О будущем

Нравственность же, предоставленная самой себе или науке,

может извратиться до последней погани –

до реабилитации плоти и до сожжения младенцев.

Ф.М. Достоевский

ПРОБЛЕМЫ

Общество обременено будущим. И как порождающее это будущее из настоящего и деяния в нем, и как заботой, тяжестью, тревогой, концом и надеждой.

Бремя это новоприобретенное. После вечного возвращения досократиков, очищающего возрождения мира, после гибели в огне и льдах индоевропейского языческого сознания, после светоносного мироуспокоения христианства, с эпохи, именуемой Возрождением, сыплются на голову человечества проекты устройства жизни людей на самых разумных, самых нравственных, самых научных основаниях.

Именно с этой эпохи начинает изменяться отношение общества и человека ко времени. В народном сознании и в представлениях античности время есть достояние бога или богов (у греков даже они не властны над временем). Христианская эсхатология также не позволяет ни обществу, ни личности совершать произвол над движением времени. Только изменение места человека в обществе возрожденцами, выведение его за пределы единого и одновременно иерархического социального организма, утверждение самоценности личности (в пределах сначала романтически-эстетической, затем самодовольно-естественно-научной самодостаточности) должны были привести и привели к пониманию времени как формы бытия общества и личности. Превратившись в атрибут общественной и личной жизни, время последовательно становится зависимой от общества и личности величиной. Происходит содержательное расслоение времени. Народное и христианское время заменяется естественным временем (как его осмысляет ньютоновская система), то есть бессодержательной фикцией, а содержание исторического времени субъективируется настолько, что им оказывается возможным управлять. Уничтожение сакральности времени (и человеческой истории) открывало путь к построению различных вариантов будущего и скорости приближения к нему.

Не суть важно, на научных, поэтических, иллюзорных или мистических основаниях определялись эта скорость и конечная цель. Главное, что эти предложения оказались возможны именно из-за указанных выше причин. И поскольку народ продолжал жить в системе собственных и христианских представлений о времени, то возрожденцы, «открывшие новое небо и новую землю» через субъективацию времени (как самое последнее слово собственных духовных исканий), мыслили себя настолько опередившими «простецов», что создание новых Атлантид, городов Солнц и т.п. мыслили как гражданскую задачу. Эта «гражданственность» до сих пор поэтизируется, из-за чего пресекается возможность увидеть в концептуальной установке на произвол над временем предпосылки произвола над историей, обществом, человеком во имя групповых или индивидуалистических интересов и амбиций.

Психологические различия проектов будущего и представлений предшествующих эпох непреодолимы. Проекты, замыкаясь на себе, обещают рай немедленно или в ближайшее время после утверждения. Видения исходят из естественного хода природы и судеб людей. Так будет – вывод из естественного процесса. Так должно быть – установка сознания, конструирующего будущее. Понимание народом необходимости и законности прошлого и настоящего и отрицание их необходимости и законности проектантами, присвоение этих атрибутов конструкцией, сотворенной субъективным воображением, – вот действительное противоречие и непроходимая пропасть между народным и проектантским представлениями о связи времен, которую невозможно преодолеть даже ссылками на народные, крестьянские движения Средневековья. Крестьяне восставали и боролись с угнетателями, чтобы восстановить правду жизни и отношений между людьми. В России крестьянские движения направлены были не против существующей системы, а против ее искажения. Практически и теоретически они устремлялись к восстановлению связующей нити, которая прерывалась или увлекалась в ложном направлении боярами, помещиками, христопродавцами.

Существенно важно и то обстоятельство, что представления о будущем до Возрождения формировались народным сознанием и потому определяли предельно общие контуры и неопределенные хронологические очертания нового мира. Индивидуальные пророчества древности, если и давали более конкретные образы, ни к чему не обязывали, кроме совершенствования взаимоотношений людей (нравственный аспект) или приготовления к пришествию нового мира (эсхатологическое напряжение жизни).

Проектанты регламентировали жизнь и взаимоотношения людей в придуманном обществе. И здесь обнаруживается одно характернейшее свойство проектов: создавались они в разное время, разными по социальному положению людьми различных национальностей, но все без исключения готовили человечеству … казарму. Отличия в строительном материале (алюминиевые колонны или мраморные) не влияли на распорядок жизни и систему взаимоотношений счастливых жителей казарменного рая. Это, видимо, говорит о специфическом складе ума и психики устроителей счастья человеческого. Не спасает ни ум (вспомним «Государство» Платона, если оно написано не им, а является фальсификацией возрожденцев), ни положение в обществе (бэконовская агрессивно самодовольная островная рабовладельческая казарма), ни аристократизм (измышления Сен-Симона), ни поза вдохновителя оппозиции (алюминиевые колонны), ни что-либо другое, потому что проекты – лишь продукты «ума холодных наблюдений», худосочны, бессолнечны и неуютны, как бы ни стремились конструкторы разукрасить, оживить их фасад и интерьер.

Совершенно закономерно, что любые попытки реализовать в жизни проекты были изначально обречены. Ни оуэновские оазисы, ни народнические коммуны не протянули долго. И дело не только в том, что они были инородным телом внутри реального общественного организма Запада или России. Гибель экспериментов предрешалась игнорированием целостности человека. Иными словами, искусственность взрывалась естественностью людей. Блок справедливо отметил, что осуществимость проектов возможна лишь тогда, когда будет переделано все, все станет новым: быт, привычки, сознание и т.д. Для конструкторов это казалось элементарно и просто, пока они чертили проекты на бумаге, будучи в массе прекраснодушными мечтателями и искренними, на свой манер, друзьями народа. Представлялось это примерно так: входят люди в фаланстер и отбрасывают прошлое так же легко, как переменяют старое платье на униформу. А после переодевания слезы умиления и… «обнимитесь, миллионы». Русским такое прекраснодушие непростительно, сколь бы искренним оно ни было. Могли бы вспомнить потешные забавы Петра над страной и народом, в результате которых сотни тысяч людей погибли физически, а в наследство живым и потомкам осталось проклятие ущербного бытия по западному образцу и при немецком шпицрутене. Простейшая историческая аналогия не пришла им на ум. И одна из причин – самодовольное убеждение, что их проекты откроют рай на земле (демиурги да и только, хотя и не признающиеся в том).

Эти провалы и неестественность проектов объясняют, почему за ними не пошли ни народ, ни сочувствующие им люди. Ведь в них раскрывалось убожество уготовляемого человечеству будущего, которое никогда не было ни притягательным, ни соблазнительным для народа. Не случайно, ко второй половине XIX века проекты, ранее водопадом обрушивавшиеся на страдавшее человечество, перестают быть фактом общественной мысли и заменяются концепциями разрушения существующего общества.

Можно уверенно говорить, что отказ от казарм и общие рассуждения о возможностях будущего совершенства общества и человека были важнейшим тактическим приемом, имитировавшим народное довозрожденческое осознание целей исторического процесса (опять оговорюсь, что это не касается масонства, которое издавна использовало такую имитацию, имея, без сомнения, конкретные представления об устройстве мира в случае захвата власти). Примерно с этого времени все внимание концентрируется на планах захвата власти, которые по тщательности разработки целого и частей вполне сопоставимы с проектами предшественников с той лишь разницей, что «практики» внутри существующего общества ищут исполнителей, слабые звенья и уязвимые места.

Здесь самое время сделать одно существенное примечание. Поскольку это не социально-экономический очерк, то категории большей частью связаны с психологией и этикой и исследования дальше этой области человеческой жизни не идут. Поэтому, не касаясь привычных объяснений исторического развития, замечу, что среди проектантов и практиков первого призыва было много людей искренних, с горячим сердцем, «ушибленных» лишь идеей переустройства мира и человека. Несовершенная жизнь и искажение связей людей, которые породила буржуазия, создавали установку их сознания на переустройство бытия и быта, что вообще свойственно человеку. К этому надо добавить и катастрофически ускоряющийся процесс оскудения духовности – необходимый закон жизни буржуазного общества. Как антитеза бездуховности и появляются горячие сердца проектантов и практиков и то ожесточение против буржуазной действительности, которое всепоглощающим пожаром полыхнуло из железного жестокого XIX века в век атомный и компьютерный XX.¹

Надо всегда выделять праведное ожесточение народа, эксплуатация которого и бесстыдное духовное издевательство над ним буржуазии должны были вызывать и вызывали ответную ярость и действия. Вместе с тем ожесточение всех пытавшихся оседлать народное движение, пеной взлетевших вверх на волне народного неприятия буржуазной бездны², внешне совпадающее с народным протестом против буржуазного миропорядка, по сути своей ничего общего с целями народного движения не имело. Потому что, уничтожая буржуазный мир, все примазавшиеся к народному движению думали и действовали не во имя народа и его идеалов, а во благо себе и для утверждения конструкций и проектов, в которые они и стремились втиснуть живую жизнь и душу народа. Внешнее совпадение оборачивалось тем, что деяние во имя народа становилось действием во имя индивидуальных или групповых абстракций, а выступления от имени народа проституировали великие народные духовные ценности и цели. Если в качестве аналогии использовать народные христианские эсхатологические видения, то на память приходит представление об антихристе, который по внешности будет подобен Хрусту, по действиям Мессии, но, по сути, явит собой средоточие всех мерзостей, которые противоестественны человеку как подобию Божию. Впрочем, к этой проблеме еще предстоит вернуться.

В 70-е годы XIX века все выглядело сложнее, возвышеннее, изящнее. Понятно, что общественные системы несовершенны, более того, враждебны человеку. Из этого делался простой вывод: все, что противостоит общественному порядку, старому режиму, гуманно, прогрессивно и имеет патент на благородство. Третьего не дано.

Потому любые критические замечания в адрес не то, что практикантов, просто прогрессистов расценивались как ретроградство и охранительство полицейского толка. Сами же практиканты и проектанты готовы были к действию. Для такой «готовности» «просвещенного» сословия нужны определенные общественные, политические, нравственные и психологические предпосылки, и они, естественно, были в русском обществе. Однако страна и народ живут не катаклизмами, а в состоянии покоя и устойчивости. Катаклизм взрывает, нарушает равновесие системы, чтобы затем возвратить вновь сформированной системе устойчивость. Чрезвычайно важно, что при изменении структур власти и иерархии управления катаклизмам не подвержены ни национальное самосознание, ни эмоционально-психологический склад, ни язык, что говорит о традиционализме как важнейшем основании жизни нации и народа. Причем традиционализм может уничтожаться как катаклизмами, так и постепенной, кропотливой работой темных сил, чему примером может служить первоначально Франция, а затем вся Западная Европа. Где традиционализм отсутствовал или лишь начинал укореняться (прежде всего США), там темные силы создали свое сообщество, в котором перевертывание смысла превратилось в условие существования самой химерической и бездуховной системы.

Наконец надо подчеркнуть, что противоборство «реакции» и блока «прогрессистов-проектантов-практиков» не было выражением всего содержания жизни России. Даже среди «образованного общества» большая часть людей учила детей и юношей, лечила народ, создавала материальные и духовные ценности. Здоровье нации и народа определялось именно этой положительной деятельностью. Война 1877 года за освобождение славян от турецкого ига показала еще и могучую духовность державы и народа, оказавшихся способными положить нравственность в основание политического действия.

Тем не менее, почти два века зревший гнойник готов был прорваться, ибо сам по себе уже был опасностью для всего государственно-национально-народного организма. А так как порожден он был высшей бюрократией России, то предполагалось, что его оперирование станет благодеянием, что всякий, кто защищает организм как таковой, выступает за систему правления и высшую бюрократию. Надо отметить, что в литературе консервативного лагеря были доносительство и пресмыкательство перед властью, зачумленной всеми пороками буржуазной цивилизации, признающей лишь ответственность подвластных перед собой, по привычке повторявшей уже обессмысленную самой же системой властвования формулу своей ответственности перед народом. Власть вполне заслужила и прямого обличения, и критики эзоповым языком, и кукиша в кармане, на который горазда левая интеллигенция, что, впрочем, позволяло власти припугнуть наказанием и заставить плясать под свою дудку указанное сословие, а практикам и иже с ними, знавшим про кукиш, видеть в этом сословии поставщиков материального и духовного строительного материала оппозиции.

Нерасчлененность слоев, групп, группок, выступавших против власти, делала крайне затруднительной их характеристику и обнаружение целей и средств, ими усвоенных. Pro et contra – на этом вульгарном уровне определялись фундаментальные принципы добра и зла, и нужно было иметь мужество, нравственную силу и глубокий ум, чтобы в общей массе классифицировать различные течения устроителей совершенной жизни. Этими качествами души и характера обладал Ф.М. Достоевский. Именно они, помноженные на гениальность русского художника, помогли ему в «Бесах» дать не только анатомию общественной жизни в целом, но и создать произведение пророческое в обыкновенном, а не теологическом смысле.

Резкость суждений, обличительность содержания, обнажение целей проектантов и практиков в то время сделали произведение памфлетным в глазах читателей. В силу противостояния лагерей и их нерасчлененности такая трактовка произведения вполне извинительна, тем более что формула «нет пророка в своем отечестве» по-своему дополняла и непонимание, и искаженное восприятие содержания «Бесов».

То, что эту книгу до сих пор трактуют как сатиру и памфлет, нельзя понимать лишь как инерцию, хотя, конечно, этот элемент явно присутствует в мышлении ученых-литературоведов и передается по наследству неофитам научной традиции и строгости анализа, не поднимающих глаза от текста и доходящих в упоении научностью до структуралистских импотентских расчленений живой ткани повествования.

Буржуазии и ее идеологам удобен такой подход к «Бесам», потому что это помогает обойти проблему современного бесовства буржуазных отношений, «идеалов» и культуры, о которых русский гений сказал еще век назад.

Экстремисты любого толка, тем более должны отрицать пророческий смысл произведения, так как стремятся спрятать начала и концы и в подлинном свете не показать свою практику и цели.

Следует вспомнить и о той инсинуации в отношении «Бесов», которую пустили гулять по свету авторы «Вех». Они переложили собственную трусость и практику на народ и принялись запугивать и себя, и «просвещенное» общество грядущим хамом. Операция переноса и экстраполяции совершена была вполне в духе масонского вероучения и практики (и не мудрено, если посмотреть на список авторов «Вех»), у которых ни совесть, ни честь никогда не были критериями познания и действия. За все извращения, за все бесстыдное призывать к ответу народ, подсовывая ему грязное белье, которое сами же и испоганили. Поэтому если искать действительное лицо хама, то только среди паразитов на теле народном, устроителей гармонии и порядка, о которых провидчески рассказал Ф.М. Достоевский.

ПОНОШЕНИЯ

Поразительно слабо изучена характеристика Ф.М. Достоевским существующего порядка и власти. Не говоря уже обо всем творчестве, в одних «Бесах» дается убийственная критика властей предержащих, и она органически необходима писателю, стремившемуся понять причины вакханалии бесовских сил в России. История «хозяина губернии» фон Лембке, Блюма и Юлии Михайловны повторяет мезальянс русской аристократии с немцами в начале XVIII века и столь же точно фиксирует тупость и полное непонимание российской жизни двором, бюрократией и высшей аристократией во второй половине XIX века. Внедрение немецкого элемента в общественную и государственную жизнь России внесло трагический элемент и в без того драматическую историю русского народа. В подготовительных материалах³ Ф.М. Достоевский через Шатова точно и откровенно говорил: «Немец – естественный враг России; кто не хочет этого видеть, тот не видит ничего. Чем они хвалятся, чего они для нас сделали? Они во всем ниже нас. Их коалиция в России, один другого подсиживает. Заговор 150-летний. По особым обстоятельствам они всегда были наверху. Все бездарности служили в высших чинах и с бараньим презрением к русским. Они сосали всю силу России. Их была настоящая коалиция и т.д.»⁴  Не вдаваясь в подробности, отмечу, что в XX веке эта характеристика точно приложима к сионизированному слою, с еще большей оголтелостью презирающему русских и рьяно пестующему и цементирующему коалицию разрушающих Россию сил (неважно внутри или вне страны этот слой находится). Проблема сейчас стоит не менее актуально, чем при Ф.М. Достоевском: «Вы, увидите, как только что хватятся за национальность, как у нас явятся науки, искусства. Только бы мы осамились, стали бы самими собой. Паралич лежит на нас с Петровской реформы. Да, мы грош получили. Это правда, мы получили медный грош. Медный грош много, его не сотворишь из ничего. Медный грош несравненно больше, чем ничего, только в том беда, что за этот нужный грош мы заплатили своих 5 рублей – настоящих серебряных и которых теперь не найдешь, да еще вдобавок последние, отдали все, что имели» (т.11, с.137-138).

Паралич многозначен и один из его симптомов в недееспособности власти. Отсюда и полный идиотизм поведения Лембке и Блюма во время волнения шпигулинских рабочих и на празднестве, самими же «хозяевами» устроенном. Отсюда и розги как единственная форма ответа на требования народа. Замкнутость в собственных интересах – жалких и эгоистичных, абсолютизация своего «первородства» закономерно порождали такую позицию в отношении к рабочим и крестьянам (хотя горазды были и даже с умилением поговорить о русском мужичке). Столкнувшись с проектантами и практиками, этот лагерь поверил в их амбиции (приняв ее за силу), во всемогущество, приняв за оное проектанство на песке. К тому же надо добавить и признание определенного равенства с собою по просвещенности хотя бы тех, кто громко кричал, витийствовал и бил в грудь от «переполненности состраданием» к народным нуждам. Вот почему в разговоре со «страшным» Петром Степановичем Верховенским бюрократ Лембке, породнившийся с аристократкой, в системе идей и чаяний собственно бюрократии убежденно несет ахинею об исключительном значении аппарата для жизни общественного организма:

«Пусть правительство основывает там хоть республику, ну там из политики или для усмирения страстей, а с другой стороны, параллельно, пусть усилит губернаторскую власть, и мы, губернаторы, поглотим республику; да что республику: все, что хотите, поглотим; я по крайней мере чувствую, что готов… Одним словом, пусть правительство провозгласит мне по телеграфу бешеную активность, и я даю бешеную активность. Я здесь прямо в глаза сказал: «Милостивые государи, для уравновешения и процветания всех губернских учреждений необходимо одно: усиление губернаторской власти». Видите, надо, чтобы все эти учреждения – земские ли, судебные ли – жили, так сказать, двойственною жизнью, то есть надобно, чтоб они были (я согласен, что это необходимо), ну, а с другой стороны, надо, чтоб их и не было. Все судя по взгляду правительства. Выйдет такой стих, что вдруг учреждения окажутся необходимыми, и они тотчас же у меня явятся налицо. Пройдет необходимость, и их никто у меня не отыщет. Вот как я понимаю бешеную активность, а ее не будет без усиления губернаторской власти» (т.10, с.246-247).

Идиотические эти мысли, рожденные воспаленным воображением маньяка от бюрократии, вполне достойно завершаются первым шагом «бешеной деятельности», предпринятым губернатором-полудурком: «Я, знаете, уже заявил в Петербурге о необходимости особого часового у дверей губернаторского дома. Жду ответа» (т.10, с.247). Естественно, в декларации и «бешеной деятельности» присутствует элемент гротеска. Однако взрыв бюрократической активности в XX веке при ничтожности и никчемности реального действия, более того, реальное обессмысливание действия бюрократией показывают, что за гротеском стоит точное понимание Ф.М. Достоевским того факта, что власть, какие бы декларации она ни произносила, не будучи властью народа, народной властью, конечным результатом должна иметь бытие для себя, а наличное бытие власти есть бытие без рефлексии и соотнесенности с вне ее находящимися социальными данностями. Это, так сказать, предвидение бюрократического элизиума в чистом виде, вожделение бюрократией мира, где она была бы силой во славе. Но коль желания и реалии разнятся, а бюрократия царская уже столкнулась с претендующей на власть буржуазией, то и этот вариант отношения власти и рвущихся к ней буржуа был описан Ф.М. Достоевским в другом монологе Лембке: «На нас ответственность, а в результате мы так же служим обществу делу, как и вы. Мы только сдерживаем то, что вы расшатываете, и то, что без нас расползлось бы в разные стороны. Мы вам не враги, отнюдь нет, мы вам говорим: идите вперед, прогрессируйте, даже расшатывайте, то есть все старое, подлежащее переделке; но мы вас, когда надо, и сдержим в необходимых пределах и тем вас же спасем от самих себя, потому что без нас вы бы только расколыхали Россию, лишив ее приличного вида, а наша задача в том и состоит, чтобы заботиться о приличном виде. Проникнитесь, что мы и вы взаимно друг другу необходимы. В Англии виги и тории тоже взаимно друг другу необходимы. Что же: мы тории, а вы виги, я именно так понимаю» (т.10, с.246).

Эта игра в либерализм пронизывает всю историю России с 60-х годов XIX века вплоть до 1917-го. Поиски оппозиции его величества шли по разным направлениям, и в среде кадетов и октябристов она была найдена. Встал вопрос о сотрудничестве, но тут начался торг. Бюрократия если и хотела поступиться, то самым малым. Кадеты и октябристы стремились урвать власти побольше. Отсюда то недоверие друг к другу, которое особенно проявилось в думский период русской истории, и те взаимообвинения в предательстве (кого и чего для обоих лагерей не суть важно, потому что сами обвинители были переполнены ложью, клеветой и полуправдой, которыми они обливали друг друга). Но коль скоро речь зашла о сотрудничестве, небесполезно вспомнить красноречивый пример реформ Столыпина. Задуманные как самое серьезное и широкое вмешательство в реальную жизнь народа, они были встречены в штыки оппозицией, которая сразу поняла, что реформы замедлят процесс разложения общества, отдалят приход желанного господства в России буржуазного правопорядка. Соответственно, они не были приняты аристократией и бюрократией, почувствовавшими, что реформы не позволят в дальнейшем распоряжаться жизнью того самого народа, который эта верхушка якобы представляла. Масоны, октябристы, эсеры, охранка-какой удивительный союз и какое вполне объяснимое единение при покушении на Столыпина в Киеве! Единственный здравомыслящий человек в правящей верхушке был ею же и уничтожен. Единственный чиновник, здраво, хотя и в пределах своих сословных интересов, взглянувший на народную жизнь, был прикончен самими охранителями порядка! Что это как не окончательное подтверждение полной неспособности к самосохранению правящего сословия и бюрократического аппарата? Что это как не пример единственно действительного единения верхушки и оппозиции его величества лишь в случаях, когда какое-либо действие результатом имеет нечто, не соответствующее их непосредственным эгоистическим интересам?

Однако есть в психологии и идеологии власть имущих и рвущихся к ней то общее, что объясняет и произвол власти, и замыслы проектантов, и действия практиков. Причины различны, но формула одна у всех сил, описанных выше и действовавших в русской истории: в России и с Россией можно сделать что угодно. Об этом говорит либеральствующая Юлия Михайловна, об этом рассуждают Петр Верховенский и Ставрогин. Эта установка многое объясняет в идеологии либерала и идейного предтечи проектантов и практиков Степана Трофимовича Верховенского. Мне представляется, что два обстоятельства, по крайней мере, объясняют причины наплевательского отношения к судьбе страны. Первая – в вообще нигилистическом отношении к истории России, о чем с таким вдохновением кричит на празднестве маньяк: «Господа! Двадцать лет назад … Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права. Патриотизм обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Не бравшие взяток, считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию. Березовые рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала… Но никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора…

…Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейшие: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?

С тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать, пожалуй, можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, в установленном порядке по очереди, в пожарный сезон. На судах соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, против древней и бесполезной Софии, – торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться… Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила…» (т.10, с.374-375).

Эта правда, становящаяся ложью, перечеркивание, точнее, замазывание одним плевком истории, какие чувства вызвали они у «чистой» публики, собравшейся в зале? Сдержанную настороженность, резкое неприятие, возмущение? «Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешел все пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: «Довольно! Лучше ничего не скажете!» Были как пьяные. Оратор обводил всех глазами и как бы таял в собственном торжестве» (т.10, с.375). Значит, слова маньяка нашли отзвук в душонках присутствующих, значит, сами слушатели плевали на великую историю великой страны.

Поношение России и ее прошлого имеет свою отвратительную историю и своих идеологов и «героев». От Курбского и Катошихина не так уж далеко до искажения народной жизни Петром и нигилизма в отношении России Чаадаева. Западничество первой половины прошлого века нашло концентрированное выражение в грязной книжонке де Кюстина, до сих пор находящейся в арсенале врагов России. Что же касается нынешних писак (русского, европейского, казахского, чукотского, дагестанского или иного происхождения-все равно), то им и жизненный путь и издатели повелевают чернить Россию, ее историю. Страшно становится, когда вспомнишь, что этот исторический нигилизм периодически возводится на уровень государственной политики, что тем самым воспитание патриотизма подрубается в основе своей. Одурманивание молодежи западными материальными и духовными стандартами – это ведь тоже способ ее разложения, стирания памяти и разоружения перед реальным врагом – тайным и явным.

Это наплевательство особенно усилилось к началу XX века и в тех издевательствах над историей России, которые разразились в двадцатые-тридцатые годы в действиях всех приложивших руку и перо к уничтожению русского культурного наследия. Понадобился трагический урок Великой Отечественной войны, чтобы хоть на время укоротились руки и прикусились языки чернителей и уничтожителей великого прошлого. Не следует, однако, думать, что проблема решена. Помимо прочих, нынешние левые, зачумленные западничеством, продолжают грязное дело очернения России, истолковывая историю России в духе филиппики маньяка. И как бы ни прикидывалась нынешняя «левая» объективной и всепонимающей в отношении России, ее кредо было сжато изложено Солженицыным в «Архипелаге Гулаг»: «Нет на свете нации более презренной, более покинутой, более чужой и ненужной, чем русская». Себя эти маньяки и очернители к русским не причисляют, находя корни или в обетованной земле Израиля, или (на худой конец) зачисляясь в ряды «граждан мира», поднявшихся над «примитивностью национальных предрассудков».

Но коль скоро встал вопрос о нации, точнее, о народе, действием которого вершилась история, то в «Бесах» выявлена точка зрения бесенят на русский народ, позволяющая понять идейные истоки солженицынской пакостной фразы. Ее высказывает милый либерал, певец красоты Степан Трофимович Верховенский в барском разглагольствовании перед молодыми почитателями: «Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, мы их ввели в моду, и целый отдел литературы несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью. Мы надевали лавровые венки на вшивые головы. Русская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного камаринского. Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: «Не променяю Рашель на мужика!» Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель. Пора взглянуть трезвее и не смешивать нашего родного сиволапого дегтя с букетом императрицы» (т.10, с.32-33). И вполне современно, в согласии с нынешним диссидентским образом мыслей он заканчивает: «К тому же Россия есть самое великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда». Поразительно, что и сейчас диссидентское сознание, например сахаровского толка, только и талдычит об учительстве Запада, о его определяющем значении для прошлого, настоящего и будущего России. Для всех их подходит характеристика, которую находим в подготовительных материалах к «Бесам»: «Судорожная ненависть к России. Если случится факт к хвале русскому народу, то их уже коробит. У них сейчас но, и начинается старание унизить факт, измельчить его до ничтожности, напомнить о всех недостатках» (т.11, с.169). И еще: «Те, по крайней мере, деньги взяли за то, что обязались зарезать свою мать (Россию) и надругаться над ней. Те вполне сознательно действуют: они держат нож на горле жертвы и говорят: «Это денег стоит», и им спешат заплатить, чтоб они дорезали свою жертву. Эти явно на содержании врагов России. Но другие-то (газеты), но гнусненькие-то, маленькие, глупенькие, академические младенцы, Панургово наше стадо (Корш)-те-то чего пляшут над матереубийством? Тем и денег не надо. Они по убеждению ненавидят Россию, и всякое слово о России и славянах возбуждает у них каннибальский пляс и ругательства» (т.11, с.147).

И сейчас «левая» интеллигенция за чаем или вином разглагольствует по поводу трудолюбия Запада, лености русских, необходимости деятельности, а сама живет за счет «ленивого» труженика, используя возможность безделья при нынешних головокружительно раздутых штатах чиновников, инженеров, научных работников. Причем все эти измышления выдаются за стремление исправить народ и улучшить общественное устройство, что опять возвращает нас к словам Степана Трофимовича: «Вот были люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях. Не мог же в самом деле Белинский искать спасения в постном масле или в редьке с горохом!» (т.10, с.33).

Думаю, что лучшим комментарием, сохраняющим принципиальное значение и по сей день, служат слова Шатова, произнесенные сразу же после разглагольствований либерала:

«Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! … Нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили! Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма к Гоголю это видно. Белинский, точь-в-точь как Крылова Любопытный, не приметил слона в кунсткамере, а все внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них. А ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был! Вы мало того, что просмотрели народ, – вы с омерзительным презрением к нему относились уж по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и бога! Знаете, наверное, что все те, которые перестают понимать свой народ и теряют с ним свои связи, тотчас же, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами или равно душными. Верно говорю! Это факт, который оправдается. Вот почему и вы все и мы все теперь – или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь, и ничего больше!» (т.10. с.33-34).

Остается лишь добавить, что слова Шатова равно относятся и ко всему западничеству, и ко всем представителям официальной народности. Они приложимы и к веховцам, и к пролеткультовцам, и к Троцкому с компанией, как бы идеологически они ни были полярны. Нельзя думать за народ и вместо народа. Такая позиция цинична и безнравственна. В ней семена произвола над народным сознанием и народной жизнью.

Суть позиции прошлых и нынешних воздыхателей о совершенстве Запада и упразднителей русской самобытности точно определена словами Шатова: «Ненависть тут тоже есть… Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся… И никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы!» (т.10, с.110-111).

В социальном же плане «наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить» (подчеркнуто мною-Э.В.) (т.11, с.169; т.10, с.111). He случайно как иллюстрацию этого лакейства Шатов рассказывает эпизод из жизни в Америке, когда хозяин рукоприкладствовал, а «мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что «мы, русские, перед американцами маленькие ребятишки и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень». Да что: когда нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы все хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится…» (т.10, с.112). (Достоверно знаю, как один из расплодившегося племени бардов, хрипящих и воющих о любви, достоинстве человека и справедливости, обнюхивал и чуть ли не облизывал американский карандаш, истекая восторгом, что карандаш американскии и он, бард , владеет им. 1 ут уже не литература, тут духовное пресмыкательство насекомого от нравственности).

Для точности и ясности надо вспомнить и другое. Четверть века назад народу был предложен лозунг «догнать и перегнать Америку». Разъяснили потребление на душу населения чего угодно. Валовой национальный доход и продукт упомянули. По этим показателям и нужно было Америку превзойти. Для чего только-не было ясно, по-моему, и авторам лозунга. Счастье ведь не в брюхе сидит и в интерьер не упрятано. И нормы жизни нашей и американской разные. Да и нравственные основания нашей народной жизни и засионизированно-буржуазного нравственного климата американского общества принципиально противоположны. И можно ли тащить вверх одну нить в надежде, что она длиннее других окажется, а ткань не порвется? В конце концов спохватились и лозунг убрали, а след в сознании остался. Потребительство и стяжательство не от этого ли лозунга, помимо прочих обстоятельств? Червоточина американизма в разных явлениях духовной жизни не от того ли? Щеголяние молодых оболтусов, не ведающих, что творят, прикосновением к чему-нибудь американскому, западному не от того ли призыва к действию?

Холуйство перед Западом, неприятие исторического прошлого Родины, маразм власти и полное пренебрежение народной жизнью, органически связанной с традициями и выработанными духовными ценностями,-вот совокупность социальных, идеологических и нравственных условий, определивших появление практиков, переустроителей общества и именно того толка, который описан и пророчески предсказан Ф.М. Достоевским. Подчеркиваю: именно практики с их целями и методами. Включать их в народ с его борьбой против насилия и несправедливости было бы слишком оскорбительно. Дальнейшая история показала, что это спекуляция на народном горе.

В этой идейной и социальной обстановке формировалась зыбкая предгрозовая атмосфера: «Тогда было время особенное; наступало что-то новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину, и что-то уж очень странное, но везде ощущаемое, даже в Скворешниках. Доходили разные слухи. Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождающие их идеи, и, главное, в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никак невозможно было примериться и в точности узнать, что именно означали эти идеи?» (т.10, с.20). Глубоко и точно Ф.М. Достоевский указывает на суть обстановки: если у проектантов идеи были хоть и плоские, но точно изложенные, регламентация совершенной жизни достигла совершенства армейского устава, то практики и ли-беральствующие их подпевалы напускали идеологического тумана, что, с одной стороны, порождало и усиливало нервозность общества, с другой-давало возможность скрыть силы и подлинные цели изменения существующего порядка. Данная неопределенность для практиков хороша была еще и тем, что сплачивала или по крайней мере ставила в один ряд людей, которые при ясном свете дня руки бы друг другу не подали. Уже среди идеологов практики можно было увидеть полную цветовую гамму: «Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом собственную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя это себе в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме того, что он «представляет идею»… Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда» (т.10, с.21). Что же касается исполнителей, то они вполне повторяли по своему составу цвета «идеологов»: «В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых передовых говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается. У нас вот говорят теперь, когда уже все прошло, что Петром Степановичем управляла Интернационалка, а Петр Степанович Юлией Михайловной, а та уже регулировала по его команде всякую сволочь. Солиднейшие из наших умов дивятся теперь на себя: как это они тогда вдруг оплошали? В чем состояло наше смутное время и от чего к чему был у нас переход – я

не знаю, да и никто, я думаю, не знает-разве вот некоторые посторонние гости. А между тем дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать. Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны, заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазанных сапогах, майоры и подполковники, смеющиеся над бессмысленностью своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собой женский вопрос,⁵ -все это вдруг у нас взяло полный верх, и над кем же? Над клубом, над почтенными сановниками, над генералами на деревянных ногах, над строжайшим и непреступнейшим нашим дамским обществом. Уж если Варвара Петровна, до самой катастрофы с ее сынком, состояла чуть не на посылках у всей этой сволочи, то другим из наших Минерв отчасти и простительна их тогдашняя одурь» (т.10, с.354-355).

Любопытно и характерно перечисление Ф.М. Достоевским оппозиции смутьянам и сволочи. Клуб, почтенные сановники, генералы на деревянных ногах, дамское общество… Да ведь такая «несокрушимая стена» должна была немедленно развалиться под натиском, при малейшем шевелении сволочи и смутьянов. Ни духовных основ, ни созидательной идеи, ни исторической перспективы. Они созрели, перезрели и сгнили ко времени смуты, они сами смуту и породили, и провоцировали к действию. Скептицизм Ф.М. Достоевского в отношении «Интернационалки»⁶ как раз и основывался на том несомненном для него факте, что как бы могущественна «Интернационалка» ни была, успех предрешается не ее силой, а бессилием власти, ее (власти) пустотой и ничтожеством. Потому-то «малой кучке передовых» и можно было руководить «сволочью», более того, активно разрушать существующую систему, что исторически фиксируется событиями 900-х годов, логично завершившихся февралем 1917-го.

Уничтожающая характеристика верхов, данная Ф.М. Достоевским, не позволяет, однако, идентифицировать ее с Россией и с ее историей. Достаточно определенное разграничение государства и государственного аппарата имеет принципиальное значение. Нет необходимости еще раз объяснять смысл войны за освобождение балканских народов в 1877-1878 годы и историческую роль России в этом праведном деле, как нет необходимости в разъяснении различия между исторической необходимостью возвращения России Балтики и бездумной германизацией государственного аппарата, проводимой якобы во имя возвращения Балтики со звериной жестокостью Петром. Государственная бюрократия лишь присваивает себе то, что вытекает из сути исторического развития общества, из необходимости исторического действия народа. Государство и его аппарат живы и функционируют лишь при совпадении их действия с историческим предназначением, деянием и интересом народа. Отсутствие совпадения или хотя бы параллелизма в целях и действиях бюрократии и народа определяет историческую обреченность бюрократии, какие бы драконовы законы и репрессии к народу она ни применяла. Поэтому, оценивая гражданственность Ф.М. Достоевского, надо видеть ее как в критике существующего правопорядка и выведении на свет для темных сил, так и в его убежденности в великой истории и великом предназначении России как исторически целостного организма и русского народа как хранителя и созидателя духовных ценностей великой страны.

ПРЕДПОСЫЛКИ

Итак, для практиков через бессилие и ублюдочность власти, через нигилизм в отношении России открывалось поле деятельности. Вставал вопрос: «С чего начать?», и для широкой публики были изложены основные требования: «Говорили об уничтожении цензуры и буквы «ъ», о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины…» (т.10, с.22).

Общее место комментаторов о пародировании здесь лозунгов и проектов 60-х годов или прокламации П.Г. Зайчневского «Молодая Россия» надо отбросить как сознательно (или по недомыслию) нечистоплотную инсинуацию в отношении книги Ф.М. Достоевского. Какие тут пародия и памфлет, когда Зайчневский требовал ликвидации брака («как явления в высшей степени безнравственного и немыслимого при полном равенстве полов») и семьи, которые препятствуют развитию человека. Детям по проекту Зайчневского уготовлялось содержание и воспитание коммуной за счет общества. И о какой пародии можно говорить, если в «Молодой России» ставился вопрос о самом существовании России: «Мы требуем изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей, причем вся власть должна перейти в руки национального и областных собраний. На сколько областей распадется земля русская, какая губерния войдет в состав какой области– этого мы не знаем: само народонаселение должно решить этот вопрос». Мне кажется, что в истории трудно найти пример, когда бы столь нагло призывали к расчленению единого народа и государственного целого. Поэтизация же современными историками этой ахинеи просто умилительна. Как будто не ясно, что упразднение России как единого целого могло нанести смертельный удар русскому народу; что упразднение России, перевод ее на рельсы «федерального» государства были актом предательства в отношении нерусских народов, что явственно показали буржуазно-националистические правители Прибалтики, Украины и Закавказья в 1917-20 годы и их адепты из националистически и антирусски настроенной нынешней окраинной интеллигенции.

Необходимо отметить одно важное обстоятельство. Ф.М. Достоевский пишет, что «в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые все-таки удивительные оттенки» (т.10, с.22). Так и в проектах реформ. Притом что крестьянская реформа или уничтожение цензуры были требованием жизни и необходимостью духовного и экономического развития народа и общества (без права вседозволенности в печати и без насилия над свободным крестьянином как условиями этих реформ, так и не воплотившимися в жизнь, на что прозорливо указывает Ф.М. Достоевский словами «удивительные оттенки»), противоестественность других требований для общественной и духовной жизни как бы снималась призывами к насущно необходимому обновлению. Сочетание необходимости и произвола, правды и лжи размывало их границы, делало призрачными, насыщало одно другим, чтобы в конце концов извратить смысл того истинного и ценного, что положительное в себе заключало. Истина-перевертыш, идея-оборотень-вот что открывалось Ф.М. Достоевским в том внешне абсурдном перечислении реформ, которое в начале раздела было описано. Я думаю, что это было пророческим предвидением русского гения, ибо практика XX века показала последовательное проституирование самых светлых идей, самых коренных принципов народного бытия, когда посредством упомянутых замещений, размывании и перевертывания смысла политические аферисты и преступники утверждали собственную сатанинскую идеологию и сатанинские формы общественной жизни, о чем еще предстоит подробно сказать. И полную ответственность с варварами XX века должны разделить те идеологи прошлого, которые, теоретизируя и синтезирую одновременно, народ и его жизнь рассматривали лишь как сферу применения своих «самых благородных», «самых совершенных» и «самых разумных» проектов и идеи. Только кривлянием и бесстыдным ханжеством можно назвать слова Степана Трофимовича, не узревшего в практиках последовательных продолжателей дела проектантов: «Вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами уже давно и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее … неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят! Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего…». Это празднословие в иной исторической обстановке было куда более кощунственно повторено нынешними обелителями Ницше, визжащими, что он создавал свое учение для аристократов духа, а воспользовались им лавочники и мясники. Уместно заметить, не содержался ли в самой философии Ницше дух лавочничества и мясничества. И бесовство практиков не благословлено ли бесовской идеологией? Применительно к Степану Трофимовичу можно сказать и так: а разве светоносная идея добра и любви может быть извращена? Подделать можно. Извращение же возможно лишь тогда, когда в самой идее присутствует двусмысленность, многозначность, в себе искус использования идеи теми или иными лицами и силами для своекорыстных интересов и на потребу злобе дня. Социальные идеи и идеологии лишь тогда имеют нравственное содержание и неизвратимы, когда они народны и выводимы из содержания народной жизни. Совершенная жизнь, навязанная народу, становится горше татарской неволи, а представление о совершенстве, конструируемое вне народной жизни и народных идеалов, чревато произволом в отношении народной жизни. Поэтому лживы сентенции Степана Трофимовича в адрес практиков. И лишь при выявлении родства проектантов и практиков можно понять идеологов, практику и цели бесовства.

Вслед за проектами и реформами логично ждать действия во имя их осуществления. Радикальнейшее и последовательнейшее крыло практиков в лице Петра Верховенского и приступает к этому действию. Разрушение общества – вот ближайшая цель, программа-минимум этого лидера практиков. Господствующая власть его не страшит, она уже обречена. Разрушительные силы должны быть направлены во имя счастья народа … против народа, потому что «в русском народе до сих пор не было цинизма, хоть он и ругался скверными словами. Знаете ли, что раб крепостной больше себя уважал, чем Кармазинов себя? Его драли, а он своих богов отстоял, а Кармазинов не отстоял». Задача, следовательно, формулируется как уничтожение духовности, идеалов народной жизни для полного и окончательного утверждения духовности, идеалов народной жизни, для полного и окончательного утверждения собственной власти. Для этого, развивает программу Петр Верховенский, «мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уже теперь ужасно сильны? Наши не только те, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист,⁷ ха-ха! Слушайте, я всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем?… Русский бог уже спасовал перед «дешевкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет… Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим, …если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним… Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, – вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык… Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудливая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам» (т.10, с.324-325).

То, что нацизм, как и прочие, рекрутировал в свои ряды всяческое отребье, ярчайшее подтверждение слов Петра Верховенского. То, что Мао, как и ему подобные, создал штурмовые отряды хунвейбинов и цзаофаней, благодарных за честь убивать людей и уничтожать культуру прошлого, еще одно (в ряду других) историческое предвидение Ф.М. Достоевского. И то, что повсеместно стоит плач по старым богам, подтверждение пророчеств русского гения. Однако в этих действиях, в этой практике предельно наглядно различается античеловеческое, антинародное направление практики негодяев XX века. Есть другой аспект в предугадывании Ф.М. Достоевским мерзости «ниспровергателей». Это то растление духа народного, о котором мечтает Петр Верховенский.

Я имею в виду углубление Ф.М. Достоевским проблемы торжества темных сил, поднятой ранее в связи со скептической оценкой возможностей Интернационалки. Оказывается, что и разложение государственной власти не может быть условием победы. Полная победа бесовства возможна только тогда, когда уничтожаются духовный потенциал и идеалы народа, когда народ низводится в жизни своей до скотского состояния. Когда забота о хлебе насущном превращается в единственную цель и окончательный смысл существования. Эта возможность предусматривалась дьяволом во время искушения Христа в пустыне, но тогда Христос словами «не хлебом единым жив человек» преодолел искушение и определил действительное содержание народной жизни. Теперь желудок превращается в центр человеческого существования, в солнце царства человеческого. При соответствующих политико-экономических обстоятельствах данная идеология сначала подчиняет, затем вытесняет, уничтожает и замещает идейно-нравственно-художественные народные представления о мире, обществе и человеке – их соподчиненность и взаимодействие. Последовательно осуществляется подмена духовности бездуховностью, чтобы в дешевку в конце концов превратить и человека, и народ. А если товар подешевел, то и сбывается по бросовым ценам. XX век счет людям ведет на миллионы, а XXI веку и миллиарды будут разменной медью. Но здесь я перехожу в область иных проблем и потому вынужден вернуться к культурно-психологическим обстоятельствам.

В XX веке мечтания Петра Верховенского постепенно воплощаются в жизнь. Смрадная культура, проросшая в разных странах в начале века, обретает в середине столетия свою почву и буйно расцветает в Америке. Всяческие «арты», безродные, бездуховные, космополитические по сути, хамски самовлюбленные, беспардонные в действии заполняют духовную жизнь буржуазного общества и в форме массовой культуры становятся духовной жвачкой сотен миллионов людей. Превращение же населения в духовных импотентов и есть условия торжества и господства темных сил, которые уже давно гнездятся в Америке и разбрасывают сеть по земному шару. С горечью приходится отмечать проникновение западной дешевки в культурную жизнь нашей страны. Сознательные пропагандисты этой духовной грязи хорошо знают, а «невинным» пособникам хочу напомнить, что сионистские круги, так активно способствующие созданию и распространению во всем мире антинародной космополитической псевдокультуры, делают все, чтобы возродить иудейскую культуру и самым тщательным образом следят, чтобы она не была «запятнана» гойским влиянием. Случайно ли это? Нет ли в том последовательного приближения к цели – уничтожая старых богов народов, утверждать через Бафомета и бесовские хари иудаизм как высшую форму духовности в недалеком, может быть, будущем? Не настала ли пора ясно и до конца уяснить, что мы сейчас последняя преграда уничтожению народной основы культуры и духовный симбиоз с западной бездуховностью есть утрата позиции в борьбе против врагов отечества, духа и света?

Примечания

1. Про железо и компьютер сказано не ради красного словца. Они именно та новая реальность, вторая природа, которая окружает человека и делает его общение с природой не жизненной необходимостью, а развлечением или туристским вожделением. Природа перестает быть для обыкновенного человека кормилицей и тайной. Эти функции взяли на себя железо и автоматы, превратив природу в ирреальность, постижением которой отныне могут заниматься избранные (а «избранники» уже готовы к тому, чтобы посмотреть на мир после термоядерного «эксперимента»: наука ведь чиста, а ее выводы независимы от человеческой субъективности). Это тоже создает объективные предпосылки духовного обнищания. Железо и автомат достойны разве что частушки или плевка. Поэзия возникает из человеческого взаимодействия или взаимосвязи человека и природы. Характерно, что после «Попутной» М.И. Глинки появились произведения о машинах и заводах-молохах, а поэтизация машины А. Платоновым состоялась лишь на основе крестьянской и ремесленнической поэтизации орудий труда как посредников между человеком и природой.

А не являются ли катаклизмы XX века чем-то вроде бессознательного или провиденциального стремления человечества преодолеть железно-автоматическую тюрьму, скрывающую от нас прекрасный старый мир?

2. Именно бездны, того, что без дна. Сатанизм буржуазии в том, что ее бездуховность уходит в беспредельную тьму, где все перевернуто. Зоология превращается в нравственность, бездушие поэтизируется.
3. Введение подготовительных материалов в круг исследования объясняется тем, что я изучаю не эстетическую, а идейно-психологическую систему «Бесов». Заодно обращаю внимание на то, что я намеренно рассматриваю героев книги не в качестве художественных образов, а как носителей определенной идеологии, нравственности и психологии. «Бесы» – художественное произведение, следовательно, богаче, конкретнее того частного аспекта, который я изучаю.
4. Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. в 30-ти томах. – Т. 11, с.137. – Далее в тексте указываются номер тома и страницы цитируемого издания.
5. Интересно, что этот «букет» активно рвался вперед уже в 1905 году. А иные из них и новыми господами тогда себя вообразили.

Анатомия этих «передовиков» находится в статье В.В. Розанова о картине И.Е. Репина «17 октября 1905 г.» См.: В.В. Розанов. «Среди художников».

6. «Интернационалкой», естественно, не следует понимать только конкретную организацию. Если же говорить о современности, то » Интернационалка» обретает конкретные черты в образе Всемирной сионистской организации, масонства, Золотой пирамиды, римского клуба, трехсторонней комиссии. При всей разношерстности названные и неназванные организации абсолютно однозначно направлены прежде всего против нашей страны, но реализация их цели, как и во времена Ф.М. Достоевского, возможна лишь при политико-экономической, духовной деструкции нашего общества и народа. Пособники сидят внутри, действуя во имя дестабилизации.

7.Слова эти проникают в самые глубины идеологий и соответствующей им практики. От немецкого или истинного социализма и социализма феодального до австрийского и этического социализма, троцкизма, демократического социализма, еврокоммунизма, маоизма и, наконец, национал-социализма фашистского и сионистского толка… Кто только не бренчал этим словом, как медяками в кармане бренчит мошенник, выдавая медный звон за перезвон золота. Кто только не использовал социализм для камуфляжа своекорыстия, властолюбия или презрения к своему и другим народам. Какие темные силы не стремились присвоить и, значит, подделать святые идеалы равенства людей, народоправства, недопустимости наживы лиц и групп за счет труда других людей, общественной собственности на землю и заводы и духовной соборности, которая единит людей и препятствует унификации личности и вседозволенности, о которых тайно и явно помышляют до сих пор мошенники. Уместно и справедливо отметить и условия, при которых произносятся эти слова. В интимной обстановке открывает Петр Верховенский тайну мошенничества с социализмом Ставрогину. Как тут не вспомнить нацистскую верхушку Германии, в своем кругу глумившуюся над социализмом как собственной целью «движения». Как не вспомнить Мао с его доверительными беседами по поводу социализма, ведшимися в Особом районе Китая. Да и нынешние либералы, я уверен, между собой тоже рассуждают о социализме как о ловушке, в которую должна попасть птичка – избиратели – и открыть тем путь к вожделенной кормушке государственного аппарата. А нужен не социализм, а власть, во имя которой новоявленные мошенники социализмом как тактическим лозунгом пользуются.

Подделка под народные идеалы, таким образом, превращается и в способ захвата власти, и в систему оболванивания народа. Чудовищно то, что по наивности и доверчивости народ иногда не различает подделки и принимает фразеологию за содержание политической платформы. Последствия катастрофичны…

(Продолжение следует)

Эдуард ВОЛОДИН, профессор, доктор философских наук