня 1764 года.

Гавриил [Кременецкий], архиепископ Санкт-Петербургский».

Посмотрим теперь, каково было внешнее состояние обители к тому времени, для чего и воспользуемся офицерской описью, о которой уже упоминали.

Общее расположение было таким же, как и сейчас (как и всегда), потому что иначе и невозможно было построиться: первые монахи изначально поселились на плоской этой возвышенности, полуостровом выдвинутой на восток, защищённой с запада сосновым лесом, с севера и юга распахнулись просторные пойменные луга, восточная же оконечность прямо уткнулась в Санаксарскую заводь, издавна отпочковавшуюся от русла Мокши. Здесь, на оконечности, и стоит деревянная церковь об одном престоле во имя Усекновения честныя главы Иоанна Предтечи. (Вторая церковь, Владимiрской иконы Божией Матери, как мы помним, только что за ветхостью разобрана, и место сие подготовлено под строительство новой, каменной.) Предтеченская церковь крыта сосновым тёсом, глава обита деревянною чешуёю, крест на главе – железный. Далее в описи тщательно перечисляется вся церковная утварь: от иконостаса и прочих храмовых икон до евхаристических предметов, которые были оловянными, и «подсвешников выносных жестяных», коих находилось – три. Затем шло описание ризницы (она была весьма не богата, самое необходимое), книг церковных для Богослужения, которых каждой имелось по единому экземпляру и лишь требника было – два. В особости от церкви была деревянная колокольня, где в привесе значилось шесть колоколов: больший – тридцать пудов, меньший – в полпуда. Между церковью и колокольнею, и не кучно, а порознь – настоятельская келия и одиннадцать братских, все с сенями, а в братских ещё и по два-три чулана пристроены. Трапеза, хлебня, погреб с погребницей над ним. Два в одной связке амбара для ссыпки ржи «и прочей рухлядной поклажи», и один амбар для муки. К западу за колокольней – двор для лошадей, в нём три конюшни; «а для всяких в той пустыне работ и повозок имеется казённых лошадей разных шерстей – восемь». И взята вся территория в крепкую ограду: вышиной в одну сажень с половиною, а в длину на сорока шести и в ширину на тридцати саженях. Здесь же с запада и вхожие ворота на трёх столбах. А уже за оградою монастырской построен для ночлега приезжающих в пустынь богомольцев двор, тоже огороженный и тоже с воротами, а во дворе – горница с сенями и сарай для лошадей. За двором же, к лесу, на въезде – кузница.

Всё вышереченное: келии, ограды и все строения – «из соснового лесу, крыто лубьём и дранью».

А вот и братия (учтём лишь, что в описи означены монашествующие, а бельцы предусмотрительно устранились за ограду монастырскую; да не забудем и отнятого монаха Вениамина).

Настоятель Санаксарской пустыни иеромонах Феодор.

«А кто у него ныне в послушании и какое рукоделие имеет»:

Иеромонах Иоиль, из отставных солдат Преображенского полка – «исправляет в служении свою должность и на братию шьёт платье».

Иеродиакон Пармен, из подпрапорщиков Преображенского полка – «исправляет в служении свою должность и пишет уставом нотные книги».

Иеродиакон Венедикт, из солдат Преображенских – «исправляет в служении свою должность и шьёт платье».

Далее монахи:

Иоасаф, из каптенармусов Измайловского полка; Гавриил, из солдат Измайловских; Игнатий, пятнадцать лет служивший в казённой сервизной Двора Ея Императорского

Величества, – все трое «в церкви на крылосах отправляют пение и пишут уставом нотные книги».

Илия, из солдат полевого полка – «отправляет на крылосе пение, режет ложки и вяжет чулки».

Иаков, из скатертников верхней кухни Двора Ея Императорского Величества14 – «в

пономарской должности и плетёт лапти».

Стефан, из солдат Преображенских – тоже пономарит и «шьёт платье».

Иосиф, из помещичьих крестьян – «печёт просфоры и свечи восковые сучит».

Герман, из людей барских; Корнилий, из солдат Измайловских; Феодот, из солдат Преображенских – все трое «хлебы пекут, варят квас, вяжут чулки и лапти плетут».

Михаил, из солдат Измайловских – «при настоятеле для топления келии и вяжет чулки».

Тихон, из купцов – «будильщиком и, за старостью, кроме богомолья должности никакой не исправляет».

Макарий, из солдат Преображенских – «звонарём и книги переплетает».

Иларион, из солдат Преображенских – «для топления келий дрова рубит и сапоги шьёт».

Гавриил 2-й, из людей барских – «при ограде караульщиком врат и чулки вяжет».

Феофилакт, из церковников; Афанасий, из солдат Измайловских, – их рукоделие осталось для нас неизвестным.

«Означенные настоятель и монашествующие все из великороссиян, жалованья денежного и хлебного ниоткуда не получают, а пропитание имеют от доброхотнодателей и своими трудами.

За Санаксарской пустынью по писцовым дачам состоит земли и лесу вокруг на десять вёрст, сенных покосов по крепостям межевым – тридцать десятин, рыбных ловель для нужд пустыни в урочищах, называемых озеро Малое Палкино с истоком в монастырскую заводь, да озёра Кувшинино и Токунино с истоками, да по реке Мокше на две версты, – и во оных урочищах ловится рыба: щуки, лещи, окуни, язи, караси, лини и разная мелкая… Денежных же доходов от земли и покосов и рыбных ловель – не имеется».

В том же 1764 году Санаксарская пустынь (вместе с Саровской) возвращена во Владимiрскую епархию, коей управлял епископ Павел (Гребневский), а в следующем 1765-м, марта 7 дня, Высочайшим указом велено было Санаксару именоваться монастырём.

Замечательные подробности о первоначальной внутренней жизни обители находим в воспоминаниях архимандрита Феофана Новоезерского, говоренных им уже на склоне лет и записанных сёстрами окормляемого им Воскресенского Горицкого монастыря.

Он пришёл в Санаксар восемнадцатилетним юношей Фёдором Соколовым, четыре года пробыл у ног Старца и, без сомнения, остался бы здесь навсегда, если бы не скорбные события в жизни преподобного Феодора (а значит, и в жизни его общины), о которых мы ещё скажем в нашем повествовании. А пока вот эти драгоценные воспоминания очевидца, в которых нам особенно важен дух того времени, живой образ Старца, всегда присутствующий в рассказе, если воспоминатель движим любовью.

«Скажу вам, как мы делали своё начало, в какой жизни. Мы искали, где бы жестокая жизнь была, подольше службу выбирали. В Саровской пустыне? нет, ещё слабо! А к отцу Феодору! Пришли к отцу Феодору. Обитель забором деревянным огорожена; церковь маленькая, волоковые окошечки[15], стены и внутри не отёсаны, и свеч-то не было: с лучиной в церкви читали![16] И платье-то какое носили! балахоны. Один смурый кафтан был тому, кто для покупок выезжал. Начало-то недостаточное было и трудное! В лаптях ходили: одни были мелко плетёны, другие крупно; так и лежали: одна кучка – меленькие, другая – крупные; ноги обёртывали онучами из самых толстых изгребней, а босиком не ходили. Придут к отцу Феодору. “Что?” – “Благословите взять ступни”. И велит самому

выбрать; из меленьких и выберут. Отец Феодор позовёт: “Поди-ка сюда”, – и возьмёт. Случалось это и с отцом Игнатием: и у него отбирал частые ступни, и бранивал за это, что на лапти прельстился. А Игнатий был из придворных! Начнут говорить: “Живи, живи, и в этом-то утешения не сделают, в каких-нибудь ступнях!” Услышит это отец Феодор, позовёт: “Что вы там?” – “Да вот, Батюшка, какое смущение: и в этом-то утешения не

сделаете!” Начнёт представлять: “Есть ли разум! Что вы из этакой безделицы теряете спасение!” Да, мы жили у старцев духовных…

Нельзя, чтобы и плевел не было между пшеницей: и нас старцы бранивали за противоречие, непонятие. Я жил в одной келии с Макарием[17]: ему больше всех искушений было. Отец Феодор даст ему балахон худо сшитый, с длинной спиной или с заплатами; тот смущается, придёт к отцу Феодору, показывает, как на нём балахон сидит, какая спина несоразмерная. Отец Феодор начнёт увещевать: “Зачем пришёл в монастырь? да есть ли разум? что вы занимаетесь – чем? тряпками! Надобно заниматься тем, чтобы душу-то свою очистить, чтобы ни к чему временному не пристраститься!..” А после и привыкли… А отец-то Игнатий раза два к Преосвященному при мне уже бегал. И когда был поставлен иеродиаконом, то с вечера примочил волосы, заплёл да после и расчесал; надел парчовый стихарь, а в лаптях! Как встал на амвон, отец Феодор его и подозвал: “Ты, – говорит, – павлин! хвост-то распустил! посмотри на ноги-то. Поди, сними-ка стихарь!” Тот оскорбился и убежал ночью к Преосвященному жаловаться, что-де пристыдил, посрамил меня. А Преосвященный и прислал его к отцу Феодору, чтобы на поклоны поставил.

А чтобы при себе что-нибудь иметь, – ничего уж не было. Огня в келии никогда не бывало. А послушание было такое, что я и сам: полы мыл, щепки собирал, ложки мыл, пищу варил. Сами караулили по ночам: походим, походим, да поклонов несколько земных положим, помолимся.

А недовольных отец Феодор не держал, – говорил: “У меня ворота отворены для всех, кто хочет выходить”. Уж он этого слова не терпел, истреблял и слышать не хотел – когда кто говорил ему, что-де я этого не хочу. Однажды отец Феодор по окончании трапезы сказал всей братии: “Ну, отбирайтесь, кто хочет в пустыню (а до этого многие просились, только он удерживал их, возбранял), становитесь на сторону, кто со мною – на другую”. И отобрались. Но кто пожелал в пустыню, со всеми воспоследовал худой конец, потому что оставили послушание. А были все такие молитвенники, постники!..»

Об этом последнем случае имеются в воспоминаниях архимандрита Феофана поучительные подробности. Трое из братии, ещё непостриженные, но склонные к подвижничеству, всё упрашивали Старца, чтоб отпустил их в пустыню на совершеннейшее житие. Отец Феодор, провидя их скорби, всячески увещевал оставить неполезное для них начинание, но ничего не мог добиться. Вот тогда-то, желая хоть страхом обуздать их, Старец однажды после трапезы остановил всю братию и говорит:

– Кто хочет в пустыню, переходи на одну сторону, а кто хочет быть в послушании – на другую.

Желающих на пустынное житие никого не сыскалось, кроме этих трёх.

И отец Феодор, приблизясь к ним, сказал:

– Знайте, что по своей воле идёте и без благословения. А я не даю вам благословения, чтоб не быть виновником вашей погибели.

Одного ослушника звали Пётр Борисович, он был из военнослужащих, в чине поручика. Он, вышедши из Санаксара, ушёл на север и жил некоторое время в лесу; там, наедине со своими помыслами и не имея кому открыться, принял однажды в буквальном смысле слова Господни: аще ли рука твоя соблажняет тя, отсецы ю[20], – и чтобы показать ещё небывалый пример исполнения слов сих, отсёк кисть левой руки. Кровь хлынула. Тут услышал он грозный голос: «Какую же ты дерзость сделал! завяжи рану, – умрёшь». Он тотчас перевязал – и тем сохранил жизнь свою. Позже отец Назарий, бывший саровский, а тогда игумен Валаамского монастыря, узнав сию историю, нарочно приезжал к Петру Борисовичу и взял его на Валаам, где постриг с именем Павел; там он и скончался.

Второй, покинувший Санаксар без благословения, – Василий Иванович Макаров, тоже бывший поручик. Он, выйдя из обители, совсем раздумал идти в пустыню, а пришёл в Москву и поступил в Новоспасский монастырь. Через некоторое время представлен был к пострижению. Уже и указ получен; но тут, готовясь к постригу и вычищая келию, он за печкой в куче мусора нашёл вдруг чулок с деньгами. Мысли его поколебались; он решил отказаться от пострижения. Некий господин, ходивший к нему для духовной пользы, придя в монастырь, чтобы видеть его постриг, нашёл Василия отказавшимся и услыхал от него о намерении пожить ещё в мiру. Господин этот был одинок и упросил его к себе в дом – здесь же, в Москве, в приходе Святого великомученика Никиты, на Вшивой горке за Яузой. Василий согласился, вышел из монастыря и поселился у господина – тем паче, что и церковь рядом была и в ней служба повседневная. Через некоторое время господин этот просит, чтобы съездил в Петербург похлопотать ему о чине. Василий согласился. Господин одел его в приличное офицерское платье и снабдил деньгами. Приехав в Петербург, Василий нашёл уединённую квартиру, по доброму своему к тихой жизни расположению. Но рядом, в соседях, вскоре случилось остановиться вдове с дочерью. Узнав, что Василий кроткой и смиренной жизни и что он холост, предложила вдова свою дочь ему в жёны. Он, вовсе уже позабыв всё предсказанное ему отцом Феодором, женился на девице; а когда окончил порученное от господина дело, то отпустил к нему слугу, сам же уехал в усадьбу тёщи в Тихвинский уезд. И вот здесь только, спустя время, уже по смерти жены, оставил он вновь мiрскую жизнь и, после всех этих злоключений, поступил в Тихвинский монастырь, где как раз настоятелем стал отец Игнатий, который помнил Василия по Санаксару. Здесь и постригли его с именем Виталий, и нёс он послушание свечника в соборной церкви; здесь и скончался.

Третий был Алексей Андреевич из города Кинешма. Он, выйдя из Санаксара, пришёл в дом к отцу, который был богат, и, решив подражать Алексию, человеку Божию, просил отца, чтоб поставил ему келию в саду для уединённой жизни. Отец с радостью сие исполнил. Алексей, не имея наставника, взялся подвижничать и возбудил в себе ревность к великому пощению; и до того дошёл, что уже и забывался. Старообрядцы, во множестве бывшие в Кинешме, узнав о нём, стали приходить и склонять к себе, и действительно склонили; тут же постригли и одели по-раскольничьи. Родитель же оставил его на свою волю. И опять Бог не допустил умереть в прелести. Один из послушников санаксарских, Филипп Филиппович, живший в это время во Флорищевой пустыни, узнал, что Алексей теперь в Кинешме, и захотел навестить его. Придя, нашёл его в крайнем изнеможении и одетым по-раскольничьи. Спросил: «Узнаёшь меня?» Он, взглянув, сказал: «Ты Филипп Филиппович». Тогда Филипп говорит ему: «Ты прельщён от раскольников. Видишь, уже ты при конце жизни. Обратись к Святой Церкви, исповедуйся и причастись Святых Таин». Тот стал говорить, что староверы наставили его на истину. Однако Филипп доказывал, что они сами погибают и других в погибель влекут; наконец, с помощью Божией привёл Алексея в чувство. Призвали священника, который исповедовал его и причастил Святых Таин. И вскоре после сего Алексей скончался.

Вот три судьбы человеческих, в назидание нам; впрочем, таковой исход жизни был для них милостью Божией – и не иначе как потому, что (сказано в воспоминаниях) «отец Феодор и братия не оставляли молиться о них».

Много вынуждался Преподобный по делам монастырским выезжать из обители, но где бы он ни был и в каких бы обществах ни останавливался, везде строго хранил он своё монашество, не позволяя ни малейшего уклонения от святости сего звания.

Так, случилось ему быть в Москве месяца два. И приходили к нему всякого звания люди, пользы ради душевной; благородные же господа почти каждый день приглашали к себе для вкушения пищи и для духовных наставлений и присылали за ним свои повозки. У одного-то господина и случилось отцу Феодору кушать вместе с прочими духовными московскими властями, настоятелями и игуменами, и зашёл между ними разговор о монашеских одеждах (Старец одет был скудно, по-пустыннически, и тем невольно как бы укорял отцов московских). Они говорили, что им, будучи в царствующем граде, нельзя носить одежды простые: полукафтанье и рясы из подлой дешёвой материи, – и спрашивали у Старца, как он о том рассуждает. Отец Феодор сказал им:

– Благословное бы, отцы святые, вы могли иметь себе оправдание, если бы по каким другим правилам о претерпении нищеты давали обеты свои пред Евангелием при пострижении в монашество; а когда чин пострижения один и обеты одни, то не много требуется тут толкования. По страстям же потакать себе – в суд только будет послаба сия, а не в защищение. Весьма непристойно духовным людям, что келейников, яко лакеев светских с пуклями, и повозников при многих лошадях имеют. Монах не светский господин, но умерший мiру, даже если и настоятель.

Против такого рассуждения ничего не могли возразить ему.

И ученики Преподобного старались подражать в строгости своему наставнику. Там же, в Москве, сопровождавший отца Феодора ученик его послан был для некой потребности на Дмитровскую улицу. Здесь зашёл он помолиться к Литургии в церковь Георгиевского девичьего монастыря. По окончании службы игумения той обители позвала его к себе на чашку чая, но он отвечал: «Так как отец Феодор в Москве, то я идти к вам в келию не могу без его благословения». Игумения в удивлении не удержалась, чтобы не сказать вслух всем сёстрам своим в церкви: «Слышите, сёстры, что этот сын послушания говорит: не могу без отеческого благословения идти к вам в келию. Вот как живут настоящие монахи!»

По возвращении Преподобного во обитель пришли к нему два ученика: один изнемогая от влагаемых ему от врага о родителях и сродниках жалости, другой – смущаясь от наносимых бесами по ночам ужасов и страхований, – и в прискорбиях сих открылись отцу.

Старец сказал первому, о сродниках жалеющему:

– Друже, жалость твоя и терпение в ней будут награждены от Господа Бога в своё время мздою великою. Также и в родителях твоих и сродниках, аще жалость по тебе имеют, – то, конечно, вознаградится им в будущем веке блаженством вечным.

А от страхований смущающемуся сказал:

– Должно, друже, нарочно пребывать и идти туда, в коем месте следуют страхования.

Бывают ужасы и по естеству в человеке – для того, чтобы изображено было на нас крестное знамение. Тогда уже вовсе не могут человека повредить демоны.

Пришли ещё и другие два брата к Преподобному в келию; первый из них сказал:

– Имею желание, отче святый, от обстоятельств уныния вытвердить наизусть Давидовы псалмы; некоторые уже и вытвердил – без благословения, прошу в том простить: не открылся, опасаясь возбранения к тому от Вашего Преподобия.

А другой сказал:

– Несносным кажется, отче святый, по немощи житие здешней обители. Располагаюсь в мыслях к выходу.

Старец же отвечал первому, вытвердившему псалмы без благословения:

– Я молиться никому не возбраняю, а паче того ещё подтверждаю.

Другому же сказал:

– Хочешь ты лёгонькой дорожкой Бога сыскать. Такие ли ещё для Бога должно труды нести? Удивляюсь я! Вспомни, какие мучения претерпевали святые мученики? Я бы двести лет, кажется, жил такой жизнью, какова во обители нашей, нежели хоть краткое время испытать то, как святые страдали мученики.

Однажды, обходя строения монастырские, заметил преподобный Феодор одного из нанятых работных людей в поведении развращённом и остановил его; тот же начал с настоятелем пререкаться. Отец Феодор тростью, ею же опирашеся, приударил тогда работника того – раза два или три. Кое же кто из братии соблазнились, увидев такое, и вошедши затем в келию ко отцу на откровение помыслов, говорили ему:

– Рассуждается нам, отче святый, что бить человека палкой монаху не дозволено, он уже по мантии и яко рук у себя не имеющий, а по обещанию монашескому лучше ему самому биту быть, нежели другого бити, а особливо ежели иеромонашеский имеет сан: правила за то и наказание таковому приписывают. А Ваше Преподобие не только сами изволите работных бить и нас иногда за противоречие из келии выталкиваете, но повелеваете и всему братству, во обстоятельствах нашествия на обитель разбойников, вооружёнными руками, аще и ко убивству пригодными, против них выходить, почему от Вашего Преподобия по келиям братским и колья, и рогатины розданы для таковых случаев.

Отвечал им Старец:

– Предлагаемые вами, други мои, рассуждения и доказательства указывают на состояние единоживущего человека, а не на общество. Ибо должен монах по пострижении яко без рук быть, но к деланию руками худых, а не добрых дел, – к добрым же делам монах наипаче пострижением приобязуется. А по Христову закону, поелику нет больше сея добродетели, аще кто душу свою положит за други своя[21], так и я, к наблюдению спасительных порядков во обществе братском поставленный, иногда и ударю слегка кого за развращение нрава или из келии кого толкну, страх потерявшего, – для спасения его души и чтоб удалить из братства сие развращение, ко общему соблазну и греху следуемое. Так и Апостол говорит: овех убо милуйте разсуждающе, овех же страхом спасайте, от огня восхищающее[22]. Притом же я, например, ударил слегка, единственно в знак страха и для отведения его от худости; а если бы не чувствовал он сего страха да попался жить с обыкновенною своею худостию к какому-либо господину, то тогда за сии его качества не только впятеро тяжелее изувечили бы его, но, могло быть, что и вовсе без здоровья оставили. Чрез мою же поправность будет здоров всегда. Если также, по рассуждению вашему, и в обстоятельствах нашествия на обитель варваров, против малого их числа не противиться, что и не без убивства иногда бывает, – то уже подлинно жизнь наша разорится; придут хоть и пятеро злодеев, а нас восемьдесят человек да не будем противиться, – то пятеро всем нам сделаются разорителями и, следовательно, бедствия учинят и обители, и спасению. Например, в пятистах подводах состоящий обоз может на дороге разграблен быть одним злодеем – и какая же будет от сего пустота, и гибель, и грех! Не должны мы, со святым Златоустом говорю, оставаться без действия и ожидать сверхъестественной защиты от благодати Божией, тогда как можем и сами от напасти естественными защитить себя способами, кои единственно премудростию Божией в благотворение к роду человеческому даруемы. Когда же против пяти человек, например, найдут пятьдесят злодеев, то во обстоятельстве таком, то есть где человек сам напасти избыть не в силах, тут уже просить следует о защищении единого Бога; в иных же случаях надобно самим противостать, а не малодушничать, ибо сие противно будет Богу.

В другой раз и мiрские, из приезжавших помещиков и господ, спрашивали отца Феодора, как им поступать с людьми своими, кои бывают и злонравными; наказывать-де их не смеем, ибо в Писании сказано: иже аще хощет в вас вящший быти, да будет всем слуга[23]; и всяк смиряяй себе, вознесется[24]. Думается посему, что нам господам должно быть к своим рабам, яко отцам, а не мучить и казнить их, хотя бы и были они виновны. Во образ чего предписуется нам пчелиная матка, не имеющая у себя жала.

На это отвечал Преподобный:

– Добре, чада, ваше расположение, что в делах духовных стараетесь наставиться от других. Да и как можно вам самим на Писании утверждатися, яко Писание Священное многий разум имеет и толкуется не только буквально, но иногда и иносказательно. Рече Апостол: всяко пророчество книжное по своему сказанию не бывает; ни бо волею бысть когда человеком пророчество, но от Святаго Духа просвещаеми глаголаша святии Божии человецы[25]. Так, царицы Муринския вельможа придворный, читая книгу пророка Исайи, в коей о Христе предвозвещалось, не узнал бы, что читал, аще бы не наставил его тогда апостол Христов Филипп[26]. Потому говорю я, други, и вам, разум Писания непостигающим, что если злые нравы, по вашему разумению, да не будут во исправление наказуемы, то нельзя будет людям и жить на свете. Рассуждает о сем святый Златоуст в своих беседах: «Если не будет в обществе властей и уничтожится в подданных страх к ним, то разрушатся домы и грады, и народы, не укрощаясь страхом наказания, один от другого истребятся, угрызая и снедая друг друга, богатый убогого, сильный немощного». Почему и в книгах Царств поминаемый жрец Илий принял от Господа Бога казнь за то, что не наказывал родных детей своих за развращённые их поступки; хотя словом он много их журивал, но телесно не наказывал, за то сам весьма строго от Бога наказан был[27]. А Ахав и на смерть от Бога осуждён был за то одно, что не убил царя Сирского, коего по обстоятельствам общества надлежало убить ему, и повеление ему на то дано было[28]. Почему, и в новоблагодатном уже состоянии, Христос Спаситель, образ жития всем нам подавая в Своём в мiр пришествии, хотя и глаголет яко кроток есмь, и смирен, но прибавляя: сердцем[29], а не по видимому; по видимому же иногда в потребных случаях и яко на строгость прелагашеся, когда, приняв бич от вервий и свив его, изгнал из церкви безчинных торжников. Так бо о сем и Златоуст святый на Апостольское к Галатам послание, главу первую, не токмо к мiрским, но и к духовным пастырям говорит: «еже бо с кротостию присно ко учеником беседовати, внегда зельности [т. е. сильных, крепких слов] требуют, не учителево, но губителево есть дело и супостатное». Сего ради и Господь помногу тихо ко ученикам Своим беседовал, но бывало, что и жестокие употреблял слова; овогда ублажал, овогда же запрещал. Петрови убо рек: блажен еси, Симоне, вар Иона[30], и обещал основание Церкви на исповедании его положити; немного же спустя после сих словес, глаголет: иди за мною, сатано, соблазн ми еси[31]. И паки ко всем: единаче ли и вы без разума есте?[32] И толикий в них страх вложил, яко у Иоанна чтем, что когда, видяще Его с женою самарянынею глаголюща, о пище убо воспомянуша, то никтоже из них не смеяше рещи: чесо ищеши; или: что глаголеши с нею[33]. Так о сем святый Златоуст рассуждает, так и мы должны утверждаться, помня притом и Апостольское слово: овех убо милуйте разсуждающе, овех же страхом спасайте[34]. Посему всякое телесное наказание, с намерением исправления употребляемое, а не ко удовольствию мщения и злобной страсти, не нарушает христианского смирения. И в русской истории видим, как при Великом Князе Владимiре, крестившем Русь, такое затем последовало замешательство от опущения виновным наказаний, что от злых людей и житья добрым не было. Почему уже и приступили тогда к блаженному Князю добрые люди, чтоб защитил их от злых, восстановил бы паки казни, яко от злодеев и в дорогах проезду не стало. Тогда паки и восстановили за злодеями наказания. Виноват ли, например, лекарь, когда у человека гниющую руку или ногу за безнадёжностью здравия прочь отрезывает? Ведь он тем паче здравие и жизнь человеку промышляет; а если бы гнилой уд не отсечь, то болезнь, до сердца дошедши, и жизнь бы всю его смертию пресекла. Так надобно рассуждать и о наказании виновных.

Да, действительно: нарочитое имел отец Феодор в наставлениях искусство. И остр был в рассуждениях, весьма остр.

К такому настоятелю естественно стремились жаждущие спасения и доброй подвижнической жизни. И заметим: отнюдь не случайна цифра, названная Старцем, когда говорил о возможном нападении разбойников: что нас-де восемьдесят человек…

Вообще к людям трудящимся отец Феодор был милостив. Однажды ему доложили, что рабочие, строившие по договору соборную церковь, взяли лишние деньги, и едва ли можно надеяться, что по окончании работ они их вернут. Старец ответил: «Они народ бедный. Пусть этот излишек будет им вместо милостыни».

И за невольные прегрешения не наказывал отец Феодор. Случилось, что недалеко от Санаксара загорелась монастырская мельница и сгорела вся. Убыток от пожара был рублей на пятьсот. Живший на мельнице для присмотру брат, от внезапной печали не зная, как и что отвечать, не смел и явиться к настоятелю. Когда же братия привели его ко отцу, то не наказал его Старец даже единым словом, лишь произнёс, повторяя праведного Иова: «Господь даде, Господь и отъят, яко Господеви изволися, тако и бысть»[35].

Эта мельница устроена была для помола хлеба и толчения дубового корья в продажу. Ибо Старец учил своим трудом снискивать себе хлеб; для чего, между разными послушаниями, некоторые братия шили рукавицы, которые и продавались затем в Темникове.

Но при всех необходимых трудах – главным для отца Феодора была душа человеческая: мирной ли она была? не в смятении ли?

Вот что вспоминал преподобный Зосима Верховский: «Во время путешествия нашего со старцем Василиском случилось нам пробыть некоторое время в Санаксарской пустыни[18], где слышали мы много дивного об отце Феодоре, а между прочим рассказывали нам и сие: призвал он однажды одного брата своей обители, который был не спокоен в духе, и говорит ему: “Целый год я дал тебе времени жить у нас; теперь ты должен мне сказать истину. Извествуется ли душа твоя, что в нашей обители ты надеешься обрести спасение, и расположилось ли сердце твоё к чистосердечному откровению своих помыслов и преданности ко мне?” И когда брат сей, падая к ногам настоятеля, признался, что не имеет таких чувств, тогда отец Феодор сказал ему: “Хотя ты полезен обители и очень нужен нам (ибо брат сей был искусный кузнец), но, видно, не благоволит Бог тебе здесь остаться. Иди, сыщи обитель и старца по совести и от всей души служи там Господу”, – и отпустил его с миром. Сие мудрое и духовное рассуждение великого Феодора напечатлел я в памяти и в душе моей».

Не было для Преподобного ничего, в чём бы он не усматривал прежде всего духовный смысл. Однажды весной прохаживался он один, как в обычае у него было принято, в окрест обители растущих дубравах, и встретились ему двое из братии, шедших на озёра для рыбной ловли; и подошли к настоятелю для благословения. Он же сказал им:

– Имейте, други, непрестанно в трудах память Божию и зрите Божественный Промысл, живо в тварном мiре на виду у нас действующий. Вот, в чувствуемой ныне весне, чрез различные распущения листьев на древах, или при виде приятных цветов и трав, из земли возникнувших, – явно представляется тот пред очами нашими день, в который имеет быть действительно по плоти умерших всех воскресение. Воистину премудрый написал апостол Павел о Боге, что невидимая бо Его и присносущая Сила и Божество от создания мгра твореньми помышляема видима суть[36]; и пророк Давид к Богу воспел: в творениихруку Твоею поучахся[37].

И так окончив беседу, благословил их дальше идти; сам пошёл другой стороной леса. Уходя, сказал им с улыбкою:

– За мною – не идите никтоже…

От пойманных в монастырских ловлях рыб, сколь бы невеликое число их ни было, всегда отделял половину, говоря при этом: «Сие бедным моим нищим», – разумея общину учениц, которых определил в Арзамасе при Николаевском монастыре, когда шли из Санкт-Петербурга.

Обителей женских тогда в Арзамасе было две; вторую – Новодевичий святого Алексия, человека Божия, – упразднили в 1764 году, церковь обратили в приходскую, монашествующих сестёр перевели в Николаевский монастырь. Лишь несколько послушниц, за недостатком для них помещения в Николаевском, остались на прежнем месте своего жительства, в качестве богадельниц. Вот тогда-то, ходатайством и тщанием отца Феодора, его ученицы переселены были в упразднённый этот Алексеевский монастырь и стали жить при церкви, тоже как богадельницы, официально оставаясь в зависимости и подчинении игумении Николаевского монастыря, но живя по уставным правилам и в строгом послушании отцу Феодору – через избранную им же настоятельницу из числа самых опытных учениц. (В те первые годы это была – Евдокия Ивановна, из дворянского звания, по мужу Петрова, вдова сержанта гвардии.) Шло время, община возрастала числом, всё более укреплялась духовно; Старец, став настоятелем Санаксара, имел благословение от епархиального Преосвященного на выезды в Арзамас и посещал бедных своих нищих в год раза два-три: наставлял в беседах, утешал в недоумениях. И настоятельнице общины приказано было от отца приезжать в необходимейших духовных нуждах к нему в монастырь; тогда останавливалась в гостином дворе на краткое время, куда и приходил отец Феодор днём между церковными службами и, разрешив все вопросы, отправлял её во свояси – в полном духовном спокойствии.

В те годы таковое управление Старцем-монахом двух общежитий – мужского и женского – многих смущало[19]. Так и в Санаксаре случилось: двое из братии, трудниками подвизавшиеся, соблазнились, что отец Феодор две общины содержит, а особенно женскую. И придя к Преподобному, открылись ему в своих помыслах, что никак у двух обителей быть единому пастырю не можно. (Один был из купцов города Рузы именем Матфей Космич Брюшков, в будущем строитель Пешношского монастыря схиархимандрит Макарий, а второй из московских купцов – Иван Иванович, окончивший земную жизнь на Афоне монахом Исаией.) Преподобный много вразумлял их толкованиями; но они остались при своём и просили отпустить их для разрешения к схимонаху Досифею, затворнику Китаевской пустыни подле Киева, знаменитому своей прозорливостью. Отец Феодор охотно благословил. Пришли в Киев, поклонились святыням. И к старцу Досифею – что вот-де какое смущение: отец Феодор два монастыря, мужской и женский, под своим управлением содержит… Распросил их старец о порядках в Санаксаре – и говорит: «А что, вы слабости какие в нём заметили?» «Нет, – отвечают, – он

строгой жизни!» «Недостатки, что ли, какие имеет?» «Нет никаких». «За кого же вы его почитаете?» «За святого…» «И что, он грамоте знает?» «Учёный!» – «Ну так что же вы тогда сомневаетесь? Не сомневайтесь! Разумная голова может не только двумя, но и тремя обителями управлять!» И ещё другое многое сказав им на пользу, велел возвратиться к отцу.

На том они и успокоились.

А старец Досифей[20], провожая их обратно в Санаксар, снял со своей руки чётки и просил передать преподобному Феодору.

Сия община «бедных нищих» – скажем теперь подробнее и о ней – была воистину богата нищетою Евангельской. Имея такого пастыря, который сам от первых дней подвижничества положил всё богатство, всю славу и честь на Небеси, они прониклись к нему истинною любовью, отдав себя в безпрекословное послушание, тем исполнив завет Господа Иисуса Христа, сказавшего ученикам: Слушаяй вас, Мене слушает, и отметаяйся вас, Мене отметается; отметаяйся же Мене, отметается пославшего Мя[38]. И Преподобный отец, когда приезжал к ним в обитель, то встречаем был всеми духовными сёстрами, великой радости преисполненными, «яко родные дети, лица сладостнейшего родителя своего давно не видевшие, с трепетом и радостию к нему стекающеся, к любезным стопам припадающе и умильно святую десницу его целующе…» Входил Преподобный обычно в их общую большую келию, где, по принятию с ними вещественной пищи, «отверзал он источник невещественныя к ним своея о Господе беседы», – и продолжал до вечерни, отвечал и на предлагаемые от них душевные нужды, подавая каждой успокоительное решение; после чего выезжал ночевать на своё в Арзамасе имевшееся подворье. На другой день, в пристойное для бесед время, приезжал снова. При долгих этих беседах случался у него иногда сильный кашель от внутренней болезни, которую вынес из первых лет подвижничества – от безмерного в пустыне поста (отчего теперь по вечерам почти и не ужинал никогда). Провожаем же был духовными чадами – даже до самых врат, «яко пастырь их и любезнейший отец». В таком спасительном делании пребывал Преподобный в Арзамасе недели по две, а затем возвращался в свою обитель.

Сестёр в общине к тому времени возросло до пятидесяти, и был у них от отца Феодора изустный устав (впоследствии ими записанный), который неукоснительно соблюдался.

Главное основание сего устава заключалось в том, чтобы все живущие в общине духовные сёстры «имели полное, совершенное и безпрекословное во всём послушание к матери настоятельнице и чистую пред нею совесть, всегда и во всём сомнительном ей открывались, все чувства свои, мысли, склонности, поступки и деяния, и чтоб хранили к ней любовь и чистосердечие, а меж собою чтоб были единодушными и единомысленными, скромными, тихими и благоговейными; сама же настоятельница, как истинная мать, должна иметь к сёстрам нелицемерную любовь, не выделяя и не умаляя одну перед другою, но всем оказывать равную приветливость и заботу, и в чьём нраве явится какой недостаток, тот исправлять с долготерпением и кротостию, в недоумениях же, чего сама решить не может, относиться с тем к отеческому рассуждению». Далее заповедано было, чтобы каждая сестра находилась в приличном свойству своему послушании и труде, от чего могла бы стяжать себе хлеб насущный. (Отец Феодор завещал им изначально: содержать более внутреннее монашество, – а постригов не благословлял.) Рукоделия же у них имелись различные: иные шили приносимое от граждан платье, другие пряли, третьи шили золотом, иные низали жемчугом, ткали холсты, чулки вязали (а были же ещё работы, поддерживающие общинную жизнь), – и так трудились они весь день, а то и вечерами по келиям сидели в трудах даже до полунощи, при этом какая-либо из грамотных сестёр читала вслух из душеполезной и назидательной книги. А как по многолюдству в келиях жило до десяти сестёр вместе, то отец Феодор назначил через настоятельницу в каждой келии старшую сестру – из доверенных и опытных в духовной жизни, которая была совершенной в своей келии хозяйкой и распорядительницей и о всяком, хотя и малом отступлении от порядка тотчас докладывала настоятельнице; младшие же находились у неё в послушании, так что «без позволения не могут и выходить из своей келии в другие. Старшая распоряжается их трудами и рукоделием, назирает их поведение, образ жизни, чистоту и опрятность, следит, чтобы не было праздности, излишних разговоров неблагопристойных и нескромных, дабы не возникло между ними неустройства или раздора, но чтобы, напротив, всегда соблюдалась друг ко другу ласковость, благорасположение, согласие и любовь…» Ибо учил своих чад преподобный Феодор: «Други мои, по примеру божественной любви Апостольской, в спасении ближнего – наше спасение, в его жизни – наша жизнь, его пользу – в нашу пользу да вменяем, потому что все мы единаго Тела уды имеемся о Господе[39]. Говорит Златоуст святый: “Аще кто вся исправит, а ближнего не воспользует, – не внидет в Царствие Небесное”. И в другом месте: “Не думайте, – говорит, – что только мне одному о всех вас пещися надобно, но разделите, молю, сие служение со мною; аз ко всем беседую, а вы наедине друг ко другу слова мои извещайте”, – и тако каждый да ищет спасения в ближнем своём».

Правило молитвенное установил отец Феодор в общине следующее:

Вечером после ужина в той же общей большой келии читалось по очереди грамотными сёстрами малое повечерие с канонами Иисусу Сладчайшему, Пресвятой Богородице с акафистом и Ангелу-Хранителю; далее сто молитв Иисусовых с пятьюдесятью земными полклонами; затем читался помянник и молитвы на сон грядущим. После чего ещё, бывало, трудились по келиям, в молчании и благодушии внимая чтению из духовной книги. К полунощи отходили ко сну от бденных трудов своих – и отдыха дозволялось не более пяти часов. Восстав от сна, шли вновь в общую келию, где читались утренние молитвы, две рядовые кафизмы и помянник, – и все приступали исполнять послушания и рукоделия, пребывая в них до обеда; а подкрепив себя телесно, паки возвращались к трудам своим. К церковным же службам в будни ходить им не дозволялось; но в воскресные и праздничные дни обязывались быть все в храме Божием, где для них уготовлено было особое место за завесою, скрывающей от взоров мiрских людей (не забудем, что церковь – во имя Преподобного Алексия, человека Божия, – прежде монастырская, обращена была в приходскую).

И о других подробностях внешней жизни читаем в уставе, как-то: всем быть в совершенном нестяжании, а потому, между прочим, и всякое излишество, весёлости и в мiру бываемые утешения строго запрещались (а были в общине, изначала и чем дальше, тем более, поступившие из благородных сословий), так же и в украшении келий соблюдать осмотрительность – только иконы и другие приличные к назиданию духовному изображения; шёлковых и бумажных (из хлопка) одежд не носить, а лишь холщовое и шерстяное, единообразного покроя и чёрного цвета – и сие для всех, включая настоятельницу; за ограду монастырскую на городские улицы, во избежание соблазнов, никому не выходить, кроме возрастных сестёр, к необходимым для общины покупкам и потребностям назначенных (так что иные из сих затворниц забывали, «какая есть по улицам дорога и как по ней люди ходят»); к родственникам или благодетелям в гости не позволялось никого отпускать, кроме благословной вины; посылать письма и получать их, прежде нежели настоятельница их не прочитает, не только не позволялось, но и строго запрещалось; видеться же и говорить, хотя бы и с самым ближайшим родственником, можно только в общей гостиной келии – для благородных, или в приворотне – для простых, – но и притом: непременно в присутствии назначенной от настоятельницы твёрдой в нравственности сестры.

…А теперь спросим себя: при таких суровых правилах общежития (напоминающих, между прочим, некоторые пункты устава Александро-Невского монастыря) – чем же укреплялась эта община бедных нищих? от чего возрастала числом и духом? на чём утверждалась? Повторим: на совершенном доверии к Старцу, на несомнительном послушании ему, на очевидности для всех его пламенной к Богу любви. (И ещё подумаем: если так содержал отец Феодор общину учениц, то какие же строгости были у него в Санаксаре? Но и там: ученики его умножались.) Сам Преподобный учил чад своих: «Если благодушно примите моё послушание, то великую милость от Господа Бога получите и воздаяние вечное, а не временное…»

Мы будем ещё говорить об удивительной этой общине, которая должна бы по праву называться Феодоровской; но теперь время возвратиться нам в Санаксар, где уготовано преподобному Феодору великое испытание.

Знали всегда и доныне знают святые: не заповедал Бог, чтобы возлюбленные чада Его, будучи в этом мiре, имели покой, но наипаче восхотел Бог, чтобы пребывали они в уничижении и скорби. Ибо «тем и отличаются сыны Божии от прочих, что живут они в скорбях, а мiр веселится в наслаждении…»[21]

На сей раз орудием Промысла Божия избран был Темниковский воевода Василий Неёлов.

Дело это продолжалось не один год. Архимандрит Феофан Новоезерский (а тогда послушник Фёдор Соколов), один из очевидцев происходившего и притом единственный, кто оставил о конфликте этом краткие воспоминания, утверждает, что Неёлов сперва напросился в духовные чада к Преподобному:

«Когда о добродетельном житии отца Феодора разошёлся слух, то многие мiрские шли в обитель и спрашивали у него в духовных нуждах наставления. Так и бывший в Темникове воевода Неёлов пожелал иметь отца Феодора духовником и просил его о том прилежно. Старец предупредил, что будет требовать повиновения во всём, к пользе душевной относящемся. При этом указал воеводе на заповедь апостола Павла: Проповедуй слово, настой благовремение и безвременне, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением[40]. Воевода расположился быть во всём покорным, как сын к отцу; и продолжал исполнять сие три года без всякого сопротивления. Но затем вышел из послушания, стал посты и постные дни пренебрегать; в городе летом печи печатал, а ежели кто хотел, чтоб распечатана была печь, положил с каждой по рублю; дела решал несправедливо по мзде, обвиняя невиновных, а виновных оправдывал. Слыша много жалоб и ревнуя об исправлении воеводы, отец Феодор строго обличал его, но тот ни во что поставлял все обличения духовного отца. Напоследок в жатвенное время принуждал крестьян строить покои себе. Крестьяне просили Старца, чтоб съездил и лично убедил воеводу дать сперва им с хлебом убраться. Отец Феодор, видя такое притеснение, приехал в Темников в дом к воеводе. Услыхав об этом, тот ушёл в канцелярию, сел за зерцало[22] и велел позвать отца Феодора. Когда Старец вошёл, воевода начальнически спросил: какую имеет он до него нужду? Отец Феодор, пересказав ему все его дела, убеждал оставить грабёж и притеснение бедных. Воевода велел дневальному записать в протокол, что настоятель Санаксарского монастыря при зерцале называл его грабителем, – и представил о том губернатору в Воронеж; губернатор донёс Государыне Императрице Екатерине Алексеевне, а от неё в Синод вышло повеление исследовать сие дело. Почему губернатору велено призвать отца Феодора и отобрать от него ответ. Тогда отец Феодор брал с собой и меня для писания ответа[23], – подав который отпущен был обратно. А чрез несколько недель вышло Высочайшее повеление: отправить его, как безпокойного человека, в Соловецкий монастырь…»

Свидетельство архимандрита Феофана, конечно же, ценно (хотя, как теперь выясняется, он допустил некоторые принципиальные неточности; не забудем, что вспоминал он сию историю спустя почти пятьдесят лет). Теперь мы имеем в руках архивные документы всех участников этого дела: настоятеля Санаксарского монастыря иеромонаха Феодора, воеводы города Темникова надворного советника Василия Васильевича Неёлова, Воронежского губернатора генерал-поручика Николая Лаврентьевича Шетнёва, епископа Владимiрского и Муромского Иеронима (Формаковского), членов Святейшего Синода, чиновников 1-го департамента Правительствующего Сената и – самой Императрицы Екатерины II Алексеевны. Мы имеем возможность как бы услышать голос Преподобного, его позднейшую оценку происшедшей над ним расправы: собственные его слова, сказанные уже после возвращения из девятилетней ссылки и записанные доверенным учеником[24]. Мы обязаны, наконец, провести некое расследование, чтобы не только восстановить насколько возможно подлинную картину этого дела, увидеть, как поступал в тех или иных обстоятельствах Преподобный отец, но и проникнуться, хотя бы отчасти, внутренним его отношением к тому, что попустил Господь Бог. Думается, что правдивое повествование этой страдальческой, но и в высшей степени поучительной истории будет нам не без духовной пользы.

Итак, первое: был ли преподобный Феодор духовником воеводы Неёлова – хотя бы и по прилежной его просьбе, хотя бы и в начальные лишь три года, покуда раб Божий Василий «не вышел из послушания»?

Наш ответ: судя по тональности и содержанию документов, исходящих от Неёлова и, несравнимо нам более важных, читаемых от преподобного Феодора, – нет никаких, даже малейших оснований предполагать таковые между ними отношения, хотя бы и бывшие (при этом, конечно же, учитываем канцелярское назначение нами исследуемых бумаг). Впрочем, мы думаем, что если и пожелал воевода Неёлов иметь отца Феодора своим духовником, если и упрашивал его об этом прилежно, то не иначе как из тщеславия: первое бюрократическое лицо уездного города и иметь хотело всё самое первостепенное, самое знаменитое в подчинённой ему округе. (Желания же соответствовать

приобретаемому, то есть в данном случае – духовно трудиться, – как правило, не обретается у подобного рода людей.)

А Старец? Старец и не мог поступить иначе, чем так, как поступил. Слышим же и от Господа: Грядущаго ко Мне не изжену вон[41], – иначе никогда и не приблизил бы Иуду– предателя.

Каким же в действительности был ход тех скорбных событий?

Сказано у Апостола: Овех убо милуйте разсуждающе, овех же страхом спасайте, от огня восхищающе [42].

24 октября (т. е. отнюдь не «в жатвенное время», как вспоминает отец Феофан) 1773 года, в десять часов по полунощи, настоятель Санаксарского монастыря иеромонах Феодор, убеждённый, что духовными увещеваниями исправить воеводу уже никак невозможно, приехал в Темников, чтобы начать действие гражданским судебным порядком. Он вошёл в Темниковскую ратушу (купеческую управу), где заседали выборные от городских и уездных купцов. Позже, в объяснительной правящему архиерею, отец Феодор скажет, что он «приезжал в ратушу по многим от купечества на того воеводу Неёлова, в грабительствах его и разорениях, ему, настоятелю, жалобах, желая обще в том получить от них известие». Но поддержки от выборных купцов отец

Феодор в ратуши не получил. Затем он идёт в Темниковскую воеводскую канцелярию, где в судейской камере в этот час, на своём присутственном месте, заседал сам воевода, надворный советник[25] Василий Васильевич Неёлов, а с ним и секретарь канцелярии Алексей Мыльников. Войдя без церемоний, отец Феодор прямо объявил Неёлову, что он есть «грабитель и разоритель народа» (притом и о «прочих того воеводы грабительствах и разорениях, причиняемых бедным»), и потребовал записать эти слова в канцелярский журнал. После чего из присутственного места вышел. А позже объяснял епископу Иерониму, что намеренно поступил так, дабы «дело оное не могло быть закрыто». Ибо «закон общественный и права государственные обязывают нас усматривать обществу вредительные случаи и всеми мерами стараться, чтобы таковые искоренять, дабы как душевная, так и телесная жизнь общества не могла разориться. И потому он, настоятель, тем обвинением и требовал, чтобы непременно сообщено было по надлежащему в гражданскую команду, от коей бы вышло повеление означенного воеводу Неёлова, сменив от судебного места, исследовать, а он, настоятель, и должен будет тогда доказывать, за что назвал его грабителем и разорителем народа».

Чиновник Неёлов в ответ поступил так, как и обязан был поступить. В журнале воеводской канцелярии появилась подробнейшая запись о приходе настоятеля Санаксарского монастыря иеромонаха Феодора в присутственное место «без всякого дела» и о назывании им воеводы «непристойными словами облыжно», а затем вынесено было и приказное решение: «дабы он, иеромонах Феодор, в настоящих делах по Темниковской канцелярии помешательства и в обществе неспокойства чинить не мог и с Высочайшим интересом несходственность не произвёл, с прописанием всего вышеизложенного обстоятельства из Темниковской воеводской канцелярии представить на рассмотрение в духовную Преосвященного Иеронима, епископа Владимiрского и Муромского консисторию и требовать, чтобы с ним, иеромонахом Феодором, учинёно было в силу Духовного регламента и законов…»

Официальная бумага имела важную силу в бюрократическом государстве Российском. Бывало, сами чиновники подпадали под магическую власть бумаги. Когда бумаге давался ход, то движение её становилось неотвратимым – покуда не получало должного разрешения. Отец Феодор знал это и шёл на это. Думал ли, что государственно-церковный чиновничий аппарат дружно встанет на стороне чиновника Неёлова? Надеялся, что законность государственная не решится вовсе отвергнуть справедливые притязания общественные? И в этом, как человек истинно духовного благородства, не оставлявший и в каждом увидеть хотя бы признаки неискажённой духовности, – ошибся. Но в этом была проблема и для всякого духовно живого человека, столкнувшегося с бюрократическим государством, созданным могучею волей Императора Петра Великого.

В тот же день, 24 октября, воевода Василий Неёлов подписал доношение епископу Иерониму (а не Воронежскому губернатору, как вспоминал архимандрит Феофан и как до сего дня утверждали жизнеописатели Преподобного). Получив сие доношение, Владыка тотчас отправил с нарочным к иеромонаху Феодору требование дать объяснение происшедшему, – каковое Преподобный без замедления дал, краткое и определённое (фрагменты мы цитировали). Убедившись, что делу дан ход, теперь уже сам отец Феодор пишет доношение – Воронежскому губернатору (как прямому начальнику Темниковского воеводы), которое и отправляет с доверенным учеником – монахом Иоасафом. Из доношения видно, что конфликт между воеводой Неёловым и Санаксарским монастырём начался с того, что Неёлов на монастырских мельницах без всякого платежа молол собственный хлеб; а когда отец Феодор ему в этом отказал, то «он, воевода, приняв на нас свою злобу, начал нам производить нападки и утеснения и возбранять купечеству, чтоб в монастырь не ходили и милостыни не подавали». За то одно, что темниковский купец Алексей Власов отдал в монастырь двадцать три улья собственных пчёл, «как души своей ради, так и для поминовения отца своего», воевода Неёлов принудил купечество содержать Власова в ратуше под караулом, желая его «иль в солдаты отдать, иль пятьсот рублей денег взять, иль без всякой милости сечь плетьми». «Что уже уведав, я, настоятель с братией, сказал купечеству, чтоб воеводе в том не угождали, понеже начинает дело беззаконное». Власова на время из ратуши от караула освободили, за что воевода «на всё купечество остался с немалым гневом». Далее отец Феодор перечисляет и другие обиды, чинённые от воеводы «многим прочим, как купечеству, так и уездным: для своих прибытков забирал под караул в острог и в той нужде долговременно морил, также в летнее время печатанием и нетоплением печей всему купечеству производил немалую нужду, как без варения пищи, так паче и без печения хлеба, и чрез таковые утеснения получал себе от того купечества немалые взятки». И отец Феодор называет имена одиннадцати купцов, из тех, кто жаловался ему на воеводу, называет и суммы взяток. Доношение заканчивается просьбой к губернатору не просто наказать воеводу Неёлова тем или иным образом, а – отрешить от должности и предать следствию и суду, на котором бы и доказывалась вся вышеписанная его вина. Если же Неёлов от служебного места сменён не будет, «то многие за страх того воеводы как от доказательства, так и от свидетельства откажутся».

Воронежский губернатор генерал-поручик Николай Лаврентьевич Шетнёв был единственным, кто попытался поначалу хоть как-то погасить конфликт (что, впрочем, как мы видели, не согласно было с желанием самого отца Феодора). Получив доношение, он тут же отправляет три письма:

отцу Феодору – с заверением, что во всём, касающемся собственно монастырской обиды, от него, губернатора, будет воеводе строго подтверждено, «чтобы он того отнюдь не чинил»; но и с разъяснением, что все прочие против воеводы обвинения, как-то: взятки с купцов и с уездных жителей, и иные утеснения, о чём-де сами обиженные показывать имеют, – отнюдь не входят в компетенцию Санаксарского настоятеля, ибо «государственными законами в дела, глас о себе имеющие, даже и фискалам вступать запрещено; повелевается же всякому о своих обидах бить челом и доносить самим, не примешивая других лишних дел», потому-де сами обиженные купцы и должны обвинить воеводу в челобитных своих; а кроме того, «не только вам, настоятелю, но и духовным правительствам в дела, принадлежащие до гражданского суда, указами вмешиваться не велено, почему оное ваше доношение и оставлено здесь без производства»;

воеводе Неёлову – с подтверждением: «оному монастырю никаких обид отнюдь не чинить, опасаясь в противном случае неупустительного ответа и штрафа»;

епископу Иерониму – с информированием о сути конфликта и своей губернаторской реакции на него, и с покорнейшей просьбой, чтобы «Ваше Преосвященство и со своей стороны сделали подтверждение ему, настоятелю, дабы он в некасающиеся до него дела не входил и не подверг бы себя под ответ или нарекание».

Далее случилось – непоправимое.

Получив 4 января 1774 года письмо Воронежского губернатора, имея уже на руках жалобу воеводы Неёлова и объяснительную иеромонаха Феодора, епископ Иероним ничуть не медля пишет подробнейшее, на девяти листах, доношение в Святейший Правительствующий Синод, которое и отправляет 15 января (тем самым напрочь перечёркивая осторожное намерение губернатора не допустить выхода сего конфликта с местного чиновного уровня на столичный). Но не только обстоятельства настоящего дела выносит Владыка на рассмотрение высшего церковного органа. Он присовокупляет к нынешнему делу ещё одно – пятилетней давности: дело неоконченное, дело предерзостное, по которому обвинённого никак не должно было оставлять без примерного наказания. Давно лежало сие дело во Владимiрской консистории без движения. Теперь – понадобилось.

Остановимся и возвратимся в 1768 год.

Мы видели, что преподобный Феодор созидал Санаксарскую общину на очень строгих, древних правилах монашеского жития. Основанием для этого он имел, во– первых, свой собственный опыт подвижничества, а во-вторых – своих учеников, доверившихся ему, желавших и способных к аскетическому подвигу. Это были прежде всего те, кто ушли в след его из Санкт-Петербурга, постриженные здесь в Санаксаре и составившие основу братства, прираставшего затем стремящимися испытать себя. Надо сказать, что любовь и наставническая забота Преподобного одинаковы были ко всем братиям, но требования к ним, конечно же, различались. Одно дело бельцы – послушники в мiрском звании, – которые хотя и проходили такую же, что и вся община, жестокую жизнь (вспомним архимандрита Феофана), но ворота для тех, кто не вмещал сие, были отворены: Старец сверх меры никого не удерживал… И совсем иное – для тех, кто принял монашеский постриг, обещаясь, с помощью Божией, о претерпении мужественно и благодушно всякого злострадания, спасения ради души своей: таковых отец Феодор, когда это необходимо было, врачевал безуступчиво и врачевство употреблял – неласкательное. Требовалось здесь, по слову Апостола, непрестанное плоти распятие со страстьми и похотьми[43], требовалось здесь умирание для мiра и всего, яже в мiре, – и первым в подвиге был сам Старец, подавая пример, но и послушания при этом требуя совершенного. Знал, что такое верность: духовному отцу, а чрез него – Господу Иисусу Христу; знал, какие дары эта верность и это послушание содержат в себе: вся могу о укрепляющем мя Иисусе Христе[44], – и мы помним, что ответил Преподобный епископу Пахомию, когда Владыка пожелал взять от него тех, кто вверил Старцу свою душу: «сие отлучение будет для них не без прискорбия и вреда». Так заботился и так отстаивал своих чад.

Дело, которому епископ Иероним дал ход, случилось при его предшественнике – Павле, епископе Владимiрском и Муромском.

26 июля 1768 года епископ Павел получил из Святейшего Синода указ «о распределении сверхштатных монашествующих в те монастыри, где до оных недостаток есть». Монашеские постриги строго контролировались Синодом и разрешались лично Императрицей. В монастырях имелись штатные расписания и, в зависимости от класса, значимости, иного-прочего – каждому определялось соответствующее количество монашествующих, сверх которого и постригать уже было никак не можно. Деятельные настоятели исхитрялись и постригали кандидатов из своей братии, как будто пребывающих в других монастырях епархии, где по скудости тамошней жизни имелись вакантные штатные места; постриженные как бы там, монахи по-прежнему находились здесь, – а там оставалась скудость и недостача. Таковая воистину чехарда могла быть разрешена чрезвычайно просто, для этого государственной власти, подмявшей под себя церковную организацию, надобно было взглянуть на дело духовно, – но где же было взять духовного видения бюрократической власти?

В августе настоятель Санаксарского монастыря иеромонах Феодор получил из Духовной Преосвященного Павла консистории указ, в силу которого обязывался предоставить в распоряжение Владыки сверхштатных своих монахов. По расписанию в Санаксаре полагалось иметь семь монашествующих. Имелось пятнадцать26. Это были изначала его ученики. Это было ядро общины. И теперь ядро – расколоть? Никогда отец Феодор не пошёл бы на это. Но прежде чем ответить Владыке обоснованным отказом, Старец в трапезе при всей братии объявил о присланном из консистории указе и о своём решении не дать братство на изъятие; объявил, желая испытать учеников и услышать, прежде всего от монахов, ответные слова верности и поддержки. И услышал эти слова от всех – кроме двоих. Иеромонах Венедикт и иеродиакон Пармен – из петербургских ещё учеников, из Преображенских гвардейцев, – выразили желание воспользоваться указом и покинуть обитель, жизнь в которой сделалась им несносной по причине установленных настоятелем продолжительных церковных служб, кои «по немощам и слабости здоровья они и прежде с великою нуждою исполнять могли, а ныне перенесть уже и вовсе никак не в силах». Было ли случившееся неожиданным для Преподобного? Не для того ли и объявлял при братстве, чтобы наконец обличить давно втайне вызревшее непокорство? И применить горький пластырь – в назидание прочим. За формальными строками канцелярских доношений – как узнать, что там происходило и прежде всего в душе каждого? Чуть позже, оправдываясь пред консисторским начальством, Венедикт и Пармен проговариваются: настоятель, в ответ на желание наше выйти из обители, «сказал нам, что увидите-де, какая вам последует свобода». Вот оно что: не в длительных службах церковных было дело, долгие службы, строгий устав, жестокая жизнь – были изначала, будут и далее, покуда преподобного Феодора не удалят из Санаксара, – Венедикт и Пармен проживут в монастыре ещё много лет, а первый из них в 1778 году даже настоятельства добьётся… Дело не в телесных немощах, проблема была, вероятнее всего, духовная: несносным стало им иго послушания, захотелось сбросить его, захотелось свободы… Искушение было серьёзнейшим, серьёзнейшее требовалось и врачевство. Старец понимал это.

Мы воздержимся от дальнейших домыслов. То, что Старец ещё увещевал их, из документов явствует. Но чем утверждали они своё упрямство? Немощи телесные – разве причина?

За противность общему братскому согласию, за немирствие, за нежелание покориться настоятелю и духовному отцу последовала обоим виновникам строгая епитимия: Старец лишил их братской трапезы и отстранил от священнослужения – ибо с таковым духом противления не следует и приступать к алтарю Божию.

Сам же уехал во Владимiр к епископу Павлу.

Формальным обоснованием своего отказа отдать монахов был для отца Феодора тот самый, добытый у Императрицы чрез приближённых к ней лиц и спасший ещё недавно Санаксар от исчезновения, указ от 10 августа 1764 года, которым Самодержица повелевала: «пустыню Санаксарскую оставить в числе прочих… и быть в ней тем монахам, которые ныне в той пустыне находятся…» Правда, тут же в указе говорилось нечто противоположное: «…а впредь во оной пустыне содержать толикое монашествующих число, сколько оных по учинённому в Комиссии расписанию в безвотчинных монастырях и пустынях быть повелено». И вот поведено было по расписанию содержать семь человек; но, с другой стороны, ныне имеющиеся пятнадцать – пострижены были до Высочайшего этого указа и тоже по повелению Императрицы… Как бы там ни было, епископ Павел не решился что-либо возразить и вынужден был согласовывать последующие действия с вышней командой: он отправил доношение в Московскую Святейшего Синода контору, из которой стал ждать ответ. А отец Феодор выехал назад в Санаксар.

Здесь он нашёл, что чада его, Венедикт да Пармен, отнюдь не смирились, а наипаче явили пагубное своеволие. Покуда не было в обители отца настоятеля, они убежали – и тоже во Владимiр, чтобы самолично представить архиерею желания свои и доводы. Там они письменным доношением поведали Владыке о несносности жизни под водительством иеромонаха Феодора и просили усердно забрать их из Санаксара – хоть, например, во Флорищеву пустынь, где (скажем от себя) как раз назначен был настоятелем иеромонах Вениамин: их сопостриженник, взятый в своё время Тамбовским архиереем Пахомием, а ныне переведённый во Владимiрскую епархию. Но Владыка теперь уже сам должен был объяснять им, ссылаясь на тот же Высочайший указ от 10 августа… и т. д., – и велел возвращаться в Санаксар и ждать, во всяком случае, ответа из Московской конторы; отцу же Феодору будет строго указано, что отстранение их от священнослужения есть отнюдь не его право, а епископское, так чтобы он, под угрозой штрафа, впредь себе таковых дерзновенных поступков отнюдь не дозволял…

С тем отпустил Владыка двух жалобщиков.

Известно: раз поддавшись самочинию и глотнув свободы, трудно остановиться. Теперь уже ослушались они и Владыку и, вместо возвращения на покаяние в обитель, пустились бежать дальше – в Москву, чтобы в конторе Святейшего Синода доказывать о телесных своих немощах. Возвращены они были во Владимiр из Москвы под крепким караулом 5 ноября. С ними прибыло и разъяснение Владыке о том, чтобы сверхштатных монахов в другие монастыри из Санаксара не переводить.

И вот тут-то епископ Павел поступил по букве Духовного регламента (да, возможно, и по своему интересу), а не учёл, что настоятель иеромонах Феодор может в ответ поступить в ревностном духе старчества.

Двух ослушников своего архиерейского благословения епископ Павел наказал примерно: отослал обоих на год во Флорищеву пустынь в монастырские работы и в чреду священнослужения, с тем чтобы по окончании епитимии возвратиться им назад в Санаксар, – о чём указом известил настоятеля иеромонаха Феодора с братией.

И вот это-то решение Владыки было для отца Феодора полной неожиданностью. Что же это за врачевство – когда отец духовный отстраняет своих чад от служения и лишает трапезы, заключая на епитимию в месте, где давали они обещание; архиерей же, напротив, отправляет служить – да туда, куда они же и хотели своевольно, оставляя им при этом и немирствие их, и непокорность!

И что же с ними там будет?

И отец Феодор тотчас пишет Владыке ответ, выражая совершенное своё несогласие.

«Вы, Ваше Преосвященство, – пишет он[27], – поступили не духовно, а совершенно в потакание страстям их; оные иеромонах и иеродиакон приняли намерение к отбытию из Санаксарского монастыря, презирая моё настоятельское к ним увещание; по таковому их непокорению и от церковной службы мною отрешены на время. Вы же отослали их во Флорищеву пустынь, точно, в угодность их, и в том по всему сделана неправда – как указам противная, так и законам духовным весьма беззаконная. Того ради прошу Ваше Преосвященство оных иеромонаха и иеродиакона прислать обратно в Санаксарский монастырь (у епископа Иеронима в доношении: “требовал вернуть”) или меня, для просьб об этом, отпустить в Святейший Правительствующий Синод или в Московскую Святейшего Синода контору…»

Из Духовной консистории настоятелю иеромонаху Феодору на таковой его репорт последовал строгий указ, с угрозою:

«Ты, настоятель, оказываешь к команде Духовной консистории, а особливо и к архипастырю своему не только явное неподчинение, но и совсем точное презрение; потому что всегда виновные в подначальство и работу ссылаются в отдалённые места, а не туда, где кто находится; и если б те иеромонах и иеродиакон в свой же монастырь отосланы были, то и епитимия им ни за что казаться б могла, потому что они в том же почти, как и прежде, имелись бы состоянии. А как ты, настоятель, вышеобъявленное об отсылке тех иеромонаха и иеродиакона для исправления временной епитимии во Флорищеву пустыню учинённое в консистории определение и последовавшую на то от Его Преосвященства конфирмацию[28] называешь презрительно, якобы оные учинены в противность правилам и указам (а каким именно, того не объявляешь), то сам чрез то себя явно показываешь, что ты посылаемыми от команды, а особливо от архипастыря своего повелениями не только не доволен, но, оные презирая, чинишь поносительные укоризны. Ибо как по слову Божию начальникам и наставникам надлежит повиноваться, а по Апостольскому 55 правилу к епископам никакого досаждения употреблять запрещено, так и в гражданских правах, а именно: в воинских 21, 27, 28 и 29 артикулах[29], генерального регламента в 54 главе и в Именном 1724 года генваря 20 дня указе, – повелевается, с жестоким притом подтверждением, дабы пред командирами и повелениями их никакого ослушания чинить не дерзали; а притом генерального регламента в 55 главе и указе 1764 года сентября 13 дня точно запрещено, чтоб никаких поносительных слов в репорты

включаемо не было. И если б тех государственных прав, а особливо и слова Божия силу и содержание ты, настоятель, разуметь и в памяти содержать незабвенно мог, то бы против команды, а особливо и к архипастырю своему такового презрения и укоризненного поношения в репорт включать никак не отважился бы. А хотя тебе, настоятелю, о показанных иеромонахе и иеродиаконе представлять что-либо и рассудилось, то однако же чинить надлежало с почтением и учтивостию, как о том в вышепомянённых государственных правах узаконено неотменно. Что же касается до учинённого тобою, настоятелем, означенным иеромонаху и иеродиакону в священнослужении запрещения за единое только их якобы из монастыря к отбытию намерение, то и оное тобою сделано в явное архипастырю своему презрение; ибо хотя бы они и в важных каковых винах оказались, однако о том надлежало представить архипастырю своему, потому что запрещение в священнослужении, по содержанию 39 Апостольского правила, единственно во власти состоит епископской. Того ради, за всё вышеозначенное твоё с явным против команды, а особливо к архипастырю своему презрением и непокорностию дерзновенное представление, в чём твоя точная состоит винность, подлежал бы ты суждению и неотменному штрафу; однако, как видно, всё то учинёно тобою больше от нерассудного домогательства, чтобы те иеромонах и иеродиакон никуда для епитимии кроме своего монастыря не были бы отосланы, – так в рассуждении этого (и что ты, настоятель, чрез вышеписанный указной тебе выговор можешь прийти в должное в погрешности своей очувствование) штраф тебе впредь до рассмотрения поудержать, с таким притом подтверждением, что если ты и вышеписанное оказанное тебе снисхождение пренебрегёшь и в таких же дерзновениях впредь виновным окажешься, то уже в таком случае – по силе правил и указов – суждён и штрафован всенепременно быть имеешь. А как и увольнению тебя в Москву и в Санкт-Петербург никакой законной нужды не усматривается, то и в этом тебе – отказать.

[Подписал] Иринарх, игумен Боголюбовский».

После грозного сего от начальства окрика Старцу впору бы замолчать (или, как присоветовали ему: очувствоваться). Но речь шла не о нём, в беде были духовные чада, скривившие свой путь, поддавшиеся наваждению бесовскому, в котором им ещё помогли… Очевидно, что многое и открыто было Старцу в судьбах тех, за кого он бился столь неуёмно и горячо. (Да вот же: как выяснится в итоге, отец Венедикт – нагляднейший тому пример…) И преподобный Феодор отправляет, января 7 дня[30] 1769 года, в консисторию ещё один свой репорт, пытаясь достучаться сквозь формально безукоризненную толщу правил и указов.

«…А в репорте том он, Феодор, пишет (цитируем доношение епископа Иеронима), что виновным себя не признаёт. Понеже Апостольское слово и гражданские указы приказывают покорным быть и послушным к пастырям таким, которые хранят Божии законы и порученных им содержат законно, а не к таким пастырям, которые идут противу законов Божиих и судят совершенную неправду, о каковых уже тот же Апостол не так говорил, когда приведён был пред архиереем Ананией и повелено его [Апостола] беззаконно бити во уста. Тогда что он сказал архиерею тому? Бог имать бити тя, стено

повапленая; седиши судя ми по закону, преступая же закон велиши, да биют мя[45]. Так по тому слову Апостольскому к неправедному архиерейскому суду, аще бы кто и бити его, Феодора, беззаконно восхотел, благовременно б было и ему то Апостольское слово рещи: что Бог имать бити тя, стено повапленая. Означенным же иеромонаху и иеродиакону учинена епитимия беззаконная и ложная, к самовольству желания их; а когда бы они присланы были на своё место для исправления епитимии, то б оная им паче чувствительна была, если б их за грехи от священнослужения запрещением и церковными поклонами утрудить, а к тому ж и содержанием в цепи на время смирить. И таковым он, настоятель, архипастырским неправедным судом весьма недоволен. А понеже пастырь не презрение своё взыскивать должен, но смотреть, совершенную ль он сделал правду, то сим неправедным судом и сам уже себе презрение наносит, и не яко пастырь бывает, но паче и губитель овец Христовых. А священнослужение на время тем иеромонаху и иеродиакону удержано того ради, что они беззаконным своим ко отлучению положением – ему, настоятелю, и всему братству стали быть уже враждебны, с коими для той вражды по законам духовным и по слову Христову о неприношении дара без примирения[46] во общей службе и быть стало невозможно, от каковых враждебных и беззаконных и Апостол отлучатися повелевает, и ниже с ними ясти[47]. Он же, настоятель, по благодати Божией, данной ему, в чине священства состоит, а по духу им отец; и данною ему от Бога властию может он их на время запретить и разрешить, а потом и главному пастырю, если нужда следовать будет, предложить. А как-де усматривается им, Феодором, что суд Преосвященного Павла единственно токмо своё презрение взыскивает, а не правду, то таковым судом он, Феодор, и недоволен. И просил, чтобы о том на рассмотрение представить вышней команде, где бы он должен с Его Преосвященством иметь суд, а не по насильственной власти неправедные штрафы, в которых не суд, а насилие быть может, и не пастырство, но паче разбойство…

Но только обо всём вышеписанном от Преосвященного Павла тогда никакого представления в Святейший Синод не было», – резюмирует епископ Иероним.

Не потому ли не было (добавим от себя), что Преосвященный Павел почувствовал– таки в совести некую перед преподобным Феодором свою неправду? – Спустя полгода, в августе 1769-го, епископ Павел скончался. И дело о предерзостном поступке Санаксарского настоятеля положено было в Духовной консистории под сукно.

В январе 1774-го новому правящему архиерею Владимiрскому и Муромскому давнее дело это почему-то пришлось кстати.

Доношение епископа Иеронима слушано было в Святейшем Правительствующем Синоде 12 февраля. Слушание для присутствующих членов Синода не вызвало разногласий. Поступки Санаксарского настоятеля – и противу епископа Павла, и в обличение воеводы Неёлова – Святейший Синод признал «весьма дерзновенными и не токмо духовному его сану и должности нимало не принадлежащими, но и святым правилам и государственным законам крайне противными», и РАССУДИЛИ: «его, Феодора, за одни только пред духовною своею командою дерзновения и непокорение – лишить настоятельства и священства; но как сверх того… он отважился, пришед в градскую ратушу незнаемо для какого совету, собрания всего народа требовать, а в Темниковской воеводской канцелярии во время присутствия воеводу, яко градоначальника, грабителем и разорителем укорять и, неудовольствуясь тем несходным с законами поступком, доношением к Воронежскому господину губернатору отзываться (каковые видимые его безпокойства не до Святейшего Синода, но до рассмотрения Правительствующего Сената надлежат), – того ради и благоволил бы Правительствующий Сенат о том учинить надлежащее рассмотрение и определение, и что учинёно будет – о том Святейший Синод уведомить, дабы по тому и Святейший Синод на основании законов решительное определение о нём учинить мог.

[Подписали:] Гавриил [Петров], архиепископ Санкт-Петербургский; Иннокентий [Нечаев], архиепископ Псковский; Платон [Левшин], архиепископ Тверской; Андрей [Михайлов], протопоп Гвардии Преображенский; обер-секретарь Аполлос Наумов».

Итак, отправлено было ведение по делу «Санаксарского монастыря о настоятеле Феодоре» в Правительствующий Сенат, но слушано оно было в 1 -м департаменте Сената лишь 15 мая[31]; в ответном в Святейший Синод ведении сообщалось: «что поступки означенного Феодора с Темниковским воеводою и тамошними гражданами и Сенат со своей стороны видит столь дерзновенными, что его, яко человека безпокойного и причиняющего в обществе безпорядки, без должного по законам наказания отнюдь оставить нельзя; однако ж поелику Святейший Синод определяет его лишить только настоятельства и священства, а исключается ли он, Феодор, из монашества, о том Правительствующий Сенат не уведомлен, то к точному о его поступках рассмотрению и ко учинению о нём определения в гражданском правительстве и не можно приступить прежде, пока Святейший Синод не определит оного Феодора, лиша монашеского сана, прислать к светскому суду».

Всё и всем ясно было до предела. Вины Феодора для всех были очевидны. Но:

монашество получил он по Высочайшему соизволению вечно блаженныя памяти Государыни Императрицы Елисаветы Петровны; настоятельство да и сам нынешний статус Санаксара бытие имели в силу Высочайших указов Ея Императорского Величества Екатерины II Алексеевны, Самодержицы Всероссийской… да был же он к тому ж и дворянин, – нужда требовала составить аккуратный (правильный) Всеподданнейший доклад; тем более что по линии Сената двинулась уже к Ея Величеству должная информация: статс-секретарь Императрицы, господин тайный советник, сенатор и кавалер Григорий Николаевич Теплов потребовал от канцелярии Святейшего Синода справку для донесения на Высочайшее имя: «на каком основании во Владимiрской епархии Санаксарская пустыня до состояния штатов была и по учреждении оных ныне находится? Какие прошения от настоятеля оной, о прибавлении монахов в ту пустыню, в Святейший Синод были? Какие на то из Святейшего Синода последовали резолюции? Какое о нём самом, настоятеле Феодоре, ныне в Святейшем Синоде дело имеется и что по оному последовало?»

И чиновники Синодальной канцелярии принялись за работу[32].

Между тем за тысячу вёрст от Санкт-Петербурга Темниковский воевода Василий Неёлов продолжал чинить Санаксарскому монастырю «утеснения и обиды», будучи, как видно, уверенным в своей безнаказанности.

Надо сказать, что епископ Иероним, отослав доношение в Святейший Синод, конечно же, уведомил об этом Воронежского губернатора генерал-поручика Николая Лаврентьевича Шетнёва, но перед Темниковским градоначальником, а тем более Санаксарским настоятелем отчитываться отнюдь не намеревался, и потому конфликтующие стороны оставались в неведении, что дело их уже разбирается в высших чиновничьих кабинетах.

В начале марта письмом к Воронежскому губернатору отец Феодор вновь сообщает о продолжающихся от воеводы притеснениях и безчинствах.

«Высокопревосходительный генерал Николай Лаврентьевич, нам, убогим, милостивый государь!

Вашего Высокопревосходительства писание мы, убогие, получили, в котором между прочим объявляется, что о собственных наших обидах к Темниковскому воеводе Неёлову от Вашего Высокопревосходительства ордером подтверждено; однако не только мы на свои обиды от того воеводы удовольствия никакого не получили, но наипаче ещё принял ныне он свою злобу, и нападать и утеснять нас старается.

Сего года в феврале месяце, взяв пленных турок тринадцать человек[33] из определённого им от купечества особливого дому и миновав все в городе обывательские дома, прислал с оными турками сержанта и трёх солдат на состоящее наше в Темникове монастырское подворье; и не объявив нам, настоятелю с братией, означенные сержант с солдатами и турками на оный монастырский двор пришли с великою наглостию, так что послушник, для смотрения того двора от монастыря определённый, от страха принуждён был заложить у сеней двери, и означенный сержант с солдатами и турками, взяв бревно, двери эти разбили. И такою наглостию вошли, подобно как разбоем, без всякого по указам пристойного объявления. И ныне живут в том нашем монастырском доме пленные турки, отчего мы в нужных в город приездах терпим великое утеснение. Притом же он, воевода Неёлов, прежде сего времени чинил в городе с барабанным боем публикацию, чтоб монахи рукоделие своё в городе не продавали; каковое его запрещение до его должности, конечно, и не следовало, понеже мы состоим под духовною командой, – но во всём он, воевода, не иное намерение чинил, как токмо чтобы нам сделать обиду и утеснение.

От сего, Ваше Высокопревосходительство, изволите усмотреть, какая неукрощённая злоба у него на людей, которые и не под его командой состоят. Что же думать можно о прочих бедных, которые уже содержатся его воеводскою командой? Тут уж весьма пристойно сказать, что и гласные стали быть безгласными за страх такого человека, который и утесняет, и разоряет. И воистину так, как пред страшным Судом Божиим сказать, что многие бедные от неприязни той утеснены и разорены, и в крайнюю нужду приведены. Почему я, как на себе такую нужду чувствуя, так и о прочих бедных болезнуя, и принуждён воеводу того представлять ныне таким человеком, каков он есть в своём состоянии.

Ваше же Высокопревосходительство покорнейше просим означенных турок с монастырского подворья приказать свесть и по представленному нашему доношению резолюцию учинить. В прочем пребудем о Вас богомольцы.

Санаксарского монастыря настоятель иеромонах Феодор.

Вашему Высокопревосходительству всенижайшее поклонение приносим».

И опять должен был Воронежский губернатор ордером от 24 марта «строжайше подтвердить» воеводе, чтобы турок с подворья монастырского свёл, монахам рукоделия продавать не запрещал и более чтоб монастырю обид никаких не делал, – о чём уведомил запискою и Санаксарского настоятеля, обращаясь к нему: «Честнейший отец иеромонах Феодор!»

Но ещё прежде получения ответной этой записки отец Феодор, видя, что дело сие всё ходит и ходит по губернскому кругу, ничем не разрешаясь, составляет доношение уже на Высочайшее имя и 3 апреля подаёт оное (чрез знакомого благодетеля своего, тоже генерал-поручика Василия Ивановича Стрешнёва) Воронежскому губернатору, – желая, должно быть, убедить его действовать же наконец решительней: своею, губернаторской властию, ибо в противном случае не миновать им всем Монаршего суда (который и без того уж грядёт…).

И вот только теперь, прочтя подписанное Санаксарским настоятелем доношение «ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ДЕРЖАВНЕЙШЕЙ ВЕЛИКОЙ ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ ЕКАТЕРИНЕ АЛЕКСЕЕВНЕ САМОДЕРЖИЦЕ ВСЕРОССИЙСКОЙ, ГОСУДАРЫНЕ ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕЙ», губернатор, кажется, окончательно понял, что иеромонах Феодор действительно настроен довести до справедливого суда дело о безчинствах воеводы Неёлова и надобно и самому губернатору переходить от ордеров и записок к решительным действиям. Тем более что воевода, на «строжайшие и наикрепчайшие подтверждения» губернаторские, в ответах своих изворотливо всё и вся отрицая, запутывал весьма ловко многомесячную сию переписку; и уже выходило из его оправданий, что это сам Санаксарский настоятель напраслину возводит на Темниковского градоначальника… и Неёлов усиленно и нижайше просил Его Высокопревосходительство «от нападений и напрасной обиды защитить и милостивое рассмотрение в том учинить»!.. Нет, надо было губернатору начинать разбирательство и местный вершить суд. (А знал: ещё в январе из Владимiрской консистории отправлено о деле сем в Санкт-Петербург, и ответа нет до сих пор, и как бы не вышло теперь у него противоречия…) Ох, сложно чиновнику в государстве, где над законами нравственными, над совестью – довлеют указы, параграфы и пункты! Не желательны, ох не желательны потрясения, но что-то ведь делать надо? И губернатор снова и снова перечитывал бумагу, поданную ему для передачи к Высочайшему следствию:

«…Санаксарского монастыря настоятель иеромонах Феодор на Темниковского воеводу надворного советника Василия Васильева сына Неёлова… Понеже как закон общественный, так и права Вашего Императорского Величества одолжают нас усматривать обществу вредительные случаи и всеми мерами стараться оные искоренять, дабы чрез таковые как душевная, так и телесная жизнь общества не могла б разориться… потому и я, настоятель, усмотря обществу немалое повреждение от Темниковского воеводы… представляю его не как правителя человеческому состоянию, но как грабителя и разорителя и Божественного закона и Вашего Императорского Величества правам совершенного вредителя…»

Но и правящего архиерея обойти никак нельзя было, – и губернатор пишет епископу Иерониму: «…прилагая с оного доношения копию, Ваше Преосвященство прошу, призвав реченного доносителя иеромонаха Феодора, какие и кому именно от Темниковского воеводы причинены грабительства и разорения, также Божественному закону и государственным правам в чём повреждение есть, велеть, на основании Генерального регламента 19 главы и о форме суда 1723 года ноября 5 дня указа, подать другое доношение – с ясным свидетельством и крепким доказательством. И с этим доношением и его, иеромонаха Феодора, благоволите, Ваше Преосвященство, доставить ко мне. А я…» – и губернатор, наконец, пишет то, о чём надо было писать ещё в декабре, а не теперь, в начале апреля: «Я, получа оное, исследовать и законное решение сделать не оставлю».

Через месяц, 6 мая, из консистории Преосвященного Иеронима послан был с нарочным к Санаксарскому настоятелю соответствующий указ, во исполнение которого отец Феодор и выехал к губернатору в Воронеж, взяв с собой послушника Фёдора Соколова (эту-то поездку вспоминал на склоне лет архимандрит Феофан).

Как и что там происходило в Воронеже – подробностей мы не знаем; да ведь и невозможно было уже ничего изменить! Именно в это время и, может быть, в эти самые дни поднесён был Ея Императорскому Величеству от Святейшего Синода Всеподданнейший доклад, в первых строках которого объявлялось: «Санаксарского монастыря настоятель иеромонах Феодор оказался во многих непорядочных и противных святым правилам и государственным законам поступках»; затем следовало по пунктам перечисление всех этих поступков и предерзостей, суждение Синода о лишении настоятельства и священства за непокорство пред духовною командой; суждение Сената о желательности лишить и монашества, дабы предать гражданскому суду, яко человека безпокойного и причиняющего в обществе безпорядки, – «но понеже оный иеромонах как в монашество в 1748 году пострижен из дворян по Именному блаженныя и вечной славы достойныя памяти Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, так и начальником в Санаксарском монастыре находится по Именному же Вашего Императорского Величества августа 10 дня 1764 года Высочайшим указам, то Синод ко исполнению вышеписанных определений приступить собою не может, а предаёт всё оное на Всевысочайшее Вашего Императорского Величества соизволение»…

Это последнее со Старцем путешествие в Воронеж и обратно запомнилось послушнику Фёдору Соколову двумя особенными встречами.

В тридцати верстах не доезжая Тамбова, в селе Большая Талинка, останавливались они у духовного сына преподобного Феодора – диакона Михаила Никифорова. Десять лет минуло, как овдовевший отец Михаил с малолетними детьми возымел желание удалиться в Санаксарский монастырь, и преподобный Феодор ходатайствовал за него; но тогда из Духовной консистории Преосвященного Павла последовал отказ: «по причине узаконенных штатов». За эти годы вокруг благочестивого диакона, искренне преданного Старцу и строго исполняющего все его наставления, образовалась община мiрян: «старых и юных, жён и дев – великое число». И вот теперь, при встрече, такую они показали к отцу Феодору любовь и усердие, что когда говорил им поучение, то все плакали; а когда выезжали мы от них (вспоминал архимандрит Феофан), то провожали его со слезами и приносили в напутие, по усердию своему, кто что мог, и полагали при ногах отца Феодора.

Эти живущие духовной жизнью простые поселяне меж собою имели согласие и любовь – паче родных; малоимущим помогали, снабжая всем необходимым: отчего между ними и в содержании домашнем было довольство. Пьянства и разных безчинств в их селе не было; ни песен мiрских, ни игрищ, ни гор, ни качелей. Но церковь Божия всегда наполнена была народом, приносившим Господу Богу от чистого сердца непрестанные моления.

Сего-то диакона Михаила и боголюбивую эту общину – завистливые злые люди, которых всегда раздражает святая христианская жизнь, называли раскольщиками, вводящими будто новое какое-то учение[34]. Донесли Тамбовскому воеводе: диакон-де Михаил Никифоров вводит раскол, тем особенно, что поучает девственной жизни. Воевода представил епископу Тамбовскому Феодосию (Голосницкому) и просил исследовать сие дело. Прислали в Большую Талинку воинскую команду, забрали у диакона все его книги, и сам он взят был к Преосвященному. Рассмотрев книги, Преосвященный испытал и самого диакона: православно ли он учит? И после тщательного расследования сказал: «Ежели бы в моей епархии были все такие священнослужители, то я спасся бы их молитвами».

На обратном пути из Воронежа заезжали по Московскому тракту в Богородицкий Задонский монастырь, где с 1769 года пребывал на покое (на смирении, как тогда называлось) в великих подвигах и трудах святитель Тихон, епископ Воронежский[35]. Три дня продолжалась между ними духовная беседа. Из уст учеников святителя Тихона слышано было: «что никому другому, кажется, не являл наш Преосвященный такого приветствия, как гостю сему – достоблаженному отцу Феодору; и какая происходила взаимная, духовной премудрости и глубины исполненная беседа – умам-де нашим непостижимая; и вот-де сладостнейшую какую видели мы оказию: важнейших особ, достопочтенных мужей и всяких гостей всякого звания, благоговейно собеседующих, Преосвященный наш имел навык провожать из сеней в двери и до крыльца, – а отца-то Феодора изволил проводить чрез весь монастырь даже до святых ворот, и при прощении поклонение ему полагал, яко приятнейшему о Господе брату, даже в пояс».

Драгоценное свидетельство!..

Но мы о другом: три дня духовной беседы! о чём же была она? О чём говорят святые? Конечно же, о едином на потребу[48]! Но не может быть, чтобы святитель Тихон в эти три дня не узнал у отца Феодора о причине поездки в Воронеж; не может быть, чтобы отец Феодор не открылся Святителю во всех подробностях происходящего дела, не поисповедовал тяготу свою, не испросил совета и вразумления. И не открыто ли было святому Владыке предстоящее собрату великое испытание: потому и провожал его даже до святых врат и полагал ему особое поклонение… Больше они в земной жизни не встречались.

10 июня 1774 года тайный советник и кавалер Сергей Матвеевич Козмин пишет обер-прокурору Святейшего Синода статскому советнику Акчурину:

«Государь мой Сергей Васильевич!

Ея Императорское Величество, прочитав доклад Святейшего Правительствующего Синода о настоятеле Санаксарского монастыря иеромонахе Феодоре, приказать мне изволила вам объявить, что Ея Величество повелевает: оного Феодора, лиша настоятельского и иеромонашеского звания, отослать, яко человека безпокойного, простым монахом в Соловецкий монастырь, препоручив начальнику оного монастыря неослабное за ним смотрение, о чём повелеть изволила вам Святейшему Синоду предложить».

Сие предложение слушано было Святейшим Синодом 16 июня; и ПРИКАЗАНО: «Преосвященному Иерониму, епископу Владимiрскому, оного настоятеля иеромонаха Феодора из Санаксарского монастыря немедленно взять во Владимiр и, объявя ему в консистории указ, настоятельского и иеромонашеского звания лишить; и истребовав от Владимiрской провинциальной канцелярии двух человек солдат и подорожную на три, а обратно под солдат на две ямские подводы за указные прогоны, снабдя тех солдат надлежащею инструкциею, отослать его, Феодора, простым монахом за караулом в Ставропигиальный Соловецкий монастырь, в коем включа его, Феодора, в штатное число, поступать с ним, как означенным Именным Ея Императорского Величества указом повелено; а на ту отправу прогонные деньги Преосвященному Владимiрскому употребить, взяв из помянутого Санаксарского монастыря, а ежели в том монастыре того кошту недостаточно, то из положенной на Владимiрский Архиерейский дом штатной суммы, и сколько употреблено будет, в Святейший Синод отрепортовать…»

Указ из Синода послан во Владимiр 23 июня и епископом Иеронимом 5 июля получен. Тотчас отправлен был от Преосвященного в Санаксарский монастырь нарочный, который известил настоятеля иеромонаха Феодора, что надлежит ему немедленно следовать во Владимiр, где будет объявлен ему указ Ея Императорского Величества о лишении и ссылке. Повторяем: известие это, скорее всего, было полной неожиданностью для Преподобного и его братства; он только что вернулся из Воронежа, где губернатор, взяв с него новое и обстоятельное доношение, отпустил его с миром (так следует из воспоминаний архимандрита Феофана); он расположился думать, что теперь губернатор свершит справедливый суд над грабителем и разорителем народа; отец Феодор, повторяем, скорее всего, не знал, что дело с воеводою давно уже подано в Синод и что, кроме дела этого с воеводою, припомнили ещё одно: с архиереем.

Предание сохранило загадочную подробность: «велено имение его в сундуках отпустить с ним, сделавши опись. Для сего прибыл из Арзамаса игумен Спасо– Преображенского монастыря Иоасаф. Но имения никакого не нашлось, и описывать у провождавшего нестяжательную жизнь было нечего. Отец Феодор показал своё имение: войлок коровьей шерсти, обшитый толстой холстиною; небольшую подушку, такою же шерстью набитую; шубу овчинную, мантию и рясу, – и сказал: “Описывайте”».

Ну, что имение в сундуках разрешено было взять – это, очевидно, личное пожелание Преосвященного (в указах об этом ничего не находим), да и принято так было в подобных случаях… Но вот подробность: направлен был для описи не кто иной, как игумен Иоасаф из Арзамаса. Логика в этом, конечно, есть: Арзамас тоже входил во Владимiрскую епархию, – но можно было и из Темниковского Духовного правления послать в Санаксар чиновников (намного проще было и, главное, дешевле). Пожалуй, что здесь последовала иная логика, не зависимая от желаний Преосвященного и имеющая смысл искусительный: напомнить старцу Феодору, что в начале монашеского подвига он был – Иоасаф.

В эти дни он прощался с обителью. Братии сказал: «Кто желает жить в Санаксаре, пусть остаётся здесь; кто не желает – выходите с благословением, кто куда хочет». (Так вспоминал архимандрит Феофан.) Сёстрам же в Арзамас – бедным своим нищим – отправил с доверенным братом письмо:

«Милость Божия да будет со всеми вами!

Ныне от вас следует моё отлучение, но вы о том, конечно, не печальтесь, понеже всё не без воли Божией совершилось, а мы не можем оной сопротивляться и не постигаем Божий о нас промысл; а более всего должно нам знать, что Божественные судьбы ведут нас к совершенному терпению, без коего нет нам спасения. Итак, не печальтесь, а радуйтесь, что до такой скорби благость Божия нас доводит, тем более, что она пришла совершенно безвинно, а за одно обличение человеческого нечестия и вопиющей на Небо несправедливости, что мы по обязанности нашей всегда о том говорить должны, и не токмо страдать, но и умирать готовы. Хотя мы и страдаем, но за всё благодарим вышнюю благость Господню и вас всех в сохранение Создателю поручаем. О содержании вашем братству приказано.

Иеромонах Феодор. Июля 12 дня 1774 года».

Преподобный Феодор был увезён из обители 14 июля. (Дату эту знаем точно – из келейной дневниковой записи Саровского строителя иеромонаха Ефрема: «того ж 1774 года отец Феодор Ушаков из Санаксара в Соловецкий вывезен июля 14 дня». Верим, что старец Ефрем и братия Саровской пустыни сопроводили преподобного Феодора в его скорбный путь – сердечным молитвенным состраданием.)

18-го он предстал в Духовной консистории пред епископом Иеронимом.

И вот здесь-то, когда зачитывали ему указ Ея Императорского Величества Самодержицы Всероссийской из Святейшего Правительствующего Синода, в коем жёстким канцелярским слогом перечислены были все его предерзостные поступки: и 1768 года, когда, возмутившись духом, отстаивал пошатнувшихся чад своих, и нынешний, когда во всеуслышание обличил беззаконие и грабительство воеводы, – отцу Феодору вполне открылось, что нечестие мiра сего (непостижимыми путями Промысла Божия) осталось по видимости торжествующим; а правда высшая, которая во всех этих поступках так ясно руководствовала им, – смиренно отступала в сторону… значит, так Богу было угодно.

И душа отца Феодора исполнилась уже совершенным покоем: как никогда за эти последние месяцы.

Ему объявили ещё, что настоятельского и иеромонашеского звания он лишён и что готов быть должен к отправке. На следующий день, 19 июля, он пишет сёстрам своей общины:

«Милость Божия да будет со всеми вами!

Ныне вам объявляю, что конечное моё от вас отлучение в обитель Соловецкую совершается. Но вы, прошу вас, о том не печальтесь, но совершенно полагайтесь на волю Господню, понеже что случается, то, конечно, не без воли Божией совершается. Я же не только тем не огорчаюсь, но паче радуюсь, что от многих печалей получил свободу и совершенное духу моему спокойство. Вас же всех поручаю хранению Божию.

Монах Феодор. Божие благословение да будет со всеми вами!..»

И прибавил: «Священство взяли, но милости Божией не отняли!»

Через два дня, 21 июля, в сопровождении «истребованных от Владимiрской провинциальной канцелярии сержанта Лариона Худякова да солдата», имя которого осталось нам неизвестным, «по выдаче им прогонных денег из кошта Санаксарского монастыря до Соловков на три, а обратно на две подводы», преподобный Феодор из Духовной консистории в Соловецкий монастырь был отправлен, о чём Преосвященный Иероним Святейшему Синоду 22 июля благопочтеннейше репортовал.

Сержант же Иларион Худяков, когда возвратился во Владимiр, то представил тоже репорт в консисторию, в котором, во-первых, объявлял, что он «того Феодора до Соловецкого монастыря довёз и отдал архимандриту с распискою», а во-вторых, подробнейшим образом просчитывал путь туда и обратно – по вёрстам и по истраченным деньгам, – и выходило у него, что по таким-то и таким-то причинам (которые он теперь в репорте выставлял) денег санаксарских, данных им на дорогу, в обратный путь не хватило, и потому «до Владимiра на две подводы издержали они прогонных денег на тысячу двести четырнадцать вёрст из собственного своего кошту: двадцать четыре рубля и двадцать восемь копеек», каковые сержант Худяков и просил теперь ему выдать; о чём из консистории в Санаксарский монастырь новому настоятелю иеромонаху Иоилю с братией соответствующий указ был отправлен.

…Вот и прочли мы эти скорбные страницы. Но не все. Был и иной, сокровенный смысл, над которым невозможно нам не задуматься.

Вспомним, что Российская Империя сотрясена была свирепым пугачёвским бунтом. Он начался в заволжских и приоренбуржских степях в сентябре 1773 года и быстро набрал силу в среде мятежных Яицких казаков[36]. Здесь всегда бывало неспокойно; но вот про меж подстрекателей и способных к бунту явился некто, назвавший себя «императором Петром III Феодоровичем», который вовсе не умер в Ропше (о том, что убит, в простом народе не догадывались), а чудесным образом спасся и теперь пришёл забрать законные права у преступной своей супруги. Этим самозванцем и был донской казак (из старообрядцев) Емельян Пугачёв, ещё недавно приговорённый к битью плетьми и ссылке в сибирский Пелым на каторгу, но сбежавший из-под стражи в Казани. 15 октября Высочайшим манифестом извещалось всем о появлении самозванца; обольщённые призывались «отстать заблаговременно от преступного заблуждения». – А Пугачёв набирал силу. Недовольство народное государственными делами враз выявилось; низы, чернь, крестьяне – толпами переходили на сторону бунтовщиков.

Заволжье полыхало; меры правительства оказывались недостаточными. Была взята и сожжена Казань (хотя тут же и освобождена отрядом подполковника Михельсона), открывался путь на Москву (где «многочисленная московская чернь, пьянствуя и шатаясь по улицам, с явным нетерпением ожидала Пугачёва»). И даже когда под натиском правительственных войск Пугачёв принуждён был отступать, «бегство его казалось нашествием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трёх злодеев, чтоб взбунтовать целые области. Составлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков: и каждая имела у себя своего Пугачёва…»

В июле (когда взят был из монастыря отец Феодор) Пугачёв «с необыкновенною быстротою» устремился через Алатырь и Саранск на Пензу, «отряжая во все стороны свои шайки…» 27 июля Пугачёв вошёл в Саранск. «Он был [с оказанием почестей царских] встречен не только чёрным народом, но духовенством и купечеством… Триста человек дворян всякого пола и возраста были им тут повешены; крестьяне и дворовые люди сбегались к нему толпами»…

Но довольно!.. Отсылаем читателя к трудам историков, прежде всего к пушкинской «Истории Пугачёва». Наша мысль о другом. Внимательно прочтём в воспоминаниях архимандрита Феофана Новоезерского:

«Я был свидетелем того, какой конец последовал с воеводою Неёловым. По прошествии только одной недели по взятии отца Феодора в Соловецкий монастырь, в город пришла Пугачёва команда [37]; воевода ушёл из города с великою торопливостью, сколько можно было, забрав денежную казну. Однако, заехав в Санаксарскую пустынь, раскаивался, что погрешил пред отцом Феодором; и поспешно отправился в Шацкую провинцию. Но как он приехал в Шацк, не дав о себе знать, то произвёл в сем городе тревогу, ибо там подумали, что пришла Пугачёва команда. За сие, равно и за то, что оставил город, он был оштрафован… Пугачёва команда разорила и разграбила Темников; а в Санаксар присылала [сказать], чтоб не боялись. Я в то время из монастыря не уходил, другие же в немалом числе бежали в лес; и уже услышав, что команда Пугачёва в монастырь не будет, возвратились оттуда».

Выделенный нами фрагмент текста говорит слишком о многом. Как! разбойники, опьянённые пролитой человеческой кровью (и не только: в Темникове первым делом кинулись грабить казённый винный завод), с ходу разорили город, на виду у которого – в трёх верстах, в открытой пойме реки, как на ладони, – стоял монастырь, с уже отстроенным кирпичным собором, с братией до осьмидесяти человек, с настоятелем из дворян, у коего богатые вкладчики в Санкт-Петербурге и Москве… И вот пьяные  безбожники не только не тронули, но ещё и послали успокоить монахов, чтобы те их не боялись!.. С чего бы это? Чем так неожиданно дорог стал бунтовщикам Санаксар? – Ну, конечно же, тем, что, ещё приближаясь к городу, узнали (да от тех же окрестных крестьян и прочего чёрного люда, о которых действительно печалился Преподобный отец), что буквально на днях здесь, вот в этом монастыре, за «народную правду» пострадал от Императрицы (против которой и выступили, и шли…) настоятель Санаксарский отец Феодор, заступник за утеснённую бедноту. Ненавистный воевода сбежал; а отец-то Феодор, за нас чрез него пострадавший, наказан ссылкою…

Мы не знаем: читая в начале июня доклад Синода, сообразила ли Императрица, что повсеместно встречает народ самозванца иконами и хлебом (а духовенство – с крестом, Евангелием и колокольным звоном) и падает пред ним на колени; что разбойное войско с каждым днём укрепляется страшно; что все принятые ею меры покамест не имеют значительного успеха; что Темниковский уезд на пути возможного продвижения мятежников; что Санаксарский настоятель Феодор Ушаков из Преображенских гвардейцев, и человек он – решительный: бежал из полка, пойман, прощён; что знал его в бытность наследником покойный Пётр Феодорович и о нём отзывался лестно (об этом, уж конечно, могла помнить); что теперь сей Ушаков возмущает народ и духовной команде своей – не подчиняется; и что, наконец, весьма нежелательно, чтоб и такие, как он, присоединялись к бунтовщикам. Таков ли был ход мысли Императрицы, – не ведомо. Но отправила она его – в Соловки, подальше от бунтующего региона. Немедля. На всякий случай.

Этого, кажется, так и не понял сам Старец. Через девять лет, в Санаксар возвращённый, он на вопрос кого-то из новых учеников, не знавших суть дела: за что наказан был ссылкою? – отвечал (цитируем по сохранившейся рукописи, вероятно, отца Иоанникия, вставляя от себя лишь пояснительные слова): «Имелось дело моё с архиереем и с воеводою, якобы в порицании чести их, почему и должен бы с ними иметь суд; но только Святейший Синод всё в том рассмотрение оставил. Учинили доклад всемилостивейшей Государыне, и что хотели, то и представили, не требуя нас ни к какому рассмотрению. Должно бы иметь с воеводою рассмотрение, чтобы доказать: почему воевода есть грабитель, и подлинно ли так есть? И если бы в том было не доказано, то был бы повинен обличитель [т. е. сам отец Феодор] и достоин всякого наказания; а если бы в том грабительстве его [воеводу] доказал, то почему же обличитель виновен был в праведном том обличении? Не подобает-де в присутственном месте так говорить; и в том неправедное сие рассуждение, понеже есть государственные указы: если кто в присутственном месте кому бы то ни было ругательные какие слова сказал, то есть какие бездельные и скверно-бранные, то по указам велено с таковых штраф брать по десяти рублей, а не в ссылки посылать. А сей обличитель не бездельные и скверные слова говорил, а совершенно законные, нужные, то есть: грабитель, инако невозможно назвать как грабитель, – в чём и доказывать был должен. Такожде и с архиереем: понеже как архиерея называл, то объявляется; а по каким совершенно делам архиерейским то говорено было, о том всего обстоятельно не объявляется. А следовало быть и здесь рассмотрению: тогда если бы архиерей сыскался в неправдах своих обличён, то не следовало ли и архиерею под наказанием быть? тогда бы и обличитель невиновен был, что неправедного по достоянию его назвал. А если бы не доказал в неправдах его, тогда поистине обличитель такой повинен был наказанию всякому, понеже безвинно честь его порицал. Вот, собственно, в чём надлежало быть рассмотрению; но только всё то пресечено, а единое рассуждают: надлежало бы де, никаких слов не говоря, представлять главной команде, – но сие рассуждение уже есть последнее, а прежде ещё подобает и по словам Христовым: обличить кроме главных судов; может быть, и без того учувствуют; а если же не учувствовал [обвинённый] и представил [к суду], тогда и надо рассматривать. А обличитель чем виноват, когда не было рассмотрения?»

Так-так; значит, должно было судиться. А если не захотели суда – надобно по указам государственным учинить: десять рублей удержать штрафа, а не в ссылки посылать…

Но представим на минуту: что было бы, ограничься Императрица (а прежде – чиновники церковные и гражданские) указами государственными неукоснительно? Да быть бы Преподобному убитым лютою смертию, а обители разграбленной и сожжённой!.. Вот врываются в город разъярённые бунтовщики. Грабят винный завод. Жгут дома именитых. Убивают, насильничают, глумятся… Что отец Феодор? Бежал с братией в лес?

Принял главного в мятежной шайке государева полковника (сам Пугачёв, как помним, с основными силами взял уже Саранск, Пензу, Саратов…) с крестом и Евангелием и молебствие отслужил о здравии самозванца?.. Это он-то? Дворянин? Бывший капрал Преображенский? У которого колья и рогатины по келиям братским розданы? А в братии – полтора десятка гвардейцев?..

Нет, какие уж тут леса. Тут, пожалуй, было бы другое…

Никогда не поверим, чтобы повторил он судьбу несчастного отца Исаакия, который принимал его в Сарове в феврале 1757-го[38].

Нет, зная горячий характер отца Феодора, видим теперь: что никак нельзя было оставлять его в Санаксаре с наказанием десятирублёвым штрафом; а надо было изымать – и поскорее, подальше, – тем сохранив жизнь ему, а обители целость, но и притом – с полной мерой страдания, дабы и душа его, яко злато в горниле, очищена была вполне, придя в меру древних Отцов… Но свершить всё это мог лишь Тот, Кто всем и вся управляет, человецы же – орудия и рабы Его.

Не суть бо совети Мои якоже совети ваши, ниже якоже путие ваши путие Мои, глаголет Господь. Но якоже отстоит небо от земли, тако отстоит путь Мой от путий ваших, и помышления ваша от мысли Моея[49].

О жизни преподобного Феодора в Соловецком монастыре нам мало что известно; да и те немногие подробности, сохранившиеся в предании, требуют поправок и уточнения.

Прежде всего, читаем репорт Соловецкого архимандрита Досифея в Святейший Синод, в коем представлено: что «оный монах Феодор сего августа 28 дня из Духовной Его Преосвященства Иеронима, епископа Владимiрского консистории при письменном сообщении в Соловецкий монастырь прислан за караулом, где и принят, и о содержании его, по силе Именного Ея Императорского Величества указу, исполнение чинёно быть имеет непременно».

Далее, исправим же, наконец, и то, что до сих пор сказывалось составителями жизнеописаний: будто бы преподобный Феодор, «находясь в самом строгом заточении, нуждался во всём необходимом». Современные исследователи договариваются даже, что «с исповедником правды Божией и обличителем неправды людской поступили как с самым закоренелым преступником…» Но мы видели из указов, что велено было монаха Феодора «включить в штатное число», то есть в братство Соловецкой обители, – а это уж совсем иной резон. Неослабное за ним смотрение «от начальника оного монастыря» требовалось и было; но «самого строгого заточения»?.. Постараемся всё же избегнуть необоснованных, хотя и не лишённых привлекательности легенд. Сохранились в архивах «ведомости и реэстры» Соловецкого монастыря за эти годы, в них находим, например, подписи монаха Феодора в получении жалования – 4 рубля 50 копеек (в графе «находящимся в разных послушаниях»); или же читаем имя его в списке монашествующей братии среди тринадцати человек «служебенных»: то есть нёсших послушание при церковных службах?.. А то, что в Соловецком монастыре издревле была тюрьма для разных, в том числе и закоренелых преступников, – мы знаем[39]. Был и свой гарнизон караульных солдат. В те 1770-е годы в казематах крепостных стен и башен томились действительно в самом строгом заточении такие выдающиеся лица, как последний кошевой Запорожской Сечи Пётр Кальнишевский, недавно сражавшийся против турок и удостоенный от Императрицы золотой, осыпанной бриллиантами медали, а затем вскоре (не без интриги князя Григория Потёмкина) ею же и обвинённый в «вероломном буйстве и оскорблении Нашего Императорского Величества» и отправленный в Соловки с приказанием содержать «безвыпускно и удалять не только от переписок, но и от всякого с посторонними людьми обращения, за неослабным караулом находящихся в монастыре солдат»; или же, к примеру, капитан (впрочем, лишённый чинов и дворянства) Сергей Пушкин, приговорённый к вечному заключению за придумку некоего инструмента для изготовления фальшивых банковских ассигнаций. Но это уж совсем другие истории…

Конечно, претерпевал отец Феодор изнеможения от холодного с морскими ветрами, а главное, сырого тамошнего климата: «по крайней своей, имеющейся издавна немощи», то есть, очевидно, по бывшей у него лёгочной болезни (вспомним: навещая сестёр общины, уже и тогда «случался у него сильный кашель от внутренней болезни, которую вынес из первых лет подвижничества, от безмерного в пустыне поста»); также страдал и от «великих бываемых в келиях угаров»: печи по обыкновению протапливались два, а то и по разу в неделю, печные вьюшки, ради сбережения тепла, закрывались рано, и непривычный к этому отец Феодор, бывало, так угорал, что «замертво износим был из келии и оттираем снегом». С первых же месяцев налажено было меж Соловками и Санаксарской обителью сообщение: стали посылать по двое из братии в помощь Старцу, привозили письма – от учеников, от сестёр общины из Арзамаса; бывало, правда, что посылались двое, – но встречи с Преподобным и жития рядом с ним удостаивался лишь один, второй неспособен оказывался к морскому плаванию – «и вспять возвращахуся…» Но и остававшиеся при нём – жили в отдалённых келиях: по причине ли неблагословения от архимандрита монастыря или же оттого, что «сам блаженный послужения себе не любляше». Эти детали сохранены в ранних житийных списках; мы им верим.

Впрочем, что же были для монаха-подвижника все эти угорания? Только Бога

поблагодарить… Единственная и действительная скорбь его была – об осиротевшем братстве и бедных нищих.

Мы упомянули уже, что после удаления преподобного Феодора – настоятелем Санаксара стал иеромонах Иоиль. Сам ли Преподобный указал на него, братия ли избрала? Скорее всего, так. Собственно, священников тогда в обители осталось двое: Иоиль и – тот самый Венедикт. В начале 75-го вернулся из Флорищевой пустыни Вениамин. Был рукоположён в иеромонаха Игнатий… Жизнь обители продолжалась, но – какова она была без отца?

Многие и ушли. Ушёл послушник Фёдор Соколов, ушёл и Матфей Брюшков (в будущем схиархимандрит Макарий) – оба к старцу Клеопе во Введенскую пустынь близ Покрова. Дважды убегал (тоже к Клеопе?) и был возвращаем Преосвященным Иеронимом отец Игнатий; наконец, переведён во Флорищеву пустынь… Это лишь только из самых впоследствии славных и известнейших его учеников.

Но первое из сохранившихся писем преподобного Феодора из далёких Соловков было не к братии, а к настоятельнице Арзамасской общины Евдокии Ивановне, которая не в силах была справиться с неуёмным горем от внезапной разлуки; а ведь под её началом было более шестидесяти сестёр…

«Милость Божия да будет с тобою!

Письмо твоё получил, в котором слышу единственно вопль твоей печали о моём отлучении. Ты токмо чрез сие более прогневляешь Господа Бога; а я всегда тебе о том толковал, чтобы во всём была покорна Его святой воле. Да и как же ты воспротивишься Его определению? Много погрешишь унынием и неуместною печалию. Пишешь, что постараешься взять свидетельство о твоём дворянстве, для свободного проживания: то впредь хотя и можно, однако ныне ещё в том нужды не следует. Живи доколе на одном месте, меня ещё в ссылку не послали; да и тебе, друг, далече бродить за мною не след. Всем нам готовится вечная дорога; даруй Боже, чтоб ту нам прейти безбедно, да там быть вместе вечно, о том проси благодать Господню, а так много не крушись; может быть, по времени и всё пройдёт.

Монах Феодор. Божие благословение да будет с тобой!»

«Свидетельство о дворянстве для свободного проживания» – это не что иное, как пашпорт, дающий право законного перемещения в пределах России, а значит, поездки в Архангельск, в Соловки… Такой пашпорт Евдокия Ивановна получила 17 февраля 1775 года из Герольдмейстерской конторы Сената, его подписал «Двора Ея Императорского Величества действительный камергер и герольдмейстер князь Михайло Щербатов»[40].

Следующее из сохранившихся соловецких писем преподобного Феодора было общее ко всем духовным чадам; датировано июня 12 дня 1778 года…

В Санаксаре в это время происходили события, ещё более усугубившие скорбь и без того сиротствующего братства. Как отголосок имеем два консисторских указа, в коих выделим буквально несколько слов: живых, говорящих – в канцелярских этих документах. Из первого указа узнаём, что иеромонах Иоиль просит епископа Иеронима уволить его от настоятельства «за некоторыми от братии несогласиями»; и велено от Его Преосвященства к монашествующей братии, чтоб они того Иоиля упрашивали, дабы остался он по-прежнему настоятелем; «а если же не упросите, то на место его выбрали бы достойного иеромонаха, кроме только Вениамина, который за косноязычием к священнослужению неспособен»… Но позвольте! если против Иоиля несогласия, а Вениамин неспособен, то кроме Венедикта – и выбирать некого? Так и вышло. В следующем указе читаем, что братия, не уговорив Иоиля, «кой-де от правления своего начальства отказался», выбрали настоятелем Венедикта, а казначеем Вениамина, «кои оба к таким должностям достойны». Венедикт сам и привёз во Владимiр к Преосвященному этот «братский выбор» и тут же приведён был к указной присяге. И велено ему «в смотрении над братией поступать как святых Отец правила, Духовный регламент и указы повелевают», монашествующей же братии приказано быть к настоятелю Венедикту во всём послушной (это понятно; но дальше – довольно неожиданное требование епископа Иеронима), «в чём и обязать братию подпискою, и ту подписку [покорности во всём к настоятелю Венедикту] прислать в консисторию»…

Не будем ни о чём, не вполне по скудости фактов обоснованном, говорить безпрекословно и утвердительно. Уважаем свободу мысли читателя; но, однако же, думаем, что произошёл в Санаксарском монастыре тихий переворот. Иеромонах Венедикт, который (с Парменом) давным-давно тяготился жестокою жизнью, какую ввёл в обители преподобный Феодор и в меру способностей своих продолжил Иоиль, – дождался своего часа. Думается, что благоволил этому и Преосвященный Иероним.

Эти «братские против Иоиля несогласия», – конечно, были не общебратские, но части братии, не знаем: большей ли, меньшей? – для которой тоже несносна стала жестокая жизнь монашеская, при отце-то Феодоре облагодатствованная примером его подвига… его мудростью, любовью, конечно же… Теперь всё стало сложнее[41].

Что же до «косноязычия и неспособности» к настоятельству в Санаксаре иеромонаха Вениамина, то напомним: восемь лет пред тем он был настоятелем Флорищевой пустыни и там – способен был вполне.

…Итак, вот это первое, общее всем верным чадам, письмо преподобного Феодора из Соловецкой ссылки:

«В духовной памяти живущим возлюбленным о Господе братиям и сёстрам, мир Божий и благословение!

Письмо ваше я получил, в котором чрез усердие ваше вижу любовь к милосердому Богу и к нам, убогим, о чём и радуюсь попремногу. И чрез то же паки слышу, что многие препятствия держат вас шествовать по пути спасительной жизни, и на оное я вам извествую, что без креста невозможно дойти до Христа; но что же есть крест? Крест есть страдальческое и терпеливное житие. То оное есть, аще наведёт враг диавол неправедное некое человеческое утеснение иль презрение, поругание иль телесное болезненное озлобление, или какие другие нуждные случаи, всё это надлежит терпеть без печали, даже и до самыя смерти. Сие есть истинный крест христианский. И егда всё сие претерпим, тогда совершенно сообразны будем Кресту спасительному, то есть по всему уподобимся страданию Христову и болезням Христовым, о Нем же говорит божественный Апостол: пострада по нас, нам оставль образ, да последуем стопам Его[50]. Так Предводитель наш и Спаситель Христос сим Крестом победил и низложил злобного врага диавола, тем же хощет да и мы того побеждаем, почему нас и облагает Сам всесильным оружием, глаголя: аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет[51]. Сие же есть, аще кто хощет по имени Его назватися христианином, да отвержется себе, то есть да отвержется человек всей воли своей, а должен токмо исполнить волю Создателя своего, и да возмет крест, то есть изготовит себя за исполнение воли Христовой ко всякому страдальческому житию, да по Нем грядет, то есть путь жизни сей грядет с таковым страдальческим крестом. А окроме же сего [страдальческого креста] – врага того диавола победить и до Христа дойти невозможно, о чём и Сам Спаситель наш говорит: в м\ре скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мiр[52], – и чрез сие означивает нам Спаситель наш по всему страдальческому [пути] и нуждное житие, оное есть – от Церкви Святой толкуется – крест. Мiр же побеждать повелевает нам Христос: оное есть всякое земное сладострастное житие, еже есть собрание пожелания человеческой славы, роскошное и по всему покойное житие, сие есть – толкуется – Mip; мiродержец же сих страстей есть диавол, он бо и князь мipа сего называется, и сими страстьми, то есть славолюбием, сребролюбием и сластолюбием – побеждает и низлагает ленивых и ко любви Божией нерадивых человеков. Оными бо страстьми все заповеди Божии разрушил, брани многие воздвигнул, пролитие кровей породив, и в прочие многие греховные страсти поверг, и любовь к Богу и ближнему на вражду преложил, по Апостольскому словеси: аще кто хощет друг быти Mipy, враг Богу бывает[53]; и паки о сем говорит Спаситель Христос: двум господам не можете работать[54], – сие есть еже и Бога любить и сим душевредным страстям служить невозможно. Я сие всё известить вам понуждён от совершенной моей любви, дабы вы не стужали и не опечаливались во всех находящих на вас нуждных случаях, а во всём благодушно и благодарно терпели, понеже кроме [такового] терпения врага сего диавола победить невозможно; такожде кроме сего и Богу угодить невозможно, а за всё ж сие малое ваше временное терпение – во время своё услышите радостный глас Господа своего, еже речет: Приидите ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы[55]. Тогда поистине сего ради малого временного труда восприимете упокоение вечное и безконечное, и радостию непрестанною имате радоватися, по словеси Апостольскому: Ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его[56]. Ему же в сохранение вас и поручаю.

Монах Феодор. Божие благословение да будет со всеми вами».

Мы видим: Старец, извещённый о духовном разладе в его обители, призывает чад своих – из совершенной к ним любви – к самому существенному в монашеской и вообще христианской жизни: к благодушному и благодарному терпению попущенных от Бога скорбей, то есть к крестоношению. Но эти его слова, эту боль его, слёзы и молитву – слышали, воспринимали, укреплялись одни, и не слышали, не воспринимали, отторгали другие. Много ли было их – противящихся? Мы не знаем. Но порча была внесена. Нашлись и такие, кто открыто выступил против заповеданного отцом, – и верные братия просили «дать им на письме изложенное нравоученьице – как во утоление печалей, так и в защищение себя от тех, кои поносят его учение отеческое»; и Преподобный составил три основополагающих поучения «о вере христианской и о монашестве», озаглавленных им так: «Краткое извещение», «О приходящих к житию монастырскому» и «Наставление новоначальному». Здесь, в духе евангельском и святоотеческом, преподобный Феодор излагает кратчайше (но для жаждущих подвига – достаточно) опытное своё понимание тесного спасительного пути: для всех православных христиан и, в особенности, монахов[42].

Но, очевидно же: что одно дело – иметь в руках наставления Преподобного отца; и совсем иное – когда сам он был с нами!

Второе письмо к братии было написано вскоре, вероятно, в начале 1779 года, когда до преподобного Феодора дошли известия о том, что при новом настоятеле духовная жизнь в Санаксаре не просто пошатнулась, но явно идёт кривым порочным путём.

«Живущим братиям мир Божий и благословение!

Не по плоти ходящым, но по духуp57], и не плотское любящим, но духовное. На таковых паки мир Божий и благословение.

А иже по плоти живущим и плотское любящим, следует нам рещи Апостольское слово: яко живущии по плоти имате умрети – не токмо телесною смертию, говорит Апостол, но паче же душевною вечною[58].

Что же есть жити по плоти и таковое любити? То есть: в человеческих забавах погулять, попить, роскошно пожить, красно-хорошо походить, начальства и чести от

человек получить. И таковое любить – сие есть по плоти жить, о них же и Апостол говорит: яко бог чрева есть таковым и слава в студе их; яко земная мудрствуют[59], то есть любят сице. Апостольское слово святый Златоуст толкует: “кто суть сии, имже, рече, бог чрево и слава в студе их? Сии, иже глаголют: созиждем домы где на земли; стяжим, рече, сёла где на земли; получим начальство на земли; получим славу паки на земли; обогатимся вся на земли; ничтоже имут на небеси, – сии суть, рече Апостол, имже бог чрево и слава в студе их, яко земная мудрствуют, то есть любят и хвалятся, и теми величаются”. И паки Апостол говорит: яко мудрование плотское вражда на Бога, закону бо Божию не покаряется, ниже бо может[60]. Тожде есть и сие: яко земная мудрствуют, то есть любят, и в них величаются и прославляются, и за совершенную утеху то себе вменяют. Сие всё есть еже жити по плоти, то есть плотское любити.

Напротив же того, говорит Апостол: а иже духом, рече, деяния плотская умерщвляете живи будете[61], то есть духовное разумети, духовными веселитеся, еже есть Божественными веселитеся, небесными, вечными, а не богатством, и славою, и честию, и роскошами, и богатыми одеждами, и всякою сладостию, – но по всему Божественное, небесное. Радостного сладострастного же земного весьма пренебрегать и таковые утехи весьма не желать; аще же что по нужде иметь прилучиться: иль богатство, или начальство, и прочее, – должно сие яко не иметь, то есть по нужде, а не по своему любовному желанию, последуя слову Апостольскому: имущии, рече, якоже не имущии будете[62]. Сия есть мёртвость плоти совершенная, сия есть жизнь духовная, блаженная, вечная, и сему Апостольскому слову аще кто в вас подражатель есть, то поистине пребудет на таковых мир Божий и благословение.

Живущие же по плоти да слышат тожде Апостольское слово: яко имут умрети не токмо телесною смертию, но паче душевною, то есть от Бога отлучением и вечному мучению подвержением.

Сие же всё, нами реченное, – всем вам, во обществе сущим; а каждый да смотряет сам в своей совести, како что назидает, то есть к чему паче любление своё прилагает: иль к Божественным, небесным, иль к земному, плотскому сладострастию, – а двум господинам работать невозможно, то есть ко обоим любовью прилежать не можно, по слову Христову: ибо или единаго возненавидит, а другаго возлюбит, или единаго держится, о друзем же нерадети начнет[63].

Но сие всё речено быша Христом Спасителем нашим и божественным Апостолом к людям, ещё в мiре живущим, – что же мы речем, монахи, мертвецы суще, ибо при

обещании от мiра нашего отречения крестообразно простираемся, сим являем, яко совершенно распинаемся всего мiра, земному сладострастию мёртвы суще являемся; како же [ныне] мертвецы – паки оживаем, то есть обещание своё в попрание полагаем и на прежние мiрские утехи обращаемся, то есть погулять, попить, роскошно пожить, красно­хорошо походить, начальство, знатность от человек получить? Не студ ли сие, не срамота ли – не токмо пред Богом, но и пред человеки, духовный ум имущими? Сие говорить я понуждён от горести моей, понеже слышу, что некоторые и от вас не обещанию своему исполнители бывают, но паче реченному тому сладострастному житию подражают, тем и Бога и прочую немощную братию оскорбляют. От сего вы, пожалуйте, рассмотрите, в кое место следует житие ваше; о соблазняющих, глаголю, мне видится, по слову Христову: лучше с каменем в воду[64], то есть лучше самому единому погибнуть, нежели других таковых соблазном повредить, душевно погубить. Рассмотрите, пожалуйте, коликое зло от сего рождается: первое, несогласие; потом друг на друга ненависть и злоба, брани; наконец, общей жизни разрушение. От сего вы рассмотрите мнимое своё спасение. Нам слышно, что уже всё сие в вас есть; виною же состоят в сей гибели – все, начинающие вводить вредительные соблазны, страстям своим порабощающиеся, то есть украшающиеся, величающиеся, гордящиеся и роскошно по всему жить хотящие, гуляющие, разъезжающие, попивающие – и сими соблазнами братству вреждающие. Я сие вам говорю, а мню, что некоторым и противен буду; обаче же говорить должен, доколь от вас совершенно отчуждён не буду. Хотя я и слышу, что от некоторых нам есть любовь такая, чтоб и вовсе нас не видеть, да мне не настоит нужда, чтоб кому нас видеть; но токмо долг мой – говорить, аще и является в том страстная злоба. Да и не дивно на нас той злобе простираться, она и Самого Христа терзала, а мы люди невеликие, и весьма не дивно от таковых быть ненавистным. Слышу, что уже и пороки вымышляют: нас-де учил терпению, а сам только пришёл да уже и просится в скит Анзерский. Но сие рассмотри, пожалуй, разумный брате, будет ли твоё слово сие правда? Мне видится, я и всем вам говорил, чтоб в таковые по душе безпокойные места, где и я ныне состою, на такое терпение не ходить, ибо не на просвещение, но паче на помрачение духовной совести таковое место быть может; а паче советовал искать места, чтоб по душе могло быть спокойно. Так посему рассмотри, пожалуй, согласно ль слово твоё с правдою? Я не в такие места терпеть вас посылал, где волны по душе совершенные; мы и от мiра того ради бежим, как от моря ко пристанищу, то есть к покойному по душе житию монастырскому. Так что от вас неправедно судится и моё от места, по душе безпокойного, отхождение. Так ты в том осмотрись, пожалуй, и как сам себе не согрешай, так и прочих бедных не соблазняй. Да и впредь не верь, пожалуй, своему разуму и не утверждай того быть совершенною правдою, и дел тебе неизвестных не суди собою собственно, но паче рассуждай общими духовными беседами…»

К кому именно относится обращение Преподобного в последних строках этого скорбного письма? Мы думаем, что к настоятелю иеромонаху Венедикту… И это беда была для обители.

Сохранился ещё очень краткий, но уже совершенно определённый отрывок из письма от 21 июля 1779 года; вот он: «…не иметь празднословия и вина не пить, к отцу настоятелю утвердить любовь и слушаться, и ему не пить хмельного пития; такожде и к братству, ежели кому случится обида, то её судить праведно, не смотря на лица; в монастыре больших чтоб не было кроме настоятеля над трудниками; ещё ж друг про

друга не говорить [заглазно], но настоятелю сказывать…»

Как же хотелось ему, чтобы утверждался мир в обители! Чтобы не было разлада. И чтобы прежде всего и во всём была любовь: сострадающая, милующая, но не потакающая немощам и грехам!..

Поражу пастыря, и разыдутся овцы стада[65]. Понятно теперь, отчего так безоглядно отстаивал у епископа Павла чад своих, и особенно Венедикта, в 1768 году. Знал их внутреннее устроение, знал то доброе, что было в каждом из них, но предвидел, чем может прорасти непокорное поле, если останется без отеческого присмотра.

Понятно и то, почему дал свободу выбора всей братии, когда узнал о своём разлучении с обителью (а ведь мог думать, что навсегда), – не хотел, чтобы случалось среди них бегство, но чтоб уходили, кто не желает уступать «вредительным соблазнам», в спокойствии совести, с благословения отца.

Жестокая жизнь монашеская!.. Она становится несносною, когда благое иго послушания[66] уступает тяжкому бремени своевольности и бережливо хранимых потаённых мнений; когда потребность вовсе исчезнуть в личности Старца подменяется желанием хоть в чём-то встать наособицу, укорениться в помысле, что «ведь и я тоже кое– что значу, так зачем же столь безрассудно отказываться от своего?» О, коварная мысль! Старец Феодор знал её пагубность и потому так настойчиво внушал духовным сынам и дщерям: «Если благодушно примете моё послушание, то великую милость от Господа Бога получите и воздаяние вечное, а не временное». Поддался искушению иеромонах Венедикт (и те, кто за ним уступили), но знаем же мы и верных учеников, продолжавших идти Евангельским тесным путём, по духу древних Отцов, и сохранивших суровую монашескую жизнь – жестокую, как назвал её архимандрит Феофан.

Жестокая жизнь? А что, например, Игнатию – по-человечески легко ли было? Это после пятнадцати-то лет нескудной службы при «сервизной Двора Ея Императорского Величества». Помним, как поначалу смирял его старец Феодор. И лапти меленькие отбирал, да ещё выговаривал, что на таковое изящество прельстился; и отстранял от службы в диаконстве, лишь только замечал в ученике хоть некое собою любование. «Ты, павлин! хвост-то распустил! посмотри на ноги-то. Поди, сними-ка стихарь!..» – и, оскорблённый, убегал Игнатий ночью жаловаться к Преосвященному (был горячий, значит, характером!). Но «жестокость» покрывалась любовью, была врачевством – и пришедшие ради выздоровления духовного, в решимости всё вынести за святое послушание, верили Старцу, а чрез него – Самому Врачу душ и телес наших, от Которого имеем обетование: претерпевый до конца, той спасется61. И вот те, кто доверчиво усвоили уроки Старца, крепко взросли от всеянного им, – те и принесли добрый плод. Помнит ли читатель, как двое из братии в сомнении правильности руководства отцом Феодором двух монастырей: мужского и женского, – ходили в Киев к преподобному Досифею? В предании сохранилось, что старец Досифей, провожая их в обратный путь, снял с руки своей чётки и передал отцу Феодору (мы говорили об этом). Но завершает сие предание такая подробность: выезжая из обители в ссылку, преподобный Феодор благословил эти Досифеевы чётки отцу Игнатию… Любимому ученику. Он был «в Богословии и прочих науках неучёный, однако с великими природными дарованиями», – и вот, когда осиротела обитель, то именно Игнатий, уже в сане иеромонаха, избран был братским духовником[43]. Но как же не хватало и ему неласкательного врачевства отца Феодора! да и мудрого совета, – если так и не сумел примирить свой внутренний настрой с тем искривлением монашества, что начало в обители насаждаться. Дважды убегал (теперь уж совсем по иной причине, чем та, о которой выше упоминали), и хотя был каждый раз епископом Иеронимом возвращаем, но так и не остался в Санаксаре. Бегал-то он к знаменитому старцу Клеопе, который (как вспоминает архимандрит Феофан) «тоже прежестокой жизни был»; но обратим внимание: всё это происходит почти сразу после изъятия отца Феодора и при настоятельстве ещё Иоиля… Как же высока была духовная планка, заданная Преподобным! Даже такой опытный крепкий монах, как Игнатий, – сразу почувствовал недостаточность, обезвоживание духовного организма. На исходе 1776 года он переведён был на казначейскую должность во Флорищеву пустынь…

А Мария Протасьева? Какой удивительнейший пример веры и верности! Подумать только: в шестнадцать лет (тоже в 1776-м), едва выйдя из отроческого возраста, но уже проникшись огненною ревностью о Боге, тайно бежит из родительского дома, желая жизни монашеской. Отец её – Пётр Григорьевич Протасьев, знатный дворянин, бригадир (чин между полковником и генералом), воевода Ростова Великого, в отчаянии от исчезновения любимой дочери. Находит в своём кабинете письмо Марии, закапанное слезами, но в котором она решительно объявляет, что единственное её желание посвятить себя Богу в каком-либо монастыре; и умоляет отца, чтобы он из домашних никого не истязывал, «поелику кроме единого Бога никто о ея намерении не знает». Отец рассылает людей в погоню, на поиски; захватывают в дороге беглянку, возвращают в дом. Отец, в слезах от пережитого, прижимая к груди возлюбленную дщерь, горько выговаривает ей за проступок, и просит и молит «впредь такого не делать, и уже позволяет ей на будущее время свободно дома, сколь ей угодно, молиться и поститься», о чём прежде сердился и возбранял. Но сердце Марии любовью Божией воспламенилось, и совершенно возненавидела она службу мiру, сильнейшим убеждением умоляла отца отпустить её в монастырь. Он и слышать того не хотел. И окружил её многоразличными изобретениями мгра, всячески стараясь отвратить её от желаемого; и то прибегал к ласкам, то употреблял суровость родительской власти, – «но благодать Божия укрепляла блаженную Марию, так что она терпением своим всё препобеждала; и сам отец ея, потеряв всякую надежду удержать у себя, сжалился над нею и с благословением отпустил в Богоявленский Анастасиев монастырь в Кострому». – Как птица, свободной душою излетевши из золочёной клетки, устремилась юная Мария к жизни и подвигам монашеским. Исполняла в монастыре всякую чёрную работу, хотя и не приучена была в родительском доме к таким трудам; однажды по неопытности сожгла себе руки, когда в испуге кинулась тушить загоревшуюся в трубе сажу, после чего долго её лечили; впрочем, от родных она тщательно скрывала свои труды. Посещения мiрских людей, хотя и родных, были для неё весьма тягостны, отвлекали от молитвы. Она желала проходить самое строгое, по духу древних Отцов, монашеское житие; и усердно просила Бога послать ей истинного наставника, и дала обет, что если обрящет такого Старца, то предаст себя в совершенное ему послушание. И Господь исполнил её просьбу. Однажды очередные из санаксарских братий, следовавшие через Кострому в Архангельск и на Соловки, зашли по внушению Божию в Богоявленский женский монастырь, и случилось так, что Мария вступила с ними в разговор – и вот тут-то узнала: об отце Феодоре, о том, как он безвинно страдает и какой это великий и святой Старец. Монахи пошли своим путём, а в сердце Марии возгорелось желание видеть сего великого праведника. Чрез некоторое время скончался родитель, и Мария не замедлила отправиться на Соловки. Бог всё устроил ревностной рабе Своей. Она удостоилась и встречи с Преподобным отцом, и утешительной беседы. («Хочешь быть невестой Христовой? Сие дело великое и страшное… А невесты Христовы и кровь свою пролияли за любезнейшего Жениха своего, как Екатерина и Варвара великомученицы. Но если не оставить любви к мiру – мудрёно быть невестой Христовой. Тебе велю не кровь пролить, а только бы оставить любовь к мiру и прилепиться любовью ко Господу Богу и отдать себя в рабство, то есть отсечь свою волю; а без того быть Христовой невестой невозможно, ежели по плоти дева, а по духу нет. То есть девство сохранила, а мiр не оставила и духовной жизни не знает; это мужатая, прилепшая к мiру, как к мужу. А прежде и грешницы были и пришли с покаянием к Богу, и пожили духовно; таковые причитаются к девственницам… По удалении от мiра должно отдать волю свою в послушание во общем житии, продать себя Бога ради в повиновение, сие называется многотрудное житие, еже жити во отсечении воли своей во всём. А когда человек умертвит свою волю совершенным послушанием и возымеет совершенное смирение и терпение, тогда приходит в безстрастие… Тогда возможны и большие подвиги: пост, молитва, всенощное бдение. А еже жити хотя и уединённо, но по своей воле без послушания, да хотя бы и оставивши все пристрастия мiрские, но не оставивши воли своей и не отдавши себя в повиновение человеку Бога ради, – равно как сидеть за печью и хвалиться безмолвием. Понеже по своей воле житие тёмное и безызвестное; а под послушанием, яко на войне, жизнь известна весьма. Человек в повиновении-то и познаёт себя: что – есть ли в нём совершенное смирение, послушание и терпение? А познавши себя, более может смириться и старание приложить к исправлению. А по своей воле живущий не может себя познать. Того ради нужно и необходимо всякому, хотящему спастися, идти под послушание» [44] .)

…Мария возвращалась от Старца, преисполненная благодарности Богу. Отец Феодор благословил её перейти из Костромы в Арзамас, где и принята была Мария с любовью сёстрами общины. И было ей тогда двадцать лет.

А затем исполнится всё, о чём из отрочества просила она Бога. (Мы ведь помним, в какой строгости содержал отец Феодор своих бедных нищих. В строгости, да. Но и в любви…) И за её верность, за преданность Старцу, за её открытую совесть и великое терпение возлюбит её Господь. И как же возрастёт любимое чадо преподобного Феодора, если её, двадцатипятилетнюю, назначит он настоятельницей своей общины!.. И почти три десятилетия будет управлять она вверенными ей от Старца духовными сёстрами; и какими же словами будет до конца дней вспоминать любезнейшего наставника? – «подобного во всей вселенной не могу ему сравнить; нет на земле такого в человецех, какое наше сокровище было!..»

Да, всех проверяет Господь на верность своим духовным отцам.

Слушаяй вас (Апостолов, учеников Христовых, а применительно к нашей теме – истинных, от Бога, духовных наставников, Старцев…), Мене слушает, и отметаяйся вас, Мене отметается[68].

Каждому дана своя мера талантов; также сверх меры каждого не даёт Бог и испытаний. Мы ведь не об этом. Мы о верности и об измене; о кротости смиренного сердца69 и о горделивом уме; о покаянном плаче и о непокорстве… Иеромонаху Венедикту до последних минут земной жизни будет дана возможность вернуть то, что когда-то им же самим было так пагубно искажено.

Прошло время, наступил 1783 год.

Гавриил, архиепископ Новгородский и Санкт-Петербургский, девятилетие назад первым подписавшийся под синодальным решением о «непорядочных и противных святым правилам и государственным законам поступках» Санаксарского настоятеля иеромонаха Феодора, – ныне вторично призывался к участию в судьбе Старца.

Архиепископ Гавриил[45] был к тому времени самым влиятельным иерархом Русской Церкви, и не только благодаря своим личным качествам, но и вследствие особого доверия и благосклонности Императрицы. Это кажется несколько загадочным: во-первых, потому что сама Екатерина II, откровенно называвшая себя[46] «Главою Церкви», никогда особенно не церемонилась с архиереями, взирая на них свысока, как просто на подчинённых, и избрав тон общения то властный, то насмешливый, чему, впрочем, немало способствовали в большинстве своём сами владыки своей усердной уступчивостью и восторженной угодливостью; а во-вторых – потому что Гавриил-то как раз отличался во всё время своего архиерейского служения независимостью, насколько это вообще возможно было в екатерининскую эпоху. «Он не расточал Императрице похвал (пишет о нём исследователь), не изливал восторгов и даже в благодарностях бывал довольно холоден. Он был безусловно тактичен, сдержан, не прал против рожна и умел подчиняться обстоятельствам. Из переписки с Екатериной II разных архиереев письма Гавриила к Государыне отличаются исключительно сдержанным, деловым тоном. Но, когда дело шло о церковных требованиях, Владыка не поступался ими в угоду влияниям и духу времени». Известно его столкновение с протоиереем Андреем Самборским, которому покровительствовала Екатерина II. Протоиерей Самборский был священником при Лондонской миссии и, возвратясь в Россию, продолжал ходить в светском платье, бритым и в пудре. Владыка Г авриил поначалу всё делал ему замечания, но затем, на освящении Софийского собора в Новгороде, где должна была присутствовать Императрица, повелевшая служить и протоиерею Самборскому, Владыка отказался служить с ним, мотивируя тем, что Русская Церковь не принимает брадобритых. «Я не хочу, чтобы Церковь наша страдала; ежели служить с ним, это значит всей России подать соблазн, что я это сам дозволил. Доложите Государыне: служить с ним не могу. Пускай один служит». Был скандал, оставшийся, впрочем, без последствий. Но однажды твёрдость архиепископа Гавриила вызвала настоящий гнев Императрицы, но тут уж он посмел коснуться одного из её любимцев – Григория Орлова, вместе с братьями сыгравшего решающую роль в дворцовом перевороте 1762 года. Граф Григорий Орлов (уже, впрочем, сменённый в фаворитстве князем Григорием Потёмкиным) влюбился в свою двоюродную сестру, тринадцатилетнюю Екатерину Николаевну, урождённую Зиновьеву; нашёлся и священник, который, как только достигла отроковица возраста, обвенчал их. Женитьба на двоюродной сестре строго воспрещается церковными канонами. Скандальный брак графа Григория Орлова был замечен. По приказанию архиепископа Гавриила Санкт-Петербургская Духовная консистория возбудила дело о незаконности венчания. Но Императрица потребовала дело прекратить. «Моё желание есть, – повелела она, – чтобы Ваше Преосвященство консистории своей учинили прещение далее поступать во мнимом деле графа Орлова. Столь знаменитые его предо Мною и государством заслуги…» Владыка повиновался. Императрица демонстративно назначила молодую Орлову статс-дамой и осыпала её подарками. А чтобы впредь чета Орловых ограждена была от церковных преследований, ещё повелела архиепископу Гавриилу: провести через Синод официальное постановление, «дабы им и потомству их по оному браку никакое затруднение, безпокойство и взыскание учинёно быть не могло»[47]. Впрочем, таковые «недоразумения и неудовольствия (пишет исследователь жизни Владыки) не охлаждали общего благосклонного отношения Императрицы к Гавриилу. Она не могла не понимать, что нельзя упрекать человека за преданность своему долгу; и была слишком умна, чтобы людям прямым и честным предпочесть льстецов и угодников. В свою очередь и судьба Гавриила слишком тесно и долго была связана с великой Императрицей, чтобы между ними могло возникнуть продолжительное отчуждение. Современники справедливо считали Гавриила непоколебимой опорой Екатерининского трона».

Вот к такому иерарху, чрез которого только и возможно было воздействовать на Императрицу, склоняя её к решениям на пользу церковную, промыслил Господь быть приближенным иеродиакону (тогда) Феофану – бывшему послушнику санаксарскому Фёдору Соколову, начинавшему у старца Феодора жестокую жизнь монашескую. При этом замечательно, как сам отец Феофан, вовсе не желавший подобного возвышения, всячески старался противиться такому ходу его жизни, и лишь убеждаясь, что такова воля Божия, немедленно покорялся[48].

Как только отец Феофан вошёл в доверие к Владыке, то и приступил к делу, которое страдальческим грузом лежало в его душе. Это была судьба неправедно осуждённого первого его старца Феодора.

Но отец Феофан не был новичком в церковной жизни. Он понимал, что ныне первенствующий член Святейшего Синода Преосвященный Гавриил был первым и тогда, в 74-м; и неправедное то разбирательство проходило при его участии, и как и что там было, и почему – о том Преосвященный знал, а вот для Феофана – то было тайной. И одно дело доверительное отношение теперешнее от Владыки, а совсем иное – высокие, неприступные сферы синодальной жизни: политика, замыкавшаяся на персоне Ея Величества. Надо было действовать осторожно, чтобы вовсе не загубить освобождение старца Феодора раз и навсегда.

Сейчас мы процитируем фрагмент самого раннего, из известных нам, житийного списка и выделим в нём одно слово, чтобы внимательный читатель увидел, что не всё было так просто для келейника архиепископа Гавриила.

«Будучи в милости ему у Преосвященнейшего, бывал он им по временам испрашиваем: где прежде живал в обителях и какие где поведания и уставы; он же, иеродиакон, найдя благовременную оказию, потонку объяснил душеспасительные подвиги, устав и поведания сего блаженного отца Феодора, и о восставлении им упадшей обители Санаксарской, так что ныне и мало таких в России всей видится… И то всё Преосвященнейший слышавши, благоволил проговорить: “Что ж, когда так, то надобно постараться и о возвращении из Соловков отца Феодора”…»

Мы видим: Феофан сумел мудро подать Владыке о наболевшем. Он не стал просить за Старца, тем самым избегнул как бы упрёка Гавриилу за прошлое; но, щадя Владыку, предоставил самостоятельно решить в совести и высказать всё, что требовалось. Феофан бережно, с истинно духовной чуткостью дал архиепископу Гавриилу возможность исправить то, что было упущено им девять лет назад.

«…и наступившим постом Четыредесятницы 1783 года учинил Преосвященнейший в Великий Четверток доклад самой Ея Императорскому Величеству образом следующим:

“Ваше Величество, монах Феодор Ушаков, посланный по делу темниковского воеводы Неёлова в Соловецкий монастырь, находится уже девятый год и от холодного тамошнего воздуху претерпевает великие изнеможения. И милостивейше не соблаговолено ли будет Вашим Императорским Величеством о возвращении его на прежнее пребывание?”

Ея Императорское Величество спросить соизволила: “Сколько ему от роду лет?”

Преосвященный же рече: “Семьдесят, Ваше Величество”.

Милостивейшая Государыня отвечала: “Лет столько ему не будет. Я его знаю”.

И Высочайше повелеть благоволила Преосвященнейшему о том записку оставить; а чрез неделю в Святейший Синод наслано было Именное повеление о возвращении отца Феодора, в какую он обитель сам пожелает»…

И всё? Как просто!..

Но где же был архиепископ Гавриил все эти девять лет?

Обратим внимание на одну особенность. Ничего не говорится о деле отца Феодора с епископом Павлом. А ведь было оно тогда, в 74-м, основным в обвинительном заключении синодских членов (дело с Неёловым шло уже по ведомству Сената, и – если б оно тогда единственным было… Да и Преосвященный Иероним, не залежись у него под сукном то предерзостное дело, навряд ли из-за Неёлова только безпокоить стал Святейший Синод). Ведь всё нами вышецитированное знаем мы из уст отца Феофана, с которым наверняка же общался списатель жития (скорее всего, иеромонах Иоанникий). Ведь никто же не мог поведать о диалоге между Императрицею и архиепископом Гавриилом – кроме самого Гавриила, с облегчением совести рассказавшего всё своему келейнику. И в записке, которую истребовала Государыня и которую незамедлил представить из Синодальной канцелярии владыка Гавриил, сказано о главном лишь в двух словах, обще: неповиновение команде, – а дальше и подробнее: о Неёлове. (Записка продублирована в журнале Синода, мы имеем её копию.) Нет, тщательно, очень тщательно умалчивают жизнеописатели преподобного Феодора об этом конфликте 1768 года, потому что в нём – корни многих санаксарских бед. И если бы не сохранившиеся архивные документы, если бы не слова самого Преподобного, верным учеником записанные: «Имелось дело моё с архиереем и воеводою…», – то и не узнали бы мы всей правды, так и повторяли до сего дня: Неёлов! Неёлов!..

В чём причина?

А вот в чём: стыдно… Стыдно, что правящий архиерей своего же, из своей же епархии, Старца под неправедный суд подвёл… (Можно подумать, у него таких – невпроворот было. Нашёл, чем разбрасываться.) До того стыдно, что епископ Иероним, извещённый 29 июля указом Ея Императорского Величества из Святейшего Правительствующего Синода об освобождении отца Феодора и возвращении его в Санаксар, «где ему и священнослужение разрешить», – не дожил до прибытия Старца во Владимiр – и, вслед за получением указа, 3 августа 1783 года скончался.

А то – каково было бы встретиться, в глаза взглянуть?[49]

…Но мы несколько ушли вперёд.

18 апреля Императрица Екатерина II собственноручно подписала указ: «Преосвященный архиепископ Новгородский Гавриил. Двух монахов, под стражею содержащихся, Тобольской епархии в Далматовом монастыре Феофана Леонтовича и в Ставропигиальном Соловецком монастыре Феодора Ушакова, Ваше Преосвященство прикажите, освободя из-под стражи, определить в монастыри по рассмотрению Синода и сходно их желанию, подтвердя, чтоб настоятели тех монастырей наблюдали за поведением их. Пребываем в прочем вам благосклонной. ЕКАТЕРИНА».

26 апреля Преосвященный Гавриил собранию Святейшего Синода Именной Ея Императорского Величества указ этот предложил[50].

Тут опять видим любопытнейшую подробность. Из протокола заседания Синода узнаём: что «рассуждено Высочайший указ Феодору Ушакову в Соловецком монастыре объявить, из-под стражи освободить, а в какую епархию и в какой монастырь он пребывание иметь пожелает – взять от него письменное известие, которое прислать немедленно в Святейший Синод; а до воспоследования на то известие из Святейшего Синода указа – монаха Феодора Ушакова, ежели он в Соловецком монастыре быть не пожелает, отправить Олонецкой епархии в Александро-Свирский монастырь в число братства; и о том Преосвященному Олонецкому, и Соловецкого монастыря к архимандриту с братией, и в Александро-Свирский монастырь о принятии того Ушакова – послать указы…»

Очень любопытно! Такое впечатление, что архиепископ Гавриил не хочет отдавать в Санаксар отца Феодора и вот как бы предлагает ему другой монастырь: древнюю обитель преподобного Александра Свирского, – которая, между прочим, при общей в ней тогда благоустроенности, ещё и располагалась в «необыкновенно здоровом» месте, сухом, возвышенном, окружена была сосновым бором, и, по общему мнению тамошних обывателей, «живут в тех местах самые долговечные люди». Кстати же, и Преосвященный Олонецкий – епископ Виктор (Онисимов; запомним это имя) – близкий человек и викарий владыки Гавриила… Но затея не удалась. 29 июня получен от соловецкого архимандрита Иеронима репорт, при котором было и взятое собственноручное от монаха Феодора Ушакова известие, в коем «он, Ушаков, показал, чтобы возвратить его на прежнее пребывание – в Санаксарский монастырь». В предании сохранилось ещё, что Преосвященный Гавриил «промежду прочего в ведение дал сему Преподобнейшему отцу, чтоб он, едучи из Соловков в свою обитель, заехал в Новгородскую к нему епархию: для свидания и бесед духовных». Но отец Феодор отказался: «по крайней своей, имеющейся издавна, немощи, от девятилетнего уже в Соловках претерпения, ово от холодного весьма воздуха, ово от великих бываемых в келиях угаров…»

Мы помним, что первое письмо преподобного Феодора из Соловков было в общину бедных нищих к настоятельнице Евдокии Ивановне. Последнее – за несколько дней до извещения, что освобождён, – тоже к духовной дочери, но пока ещё живущей в мiру (и, очевидно, дворянского происхождения: список, сохранившийся в архиве общины, начинается обращением, выписанным по-иностранному).

«Maria Ioanni, милость Божия да будет с тобою!

Письмо твоё я получил сего года в мае месяце, в котором извествуется, что житие твоё по душе проходит весьма в слабости; но ты оное рассмотри, пожалуй, откуда в тебе таковая слабость рождается? Мне видится, не иное что тому вина, как токмо твоё небрежение и безпамятство о Господе и о жизни вечной. А если бы ты помнила Господа Бога своего и старалась бы всегда вечно не отлучаться от Него, то как бы ты могла в такой слабости жить? Рассмотри ты, пожалуй, того ли ради создал нас Бог жить на земли, чтоб все радости и утехи наши иметь на ней, паче Небеси? Но не тако, не праведное сие рассуждение; а того ради создал нас Бог, еже пожити временно на земли, то есть послал нас Бог на брань, на войну, еже братися нам с диаволом врагом нашим и всеми силами того побеждать. Послушай о сем апостола святого Павла, что он говорит: несть, рече, наша брань к крови и плоти, но к началом и ко властем и к мгродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным. Сего ради приимите вся оружия Божия, да возможете противитися в день лют и вся содеявше стати[70]. Зриши ли, как нас божественный Апостол ополчает и вооружает противу врага диавола? Посему рассмотри, чего ради созданы мы и посланы на время пожити на земли, то есть на брань с диаволом. Так если кто его победит, так что же таковым победителям обещает Господь Бог? Во Апокалипсисе говорит Дух Святый: побеждающему, рече, дам сести со Мною на престоле Моем[71]. О коликия радости! О коликия Божественныя благости! Сести на престоле Его, то есть быти человеку близ Господа Бога своего и всех тех наслаждаться радостей Его, о них же Апостол святый говорит: ихже, рече, око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его[72]. Посему рассмотри ты, пожалуй, что человецы забывают и каких радостей лишаются, да к тому же ещё не на

время, но уже во веки вечные, конца не имущие. Что мы на всяк день исповедуем, в Символе веры говорим, чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века, и Его же Царствию не будет конца. То есть или радости, или слёз, но всё без конца; о сем помысли, пожалуй, не страха ли достойное дело, не ужаса ли исполнено: когда будет конец? Никогда. На сие снисходительно скажем: аще и кроме злейших мучительств, единое токмо тёмное место грешнику человеку определёно бы было, то не сама ли его совесть всегда мучителем будет ему и обличителем: что за самые малые временные утехи да потерял всю Божественных радостей вечность и заключён без конца не видети света… Я снисходительно о сем говорю, что тёмное место. А понеже возвещает Господь и вечный огнь, и смрад, и мраз, и иные злейшие мучительства человекам грешникам… так ежели ты всё сие будешь иметь в памяти, то я совершенно уповаю, что ты пребудешь в крепости твоей. Могут мне многие сказать, что и с мужем жить спасение неотъемлемо есть. И я в том не препятствую, токмо таковых ныне весьма редко, а паче таковых, что горше диавола друг друга ведут в душевную гибель. Так я тебе говорю: если будешь помнить душу свою, то лучше тебе быть свободной, нежели под властию развращённого мужа. Тогда уже большие тебе приидут печали. А единой быть – печали не велики. Если бы и отца не было, тебе уже не домом править, а надлежит искать токмо келию.

Монах Феодор. Божие благословение да будет с тобою. Мая 25 дня 1783 года».

Преподобный Феодор уезжал из Соловецкого монастыря во второй половине августа.

Прощался, по обычаю, с отцом архимандритом Иеронимом, который «пожаловал на дорогу ему белый хлеб – и отпустил с любовию». Отметим сказанное далее в житийной рукописи: соловецкий архимандрит и прежде, «в бытность в Петербурге Святейшего Синода присутствующим членом», отзывался на вопрошение об отце Феодоре «рекомендацией, уважения достойной» (значит, знали в Синоде о благочестии и терпеливом подвиге отца Феодора на Соловках!); хотя, «по человеческому рассуждению, удобно мог отвечать и противное», потому что при выборе его в архимандриты (после кончины прежнего настоятеля Досифея) «преподобный Феодор к всебратственному письменному приговору не приложил руки своей…» И далее удивительно говорит о Старце составитель Жития: «…однако, всегдашняя ясность его добродетелей сильно расчищала темноту пристрастий». Потому-то от братства обители Соловецкой никогда «не слышно было об отце Феодоре ничего противного, а только уважение к добродетели его, к скромности и искусству монашескому, как о том сказывали повсегодно ходившие к Преподобному его ученики».

И так отправился он «паки от северных стран к полуденным, не заехав трактом в Новгород, но – где способнее и ближе было»: на Вологду, Ярославль, Владимiр (там обязан был в Духовную консисторию явиться), а затем в Арзамас.

2 октября он прибыл во Владимiр. Здесь узнал о кончине епископа Иеронима, ровно два месяца назад. Что ж, в этой жизни встретиться им было не суждено. Но, думается нам, что дрогнуло сострадательное сердце отца Феодора. Он-то всем всё простил… В Духовной консистории ему объявили, что в священнослужении он разрешён, но и обязали подпискою: «чтобы он, живя в том Санаксарском монастыре, чувствуя Высокомонаршее Ея Императорского Величества к нему милосердие, ни в какие не принадлежащие до него, Ушакова, дела отнюдь не входил, а препровождал житие честное и благочинное, сходственно с саном монашеским, и у настоятеля иеромонаха Венедикта был во всяком повиновении и послушании…»

9 октября его встречал Арзамас.

Ещё когда только узнали об освобождении, то исполнились ученики и ученицы его «радости неизглаголанныя»; из Санаксара в сретение его отправлены были два «первенствующие по казначее» иеромонаха, которые и дожидались на Арзамасском подворье. И вот 9-го, «во время утреннего пения» – въехала во двор долгожданная подвода… вернулся Старец! «…И в тот же час, узнавши сладчайшего отца прибытие, сиротствующее из вдов и девиц им собранное общество – в таком восторге радостном, что, все дела оставив, бежало до подворья в осеннее время, иные по грязи, якоже распалённые любовию мироносицы ко Христову гробу… и падали, в радостнейших слезах, пред стопами его!..» Старец всех благословлял, со всеми радовался. «Такожде и прочих святых обителей тутошних приезжали власти, и почтенные господа, и купечество, мужи и жены, все прихождаху, сорадующеся возвращению…» Приглашали, просили многие в домы свои – для посещения и наставлений духовных. И так провёл отец Феодор в Арзамасе целую седмицу. И, конечно, прежде всего посещал он почти ежедневно своих бедных, «якоже истинный пастырь: рассматривая, поучая и утверждая стадо своё».

В седьмой же день отправился в Санаксар.

Не доезжая до обители версты за три встречал казначей иеромонах Вениамин, а к перевозу чрез Мокшу (в пятистах метрах к северу от стен обительских) вышло и всё братство санаксарское; отсюда, приняв у Старца благословение, вместе вошли в монастырь.

«И вшедшу ему в церковь и к святым образам приложившуся, и дополненное без него обительское строение похвалившему, – разыдошася по келиям, и тако вси начаша в спокойствии духа, при наставлении Богом дарованного им паки отца, жити…»

Это очень значительный, чрезвычайно ответственный момент повествования: встреча Преподобного в родной обители. Не имеем права ничего додумывать, чтобы ни на чуть не ошибиться в душевных переживаниях святого, – а подробности, оставленные для нас тем первым жизнесписателем, так скудны!

Но остаются вопросы… Вот где, к примеру, был настоятель иеромонах Венедикт? О нём ничего не упомянуто. Вышел ли хоть встретить вернувшегося Старца? Молчание…

«Спокойствие» продолжалось недолго. Скорби начались уже через несколько дней; знаем даже (из немедленно возникшего консисторского дела) точную дату – 29 октября.

В этот день «во время собрания братского в трапезной, при всех монахах и трудниках», вдруг и совершенно для всех неожиданно иеродиакон Иларион, год назад указом Синода уволенный из Соловецкого монастыря на пребывание во Владимiрскую епархию, а здесь, по его же просьбе, определённый покойным епископом Иеронимом в Санаксарский монастырь, – «объявил того монастыря на иеромонаха Феодора Ушакова по секрету слово и дело по первому пункту и, между прочим, назвал его, Феодора, противником Церкви, еретиком и атеистом…»

Чудовищное сие обвинение – тут уж мы и додумывать не усомнимся – внесло в братию впечатление двойственное. Те, кто знали Старца, кто оставались верными его учениками (а таковых в братии было немало), – для них объявленное Иларионом было дикой и возмутительной клеветою. Но для вновь поступивших в обитель, и для трудников, здесь живущих, и для бывших, кто давно уклонился от отеческого учения и своё утверждал, – вброшенное Иларионом смущением стало и соблазном. А страшный первый пункт «слова и дела», – до разбирательства и окончательного уяснения которого всё могло пойти и так и эдак, понуждало всех внутренне сжаться, устраниться, чтоб не подпасть под расследование, – Илариона же немедленно доставить в Духовную консисторию для допроса.

Кто таков был Иларион? Фамилия Медников. Лет от роду 43. На Соловках будучи, жил в Анзерском скиту. А в 1781-м, в июле месяце, просился у Святейшего Синода об увольнении из Соловецкого монастыря во Владимiрскую епархию – «за прилучившейся ему от морского воздуха болезнию», и через год отпущен. Знаем мы о нём (нашлось в архивах), что и там, на Соловках, дважды, по крайней мере, отметился в подобных нашему эпизодах: подавал доношение о «выводе из Анзерского скита святотатца пономаря Леонтия Шарапова», а ещё объявлял тоже «секретное доказательство по второму пункту» на соловецкого архимандрита Иеронима; причем в последнем случае при усиленном допросе сознался, что делал объявление «по некоторому роду имеющегося у него головного припадка…»

Когда Илариона «в железах» доставили в Духовную консисторию, там уж находился только что прибывший на Владимiрскую кафедру новый Преосвященный – епископ Виктор (да, тот самый: бывший Олонецкий, к которому на покойное житие ещё недавно хотели отправить из Соловков отца Феодора). Илариону учинили допрос пред присутствием, и «когда у него секретно спрошено было: в чём противу иеромонаха Феодора Ушакова обвинение его по первому пункту состоит[51] – то он сказал, что в противности против Бога. Когда ж ему объявлено было, что сие дело до первого пункта не принадлежит, то он утверждал, что оное касается точно до первого пункта. И потому прочтён ему был состоявшийся в 1762 году октября 19 дня Высочайший Ея Императорского Величества с изъяснением о первом и втором пунктах указ, коего по выслушании оный Иларион объявил, что он по первому пункту донесть ничего не знает, а имеет объявить на иеромонаха Феодора в чинении им противности против Бога, о чём-де он в консистории никак объявить не может, а должен-де письменно о всём том представить Святейшему Синоду и просит самого его туда отпустить…» И дело завертелось. Илариону позволили составить в Синод покорнейшее доношение, которое и присовокупили к доношению самой Духовной консистории, – и отправили всё это в Петербург; сам же он, покуда суд да дело, увезён был под надзор во Флорищеву пустынь. Но Иларион рвался в Синод (разумеется, на казённом коште), чтобы лично принести доказательства и объяснения, потому как (пишет он в доношении) «об оном секрете и знать не всякому надобно, и исправить оного иеромонаха Феодора Ушакова уже никак не надеюсь», а кроме того: «имеются при нём, Феодоре, и другие окрестности нужнейшие, которые ведать должно Святейшему Синоду…»

И весь этот воистину бред, однако ж, обязан был фиксироваться, дублироваться, рассматриваться церковными чиновниками во Владимiре и Петербурге по узаконенным пунктам и правилам – и государственным, и Духовного регламента, – и вся эта бумажная таскотня продолжалась до февраля следующего 1784 года, когда, наконец, в Святейшем Синоде ПРИКАЗАЛИ: «оного иеродиакона Илариона, за ложное сказывание за иеромонахом Феодором Ушаковым по секрету слова и дела в противности против Бога, хотя он и извиняется, якобы то им чинёно в бывшей болезни и неустройстве разума, но как он с самой подачи доношения об отпуске его в Святейший Синод не единократно и усиленно о том настаивал, то потому и болезни в нём не признаётся, а единственно последовало всё сие из желания оного иеромонаха оклеветать, того ради, в страх другим, оштрафовать его <Илариона> снятием с него камилавки и клобука и употреблением в чёрной монастырской работе чрез месяц, а по прошествии месяца монашество ему хотя и возвратить, но у обиженного <иеромонаха Феодора> при всей братии испросить ему прощение, притом же и иеродиаконское служение ему запретить, и разрешить не инако, как по усмотрении порядочного его состояния, и по засвидетельствовании того монастыря, где он будет, настоятеля и прочей братии, а без того не разрешать…»

Не утихла буча, поднятая Иларионом, как уж накатывался следующий вал.

Рясофорный монах Диодор, не стерпев «чинимых от иеромонаха Феодора Ушакова притеснений», побежал во Владимiр к архиерею жаловаться. 10 января Диодор был принят Владыкой. Что там было в той «словесной жалобе», – не знаем; но епископ Виктор тут же повелел в консисторию составить указ к настоятелю иеромонаху Венедикту и в тот же день отправил с указом этим Диодора… во Флорищеву пустынь, где пребывал тогда (и уже немалое время) для некоего «следствия» настоятель Санаксарский. (Что это было за следствие – непонятно; а у нас помысл: не отсиживался ли Венедикт во Флорищевой потому, что рядом с отцом Феодором тесно было? Причину же пред Владыкою для отбытия найти несложно.) В указе читаем: «…известно мне учинилось, что возвращённый из Соловецкого в Санаксарский монастырь иеромонах Феодор Ушаков, не помня взятой с него в консистории подписки, вступает в распоряжение монастырских дел и тем присваивает себе непринадлежащую власть настоятельскую… Того ради вам настоятелю подтвердить помянутому иеромонаху Феодору, дабы он, по прежде взятой с него подписке, ни в какие монастырские дела и распоряжения отнюдь не вступал, и объявить ему о том ещё раз письменно, под опасением за противление должного суждения, и ту его вторичную подписку прислать в консисторию при репорте, а сверх того и вам настоятелю в том за ним наблюдать, и если б что было учинёно им тому противное, об оном репортовать ко мне немедленно…»

Дальше события развивались следующим образом.

23 января Диодор был во Флорищевой пустыни и вручил Санаксарскому настоятелю архиерейский указ. Но Венедикт (как позже, 31-го, жаловался опять-таки во Владимiре Диодор, ибо вся эта его беготня продлится до мая месяца), прочитавши указ, сказал Диодору, что «за эту его приносимую на иеромонаха Феодора жалобу он, Венедикт, его теперь в монастырь не примет» и велел Диодору идти «куда хочет», почему он, Диодор, и принуждён был «вернуться обратно во Владимiр и просить у Его Преосвященства о себе рассмотрения». Епископ Виктор в ответ вновь отсылает Диодора к Венедикту: «при указе, чтоб оный Диодор в Санаксарский монастырь, где к бытию его если никакого важного препятствия не имеется, принят был неотменно, и впредь вам настоятелю монашествующих из монастыря самовольно собою отнюдь не высылать. А для чего тот Диодор в монастырь не принят и от монастыря отрешён, и тем ему причинены немалые волокиты, об оном вам настоятелю прислать к Его Преосвященству ответ…»

Но Венедикт в объяснительной от 20 февраля всё обвинение диодоровское начисто отрицал.

Между тем Диодор подаёт прошение епископу Виктору о переводе в другой монастырь, по причине всё тех же от иеромонаха Феодора Ушакова притеснений. Владыка накладывает на прошении резолюцию: отослать Диодора при указе из консистории в тот же Санаксарский монастырь обратно. Но скоро Диодор вновь жалуется: «иеромонах-де Феодор за ту его просьбу о переводе причиняет ещё большие притеснения – чрез монашествующих, которые по прежней привычке находятся у него в послушании»; так, за очередным отбытием настоятеля Венедикта во Флорищеву пустынь, правящий строительскую должность иеромонах Феодосий [52] определил его, Диодора, «в тяжкую работу: рубить дрова и толочь корьё, употребляемое от монастыря в продажу; отчего-де пришёл он, Диодор, по слабости здоровья в крайнее изнеможение». И хотя он об увольнении его от такой работы и самого настоятеля Венедикта просил, но тот просьбу его не удовольствовал, почему и принуждён теперь Диодор из монастыря отлучиться к Его Преосвященству и просит, чтоб его «за предъявленными резонами из того монастыря перевести во Флорищеву пустынь». Настойчивый Диодор добился-таки своего: во Флорищеву он был переведён; а к Венедикту отправлен очередной и строжайший указ с требованием очередного ответа от «иеромонаха Ушакова: почему он, презирая определения Его Преосвященства, продолжает входить в монастырские распоряжения? И ответ оный с него взяв, прислать вам настоятелю при репорте немедленно…»

Иларион, Диодор, другие-прочие… не все же документы сохранились, не все нами обнаружены. Но вот думается: сколько же раз пришлось преподобному Феодору подтверждать перед духовной командою свою подписку о невмешательстве в дела монастырские? Подтверждать то, чему он никогда бы не подчинился! Потому что всё к нему лично относящееся принимал он с покорностью; но как он мог не вникать в духовную жизнь братства, когда видел, что она идёт наперекос, несогласно тем заветам древних Отцов, которым сам следовал и которым учил?

«…Сие говорить я понуждён от горести моей, понеже слышу, что некоторые от вас не обещанию своему исполнители бывают, но паче сладострастному житию подражают. Я сие вам говорю, а мню, что некоторым и противен буду; обаче же говорить должен, доколь от вас совершенно отчуждён не буду. Хотя я и слышу, что от некоторых нам есть любовь такая, чтоб и вовсе нас не видеть, да мне не настоит нужда, чтоб кому нас видеть; но токмо долг мой говорить, аще и является в том страстная злоба. Да и не дивно на нас той злобе простираться, она и Самого Христа терзала, а мы люди невеликие…»

Что же происходило в Санаксарской обители? Прочтём в рукописи первого составителя Жития:

«…По немнозем же времени ненавидяй добра враг диавол паки начал изыскивати средства, чем бы Преподобного утеснити. Настоятель обители, в небытность Преподобного против совестей братских определённый, не имея любви и усердия к нему, тяжко начал себе вменяти: что мимо его, настоятеля, все из приезжающих всякого звания почтенные люди желают от Преподобного наставлений, приезжают с Преподобным видеться, а о нём, настоятеле, и не упоминают; такоже и из учеников Преподобного было ещё тут довольно, и все всегда для решения совестей к нему в келию хождаху, а к настоятелю – разве что по подобающему для принятия благословения к каковому-либо послушанию. И чрез всё то гневаяся, начал настоятель на Преподобного к епархиальному Преосвященному наводити: якобы безвременно ко отцу Феодору братство, кои ученики его, хождением толпами в келию наводят бездельными советами обители смущение; входит бо и сам он в дела, ему не принадлежащие. И наслано было при повелении от Преосвященного следствие, – но ничего порочного за блаженным не сыскали, ибо он по вся дни об истине духовной был распинаем и чист бо от всех клевет явился; учеников же комиссиаты назвали лишь сообщниками и по следствию к доказательствам тоже не призывали…»

Но было и другое: настоятелю Венедикту противно стало учение Старца, потому что обличал отец Феодор проникшую в обитель пьянственную страсть, от которой расплодились всяческие неустройства; обличал кичливость, неприличную монашескому званию, вместо прежней простоты и воздержания в жизни. Было это в некоторых братиях, было и в самом настоятеле.

Один случай, трагичный, но поучительный, восстановим по сохранившимся документам.

Иеромонах Парфений. Поступил в Санаксар при настоятельстве Венедикта, им пострижен, им рекомендован епископу Иерониму к рукоположению – «и в бытность свою иеромонахом обращался по многим временам в пьянстве, за что братством многократно был обличаем». Но исправляться не пожелал и вышел из обители в Москву, в Донской монастырь. Но и там: «в ещё большем обращался пьянстве и за то терпел великие наказания». Наконец, хотели Парфения, лиша монашества, отдать в солдаты, но он выпросился в Санаксарский монастырь – «на своё обещание» – и был отпущен. А в его отсутствие произведены были в обители другие иеромонашествующие: «люди добрые и воздержные», – и таким образом старшинство его хиротонии, «по невоздержанию его и по произвольному его отлучению, уничтожилось». Но когда Парфений из Донского в Санаксарский монастырь прибыл, то настоятель Венедикт, «незнамо по какой его добродетели, паки старшинство ему возвратил и, отставя прочих иеромонахов, дал Парфению первое место и первые советы». Понятно, такое врачевство привело к тому, что «житие Парфения паки началось пьянственное». В это время вернулся в обитель отец Феодор. И вот уже настоятель Венедикт с братией представил Владыке о Парфении – и указом консисторским «велено с того Парфения снять клобук и, с запрещением священнослужения, определить в чёрную работу», что настоятелем Венедиктом исполнено. Но прошёл месяц – епитимия Парфению была Венедиктом прощена, а Парфений от страсти своей не отвыкнул.

И теперь уже отец Феодор сам пишет Владыке о происходящем в обители с Парфением (при этом сам выявляя своё очередное «вмешательство в дела монастырские») – и отправляет с оказией во Владимiр. Епископ Виктор получает от иеромонаха Феодора Ушакова сие «письменное представление» 4 августа 1785 года. В ответ из Духовной консистории настоятелю иеромонаху Венедикту с братией послан указ (который мы и цитируем).

А в том указе Владыка выговаривает настоятелю Венедикту, что дело с Парфением, оказывается, не кончено, что, как пишет оный иеромонах Феодор, Парфений паки на пьянство возвратился: «у состоящего при аптеке монаха Иоасафа[53] тайным образом унёс для лекарства купленную бальзамную водку и пил её чрезмерно, отчего едва и жив остался; которую-де водку оный Иоасаф с трудником Данилой Александровым принуждён был у него, Парфения, обыскивать по приметам (как в келии у Иоасафа кроме Парфения другого никого не было), почему-де у него и сыскано, но только уже половинное число оставшейся водки, о чём – не в бытность вас, настоятеля, – от того монаха Иоасафа и объявлено было ему, Феодору, келейно; а когда вы, настоятель, прибыли, то им, Феодором, объявлено было и вам; но от вас было ли Парфению какое увещание, о том он, Феодор, неизвестен. Да и ныне Парфений по временам к тому ж пьянству следует тайным образом, в чём многие от братства в том его усматривают. А ныне паки, по прошению Парфения, вы, настоятель, хотели отдать ему старшинство, но токмо братство на то не согласились, зная его невоздержность, и в том рассуждении, что старшему надлежит быть трезвому и воздержному, понеже во всяких делах, как в советах, так и в подписках быть первому и праворассмотрительному, а не пьяному и страстям порабощённому; того ради и оный иеромонах Феодор просит, чтобы ему, Парфению, пред другими безпорочно живущими иеромонахами старшинства не иметь». И вот всем этим Владыка весьма недоволен и приказывает: «Иеромонаха Парфения, ежели подлинно обращается в невоздержной жизни, сняв клобук и рясу, употребить в труды монастырские, доколе исправится; и старшинства ему пред прочими не иметь; а Ушакову…» – невозможно Владыке не помнить довлеющее над ним указное предписание – «Ушакову объявить, чтоб он без настоятеля и братии сам собою представлений не чинил, а когда востребует о чём-либо необходимость представить, то – с согласия братии и за подписью, по крайней мере, первейших».

Но замечателен при этом ответ настоятеля Венедикта, в котором он благопочтенно репортует: «…хотя вышеписанный иеромонах Парфений в прошлом 1784 году (как оной консистории уже небезызвестно) за его преступление от Его Преосвященства наказан и был, но – как ныне он, иеромонах Парфений, находится в жизни добропорядочной, трезвенной и во всяком послушании и повиновении, и мною настоятелем ни в каком худом деле, которое бы служило к повреждению монашеской жизни (а не так, как представляет вышеозначенный иеромонах Феодор Ушаков), не замечен, то, в рассуждении оного обстоятельства, по вышеписанному указу снятием с него клобука и рясы оного иеромонаха Парфения штрафовать и не для чего. Иеромонаху же Феодору Ушакову об исполнении по сему указу – объявлено».

Было бы всё это грустно, если бы не закончилось так печально. Не прошло и месяца, как настоятель Венедикт вынужден был извещать Преосвященного Виктора: «минувшего сентября 21 дня Санаксарского монастыря иеромонахи Парфений и Нестор, отлучась самовольно в город Темников и зашед в питейный дом, пили вино, в коем из них Парфений, или от многого ему пития, или в рассуждении прежде бывшей в нём падучей и внутренних болезней, того ж дня умре… а Нестор неведомо куда отлучился…» На скорбный этот репорт последовал из Духовной консистории указ, а в нём – определение: «иеромонаха Парфения числить умершим; а как иеромонах Нестор минувшего октября 1 – го дня сего года представлен в консисторию при доношении из Владимiрского нижнего земского суда, взятый на дороге за неимением письменного вида, то по произведении ему в консистории допроса и с повеления Его Преосвященства того ж октября от 8 числа при указе отослан в Санаксарский монастырь, с тем, чтоб его настоятелю за своевольную из монастыря отлучку оштрафовать по своему рассмотрению и из монастыря его никуда не отпускать».

Что сталось дальше с Нестором – не знаем. Хочется верить, что образумился. А вот Парфений?.. Печальная история.

Можно понять, как тяжко было иеромонаху Венедикту. Кажется, неожиданным и нежелательным было для него возвращение Старца. И вот теперь – надо было с ним жить. И всё это трудно, тяжко… Легче всего – настоятельскую проявить власть. Тем более он видел: Владыка того же ждёт, в том и поддержит, да прямо же требует, чтоб пресечено было разрушительное двоевластие! Вот уж скоро все в монастыре будут ходить и ходить к нему – и что же тогда? и куда от этого деться?

И Венедикт принимает решение (которое, прежде всего, свидетельствует о собственном внутреннем его неустройстве): он запрещает настоятельской властью вход к старцу Феодору – кому бы то ни было, даже и с духовными нуждами[54]. Но тут уж кто-то из лишённых доступа, и скорее всего из приезжавших к Старцу благородных, но, конечно же, с общего согласия верной части братии, поехал в Санкт-Петербург и поведал о происшедшем отцу Феофану – келейнику митрополита Гавриила. Феофан при первой же возможности изъяснил митрополиту суть дела, и Владыка тотчас составил письмецо, которое и переправлено было преподобному Феодору.

«Честнейший отец Феодор, мне во Христе любезный брате!

Прошу вспомоществовать вашими молитвами в жизни моей и в делах должностей моих. Я же к вам пребываю всегда благосклонным.

Гавриил, митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский».

Здесь опять позволим себе некоторое разбирательство.

Прочтём у первого жизнеописателя, которому мы обязаны доверять: прежде всего потому, что он, вне сомнения, один из верных учеников Старца, а кроме того – составлял Житие в первые же годы по блаженной кончине дорогого ему отца, т. е. буквально по горячим следам (а если это отец Иоанникий, то – прямо был свидетелем происходящего). Он пишет, предваряя цитацию вышепомянутого письмеца: «Преосвященнейший же митрополит Гавриил Санкт-Петербургский, велию всегда имеяше любовь к Преподобному, писаньми своими довольно его посещаше, от коих едино при сем и есть сие». То есть надо полагать, что не раз посещал Владыка митрополит преподобного Феодора письмами… Но, увы! – известно нам пока лишь это единственное.

И вот, не удержимся, сделаем горькое замечание.

Благодарим Бога, что такой человек, как Феофан, оказался рядом с владыкой Гавриилом. Но – сам-то Владыка? ведь влиятельнейший иерарх, приближенный к Императрице (до того, что даже бюст его скоро повелит отлить и выставить в Александро– Невском монастыре, – случай неслыханный!), – а видим: опасается и он малейшее неверное сделать движение. Вот, все жизнеописатели в один умилительный голос благодарят митрополита Гавриила за это письмо поддержки. Мы – присоединяемся. Но, удивительное дело! – отчего бы Владыке митрополиту не черкнуть записку и бывшему викарию своему – епископу Виктору, которого, наверняка же, сам и рекомендовал на Владимiрскую кафедру? Ведь намного более сильное действие было бы в облегчение участи старца Феодора!.. Нет, не стал тревожить Преосвященного Владимiрского. К чему такая крадучая осмотрительность? (А то, что не просил епископа Виктора, видно из дальнейших указов и требований настоятелю Венедикту от Преосвященного; документы мы приведём.) Так в чём же дело? Что мешало Владыке митрополиту? Или думал, что Старец будет этим письмецом-поддержкой размахивать, всем обидчикам угрожая высокой защитою? Но вот-вот убедимся мы, что письмо это, тут же ставшее Венедикту действительно известным, мало что изменило (да ничего не изменило, а лишь, после некоторой паузы-послабы, когда выждал и увидел продолжающуюся поддержку епархиального Преосвященного, – ещё, может быть, и усугубило желчную его ревность). Нет, митрополит Гавриил был опытен и мудр. Он знал, что записка его к старцу Феодору может пред притеснителями помочь, а может и не помочь… Но ещё при этом он отлично знал вот что: две-три строки иеромонаху Феодору Ушакову (недавнему соловчанину, откуда освободила его Императрица, но куда она же его и отсылала…), две-три строки с молитвенной просьбою и своей к нему благосклонностью – это одно, это, пожалуй что, переписка частная; а вот подсказка (уж не ждём мы внятного пожелания) правящему архиерею Владимiрскому о покровительстве и защите Старца, о пресечении козней ему – это совсем иное, это уже как будто и не частное дело, это политика… а где политика – тут– то как раз и персона Ея Величества!..

И приходилось быть осторожным.

А что же Старец? «…По таковой от Преосвященного митрополита милости, – читаем дальше в рукописании Жития, – можно бы Преподобному и пожаловаться в наносимых от настоятеля ему обидах, а особенно в нападках от иеродиакона Филарета, по зависти на блаженного во всём настоятелю помогающего согласника, коего бы мог <старец Феодор походатайствовать> и в другой монастырь вывесть, – однако Преподобный нимало ко отмщению неподвижен являшеся, лучше вся терпети соизволяше, нежели отмщевати и себе в жизни спокойствие приискивати…»

Прошло некоторое краткое время – и вот, повествует составитель, начались «паки от настоятеля доносы несправедливые, чрез то и паки был Преподобный яко взаперти: никому не дозволено было – ни из мiрских, ни обительских – говорить и сходиться с ним, кроме келейника одного допущенного; более месяца ученики уже письмами, секретно чрез келейника, свои духовные нужды в скорбех решали; но и об учениках настоятель старался, чтоб перевести их в другие монастыри, что вскоре с некоторыми было и исполнено. Во всём том настоятелю помогал реченный иеродиакон Филарет, который позже, по выведении учеников, стался и казначеем; и навождаху они вкупе различные на Преподобного оскорбления, а особенно иеродиакон все меры положил чрез представление епархиальному Преосвященному, чтобы остановить въезд в обитель бедным белицам собранного блаженным Арзамасского общества, которые приезжали ко отцу в важнейших нуждах духовных для решения, – и чрез то немалую бедным тем обиду нанёс».

Мы видим, как трагичен был расклад санаксарской жизни. Появилось и новое имя среди гонителей Старца – Филарет. Увы! из предания слова не выкинешь; хотя в других отношениях это личность выдающаяся в истории Санаксара. Мiрское имя его было Филипп Иванович Былинин, родом из города Калязина Тверской губернии, из купеческого звания. Поступил в Санаксарский монастырь в 1776 году, будучи двадцати пяти лет от рождения. Его талант зодчего и живописца сразу и ярко выявился, и Филипп Былинин ещё при настоятельстве иеромонаха Иоиля включился в строительство монастыря, – и с того времени все постройки (кроме соборного храма и колокольни, которые закладывались и почти завершены были до изъятия отца Феодора) возводились по его проектам, и росписи всех храмов, украшения иконостасов – его великая заслуга. Пострижен настоятелем Венедиктом в монашество 20 ноября 1781 года с наречением имени Филарет, а уже 4 января 1782 года – рукоположён епископом Иеронимом в иеродиакона. К этому времени построены были двухэтажные, кирпичные, добротные корпуса: трапезный, три братских, в одном из которых, за алтарём соборного храма, поселили вернувшегося Старца (отчего до сего дня корпус этот называют «Феодоровским»); была выстроена, украшена и освящена Владимiрская церковь с больничными келиями при ней; а как раз в эти первые годы по возвращении Преподобного строили корпус для настоятеля, казначея и старшей братии, возводили мощную каменную ограду вкруг монастыря, сооружали погреба, квасоварню, угловые башни; затем, чуть в стороне от святых врат, двухэтажный дом для богомольцев из благородных классов… И что же – противник был Старец строительства и благоукрашения Санаксара? Конечно, нет! Напротив: вернувшись, «хвалил дополненное без него строение обительское». Но за строительством упустили духовную жизнь, и здесь– то преподобный Феодор мириться, тем более благословлять – не мог. Его обличения тех, кто допустил и, пусть невольно, укреплял перекос в жизни братства, и были прежде всего причиною ответных поругательств. Развитие Санаксара, за время вынужденного отсутствия преподобного Феодора, слишком ушло в том направлении, в котором он, вернувшись, оказался не очень уместен. А хотя бы отчасти изменить нетудашнее это развитие, подкорректировать, прислушавшись к наставлениям Преподобного отца, – но мы видим, каковы и от кого были к тому препятствия. Вот и отец Филарет: яркий, энергичный человек, увлечённо и с творческой самоотдачей работал над монастырским архитектурным комплексом, внутренним убранством храмов, большие заботы и немалая ответственность держались на нём… можно по-человечески понять и его: духовная безкомпромиссность старца Феодора Ушакова то и дело входила в противоречие, мешала… Что уж там было в подробностях – не будем гадать; но, в общем, – не удивляемся, что упомянут остался Филарет как противник вернувшегося в обитель Старца. Не совсем уразумеваем мы другое: зачем он выстраивал возбранительные резоны бедным нищим и тем «немалую им обиду нанёс»? Или уж – чтоб больнее было? Ну, Бог ему судия…

Да, верными Старцу и действительно послушными оставались его чада-сострадалицы, община арзамасская, его отрада и утешение, хотя было им в эти первые годы после возвращения отца – очень тяжело. Об этом читаем у самого Старца, в скупых строках письма от 18 марта 1785 года к Марье Петровне Протасьевой, великой подвижнице и любимой ученице, только что им назначенной настоятельницей общины: «Просишь <благословения> поскорее съездить к архиерею попросить, чтоб поскорее меня видеть, и то ещё младенческое твоё рассуждение; ты думаешь, что попросишь, так тотчас по твоему и сделается, а того ты не знаешь, что больше злобы прибавишь, понеже не такое ещё время по делу нашему следует, что мне вместе с вами жить и всегда неразлучно, чему и быть не можно[55]. Проси Господа Бога, чтоб неразлучно быть вечно…»

Но всё же съездить разрешил, и Марья Петровна с ещё одной сестрой из общины отправилась из Арзамаса во Владимiр. В первых числах мая она была принята епископом Виктором. И – добилась желаемого! хоть и малого… В Санаксар заспешили счастливые, имея в руках две от архиерея бумаги. Первая: «Честный отец Венедикт. Дозволить сим просительницам Протасьевой и Бобыкиной, по приезде для моления в Санаксарском монастыре, приставать временно на гостином дворе. Епископ Виктор». А вторая была: «Честнейший отец Венедикт! Объявите Феодору Ушакову: когда ему будет нужда за своими надобностями отлучиться в Арзамас, тогда, по истребованию дозволения у вас, увольнять только в год два раза на краткое время. Доброжелательный вам. Епископ Виктор».

То-то была радость в общине!.. Закончилось заточение Старца.

Но – дальше, дальше перебираем архивные бумаги.

Ноября 18 дня 1786 года: «Санаксарского монастыря настоятелю иеромонаху Венедикту. Учинилось мне известно, что иеромонах Феодор Ушаков, выезжая из монастыря, жительство имеет в Арзамасе недели по четыре и более без всякой причины, чем наводит монашескому чину нарекание. Чего ради ему без благословной причины из монастыря выезжать запретить. А когда надобность воспоследует, тогда о дозволении представлять ко мне с объяснением причин и нужд, и куда именно. Виктор, епископ Владимiрский».

Августа 31 дня 1787 года: «Учинилось паки мне известно, что из жительствующих в Арзамасе при Алексеевском упразднённом монастыре белиц приезжают к Ушакову и живут на гостином дворе по неделе. Да от того же Ушакова из монастырской рыбы отослано в общину восемь пуд и икры несколько. Чего ради вам настоятелю, подлинно ли сие происходило, дать знать обстоятельно, за общебратственным подписанием. Епископ Виктор».

И тут же – сентября 6-го дня: «Санаксарского монастыря настоятелю иеромонаху Венедикту с братией. Известно мне, что того монастыря иеромонах Феодор Ушаков неоднократно ездит в Арзамас и становится в упразднённом Алексеевском монастыре, который ни в штате и ни по каким положениям обителью не считается. Чего ради ему выезд из Санаксарского монастыря в Арзамас воспретить. Виктор, епископ Владимiрский».

И стала им последняя горша первых[73]…

Не знаем ещё, с какими волокитами сопряжено бывало «испрашивание дозволения» на выезд у настоятеля Венедикта…

А рыба монастырская? А икра? Но и это оказалось «напрасным оклеветанием», как о том настоятель Венедикт, озабоченный своей рачительностью, доношением Владыке представил. (А нам – прости, Господи! – хочется сказать обоим: да успокойтесь же!.. До рыбы, до икры ли им теперь?)

Из писем преподобного Феодора к настоятельнице Арзамасской Алексеевской общины Марье Петровне Протасьевой:

«…Слышу паки другое твоё препятствие к приобщению Таин Божиих, что ты имеешь противную совесть на некоторых людей, которые тебя обидели каковыми-либо нападками за обличение беззаконного жития их. И в том ты, пожалуй, не сомневайся: конечно, ты в том не погрешила, понеже и многие святые беззаконие обличали и за то от многих вражду и злобу приимали, да пред Богом в том не погрешали. И сего ради не оставляй приступать ко Святому Причащению».

«А что-де прежде собрала в келии, то де ныне потеряла, – то и в том, друг, конечно, обманулась. Не собрала в келии, а сидела токмо за печью; а ныне стоишь на войне, так ныне врага победи, а не за печкой сидя хвались безмолвием. А сия война и мнимый тобою

мятеж паче лучше келейного твоего безмолвия; ты посему и сама в себе рассмотри, что

келия твоя принесла тебе доброе? поистине ничего, ни смирения, ни терпения, ни послушания. По всему в келии жизнь твоя безызвестная, ныне сама в себе рассмотри: когда вышла на войну, так во всём побеждена. Так ныне надлежит тебе не скучать, но всему военному делу обучаться, то есть и послушанию, и смирению, и терпению. А в келии жила ничему необучена, не хвали мне, пожалуй, свою келию…»

«Писала ты мне о своих согрешениях, в чём подлинно много согрешила и просишь за то от меня наказания. Так вот я что скажу: накажи ты сама себя страхом Божиим и верь, что за всё содеянное гнев Божий на тебя следует, и если ты впредь себя не определишь ныне же к исправлению, а жизнь прекратится, то какой ответ дашь пред Богом? Ныне тебе всё оное прощаю, а впредь если сохранять себя от того не будешь, то уже Господа Бога много прогневаешь».

«Письмо твоё, друг, получил, в котором писала ты о помыслах своих твоей болезни; в том не погрешила и того, конечно, не опасайся, что-де благодарно не терпела отеческого гнева и печалилась-де чрезмерно. Того уже Господь Бог по немощи твоей на тебе не взыщет, оное всё и тогда тебе прощёно было, и ныне прощаю, впредь же полагай своё рассуждение о болезни на волю Господню, и отчего она есть – оставь рассуждать, а токмо единое знай, что кроме воли Господней ни от чего иного болезнь прийти не могла, и по воле Господней попущена. Воли же Его святой – кто противиться может? Анна Яковлевна Слюзова просила меня с большим усердием, чтоб ей на время побыть у Прасковьи Андреевны в стряпущей потрудиться; в том ей от меня и дозволено, пусть побудет, сколько ей надобно будет, а Прасковьюшке скажи, чтоб её приняла и с прочими равно бы содержала, и скажи ей от меня благословение, я труды её помню и потому её люблю, почему и от Господа Бога будет возлюблена, только б до конца трудилась благодарно. Слышу, друг, что болезнь к болезни тебе прибавляется, но токмо во всём том терпи благодарно, доколе Господь Бог благоволит твоей жизни продолжить, и всегда помни: аще внешний наш человек тлеет, тогда внутренний обновляется74 к вечному Божественному житию…»

Сентябрь 1787. Из прошения диакона Василия Иванова к Его Преосвященству епископу Виктору: «В небытность отца нашего настоятеля Венедикта в обители, просился я оной же обители у иеромонаха Гавриила до города Темникова, для ради касающихся моих к родственникам необходимых нужд ко отсылке писем, увольнение от коего Гавриила и получил. А во время того моего увольнения, будучи в доме купца Матвея Иванова сына Немцова в гостях, который приязнью своею обласкал и полпивом меня довольствовал, отчего сделался я хмелён. Но однако, в тот же день после вечернего пения пешком в девятом часе по немощи ко обители возвратно пришёл, у коей врата были заперты. И за сие моё прегрешение иеромонах Гавриил (который сообщник иеромонаху Феодору Ушакову) меня ко священнослужению до прибытия настоятельского, не вем ради какой причины, более недели не допускал; а позже, будучи в трапезе, оный же иеромонах Гавриил обще с монахами Иосифом, Иаковом, да рясофорные Виталий и Дамаскин, и прочие его, Ушакова, сообщники, – настоятелю Венедикту выговаривали, что-де я ихней половине неугоден; и по выслушании тех речей, он настоятель, не хотя учинить с ними, яко ему противниками, ссоры, сказал мне, что ежели Ваше Преосвященство меня простит, то и буду я по прежнему. И во оном приношу Вашему архипастырству извинение… и прошу учинить милостивую резолюцию, ибо я определён от Вашего Высокопреосвященства указом, а от оного Ушакова и от его сообщников меня защитить, чтоб впредь мне от них какого утеснения не происходило».

На котором прошении резолюция епископа Виктора таковая: «Хотя диакона Иванова и следовало за учинённую им погрешность оштрафовать запрещением священнослужения и выслать из монастыря, но как он самовольно чистосердечное предо мною принёс раскаяние и впредь обещался препровождать порядочную жизнь, то, вменив ему ныне дальную волокиту до Владимiра в штраф, оставить по прежнему в монастыре…» А вот дальше следовало от Владыки то, что было несравнимо прискорбней: «Касательно до разделения на две части братии: одних, приверженных ко Ушакову, других, приставших к настоятелю, – то, как указом Святейшего Синода велено Ушакову ни в какую не вступать должность, а провождать жизнь во уединении, себя только знать, а не над другими властвовать, – сего ради ещё ему подтвердить, чтобы в силу регламента и правил святых Отец неотменно поступал. Братию, нарушавшую тишину и покой монастыря [эти нарушители – приверженные к Старцу ученики его], оштрафовать вам настоятелю по своему рассмотрению. А впредь, кто таковые же будут оказывать нелепости, наказывать вам, по снятии клобуков, употреблением в чёрную монастырскую работу».

Сколько всё это продолжалось бы? Чем могло кончиться?

На исходе 1788 года безнадёжно занемог настоятель иеромонах Венедикт.

Нам осталась из предания предельно скупо изображённая, горькая в своей непоправимости картина:

«27 декабря, перед началом вечерни, старец Феодор пришёл к настоятелю Венедикту, лежавшему на предсмертном одре, и просил прощения…» Пришёл к духовному сыну, хотя и отпавшему, предавшему отца, – но оттого лишь несравнимо несчастному, несравнимо более нуждающемуся в помощи. Нельзя же было допустить, чтобы отошёл Венедикт из временной жизни в вечную – непримирённым, нераскаявшимся!.. Старец Феодор пришёл и просил прощения. – «Но Венедикт, не сказав ни слова, отворотился к стене. Отец Феодор так от него и вышел. Оставшиеся при настоятеле запомнили, как он вдруг начал озираться туда и сюда и, сказав: Что это за народ брюхатый набился в келию? – вскоре умер»…

Не оставим его без молитв, читатель! Да простит Господь ему пагубное упорство!.. И да послужит уроком всем нам печальная эта история…

1726 год. Рождён Василий Давидов сын Селиванов. – С 1743 в Лейб-Гвардии Преображенском полку. Мушкетёр. – В 1750-х знакомство с монахом Александро– Невского монастыря Феодором Ушаковым. Входит в общину его учеников. – Январь 1757. Из любви и послушания Старцу ушёл вместе с ближайшими учениками и ученицами из Санкт-Петербурга в Саровскую пустынь, затем в Санаксар: «в след отца своего». – Август 1763. В числе одиннадцати отставных гвардейцев Преображенского и Измайловского полков пострижен преподобным Феодором в монашество с наречением имени Венедикт. – Август 1768. В сане иеромонаха и в сговоре с иеродиаконом Парменом открыто изъявляет Старцу нежелание дальше быть в послушании ему и своё намерение покинуть Санаксар. Но после годовой от правящего архиерея епитимии во Флорищевой пустыни вынужден вернуться под начало преподобного Феодора. – Декабрь 1778. После пятилетнего правления монастырём иеромонаха Иоиля, становится, «против совестей братских», настоятелем Санаксара. – Октябрь 1783. Возвращён в обитель преподобный Феодор, и начинаются для иеромонаха Венедикта мучительные годы противоборства…

И вот – последние на земле, предсмертные часы, минуты…

В келейном дневнике одного из саровских братий, современника событию, читаем: «1788, декабря 27. Венедикт, строитель Санаксарской пустыни, преставися во благовест к правилу». Монашеское правило совершалось после вечерни и повечерия. В этот день на церковной службе поминается святитель Феодор, архиепископ Константинопольский, и преподобный Феодор Начертанный, исповедник.

Завершился 1788 год. Санаксарский монастырь (то же и Саровский) возвращён был в Тамбовскую епархию, где правящим архиереем стал епископ Феофил (Раев), незадолго до того прибывший на кафедру из викарных митрополита Гавриила. Первым же указом Преосвященного Феофила к санаксарской братии было о выборе нового настоятеля; в указе сказано: «избрать с помощью строителя Саровского Пахомия и прежнего Санаксарского строителя Феодора»… (Видим, что епископ Феофил рассудительно подошёл к этой непростой для санаксарцев проблеме.) Настоятелем избрали иеромонаха Вениамина; казначеем – иеродиакона Филарета, которого Владыка тут же рукоположил в иеромонаха. Ещё один указ (несколько месяцев спустя) весьма любопытен: в нём видим своеобразно выразившееся воодушевление братии. Епископ Феофил выговаривает настоятелю Вениамину, что довольно наслышан он жалоб на санаксарских монахов: «где ни проезжают мимо других монастырей, везде подговаривают братию к переходу в свой Санаксарский, что с величайшею обидой сопряжено по отношению к тем обителям, из которых они братию выманивают». Так, иеромонах Арсений из Сканова монастыря, который там весьма нужен по малости братии, хочет по уговору с санаксарцами, свой монастырь оставить… «Удивительное дело: Санаксарский монастырь множеством и излишеством братии и без того нам угрожает опасностию от высшей команды, но сего не понимает и желает ненасытно ещё большего сброду; а лучше бы иметь то малое избранное стадо75, о котором Отец Небесный благоволит по Евангелию…» И Владыка требует «пресечь сию нелепость и впредь отнюдь на подобное не отваживаться; и всю братию санаксарскую, никого не исключая, обязать в том строжайшей подпискою…»

Впрочем, обстановка в монастыре, кажется, налаживалась. Прекратились и явные утеснения Старца. Хотя противники остались, но, лишённые поддержки, затаили недоброжелательство. А когда Преподобный отец, видевший явные и знавший тайные недуги санаксарского братства, вынуждался «вступать в должности монастырские» (и разве возможно было для него поступать иначе?), – ответные действия правящего архиерея были всё же иными, не как прежде. Процитируем из письма епископа Феофила настоятелю Саровскому иеромонаху Пахомию: «…прошу вас покорно по своему благоразумию посоветовать ему [отцу Феодору], чтобы он, как разумный и благочестивый, сверх сего уже слабый и дряхлый, не вступался в распорядок монастырский; я знаю и уверен, что наш новый Санаксарский строитель отец Вениамин и вся братия к почтению его расположены, и сего для его старости и дряхлости довольно; а строение и распоряжение монастырём должно во всём и обо всех относиться к строителю одному, ибо чрез то единение и согласие всей братии сохраняется…» Слава Богу, епископ Феофил оказался не только правящим, но и рассуждающим.

Прошёл Великий пост, и после Пасхи, в последних числах апреля 1789 года, преподобный Феодор выезжал в Арзамас для посещения и утешения своей общины (об этом знаем по записанным и сохранённым фрагментам его бесед, поучений – в эти завершающие земную жизнь годы[56]). Таких поездок было несколько, последняя – накануне кончины. Эти сохранённые крохотки бесед приоткрывают нам душевный мир Преподобного отца. Одна из сестёр общины, владевшая навыком стенографии, запечатлела для нас живую речь Старца: неласкательную, строгую, иногда шутливую, иногда грубоватую, – и всегда мудрую, всегда – исполненную любви. Перенёсший в жизни много злобы, клеветы, предательства, он неустанно говорит им о главном: о любви к Богу, о любви друг ко другу, из чего только и произрастает правильная христианская и монашеская жизнь.

«Слышали историю праотца нашего Авраама?[76] Какую он имел любовь ко Господу Богу! и доказал самим делом: сына своего единородного, которого имел в старости уже рождённого, и того хотел своими руками заколоть, в жертву Господу принести, и сделался уже как будто тиран сыну своему, а не отец… и не оцепенели руки его на сие дело любви ради Божией!.. Вот какая любовь и вера его была к Богу. Плачевна сия история… Один когда я вспомню её, не могу без слёз быть… Так-то и вы собрались сюда чего ради, как совершенной ради любви к Богу и совершенной ради любви к ближнему; то есть между собою вам паче всего надобно иметь любовь, но я сего в вас не нахожу. И сколько я вам говорю, что ежели одна позабудется, стропотно скажет, то другая должна сказать: прости, Господа ради, – то тут же беса и отгонит и сестру укротит, как смирится-то пред нею. А что ещё говорено мною было, что и в мiре не отнять спасение, то не вам сие говорено, а тем, которые в супружестве живут и нельзя уже им отлучиться от мiра, – а вы по всему свободны, так неотменно надобно к монастырской жизни приходить, из моря к пристанищу. Вам ли в море жить, когда вы и в луже утопаете, а уже в море чего надеяться?..

Удивляюсь роду человеческому, истинно удивляюсь! как живут в мiре, не имеют веры, ни памяти Божией. И не помнят о вечности ни о которой, а ведь там – обоя без конца, радость или слёзы. Или не верят, что будто не правду Господь говорит, что мука будет вечная, без конца? Но тогда узнают, когда книги разгнутся на Страшном Суде Божием, а какие же книги? ведь не бумажные, а книги совести всякого человека, и что делали в мiре сем и чему не верили. А если бы ещё рассуждали: какая любовь Божия к роду человеческому, что создал человека во усыновление и в наследие Божественного Своего Царствия, и что Ангелы-то будут – служить, а человек – будет сын и наследник. Вот ежели бы сие помнили! А человек сам собою без Бога – червь, а не человек[77]. Вот я говорю, как имея от Бога разум. Ежели его отымет от меня, то что буду – ничто. И всё человека ради сотворил Господь Бог, рассуди всякий любовь Божию к роду человеческому и рассмотри всё. А ныне – сколько же окаянства умножилось в людях!.. И удивляюсь я тем человекам, которые не знают Творца и не помнят Его заповедей. Святой пророк Давид говорит: человек в чести сый не разуме, приложися скотом несмысленным и уподобися им[78]. И я того человека почитаю человеком, который знает Творца своего и

старается святую Его волю исполнять; а который Бога и Его святой воли не помнит, а одним окаянством своим увеселяется, то такового не я, а святой Пророк скотом именует, а не человеком.

Христос Спаситель нам образ есть жития монашеского общаго. Его общение было со Апостолами, и всё быша им обща. Ещё Христос говорит: аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе и возмет крест свой и по Мне грядет[79]. Но сие не монахам токмо единым сказано, но и всем христианам, ибо всякий христианин должен жить по закону Божию и волю Его святую исполнять, и какое приключится злострадание или притеснение от кого, то всё благодарно терпеть и крест свой нести. И воли своей отвержение в том состоит, чтобы по воле Божией принимать благодарно всё печальное. И монахов ещё не было тогда, когда учил Христос Спаситель, а всем христианам говорил. И любовь Божия состоит во исполнении заповедей Его святых: любяй Мя, заповеди Моя соблюдаяй[80].

Слышите, что говорит Христос Спаситель к фарисеям и законоучителям жидовским: горе вам, книжницы и фарисее, лицемерии[81] и прочая; ибо они неудобь носима бремена налагают на человеков и великого от них взыскуют, сами же и о малом нерадят. А мы, кажется, на вас ничего тяжёлого не налагаем: ни поста великого, ни стояния многого к молитве, а паче говорим только о любви, чтоб между вами была любовь да покорение друг ко другу, которое вам будет во спасение. И Пророк святой говорит: Се, что добро, или что красно, но еже жити братии вкупе[82] Вот я о вас стараюсь, приезжаю, какую нужду претерпеваю, и толкую вам законное исполнять. Ежели не будете стараться так жить, то сие моё учение вам будет в суд и во осуждение от Бога.

О праздниках толкуете и в чём праздник состоит; да не в том, чтоб пение слышать и где поют хорошо, – а надобно жизнью сообразоваться воли Его святой, и чтоб помнить Господа Бога и Его всегда к нам великие благодеяния… А уж ваше-то пение противно мне весьма. Не голоски надобно уставлять, а слушать и внимать, что читают, да во умиление себя приводить; вот о чём надобно стараться. А то: в Никольском-де монастыре поют хорошо и служат хорошо как – рай-де у них там; да нечего тому радоваться: какая их жизнь, болтаются везде и бегают как бешеные, где бы и не надобно, и повреждаются. Пожалуй, и вам дать волю, то и вы станете распускать голоски не хуже их; да что добра­то: плюнуть мне на ваше пение! Жизнью надобно стараться по воле Божией жить – вот о чём всегда вам говорю… Ныне празднуем, что Христос Спаситель воскрес, и радуемся, ибо всем отверзл райские двери. Благодарить Господа Бога надобно всегда, но радоваться – только тем людям следует, которые по воле Его Божественной живут; и вот такому человеку подлинно прежде радости радость, где бы он ни жил, хотя в пещере какой-то, везде может радоваться. А то все радуются, что Христос воскрес; да не знают уже чему радуются те, кои развращённо живут, увеселяются одним окаянством в мiре да роскошами; и чему они радуются?.. только горе их ждёт. И праведник едва спасется[83], то есть боится и трепещет, не на добродетели свои надеется, а на Божие милосердие уповает. И Пророческое слово говорит: не вниди в суд с рабом Твоим, яко не оправдится пред Тобою всяк живый[84]; и ещё: егда прииму время и правоты ваши разсужду[85]… Вот уж тогда нечестивый и грешный где явится?»

Так и видим: в их общей большой келии под сводами, где обычно вкушали пищу и совершали молитвенное правило, сидят теперь они, притихшие (а было их в тот год в общине до ста пятидесяти сестёр), внимают каждому слову Старца… Горит неугасимая лампада в углу пред древними образами Божией Матери «Утоли моя печали» и преподобного Алексия, человека Божия, покровителя сего древнего монастыря, ныне вот упразднённого в приходскую церковь, при которой и живут в келиях, спасаются богадельницы, вдовы и девицы, благородные и из простых – община, собранная старцем Феодором. «Бедные нищие», богатые евангельской нищетой. Здесь теперь и те немногие, уже состаревшие, которые оставили всё и пошли вслед за ним из Санкт-Петербурга, тридцать лет назад. Здесь и другие, пришедшие в эти последние годы, есть совсем юные, шестнадцатилетние… Они все отреклись мiра: с его безумием и уродством, с его утехами и наслаждением – и пришли ради духовной жизни, невесты Христовы, – пришли сюда потому, что в этой общине старцем Феодором по духу древних христиан созидалась любовь… Будут ещё задаваться ему и вопросы, будут и недоумения – всё Старец разберёт, всех утешит… (Не знаем, исповедовал ли? Священником-то приходской церкви был отец Алексий Ильин; а времена суровые были, – потому не рискнём утверждать.)

Осенью 1790-го, в очередной приезд, был в общине в день памяти своего небесного покровителя, благоверного князя Феодора, Ярославского чудотворца (сестра– стенографистка записала: «в день своего патрона…»), и после трапезы 19 сентября поучал:

«Вот слушайте, я хочу вам сказать Христово слово, что не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, – внидет в Царствие Небесное[86]. Так вот что я вам на сие скажу. Что не думайте кто из вас: мы-де ходим в церковь, кланяемся много, то и получим Царствие Небесное. Нет, – но кто заповеди соблюдёт. Первая заповедь ещё и до Рождества Христова была: чтобы любить Господа Бога паче всего, всем сердцем, и всею душею твоею, и всем помышлением твоим, и любить ближнего аки самого себя[87], и жить не себе только, а ближнему послужить, и ничего земного не любить, то есть мiрского пристрастия не иметь. Так ежели бы вы жили во исполнении заповедей Его, то присвоили бы к себе Духа Божия, а понеже вы живёте не так, то и присваиваете к себе духа нечистого. Так потому-то и Апостол сказал, что не оскорбляйте Духа Святаго Божия, живущего в вас, имже знаменастеся в день избавления[88], и за всякое праздное слово воздадят ответ в день судный[89]. Или вот скажу со Апостолом, что да не исходит из уст ваших всякое гнилое слово[90], то есть вот чтоб сказать шуточку какую, чему бы было посмеяться, это, кажется, мiрским уже только идёт, а вы вот монастырские называетесь – а зачем-то пришли в монастырь? Которых и я знаю, что одна против другой не хочет смолчать и друг против друга зависть; сие-то вас от памяти Божией и отводит. Духа-то нечистоты к себе и присваиваете, понеже страсти-то в вас все уже есть. Вот зависть, ненависть, злопомнение, гнев, гордость, лжа, клевета, укоризна, посмешество, обман, праздность, леность, кощунство. Так вот, это всё в вас есть, так и присвояете к себе духа нечистоты. А сколько вам говорю, затем и приезжаю к вам и говорю, чтоб была между вами любовь, терпение, молчание. Вот уже для того и сторожей к вам приставил[57], чтоб духа нечистого отгонять и болтушки праздные оставлять, а все только думают о покое да как бы кто чего не оскорбил. Вот монастырские люди!.. А всё это от того, что нет памяти Божией в вас, а я всегда вам то говорю, что молитва ваша и поклоны безполезны будут, ежели жить не будете по заповеди Господней. Так вот помните да присваивайте к себе Духа Божия, а духа-то нечистого отгоняйте. И просите Бога, чтоб дал прежде конца покаяние. Помните, что я вам говорю, и исполняйте».

В начале 1791-го был в общине в последний раз. Был долго, не менее месяца: остались три поучения, которые датированы сестрой. Нам они особенно дороги: ведь это последние, из сохранённых, слова его на земле.

18 января после трапезы:

«Вы младенцы не по телу, а по душе ещё младенцы. Слушайте, скажу вам слово Пророческое: помянух Бога и возвеселихся[91]. В каком же разуме сказал он сие слово? Первое, стал рассматривать мiр от сотворения, как всё создано уму человеческому непостижимо: сотворил Бог небо, утвердил и землю, дышут ветры, льются воды, и моря стоят, не превосходят меры своей… Удивисяразум Твой от мене, утвердися, не возмогу к нему[92]. То есть-де больше уже доходить разумом моим о тайне непостижимой премудрости не можно, ибо разум тое постигнуть не в силах. И так со вниманием рассмотрел всё, что есть на земле; и узревши, познал величие Творца. Потом рассмотрел человека и как всё премудро создано. И помянул любовь Бога к человеку и великие щедроты и благодеяния, и познал свою худость. Того-то ради и сказал, что аз есмь пред Богом червь, а не человек[93]; и к такому бренному человеку всегда чувствовал любовь Божию и сам старался доказывать за все Его благости благодарность, а чем же доказывал – жизнью своею, чтоб вся жизнь проходила во исполнении Его заповедей, и ничего земного кроме Бога не любил, и всегда горел духом с надеждою, что конечно будет с Ним неотлучно; так с тем и сказал: помянух Бога и возвеселихся, а помянул не просто, но жизнью, чтоб и жизнь была по воле Божией. Так помянул с надеждою Божия милосердия и получения будущих благ. Того ради и сказал сие. А какое пророк Давид претерпел от тестя своего Саула, потом от сына Авессалома гонение!.. И все их гонения за надежду Божия милосердия терпел, и что говорил: предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся. Сего ради возвеселися сердце мое[94]… Так он знал, что Господь всегда с ним, потому и говорил: аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси: жезл Твой и палица Твоя, та мяутешиста[95]…[58]

Вот, слово Пророческое и ко всем следует: что за милосердие Божие всё сносить надобно с терпением и благодарностью. Так и всем говорю: по жизни кто живёт хорошо, тот может надеяться на благость Божию и помнить, что помянух Бога и возвеселихся. А кто в небрежности живёт, так к тем сие слово не следует, они той радости не имеют. Про вас знаю, что сидите, никуда не выходите, трудитесь день и ночь, того ради и вам говорю: помянух Бога и возвеселихся, и подлинно все надежду Божия милосердия имеете. Так всем должно помянуть сие слово. Например, сказать: как из темницы да привести во светлицу, так каждый, я думаю, возвеселится, велика радость будет; а как уже из светлицы-то да в темницу посадят, так тут-то каково будет терпеть? Вот я приезжаю, говорю, иногда покричу, а иногда утешу… да кто как поживёт, то и получит. Мняйся стояти да блюдется, да не падет[96]. То есть не надейся никто на добродетельное своё житие, ибо диавол всегда непрестанно на нас воюет».

Ещё поучал 3 февраля:

«Читали вы, что надобно искать драгоценный бисер. А какой то бисер? То есть Христа Спасителя. А чем же искать Его? Жизнью хорошею. И вам оное следует, потому что вы монастырские, за тем пришли. Вот написано, что всё продай да един многоценен бисер купи[97]. Так оно; то есть все оставь страсти, кольми паче волю – так и сыщешь этот бисер.

Вот Евангельское слово: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела[98]. Так сие следует до вас, чтобы ваша жизнь была светом, а не тьмою. Ибо все указывают на монастырских, как-де живут в монастырях. Так вот Спаситель и говорит: аще свет тма, то кольми паче тма?[99] То есть когда уже повредятся монастырские, то кольми паче мiрские? Так того ради светом называют монастырских, чтобы подавать образ своею жизнью хорошею мiрским; а как могут быть светом? Вот я всегда езжу, толкую, чтоб иметь любовь друг ко другу да покорение, смирение. Вот Апостольское слово: чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас[100], то есть до тех пор печалюсь, покуда ваша жизнь не будет по Христовой заповеди. Так это слово и до меня следует, чтоб и ко мне сия скорбь не дошла о вашей жизни…»

16 февраля, в воскресенье, неделя о Страшном суде:

«Вот уже мне вам толковать много нечего; от Писания, что всегда читают, так к тому и идёт Апостольское слово: всегда учащася, и николиже в разум истины приити могущыя[101]. Оное вот что значит: всегда слышите слово Божие, а делом не исполняете, то есть жизнь не по слову Божию ведёте, так оно в разум истины николиже приити не сможете. Ежели кто из вас живёт в небрежности – да вам ещё и живая-то книга потребна; так хотя бы то исполнили, о чём я толкую: чтоб наипаче всего была любовь друг ко другу да покорение, смирение, терпение, так этого Бог и спросит с вас, а много-то и Бог не спросит, о чём вы толкуете по неразумию своему, говорите о постах больших, да в церковь-де мы не ходим… От вас вот какое спасительное дело требуется – чтоб была между вами любовь; но того всего я в вас не вижу: вот покуда говорю, так помните, а как перестал, то уже и забыли. Смотрите же, чтоб не сбылось на вас Апостольское слово, что всегда учащася, но николиже в разум истины приити могущыя, то есть всегда слышите да не творите, о чём и Апостол говорит: слышатель слова Божия, а не творец – подобен в зерцале зряще лице свое, а отошел – каков бе и забыл[102]. Так уже пред Богом и отдадите ответ; но что вам говорю, то старайтесь помнить да исполнять».

Это поучение отмечено как последнее; но это не так. В предании устойчиво сохранилось ещё одно, действительно последнее слово, сказанное Старцем при прощании, может быть, пред самым отъездом, когда и сани были уже поданы, и все запомнили отца «в необычном против прежнего и особенном умилении», запомнили «слёзы, от очей его текшие»… Он толковал им псалом На реках Вавилонских, говоря: «Когда сыны Израиля, отечества своего лишившиеся и ни откуда себе отрады ни мало не видевшие в земли чуждей, седши при реках, горько плакали, то тем плачем изобразили состояние всех нас, в бедах живущих на земли. Всегда нам в мыслях наших весьма содержать надобно, якоже и мы зде обитающего града не имамы, и отечества Небесного присно есмы странники, напастьми от врагов наших томимы, тогда только себе в том и отраду находим, внегда разве помянути нам горний Сион: помянух Бога и возвеселихся…»

Когда он говорил, все плакали – и настоятельница, и сёстры…

Не думали, что видят его в последний раз.

Во вторник выехал в Санаксар. «И весьма к возвращению торопился, так что и во всю дорогу во обитель спешаше…» Но приостанавливался в Сарове, с братией саровской прощался (шла масляная, близился Великий пост…), в среду 19-го к полудню – был в обители Санаксарской.

И сошлись к нему в келию ученики, и он со всеми обще беседовал; но затем отпустил всех, оставив лишь двух из дворян, недавно в монастырскую жизнь поступивших (Сергей Андреевич Полтев и Алексей Андреевич Репнин, оба бывшие в немалых чинах), которые «в рассуждении новоначалия своего особенно требовали ко утверждению наставлений…» О чём была последняя, общая с учениками беседа Старца – не знаем; но известно, что он во время этой беседы, «при двух дворянских высокородных лицах и при своих учениках» (и чувствуя, должно быть, подступивший страшный миг перехода), «долго и горько поплакал и порыдал пред Богом неутешно, близ четверти часа говоря: много, много от юности согрешил». Все ушли, остались дворяне, но скоро и они должны были удалиться по просьбе отца, который нача изменятися в лице и сказал им отойти в келии своя, яко изнемогшу ми… И они, хотя знали эту его давнюю внутреннюю болезнь, от которой по временам нередко страдал, теперь с особенной горестью выходили от него, ибо чувствовали, что изнеможение сие необычно, и затворили двери, оставив отца одного – пред ангелом смерти, уже представшим ему.

…Когда-то, в дни полковой юности, почти пятьдесят лет назад, его ужаснул случай внезапной смерти товарища в минуту лихого бездумного веселья. Он ужаснулся тогда, что таким же неподготовленным и праздным смерть может застать и его, – и случай этот был одной из причин, может быть решающей, его тогдашнего бегства.

Но вот пришёл час – и в чём же застаёт его ангел смерти, посланный взять от исстрадавшегося тела безсмертную душу? Он застаёт его в трудах пастырства, старчества, – к которым и призывался тогда, от юношеских лет. Удивительно!.. Последние дни как бы вместили всё самое дорогое в его подвижнической жизни: Арзамас, община верных любимых чад, промыслительная Саровская пустынь, родной многострадальный Санаксар… даже и санкт-петербургские дворяне, последними бывшие у него! Всем дал урок духовного бегства от безумств мiра сего.

Здесь, «на земли чуждей», он исполнил послушание, заповеданное от Бога; теперь

пора была уходить – в Небесный Иерусалим.

И он ушёл.

«…чрез некое же время монаху келейному пришедшу и молитву сотворшу, и до трёх крат – и не бе во ответ гласа отеческого. И вниде без благословения и видя отца на одре лежаща, ничтоже глаголюща, токмо уже хриплюща, – бежа скоро возвести братии, яко отец скончавается. И снидошася вся, будучи в вечернее время, и присутствоваху отцу безгласну сущу – даже часов пять. В десятом же часу пополудни разлучися блаженного душа от тела в вечный живот… И плакавше над ним ученики его и ученицы горько…»

Погребение старца Феодора было 22 февраля, в субботу сырной седмицы, когда по уставу церковному совершается переходящее празднование Всех преподобных отец, в подвизе просиявших. Гроб с телом почившего отца, скорбно утеснённый братией, учениками и ученицами, и всеми, кто успел в Санаксар к этому дню, стоял в нижнем Предтеченском храме, его трудами и молитвами воздвигнутом, и звучали над гробом дивные песнопения, так согласные с его святой страдальческой жизнью, которая осталась теперь для всех – как пример и как назидание.

«…Приидите вси вернии, преподобных отец лики воспоим… сия древеса яже насади Бог наш, сия плоды нетленныя жизни процветшая, принесоша Христу, питающе наша душы… Радуйся всякое место и граде и страно, гражданы воспитавшая Царства Небеснаго, и сих в воздержании и болезнех возрастившая, и желаний совершенныя мужы Богу показавшая. Сии светила душ наших явишася, сами чудес зарею, и дел знаменьми, просияша мысленно во вся концы. К тем возопием: отцы всеблаженнии, молите спастися нам!

Очистим себе братие от всякия скверны плоти и духа, свещы душ наших просветим нищелюбием, не снедающе друг друга оклеветанием; приспе бо время, егда Жених приидет всем воздати по делом их. Совнидем Христу с мудрыми девами, глас оный разбойника к Нему взывающе: помяни нас Господи, егда приидеши во Царствии Твоем!

Отеческими молниями озарившеся, яко в рай красный ныне входяще, сладости потока насладимся, и сих доблести ужасно смотряюще, поревнуим добродетелем, Спасу взывающе: молитвами их, Боже, Царствия Твоего причастники ны сотвори!

Узы разрешше страстей, прилепистеся любви благих, и в славу премiрную во Христе

облекостеся, от своих трудов обретше упокоение, воздержания трудами получивше вышняго живота. Темже достойно радуетеся купно с горними силами, богоноснии отцы наши, прегрешений оставление испросите празднующим любовию святую память вашу.

Преподобнии отцы, во всю землю изыде вещание исправлений ваших. Темже на Небесех обретосте мзду трудов ваших, демонов разрушивше полчища, Ангелов постигосте чины; ихже житию непорочно поревновавше, дерзновение имуще ко Господу, мир испросите душам нашим…»

После заупокойной Литургии, на отпевании, духовный сын старца Феодора священник из Вологды отец Николай произнёс подобающее надгробное слово, в завершение которого, среди общих рыданий и сам не удерживая слёз, воскликнул: «О горестнейшее сердца стеснение! Замолкли те приятные уста, которые сообщали Божественные наставления и обличали всякую неправду; те руки, которые упражнялись в трудах полезных для многих, положены неподвижны одна на другую на персех; прильпе гортани язык его, вещавый даже до последнего издыхания мир Христов духовному стаду сему. Но, ах! что за глас во уши мои ударяет! Слышу от гроба исходящие слова: “Не плачьте о мне, но о себе плачьте, любезные мои духовные дети! В сей жизни временной соединены мы были любовию Христовою во един дух, не разлучаюсь я с вами и по смерти моей, любовь моя к вам и во гробе моём со мною. Не плачьте о мне, но помяните мя и молите о мне Христа Бога, а я, представши Судии Безсмертному, не забуду в молитвах моих о вас, да облегчит печаль вашу и возвеселит вас веселием неизглаголанным. Духовные мои дети! возлюбленное о Христе стадо! Се последний завет мой завещаю вам: подвизайтеся, при помощи благодати Божией, тесным и прискорбным путём внити в живот вечный, а от мiрских сладострастий оберегайтеся, ибо широкий и пространный путь есть вводяй в пагубу”103. Возьмём же сие в рассуждение и внемлем гласу сему! Оставим печаль об усопшем, помолимся вси купно о нём, да вселит его Господь идеже есть свет жизни вечной, а нам да послет благодать Всесвятаго Духа, наставляющую нас на всякое дело благое. Аминь».

Погребён был старец Феодор у северной стены соборного храма, рядом с могилой настоятеля Венедикта, чуть подале от него – к востоку. (Здесь Венедикт снова был рядом…)

По прошествии же трёх месяцев по кончине блаженного, а значит, 19 мая, когда Церковь среди прочих святых того дня празднует память благоверного князя Иоанна Угличского, в иночестве Игнатия, – явился сам преподобный Феодор во сне ученику своему: архимандриту Тихвинского монастыря Игнатию. О чём отец Игнатий так писал в уведомление сёстрам Алексеевской общины в Арзамас: «Я в болезни весьма находился, и всею братиею к житию безнадёжен был; но по власти Господней, хотя и грешен есмь, однако видел Батюшку отца Феодора в сонном видении, во славе великой. И он показал мне якобы его обитель и многие келии пречудные: каждая келия более вашего Алексеевского монастыря. И в них видел я отшедших санаксарских монахов и послушников бывших, и монахинь и послушниц ваших, отшедших от сея жизни, которых я знал, и во всяком покое многие лицы. А о прочих Батюшка мне говорит: Сии петербургские, ты их не знал. И так мне сказал: Время тебе быть в обители, пойди… И я проснулся»[59].

Из писем Марьи Петровны Протасьевой (в тайном постриге схимонахини Марфы):

«Помните всегда, сёстры, что нам Батюшка отец Феодор приказывал, чтобы иметь безропотное послушание, смирение и терпение, а если будем иметь сии три добродетели, то чрез оныя будет в нас и любовь, а где любовь, тут будет и Бог!»

«Пекитесь о своих душах, Бога ради, и помните отеческое учение или, лучше сказать, Божие учение, понеже отец наш не своё, а Божие учение предлагал. Так если будем помнить и жить в угодность Божию, то, конечно, не лишимся вечного воздаяния, и тогда Батюшка наш может нас представить ко Господу и сказать: се аз и дети моя[104]. А если не будем так жить, как приказывает Господь чрез отеческие уставы, то в будущем веке отречётся: не вем вас[105]».

«Помните, сёстры, зачем собрались: для спасения души, – о том стараться должно и просить благость Господню, чтоб не лишиться вечного пребывания с любезным нашим наставником, о котором уже несомненно верим, яко сподобился лицезрения Божия и неизреченной Божественной радости за толикое его терпение и любовь…»

«Милостивый мой благотворитель и по духу истинный нам брат Иван Григорьевич!

Житие Батюшкино нам бы следовало жизнью своею списывать; а потому – в рассуждении его святыни и великого по Бозе ревностного духа, – просим благость Господню, дабы сподобиться хоть перстом коснутися великих его Богоугодных дел; и подлинно, великий угодник Божий! Нам, недостойным, по нашей лености можно ли приравняться во всём к его святому житию? Хотя бы отчасти, хоть мало чем – сподоби, Господи!

Любезный мой батюшка братец, прости меня, Господа ради, что мнение на тебя приняла: якобы вам ненадобно было, чтоб в моём сердце сладкий и пресладкий был любезнейший мой отец. Но из второго письма вижу, что не в том намерении было от вас написано, и уже не требуете ныне от меня, чтоб к отцу умеренней была моя любовь. Никогда на свете ни прежде не было, ни после не будет, кому бы из человек была я столь предана по Бозе моею любовью, как к нему; желаю, чтоб и Христа не менее отца, а паче и более любить. Да если б не предупреждена была наставлением любезнейшего моего отца: что Небесный Отец если возмёт у тебя меня, земного отца, то уже должна любимую вещь любимому Господу с любовию отдать, а не роптать; а то если не так, се будет твоя паче Бога ко мне любовь… Так по сему-то мне несносное разлучение от любезнейшего моего отца и сносно было; а если б не так, то могла бы я и возроптать, и опечалиться паче должного. Хотя должной любви ни Господу Богу, ни батюшке Феодору самым делом и не доказала, а всегда их в жизни моей оскорбляла и прогневляла, и ныне всегда оскорбляю своею леностию душевною и телесною.

За чистосердечное ваше ко мне писание благодарение вам приношу и обличение в моём самовольстве с любовию приемлю. Только позволь же и мне, братец, чистосердечно признаться: я вас почитаю за искреннего брата, а не за отца; и если мне что сумнительно, так я вас спрашиваю и спрашивать буду, прошу не оставить; а что мне не сумнительно, то я с общего согласия сама делаю. Может, у меня в обители и много таких вещей найдётся самовольных и мне не сумнительных; так почему же я у вас лицемерной буду, не поруча вам совершенно свою душу? Не с тем, братец, пишу, чтобы от вас скрываться в чём, но вам даю знать: что если что случится мне сделать, не спрося вас, на то не гневайтесь; а если что услышите или увидите мною сделанное и для вас сумнительное, прошу так же, как и теперь, меня спросить, а я вам как искренняя сестра во всём признаваться с Божией помощью буду. И сказывать на себя любезному братцу готова, в чём виновата нашлась или найдусь, или примечена от вас буду; и прощения просить готова. А любить тебя, батюшка братец, люблю, и слова твои мне не противны. Но в совершенное послушание ещё отдать себя не могу; боюсь: да не како стропотно поведёшь, не знаю ещё совершенно вас, ни нраву вашего, и можете ли наши немощи так сносить, как наш любезнейший Батюшка отец Феодор сносил. У него был нрав ангельский, а не человеческий; как мати чадолюбивая согревал своих птенцов. Часто случалось: враг наведёт на него противность и помыслы ругательные, то когда все их подробно ему расскажешь, он ответствует с улыбкою: Не скорби, друже! мать от младенца иногда и царапания по лицу принимает да терпит, не гневается; так-то и вы меня младенцы царапаете, да ужель мне на вас гневаться? И много таких случаев, что я подобного во всей вселенной не могу ему сравнить; нет на земле такого в человецех, какое наше сокровище было! Вот вам чистосердечное моё признание. Прошу прощения в моей вине. Остаюсь, убогая Марья Протасьева.

А что не уведомляла вас о снах, в том прошу прощения; но только не от нелюбви моей оное произошло, а от неразумия: не почла за нужное, а за сумнительное. Да к тому же и у нас здесь была молва: кто верил, кто не верил. Авдотья Ивановна крайне сердилась, почто сны толкуют; того ради я и у себя не велела было сказывать, кроме меня одной. Согрешили мы, батюшка братец, верим иногда снам. И хотя Церковь не приказывает никаким снам верить, но я в том сумневалась. Когда же ты, братец, верить намерен, то и я верить стану без опасения. У нас такие чудеса: которую я сестру за недосугами долго для открытия её совести не беру, а она смущена, и череда долго до неё не дойдёт, тогда сокровище наше, пастырь наш любезный и привидится ей, и уврачует её, и утешит в смущении; а иногда видят во сне, что и со мною по келиям обще сестёр исправляет, и, случается, которую я келию намерена взять, той келии сестре и привидится, что Батюшка по обыкновению, как изволил при жизни исправлять со мною, ту келию и исправляет. Так я оному верю, что он без сумнения мне недостойной грешнице помогает, и с нами присутствует, и порадуюсь оному весьма, что врачует сестёр без моего труда. Одной сестре виделось, что Батюшка у нас в трапезе, и якобы я прошусь к нему, чтоб он меня взял; упала в ножки, обрадовалась ему (а знаем, что скончался); а он изволил мне говорить: Потерпи, друже, я бы тебя взял, да некому стадо поручить; скажи мне – кого, я определю. А я представляю, что знаю кого; а сестра та и говорит: “Батюшка! она же нарочно, подлинно некому быть, ей хочется к вам, так она и предлагает…” А Батюшка меня уговаривает: Пожалуйста, потерпи, друже, подлинно не на кого возложить, – и так уговаривал меня; а мне прискорбно было: и во сне, и на яву. – Уже теперь всё вам буду объяснять, чтоб опять в нерадении не заспаться. Прошу прощения, что прежде не уведомляла вас о таких вещах…»

И шло время: день за днём, месяц за месяцем, год за годом.

В августе 1796-го отошёл ко Господу архимандрит Игнатий, начинавший монашеский подвиг у старца Феодора в Санаксаре; укрепивший обители: Введенскую, Пешношскую, Тихвинскую; восстановивший из запустения (так что уже и кавалерийский полк стоял…) древний Московский Симонов монастырь, где и упокоился. В том же году в ноябре закончилась земная жизнь Императрицы Екатерины II, названной Великой, и начал своё недолгое царствование Павел – единственный сын её от Петра III, свергнутого ею же с помощью отборных гвардейцев; много вынесший с детства от дворцовых буйств и интриг, Император Павел править будет иначе, не как при матушке. Граф Алексей Орлов, один из цареубийц, вынужден немедленно скрыться за границею. Митрополит Гавриил в опале, да и сам всё более устраняется чиновных дел, в молитвенных подвигах готовясь к переходу в вечность. Славно бьётся на Средиземном море адмирал Феодор Ушаков, ещё вовсе не думающий, что скоро найдёт последнюю гавань и тихое пристанище в Санаксаре. Бывшие послушники санаксарские: архимандрит Феофан и схиархимандрит Макарий – великие несут труды старчества. И схимонахиня Марфа (убогая Марья Протасьева) множит и укрепляет во славу Божию общину бедных нищих, собранную и заповеданную преподобным старцем Феодором…

Завершался суровый, блистательный и тяжкий XVIII век.

Сноски

1 А. С. Пушкин. «Медный всадник».

2 Перечень литературы, которую мы прочли и отчасти воспользовались, приводим в конце книги.

3 Святитель Димитрий (Туптало; +1709), митрополит Ростовский и Ярославский, память 28 октября.

4 Священномученик Арсений (Мацеевич; +1772), митрополит Ростовский и Ярославский, память 28 февраля.

5 Праведный воин Феодор Ушаков (1817), память 23 июля и 2 октября.

7 Год рождения Иоанна 1718-й не вызывает у нас сомнений; приписка его к полку именно в мае (учитывая наикрепчайшие подтверждения к исполнению петровских указов) — не даёт ли нам право принять с большой вероятностью и месяц его рождения?

8 Преподобный Иоанн Лествичник.

9 Конарх — читающий в церкви каноны и стихиры (Словарь В. Даля).

10 То есть незнатность, простоту. Здесь некий как бы упрёк монаху Феодору в его дворянском происхождении. Или что-то другое? Но ведь отец Ефрем и сам не из простонародья — а из купеческого сословия был… Впрочем, вот вспоминает архимандрит Феофан Новоезерский: «Отец Ефрем был простой­-препростой, словесного дара не имел, чтобы дать какое наставление, учил только своею жизнию, а отец Феодор учёный был и очень умён».

11 Припев 9 песни канона Благовещения.  

12 Сумма крохотная для Императрицы, которая с немыслимой щедростью осыпала своих многочисленных любимцев; или вот, для сравнения: в это же время выдано из Конторы экономии епископу Тверскому Гавриилу (Кременецкому) «на проезд до Санкт-Петербурга 1000 рублей».

Впрочем, не надо думать, что эти пятьсот оказались лишними для обители; в расходной книге того периода видим, что «… см. документ». Смиренный нищий и малому рад!

13 Димитрий (Сеченов; 11767), митрополит Новгородский, первенствующий в Святейшем Синоде; архиерей, приближённый к Императрице Екатерине II, именно он совершил обряд её коронования. Историк Церкви архиепископ Филарет (Гумилевский) так определяет его: «По церковному правлению был строг… но, к сожалению, увлекался тщеславием и желал угождать более людям, чем Богу».

14 Скатертник — служитель, которому поручен стол, приборы и столовое бельё (Словарь В. Даля).

15 Волоковое — маленькое задвижное оконце, в которое выволакивает дым в курных избах (Словарь В. Даля).

16 Свечи были (мы видели в описи, как один из монахов сучит восковые свечи), но ставились на престоле, жертвеннике, других подобающих местах, а вот чтение церковное отправлялось с лучиною — между прочим, и для аскезы.

17 Не тот Макарий, который в описи, из гвардейцев, — а Матфей Брюшков, в будущем знаменитый схиархимандрит Макарий, восстановитель многих монастырей, духовный друг и сомолитвенник рассказчика.

18 Преподобные: Зосима (Верховский; 11833), память 24 октября, и Василиск Сибирский (11824), память 29 декабря. Посещение это могло быть в 1797-98 годах.

19 И неудивительно: дело было новое и по тогдашнему времени неслыханное. Это позже Преподобные отцы: Серафим Саровский, Зосима Верховский, Амвросий Оптинский, Варнава Гефсиманский — будут созидать знаменитые женские монашеские общины. Преподобный Феодор проторил им дорогу.

20 Тогда от всех было скрыто, что Досифей — это девица Дарья Тяпкина, нёсшая свой подвиг под видом монаха-мужчины. Она же благословила на монашество и направила в Саровскую пустынь Прохора Мошнина — ставшего святым Серафимом, Саровским чудотворцем.

Преподобная Досифея (Тяпкина; f 1776), затворница Киевская, память 25 сентября.

21 Преподобный Исаак Сирин.

22 Увенчанная двуглавым орлом трёхгранная призма с тремя указами Императора Петра I, помещалась на столе всякого присутственного места; символ государственной законности.

23 Фёдор Соколов до ухода в монастырь трудился в Москве подканцеляристом Государственной вотчинной коллегии, знал порядок делопроизводства и правильное составление бумаг.

24 Вероятнее всего, Иваном Евдокимовичем, в монашестве Иоанникием, о котором речь ещё впереди.

25 Чин седьмого класса, подполковник.

26 Могло быть много больше; преподобный Феодор дважды обращался в Синод с просьбою о прибавке штата монашествующих до тридцати человек, но оба раза получал отказ, да и с угрозою за назойливость: «чтобы впредь излишних монахов не домогался и Святейшему Синоду о том отнюдь не представлял; чего ради велено Санаксарского монастыря настоятелю за таковой его дерзновенный и законам противный поступок учинить выговор, с таким подтверждением, чтоб он впредь от таковых несходных с законами поступков воздержался, в чём и обязать его подпискою…»

27 Подлинники рапортов преподобного Феодора по данному делу нами не обнаружены; но епископ Иероним в своём доношении в Святейший Синод тщательно цитирует все характерные обороты речи Преподобного, – этим доношением, а также оригиналами указов из Владимiрской Духовной консистории, в которых, по правилам тогдашнего делопроизводства, дублируется основное содержание рапортов Санаксарского настоятеля, мы и пользуемся.  

28 Конфирмовать — утверждать подписью постановление, решение, приговор (Словарь В. Даля).

29 Знают отлично в консистории биографию иеромонаха Феодора Ушакова!

30 На второй день Святого Богоявления, когда празднуется Собор Предтечи и Крестителя Господня Иоанна.

31 Разрыв в три месяца между слушаниями чем объяснить? Разве тем, что в это самое время страшно разрасталась пугачёвщина, охватив Заволжье, Урал и грозя взятием Казани. Правительствующему Сенату было не до Феодора.

32 Святейшему Синоду, как детищу Петра Великого, опыта в угождении государственной власти было не занимать. А после десятилетней давности позорной расправы над своим собратом священномучеником Арсением, митрополитом Ростовским и Ярославским, — что были теперь для Синода какие-то частные правды какого-то иеромонаха!.. (Когда знакомишься с материалами судилища, вообще всего последовательного умучивания святого митрополита Арсения и видишь, как тогда показали себя:

Императрица Екатерина II, подобострастные её угодники, а также, увы! архиереи, большинство из которых втайне сочувствовало собрату, возвысившему свой голос против беззаконий, но не имели при этом ни его крепкой веры, ни его мужества, — испытываешь стыд, но и отрезвляющее знание о реальной истории государства и земной церковной организации.) По своему духовному темпераменту преподобный Феодор имел немалую общность со священномучеником Арсением. То же безстрашное отстаивание правды Божией, не взирая на лица.

33 Не забудем, что с 1768 года шла Русско-турецкая война, завершившаяся 10 июля 1774-го подписанием Кючук-Кайнарджийского мира.

34 Как тут не вспомнить Санкт-Петербургскую общину преподобного Феодора!

35 Святитель Тихон (Соколов, 11783), епископ Воронежский, Задонский чудотворец, память 13 августа.

36 Яик — река и Яицкий городок на ней после подавления бунта переименованы Императрицею в реку Урал и городок Уральск, дабы смыть самую память о пугачёвщине.

37 Неточность памяти; бунтовщики явились в Темникове 9 августа.

38 Бывший Саровский строитель иеромонах Исаакий, взятый епископом Тамбовским Пахомием на должность эконома Архиерейского дома, был затем возведён в сан архимандрита, управлял монастырями: Краснослободским Спасо-Преображенским и Казанским Богородицким близ Нижнего Ломова. В последнем и постигло его великое бедствие. «Когда Пугачёв со своими шайками прошёл Пензу, Инсар, Саранск, Нижний Ломов и Наровчат, ознаменовав путь свой кровию, огнём и смятением в народе, то при въезде в города и селения принуждал священно-церковнослужителей встречать его при колокольном звоне под именем “Императора Петра III”. Одни покорялись насилию, другие обращались в бегство». Но в Нижнеломовском Казанском монастыре Пугачёва приняли без всякого с его стороны принуждения: добровольно и с царскою честию… После укрощения бунта «настоятель Нижнеломовского монастыря с четырьмя иеромонахами пострадал за безпрекословное отдание почести мятежнику. Архимандрит Исаакий, хотя сам доносил о своём проступке и просил прощения, но несмотря на то был на площади со своими соучастниками лишён священства и монашества, со снятием монашеской одежды, обритием головы и бороды». Скоро, однако, по прошению его на Высочайшее имя, был прощён: но без возвращения духовного сана, а только чтобы «проводить ему остаток жизни в простом монашестве, и быть в любом, по избранию своему, кроме бывшего, монастыре…» Монах Исаакий выбрал Троицкий Сканов монастырь в Наровчате, где и окончил жизнь.

39 Упразднена в 1903 году, отдельный тюремный корпус, к тому времени в монастыре бывший, перестроен в больницу для монашествующих и богомольцев. — Через двадцать лет весь монастырь станет тюрьмою.

40 Щербатов Михаил Михайлович (1733-1790), князь Рюрикович, государственный деятель «екатерининской эпохи», историк, публицист. Его перу принадлежит изданная в 18 книгах «История Российская от древнейших времён», а также знаменитое сочинение «О повреждении нравов в России», писанное им втайне для потомков и содержащее суровую оценку его времени. Впервые увидело свет лишь в середине XIX века, — разумеется, за границей. Некоторыми фактами из этого сочинения мы воспользовались.

41 Иеромонах Иоиль после увольнения из Санаксара взят был Преосвященным Иеронимом в Архиерейский дом, но там пробыл недолго. А затем был наместником знаменитого Чудова монастыря в Московском Кремле. Перед кончиною, последовавшей в 1791 году, был некоторое время в братстве Троице-Сергиевой лавры, стоял «гробовым» у мощей преподобного Сергия… Погребён в Вифанской пустыни, принадлежавшей Лавре.

42 Подскажем читателю, что в наше повествование включено лишь избранное духовное наследие Преподобного отца; полное же, хотя и небольшое по объёму собрание всего выявленного издано в книге «Преподобный Феодор Санаксарский. Наставления духовным чадам», которую и рекомендуем к прочтению.

43 Во второй части нашего повествования мы впервые публикуем сохранившееся в рукописи сочинение Санаксарского духовника иеромонаха Игнатия «О молитве»; и делаем это, прежде всего, по той причине, что уверены: составленное Игнатием не может не быть согласным с тем, чему учил преподобный Феодор.

44 Из поучений преподобного Феодора духовным чадам Алексеевской общины.

45 Митрополитом он станет 22 сентября 1783 года; но надо знать, что Екатерина II вообще очень ревниво относилась к укрупнению и высокости архиерейских званий, болезненно опасаясь возможного возрождения теории «двух властей», бывшей нормой в традиции допетровской Руси.

46 В письмах к Вольтеру.

47 Взыскание учинёно было им от Бога: скоро и граф, и незаконная его супруга занемогли, поехали на воды, в Швейцарию; возвращаясь назад, по дороге она умерла. Он, уехавши за границу, сошёл с ума.

48 Много есть что сказать о выдающейся деятельности отца Феофана, который стал не просто келейным служителем у владыки Гавриила, но доверенным его лицом, надёжным секретарём, советником по важнейшим делам в поправлении и обустройстве монастырей и монашества в России. Во второй части мы даём чрезвычайно колоритные его воспоминания, из них читатель почувствует несравненное своеобразие, которым так богата была монашеская жизнь того времени.

Но не должны мы отвлекаться от главной нашей темы.

49 Другой участник этой скорбной истории: раб Божий Василий (надворный советник Неёлов) — окончил жизнь ещё раньше, в 1780 году.

50 Воспользовавшись расположением Императрицы в легко и успешно решённом деле монаха Феодора Ушакова, архиепископ Гавриил удачно включил в свою просьбу ещё одно имя: Феофана Леонтовича.

Архимандрит Феофан (Леонтович-Дорунин, 11786), будучи в 50-х и начале 60-х годов настоятелем

Свято-Духова монастыря в Вильне на тогдашней территории Польши, «замучил» в те годы Синод жалобами о тяжёлом положении православных, притесняемых от католиков и униатов. Жалобы остались безрезультатными, ибо политические соображения диктовали Императрице нежелательность каких-либо с Польшей ссор. А так как Феофан был знаком с митрополитом Арсением (Мацеевичем) и, значит, мог быть единомыслен с ним, то в процессе судилища над последним сам подпал под Высочайший гнев и в 1764 году сослан простым монахом в Далматов монастырь, где находился вот уже девятнадцать лет. Теперь ходатаем освобождения был, очевидно, Тобольский Преосвященный, родной брат владыки Гавриила — епископ Варлаам.

51 А надо знать, что доносительство и обвинение по первому пункту касалось Императорской особы и требовало тщательного разбирательства. Второй пункт был — хула против Бога.

52 Почему, кстати, Феодосий? Казначеем был Вениамин, и он по тогдашним уставным нормам должен был замещать настоятеля Венедикта в его отсутствие. Либо Вениамин тоже в отлучке был, либо — ныне, по возвращении из Соловков отца Феодора, не доверял Венедикт Вениамину?

53 Который, помним, был первым пострижен в Санаксарской общине; отставной каптенармус Лейб-Гвардии Измайловского полка.

54 Было, было всё это, помним! в 1750-х, в Александро-Невском монастыре… (Жест духовного отчаяния, — скажем мы в скобках.)

55 Выделено нами. Здесь, кажется, ответ не только на желание Марьи Петровны видеть Старца, но и добиваться перед церковной властью перевода его на постоянное пребывание в Арзамасскую Алексеевскую общину.

56 Тяжело говорить, а скажем: в общине записывали, но и сохранили. А в Санаксаре… Вспоминает архимандрит Феофан: «От отца Феодора было поучений две тетради, которые писал послушник Иван Евдокимович, в пострижении наименованный Иоанникием… Написав поучения, он приносил к отцу Феодору для проверки и одобрения. Сии поучения помянутый послушник, выходя из монастыря [в 1799 году, будучи иеромонахом], хотел взять с собою; но они были у него отняты некоторыми враждующими на него и сожжены: чем лишены многие блага пользоваться ими во спасение души»… Невосполнимая утрата!

Иеромонах Иоанникий после Санаксара был настоятелем древнего Рождество-Богородичного Коневского монастыря, затем жил на покое в Саровской пустыни, где и преставился к Богу в 1825 году, 4 февраля.

57 Преподобный Феодор под «сторожами» имел в виду учреждённое им в общежительстве послушание старших сестёр, назначаемых в каждую келию и у которых все прочие находятся в полном повиновении; старшие же сёстры подчиняются настоятельнице.

58 Здесь сестра делает примечание: «Сию историю как стал говорить, то и сам плакал и сказал, что “когда я сии слова или историю хотя один помяну, то не могу от слёз удержаться”».

59 Напоминаем читателю, что преподобного Феодора в мiре звали Иоанн Игнатьевич. В начале повествования мы уже говорили, что некоторые факты: приписка в семилетнем возрасте к полку именно в мае; в это же время, но в семнадцать лет, отбытие в полк к службе; в это же время, но в тридцать лет, подача прошения о постриге, — как бы подсказывают нам месяц его рождения. Явление Преподобного своему ученику именно 19 мая — не указывает ли нам день его рождения, а также и небесного покровителя, в чьё имя он был наречён при крещении?