– …живой, – услышал я сквозь бессознательное состояние после взрыва гранаты, лежа на дне песчаного карьера животом вверх, не шибко соображая, кто и зачем живой…
– Должно быть, контужен слегка мальчишка, – рассуждал сквозь толстые линзы очков над моим телом белобородый дед Алешка Стрыпаця с корявым посохом в руке, похожий на Иоанна Крестителя, что взирал с деисусного ряда нашей церкви на прихожан, высокий, с тонким орлиным носом…
– Понятное дело, – весело согласился с ним Вовка Таран, – не впервой… Еще не хватало, чтоб помер…
– Ну, вставай уже, – тянул меня от земли глуховатый, иссохший жилистый кузнец Петр Иванович, партнер Стрыпаци по грибному делу.
Петра Ивановича я не боялся, он приходился мне троюродным братом, с разницей в возрасте чуть более семидесяти лет, а потому стал подниматься, но с подозрением поглядывал на замершего в ожидании Вовку и деда Алешку, доброго и гордого старика. К последнему, я почему-то, до этого дня, относился с предубеждением, хотя он и делал для соседней детворы красно украшенные куклы…
Странной и подозрительной для детского воображения была дружба этих двух стариков, один из которых едва слышал, а второй – почти не видел даже сквозь толстые линзы. В лес они ходили всегда вдвоем и каждый раз, по возвращении, Петр Иванович говорил:
– Тяжко с Алешкой в лесу, он же ничего, кроме белых и подосиновиков не берет, никогда на мой голос не отзывается, того и гляди, потеряется…
Из яра, в тот день, мы возвращались через лес вместе со стариками… Нам с Вовкой позарез важно было запудрить им мозги до такой степени, чтобы о наших «взрывных работах» не узнали родители.
Ничего нового в майском лесу накануне Дня Победы мы не учудили, а всего лишь продолжили традиционные «поисковые работы» боеприпасов, зарытых у подножья Юрьевой горы в ходе легендарной Корсунь-Шевченковской операции… Подумаешь, слегка контузило, так не впервой же…
Но Петра Ивановича за понюх табачку не возьмешь, и он без нажима выспрашивал:
– Много песочка, хлопци, насеяли?
– Да нет, – выпрыгивал из штанов с ответом Вовка Таран, – одна граната да два медальона…
…хороший он был малый, Вовка, всегда на амбразуру кидался, а погиб от бандитской финки за здорово живешь. Врал Вовка дедам про блиндажи немецкие в Ирдынских болотах напропалую, размахивал руками, обещал никогда больше в яр ни ногой, сочинял небылицы про солдатские медальоны, хотя мы действительно находили их немало в карьере и по недомыслию, детскому, долгое время таили до поры в завалившимся земляном погребе бабушкиного сада…
По правде сказать, старики Вовку не слушали, а внимательно всматривались промеж кустов, пеньков и поваленных по ветхости деревьев, молча снимая с земли раз за разом сморчки, кидая их в полотняные торбы. Иногда, забывшись, дед Алешка запевал псалмы. Обычно, это случалось с ним на подъеме горы, когда выходили из леса на зелень озимого поля.
Петр Иванович его не слышал и в десятый-двадцатый раз заводил старую пластинку ко мне:
– Ну, перекинули тебя, так это еще ничего… Вот Мишу, моего сыночка, перекинули вон у того старого дуба, так то перекинули…Не немцы, не мадьяры, а свои, бандюганы, за ради кобылки, в клочья, по живому рвали, в землю втоптали, следа не оставили… И Володя, второй наш сынка, летчик, что упал подбитый с неба посреди войны, жареный лежал на алюминиевых крылах на взлетной полосе, и в госпитале на Волге сомкнул свои веки… А ты, говоришь, победа, радоваться-де надо, а силы-то радоваться и нет… – и лицо его смуглое сморщилось в гармошку, заиграло болью, что никакими словами не высказать…
Дед Алешка Стрыпаця отчужденно глядел на зеленую ниву, на синее-синее небо. Видел сквозь годы долгие-долгие дороги, околицы, и сплошь женский невыносимый плач… Он видел, как румыны гнали его коров, как умирали от бомбового удара на шляху его драгоценные коровы, вспоминал, как пестовали их… И ни с того, ни с сего вдруг оборотился к нам с Вовкой Тараном каким-то странным зачалом:
– Хлопцы, я начал молиться Богу в сорок лет. До того дня я почти не вспоминал Его, но в ту минуту страшную постиг прежнюю каплю своего притворства… – чудно заговорил дед Алешка. – Бог в человеке есть. Подрастете, и вы придете к Нему, прекрасному и бессмертному, минуя безрадостные будни…
– Гляжу я, Петя, – оборотился белый как лунь старик к товарищу, – на зелень, а вижу золотую рожь и небо, сколько глаз глянет, такое синее-синее, а посреди жита стоят три моих доченьки, юные Вера, Надя и Люба, идут в вышитых васильками сорочках, с серпами и молча плачут, и жгучие слёзоньки их текут… И больше, Петро, ничего, кроме слёз, я своими глазами после не видел…
– Да, Алешка, – несколько неожиданно, несвойственно тихо откликнулся на начатый тогда разговор Петр Иванович, обычно ничего не слышащий, – и я вижу за речкой, за Абиссинией три вдовы… То мои сестры, ласточки мои, запряглись в лошадиной упряжке, стиснув зубы, выпучив очи, согнувшись в три погибели от тяжести над политой кровью и потом землей, спотыкаясь, тянут по суглинку, отбитый мною на кузне плуг… А их полицай нагайкой погоняет… Они, бедные, тянут плуг и плачут, плачут… И Фрося моя плачет и плачет… Через три дня Пасха, но как вспомню, как подумаю, как зайду в горницу к ребятам, а их, Володи и Миши, там нет, только последние перед войной фотокарточки над кроватями в черных рамках, да кровати новыми покрывалами застеленные, да на столе их школьные синенькие тетрадки, да этажерка с книжками, из орешника сплетенная, да Фрося неугомонная, от Радоницы до новой Пасхи ночами вышивает серебряной нитью занавески, набивает шторы и наперники в их комнату, – челнок машинки бегает, – а она, жалкуя, ему подпевает:
«…И бледный месяц в эту пору
Один меж тучами мелькал.
Как будто чёлн в бурливом море,
То выплывал, то утопал…»
– и плачет, и выглядает наших сыночков…
Я безумно любил их нескладные беседы. Эти старики научали нас добру. Вот и в злополучный день моей контузии все складывалось как нельзя лучше. Мы шли по узкой тропе по зеленому полю, бывшему полю деда Алешки и он тоже в сотый-тысячный раз как бы каялся, повторял свою печаль Петру Ивановичу:
– Конечно, Петро, не хотел я в колхоз идти, все знают на Верхней улице, не хотел… Единоличником остался… Была у меня земелька, было это поле, и я не хотел, жалко было свово… Единоличником остался. Крутился, вертелся так и эдак, ругал колхозную новь на чем свет стоит… И что? Боже мой, как начали умирать мои девчатки, жена ненаглядная… Ничего не изменишь, не потечет река обратно, не потечет назад… Остался один после войны живой, а радоваться не мог, когда вокруг людям плохо. Мне стыдно было, так стыдно, будто я виноват, что люди бедные, будто я обманул их, чего-то им наврал и вытаскиваю из них жилы… Позвал молодят в прыймы, думал, заживаем на потом и кровью нажитом, а вышло вон оно как…
– Как? – напрягая слух, интересовался Петр Иванович.
– А то ты не знаешь… В комору* загнали, вот как, – скорбно сказал дед Алешка. – Как собаке трижды в неделю плошку супа под дверь ставят, Псалтырь мою молодка нового хозяина скрала и по листочку, с вызовом, в печи жгёт, кажен день демонстрирует…
Странно было услышать нам, огольцам, от кроткого нравом деда Алешки горькую жизнь страстотерпца в безоблачный день Великого четверга.
– То-то и оно, – заприметив нашу с Вовкой тихость, перевел стрелки на другие рельсы Петр Иванович, – мальчишки. Не травите матерей, пока они живы, своей необузданной глупостью… Не губите их радости. Матери, они вона, как Богородица Господа нас породили, от них всё… Эх, да что вам… – и махнул отчаянно рукой на развилке дорог, где мы расходились по своим домам.
…Не скажу, что с того дня мы с Вовкой стали умнее, но свой арсенал, припрятанный в саду, без публичного покаяния подложили на приступки участковому капитану, фронтовику Колесникову.
* Комора – чулан, кладовка.