СКУЧНО В ДОМЕ
Было лето. Я остался дома один. Родители ушли в школу, там нужно было что-то красить и ремонтировать к новому учебному году. Я еще в школу не ходил. Мне было лет пять.
Я послонялся по углам, попялился в окна. Никого на воле. Все на сенокосе. Только курицы порхались в пыли, да в соседнем доме в окне торчала белобрысая голова девчонки Люськи, которая была старше меня на год, с которой мы иногда играли, и которую взрослые почему-то называли моей невестой.
На улицу мне выходить было заказано, верно, и Люське тоже заказано было. Скучно было невероятно. И тут я увидел, что дверца отцовской тумбочки, в которой он хранил всякие диковины, приоткрыта слегка, и что замка на ней совсем нет.
Сердце мое радостно затрепетало. Я бросился на колени, открыл тумбочку и прямо передо мной оказался пузатый, потертый портфель, с которым, я знал, отец когда-то вернулся с войны. Я вытащил его не без труда и открыл. Он был битком набит всякими замечательными вещами. Сверху было что-то тяжелое, упакованное в промасленный пергамент. Я развернул его и в моих руках оказался самый настоящий револьвер с барабаном и патронами в нем. Я покрутил барабан, попытался понажимать на курок, но сил не хватило. Наверное, он был на предохранителе.
Я отложил в сторону револьвер и снова обратился к содержимому портфеля. Следующей была коробочка, перетянутая сверху резинкой. Я сдернул ее и открыл крышку…
Какой трофей, дорогие друзья, мог принести из просвещенной и цивилизованной Европы в свою деревню русский молоденький солдатик двадцати двух годов от роду? Я думаю, вы уже догадались.
В этой коробочке, перетянутой резинкой, находилось несколько цветных открыток, как бы сегодня сказали, легкого эротического содержания. Почти обнаженные мускулистые мужчины целовали на них обнаженных красивых женщин.
Удивительно, но эти открытки произвели на меня очень сильное впечатление. Я оставил портфель, револьвер в промасленном пергаменте, и, усевшись на пол, стал разглядывать неожиданно открывшуюся для меня в этих фотокарточках тайну отношений между мужчиной и женщиной. И хотя в них был только намек, что-то более существенное оставалось за кадром, я почувствовал, что в груди у меня рождается незнакомое раньше волнение, которое кружило голову и звало к действию.
Я сложил открытки в коробочку, перетянул ее резинкой и побежал к окну. Люськина белобрысая головка все еще маячила меж занавесок соседнего дома.
И я стал призывно ей махать, вызывая на улицу. Рядом был большой огород бабки Гагары, сплошь увитый хмелем. Я увлек Люську в это укромное место, мы сели в траву и я разложил перед нею открытки. Люську они тоже заинтересовали, и, я думаю, взволновали, потому что мы стали неумело обниматься и целоваться, повторяя увиденное на карточках.
И мы уже совсем было распалились, но тут над нашими головами раздался грозный скрипучий голос.
– Это что тут эти безобразники делают?!.
Над нами, опираясь на батог, стояла бабка Гагара.
– Вот я вас крапивой! – Она и впрямь потянулась к крапиве, росшей у изгороди. Я схватил коробочку с открытками, и мы с Люськой пулями вылетели из бабкиного огорода.
– А про тебя, Толька, – кричала Гагара, – я все матке расскажу! Однако нападение бабки Гагары, видимо, не погасило возникшую в нас неизведанную страсть. Не сговариваясь, мы пошли с Люськой, правда по разным сторонам дороги, за деревню, где привольно и высоко колосилась озимая рожь. Тут уж нас никто не мог найти.
Мы довольно далеко зашли в поле. Разделись, сложили аккуратно майки, трусишки и сандалии, и только вознамерились снова обниматься и целоваться, как мне в глаза сквозь колосящуюся рожь блеснуло голубизной.
Это была большая лужа, собравшая в низине дождевую воду. Мы побежали к ней и тут же упали в эту парную мутноватую купальню. И хотя она была мелковата для купания, мы были на вершине счастья.
Сколько времени мы барахтались в этой грязевой ванне, не знаю. Мы забыли и про открытки, и про страсть, овладевшую было нами, и про само время. Когда солнце стало заваливаться в рожь на ночлег, мы выползли из лужи и стали искать свою одежду. Ее нигде не было. Не было и коробочки с фотокарточками.
Мы сели с Люськой в рожь, томимые нехорошими предчувствиями. Слышно было, как в деревню пригнали скотину с пастбища, как бабы закликали своих коров и коз, разводя их по домам. И тут я услышал взволнованный голос своей матери. Она искала меня.
– Толька! – Кричала тревожно она. – Только приди домой, паразит!
Вслед за ней заголосила Люськина мать.
– Люська! Вот я тебя!
Мы уже дрожали в предчувствии хорошей взбучки. Наверное, Гагара все рассказала родителям. Нужно было выходить из своей ухоронки. Но как? Голыми? А на улице похоже была вся деревня. Моя мать уже голосила не по-хорошему.
Слышно было, как побежали за граблями, чтобы искать нас в прудах, кто-то принес железную кошку – искать нас в колодцах. А солнце уже вот-вот должно было скрыться во ржи. Стало страшно, но домой идти было еще страшнее.
И все же мы пошли. Пошли голые, как Адам и Ева, изгнанные из рая. Пошли, чтобы покорно принять людской суд. Через пятнадцать минут меня уже драли ремнем. Я кричал не стесняясь. И когда я переводил дух, слышно было, как кричала Люська, которую драли в доме напротив.
С той поры лет на десять я потерял всякий интерес к женскому полу. Не знаю, какую кару понес мой отец, но револьвер был сброшен моей нравственной и миролюбивой мамашей в старый колодец вместе с промасленной бумагой.
Наверное, он лежит в нем и до сих пор. А нашу, уже истлевшую, одежонку, нашли по осени комбайнеры, жавшие за деревней рожь.
Сегодня в эти края проложена отличная асфальтовая дорога, но мелиорированные поля по краям дороги стоят пусты и зарастают чернобыльником. Пусты и деревеньки на сто верст.
«ВОЛОГОДСКИЕ ПРИЕХАЛИ, НА ЛАМПОЧКИ ГЛЯДЯТ»
Честное слово, я не противник цивилизации, но с большой теплотой вспоминаю деревню, в которой еще не было электричества.
У нас, наверное, у первых в деревне появилось радио на батареях. Каждый вечер приходили к нам в избу соседи слушать постановки. При этом, кто валенки подшивал, кто сетки плел, сидя на пороге, кто прял пряжу на лавке, кто вязал…
Керосиновая лампа, висевшая под потолком, едва пробивала сумрак дома, в углах его сгущалась таинственная темнота, на комоде под кружевной накидкой стоял зеленоглазый приемник, панель его светилась едва, а динамики погружали нас в таинственный сказочный мир: где-то в глубинах Тихого океана наши моряки противостояли коварным капиталистам…
Мы, ребятишки, лежали в это время на печи, умиротворенные теплом, запахом закваски, каленой глины, убаюканные голосом далекого невидимого диктора.
В печной трубе слышно было завывание метели, за темными окнами лежали бескрайние снега, толстой периной укрывшие поля и сенокосы, луга и леса. Где-то в сельниках, наевшись колхозного сена, коротали долгую зимнюю ночь лоси, волки с опушки вглядывались в еле видимые в ночи огоньки деревни, ловя чуткими носами ее запахи.
На теплых дворах коровы хрупали сено с приречных долин, сгрудившиеся овцы видели коллективные сны про лето, строгий петух на насесте клекотом караулил всякое новое движение на дворе…
…Ближе к весне в деревню завезли столбы, летом поставили их, повесили провода… Осенью привезли динамо машину и дали ток…
– Это ж надо! – Радовались бабушки. – Сколь светло эта лепестрическая лампочка горит. Урони на пол иголку, и ту найдешь…
Потом запели:
«К нам из Острова приехали
На лампочки глядят…
Такие маленькие лампочки,
А ярко так горят…»
В деревне Остров еще не было электричества.
Там пели по другому:
Свету нету, свету нету,
нет и электричества.
Нету качества парней,
Не надо и количества.
КАЗАНСКАЯ
Одно время, когда я был совсем мал, родители часто отправляли меня в деревню Степачиху к знакомым бездетным старикам. Дедко Сано учил меня хулиганским частушкам, потакал всем моим прихотям, а бабка Саня пекла колобки в русской печи, варила щи и просто меня любила.
Главным праздником в деревне была Казанская. Праздник иконы Казанской Божьей матери. На этот праздник в маленькую Степахичу собирался народ со всей округи. В деревне по случаю праздника варили пиво, студень и накрывали столы. Говорили, запомнил я, что Казанская – праздник грозовой. И что в этот день непременно бывают грозы.
Мать моя очень боялась гроз и когда они приходили, пряталась либо в сеновале, либо в подполе. На меня этот страх не перешел. Грозы я люблю и поныне.
И вот в Казанскую из соседней деревни, где мы жили, пришла мать проведать меня, и нас тут же потащили на праздник в большой, с множеством окон, дом. Там в горнице были накрыты столы, сидел веселый, празднично одетый народ, пил пиво, заедая его пирогами и студнем. Потом стали пить водку. И после второй мужики запели:
«Выпьем за тех,
кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу.
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.»
Мужики, лет десять назад пришедшие с войны, пели громко и
сурово, требуя выпить за «Армию нашу могучую и доблестный флот». Требовали так, что стекла в окнах дрожали.
Я сидел на коленях у матери, и, насколько мог в ту пору, гордился, пришедшими с войны победителями. Потом в этот мужской хор вплелись высокие женские голоса… Праздник расходился. Уже где-то поскрипывала гармошка. Скоро должны были начаться пляски. И тут…
И тут с улицы у дома раздался страшный утробный рев, словно сорвался с привязи разъяренный колхозный бык. И следом в горницу со звоном и треском влетела рама, рассыпая вокруг осколки стекла. Гости вскочили и, что-то крича, повалили на выход.
И мы с матерью побежали. Она держала меня на руках, я держал в руках вилку, на которой болтался кусок студня. И так с этим студнем мы оказались на улице. Посреди улицы, размахивая оглоблей, крутился Ванька Гагарин, молодой мужик, и страшно рычал:
– Зашибу! А ну, подходи, кому жисть не дорога!
Мужики окружили его и стали медленно сходиться…
– Убью! –Ванька со свистом крутил оглоблю.
– От дурной, – сказал дедко Сано. – Как выпьет, так устроит каждый раз скандал. Его уж и не зовут никуда.
Тут со двора дома кто-то принес веревку.
– Вяжите его, а то всю Казанскую испортит, – кричали женщины.
И тут небеса над Степахичой треснули, и следом раздался ужасный гром, ослепительно сверкнула молния.
Мать моя взвизгнула от страха и бросилась вдоль деревни вместе со мной, все еще державшим в руках вилку со студнем.
Я еще успел заметить, что Ванька повержен на землю, оглобля валялась в стороне, а мужики вязали его веревкой.
Тут снова загрохотало в небесах. Но мы были уже под крышей дома моих стариков.
Мы сидели в подполье и вздрагивали с каждым раскатом грома. Но гроза продолжалась недолго. Скоро в подполье заглянул дедко Сано.
– Вылезайте, – сказал он. – Эко, какая ты трусиха. Казанская у нас без гроз не бывает. Пойдемте обратно на праздник…
И мы пошли опять в гости. Я сидел у матери на руках и держал вилку с куском студня.
ШКОЛА ДЛЯ НАС
Сейчас деревенской школы нет. Деревянная двухэтажная, она стояла отдельно от деревни, для многих выпускников ее место это притягательно и связанного многими счастливыми переживаниями, потому что будит детскую память.
А школьный сад! Сколько проведено в него дерзких вылазок за яблоками, не успевшими еще набрать спелости, за вишней, малиной… В нем разыгрывались сражения, проходили первые романтические свидания. Но все это не для меня.
Нашей семье какое-то время приходилось жить в этой школе, занимая маленькую квартирку при ней. С обеда классы пустели, ученики и учителя расходились по домам, и я оставался один с родителями в этом, как казалось мне тогда, огромном здании.
Родители мои были молоды, по вечерам они старались уложить меняспать и уходили в деревню – в кино или на танцы.
Однажды я проснулся в своей кровати. Было темно и тихо. Я позвал мать, потом позвал отца. Но никто не отозвался. Я снова позвал в надежде, что они меня просто не услышали. Комнаты ответили мне зловещей тишиной. Я сел в кровати и стал мучительно вслушиваться в тишину.
Страх пополз у меня по загривку, спустился по шее и пополз по спине. Я был один. В темноте, в неизвестности.
В это время под крышей дома что-то стукнуло. Я похолодел. Мне послышалось, что по чердаку кто-то осторожно ходит. Не смея пошевелиться, я ждал… Но вот еще что-то стукнуло, потом заскрипела лестница… Я слышал шаги по коридору. Они направлялись к нашим дверям.
От ужаса я окаменел. Этот страх лишил меня воли и способности действовать: кричать, бежать, прятаться. Я весь превратился в слух. Сердце мое отчаянно колотилось. Оно стучало в ушах, в груди, в голове и пятках. Но стук его не смог перекрыть осторожный шорох за дверью. Затем дверь дернулась.
– Это она! – Пронеслось в моей голове.
Про Таньку мне рассказал накануне дружок, третьеклассник Толька Голубев:
– К вам ночью Танька Манина еще не приходила? – Спросил он.
– Какая Танька? – Удивился я.
– А ты чего не знаешь? – В свою очередь удивился он. – Она тут часто по чердаку ходит и по крыше лазит…
Я похолодел:
– А чего ей тут надо?
– Это она Эдика Медведева ищет… Она влюбилась в него, вот и бегала за ним. У нее с головой неладно было.
Эдик был взрослым сыном нашей учительницы. Они жили в школе до нас, а потом уехали в деревню. Я это знал. Но про Таньку слышал впервые.
– Вот она бегала за ним, а потом пропала. Все лето ее искали. Потом уже осенью стали печки затоплять, а дым не идет. Послали завхоза посмотреть: не свила ли галка гнезда в трубе? Вот, Панфилов, полез на крышу, сунул руку в трубу, а там… нога… Танькина. Она уже осклизлая была. Целое лето в трубе провисела. Это она искала Эдика.
– Вон-вон, смотри, вон эта труба, – Толька показал пальцем на трубу, которая казалась новее остальных…
Эта история потрясла меня, и так запала в душу, что я ни о чем другом думать не мог. И вот она пришла… Танька! И тут я преодолел оцепенение, закрыл ладошками уши, чтобы ничего не слышать и не видеть, и заорал, что есть мочи. Не знаю, сколько я орал, но наконец, я увидел, что по окнам шарит луч фонарика, а вслед за этим, стукнула входная дверь.
Через минуту на пороге появились встревоженные родители. Я рухнул на кровать и зарыдал…
Разговоры о странных звуках, испугавших меня ночью, расползлись по всей школе. Взрослые многозначительно переглядывались и молчали, а моя мать с этого времени перестала по вечерам без сопровождения отца выходить на коридор. И я слышал разговоры, что они ищут съемное жилье
в деревне.
Я почти не спал по ночам. Воображение рисовало мне эту ужасную картину, как ко мне в двери рвется эта мертвая страшная девка, протухшая и перепачканная сажей.
…Скоро мы уехали. Как-то во второй половине дня к школе подъехали две телеги с лошадьми, молодые колхозные ребята быстро погрузили наш немудреный скарб.
Вечеряли мы уже у бабки Марьи Мосяевой. Я все еще был напряжен, и время от времени меня начинало трясти. Когда меня укладывали спать, бабушка принесла что-то в кружке.
– На-ко, милой, испей святой водички. Страхи твои и уйдут… – Сказала она и перекрестила меня троекратно.
Я уснул. Но до сих пор, когда проезжаю или прохожу возле этого школьного гнездовья, какое-то недоброе тревожное чувство рождается у меня в груди.
КНИГОЧЕЙ
Научился читать, еще с трудом складывая буквы в слова. Не заметил, как осень прошла, пока складывал: «М – а – м – у – у– – м -ы – ы…»
Агнея Африкановна в валенках, на плечах пуховый полушалок, встает из-за стола:
– Что, Толя, научился читать? Ты первый из вашего класса книгочей.
Давай, мы на тебя карточку заведем.
В библиотеке волшебно пахнет книжками, печатной бумагой, красками, клееными переплетами толстых книг, которые бесконечными рядами стоят на полках…
В душе моей восторг: все это я смогу прочитать…
Агнея Африкановна протягивает мне мою первую книжку.
– Коза-дереза, – читаю я название.
– Очень интересная сказка, – говорит Агнея Африкановна. – И поучительная.
Нет сил удержаться и не открыть ее.
Я сажусь за стол перед окошком и погружаюсь в чтение.
В это время скрипит дверь и в библиотеке появляется старик Ионов, главный книгочей в деревне с пачкой книг в руках.
– Вот эти сдаю, – говорит он. – Мне бы, Агнюша, что-нибудь мемуарное… Про войну. Воспоминания…
Пока выбирают книги для Ионова, я одолеваю книжку про зловредную козу, и снова встаю к столу Агнеи Африкановны.
– Ты уже прочитал? Так ты у меня скоро всю библиотеку одолеешь…. Вот тебе другая: «Теремок». Беги домой, почитаешь родителям…
К весне я уже читал с фонариком под одеялом «Кладовые солнца» Пришвина. Захватывающая повесть про детей на болоте Слепая елань..
– Опять уж он с книжкой! – Сердилась мать. –Зачитаешься! Беги на огород грядки полоть.
Она и на самом деле боялась, что я зачитаюсь. Сама она не приучена была к книгам. В семейной истории рассказывали про нынешнего профессора из МГУ, который в студенчестве год жил у нашей бабушки в академическом отпуске.
– Зачитался, – говорили про него шепотом.
Ни тот родственник – профессор, ни я не зачитались, я думаю. Хотя, как посмотреть…
– Чего делаешь? –Звонит мне мать.
– Чего? Работаю. Книжку пишу.
– Тоже мне нашел работу! Приезжай картошку окучивать.
ТРИ СПОСОБА
Жара. Зной, можно сказать. Мы лежим расслабленно на песке Онявы. Вообще-то Онява – это гора, которую срыли, когда делали дорогу от райцентра до деревни. Получилось ребятишкам на радость маленькое озеро, которое при затоплении соединилось с Волго-Балтом небольшой протокой.
Наконец, жара спадает, но мы не торопимся домой. Вечером на закате солнца, если сидеть на берегу протоки, можно увидеть, как рыбы гуляют по ней, как будто в праздник гуляет колхозный народ по нашим деревенским улицам.
Вот идет стая полосатых разбойников окуней. Они идут из большой реки в Оняву погонять подросшего с весны малька, навстречу им неторопливая стая красноглазой плотвы. Плотва отъелась за лето, каждая с небольшую селёдину. Скорей всего зимовать она уйдет на просторы Рыбинского водохранилища, а весной, нагулявши жир, придет нереститься в родные места, наши ручьи и речушки.
А вот торжественно и чинно в протоку вплывают лещи. Наверное, на середине Онявы, где глубина несколько метров, им есть чем поживиться. А может, они идут отдохнуть от жары в глубине карьера, где бьют студеные ключи.
Днем, когда вода в Оняве прогревается до температуры парного молока, мы тоже выплываем на середину ее и ныряем, чтобы охолонуться у дна в ключевой прохладе.
…И вот в вечерней заре мы сооружаем на протоке плотину из песка, оставляя в середине небольшой проход, в котором намереваемся ловить рыбу. Но ловить нам нечем. Майками? Так маек на нас нет, трусами – так они малы для этого.
Но вот на Кольке Голубеве сегодня всем трусам – трусы. Он походит в них на зеленого сеньора Помидора. Они начинаются под мышками и спускаются ниже колен. Мать спрятала у Кольки и штаны, и трусы, чтобы тот сидел дома и готовился к пересдаче на осень. Но Кольке лень сидеть за учебниками, он лучше на второй год останется. И вот, чтобы не идти деревней голым, он стащил в комоде мамкины трусы: огромные, с начесом, на резинках. В такие трусы можно хоть щуку, хоть судака загнать, не выскочит.
Мы ставим колькиной мамки трусы в проход и начинаем от начала протоки гнать рыбу. Обезумевшая рыба бросается наутек, проскакивает между нашими ногами, но все же несколько плотвиц и окуней залетают в расставленные трусы.
– Ура! -Кричим мы на всю реку. – Поймали.
Потом мы палим костерок, печем на прутиках улов. А Колька сушит мамкины трусы с начесом над костром: домой-то как-то идти надо. На солнце надежды нет – не высушит, скрылось за лесом.
Костер дымит, стреляет углями. И на трусах появляется приличная горелая дырка.
Колька, предчувствуя расправу дома, заранее начинает реветь.
– Давай их сюда, – успокаиваем мы его. – Мы сейчас их выжмем.
Мы закручиваем эти злосчастные трусы в жгут, но они не охотно отдают влагу. Тогда мы вращаемся вместе с трусами вокруг себя, трусы вытягиваются и становятся в два раза больше. Теперь не только Колька скроется в них, но и мы влезем.
– Надо их по камню похвостать, – предлагает он сквозь слезы.. – Вода их них и выскочит.
Мы начинаем старательно хлестать скрученными в жгут трусами по камню, на котором после каждого удара остается мокрое пятно.
– Еще немного, – радуемся мы. – И они станут совсем сухими.
Мы еще похвостали трусами по камню, и когда мокрых пятен стало меньше, подали Кольке мамкины трусы.
– Одевай, давай, не криви погоду.
…Колька вытер слезы слишком рано. От мамких трусов с начесом и резинками оставались одни лохмотья.
ТОПИ, ТОЛЬКА, БАНЮ!
– Толька, вставай! – Отец тормошит меня за плечо. – Баню топить пора.
Спать хочется невероятно, но я превозмогаю себя и поднимаюсь из полуобморочного состояния утреннего сна.
Сам напросился вчера топить баню. А баню топят часов пять, дают выстояться еще, а потому затоплять надо затемно, чтобы люди засветло помылись.
На улице морозно. Над головой сияние звезд, темно, на рассвет нет и намека.
Я гружу деревянные чунки березовыми дровами, перевязываю их веревкой, чтобы дорогой не рассыпались, прикрепляю сверху два цинковых ведра – носить воду – и выезжаю на улицу.
Деревня еще спит. Я первым тревожу ее утреннюю тишину. Снег под полозьями моих санок скрипит оглушительно и отдается в заиндевевших домах звонким эхом.
Мне надо пройти мимо дома молоковоза Вани Фунтикова, печника Олеши Ефремова к домику доярки тетки Нины Родионовой, живущей одиноко, мимо ее заснеженного огорода и там дальше в поле уже на берегу пруда будет колхозная баня, в которой моется все наше Подгорье.
Деревня у нас большая – 100 дворов. Своих бань почти ни у кого нет. Есть четыре колхозные. По бане на каждый край. И топятся эти бани по чередам.
Сегодня – наша очередь. Вернее, моя… Добровольная очередь идти в кромешной темноте, при одном свете звезд в волчье поле за деревню, где угрюмо стоит черный силуэт черной бани.
Я представляю эту картину, и мне делается страшно. И сразу в голову лезут всякие жуткие истории.
Старухи не раз на посиделках рассказывали, что в банях водится нечистая сила, баннушки и банны обдерихи, и что один мужик нагрешил много и выйти из бани не мог. И двери не открывались и даже окошко не мог разбить – оно словно из стали сделалось… А на утро его нашли распластанным на полу.
И еще, горькие пьяницы любят вешаться в банях – тоже рассказывали…
Я шел, а сердце мое обмирало от страха. Но шел.
…Кажется, я разбудил скрипом своих чунок тетку Нину. В ее окошке, как спасение, вспыхнул свет. Пора ей на утреннюю дойку выходить.
– Вот вернется она с обеденной дойки, – думал я, – и пойдет с бабами в баню, которую я истоплю… И все будут спрашивать:
– Кто сегодня баню топил? И жаркая, и не угарная…
И кто-нибудь скажет:
– Это Толька Ехалов топил. Молодец, парнёк. Ловкой.
…Вот она, наша баня. Превозмогая страх, я разгребаю снег перед входом и выгружаю в предбаннике дрова. Теперь надо открыть саму баню. А вдруг там кто повесился? Я прислушиваюсь, нет ли там каких звуков? Тишина, вроде, только сердце мое гулко молотит в груди.
Я решительно дергаю на себя низкую банную дверь.
В бане почти такой же холод, что и на улице. И еще кромешный мрак. Но в нос ударяет горький запах осевшего на стены дыма и родной – березовых веников. И сразу же страхи уходят.
Я укладываю под каменкой дрова, ложусь на пол и
поджигаю бересту. Она весело трещит, чуть освещая своим огоньком черное нутро бани, перебрасывая огонек на поленья. И вот они уже полыхают, рождая свет и тепло. Дым клубами покидает баню через распахнутые двери. И мне становится весело. Я топлю баню!
Я беру в предбаннике пешню, ведра и бегу на пруд за водой. Я останавливаюсь на какое-то время и гляжу на небо. Звезды бледнеют с каждой минутой. А деревня уже светит огнями.
Я вижу, как нижней дорогой идут с фонарями на ферму доярки, слышу, как в заулке у Олеши Родионова заверещал пускач, потом ровно застучал двигатель трактора. Мужики собираются в лес по дрова.
Тут на тропе скрипит снег. Рыбак Андрей Круглов с чунками и пешней идет к своим сетям на реке.
– Что, Толька, – спрашивает он. – Баню топишь?
– Да вот, – отвечаю я по-взрослому, – баню топлю…
– Ну-ну. А я думал, баню топишь…
– Дядя, Андрей! – Говорю я. – Как вернешься, так приходи париться
– Приду. Я тебе за это щуку изловлю. Мамка в пирог ее завернет. Пойдешь в интернат со щучьей заготовкой.
ВИКУЛОВ К НАМ
Как-то в начале лета нашу деревню облетел волнующий слух: «К нам едет поэт!» Мы с ребятней, как только позвонили из района в контору, побежали к овину, стоявшему на краю деревни, караулить гостя.
И вот из-за поворота, скрытого придорожными кустами, показался человек в длинном сером плаще, серой кепке, с пузатым портфелем и рюкзаком за плечами. Сапоги его были доверху в нашей дорожной грязи. Вот он подошел поближе, и я узнал его.
Это был дядя Сережа, который уже бывал у нас в гостях нынешнею весною.
Мне исполнилось в ту пору семь лет, и я готовился пойти в школу. Правда, в школу мне и не нужно было ходить, поскольку мы жили в самой школе. Отец мой был учителем и даже директором школы. Школа располагалась в двухэтажном деревянном доме, якобы раньше принадлежавшем череповецкому городскому голове Милютину.
Она стояла в стороне от деревни, окруженная еловыми аллеями и пришкольным садом. И вот в апреле, не заходя в деревню, к нам в школу завернули два человека: поэт Сергей Викулов и корреспондент Федор Голубев, который тоже писал стихи.
Они хотели попасть на рыбалку по последнему льду. Мы с отцом уже ходили на последний лед и хорошо ловили. В пришкольном саду в бороздах, полных талой водой, у нас жила выловленная неделю назад рыба: окуни, плотва, подъязки…
Но с тех пор обстановка на реке изменилась, лед подняло, оторвало от берегов, и мы уже распрощались с подледной рыбалкой. И даже последних червяков, заготовленных с осени, отец выпустил в прорубь, завершая сезон.
Но как отказать гостям? Причем столь редкой для деревни профессии. Мы быстро собрали удочки, оделись и пошли на реку. У наших гостей не было ни удочек, ни наживы. Поэтому отец постучался в крайний к реке домишко пастуха Шуры Олина, известного на всю округу удачливого рыболова. Отец знал, что у Шуры обязательно должны быть червяки.
Шура жил бобылем, жил одиноко, но у него в гостях сидели мужики. На столе стояла водка, квашеная капуста, вареная картошка.
– Александр Иванович! – Сказал отец. – Выручи! Дай, хотя бы пару червяков. Надо гостей на рыбалку сводить.
Мужики за столом хмуро глядели на нас, ввалившихся толпой в тесный домишко Олина. Сухонький, тщедушный Шура, не вылезая из-за стола, решительно отверг наши домогательства.
– Нет у меня червяков!
Мы постояли, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Тогда отец, как основной козырь, выложил:
– Сам поэт Викулов просит у вас пару червячков. Разве можно отказать?
Тут Викулов выступил вперед и склонил голову. Воцарилась тягучая тишина. Наконец, Шура, уже не так решительно повторил:
– Нет у меня червяков. Сказано вам. Чего стоите?
Мы уже хотели уйти, как тут подал голос шофер Василий Кошкин, который Шуре приходился племянником:
– Ты что, кресный, это ж Викулов. Его вся страна знает, а ты… Пару червяков жмотишь…
– Да мне-то что, хоть сам Хрущев… Сказано, нет червяков… – закряхтел Шура, вылезая из-за стола.
Все еще ворча, Шура открыл подпол и исчез в его влажной глубине. А спустя минуту он выставил на пол огромный ржавый чугун, заполненный землей.
– Есть коробок? – Спросил у нас Шура.
Викулов вытряхнул спички из своего коробка и протянул его Олину. Шура поковырял пальцем землю, вывернул пару червяков и упрятал их в протянутый коробок.
– Все! – Сказал он.– Боле не дам.
И тут же ржавый чугун исчез в подполе.…
В приподнятом настроении мы покинули дом пастуха. Но радоваться было рано. Проваливаясь в растаявшие льдины, мы добрались до реки, но выйти на лед, как ни пытались, не могли. И только в одном месте нашли кусочек льдины, задержавшейся у берега. С нее и стали ловить, разделив червяков напополам. Увы, нашей добычей оказались всего два ерша.
– Эх, вздохнул Викулов, – как я мечтал о свежей ухе из окуней! – Из этих сопливых не сварить.
– Будет уха! – Заверил отец. – Пойдемте домой, будем руками ловить!
– В магазине что ли? – Спросил Федор.
– Живую, в воде!
…Вот это была рыбалка! Отец провел гостей в школьный сад, встал на колени и ловко выхватил из борозды, заполненной водой, крупного подъязка, который яростно затрепетал на земле.
Тут к отцу подключился Викулов, затем Голубев… Мать моя принесла эмалированный таз из дома. И минут через десять в нем трепыхались десятка два крупных окуней и плотвиц.
Тут за нашими спинами раздался удивленный возглас:
– Так вот как поэты рыбу ловят! Это пришел племянник Шуры Олина Василий Кошкин, принес на уху рыбу от старика. Видимо, того одолела совесть.
– Вот это рыбалка! – Радовался Викулов. – Рассказать кому, что мы в бороздах на огороде рыбу ловили – не поверят… Это все Константин, – показал Викулов на моего отца. – Настоящий колдун.
С тех пор местные рыбаки стали звать моего отца «колдуном». Он и в самом деле умел хорошо ловить рыбу. Особенно летом. Бредет рекой от мельницы к мельнице с саком. Ставит его напротив подбережицы, ткнет палкой в тину, и тут же щука или две залетают в чупу.
Я ходил по берегу с огромной бельевой корзиной, собирая улов. Часа за два корзина была полной.
Этой рыбой, добываемой летом отцом, кормились многие наши соседи.
…Пока варилась уха, поэт Викулов качал меня на ноге и загадывал загадки.
– На одном конце червяк, на другом конце – дурак. Что такое?
– Так удочка.
– А теперь ты загадай, – предложил Викулов.
– Маленькие, красненькие, в подполье живут. Что такое?
– Червяки в чугуне у вашего Шуры Олина. Правильно?
…Потеряево – так называлась наша деревня, в которую мы перебрались из Ярославской области. И то верно, затерялась она в лесах и болотах средь многочисленных рек и медоносных лугов. Дальше Потеряева дорог не было. Но сколько всего замечательного, интересного и волшебного было вокруг.
Старики говаривали, что в прежние царские времена в Устье Имаи стояла пристань, к которой причаливали большие пассажирские пароходы. На луг выносили матросы граммофон с пластинками, издававший волшебные звуки вальсов. Барышни в шикарных платьях танцевали под них с кавалерами.
По берегу Имаи стояла большая и богатая деревня Селище, напротив нее на другом берегу благоденствовала деревня Заречье. Но деревни эти с затоплением Рыбинского водохранилища расселили, дома были перевезены в Потеряево, стоявшее на высоком холме.
С той поры в нашей деревне появились края, которые получили весьма оригинальные названия в устах деревенских острословов: Старая и Новая Деревни, Притыкино, Подгорье, Замостье, Шапкино, Митькино и еще одно название, которое произносилось только шепотом на ухо друг другу. Название это, как бы теперь сказали «18+». И я не стану его здесь называть.
Самая обжитая река – Имая, на ней сохранялись еще остатки трех мельниц с глубокими омутами и заводями, и одна мельница была действующей, на которой царил деревенский мельник Костыгов. У мельницы всегда стояли подводы с зерном, которое везли со всей округи.
Тут был своеобразный деловой, культурный и, как бы теперь сказали, досуговый центр. В омутах булькались мужики с бреднем, на берегу варили уху, тут же пиликала гармошка, и стоял оглушительный хохот, потому что на мельнице, как не остановимая вода, рождались и уходили в историю байки, бухтины, побасенки о также не остановимо проистекавшей деревенской жизни.
Обычно в конце июля воду из мельничной запруды спускали, поднимая для ремонта деревянные ставни, запиравшие сток. Вода бурным потоком устремлялась в образовавшийся проем, у которого мужики ставили невод с огромной чупой, в которую битком набивалось рыбы.
Рыбу ту волокли на берег, делили на всю деревню, а из остатков варили общую уху и устраивали пиршество с выпивкой, гармонью и плясками…
От нашей деревни до большой реки было не более десяти минут ходу. Сначала полем, потом нужно было спуститься в низину, поросшую темным ельником, пересечь ее, и открывалась величественная картина полноводной Шексны. Еще совсем недавно реку перекрывала плотина, бетонные плиты и гранитные валуны которой виднелись в воде.
Здесь был один из многочисленных шлюзов старой Мариинки искусственной водной системы, которая была главной водной дорогой, построенной еще в прежней России. И только несколько старинных, преимущественно деревянных шлюзов от старого канала сохранялись, как чудо.
И среди них был и наш шлюз Судьбица на Шексне. Шлюз Мегра на родине Викулова давно уже канул в Лету. Родину его скрыла «несамородная» вода. Может быть, поэтому и облюбовал он нашу деревню.
…Вечером на встречу с поэтом клуб набился народом битком. И молодежь пришла, и взрослые, и старожилы, даже столетний дедко Константин пришел, стуча по ступенькам можжевеловым посохом. Казалось, ждали чуда. Кто они такие – поэты? Откуда берутся? Где учат на них? И сколько получают? Со слова ли, со строки?
Викулов оказался своим человеком. Деревенским, крестьянским сыном. Воевал, как и большинству в ту пору мужиков, артиллерист, учился в Вологодском пединституте. И вот пробило мужика на поэзию. Сам стал поэтом и еще основал Вологодскую писательскую организацию…
– Всему начало – плуг и борозда,
поскольку борозда под вешним небом
имеет свойство обернуться хлебом.
Не забывай об этом никогда:
всему начало – плуг и борозда… – читал на сцене поэт свои вирши.
Зал встретил его стихи аплодисментами. А повел поэт дальше разговор о деревенских делах и неурядицах:
«За деревню выйдешь летом,
Рожь, к примеру, у ручья…
Рожь? А ржи-то, брат, и нету…
Чья работа? А ничья…
Наша. Некого похаять.
Николай навоз возил,
Ванька с Петькою пахали,
Митрей, вроде, боронил…»
И долго не расходился народ, просил еще и еще почитать. Про их простую, рядовую, колхозную жизнь, которая кроме как в частушечной строке, в поэтическом изложении не бывала. А тут зазвучала песенно, складно, высоко… И про деревенских мужиков – пьяниц нашлись стихи, как будто своими глазами видел поэт все, как будто вместе с ними за столом сидел, сфотографировал…
Викулов не сразу, но вернулся обратно. Снял в Митькине комнатку у одной старушки, вырезал удочки, ходил на рыбалку с моим отцом и деревенскими ребятишками, собирал частушки, прибаутки по деревням, говорят, писал о Потеряеве поэму.
И деревня наша как-то сразу поднялась в своей самооценке. Кажется, что даже колхозные пастухи и плотники стали меньше материться, а мужики, хоть и покупали в магазине водку, но покупали с виноватыми лицами…
…В нашей двухэтажной деревянной школе устроен был пионерский лагерь, куда собраны ребятишки окрестных деревень. Мы выходим рано на пожни с концертом. Воздух волнующе свеж. Под нашими ногами теплая пыль, чуть влажная от росы. Золотые снопы солнца в кронах старинных лип. Над деревней несется наша задорная песня:
«Ну-ка, солнце ярче брызни, Золотыми лучами обливай! Эй, товарищ, больше жизни, Поспевай, не задерживай, шагай!»
Гордые и счастливые, мы идем строем деревенской улицей. Нас провожают собаки, гуси встречают гоготом, куры разбегаются по лопухам. Старушки у калиток машут нам вслед. В деревне пустынно. Сенокос. С лугов доносит запахи замирающего под солнцем разнотравья. Мы проходим поскотиной, мимо задумчивых коров, пастухов, колдующих у костра, мимо мельничной запруды, на поверхности которой плавится рыба, и через полчаса с песнями вступаем на пожню, уставленную высоченными стогами, из-за чего больше похожую на город.
Пожня пестрит платками и рубахами, звенит голосами… Нас поят чаем с пирогами, и скоро уже мы читаем стихи, поем песни под восторженные аплодисменты зрителей. Это наш родной колхоз.
В разгар концерта к слушателям присоединяется еще один человек, вышедший из кустов мельничного омута с удочкой. Он прилег вместе с косарями на копну свежего сена. Это был поэт Викулов. И скоро над пожней тоже зазвучал его голос. Колхозники попросили его почитать стихи.
«Я косила, косила,
Косу под кустик бросила…
Брусок под ветку ивову,
Пошла тропинкой к милому…
Иду, грызу травиночку,
На ту на луговиночку,
Где мною на заметочку
Взята рубаха в клеточку…»
Осенью Викулов ушел из нашей деревни. Говорили, что его направили на повышение в Москву. И долго еще удочки его стояли у дома, где он квартировал еловых аллеях, которые обозначают и поныне бывшее школьное гнездовье.
ЗАВОДНАЯ ЛОДКА С ГРЕБЦОМ
Если сидеть за столом у самовара, то в окошко видна излучина большой реки. Ранним утром она обычно подернута зыбким туманом. А потом, когда ветерок разнесет его – сверкает она на солнце радостным голубым зеркалом.
Видно, как по реке то и дело плывут суда: большие сухогрузы и нефтеналивные самоходные баржи, буксиры, похожие на жуков, натужно тащат длиннющие гонки с лесом. Река трудится день и ночь…
А я выглядываю наш пассажирский теплоходик «МО-70» – «Мошку», который каждое утро и вечер курсирует из Шексны до Череповца и обратно. Весь путь занимает часа три с небольшим, и можно за малые деньги накататься по реке вдоволь, насладиться ее прохладой, наглядеться на жизнь приречных деревень, потом походить по городским магазинам, купить обновы к школе, мороженого отведать…
А наши деревенские женщины станут брать мешками муку на пироги, дрожжи, сахар на варенье, сушки к чаю и городские батоны, как будто их пироги чем-то хуже… И все это в один день.
Вечером, когда на реке зажигаются белые и красные бакены, усталый теплоход, окутанный облаком городских запахов: ванили, глазурованных пряников, батонов и сушек, привалится к нашей пристани, выпустит на берег деревенских экспедиторов, и побежит дальше заканчивать свой рейс. Мужики перетащат муку в телегу, лошадь тронет и побредет лесной дорожкой, думая свою бесконечную думу.
О чем думает она, эта старая колхозная лошадь? Может быть, вспоминает, как я сейчас, себя молодой, играющей в росных лугах под холодным сиянием луны. Кто скажет?
– В прошлом годе, – рассказывает доярка дорогой Саня Сычова, идущая следом за подводой, – ездила за мукой, да уснула, да не на той пристани и вышла. Дак, десять километров на себе тащила мешок. На дойку, вишь, надо было успевать.
Уже темно. Лошадь останавливается и неспешно опорожняет свой пузырь. На дороге остается гора белой пены. Идущие за подводой женщины одновременно восклицают: «Мука!» и хватают руками пену. Долго еще лес носит из угла в угол их задорный смех…
…Ой, сколько историй рождается вокруг этих поездок в Череповец за мукой. Потом, соберутся сумерничать деревенские жители, и зазвенят эти рассказы, вызывая взрывы хохота.
– Я, так, на базаре у одного мужика диван купила, – это Захаровна, будущая бабка моего будущего двоюродного братца. – За шестьсот купила. Выгодно. А дело к вечеру, на пароход пора. А думаю, как я с этим диваном попрусь на пристань, да кто ж меня пустит на него, с диваном-то? Сижу на диване-то и реву. А тут этот мужик идет.
– Ох, говорит, ты и дура! Давай я у тебя обратно куплю. За четыреста. Продала, обрадовалась… Мешок на плечо, да и на пристань.
…На этой «Мошке» каждое лето приезжает в отпуск моя ленинградская тетка, родная сестра отца. Она – моя крестная, и по ярославской традиции крестных зовут почему-то – коками. Кока Лиза.
Деревенские ребята ухохатываются, когда я говорю: «кока». В деревнях по Шексне, куда направили работать моего отца, крестных благородно зовут «бобками»… А крестных мужского рода – «божатками». На гулянках парни плясали и пели:
– А мы гуляли, били, резали
И сыпали золой.
Вся милиция знакома,
Прокурор – «божатко» мой.
… Сегодня приезжает моя тетка – кока Лиза, она же «бобка», «божатка» – по-местному наречию… Переехали мы на Шексну с Ярославской области всего на каких-то пятьдесят километров, но язык, оказалось, здесь совсем другой.
«Закрыть двери», например, здесь будет «закутать лазейку», «одежду» назовут «оболочкой», «корзинку» – «зобенькой», «санки» – «чунками», «портянки» – «онучами» … «Пироги», которые стряпает сейчас моя матушка к приезду гостьи, в деревне назовут «загибенниками», «налитушками» да еще «рогушками».
Пироги уже на столе под холщевыми рукотерниками. Эти пироги для нашей любимой гостьи.
Коку мою, которую я выглядываю с утра, любят все мои домашние, ее невозможно не любить. И не потому, что она молодая и красивая, а потому, что любит меня и тешит подарками. Кто еще покупает тебе такие красивые механические заводные игрушки, каких нет ни у кого в деревне. У меня уже были заводные машинки, заводной мотоциклист, обезьяна, а сегодня она привезет что-то и вовсе необыкновенное, о чем намекала в письме, присланном родителям:
«Приеду в отпуск, Тольке везу чудесную игрушку, Косте, /это мой отец/, крючки для перемета с длинным цевьем десятый номер, мелкую сетку на сак, Нине, \это моя мать\ крепдышиновое платье и выкройки, а так же нитки «мулине»».
…Кукушка на стенке отсчитывает девять часов. Пора идти на пристань. И я бегу вперед родителей по желтой дорожке в ржаном поле к спуску в речную долину, поросшую сумрачным ельником, чтобы первым увидеть прижавшуюся к берегу голубую пристань с красной железной крышей и спасательными кругами на стенках, строгого пристанщика, бывшего морского офицера в отставке, отбивающего «склянки» в медный колокол – рынду – о прибытии теплохода.
И вот, о, радость, улыбающаяся, тетя выходит по трапу, и мы торопимся встретить ее, подхватить тяжелые чемоданы, в которых кроме сушек, ленинградских сладостей и копченой колбасы, крючков, сетки, крепдышина есть и заводная игрушка.
Отец продевает сквозь ручки чемоданов ремень и превращается в двугорбого верблюда. Мы идем вслед за ним, но я от волнения забегаю вперед, подпрыгиваю, хватаю то отца, то тетю за руки и гляжу умоляющими глазами.
– Игрушку хочу! – Прошу я. – Покажите…
– Так он не дойдет, – говорит отец. – Сгорит от любопытства.
– Давайте остановимся, достанем ее и запустим, – предлагает кока Лиза.
Мы останавливаемся на луговине напротив горы Онявы, срытой наполовину и превращенной когда-то в колхозный карьер. При затоплении водохранилища, карьер соединился с рекой, образуя небольшое озерко с не широкой протокой.
Тетя открывает чемодан и извлекает из него большую картонную коробку. А в коробке той! Бог ты, мой!
В коробке была ярко раскрашенная весельная модель лодки с гребцом.
Кока вставляет ключ в спину гребца, заводит его и опускает в протоку. Человечек в лодке взмахнул веслами, и лодка быстро поплыла по протоке.
Я закричал от восторга и помчался по протоке вслед за удалым гребцом. За мной бежала тетя, мать и та побежала. Только отец сохранял степенность. Ему нельзя было бегать, как мальчишке. Он был директором школы.
А на берегу стояли и смотрели за нашей потехой все, кто пришел или приплыл в то утро на пристань.
Лодка моя скоро проплыла протоку и я подхватил ее у входа в озеро. Завод уже был на исходе. Я покрутил ключик на спине гребца. Пружина была большая, лодка могла плыть далеко, и снова опустил лодку в протоку, но повернув ее на обратный ход.
Гребец старательно замахал веслами, и лодка понеслась по протоке. Мы не успели и глазом моргнуть, как лодка была уже на другом конце протоки на выходе в реку.
Я бросился за ней и легко бы догнал, но споткнулся о камень и упал на песок. А когда поднялся, то увидел, что лодка моя уже плывет в большой реке. Я побежал за ней по воде, но прямо к берегу здесь подходило русло. И пробежав несколько метров, я с головой ухнул в воду.
Я растерялся, нахлебался воды, выскочил на поверхность, но тут же снова пошел под воду. Но мне было не до себя, мне нужно было спасти лодку с гребцом, а плавал я плохо.
Меня вытащила на берег тетя Лиза, вокруг меня захлопотали, стали делать искусственное дыхание, но я оттолкнул от себя чужие руки и снова бросился к берегу. Моя лодочка еле была видна. Несчастный гребец гнал и гнал ее все дальше. А прямо по курсу наперерез ей двигался мощный буксир, таща за собой груженые несамоходные баржи. Еще немного он утащит под себя мою лодочку со смелым гребцом.
И тут я увидел, что к нам бежит матрос в бескозырке, форменке с полосатым галстуком, и раздевается на ходу.
Он бросился в воду и поплыл крутыми саженками наперерез буксиру. Все, кто был на берегу, замерли. Буксир был уже недалеко от лодочки.
– Володя! Давай! –Закричал кто-то. – Жми!
Я стоял на берегу, ни жив, ни мертв. Капитан буксира, завидя пловца, дал короткий гудок, но хода не сбавил, видимо, и не мог, но пловец, буквально из-под носа буксира выхватил лодку и исчез под волной.
Прошло несколько томительных минут, а может и секунд, прежде чем люди на берегу ахнули, и вздох облегчения раздался у всех, кто видел эту развязку.
Голова пловца показалась в нескольких метрах от судна, он махнул нам рукой, в которой была зажата лодка, и поплыл к берегу, покачиваясь на волнах, бежавших от буксира.
…Какое чудесное лето случилось у нас. Уже вечером на крыльце нашего дома звучал баян. Спаситель моей лодки, недавно мобилизовавшийся с флота моряк, виртуозно владел инструмент. Вместе с моим отцом, который играл на мандолине, они устраивали целые концерты. Приходила и мать моряка Володи – Захаровна, лучший полевод бригады. У нее даже медаль была за выращивание кукурузы.
Я слышал, как она рассказывала о своей судьбе, моему отцу.
– Хочу, чтобы меня восстановили в партии, – говорила тихо она. –Задолго до войны направили нас на целину в Ставропольский край. Муж мой, отец Володи, был секретарем райкома партии, а я возглавляла пионерскую организацию. И вот нас арестовали. Сначала мужа, потом и меня по обвинению во вредительстве. Меня обвиняли в попытке отравления детей в пионерском лагере.
Год меня держали в каменном мешке подвала. А когда выпустили – я была древней старухой. Зубы все выпали, седая, изможденная. Детей, слава Богу, прибрали соседи. И когда я шагнула им навстречу, они меня не узнали и убежали со страху. А о судьбе мужа так и не смогла узнать ничего. Словно, его и не было.
А на крыльце нашего дома звучал баян и веселилась молодежь.
…Ближе к осени моя кока Лиза стала собирать чемоданы. Они уехали в Ленинград вместе с героическим моряком, баянистом и весельчаком Володей Белоусовым. Дело шло к свадьбе.
В марте в деревню на несколько дней приехал Володя, надо было оформить какие-то документы.
Вечером в дом Захаровны, у которой мы гостевали за чаем, прибежала заведующая клубом Люба Пахомова.
– Володька! Пойдем в клуб. Поиграешь девкам, соскучились уже.
– Иди, иди! – Согласилась Захаровна.
И он надел на себя модное полупальто, кожаные туфли, закинул на плечо баян и шагнул за порог…
Больше мы его живым не видели.
Утром в школе ко мне подскочил товарищ и сказал дрожащим голосом:
– Твоего баяниста ночью зарезали.
– Врешь, – сжал я кулаки.
– Все уже знают. Один ты.
Сердце мое сжалось от горя.
И тут в класс зашел отец:
– Шел бы ты лучше к Захаровне домой. Ей поддержка нужна. Дядю Володю убили. Не надо здесь плакать. Дома поплачешь.
Уливаясь слезами, шел я к Захаровне. Мне было страшно. На улице навстречу мне выбежал растерянный Володин пес. Но он не стал, как обычно радоваться и прыгать на меня, стараясь лизнуть в нос, а вильнув коротким хвостом, повернул обратно к дому, подвывая и жалуясь.
Я постучал и шагнул в дом, страшась увидеть бездыханное тело Володи. У окна в черном платке сидела суровая Захаровна, а рядом с ней сидела завклубом Люба.
– Мы привезли в клуб новый бильярд и ребята заносили его. И Володя с ними. На крыльце стоял Серега Капитан. Он был выпивши. И Володя, руки были заняты, задел его нечаянно плечом.
И вдруг ярость такая:
– Все, Вовка, ты – не жилец! – Сказал он и куда-то исчез.
Я знал Капитана. Он жил недалеко от нашего дома. Он воевал, пришел с войны офицером, получал пенсию по ранению. Друзей у него не было. Мы, ребятишки, боялись встретить его на улице. Уж такой у него был злой взгляд.
– Мы уже расходились из клуба, – рассказывала Люба. У Володи на груди был баян, он играл и мы, девчонки шли рядом и пели. И тут из темноты вышел Серега. В руках у него был нож.
– Что девки? – Голос у него такой хриплый был, словно его кто-то душил. – Конец пришел вашему баянисту.
Мы завизжали. Володя попытался сбросить с груди баян, стал отступать, но поскользнулся на ледяной дороге и упал на спину в снег.
Серега махнул финкой и тоже упал. Но он пополз к Володе и ударил его ножом.
Мы побежали к фельдшеру, кто-то бросился запрягать лошадь, чтобы везти его в районную больницу. И не довезли. У него была перерезана паховая артерия.
…Я пошел домой, не видя дороги. У дома Капитана стоял милицейский мотоцикл с коляской. Я увидел сквозь слезы, как два милиционера вывели на высокое крыльцо Серегу. И вдруг он развернул плечи, освобождаясь от милицейских рук. С одного милиционера слетел с головы картуз, второго он одним движением сбил с ног. Тут же по лестнице покатился и второй.
Серега встряхнулся, гордо спустился с лестницы и сел в милицейскую коляску.
– Везите! – Сказал он. – Я ваш.
…На следующее лето мы получили из Ленинграда письмо:
«Еду к вам в гости. С Володей. Ему уже три месяца… Тольке везу замечательную заводную игрушку…».
…В игрушки к тому времени я уже не играл. Повзрослел.