Сироткин хутор

Отсюда, с макушки половецкого кургана, облепленные инеем сады казались Андрею подтаявшими торосами, а сам пристанционный поселок – затертой во льдах флотилией рыболовецких суденышек.

В такой же сумеречный цвет были окрашены опоясавшие рукотворную горушку брустверы траншей, ржавая геодезическая вышка, собравшийся опрокинуться крест из неошкуренных жердочек и воткнутая рядом дощечка, которая гла­сила: ‘‘Граждане мародеры, не ищите здесь поживы! В могиле только одна нога моево кореша Славика».

Впрочем, этот худосочный крест едва ли мог заинтересовать падальщиков рода человеческого, этих потомков разорителей древних курганов. Уж они-то лучше других знали, что обычай – класть в могилы золотые диадемы и кинжалы с серебряной насечкой – отошли в небытие вместе скифами, по­ловцами, печенегами и ратниками князя Игоря.

А рыться в мусоре, которым с чудовищной скоростью обрастают военные стой­бища – занятие малоприятное. Ну что за ценность – продырявленные плас­тины бронежилетов, такие же тусклые, как и всё, чего коснулась поги­бель?

А как тоскливо откликаются отстрелянные унитары на прикосновение капели, которую роняет в растоптанную солдатскими берцами траву забвения-полынь согретая утренним солнцем вышка, чей скелет до сердцевины изгрызен ржавчиной и снарядными осколками. Такое впечатление, что это не утратившие  способность отражать небесное светило пулеметные гильзы, а обезголосившие души убиенных. Тех, рубившихся на просторах Дикого поля задолго до Рождества Христова, и этих, сквозь плоть которых ещё не успели прорасти корни травы забвения.

Стараясь не наступать на отстрелянные унитары, Андрей поправил готовый  опрокинуться крест и вновь перевёл взгляда пристанционный поселок. Пос­ле того, как над крышами появились  дымы, он ещё  больше обрел сходство с затертой во льдах флотилией рыболовецких суде­нышек.

Правда, часть из них стояла с погасшими топками. Особенно густо – в районе хлебных пакгаузов, откуда после первой бомбардировки откочевало всё живое.

Исчезли даже синицы-лазоревки, прежде подбиравшие просыпавшиеся с ваго­нов семечки подсолнуха. Наверное, опасались испачкать голубые беретики.

И только до невозможности грязные воробьи продолжали ко­паться в ворохах сгоревшего зерна, да сычи-эльфы по ночам заявляли свои права на пепелища войны.

С потухшими топками дрейфуют под солнцем и два вынесенных за околицу пристанционного поселка дома под греческой черепицей. Этот островок че­ловеческого жилья, прорванная вешним паводком земляная дамба пруда с похожими на гнилые зубы пнями плакучих ив и заросшее болиголовом клад­бище – все, что сохранилось от столыпинского хутора. Остальное, в том числе покосившуюся колоколенку, поглотил пристанционный поселок и семи­хвостый тупик, куда прежде загоняли измордованные странствиями паро­возы.

Забыто даже прежнее название хутора, да и новое – Сироткин, сейчас пом­нят только Андрей и хозяйка другого, тоже стоящего без паровозного дыма горбатенькая фельдшерица Ульяна с глазами сошедшего на землю ангела.

По поводу горбика местный сердцеед вагонный осмотрщик Куковяшник однаж­ды изволил пошутить:

– Прежде, чем вести Ульянку на перепихон, надо за клубом ямку выко­пать. Чтобы в ней фельдшерин рюкзачок поместился.

Узнав о той дурацкой шутке, Андрей дал себе слово поквитаться с Куковяшником при первом удобном случае. И таковой вскоре представился.

С наступлением лета Андрей перебирался на железную койку под яблоней. Набитая луговым сеном подушка пахла чабрецом и созвездиями, которые мерцали так же ласково, как и лампадка, которую бабушка Лиза теплила перед иконой Богородицы.

Перестук вагонных колес и дыханье запыхавшихся от долгого бега поездов воспринимал точно так, как воспринимает рокот прибоя родившийся под ко­лыбельные песни южного моря атаман рыболовецкой артели.

И только яблоки иногда будили Андрея. Подобно падучим звездам, они ска­тывались по натянутой поверх кровати старой простыни и тогда к запаху лугового сена примешивался аромат налитых летним зноев плодов.

Но в ту ночь Андрей пробудился от перебранки. Кто-то невидимый требовал, чтобы ему срочно отперли калитку, иначе он за себя отказывается пору­читься.

Спросонок Андрей подумал, что в пристанционном поселке опять кому-то сделалось очень худо, а фельдшерица, сославшись на поздний час, велит потерпеть до утра. Однако на Ульяну это меньше всего похоже. По дол­жности, а ещё больше по причине врожденной отзывчивости, соседка в по­мощи никому ещё не отказала. Даже в новогоднюю ночь и на собственный день рождения.

Но, прислушавшись, понял, что перебранка возникла совершенно по другому поводу, и вдобавок узнал голос поселкового сердцееда Куковяшника:

– Улька, на каком основании ты вытолкала меня за порог, да ещё прищеми­ла калиткой большой палец на левой руке. Может быть, я сейчас кро­вью исхожу, а ты ведешь себя так, будто клятва этого самого… Гиппо­крата для других писана. Ну отопри калитку, винца выпьем, я специально для тебя дамское купил… Отопри, будь человеком.

– А ямку ты приготовил? – спросила Ульяна и её позаимствованные у луны золотистый цвет кудряшки негодующе вздрогнули.

– Какую такую ямку?

– Чтобы в ней мой горб поместился… Короче, топай отсюда, пока цел. Иначе возьму нож и оскоплю как блудливого кота.

– Ну и дура, – осерчал Куковяшник.– Раз от своего счастья отказываешься. Ладно, так и быть, уйду. А ты продолжай дожидаться этого, который на бе­лом коне ездит. Только знай, проедет он мимо твоего двора. Только взглянет на рюкзачок и сразу же отвернется…

Последние слова Куковяшник произнес уже в полете. Чьи-то крепкие руки приподняли его над землей и росший посреди хуторской улицы спорыш без­ропотно принял распростертое тело, а с ним – и бутылку дамского вина.

– Ещё раз увижу возле этой калитки, или мне передут твои поганые сло­ва о соседке,– пообещал Андрей,– так и знай, совсем зашибу.

– Спасибо, – молвила Ульяна, когда шаги Куковяшника растворились за око­лицей Сироткина хутора. – Заходи, чаем угощу. Всё равно теперь не уснуть до утра из-за этого паршивца… Посидим, детство вспомним и тот случай на перекрестке…

– Я бы с радостью, да боюсь электричку проспать, – повинился Андрей.

– Ну да, работа на первом месте. Только негоже забывать то­го, кому всем обязан. Я имею в виду бабушку Лизу. Она в последнее время совсем плоха сделалась. Позавчера в кукурузе заблудились. Хорошо, услышала, за руку вывела. Или замрёт посреди двора… «Что с вами?” – спрашиваю. «Сама не ведаю», – отвечает. Только так на душе тоскно, что хоть сейчас готова в гроб лечь». И ещё вот что… Получит пенсию и  в продмаг на станции. Муку, макароны всякие скупает, а потом в банки закатывает. Продавщицы смеются: «Вы, бабаЛиза, никак голодовку учуяли?»

«Девчата, зубы-то не скальте. И голод будет, и война скоро придет. Я, может, и не доживу до того времени, а вот о внучке-сиротинушке поза­ботиться обязана… Войну и голодовку где лучше всего переждать? Пра­вильно, в сельской местности. Поэтому отмеряйте мне еще два кило сахар­ного песка, а заодно десятка три сигаретных пачек отпустите… Приедет Андрюшка с женушкой, жаль, Господь, детишек им не дал, а у меня припасы на год заготовлены». Словом, Андрей, просьба у меня к тебе большая – приезжай при первой возможности, пиши почаще.

После той ночи много воды утекло через прореху в плотине хуторского пруда, однако давняя просьба Ульяны вспомнилась именно сейчас, когда Андрей с вершины половецкого кургана окинул взглядом шесть сереньких памятников на погосте.

– Ты уж сильно не серчай, баб Лиза, на внучка своего,– сказал Андрей и умолк, словно надеялся услышать слова прощения, однако ответом ему была все та же мелодия предзимья, которую играла срывавшаяся с геодезической вышки капель.

Неуютно сделалось Андрею. Так неуютно, будто солнечного сплетения коснулся умерщвленный утренниками венчик кладбищенского боли­голова. И отогреть внезапно озябшую душу не могли даже ягоды изо всех сил сопротивлявшегося нашествию сорной травы терновника.

После первых заморозков эти фиолетовые плоды обретают изысканное совер­шенство. И сравниться с ними по вкусу способен разве что поцелуй кра­савицы, которой коснулась полная щемящего очарования осень.

Но Андрей никогда не позволял себе протянуть руку за кладбищенской яго­дой, Всё, что выросло на могилках без остатка принадлежит пернатым, а так же тем, кто упокоился под серенькими памятниками. Бабушке Лизе, бабушке Полине, родителям Ульяны, его собственным отцу и матери, Два крайних памятника чуток поновее, остальные  состари­лись и теперь роняют под ноги стеблям болиголова похожие на окаменевшие слезы вкрапления мраморной крошки.

Правда, слезы эти почти не смущают сердце Андрея. Так уж оно устроено – скорбеть по тем, к кому оно приросло, а к отцу-матери прирасти не успело. Погибли вместе с родителями Ульяны в автобусе, водитель которого рискнул проскочить железнодорожный переезд раньше грузового поезда.

Из всех пассажиров уцелели двое. Если верить составленному на месте

дорожно-транспортного происшествия милицейскому протоколу: «Дети выжили благодаря плакучей иве, на крону которой их забросило при столкнове­нии».

Однако полёт над полосой отчуждения  отчуждения дал о себе знать. Вскоре у девочки между лопаток обозначился заметный горбик, а её товарищ по несчастью кпяти годам не произнес ни единого слова

Немоту Андрея врачи объяснили постравматическим шоком. И заверили, что со временем она пройдет. Зато они ничего утешительного не пообещали бабушке Полине по прозвищу «Рубль-пять». У той правая нога короче левой, отчего шаги получались разной длинны. Один на целый рубль, а другой – не больше пятачка.

Вдобавок к врожденной хромоте Ульянина бабушка в старости обзавелась тугоухостью, благодаря которой жители близлежащей улицы пристанционного поселка

всегда были в курсе того, что происходило на Сироткином хуторе. В частности, им доподлинно известно количество пестреньких цып­лят, которых высидела рябенькая курочка, и что бабушке Лизе, такой же тугоухой, как и её кума, во сне привиделся умерший в аккурат сразу после свержения Меченого антихриста мельник Панько.

Но нет худа без добра. Именно глухоте старушек судилось сыграть роль спусковой скобы охотничьего ружья, которая через капсюль воспламеняет порох, а тот, в свою очередь высвобождает из заточения заряд дроби.

А произошло это погожим июньским утром. Потрясающе пахло умытым росой синеоким вьюнком, наряженными почище купчих мальвами и разгорячен­ными телами пролетающих через станцию поездов.

Старушки, захватив внуков, отправились в поселковый магазин, о сущест­вовании которого свидетельствовала треугольная вывеска над входом.

Тот, кто двигался в направлении хлебных пакгаузов мог прочесть– «Железно», а кто топал обратно – «Дорожный». Эта вывеска занимала и Андрея. Однако к пяти годам он не научился складывать воедино буквы. Да и руки были заняты. В правой нёс кирзовую сумку для продуктов, левой крепко владела бабушкина ладонь. Такая же огрубевшая, как и тыкающаяся в щиколотки сумка.

За компанию с ним молчала и Ульяна. А может глаза сошедшего на землю ангела были просто заняты созерцанием пахнущего вьюнком и разгорячен­ными телами поездов мира.

Зато кумушки вовсю пользовались свободными от работы минутами. А поче­му быи не поговорить за жизнь? Солнышко греет натруженные спины, ноги наизусть помнят дорогу, мимо магазина не пронесут, внуки под присмотром шлепают сандаликами по серому, как будний день, асфальту, помогают нести пустые сумки, которые шьют из такого же грубого мате­риала, как и солдатские сапоги.

Правда, по причине тугоухости общаются на повышенных тонах, и теперь не только жители примыкающей к Сироткину хутору улицы, а и дежурный по вокзалу знает, что рябенькая курочка привела дюжину таких же пе­стреньких цыплят.

– Не заливай, кума,– уточняет бабушка Лиза. – Пестреньких всего семеро, остальные просто темненькие.

– Выходит – я брехуха? – оскорбилась бабушка Полина.

– И вдобавок старая тетеря. Я тебе вчера в оконце стучала стучала…

Заспорили посреди перекрестка, откуда уже вывеску «Железно» видать, словно у себя на хуторской улице, вдоль которой щедро раскинулся сотканный из спорыша и куриного пуха ковер

 

А когда две хуторские дамы выясняют отношения, всё остальное побоку.В том числе – выползший из ворот хлебных пакгаузов зерновоз и собственные внуки. Напрасно тужится Андрей освободить руку и сердито топает сандаликами по серенькому асфальту, бабушки в упор не желают заметить громыхающее на колдобинах железное чудище.

Шлепнул Ульяну по попке кирзовой сумкой, но и та занята своим. Обтя­нув остренькие колени подолом байкового, с белыми ирисами по зеленому полю, сарафана, присела на корточки, рассматривает сцепивших­ся трамвайчиком божьих коровок.

И здесь произошло то, о чем предупреждали доктора насчет капсюля и по­роха. Только гремучая смесь вытолкнула не свинец, а вопль, от которо­го, наверное, содрогнулся и дежурный по вокзалу:

– Кошелки старые, разве не видите машину?!

Спустя минуту-полторы «кошелки” с прибавлением пары-тройки словечек покрепче хуторяне услышали от водителя зерновоза, который все-таки сумел осадить железное чудище перед самым перекрестком.

Однако бабушки не обиделись. Они слишком были потрясены тем, что Ан­дрей произнес первые в жизни слова. Но более других торжествовала Ульянка, горбатенькая девочка с глазами сошедшего на землю ангела, которую небеса наделили самым человечным даром – воспринимать чужое исцеление как своё собственное.

– Бабушка Лиза! – воскликнула Ульяна. – Услышал Боженька ваши молитвы! Андрейка заговорил… Вот радость-то какая! Теперь обязательно надо испечь его любимый пирог с яблоками… И мы с бабушкой Полей придем. Ведь придем же, бабушка Поля?

И только Андрей выглядел смущенным. Конечно, пирог с яблоками – рай­ская еда. Однако сполна ощутить вкус любимого лакомства мешало некое чувство вины. Все-таки ему не следовало называть бабушек кошёлками, и тем самым уподобляться водителю зерновоза, который присовокупил пару-тройку совсем уж грязных словечек.

Имелись и другие причины для огорчения. До похода в пристанционный ма­газин Андрей не ощущал собственной ущербности. Но теперь, с этого дня, он становился просто мальчишкой, которого вовсе не обязательно жалеть, тем более – подсовывать самый большой кусок яблочного пирога.

И где гарантия, что прощавшая прежде внучку прегрешения, бабушка Лиза не возьмется за лозину? Вон её, сколько душа пожелает в балочке за хутором, где прежде паслись важные, как паровозные машинисты, гуси. На всех поселковых неслухов хватит.

А то, что бабушке Лизе иной раз просто невтерпеж заняться воспитательным процессом, догадывался по выражению её глаз, таких же выцветших, как некогда голубой  платок на голове. Спасибо, звание немого спасало от лозины и подзатыльников.

Добрая все же душа у бабушки. Разве что пригрозит иной раз отправить в угол под образа, или назовет шибеныком. Только Андрей и сам не прочь постоять под иконами, где всегда пахнет сушеными васильками и дымком лампадного масла, а «шибеник» (« висельник», в переводе с украинс­кого), в бабушкином употребление звучало совершенно беззлобно.

Да и с Ульяной могут возникнуть осложнения. Вдруг решит, что нечего прощать прежде сходившие Андрею с рук грешки. Ещё пожа­луется, как позавчера толкнул её в куст крапивы.

Тогда, после случившегося, девочка промолчала. Лишь взглянула глазами ангела, который пришел на эту землю, чтобы терпеливо сносить обиды и только потом тыльной стороной ладошки отвела со лба растрепавшиеся ло­коны.

Своенравные они у неё. Вроде вьюнка. Таким дай волю – занавесят соз­вездие Большая медведица кружевами. И вдобавок умеющие заимствовать ароматы всего земного.

Зимой они пахнут свежестью, которая поселяется в чисто прибранной све­телке, куда внесли охапку выдержанного на морозе белья, весной – го­товыми взорваться почками пирамидального тополя и сплетенным из оду­ванчиков венком, летом – райскими яблочками, осенью – робкими, словно монастырская послушница, дождями.

А ещё локоны девочки наделены удивительной способностью менять цвет в зависимости от погоды. Сумеречным днем они кажутся отлитыми из старинного серебра, луна осыпает блестками, а когда солнце проникнет под куст сирени, где Ульяна укладывает спать тряпичную куклу, кудряшки об­ретают сходство с позеленевшей бронзой.

Однако Андрей не замечает ни своенравных завитков, ни холмика между лопатками, который всякий раз выпячивается, когда девочка наклонялась, чтобы сорвать одуванчик для солнечного венка. А все потому, что Ульяна для него в первую очередь товарищ по играм, и лишь во вторую – девочка, если бы не горбик, обещающая стать первой красавицей пристанционного поселка.

Правда, впоследствии дружба ослабела, а в седьмом классе Ульяна заявила, что будет лучше, если они станут порознь ходить в школу и так же, по отдельности, возвращаться домой.

– Чего это тебя вдруг стали смущать придурки, которые обзывают нас же­нихом и невестой?– спросил Андрей, хотя и замечал, как всякий раз вздрагивает спина девочки, будто в неё летели не насмешки, а комья гря­зи.– Если хочешь знать, я их всех поубиваю.

– Вот этого я и боюсь,– ответила Ульяна.– Тебя заберут в тюрьму, а я буду чувствовать себя виноватой. И вообще, разве я не понимаю, что дружишь со мной по привычке и из-за жалости? Вырастешь, другую найдешь. Покрасивее. Без горбика… Такие вот дела, Андрей. Не серчай, пойми ме­ня правильно. Нам все равно не быть вместе. Поэтому лучше это сделать сейчас, пока я совсем не присохла к тебе.

Сказала, словно уронила глиняную крынку. Только осколки брызнули во все стороны. И, вырвав из рук Андрея свой портфельчик, ушла, как уходит в листопад электричка, оставив позади перрон с опоздавшим пассажиром.

Наверное, она была права, эта девочка с глазами сошедшего на землю ангела и рассудком взрослой женщины. Кричалки про жениха и невесту будили у Андрея нечто первобытное, жаждущее хруста костей врага.

Конечно, на обидные слова следовало бы отвечать тем же, однако при ви­де беззащитно вздрагивающей спины Ульяны у него перемыкало горло,что только усугубляло приступ безудержной ярости.

Исторгнув нечто, более подходящее зверю, нежели человеку, Андрей выпу­щенным из пращи булыжником врезался в толпу обидчиков. И те, оглашая поселок воплями, а снежок кровавыми брызгами, улепетывали под защиту родителей.

Но и взрослые, остерегаясь вступиться за собственных чад, предпочитали издали грозить «шибеныку» из Сироткина хутора. Уж больно в эти минуты тот казался молодым волком, который сошелся в погибельной схватке с собачьей сворой.

И только Ульяне удавалось остепенить буяна. Приподнявшись на цыпочки, она надевала ему на голову, отряхнутую от снега шапку и гладила Андрея по вздрагивающим плечам до тех пор, пока в гортани не замирал волчий рык.

Наверное, Андрею следовало догнать Ульяну и убедить, что она не имеет права распрощаться с одним из самых близких людей, но вместо этого замедлил шаги. И девочка ушла, как уходит в листопад электричка, а он остался сторожить опустевший перрон, который на одну треть отлит из железобетона, и на две трети – из расставаний.

И лишь много лет спустя, на сороковины обеих бабушек, их бросило друг к другу, Словно сговорившись, кумушки  скончались в одну и ту же ночь, лишив тем самым жителей окраинной улицы пристанционного поселка новостей с Сироткина хутора.

Андрей приехал под конец отпевания. Раньше выбраться не получилось. На шахте произошла авария, обвалившейся кровлей покалечило бригаду проход­чиков.

Вместе с подчиненными пострадал и генеральный директор. На него свалился гнев вышестоящего начальства, который, в отличие от коварной кровли, сокрушает не руки-ноги, а сердца. Поэтому вместо убывшего в карете «скорой» генерального стрелки перевели на Андрея, главного инженера шахтоуправления.

Спасибо Ульяне, подготовилась к похоронам старушек по высшему разряду. Даже не забыла о такой мелочи, как венок с надписью на креповой ленте: «Бабушке Елизавете от внука Андрея».

Зато на сороковины прибыл, когда пасмурное утро только пыталось утвер­диться в правах. И хотя помнил, что Ульяна – ранняя пташка, притормозил служебную «Волгу» в десяти метрах от калитки. Той самой, которой при­щемили большой палец на правой руке полового гангстера Куковяшника. Все так же, стараясь не шуметь, вышел, вернее, выплыл из машины в ту­ман, над которым возвышалась привокзальная водонапорная башня и курган с геодезической вышкой.

Закурил не успевшую отсыреть сигарету, прошелся взад-вперед по спорышевому ковру, которым была застлана хуторская улица. Только по случаю осени в нем было больше опавших листьев, нежели птичьего пуха. Таких же потрепанных, как и рублишки из кошелька бабушки Лизы.

Чтобы приглушить нахлынувшие воспоминания, вознамерился закурить новую сигарету, однако его окликнули:

– Доброе утро. Андрей, ты нарочно обходишь мой двор стороной? Или про­сто заблудился в тумане?

Оборотившись, увидел Ульяну. В безрукавке поверх белого с высоким во­ротом свитера ручной работы, в руках охапка наколотых полешек.

– Извини. Подумал, что ты ещё отдыхаешь.

– Скажешь такое… Я уже дома печь зарядила дровами, теперь собираюсь затопить и в доме бабушки Лизы, твоем доме. Вдруг приедешь с супругой, а ей захочется отдохнуть после дороги. Или побыть в отдельности от ос­тальных… Как ты?

– Терпимо. А ты?

– Тоже грех жаловаться. Поначалу, после похорон, было жутковато, а потомпритерпелась.

Ульяне, если судить по внешнему виду, действительно грех жаловаться. Судьба, словно извиняясь за ущерб, придала завершенность  лицу, сделала ещё выразительнее глаза сошедшего на землю ангела и сох­ранила кудрям удивительную способность менять цвет в зависимости от времени суток и освещения.

Вот и сейчас они показались Андрею отлитыми из серебра завитками с вкраплениями капелек влаги – самыми драгоценными из алмазов.

От предложения донести полешки Ульяна отказалась. Во время разговора ба­юкала их, словно это был уснувший младенец.

– Не тяжела ноша,– добавила она.– Но если желаешь помочь, отопри дверь. Ключ в левом кармане безрукавки.

Андрей ожидал увидеть в доме бабушки Лизы пыль и запустение. Однако ока­залось, что Ульяна каждую субботу протапливает печку и  убирает комна­ты.

– Зимой буду топить чаще. Сам понимаешь, дом без огня в печи все равно, что человек, из которого вынули душу. Долго не живет… Спасибо, ребята с твоей шахты привезли громадный грузовик антрацита, на три зимы хватит. Да и я, как сельский медик, бесплатное топливо получаю.

Если кому и говорить «спасибо”, то в первую очередь следует тебе,что сохранила Сироткин хутор, что могилки родителей, бабушек наших прис­мотрены .

Поблагодарил Ульяну, на этот раз мысленно, и за деликатность. Не стала допытываться, почему приехал один. Избавила, от вранья.

Ведь не станешь же посвящать её вдрязги. Тем более, сам ви­новат. Надо было думать, прежде чем вести в Дворец бракосочетаний журналисточку областной газеты, которая однажды в его присутствии сказала: ‘‘Мужиков первого сорта прошу не предлагать. Только – высшего”.

– Если вы успели заметить,– ответил слегка уязвленный Андрей,– я в уха­жеры не навязываюсь.

– Зато имеете право претендовать на высший титул,– рассмеялась журналисточка.– А что… Главный инженер самого знаменитого в объединении шахто­управления, способны на мужественный поступок… Спасли двух провалившихся под лед оболтусов. И после этого даже не чихнули. Зна­чит – обладаете железобетонным здоровьем. Что же касается прочих данных, то с вами любая сочтет за честь показаться в приличном обществе. Вот то­лько гардеробчик следовало бы обновить с учетом сегодняшней моды…

Мужик существо на комплименты падкое. Особенно если они вытекают из уст обаятельнейшей ведьмочки, которая одним движением бедра способна довести до кипе­ния кровь в изношенных венах самого министра угольной промышленности.

Как  здесь устоять уроженцу Сироткина хутора, по младости лет готовому наделять каждую обладательницу изящных ножек такой же, как смазливое личико, душой.

Разочарование пришло потом, спустя много дней, когда Андрей стал свиде­телем превращения обаятельной ведьмочки в красивую ведьму. Однако ни разу не упрекнул жену за это.

Винил себя, всё-таки надо было вникнуть в смысл фразы: «Мужиков первого сорта не предлагать». Ни одного единственного, а именно – мужиков.

К тому же вращались  в разных мирах. Андрей в облаках угольной пыли и матов, жена предпочитало общество гастролирующих знаменитостей и певцов, которые отсутствие дара Божьего старательно маскировали голенькой подтанцовкой.

Однажды попытался напомнить, что, помимо работы и приятного времяпровож­дения в компании звёзд сомнительного качества, у жены имеются и другие обязанности. Однако та, вытянув перед собой пальцы изящной работы с нак­ладными коготками, которые больше подошли бы незамужней ведьме, нежели супруге ответственного работника угольной промышленности, возразила:

– Разве не заметно, что в этих руках нельзя держать ничего иного, кроме золотого пера  и хрустального бокала?

После того разговора их орбиты и вовсе перестали соприкасаться. Андрей жил, как и жил прежде, только ещё яростнее впрягся в служебный хомут, уподобившись тем самым лошадке, которая в середине прошлого века таскала подземными галереями вагонетки, и ко­торая позабыла, как пахнет обласканная солнцем луговая трава.

Правда, у Андрея имелась отдушина – Сироткин хутор, где он чувствовал себя так же естественно, как и карабкающийся к небу вьюнок.

Это растение – единственное, кому бабушки позволяли селиться по собствен­ному усмотрению. Да и Ульяна, судя по залитым фиолетовым половодьем па­лисадам, придерживалась заведенного порядка.

Андрею тоже были симпатичны эти похожие на трубы старинных граммофонов

цветы. И в то же время он испытывал вину. Точно такую же, как перед бабушкой Лизой, её подружкой по прозвищу «Рубль-пять» и Улья­ной.

Прежде, по причине детского эгоизма, и даже в институте, Андрей считал само собой разумеющимся, что одет не хуже сверстников. И если иногда приходилось голодать, то, наверное, такова уж доля каждого сту­дента, будь он сиротой или сыном обеспеченных родителей.

А чувство вины пришло позже, когда Андрей утвердился в должности главно­го инженера. Однажды, после первой серьезной размолвки с женой, выпросил у генерального директора пару отгулов и уехал последней электричкой на хутор.

Домой забегать не стал, побоялся продолжения вчерашней ссоры, которую жена, по мнению Андрея, устроила на ровном месте. И вдобавок потребо­вала извинений

Однако виноватым себя не считал. Только и того, что вынес за порог од­ного из гостей в охапке. Так ведь не швырнул оземь, как некогда Куковяшника, помнил, в чем отличие пружинящего спорыша от ступенек лестнично­го марша.

– Ты не должен так поступать! – вопила жена, царапая накладными когот­ками пространство перед носом Андрея.– Выставил за дверь Сереже… Сер­гея Федоровича, первого заместителя главного редактора, как сходившую мимо лотка кошку!

– Почему не должен?– удивился Андрей.– И как, по-твоему, я обязан пос­тупить в данной ситуации?.. Чтобы не мешать тебе развлекать гостей, мышкой проскользнул на

кухню. Сижу, пью чай, любуюсь узорами, которые дождик рисует на оконном стекле. Вдруг появляется поддатенький гражданин в моём халате…

– По-твоему, надо было голышом пустить за стол попавшего под дождь человека?

 

– Принимается… Только это ещё не все приключения. Твой начальник в категоричной форме потребовал освободить помещение, где у него должно состоятся рандеву с дамой сердца. Уж не с тобой ли?.. Ну я и вышел. Вместе с ним… Так что иди, пожалей Сереже… Сергея Федоровича. И заодно напомни, что негоже выселять хозяина из квартиры и халата.

– Дурак! Хам! Жлоб хуторской! – взвизгнула жена и вылетела из комнаты так стремительно, что Андрею привиделась меж восхитительных ножек ведьмина метла.

Жлобом, как трактует это слово Ожегов, себя не считал. Как и не считал оскорбительным звание хуторянина. Сироткин хутор и его вечный страж – половецкий курган, одно из немногих мест шахтерского региона, где воздух без примеси угольной пыли, а люди, вроде цветов вьюнка, бесхит­ростно приветливы.

И что может быть лучше выкованной сельским кузнецом кровати в бабушки­ном саду? Надо лишь взбодрить набитую луговым сеном подушку, да натяну­ть сверху в качества защиты от падающих яблок простыню и убежище гото­во. Такое же надежное, как логово, куда дикий зверь уходит от погони и холодного дождика.

Однако сегодня не стало уютнее на душе сбежавшего от продолжения раз­молвки Андрея. И так грустно ему сейчас, что сгорающие в полуночном небе метеориты кажутся слезами печалящейся обо всем земном Богородицы. Но стоит смежить веки – перед глазами руки бабушки Лизы. Покоятся на некогда белой, белее рождественских сугробов, а теперь тронутых рыжинкой скатерке, словно смертельно уставшие существа.

– Ты уж, Андрюшенька, сам порежь колбаску и яблочный пирог,– просит бабушка.– Чувствовала, что приедешь… Я бы и сама порезала, да боюсь – коряво получится. Нож ходуном ходит, начну тарелки мыть – обязательно разобью одну-две. Не руки, а наказание Господне.

– Вас бы толковому доктору показать,– говорит Андрей.– Медицина сейчас чудеса творит.

– Чудеса, Андрюшенька, это парафия Господа нашего,– беззубо улыбнулась бабушка Лиза.– Но доктору я не прочь показаться. Пусть пропишет такое лекарство, чтобы руки не тряслись, когда в них зажженную свечу вставят.

Наверное, в жизни каждого человека наступает час, когда он имеет право говорить о собственной смерти с легкой насмешкой. Однако Андрея передернуло с маковки до пяток. Представил бабушкины руки, которым поручили последнюю на этой земле работу – держать зажженную свечу.

Вот тогда и пришло чувство вины перед бабушкой Лизой, её тугоухой ку­мушкой по прозвищу «Рубль-пять» и горбатенькой девочкой, теперь – взрослой женщиной, с глазами сошедшего на землю ангела. Ведь все эти годы считал Сироткин хутор с его вечным стражником – половецким курга­ном чем-то вроде приложения к собственной жизни, а на поверку оказалось что приложение он сам.

Писал редко, приезжал, особенно после института, ещё реже, обычно под вечер, а отбывал с первой же электричкой. Времени, да и то в обрез, хватало лишь на чарку за ужином и сон. Летом под яблоней, зимой в горнице, по углам которой ночь напролет бродили порождаемые огоньком лам­падки     светлячки.

Но и здесь ему снился не хутор, а служебный кабинет и жена, способная шаловливым движением бедра свести с ума всех мужиков. От первого до высшего сорта включительно

Только едва ли сыщется этой ночью местечко обаятельней из ведьмочек.

Все затмило видение – сложенные вместе руки бабушки Лизы и огонек над ними.

И разве заснешь, коль на душе так скверно, что  сгорающие над при­тихшим садом метеориты кажутся слезами Богородицы?

Говорят, время притупляет душевную горечь. Однако вина, вроде засевшей глубоко занозы напоминает о своем присутствии и спустя множество дней. Вот и в этот приезд она дала о себе знать. Пока Ульяна лопаточкой для угля выскребала золу из поддувала, Андрей со скуки принялся рассматри­вать приколотые  к стене любительские снимки. И хотя видел их не единажды, впервые заметил, что на каждой запечатлен только он и ник­то более.

«Прямо-таки культ любимого внучка»,– раздраженно подумал Андрей, борясь с желанием содрать все эти фотографии и затолкать в печку, где уже на­чали сухо постреливать ясеневые полешки. И заодно отправить туда же льняное полотенце, которым было прикрыто висевшее рядом с фотографиями зеркало.

– После поминального обеда полотенце можно убрать,– молвила продолжавшая сидеть на корточках возле печки Ульяна. Наверное, заметила, куда смот­рит товарищ по детским играм.– Но можно и оставить. Кому теперь в него смотреться? Разве что домовому. Да и тот, кроме туманного силуэта ни­чего не увидит.

Андрей в ответ лишь вздохнул. Как ни крути, но и здесь тоже его вина. Мог бы, выбирая ко дню рождения супруги ещё одно колечко, вспомнить о зеркале в изъеденной древоточцами раме. А с фотографиями вообще перекос. Ни одного с хозяйкой дома. Будто и не жила в нём старушка по имени Лиза. «Сирота ты круглая,– ругнул себя мысленно Андрей.– Ни отца, ни матери, ни стыда, ни совести. Эгоист хренов».

– Андрей,– окликнула Ульяна.– Перестань вздыхать и зажги лампадку перед образами. А заодно посоветуй, где накрыть поминальный стол? Здесь, или у меня? Мне-то всё равно, где потом прибираться.

– Ну и мне без разницы, куда продукты и водку из багажника нести. А во­обще-то, как повторяет водитель нашего генерального, бывший мореман: «Если хочешь жить в уюте, пей всегда в чужой каюте».

– У вашего моремана логика присутствует,– улыбнулась Ульяна.– А теперь о серьезном. Тогда, на похоронах, ты очень торопился, не до разговоров было… Бабушка Лиза, когда отходила на моих руках, сказала, где лежат документы, дарственная на дом и узелок с деньгами. Развязывать побоя­лась, поэтому не ведаю – сколько там.

– А ты полюбопытствуй. И заодно прикинь, сколько надо на памятники обеим бабушкам… Мастерская по их изготовлению, которая возле хлебных пак­гаузов, работает? Вот и славно… А разницу я добавлю с походом. Тебе за вспышку огородов платить, да и мало ли еще на что другое потребуются.

– Я, Андрей, сама способна оторвавшуюся штакетину приколотить. И трес­нувшую черепицу заменю, если надобность в том возникнет… Но два дома вытянуть трудно. Работа, сам знаешь, беспокойная. Возьмешься в выходной за лопату, а здесь уже из поселка звонят, требуют срочную медицинскую помощь. Поэтому не обессудь, думай, как с домом лучше поступить.

– А чего здесь думать? Если оформлю на тебя доверенность и дам объявле­ние в газету: «Продается декорированная фиолетовыми граммофончиками усадьба у подножья половецкого кургана, рядом пруд,» возьмешься временно исполнить должность риелтора? Гонорар десять, нет, тридцать процентов от вырученной суммы.

Куда тебя денешь. Вот только насчет пруда ты…

 

Дело поправимое. Знаю, где лежат трубы для устройства водостока, атяжелый бульдозер возьму с угольного склада без ущерба для  про­изводства. Доставим трейлером, сам за рычаги сяду… Извини, что раньше над этим не подумал…

– Ну, если пруд появится, то, может, и раздумаешь дом продавать. А что, будете с женой на берегу загорать, шашлыки по вечерам жарить, меня позо­вёте…

– Обещаю хорошенько подумать над твоим предложением. Хотя никогда прежде не замечалось желания заделаться дачником. Только позже. А сейчас жду твоих распоряжений.

– Занеси в мой дом продукты и давай сходим на кладбище, наших проведаем, охапку хризантем ещё на рассвете приготовила. Вот только дровишек в пе­чку подброшу, чтобы из самых дальних углов сырость изгнать. Ну а стоя и сама накрою.

– Ох уж эти обеды,– вздохнул Андрей.– Просто с души воротит, когда ви­дишь, как одной рукой слезы вытирают, а другой выцеливают пирожок поап­петитнее… И вообще, что такое поминки? Обычная пьянка. Только вместо здравиц произносят заупокойные речи.

– Не мы с тобой, Андрей, эту традицию учредили, не нам её и отменять. К тому же, ты не совсем прав. Я хоть и медик, однако уверена, что души человеческие бессмертны и теперь смотрят на нас с высоты небесной. Они грустят, когда нам тяжко и радуются, видя на наших лицах улыбки. Особенно остро ощущаю это на Радоницу… От нашего хутора, сам видишь, рожки да ножки остались. Но на кладбище в поминальный день столпотворе­ние. А где ещё, скажи на милость, могут бывшие хуторяне, которые год не виделись, вместе собраться? Одни одряхлели, другие, наоборот, воз­мужали так, что трудно узнать. Но все приветливо кланяются, приглашают друг дружку на чарку поминального вина, и главное, лица у всех такие светлые, будто праздник какой на земле и на небесах…Ну вот мы и приш­ли.  Давай молча постоим, вспомним бабушек, родителей наших.

Андрей за всю дорогу ни единым словом не перебил Ульяну. Только погля­дывал искоса. Если бы не горбик, обаяшка с глазами сошедшего на землю ангела. А локоны, даже на расстоянии слышно, пахнут так же, как и хри­зантемы в её руках с накоротко обрезанным ногтями.

Дыханье омытых туманом цветов оказалось настолько властным, что его не смог заглушить запах средства от моли, который принесли с собой дамы почтенного возраста, судя по разговорам, бывшие хуторянки. Поначалу старушки держались степенно, чаще подносили ко рту салфетку, нежели ложку. Но вскоре оживились, словно им наливали в чарки не сладкое вино, а элексир вечной молодости.

Андрей пил мало. Помнил, что утром за руль. Поэтому решил пораньше лечь. Раскланявшись со старушками, попросил Ульяну проводить до  калитки. Не захотел при посторонних отдавать ей деньги на памятники и обсуждать судьбу доставшегося в наследство дома.

Однако разговора не получилось. И в этом повинна была вызванная легким опьянением эйфория, а за компанию с ней полноликая луна, которая с оди­наковой легкостью устраивает океанские приливы и сводит с ума впечат­лительные натуры.

Да и как устоять, когда небесное светило окрасило пахнущие хризантемами

локоны в медовые тона, а глаза сошедшего на землю ангела говорят то, о чем ещё боятся молвить уста?

Наверное, в этот миг Андрей и Ульяна почувствовали себя стоящими на по­роге рая. Однако ни он, ни онане предполагали, что ведущие в прекрасный мир врата открылись лишь для того, чтобы тут же захлопнуться.

Когда губы их впервые соприкоснулись, правая рука Андрея привычным дви­жением скользнула от поясницы вверх, но вместо податливой в районе ло­паток женской спины споткнулась о  препятствие.

И хотя это был всего лишь горбик, который у девочки с глазами сошедшего на землю ангела обозначился после аварии на железнодорожном переезде, Андрею показалось, что он ушиб руку о придорожный камень, а вместе с ней и душу.

Конечно, полёт над зоной отчуждения со временем дал о себе знать. Но все могло быть значительно хуже, не подставь под младенцев свои забот­ливые руки плакучая ива.

Увы, ничего такого, что могло бы смягчить падение сейчас поблизости не оказалось. Даже спорыш в преддверии холодов утратил пружинящую упру­гость, а хризантемы с палисадника дома поселковой фельдшерицы перекоче­вали на погост.

Похоже, Ульяна ушиблась ещё сильнее. Вздрогнула, словно ей плеснули на ступни крутым кипятком. Однако больше ничем не выдала себя. Выскользнув змейкой из объятий, пожелала Андрею спокойной ночи и ушла к своим ста­рушкам, которые, наверное, ждут не дождутся, когда сладкое вино вновь по­течет в рюмки о

Но Андрей знал, что спокойной ночи ему не будет. И поэтому решил  уехать. Лучше уж попасться гаишникам, чем до самого утра слушать, как ноет ушибленная душа. Осталось лишь потушить лампадку перед образами да положить на видном месте обещанные Ульяне деньги.

Ключе оставил в замке, как это делала бабушка, когда на час-другой отлу­чалась по делам. Но Андрей почему-то был уверен, что никогда больше не вернется туда, где задолжал всем без исключения. Сироткину хутору, долго­жителю палисадов вьюнку, бабушке Лизе и женщине с глазами сошедшего на землю ангела, которую только что смертельно обидел.

Решение уехать, наверное, было единственно верным. Лучше уж сбежать, подобно нагадившему в тапок хозяйки коту, чем выслушивать обвинительные речи, горше которых только молчаливый укор обиженного тобой человека. Однако в тот поздний вечер Андрей даже не предполагал, что самое худшее ещё впереди, и чтоспустя много дней придется сполна отведать бурды, ко­торую на столичном Майдане колотили соискатели кружевных трюселей. Причем, из больничной посуды.

Ложку ему в хирургическом отделении, разумеется, выделили. Но пробитая осколками мины правая рука бездействовала, а левая после контузии так тряслась, что половина больничной похлебки оказывалась на полу.

Столь явное проявления неуважительного отношения к труду обслуживающего персонала явно раздражало буфетчицу, которую за глаза величали Жрицей.

– Она что,– спросит какой-нибудь из вновь поступивших,– сильно верую­щая?

– Ну да,– подтверждал сопалатник Андрея, шебутной старикашка с разно­мастными бровями. Одна – белесая, другая – окрашена в угольный цвет. – Из секты жрецов, которые жрут много.

Однако в глаза именовал буфетчицу Еленой Прекрасной:

– Слышь, Елена Прекрасная, я вот о чем думаю… Если в пищеблок приле­тит снаряд, мы с голоду не околеем. У тебя такие выдающиеся титьки, что всех прокормишь. В том числе заведующего отделением Валентина Федорови­ча, пошли, Господь, ему долгих лет жизни.

– Это не титьки, а большие пустышки,– сердито отвечала буфетчица и жес­том тореадора взмахнула разжалованным в половые тряпки махровым полотен­цем.– Опять эта немая трясогузка насвинячила. Я ему пердючий… извини, гороховый, супчик в стеклянную банку налила, а он всё равно насвинячил. Да от такой жизни молоко пропадет не только у кормящей молодайки, но и у меня, дамы в расцвете сил.

– Елена Прекрасная,– продолжал приставать старикашка.– Как по-грузински будет буфетчица?

– Откуда мне знать.

– А я знаю. Откомандировали меня в грузинский город Поти, это ещё при Союзе было, поделиться опытом с тамошними мостостроителями. И вот, по­шел я на второе утро после приезда поправить здоровье пивком. А на двери павильона бумажка: «Пыва нэт и нэ будэт». – И подпись: «Буфетчится». Ну как, потешил малость тебя?

– Прям обхохоталась вся… Топай-ка лучше отсюда, юморист в подштаниках. – И свинтуса забирай.

Буфетчица тоже горазда прозвища лепить. Называла Андрея «Немой трясогуз­кой», «Доходягой», «Контуженным овощем». И таким образом как бы восполняла пробел в сопроводиловке на ранбольного, где напротив графы Ф.И.О. кра­совался вопросительный знак.

Да и поставленный Жрицей диагноз соответствовал состоянию Андрея. Его лицо оставалось безучастным во время перевязки и когда делавшая укол сестрица Мила наклонялась так низко, что становились видны соски кре­пеньких грудей.

А забудет буфетчица поставить на стол тарелку с хлебом, похлебает с бан­ки и без него. Или пойдет в пропитавшийся табачным перегаром мужской санузел и стоит, пока кто-нибудь из курильщиков не подведет к унитазу. Правда, на исходе второй недели начал обходиться без посторонней помо­щи. И даже воспользовался туалетной бумагой по её прямому назначению, о чем шебутной сопалатник на утреннем обходе доложил заведующему отделе­нием.

– Значит, не все так безнадежно, как некоторым из присутствующих каза­лось,– обрадовался заведующий. И, не обращая внимания на пристыженную свиту, добавил.– Бог даст, через недельку-другую вспомнит свое имя.

После того дня заведующий стал заходить в плату и без свиты. Благо, она по соседству с ординаторской. Среднего росточка, весь такой аккуратно собранный, в зеленой без единого пятнышка униформе. И обязательно с гос­тинцем.

– Грызи,– велит Андрею.– Набирайся сил. Спи побольше.

А у самого лицо отпахавшего две смены работяги-горнопроходчика. И шею периодически охаживает ладонью, словно пытается ослабить лежащий на ней гнёт  чужих болячек.

– Ну что, подзаправился малость? Теперь давай, начинай вспоминать…  Площаль напротив машзавода… Обстрел… Вспышка… Какие-то люди срыва­ют с тебя горящую одежду… Ты шел или ехал? И почему тебя никто не ищет? Хотя сейчас таких потеряшек вагон и маленькая тележка.

Но Андрей продолжает отмалчиваться. Машинально сжевал бутерброд и теперь рассматривает потолок, будто там должны быть написаны ответы на заданные ему вопросы.

И все же сеансы психотерапии сделали своё. Однажды Андрей перевел взгляд с потолка на бьющуюся в ознобе левую кисть и рывком уселся на кровати:

– Ба-ба…

– Мужики! – заорал шебутной старикашка, – и его разномастные брови пополз­ли с насиженных мест.– Кажись, наш немой заговорил! Вот Валентин Федоро­вич обрадуется… А ты, сосед, давай, тренируйся. Глядишь, что-нибудь путнее и получится.

Ба-ба,– повторил Андрей, продолжая рассматривать подрагивающую кисть,– Ба-ба…

– Мужики! – продолжал вещать старикашка.– Вы присутствуете при второй по­пытке воссоздать человеческую речь. Первую предприняли четверо первобыт­но-общинных предков… Переваривают они, значит, у разложенного в пещере костерка  шашлыки из мамонтятины, а один из них и промычал: «Ба-ба»… «Бу-бу»,– откликнулся второй. «Бы-бы»,– добавил третий. А четвертый поду­мал– подумал и говорит: «Бабу бы. Бабу бы». И так мечтательно у него по­лучилось. Наверное, привиделась наряженная в шкуру саблезубого тигра ап­петитная дамочка… Так что, сосед, бежать за буфетчицей?

В детстве с Андреем уже происходило нечто подобное. Обследовавший его доктор заверил бабушку Лизу, что малец обязательно заговорит, как только чья-то рука спустит курок охотничьего ружья, который воспламенит капсюль, а тот, в свою очередь, порох.

Правда, он не был стопроцентным провидцем, этот доктор. Иначе бы вместо охотничьего дробовика назвал железное чудище – зерновоз, водитель которого обматерил на перекрестке старух-хуторянок.

Да и, пожалуй, в его практике не имелось случая, чтобы роль ружейного курка сыграл какой-нибудь пустяк, вроде дрожащих пальцев.

– Ру-ру,– с удивлением в голосе молвил Андрей.– Ру-ру…

– Это уже нечто новенькое,– восхитился шебутной старикашка.– И я теперь сомневаюсь: бежать ли мне за буфетчицей, или малость погодить?

Продолжая держать на весу левую руку, Андрей отрицательно мотнул головой. Он хотел сказать, что имел в виду не работницу больничного пищеблока или другую, ей подобную, женщину, а бабушку Лизу. Точнее, похожих на смерте­льно уставших существ её руки, в которых «нож ходуном ходит». Однако примитивным мычаньем всполошил сопалатников, в том числе – старикашку с ра­зномастными бровями. Похоже, контузия лишь на самую малость ослабила хватку. Позволив сознанию проклюнуться сквозь скорлупу  забытья, она продолжала сторожить голосовые связки.

Выставив вперед крепенькие, пригодные, чтобы таранить крепостные ворота и прочие, встречающиеся на жизненном пути препятствия, в палату влетела сестрица Мила:

– Тише, граждане! Валентин Федорович после тяжелой операции прилег в ординаторской.

– Поднимай шефа. Заодно буфетчицу сюда веди. У нас чрезвычайное проис­шествие. Немой заговорил. Срочно бабу требует.

– А ну вас,– отмахнулась сестрица.– Только о постыдном и думаете…

– В самую точку попала,– согласился шебутной старикашка.– Кстати, на эту тему имеется вполне приличный анекдотец… Ведет, значит, Чапаев урок политграмоты с кирпичом в руке. Спрашивает Анку-пулеметчицу: «О чем ду­маешь, глядя на этот кирпич?». «Я думаю, Василий Иванович, что этот кир­пич станет краеугольным камнем будущего здания коммунизма». «Пять, Анка! Молодец. Садись». Подступает к Петьке: «Ну а ты о чем думаешь, глядя на кирпич в моей руке?». «О бабах». « Как так о бабах?». «А я, Василий Иванович, об них завсегды думаю». И ещё есть анекдотец о мужике…

– Некогда мне ваши пошлости выслушивать,– рассердилась сестрица.– Кста­ти, вон и Валентин Федорович идет… Всё-таки потревожили человека…

Встретив осмысленный взгляд Андрея, заведующий довольно потер руки. Наверное, точно так же поступил и Господь, когда закончил лепить из глины собственное подобие.

– Похоже, игры в молчанку подошли к концу? Прекрасно! В таком случае приступим к установлению личности… Итак: имя, отчество, фамилия?

– Анна…

– Анюта,– подсказал старикашка с разномастными бровями.– Анка-пулемет­чица !

Не надо ерничать,– осадил заведующий шут­ника.– Как известно, первый блин всегда комом… Да, почему герой дня выглядит хуже последнего бомжа? Я же просил сестру-хозяйку подобрать что-нибудь поприличнее… Ладно, займусь экипировкой сам… Так и быть, презентую камуфляжку старшего брата, он еще тот рыбак был… А пока от– дыхайте. Завтра после обхода продолжим общение.

Кивнул на прощанье и ушел, массируя ладонью шею, пытаясь снять с неё ши гнёт чужих болячек.

– До завтра ещё дожить надо,– буркнул вслед заведующему шебутной ста­рикашка. Однако на сей раз в его голосе сопалатники не заметили прежней беспечности. Поэтому притихли, словно воробышки, почуявшие приближение грозы.

И гроза разразилась утром следующего дня. Но не та, которая умягчает жесткую душу августовской засухи, а пахнущая сгоревшей взрывчаткой. Вна­чале над больничными крышами прошли штурмовики. От их рёва шарахнулись пирамидальные тополя, а каштаны усыпали тротуары коричневыми шариками.

– Оказывается, деревья, если их хорошенько напугать, тоже страдают мед­вежьей болезнью,– задумчиво молвил шебутной старикашка, однако по его лицу стало заметно, что он сейчас раскаивается в своём решении – занять кровать у самого окна.

Правда, пилоты, очевидно, сочли больничный городок малоподходящим для бомбардировки объектом и вывали весь свой боезапас в стороне.

– По аэропорту влупили, что ли? – спросил кто-то из сопалатников.

– Похоже,– согласился старикашка с разномастными бровями.– И чует моё сердце, нам придется основательно потесниться. Ишь, как «скорые» голо­сят. . .

И таки накаркал. Второй раз за последние сутки. Едва штурмовики убра­лись прочь, как в коридоре под операционной выстроился ряд носилок с подранками.

– Вы, мужики, как хотите, а от воплей бедолаг у меня внутри сделалось неуютно,– молвил старикашка.– И поэтому срочно собираю манатки. А ты, немой, дорогу домой найдешь? Жаль, конечно, что не успели переодеть, но Валентину Федоровичу ближайшие сутки-трое явно будет не до тебя. Ви­дел его мельком. Бойщик скота краше выглядит.

Распрощались на крыльце хирургического, к которому впритык стояла карета «скорой» с пробитыми скатами и забрызганном кровью лобовым стек­лом.

– Видно, тянул до последнего,– кивнул на машину старикашка.– И теперь припухает перед дверью операционной… Ладно, немой, потопали… Тебе деньжат на курево и маршрутку подбросить?

Однако Андрей отрицательно качнул головой и изобразил пальцами здоровой руки шагающего человечка. Постеснялся взять деньги у пожилого мужика, да и маршрутка, это скопище злобных локтей, не самый подходящий тран­спорт для перевозки контуженых подранков.

Лучше уж передвигаться на своих двоих, избегая мест, где есть опасность встретить сослуживца или знакомого. Чего доброго, начнут спрашивать, где Андрей пропадал больше месяца, почему рука на перевязи, а заодно поинтересуются адресом бутика, торгующего кроссовками исключительно на левую ногу?

И что он ответит? Пробубнит, по примеру самого сообразительного из чет­верки первобытно-общинных предков: «Бабу бы»? И тем самым даст повод утверждать, что главный инженер орденоносного шахтоуправления повредил­ся рассудком?

К счастью, прохожие были слишком заняты собственными мыслями, чтобы об­ратить внимание на затесавшего в их ряды бомжа. Поэтому у Андрея возник­ло ощущение, будто он вернулся в прежнее состояние полубреда, а сгоревший троллейбус, высотка с пробоиной на уровне четвер­того этажа и все прочее – порожденный контузией мираж. Однако ползущий по небу беспилотник в окружении шрапнельных облачков и вздрагивающие от канонады рыжие листья каштанов свидетельствовали об обратном.

Да и отрешенность в глазах прохожих была вполне объяснима. Когда чело­век чувствует смертельную опасность, все его помыслы там, где можно понадежнее спрятать собственное тело.

Наверное, Андрей тоже волновался за сохранность однажды уже подпорчен­ной шкуры. Но, помимо этого, испытывал острое желание смыть с неё больные запахи, а заодно упаковать в мусорный пакет одежонку с чужого плеча.

Правда, это желание могло споткнуться о запертую дверь квартиры. По сло­вам заведующего отделением, Андрея доставили в одних трусах, где, как известно, нет карманов для хранения документов и ключей. Всё это оста­лось в мужской сумочке на заднем сиденье служебной «Волги», которая попала под обстрел на пересечении двух главных улиц города.

Но сгорела ли машина, или нет, он сказать затруднялся. В памяти сох­ранились лишь обрывки деталей: торчащая из горловины бензобака белой иномарки мина восемьдесят второго калибра, ярчайшая вспышка и сдвоен­ный удар по правому предплечью.

То, что супруга тоже могла попасть под обстрел, отказывался поверить даже когда пробирался к выходу из хирургического, где нянечки разма­зывали швабрами грязь и кровь. Ведь не могут же небеса вот так, за­просто, погубить то, над чем и пришлось изрядно потрудиться – молодую женщину, которая одним движением бедра способна очаровать мужское насе­ление горняцкого города.

Точно так же не верил, что она способна выбросить его из своей жизни. Наверняка обзвонила больницы и морги, однако трудно, практически невоз­можно, найти того, кому буфетчица хирургического поставил диагноз – контуженый овощ.

Слава Богу, больничка в прошлом. Ещё чуток, раны затянутся, вернётся речь и он обстоятельно поведает о собственных похождениях. Впрочем, жена не дура. Сама обо всём догадается по висящей на перевязи руке, бо­льничном запаху и кроссовках на левую ногу.

И дверь отопрет, не спросив: «Кто там?». Когда долго живут вместе, свое­го узнают по звонку, шагам на лестничном марше и волнам, которые излуча­ют сродственные души.

А то, что супруга дома и сейчас готовит материал в очередной номер газе­ты, был  уверен. Ведь недаром же подшучивала на собой: «Живу по месту работы, работаю по месту жительства». И действительно, пользу­ясь привилегиями вольного стрелка, большую часть вечера хороводилась в компании местных и залетных знаменитостей, а затем, отоспавшись, ваяла, по её выражению, очерк об какой-нибудь звезде эстрады.

– Ну, какие они, прости Господи, звезды? – однажды возмутился Андрей.– Звезды способны излучать свет и после своей кончины, а эти вроде бенгальских огней.

– Из погреба тоже кое чего видать,– ответила жена, намекая на шахту.– Но самую малость. По размеру крышки, которой погреб закрывают.

Тот давний щелчок по носу сейчас не кажется Андрею обидным. Война отодвинула на задворки всё, что прежде возводилось в ранг трагедии. Особенно остро это чувствует тот, кого совсем недавно называли доходягой и немой трясогузкой.

А теперь он топает домой. Пусть в кроссовках на одну ногу, перевязанной рукой

и контуженной речью, но счастливый. На какой-то миг Андрею даже сделалось неловко. Состарившиеся от засухи каштаны, в ответ на порождаемое фугасами землетрясение, продолжали страдать медвежьей болезнью, прохожие   косятся на встающие вровень с высотками дымы, а он ликует, словно отбившийся от стаи, но всё-таки нашедший свою малую родину подранок-журавка.

Стараясь не расплескать ни капли тихой радости, поднялся по лестнице, секунду или две потоптался у знакомой, как собственная ладонь, двери и только потом утопил пуговку звонка.

Вообще-то, Андрею следовало бы продлить предвкушение праздника, которое, как известно, лучше согревает душу, нежели сам праздник. Но для этого нужны сигареты, а своего табачка у Андрея не водилось с того дня, когда он мельком увидел торчащую из горловины бензобака чужой иномарки минус восемьдесят второго калибра. Да и слишком велико было желание ощутить отмытой до скрипа кожей чистое белье.

Жаль лишь, что счастье такое же зыбкое, как   и марево в сжигаемой засухой степи. Малейший пустяк, вроде легкое ветерка, и вместо райских кущ на берегу светлоликого озера – косогор со скорбными изваяниями шалфея.

Правда, возникшего на пороге квартиры гражданина в домашнем халате Андрея трудно было принять за  обман зрения. Миражи, как правило, избегают принимать облик человека, а тем более – стесняются присваивать чужую одежду.

У Андрея, конечно, сохранились силенки, чтобы ещё раз вытряхнуть наглеца из халата, однако его остановил голос жены:

– Кто там, Сереженька?

– Бомж какой-то.

– Чего ему надобно?

– Наверное, пронюхал, что самая обаятельная вдова нашего города сегодня справляет сороковины по погибшему супругу. Вот и заявился на поминальный обед.

– Сереженька, возьми сотню из кошелька, он на полочке возле зеркала. Дай бедолаге,  пусть идёт с Богом.

Андрей не стал дожидаться милостыни. Ушёл, унося с собой изначальное же­лание – вломиться в квартиру и занять предназначенное умершему место за поминальным столом. Он даже на миг представил изумленные липа жены и «Сереженьки», ведь им не каждый день приходилось видеть, как покойник закусывает водку черным хлебом.

Вообще-то, от Андрея следовало ждать другого. Срыва или приступа затмева­ющей разум ярости, которая всякий раз навещает того, кто не способен излить гнев словами.

Но он слишком много пережил за эти дни, чтобы впасть в буйство при виде «Сереженьки». И к тому же, переход от предвкушения праздника к жуткому разочарованию выжег остатки чувств.

Поэтому и не стал дожидаться милостыни. Спорым шагом спускался по лестни­це и попутно строил догадки: пригласят на поминки генерального директора шахтоуправления, или нет? Если да, то стоит ли подождать здесь, у подъез­да?

«Нет,– мысленно решил Андрей.– Вместо директора может заявиться какой-нибудь общий знакомый, кого мне не хотелось видеть прежде, ни тем более – сейчас. И тогда трагикомедия в духе индийского сериала обеспечена. А она мне нужна меньше всего. Лучше уж прямиком в шахтоуправление. Генера­льный поможет определиться с общежитием, да и деньжат на первое время из своего фонда выделит».

Орудийная канонада малость поутихла, а доносившаяся из района аэропорта ружейная трескотня была слишком безобидной, чтобы вызвать у измордован­ных засухой каштанов новый приступ медвежьей болезни.

Вахтер главной конторы шахтоуправления, куда через час с небольшим до­топал Андрей, все-таки признал в облокотившемся на медную вертушку вре­мен Юза бомже главного инженера:

– Андрей Евгеньевич! Вас же чуть больше месяца похоронили в закрытом гробу! Своими руками заносил в профсоюзную «Газельку» венки! – вскричал он вместо приветствия. Наверное, решил, что желать здравия покойникам – совершенно излишне. И на всякий случай осенил себя крестом.

Из-за отсутствия трех пальцев на правой руке крест получился корявым, а лоб со следами какой-то давней аварии превратился в меха истасканной гармоники.

– Андрей Евгеньевич!– продолжал вопить отставной горняк, видимо, полагая, что именно так и положено общаться с восставшим из гроба.– Так вас действительно убило, или просто скрываетесь?

Но, заметив недоумение на лице главного, уже нормальным голосом объяс­нил, что на всю главную контору он да уборщицы, а генерального директо­ра, зама по коммерческой части и всю бухгалтерию эмгебэшники забрали в подвал. Сказали, будут судить за растрату и попытку отчисления прибыли киевским властям.

– За главного инженера тоже спрашивали, – добавил бывший рабочий очистно­го забоя,– но я ответил, что вас убило. Дело, конечно ваше, но я не стал бы опровергать такт своей кончины… Хотя, конечно, должность у вас такая, что к деньгам никакого касательства не имеет…

Отблагодарив вахтера кивком. Андрей легонько, словно прощаясь до лучших времен, провел пальцами по медному поручню вертушки и направился в сквер напротив шахтоуправления.

Впрочем, именовать таковым его можно лишь с долей фантазии. Полтора десятка каштанов и одинокая скамья – место посиделок конторских дам. Здесь же, впритык к скамье, урна для мусора, тоже изделие сталелитей­ных заводов Юза, распахнула железный клюв, ждет, когда накормят пор­цией дымящихся окурков.

К счастью граждан без определенного места жительства и заработка, дамы частенько промахиваются. Однако Андрей так и не выбрал ни одного подхо дящего окурка. Все они были испачканы губной помадой цвета окровавлен­ных бинтов, целый ворох которых сестрица Мила сегодня выволокла из операционной.

«Интересно,– подумал Андрей,– сколько сейчас времени? Сбежал я из бо­льнички ещё до завтрака, часа четыре потратил на дорогу, чуток пообща­лся с вахтером. Значит, самый что ни на есть пол­день – пора обедов, в том числе – поминальных. Жаль, ни на один из них меня не соизволили пригласить».

Андрея действительно никто и нигде не ждал. За исключением граненного стакана, который накрывают горбушкой черного хлеба и ставят на самый дальний угол поминального стола, чтобы он не мешал народу подни­мать хрустальные чарки за помин души новопреставленного раба Божьего.

Но его вычеркнули из списка живых, а больничную кой­ку наверняка осваивает другой, только что прооперированный нахлебник буфетчицы хирургического отделения. Словом, ситуация такова, что к ней лучшего всего подходит фраза, которую частенько употреблял шебутной старикашка с разномастными бровями: «Доктор сказал – в морг, значит – в морг».

И всё-таки стопроцентный бомж, это человек, лишившийся по собственной глупости или злого умысла ближних собственного угла. А у Андрея такой угол имеется – целый Сироткин хутор с половецким курганом на околице, изнемогающими от августовского зноя лиловыми граммофончиками вьюнков и степным прудом, который он опрометчиво пообещал возродить горбатенькой фельдшерице.

Конечно, возвращаться туда, где всем задолжал по уши, тяжкое дело. И как объяснить Ульяне при первой встрече, что тогда, после сороковин, им двигал порыв искренней страсти, а не желание подать милостыньку убогой? Разве обвинить во всём луну, с одинаковой легкостью устраивающую океан­ские приливы и толкающую впечатлительные натуры на безрассудные поступ­ки? А за компанию с ней ладонь, которая жаждала ощутить страстный изгиб женской спины, но споткнулась о неожиданное препятствие?

Впрочем, объясняться он будет после того, как доберется до места, а сейчас надо топать на вокзал, откуда прежде ходили пригородные поезда. Андрею повезло. Впервые за весь ералашный день. Электричка отправлялась по расписанию – в три пятнадцать пополудни, подтвердив тем самым, что железнодорожники менее других подвержены медвежьей болезни, и что жизнь состоит не только из один черных полос.

В студенческие годы Андрею доводилось ездить «зайцем». Но тогда без­билетника было полегче. По пятницам электричку обслуживала одна и та же поездная кассирша, имени которой никто не знал, зато её лицо и утонченная фигурка частенько являлись во сны пассажирам муж­ского пола.

Помимо миловидности, Господь наделил кассиршу видящим сердцем. Она никогда не предлагала купить билет тому, у кого в кармане гуляли сквозняки.

Новая кассирша тоже оказалась во всех отношениях примечательной. Сто килограммов живого весу, щеки – пара свиных окороков в миниа­тюре, косицы на голове угрожающе шевелятся от сквозня­ков.

Стоило ей объявиться в вагоне и народ притих, как рыбья мелюзга при виде щуки. Онемели даже те, кто только сегодня обзавелся проездным би­летом.

Сделав вид, будто достает из кармана мятых брюк сигареты, Андрей нап­равился в тамбур и там увидел нацарапанный чем-то острым чуть повыше стоп-крана портрет поездной кассирши. Только вместо косиц – вздыбившиеся змеи.

Мастерски выполненный рисунок малость портил засохший плевок. Похоже, железнодорожная Медуза Горгона таким образом оценила творчество безы­мянного художника.

При других обстоятельствах Андрей обязательно бы уделил шедевру настен­ной живописи минуту внимания. Но безбилетный пассажир подобен шуганному зайцу. Он рожден исключительно для того, чтобы играть в прятки с поездными кассирами и хорониться за сложенными на багажных полках матрацами от контролеров, чьи сердца, по степени неумолимости сопоставимы с желез­нодорожными шпалами.

К сожалению, багажные полки в пригородных поездах слишком малы, а из единственного на весь состав туалета послышалось фальшивое кряхтенье. Похоже, там уже успел забаррикадироваться более удачливый «заяц».

Поэтому Андрею не осталось ничего другого, как укрыться в тамбуре конце­вого вагона. Был уверен, что железнодорожная Медуза доберется сюда уже после того, как машинист объявит его станцию.

Увы, желания безбилетного пассажира и поездных церберов исключат друг дружку. Бабища всё-таки осчастливила своим присутствием тамбур концевого вагона. И не одна, в компании полицейского старшины, который лицом и по­вадками смахивал на безвредную дворнягу.

– Полюбуйся на этого «зайчика», Сереженька,– торжествующе изрекла Горгона.

Он думал, я его не заметила, в том числе – тапочки на одну ногу.

«Ну что за день такой,– тоскливо вздохнул Андрей.– Везде «Сереженьки». И голос у тётки дерганный. Такой издают сцепки, когда поезд трогается с места рывком. Наверное, это у неё профессиональное. А может, просто во рту и на душе сплошная чернота. Ведь не станут же изображать нормального человека с гадюками на голове».

– Гражданин,– поинтересовался старшина.– Так вы будете брать билет, или предпочитаете неприятности? Кстати, буду крайне признателен, если предъявите документ, удостоверяющий вашу личность.

Андрею следовало бы развести руками и повинно склонить голову, однако вместо этого выдавил из себя натужное:

– Ба-ба … ба-бу … бы-бы…

– Хам! – взвизгнула тормозной колодкой Медуза.– Бабу ему, видишь ли, пода­вай! Врежь, Сереженька, «зайчику» дубинкой по срамному месту.

– Я-то могу и врезать, – возразил старшина,– но этот хиляк, чего доброго, окочурится. Возись потом с трупаком. Лучше уж подождать до первой станции, и пусть катится колобком… А вообще-то, на твоём месте, я  бы возгордил­ся. Видно, что в тебе есть такое притягательно, что даже бомж воспылал жуткой страстью.

Правда, страж порядка на поверку оказался не очень уж безобидным, как по­казалось вначале. Так поддал башмаком пониже спины, что Андрей едва не сшиб дежурного по вокзалу, такого величественного, что его можно при­нять за памятник в пристанционном сквере.

Поэтому он даже не взглянул на распластавшегося у его ног бомжа.  Подождав, пока электричка вильнет хвостиком на стрелках, обогнул подни­мавшегося на четвереньки Андрея и зашагал в другой конец перрона, где симпатичная пассажирка пыталась вызволить подол пестренького платьица из лап шалунишки-ветра. Очевидно, решил оказать приезжей посильную помощь. Впрочем, Андрей к тому времени успел самостоятельно утвердиться на ногах. Ныла потревоженная рука, болели сбитые о заплеванный бетон колени, но ещё сильнее скулила душа, которая за один день получила столько опле­ух, что было странно – почему она ещё не поседела от горя и обид?

Но, странное дело, не нашлось в ней местечка для злости на обидчиков.  Всё без остатка заполонило тупое равнодушие к собственной судьбе, сража­ющейся с ветром дамочке и пригородному поезду, который уносил портрет кассирши с гадюками вместо локонов.

Андрей даже не испытал злорадства, когда заприметил за магазином с тре­угольной вывеской здоровенного мужика, хлеставшему мясистой ладонью  Куковяшника.

– Это тебе за Гальку,– приговаривал мужик,– это – за куму, это – за сеструху-малолетку…

«Да хоть поубивайте вы один другого,– решил Андрей и обошел драчунов стороной, в точности повторив маневр дежурного по вокзалу.– Отныне мне нет никакого дела до мира, которому я не нужен».

За околицей пристанционного поселка начинались владения малорослых смер­чей. Пыльные карлики играли в футбол ещё не успевшим обрести осенний окрас шаром перекати-поля и попутно вытряхивали душу из аборигенов Сирот­кина хутора – фиолетовых граммофончиков вьюнка.

«До чего же бесприютна степь на изломе лета,– подумал Андрей, разглядывая, словно впервые увидел, плешь половецкого кургана с торчащей занозой геодезической вышки,– и таковой останется до той поры, пока ноябрьские туманы не укроют прореху в теле плотины, заросшие болиголовом кресты се­льского кладбища и прочие язвы».

Андрей небыл поэтом. Но у него, как и всякого, рожденного под вольным не­бом степняка, душа созвучна малой былинке, скребущемуся в оконное стекло серой мышкой дождику, мелодии, которую бравого вида молодцы-шмели испол­няют на дудочках вьюнка.

И если что-то пойдет не так, если низкорослые смерчи гоняют обочиной проселочной дороги сорванный с насиженного места шар перекати-поля, а за­конодатели сельских палисадов смотрятся заблудившимися в пустыне паломни­ками, душа тут же отзовется соболезнующим вздохом.

Заодно огорчил Андрея и спорыш. Эта дружелюбно отзывающаяся на прикосновение босой ступни трава, оказался с норовом. Она обездвижила калитку и беспорядочными стежками заштопала струившуюся от крыльца к колодцу тропинку.

Сам колодец и пристегнутое к срубу жестяное, с потёками ржавчины, ведро вызвали у Андрея острый приступ жажды.

«Я вроде бедуина, который после долгих скитаний по песчаным барханам наконец увидел пальмы оазиса»,– мысленно усмехнулся Андрей, вытряхивая из ведра струпья ржавчины и поселившегося там паучка бокохода.

Не пил, поглощал воду под аккомпанемент капель, которые возвращало колодцу прохудившееся ведро. И лишь погодя ощутил, что  малость отдает болот­цем.

Впрочем, ничего удивительного в том нет. Ведь колодезная вода сродни жен­щине. Чем чаще к ней припадают губами, тем слаже она на вкус, И, наоборот пиши пропало, если зарастет последняя тропинка.

Дверной замок в виде старорежимной гирьки тоже был отдан на откуп забве­нию. Похоже, последним, кто к нему прикасался, был бежавший от  угрызений совести Андрей.

Да и деньги на столе остались нетронутыми. Те, которые он оставил на па­мятники, и те, которые хранила в узелке на чёрный день бабушка Лиза. Здесь же, сбоку узелка, бездыханная сколопендра. Наверное, выловила имев­шуюся в доме живность и тоже отошла в мир иной.

«Это же надо,– подумал Андрей,– околеть с голодухи, имея под боком такое богатство».

Впрочем, какой прок с денег, когда из них даже при большом желании, невоз­можно соорудить «козью ножку» на четверть фунта махорки? А никотиновый голод – вещь серьезная. Порой организм готов обменять горбушку с маслом на малый окурок. Лишь бы он не был испачкан кровавого цвета помадой.

И здесь на память пришло сказанное однажды Ульяной о бабушке Лизе, кото­рая запасала для внучка еду и табачок. Вот только бы знать, где храни­тся всё это…

Андрей тщательно обследовал сервант, старинный сундук с линялыми розанами на выгнутой крышке, однако подтверждение слов горбатенькой фельдшерицы обнаружилось чуть погодя, когда очередь дошла до чулана.

«Пещера Алладина просто жалкая кладовка»,– восхитился Андрей, оглядывая  полки с ящиками, мешочками, трехлитровым банками под метал­лическими крышками. Всё аккуратно разложено, везде  простым каран­дашом надписи: «Сухари», «Сало  в рассоле», «Масло раст.», «Мука», «Сахар» и наконец искомое – полиэтиленовые мешки – «Сигареты» и «Спички». Подвывая от радости, поволок находку на крыльцо. Однако первая после дли­тельного воздержания затяжка оказалась убойной. Поплыло всё. Курган с за­нозой геодезической вышки, колодезный сруб, измятое сухопутными штормами корыто на вбитом в стену летней кухни штыре, ржавая койка под  яблоней и дряблые, как  щеки старого пьянчужки, цветы зако­нодателя сельских палисадов.

Дождавшись, когда взбунтовавшийся окоём займет законное место, Андрей от­лепился от дверного косяка и уволок корыто за летнюю кухню, где было много солнца, и где увидеть его могли лишь взобравшись на маковку половецкого кургана.

Потом сходил в дом за полотенцем и мылом. Шампунь бабушка Лиза считала ненужной вещью. Вода в колодце сейчас хоть и попахивала болотцем, однако питающий его подъемный источник плескался среди корней целебных трав и поэтому она имела чрезвычайно мягкий характер.

Андрей даже не ощутил боли, когда смывал с  освобо­ждённых от грязных бинтов ран смрадную мазь. Правда, испачканную косынку не         выбросил. Всё-таки оставшаяся без поддержки рука дала о себе знать.

Искупавшись до скрипа кожи, выстирал косынку и развесил её на ветках одряхлевшей без присмотра яблони. Затем, дождавшись, когда она высох­нет, соорудил новую колыбельку для простреленной руки и устроил­ся на теплом крылечке.

Вокруг была сплошная благодать. Ближе к вечеру пыльные карлики перестали пинать шар перекати-поля, солнечные лучи утратили полуденную жесткость, а самая дружелюбная на белом свете трава-спорыш ластилась к омытым до  блеска пяткам.

Но душа так и не обрела желанного равновесия. С неё, в противоположность человеческой оболочке, практически невозможно смыть настоянной на корнях целебных трав водой, ни соскоблить шершавым обломком песчаника горечь. За неполный световой день он получил три пинка, два – сугубо морального плана, один –  по мягкому месту. Да и проторчавший без малого год в замке плоский ключ тоже следует считать пинком.

«По-моему, это перебор,– подумал Андрей, подводя итог уходя­щего дня. По возвращению из больницы я узнаю, что моём халате  раз­гуливает другой, на работе тоже успели похоронить, железнодорожная Медуза Горгона облила словесными помоями, её дружок-полицейский вышиб под зад из вагона… Спасибо, что на нужной станции… Даже горбатенькая со­седка и та вычеркнула бывшего одноклассника из своей жизни. Иначе бы не забыла дорожку к дому бабушки Лизы… Что ж, коль я для всех умер, то и буду отныне соответствовать этой должности. Как любил повторять шебутной старикашка-сопалатник: «Доктор сказал: «В морг, значит – в морг»… Тем бо­лее, особых усилий прилагать нет надобности. Контуженная речь полностью вышла из повиновения, осталось прикинуться глухим идиотиком. Раз окликнут, второй, а потом махнут: «Какой с дурачка спрос?»… Заделаюсь добро­вольным Робинзоном Крузо… Кстати, а не пожалел ли он, когда снова ока­зался среди людей, в сравнении с которыми гиена – сущий агнец?.. На­верное, многократно обращался к капитанам стоящих в гавани парусников, чтобы вернули его туда, где человека не хоронят заживо… Значит, решено. Сироткин хутор для меня остров, спасибо бабушке, снабдила харчишками на первое время. А закончатся, с го­лоду не околею. Ведь находят же дикие свиньи пропитание в овражно-балоч­ных насаждениях, защитных лесополосах и на бывших колхозных полях.

Как ни глубоко задумался, однако шум мотора и скрип тормозов возле сосе­днего дома все же услышал. Судя по звуку, подъехала «буханка», основной транспорт сельских медиков. И поэтому успел настроить себя к тому, чтовскоре спорыш отзовётся на быстрые шаги.

– Господи, ты не представляешь, как я рада твоему приезду! Даже сердце зашлось… Почему молчишь, Андрей? Ты меня не слышишь, или просто не же­лаешь видеть?.. Конечно, я сильно провинились. Обещала присматривать за домом бабушки Лизы… Но здесь такое приключилось… Короче, ведущий хи­рург областной травматологии предложил лечь на операции по удалению горба, который на сороковинах привел тебя в смятение чувств. Ну я, дура, и согласилась. Да на целых десять месяцев обосновалась в больнице… Спасибо старушкам-хуторянкам, ухаживали все это время за курами и кошкой. Вот то­лько песик куда-то запропастился… Беленький такой, Снежком звала. Наверное, волки зимой утащили. Звонить тебе по­совестилась, человек ты занятой… Господи, что же это я о себе да о се­бе! Как ты? Что с рукой? Позволь, взгляну, может, перевязка требуется…

Но с таким же успехом Ульяна могла обратиться  к сфинксу который стережет усыпальницы египетских фараонов, или кургану с торчащей в нём за­нозой геодезической вышки. Андрей продолжал тупо разглядывать лежащую на  его ступнях тень.

Со стороны посмотреть – манекен из отдела готового платья. Только умеющий самостоятельно передвигаться. И одет по моде вчерашнего дня.

Разумеется, Андрею захотелось взглянуть на Ульяну: какова она теперь без горбика между лопаток? Однако в отшельники уходят не для того, чтобы на­рушать обеты.

«Можешь хоть вторую пару ушей для красоты пришить,– раздраженно подумал Андрей.– Мне-то какое дело. Или силиконовыми титьками десятого калибра обзавестись… Тогда ожидаемый тобой рыцарь точно мимо Сироткина хутора не проедет».

Не тронуло Андрея и едва слышное всхлипывание. Списал его на калитку, которая потревожила одичавший без человека спорыш.

Но Ульяна отказалась смириться с отведённой ей ролью привидения, точнее – пустого места. Утром следующего дня принесла в полиэтиленовой торбе пирожки и банку борща, живо напомнившего Андрею больничную похлебку:

– Поешь. Надеюсь, тарелку и ложку сам найдешь в бабушкином посудном шкафчике. А мне некогда, и так опаздываю на работу,– молвила женщина с лицом сошедшего на землю ангела, смахнув в ладошку издохшую сколопендру. Правда, ангельский лик Андрей и в этот раз не удостоил  вниманием. Смотрел отсутствующе в угол под иконами, где хороводились разбуженные сквозняком пылинки.

Еду из рук соседки принять отказался. Сразу же после её ухода отнес торбу обратно. А когда спустя пяток минут выглянул в окно, торбы на соседнем заборе уже не оказалось. Похоже, Ульяна убрала в дом.

«Вот и договорились»,– облегченно вздохнул Андрей, вспарывая ножом банку бычков в то

Вчера он обошелся тремя сухарями и чаем. Не пожелал ничего другого оглушенный оплеухами организм.

После завтрака устроил ревизию доставшегося наследства. При экономном рас­ходовании, банка консервов, десяток сухарей и полпачки сигарет, запасов должно хватить на шесть-семь месяцев. Хуже обстояло дело с мукой, но Ан­дрей уже придумал, чем её заменить.

В сарае, где ещё держался слабый запах птичьего помёта, с давних пор хра­нится жернов, а на полях после окончания жатвы остается столько кукуруз­ных початков, что мамалыгой можно накормить весь пристанционный поселок. Разумеется, Андрей был полнейший профан в мукомольном деле, тайной за се­мью печатями оставались рецепты приготовления мамалыги, однако на должнос­ти главного инженера шахтоуправления рукожопых не держат.

По крайней мере, он не уподобится известному яхтсмену-одиночке, который каждое утро варил  гречневую кашу, чтобы потом выбросить её в на­бежавшую волну. А ведь мог бы пораскинуть мозгами и заодно полистать по­даренную водоплавающими коллегами поварскую книгу, где сказано, что греч­невую крупу, во избежание подозрительного зеленого цвета, вначале надобно обжарить на сковородке.

С устройством жернова разобрался без помех. И попутно выстро­гал из деревяшки новый желобок, по которому вскоре потечёт кукурузная му­ка.

Осталось лишь отмыть каменные круги от столыпинской пыли и дождаться офи­циального завершения очередной битвы за урожай. Ведь рыскающий по сжатой ниве человек с мешком уже не вор, а вполне законопослушный гражданин. Та­кой же, как грибник и сборщик пивных бутылок.

Помимо жернова, в сарае обнаружилось множество других полезных вещей. Го­рка кирпичей с клеймом «Михалковъ», датированная одна тысяча девятисотым годом машинка для отделение зерен кукурузы от кочерыжек, ящик  гвоздей, прикованная пауками к стене коса, старинные гири от од­ного фунта и выше, прикрытая брезентом горка обуви, такой сморщенной, будто все эти сапоги и ботинки объелись терпкой алычи.

Отложив ревизию чердака до следующего раза, Андрей сгрыз пресный сухарик и запил его колодезной водой, которая, как показалось ему сейчас, перес­тала отдавать болотцем. Наверное, подземный источник уже прознал о том, что в заброшенный дом вернулась жизнь и теперь наверстывает упущенное. Вчера, да и сегодня, во время ревизии, многократно вспоминал бабушку Лизу.

Ладил ли прадедовский жернов, или грыз пресный сухарик, а перед глазами всё то же видение – упавшие на клеенку руки, которые однажды напомнили ему двух смертельно уставших человечков.

Да и кого ещё вспоминать Андрею? Сослуживцев, принявших лежащего в гробу чужака за главного инженера шахтоуправления? Жену, которая утешилась с  «Сереженькой», не сняв вдовьего платка?

Нет, далеко им всем до полуграмотной хуторянки, на поверку оказавшейся да­льновиднее всех вместе взятых пророков. Ведь смогла же загодя почуять войну и передрягу, в которой окажется внук-сиротинушка,

А всё потому, что человек природы, подобно дикому зверю, не разучился внимать голосу Высших Сил. Иначе трудно объяснить, почему молившиеся те­лежному колесу далекие предки Андрея избегали селиться на тектонических разломах, через которые из недр земных струится невидимая погибель, и о начале очередной войны узнавали задолго до того, как печальную новость принесет отряженный волостным старостой гонец.

Распросить бы обо всём этом бабушку.  Но она сейчас далеко. Там, откуда не подают советов и не протягивают руку помощи. Под холмиком слежавшейся земли, над которым парят призрачные, как облака в полуденном небе, пушинки созревающего репейника.

Всего же таких холмиков общим числом полдюжины. И столько же выстроенных в шеренгу памятников. Два поновее, с остальных уже начинает осыпаться мраморная крошка.

«Выходит, Ульяна все-таки заказала памятник и бабушке Лизе,– мысленно от­метил Андрей.– На свои, понятное дело, заказала. Будто забыла о тех де­ньгах, что в узелке и о других, мной оставленных. Значит, должок придется срочно вернуть. Упакую в торбу и повешу на соседском заборе. Надеюсь, после этого подруга детства точно поймет, что я не нуждаюсь в опеке и по­дачках».

Изначально Андрей планировал обкосить только бабушкину могилу. И если получиться остальные пять. Все же отвык от физических нагрузок, да и проби­тая осколками  рука плохой помощник.

Однако приспособился, вошел во вкус. И коса, похоже, после многолетнего заточения тоже истосковалась по работе.

В конечном итоге за полтора часа работы освободил от репейников, болиго­лова и крапивы ещё три десятка чужих могил, где упокоились совершенно не­знакомые Пелагеи Марковны, Христи Поликарповны, Усти Самойловны и другие хуторянки.

«Черт подери,– изумился Андрей, – да на кладбище самый настоящий матриар­хат. Такое впечатление, будто хутор был населен исключительно амазонками, которые ходили за плугом, пасли скотинку и даже в одиночку, без мужиков, ухитрялись обзаводиться детьми».

Он был не совсем прав, этот принявший обет отшельник. Мужики тоже рожда­лись на хуторе. Но исключительно для того, чтобы сгинуть на берегах Збруча, в промерзших насквозь бараках лагеря для раскулаченных, под стенами ощетинившегося  злобой Кенигсберга. И разве не его, последнего из хуторян мужика имя значится в реестре городского кладбища?

«Будь моя власть,– продолжал размышлять Андрей, опершись ладонью здоро­вой руки о чью-то ветхую оградку,– я бы повелел имена хуторянок внести в скрижали главной тягловой силы земли-матушки. Этой самой Пелагеи Марков­ны, бабушки Лизы, бабушки Полины по прозвищу «рубль-пять» и, конечно, Ульяны. Теперь только от неё зависит – быть или не быть Сироткину хуто­ру. Впрочем, это меня меньше всего касается. Уж коль похоронили, то пусть проблемами живых живые и занимаются».

Однако Андрей поторопился, списав себя со счетов. Жажда дала знать, что он пока ещё пребывает на этом свете. Да и полдень, как известно, не самое благоприятное время для сенокоса.

Наиболее разумное в таких случаях решение – спрятаться под орехом, кото­рый способен предоставить уставшему хуторянину целую кучу услуг: тень, ласковый сквознячок и защиту от раздраженных мух.

И все же Андрей зашагал в противоположном направлении. Туда, где на ра­зодранной плотине торчали останки плакучих ив. Именно там, чуть левее и ближе к верховьям степного пруда, тянется полоска глядевшего эдаким мо­лодцем шалфея мутовчатого с торчащее из разнотравья трубой артезианской скважины.

Вода в ней, по словам гидрологов, зимой и летом держит постоянную темпе­ратуру – плюс шесть градусов по Цельсию Но она слегка горчит. Наверное, потому, что склоны разлогой балки заросли короткошерстным полынком – самой горькой травой в окрестностях Сироткина хутора.

Утолив до ломоты в висках жажду, Андрей прилег рядом со скважиной. Гля­дел, как вода толчками низвергается из толстостенной трубы. Казалось, в непостижимой для человеческого разума глубине бьется огромное сердце, которое денно и нощно гонит по венам подземных лабиринтов земную кровь.

Наверное, сейчас Андрей был по-настоящему счастлив. Если, конечно, может быть счастлив человек, чье имя значится на кресте далекого отсюда город­ского кладбища. А для пущей полноты блаженства ему недоставало самой малости – прохладной глубины, где дремлют серебристые плотвицы и караси.

«Сам лишил себя удовольствия, – мысленно ругнулся Андрей.– Ведь

была же возможность возродить пруд… Так нет же, вспомнил о нём когда солнышко задницу припекло. А если…»

Нет, он не собирался вплотную заняться пересохшим прудом. Просто пошел взглянуть на прореху вблизи. И то, что чисто машинально наметил, где следу­ет устроить обводной водосток, и что камни заброшенной овцефермы сгодят­ся для ремонта плотины, так это сработали, такие же неистребимые, как въевшаяся в веки работяги-проходчика пыль, издержки профессии горного инженера.

«Желательно иметь хотя бы плохонький экскаватор и пару-тройку самосвалов,– опять же,  машинально, прикидывал Андрей. Иначе уровень воды едва ли удастся поднять выше полутора-двух метров… Впрочем, оно и к лучшему. Пришлые побрезгуют плескаться в болотце, а я предпочитающий одино­чество человек и вдобавок не гордый. Вот только работенки здесь до хрена и больше. Если возить камни тачкой, да вручную копать водосток, то управлюсь к концу следующего года… Впрочем, торопиться мне всё равно некуда». Андрей и не спешил. Тачку загружал на четверть, берёг простреленную руку, а для удобства смастерил лямку, которую однажды увидел на репродукции картины художника Николая Касаткина «Тягальщик» – впряженный в сани с углем горемыка-шахтёр.

После каждых десяти ходок перекуривал возле артезианской скважины. Напившись воды, слушал, как глубоко внизу пульсирует земное сердце.

Наверное, это были лучшие минуты после того, как узрел вонзившуюся в бензобак чьей-то иномарки мину восемьдесят второго калибра и наступившего потом беспамятства.

Правда, иногда наваливалось отчаяние. Уж очень медленно росла горбулыг на дне прорехи. Однако Андрей предпочитал нести свой крест без по­сторонней помощи.

Любая помощь или даже присутствие соглядатая неминуемо бы разрушили покой, ради которого, собственно, человек и удаляется от себе подобных. О своей прежней жизни Андрей вспоминал всё реже. И уж ни за какие коври­жки не согласился вернуться туда, где вместо занавешенного облачками неба  свод шахтной галереи, который сутки напролет оплакивает мутными слезами убиенных добытчиков горючего камня. А здесь сиятельная благодать. Толчками, в такт сердцу Матушки-Земли ар­тезианская скважина выплескивает отфильтрованную корнями полыни воду, крошечными жатками стрекочут кузнечики, приютившаяся среди зарослей кермека скумпия по случаю приближающейся осени надела багряный сарафан.

И последи этого, пахнущего чабрецом раздолья замерший половецким идолом человек. Смотрит, будто силиться рассмотреть нечто, такое же зыбкое, как марево над степью, в бороденкес проблесками седины ко­пошится резвый ветерок.

Передохнув минуту-другую, человек поправляет сползшую лямку и гружен­ная булыгами тачка врезается железными колесами в примятое разнотравье. Идёт, подавшись всем корпусом вперёд, предоставив бородку в полное рас­поряжение ветру, стараясь не наступать на суетящихся под ногами козявок. По этой причине у Андрея в последнее время  выработалась вихляющая по­ходка. Один шаг нормальный, другой, наоборот, короче или длиннее. Выли­тая тебе бабушка Полина по прозвищу «Рубль-пять», только бородатая.

А сегодня утром, на третьей ходке, и вовсе остановился, чтобы пропустить парочку аборигенов полынной степи. Впереди топает жук-олень, на рас­топыренных рогах клочья паутины, за ним, отстав самую малость,  паук-оса. Похоже, решил отомстить за порушенную снасть и заодно позавтракать владельцем роскошных рогов.

Андрей вознамерился отогнать прожору, однако рука со сломанным стеблем сухого чернобыльника зависла на полпути. Помешала мысль, что лишенную добычи арахну может постичь участь издохшей возле узелка с деньгами сколопендры.

Ну, а коль пустить дело на самотёк, значит дать возможность охотяре ук­расить своё жилище роскошными рогами.

«Господи,– подумал Андрей,– каково же приходится тебе, когда с молитвой о даровании победы обращаются двое высших существ, двое заклятых вра­гов? На чью сторону стать, кого отринуть или приголубить, если каждый из них, как эти паук с жуком, по-своему прав? Прости, Господи, за крамольные мысли, и продли, пожалуйста, своей властью погожие де­ньки…»

Просить здоровья или чего другого Андрей не осмелился. Не было в том суровой нужды. Раненая рука почти обрела прежнюю подвижность, окрепшие мышцы позволяют грузить тачку вровень с бортами, брюхо приучилось дово­льствоваться малым. Кружкой чая спозаранку, четырьмя сухариками и артезианской водой в обед, банкой консервов, плюс ещё два сухарика, на ужин.

И только контуженная речь продолжала упорствовать. Но зачем она отшельнику? Ведь можно и мысленно попросить Всевышнего о ниспослании пого­жих деньков, столь необходимых для того, чтобы поднять перемычку на по­лтора метра. Иначе порождаемые ноябрьскими дождями ручьи впустую уйдут через прореху.

Поэтому Андрей и спешил, отложив прочие дела, в том числе очистку ху­торского погоста от чертополоха. Норму ходок довел до трех десятков и лишь после этого позволял себе освежить гортань артезианской водой.

В последние дни ходки чередовал таким образом: одна – с камнями, две последующих – с поднятой на-гора из обводного водостока глиной, такой же упрямой, как и бывает большинство рыжих людей.

Поначалу вгрызался кайлом, но вскоре приспособился обходиться меньшими усилиями. Выливал пять-шесть ведер воды в канаву, после чего материн­ская порода  охотнее поддавалась лезвию штыковой лопаты. Правда, вскоре пришлось на целую неделю разлучиться с тачкой. Покале­ченная рука сулила дожди, геодезическая вышка на маковке половецкого кургана всё усерднее рядилась в призрачную сырость, а в полях покрыва­лись сизой плесенью оброненные корзинки подсолнечника и кукуруз­ные початки.

Перед выходом на  промысел Андрей из прикрывавшего скукоженную обувь куска брезента соорудил вместительный рюкзак на лямках. Искал в куче хлама что-нибудь такое, чем проталкивать через плотную ткань иглу-цыганку с суровой ниткой, но наткнулся на коровий скребок. Ну и тут же сработало то, что сидит в каждом, кто инженер милостью Божьей. «Так,– прикинул Андрей,– если к этой штучке присобачить ремешок, чтобы им закрепить её на ладони, то уборка урожая пойдет форсированными тем­пами. Одно вращательное движение и семечки осыпались… Только подстав­ляй ведро, или одетый на грудь рюкзак… Жаль, некуда подать заявку на изобретение устройства, которое облегчит труд добытчика-нелегала… Впрочем, о таковом лучше промолчать. Иначе крестьяне обнесут окрестные поля подсолнечника до   официального начала уборки».

С аппаратом для получения растительного масла пришлось повозиться до­льше. Пять вечеров кряду. Но, спасибо бабушке Лизе, сохранившей, помимо других полезных вещей, виноградный пресс, Андрей обзавелся собственным масло цехом в миниатюре.

Пробный выход на промысел оказался сродни ревизии, которую Андрей ус­троил в чулане и сарае. Точно так же ему предстояло взять на заметку всё, что могло сгодиться в качестве подножного корма: посевы кукурузы, подсолнечника, грибные и ягодные места.

Пошел, куда ноги несли, не опасаясь заблудиться среди лабиринта полеза­щитных полос без компаса. Не нужен этот механический поводырь тому, кто, подобно дикому

зверю или перелетной птице, способен безошибочно прокладывать свой путь на земле и под звездами. Да и ступни, как казалось Андрею, должны помнить пахнущие ржаными колосьями проселочные дороги.

Правда, иногда ему казалось, что забрел в малознакомые места. Полезащи­тные полосы дошкольного возраста поднялись вровень с опорами электро­линий, матёрые сделались ещё толще за счет хлебной нивы. Но те и другие являли миру оставленные заготовителями дровишек обширные плеши.

«Вот ведь сволочные людишки,– ругнулся Андрей при виде изводимых на кор­ню зеленых насаждений. – Рубят сук, на котором сидят. И угомонятся то­лько, когда в степи вновь пропишутся пыльные бури».

Неряшливой показалась Андрею и плантация скошенного подсолнечника. Она так густо утыкана похожими на обломки казачьих пик стеблями, что дела­лось страшно за судьбу воздушных десантников, вздумай они высадиться в данной местности.

Да и пропущенные через барабаны зерноуборочного комбайна корзинки под­солнечника навевали мысли о бренности всего земного. В начале лета нет краше украшения окрестностей Сироткина хутора, чем подсолнечник. Всег­да распахнут навстречу солнцу, он сам подобен небесному светилу. И это ему поют благодарственные оратории собирательницы золотой пыльцы – пчелы.

Но протрубил прощальную журавлиный клин и увяла казавшейся вечной кра­сота. Так и человек. Хорошо ли, плохо, однако исполнял отведённую ему земную роль, а протрубят журавли – уходи с глаз долой.

Правда, Андрей пошил рюкзак вовсе не для того, чтобы носить в нём тоску-печаль. И, спасибо управлявшему беззубым комбайном криворукому механизатору, есть чем поживиться на поле отшельнику. Да и коровий скребок оправдал вложенный  труд. От малейшего его прикосновения  семечки сами скачут в надетый на грудь рюкзак.

После третьего, заключительно на сегодня, похода за семечками, Андрей возвращался руслом исчезнувшей с лица земли и географических карт степ­ной речушки.

О её буйном некогда нраве теперь напоминают отполированные вешними па­водками булыги на косогоре и похожий на диковинный цветок расколовший­ся останец. Здесь же ещё одно диво дивное – десятиметровой высоты ка­мень, всё, что осталось от речного утеса. Он, словно перст скрывающегося под землей чудища, грозит из сумеречного далека притомившемуся пут­нику.

Андрей уделил толику внимания памятному с детства каменному ансамблю. И даже нашел время посочувствовать остальному человечеству, которое лише­но возможности насладиться зрелищем обласканной  солнцем реч­ной долины.

«Глупые мы люди,– подумал Андрей.– Готовы целый год питаться черт зна­ет чем, лишь бы провести отпуск под пальмами и обязательно с куском шашлыка в пасти. Но попробуй скажи, что почва под этими самыми пальмами с кипарисами на полтора метра вглубь пропитана мочой, и что лунная до­рожка в море выглядит блеклой по причине усталости от восторженных вздохов, мигом схлопочешь по шее… А здесь всё иначе, здесь даже прес­ный сухарик от бабушки Лизы вкуснее самого изысканного блюда».

Впрочем, сделал крюк не только ради окрашенного в цвета заходящего со­лнца диковинного цветка. Под конец сентября долина исчезнувшей реки представляет собой полное собрание осенних красок. Но особенно выде­ляются на общем фоне украшенные алыми монистами куртины шиповника и ультрамариновые облачка терновников.

Сюда Андрей вернется чуть позже. После того, как приморозки добавят ягодам сладости и на стволах павших осокорей проклюнется гриб-вешенка, который отличается от выросшего в подвале собрата, как и вольный мустанг от колхозной лошадки.

Говорят, счастливые часов не наблюдают. Если это так, то Андрей счаст­лив вдвойне. Бабушкин будильник показывает одно и то же время – семь утра. Или – вечера А отрывной календарь за прошлый год изо дня в день твердит, что за окном девятое августа.

Поэтому Андрей больше ориентируется по солнцу, а когда оно отказывает­ся являть свой лик Сироткину хутору, полагается на собственное чутье, которое скорее присуще дикому зверю, нежели человеку.

Сгинули черные пятницы с такими же  черными понедельниками. Оста­лись просто дни с восхитительными рассветами и готовой упасть на ле­пестки каменного цветка Вечерней звездой, чью далекую нежность способен узреть лишь уединившийся человек.

Разумеется, созерцание заново открываемого мира не освобождает от добы­вания хлеба насущного. Но Андрей уже не галерный раб, как прежде. Отны­не он вольный лодочник. Без понуканий прокладывает путь челноку через пороги и речные заводи, где водяные курочки-султанки дремлют, опустив расписные головки на прохладные листья кувшинок.

Поэтому Андрею не в тягость ни груженная булыгами тачка, ни полный се­мечек рюкзак. Наоборот, физический, без изысков, труд оказался действен­нее снадобий, которые сестрица Милка посредством шприца вводила в вены контуженного пациента.

Организм окреп, раны  затянулись и теперь из мутного бабушкиного зеркала на Андрея глядело не прежнее малокровное существо, а бородатый гражданин, которому очень бы подошли черная ряса и раскольничий крест. Однако он не был уверен, что святая обитель – это именно то место, куда следует стремиться. Монах ведь тоже подневольный человек. Над ним серди­тый игумен, уставы, братва, которая зорко следит за тем, чтобы новичок держался стада.

А здесь он вольный лодочник. Куда душа позвала, туда и направил усыпан­ный пыльцой цветущих на берегу кустов пахучего лоха легкий челнок. И Господа, по мнению Андрея, следует искать не только в церкви.

Разве не храм – вековая ветла в долине исчезнувшей реки? Для остойчивости оперлась нижними ветками о помнящие бег талой воды гранитные валуны, зелёные локоны шепчутся с золотистой гривкой зверобоя, в кроне шедевр архитектуры – сорочье гнездо. Едва ли сыщется лучшее местечко для отдох­новения и молитвы.

Отправляясь на очередной промысел, Андрей обязательно сделает крюк, что­бы навестить исполинских размеров ветлу. Но прежде чем войти под её своды, окинет беглым взглядом обувку. Не пристало ли к ней что-нибудь такое, что способно оскорбить созданный природой храм?

По поводу мыслей Андрей ничуть не беспокоиться. Они чисты, как  после строгого поста. Да и откуда им взяться? Брюхо не отягощено изли­шествами, даже малым козявкам уступает дорогу, кукурузных початков на­таскал в долину исчезнувшей реки больше, чем на чердак бабушкиного до­ма. А то пройдут плугом по убранному полю, оставят зверушек без поднож­ного корма.

Да и на ближних не таит злобы. Уж коль они приговорили к чину усопшего, то пусть знают, что отныне его не трогают самые горючие слезы или зате­янная наследниками свара. Как сказал однажды по примерно такому же по­воду обиженный братией схимник: «В крышку гроба стучать бесполезно. Вам всё равно не откроют».

Разумеется, Андрей не планировал пойти по стопам затворника. Он просто сторонился себе подобных. Наверное, опасался, что кто-нибудь из них по­зарится на весло вольного лодочника.

Но может, все-таки прав доктор, с лёту поставивший диагноз: вызванная сильнейшим потрясением одна из форм шизофрении.

Андрей, ясное дело, не стал объяснять, что именно с ним стряслось. Бо­лее того, сделал вид, что не слышит шума подъехавшей медицинской «бу­ханки» и не видит возникшей на краю обводной канавы ног. Продолжал гру­зить тачку рыжей с прожилками корней пырея глиной.

– Андрей,– окликнула Ульяна,– сделай одолжение, отложи лопату. Ведь я потревожила Ивана Ивановича не для того, чтобы ты играл с ним в молчан­ку… Ты должен помнить его. Это тот самый доктор, к которому тебя во­зила бабушка Елизавета. Он сейчас, правда, на пенсии, однако любезно согласился приехать…Молчишь? Ну, как знаешь. Однако это свинство с твоей стороны.

– Коллега, позвольте  мне слово молвить,– прервал доктор гневный моно­лог Ульяны. Говорил громко, как и все глуховатые старики.– Пусть человек продолжает трудиться. А мы тем временем воспользуемся возможностью подышать  степным воздухом. Славно здесь у вас.

– Иван Иванович…

– Хотите узнать моё мнение? Так вот, милая Ульяна, делать нам здесь совершенно нечего. Я, конечно, допускаю, что странности поведения моло­дого человека вызваны сильнейшим потрясением… Кстати, насколько я пом­ню, нечто подобное за ним наблюдалось и в детстве… Но легкая форма шизофрении и молчание – явление временное.

– Иван Иванович…

– Коллега, я уже восемьдесят четвертый год Иван Иванович, а впервые ви­жу, чтобы в одиночку перелопатили такую прорву земли. Будь я чуток помоложе, обязательно напросился в помощники. Дело-то какое задумано… А потом бы приехал сюда поохотиться на диких уток. Я ведь, милая Ульяна, до сих пор ружьишком пробавляюсь… Кстати, вы умеете готовить жаркое из дичи? Но ничего, научу… Ладно, молодой человек, благослов­ляю вас и дальше творить угодные дела. А мы, с вашего позволения, откланяемся. Надеюсь, к следующему разу соблаговолите сменить гнев на милость.

«Уточек ему захотелось, – раздраженно подумал Андрей, впрягаясь в тачку. Охотяра хренов».

Сам Андрей оружие в руках никогда не держал. За исключением рогатки. Да и ту выбросил, когда сшиб сидевшего на бабушкиной калитке удода.

– Что же ты натворил,– укоризненно молвила бабушка Лиза.– Теперь его детки с голоду помрут.

– А ихняя бабушка на что?

– Нет у них бабушки, внучок. И ангела-сохранителя тоже, который бы за­щитил птиц и разных зверушек от людей. Есть только пичуга, зарянкой зовется, она чужих птенчиков-сироток из беды выручает.

– Таких сироток, как я?

– Господь с тобой, Андрюшенька. Какой же ты сирота? У тебя есть я, Ульянка, бабушка Поля…

– Какая она, эта зарянка?

– Серенькая, в розовом передничке, размером с лазоревку.

– Почему лазоревку лазоревкой кличут?

– У нее на головке голубой беретик. Лазоревый то есть. Да ты сам этих птичек видел. Зимой они семечки подбирают возле хлебных амбаров. Ничего, кроме семечек, не кушают.

– А если семечки закончатся?

– Худо им придется. Очень худо. Из десяти лазоревок и прочих синиц то­лько одна до весны доживает.

Как ни странно, но именно о лазоревках Андрей вспомнил, когда станция и примыкающие к ней хлебные пакгаузы подверглись бомбардировке.

Война пришла, когда о ней меньше всего думалось. Вечер был так хорош, что его можно разливать по бутылкам и продавать вместо успокоительного. За пакгаузами маневровый тепловоз бодался с пустыми вагонами, Вечерняя звезда покоилась на бархате небосвода, лгунишка-козодой обещал безоб­лачные сны, а приодетые по случаю осени сады были так же светлы, как и согретый огоньком свечи лик Богородицы.

Но тишина – явление временно. Особенно на войне, которая считается бли­жайшей родственницей славянской богини смерти и покровительницы племе­ни мародеров Мары.

От неожиданности поверивший в незыблемость благостного вечера Андрей уронил на крыльцо бабушкиного дома чашку с остывшим чаем. И та вскрик­нула, как разбившаяся отротуар сосулька.

После первых, пристрелочных, снаряды густо посыпались на станцию и хлебные пакгаузы. Судя по разрывам, огонь вели десять орудий, пойти полный гаубичный дивизион.

Били залпами и вразнобой, окрашивая насупившийся горизонт в кровавые цвета. Казалось там, в сумеречной глубине, свирепые великаны лупят мо­лотами по вынутой из горна железной полосе.

Бомбардировка прекратилась так же внезапно, как и началась. Однако ти­шина не вернулась в пристанционный поселок. Подвывая обиженной сучонкой, к хутору подкатила и тут же умчалась обратно медицинская «буханка». По­хоже, Ульяна уже шла ей навстречу.

Стоголосым эхом «буханке» вторили поселковые Шарики и Жучки, в глазах которых отражались вздыбившиеся над станцией огненные смерчи…

Но ещё выше смерчей взлетал женский голос. Пронзительный, полный безна­дёги зов. И всякому становилось понятно – женщина окликает того, кто уже никогда не вернется.

В прежние времена Андрей бы поспешил туда, где позарез требуются муж­ские руки. Ведь без колебаний же сиганул в пруд, где двое проваливших­ся под лед великовозрастных шалопаев пускала пузыри.

Однако он уже не тот, каким был раньше. Прежний Андрей упокоился на городском кладбище, а рыщет по полям с рюкзаком за плечами контуженный миной и жизнью отшельник, которому нет никакого дела до отрекшегося от него мира. Поэтому Андрей даже не шевельнулся, когда из пламени возник маневровый тепловоз со сцепкой нефтеналивных цистерн. Продолжал стоять там, где застигла бомбардировка, опершись плечом о дверной косяк, который, наконец, перестал содрогаться от падающих на станцию снарядов.  Мысленно он, конечно, отметил безбашенного машиниста. Однако мимоходом. Его сейчас больше занимали хлебные пакгаузы. Они горели, постреливая шиферными гвоздями в растревоженное небо, словно предупреждали пернатых о грядущем голоде.

«Придется лазоревок и прочую мелочь взять на иждивение,– подумал Андрей.– Они-то мне ничего худого не сделали… А семечки буду относить на мо­гилу бабушки Лизы. Пусть знает, что помню тот давний разговор».

Утро следующего дня явно не задалось. Солнце пушенным ядром замерло над горизонтом, словно раздумывая – катиться ли ему дальше, или пого­дить, пока дымы над пристанционным поселком сделаются ниже ростом? Смрад обугленного зерна проникал даже в дом через запертую дверь. И поэтому Андреи решил устроить завтрак подальше от Сироткина хутора.

Впрочем, кукурузные лепешки можно пожевать и на ходу. А потом запить набранной в бутылку колодезной водой, из которой почти улетучился запах болотца.

Лепешки – конечный результат скитаний по полям и первая проба сил на кулинарной ниве. Вчера утром Андрей нажарил в большой бабушкиной сково­роде семечек, поместил их под пресс, а потом пропустил через датированную одна тысяча девятисотым годом три десятка початков.

«Теперь я понял истинный смысл выражения: Добывай хлеб в поте лица своего», – усмехнулся Андрей, вращая ручку жернова.

И хотя на лбу выступила  испарина, с  лица Андрея не сходила довольная улыбка. С какой стати, спрашивается, горевать мужику, у которого ладится дело? И ничего, что мука разнокалиберного помола, она уже закрыла донышко глиняного горшка, входившего, наверное, в обойму приданного хуторских амазонок.

Лепешки получились корявыми, однако пробавлявшийся сухарями Андрей на­шёл, что нет на белом свете еды вкуснее, чем обмакнутая в упоительно пахнущее растительное масло кукурузная лепешка. И его бы понял всякий, кому пришлось вращать тяжеленный жернов.

Лазоревки вкупе с другими синицами тоже оценили качество продукции маслоцеха. До блеска очистили плошку подсолнечного жмыха, которую Андрей выставил на крышу летней кухни.

Сам же позавтракал в пойме исчезнувшей реки, на служившем опорой осани­стой ветле валуне.

К счастью, народ ещё не добрался до более хлебного места, на которое Андрей набрел после трехчасового скитания по лабиринту полезащитных по­лос и уставленных кустами боярышника балок. А может, добытчиков отпугнула сколоченная из горбылей лачуга-сторожка на пересечении шоссе и накатан­ного проселка.

Тем более, лачуга обитаема. Рядом, под таким же досчатым наве­сом дымила железная печка, скучал на привязи белый пес, а пара висев­ших на проволоке мужских рубах так грозно размахивала рукавами, что у непрошенных гостей пропадало желание поживиться за чужой счет.

Судя по разбросанным по обе стороны проселка ящикам, здесь обосновались огородники, люди прижимистые, готовые встретить чужака голимой солью без хлеба. Да и ту норовят загнать пониже спины.

Андрей обогнул сторожку на почтительном расстоянии, стараясь издали оп­ределить: нет ли среди помидорных плантаций картофельных грядок. Если да, то имеет смысл наведаться сюда после того, как холода вынудят огородников вместе с белым псом перебраться на зимние квартиры.

Только следует вооружиться лопатой или другим подручным материалом. Не копаться же в бороздах руками. А то, что поход окажется удачным, Андрей был уверен. Картошка вроде земляники, вроде собрал всю, но оглянулся, а грядка красна от ягод.

Обнаруженная плантация подсолнечника оказалась щедрее прежней. Корзинки почти на каждом шагу, только успевай отбивать благодарственные поклоны щедрому комбайнеру, семечки крупные. Если такие продавать на стаканы, озолотиться можно.

Ещё больше обрадовался, когда увидел у лесной опушки брошенную полоску подсолнечника. Но, поразмыслив, решил, что не стоит ради лёгкой добычи нарушать установленное правило. Одно дело – поднять оброненное, другое – тралить поле впереди комбайна.

Ну а коль хозяева позабудут о несжатой полоске, то пусть она остается на радость пернатым. Ишь как свистит  сойка, оповещая округу о подарке комбайнера.

Правда, вскоре выяснилось, что свистит вовсе не сойка, а хилый мужи­чок, который был обряжен в такую рвань, что мог составить конкуренцию  нищему с церковной паперти.

– Братэлло,– прохрипел мужичок, явно намереваясь облапить Андрея, одна­ко его удержала блестящая цепь.– Братэлло, спаси Христа ради!

Наверное, Андрею следовало бы поразиться встрече на лесной опушке. Всё-таки не каждый день попадаются прикованные за ногу к дубу-одиночке гра­ждане. Но его, как не странно, больше удивили исписанные именами бары­шень, целующимися голубками и сердечками грязноватые кисти рук мужичка.

«Хотелось бы знать,– подумал Андрей,– на каком участке тела свистуну придется искать уголок, чтобы увековечить новую зазнобу?».

– Братэлло, ты что, немой? Ну да без разницы, кто освободит от прокля­той цепи. Как я здесь очутился? Очень просто. Два ящика синеньких об­менял на пузырь самогонки и кусок сала. А что оставалось делать? Эти суки-огородники собаку лучше кормили… Вот и получил пять суток арес­та. Спасибо, хоть баклажку воды дали.

Сбросив с плеч рюкзак, Андрей принялся обследовать цепь. На такой обыч­но держат великовозрастных телят и волкодавов. Стыки звеньев сварены надежно, без инструмента не осилить. А вот замок хлипенький. Будь сви­стун при здоровье, давно бы оказался на свободе.

– Братэлло,– продолжал хрипеть мужичок,– у тебя пожрать не найдется? Жаль… Тогда дай хоть семок. Третий день желудями питаюсь, голос по­терял к чертовой бабушке. Поэтому и свистеть начал, когда тебя заприме­тил.

Показавшийся хлипеньким замок, поддался лишь с третьей попытки, после того, как в его нутре что-то обреченно крякнуло.

– Спасибо, братэлло, – радостно захрипел мужичок. – Скажи, как тебя звать-величать, чтобы знал, кому свечу в церкви ставить?

Но Андрей продолжал молчать. Лишь усмехнулся, представив,  как изумился бы свистун, услышав, что свободу получил из рук человека, чье имя значится на одном из крестов городского кладбища.

– Молчишь, братэлло,– продолжал допытываться пострадавший от желудевой диеты мужичок.– Выходит и впрямь немой… Ладно. В долгу оставаться не приучен. Слушай сюда. Мы с земляком-комбайнером заныкали на визирке пару тонн пшеницы. Перевезли бы мотоциклом всю, да землячок в ящик сыграл…  А этим проглотам-огородникам я ничего не сказал. Они, суки, даже на «спасибо» пожлобятся… Ладно, бывай, пользуйся пшеничкой на здоровье. А я к тётке в село своё подамся. Она за такую цепь обязате­льно стопарь-другой плеснет.

Прохрипел и исчез. Только кусты болотной жижей сомкнулись за его спиной и ещё несколько минут было слышно бодрое позвякивание цепи, на которую сажают телят, волкодавов и проштрафившихся работников.

Добавил свистун работенки Андрею. Теперь, отправляясь на промысел, по­мимо рюкзака, брал с собой и мешок. Рюкзак для пшеницы, мешок загружал семечками. В общей сложности получалось около пятидесяти килограммов. Ноша для нормального мужика вполне подъемная, но если умножить на ки­лометры бездорожья, то не так уж и мало.

Расслабиться позволил лишь после того, как перетаскал всю пшеницу на чердак бабушкиного дома, который после каждой ходки всё больше обретал сходство с колхозным амбаром.

Семечки двух сортов, подвешенные к стропилам вязанки кукурузных почат­ков, а посреди всего этого богатства распределенное равномерным слоем зерно, напоминавшее цветом и весом крошечные слитки золота. Но, в от­личие от драгметалла, пшеница имела запах.

Казалось, она вобрала жар солнечных лучей, свежесть всегда прохладных листьев осанистой ветлы и горечь увядания, исключительно для того, что­бы превратить чердак в хранилище самой благодатной поры года – осени.

Расслабился Андрей ровно на один день. Да и тот извел на постирушки износившейся одежды. А ближе к вечеру занялся более серьезным делом, смолол на жернове полведра золотых слитков.

Испеченные в углях пшеничные лепешки получились удачнее кукурузных, но главное – появился вкус настоящего хлеба.

Андрей спешил. Надо было натаскать сушняка из ближайшей полезащитной полосы, докопать обводную канаву и поднять перемычку в плотине на метр– полтора. Однако о себе вновь напомнила война.

На станцию один за другим прибыли два эшелона с боевыми машинами пехо­ты, а за Сироткиным хутором отаборилось какое-то войско и теперь там с рассвета до заката грыз землю гусеничный экскаватор.

Непрошенные постояльцы пока что обходили стороной хутор. Лишь раза два или три к соседнему дому подкатывал зеленый вездеход. Из него стреми­тельно выбегал служивый с забинтованной головой, брал из рук поджидав­шей его Ульяны какой-то сверток, и так же стремительно исчезал. Впрочем, визиты чужака мало интересовали Андрея. Во-первых, Ульяна – человек взрослый, сама вправе выбирать знакомых, а таких у сельской фельдшерицы вагон и маленькая тележка. А во-вторых, был занят. Прила­живал на тачку новый короб взамен прежнего, прохудившегося. И по этой причине визиты служивого фиксировал скорее слухом, нежели зрением.

Не поднял Андрей голову и когда его окликнули от калитки:

– Диду, а ну ходы сюды.

Спустя минуту:

– Диду, ты шо, глухопэрдя? Якшо чуеш, то зробы мэни кухлык кавы. Я тоби за цэ писэньку  заспиваю: «Пиду, втоплюся у ричци глыбокий, шукаты стануть – нэ скоро знайдуть»… От глуха тэтэря. До його вийскова людына звэртаеться, а вин пику одверта. Зараз як стрэльну з автомата по викнам, можэ, тоди гостыннисть проявыш…

– Молодой человек,– раздался сердитый окрик Ульяны,– Оставьте в покое человека! Разве не видите, что он больной?

– Шо, оцэй бородань хворый? А молотком грюкае, як нормальна людына… А ты, молодычка, або зробы мэни кавы, або йды геть. Та хутчий, бо можу й стрэлыты.

– Я тебе так стрельну, что имя свое позабудешь. И капитану твоему скажу, он за лекарствами через день является… Кстати, вон и сам едет…

– Про вовка промовка, а вовк на пориг… Бодай вас грим побыв, кляти москали,– уже издали прокричал любитель «кавы».– Я зараз пиду, алэ памьятайтэ, шо кули для вас знайдуться…

Андрей головы так и не поднял. Продолжал ладить короб. Был уверен, Ульяна любому даст отпор. Ведь в венах её не разбавленная вишневым сиро­пом водица, а кровь степных амазонок, которые ходили за плугом, седлали диких кобылиц и сами, без сгинувших на чужбине мужиков, продолжали род человеческий.

Но если бы дело приняло серьезный оборот, нагловатый пришелец обязательно бы узнал, что молоток годится не только для забивания гвоздей. Все-таки Ульяна – друг детства, женщина с лицом сошедшего на землю ангела. Ради такой даже мёртвый обязан восстать из гроба, не говоря о нём, самозван­ном отшельнике.

На остальных же Андрей плевать хотел. И мужичка с размалеванными кистями рук  отпустил на волю не из сострадания, а скорее из шкурного интере­са Что за удовольствие, спрашивается, собирать в житницы под свист и хрипенье посаженного на цепь работничка?

Не в обиде Андрей и на возжелавшего «кавы» служивого. Подумаешь, назвал дедом. А он и есть дед. На затылке хоть дьяконовскую косицу заплетай, бородой крошки по столешнице метёт.

Да и стоит ли вспоминать пришельца? Он, вроде столба в полосе отчуждения, мелькнул за окном поезда дальнего следования и нет его.

Тем более, утром следующего дня началось такое, что позабудешь обо всём на свете, кроме собственной шкуры.

Вместе с первыми лучами солнца на по­ловецкий курган выпал железный град. Досталось и хуторскому кладбищу. Застигнутый бомбардировкой возле ко­лодца Андрей увидел взметнувшийся в небо крест. Казалось, его явила рука самого Господа, который таким образом попытался образумить заблудших чад своих. Однако те не вняли предупреждению. Продолжали обмениваться снарядами, радуясь каждому взрыву в окопе или на огневых позициях противника. И будь канонада менее оглушительной, округа услышала бы пожелания скорей­шей погибели, которые слали друг дружке заряжающие поставленных на пря­мую наводку стомиллиметровых «Рапир».

Андрей не был ни храбрецом, ни последним трусом. Скорее, чему-то промежуточным между тем и другим. То есть обыкновенным смертным, которого на блатном жаргоне именует терпилой.

Поэтому не спрятался под бабушкину с двумя перинами кровать, а присел на корточки за колодезным срубом. И тем самым машинально последовал приме­ру шебутного сопалатника, который однажды решил переждать обстрел в обнимку со снежной бабой.

– Мужики,– хохотал  старикашка с разномастными бровями, хлопая себя по обезжиренным ляжкам костистыми руками,– мне в тот момент хотелось одного – одолжить у снеговика надетое на башку пластиковое ведро. Как для чего?.. Вот бестолковые, не гадить же мне посреди детской площадки.

Андрею о хотелось другого. Стать размером с лазоревку, а потом улететь туда, где осанистая ветла сулит приют страждущему.

Однако небеса крайне редко принимают к исполнению желания человека. Осо­бенно если тот терпило, бесправнее которого может быть только горький пьяница.

Колодезный сруб, конечно, надёжнее слепленного детворой снеговика. В случае чего, способен с одной стороны защитить от шальной пули или ос­колка .

Но Андрею надоело сидеть на корточках, и потом, из окошек бабушкиного дома хорошо видна дорога, по которой Андрей шагал в сопровождении пы­льных смерчей. Однако какими жалкими показались бы они на фоне подпира­ющих осеннее небо дымов.

Горели дома окраинной улицы пристанционного поселка, отхаркивалась огненными сгустками неизвестно с какой целью выпершаяся на линию боевого соп­рикосновения установка залпового огня, похоже, продолжал детонировать боезапас, отбросив за обочину башни, чадила пара танков.

Что-то подобное Андрей уже видел во снах, которые всякий раз являлись после просмотра фильма о войне. И, наверное, поэтому происходящее за окнами бабушкиного дома казалось ему продолжением сериала, где за кадром остаются смывающие бутафорскую кровь статисты, а  белобилет­ник сценарист учит исполнителя главной роли – какой именно частью тела тот должен заткнуть амбразуру вражеского дзота.

Андрей, конечно, сочувствовал глупо погибшим ракетчикам и другим служи­вым, скорее всего пехотинцам, чьи тела издали казались оброненными с воза снопами. Однако сочувствие это сродни тому, которое испытывает дрем­лющий в заднем ряду кинотеатра зритель.Всё-таки глубоко засела обида на жену с сослуживцами, по милости которых кладбищенские клены сейчас осыпают узорными листьями крест с его именем, железнодорожную Медузу Горгону, полицейского старшину…

Каждый из них хоть раз, но плюнул в контуженную душу. А посему вправе считать себя причастным к рождению фразы: «Да хоть поубивайте вы друг дружку».

Чтобы отвлечься от кровавого мордобоя за окнами бабушкиного дома, Андрей решил заняться делом. Спустил с чердака ведро пшеницы и перетащил жернов взащищенный, по его мнению, от шальных пуль угол.

Первые обороты верхнего, подвижного, круга, как всегда, сопровождались скрежетом. Казалось, за время вынужденного бездействия жернов отрастил железные зубья. Но потом круг пошел веселее, а ниспадающая в глиняный горшок струйка муки грубого помола ласковым голосом принялась утешать Андрея.

Работу закончил к вечеру. Поужинал лепешками с салом, вместо чая пришлось довольствовать терновым компотом.

«Надо будет наведаться в долину исчезнувшей реки за ягодами, – подумал Ан­дрей. – Иначе запасов терна и шиповника хватит на неделю-другую. И заод­но проверить – убрались или нет огородники на зимние квартиры? Вот-вот должны проклюнуться опята с вешенкой, а картошка и грибы вкуснее всякого мяса».

В той, прежней жизни, Андрей предпочитал засыпать с книгой возле подуш­ки. Не изменил давней привычке и в этой. Спасибо бабушке Лизе, сохранила для внучка сотни полторы книг, в том числе Ветхий завет и жизнеописание генералиссимуса Александра Васильевича Суворова с ятями.

Но война отменила вечерние чтения. Электричество пропало ещё утром, сра­зу после того, как на половецкий курган выпал железный град.

«Что ж,– усмехнулся Андрей,– отныне придется полагаться исключительно на небесное светило. Оно уж точно не подведет. Ну, разве что картину иногда подпортит солнечное затмение или осенние тучки».

На ночлег перебрался в чулан, под защиту глухих стен. Прямо на пол бро­сил полосатый, под цвет американского флага, матрац и одеяло с подушкой. Брюки уложил так, чтобы их не пришлось искать. От войны следует ожидать чего угодно. Может посреди ночи послать осколок в окно, или устроить по­жар на чердаке. Бегай потом, очумелый со сна человече, разыскивай свою одежонку.

Слава Богу, война продолжала щадить Сироткин хутор. Только и того, что стеклянные банки перекликались испуганными голосами, да с верхней полки им отвечал сверчок.

Пытаясь уснуть, Андрей мысленно перенесся в купе поезда дальнего следо­вания, где на столике позвякивает ложечка в стакане с недопитым чаем, и где скрипучие переборки передразнивают любителя уединения полночного сверчка.

«Нет никакой войны,– продолжал заниматься самовнушением Андрей. – Я еду туда, где в тумане стадами бродят лохматые сопки и живет холодное тече­ние Куросио… А проникающие через неплотно прикрытые двери чулана  всполохи порождают фонари безымянных полустанков».

Но вот машинист уводит поезд на лесную визирку и уже не фонари, луна мелькает в кронах вековых ясеней. Где-то здесь должен быть дуб-одиноч­ка, дощатая лачуга и скучающий на привязи белый пес, который при ближай­шем рассмотрении оказывается свистуном.

Мужичок протягивает полную желудей расписную горсть и голосом станцион­ной торговки пирожками предлагает товар в обмен на шкалик самогона.

– Ты же специализируешься на синеньких,– подсказывает свистуну Андрей, однако поезд уже несется руслом исчезнувшей реки, мимо диковинного каменного цветка, чертова пальца, осанистой ветлы, с хрустом прокладывая путь среди зарослей полыни, такой же горькой, как и всё, куда приходит война.

И здесь с Андреем произошло то, что бывает с пассажиром на остановках. Он проснулся от тишины за стенами бабушкиного дома, которая лишь самую малость была разбавлена шумом гибнущих под колёсами стеблей полыни. Умолкли наконец пушки, угомонились истеричные банки и вновь задремал на своей полке обитатель потайных уголков сверчок. И только продолжала роп­тать потревоженная поездом трава долины исчезнувшей реки.

Мысленно поблагодарив себя за предусмотрительность, Андрей оделся и вы­шел на крыльцо. Сердито, словно застрявший в граммофончике вьюнка шмель, гу­дел о черепицу дождь, в саду все время что-то вздыхало и причмокивало. Это измученная многодневной засухой земля утоляла жажду небесной влагой. Ничто, кроме дождя, не смело тревожить ночь. Съежилось даже зарево в полосе отчуждения. Наверное, там догорал остановленный снарядом поезд, тот самый, который так и не довез Андрея туда, где в тумане бродят стада лохматых сопок.

Почему-то вспомнил бабушку, вернее – её слова: «Проснусь среди ночи и так тоскно на душе от разных мыслей, что хоть заживо в гроб ложись.

– А ты переезжай к нам,– отвечал Андрей.– Отдельная комната и тарелка супа для тебя найдется.

– Скажешь такое,– сердилась бабушка.– Что я у вас делать буду? На лавке возле подъезда смерть выглядывать? А здесь у меня, Андрюшенька, лекарство имеется. Только проснусь и сразу за дело. Прибираюсь в доме, или носки прохудившиеся штопаю. И уже не так тоскно делается. Запомни, внучок, слова малограмотной старухи: все  хвори у человека от безделья. Ты думаешь, почему женщины дольше мужиков живут? Потому, что работу себе всегда находят. А мужик что, особенно городской? Какое у него отвлечение от дурных мыслей? Вот и ты когда выйдешь на пенсию, сразу переезжай сю­да, для кого же я дом берегу… При деле всегда будешь, а работа, Андрю­шенька, главное средство от душевных хворей. И старуха с косой к трудо­любивым с пониманием относится. Глянет – человек занят делом, ну и отой­дет в сторонку.

Андрей ещё тогда подвился грамотной речи бабушки и её мудрости. Но то­лько теперь понял, откуда она. Книг хоть и немного, сотни полторы, но они не просто занимали место на выкрашенной в светло-синий цвет этажерке. Особенно много закладок в Ветхом завете и жизнеописании генералиссимуса Александра Васильевич Суворова.

А житейская мудрость – это от степных амазонок, которые у Матушки Земли учились умению взнуздать норовистую лошаденку, провести ровную, без ог­рехов, борозду и без сгинувших невесть где мужиков поднимали на ноги де­тей.

Впрочем, Андрей и сам понимал, что бессоницу лучше всего восполнять де­лом. Умылся, зачерпнув горстью падающей с крыш небесной влагой, вытер насухо бороду и зарядил печку принесенными ещё вечером  полешками.

Небесным водопадом бормотал дождь, вначале робко, а потом в полный го­лос ему принялся подпевать чайник, протрубил, обещая приход нового дня, фельдшерицин петух.

«Уцелел, пернатый,– обрадовался Андрей.– Дай Боже, того же самого и твоей хозяйке».

Позавтракал парой кукурузных лепешек, макая их в подсолнечное масло, по­том, вместо булочки, сгрыз пшеничную и завершил трапезу кружкой чая.

Утро выползло, словно зверь из обжитой берлоги. Неохотно, с оглядкой на сбитые танковые башни и женскую фигурку в полиэтиленовом дождевике.

«До чего же безбашенная,– мысленно ругнулся Андрей, склонившись к окош­ку, на стекле которого струйки небесной влаги рисовали полные грусти этюды– Никак, на работу подалась?.. Ну вот, она ещё и возле убитых ос­тановилась. Иди куда шла, этим уже не поможешь».

Проводив Ульяну взглядом до поселковой околицы, занялся приборкой. Про­тер запотевшие изнутри окна, отчего в горенке сделалось чуток светлее и вымыл дождевой водой полы с облупившейся местами краской. После перебрался в сарай и до самого полудня наводил там порядок. Для чего-то пересчитал и сложил в другой, предварительно очищенный от сухого помёта угол кирпичи, выбросил под дождь изношенную до крайности обувку и сделанным из расторопши веником  собрал паутину, хозяева которой, скорее всего, откочевали в более уловистые места.

Повторную ревизию чулана провел без спешки, попутно прикидывая – на сколько дней хватит бабушкиных припасов. И был щедро награжден за тру­ды, обнаружив в ящике с сигаретами  банку, на крышке которой было нацарапано: «Табак. Семена»«

«Живу, – возликовал Андрей.– Теперь куревом обеспечен до конца дней своих! Засею весной две… Нет, три грядки… А сейчас ограничусь цветочным горшком. Наполню свежей землицей, потрачу щепотку семян и поставлю на подоконник… Жаль, не из чего «козьи ножки» вертеть. Книги бабушка Лиза собирала не для того. Ну ничего, вырежу из вишняка трубку. Или слеплю из глины, вон её сколько выброшено из обводной канавы».

Рассвет следующего дня застал Андрея на чердаке бабушкиного дома. Всё так же, без передыху, бормотал дождь, словно извинялся за то, что поз­волил столь долго своевольничать засухе.

«Теперь опята с вешенкой обязательно брызнут,– молча радовался Андрей, перелопачивая  семечки,– Только бы сильные морозы не грянули. А слабенький осеннему грибу не помеха».

И небеса вняли словам отшельника. На исходе третьих суток дождь сменил­ся снежком и морозцем. Но они уже не могли остановить напоенные небес­ной влагой грибницы.

«От чрезмерного обилия влаги, картошка на поле, чего доброго, гнить начнет,– забеспокоился Андрей. А без неё грибную похлебку не сготовить».

Ему бы подождать, пока земля чуток протряхнет. Но, как говорится, рези­новые сапоги и танки грязи не боятся. Тем более, если  маршрут проложить по склонам балок и полезащитным полосам. Вот только прежде следует убе­диться, что войско покинуло окрестности Сироткина хутора.

Остановят, потребуют паспорт, а у него, вместо документов, пара куку­рузных лепешек в рюкзаке. Да и видок, как у беглого каторжника. Впрочем, опасения оказались излишними. Отсюда, с половецкого кургана, не просматривалось никакого движения, а о отгремевшем здесь сражении напоминает лишь сделанный из жердочек крест, да мелодия предзимья в исполнении срывающейся с геодезической вышки  ка­пели.

Оборонявшееся войско уползло на запад, оставив после себя теряющуюся где-то за лесом рваную колею, а другое, наступавшее, похоже, оттяну­лось за полосу отчуждения.

Андрей ещё раз оббежал взглядом засыпанную на треть прореху в плотине, у основания которой плескалась внушительных размеров лужа, кладбище, Сироткин хутор, где с потухшей топкой теперь стоял лишь дом бабушки Лизы.

«Наверное, сегодня воскресенье, раз Ульяна с утра затопила печь,– дога­дался Андрей.– Хотя выходной у сельской фельдшерицы случается ещё реже, чем предшествующий четвергу дождик… Наверняка из поселка привезут кого-нибудь на перевязку. Или капитан за лекарствами прикатит… Хотя нет, он, если уцелел, то сейчас зализывает раны далеко от хутора».

Заодно прикинул маршрут вылазки. Если двигаться посадками до поймы исчезнувшей реки, а потом от осанистой ветлы повернуть к лесу, и уже оттуда асфальтом спуститься к сбитой из горбыля лачуге, то он окажется длиннее прежнего. Однако ради картошки с грибами Андрей готов был про­топать лишний километр, и заодно форсировать гиблые овраги, которые только и ждут, как бы половчее сдернуть сапог с ноги усталого путника. Передохнул в пойме исчезнувшей реки. Присаживаться, правда, на повален­ный древоточцами осокорь не стал. Побоялся вспугнуть выводок проклюнув­шихся из-под коры вешенок, самых рассудительных грибов малой родины Андрея.

Появляются на свет уже после того, как червяки залягут в зимню спячку и первые утренники обезопасят от гнилостных бактерий. Упруги, словно девичья грудь, пахнут осенним небом, а в содружестве с картошками по­рождают такой аромат, что отобедавшего человека вновь тянет за стол.

Сопровождавший Андрей ветерок, постыдившись без спросу войти в торже­ственную тишину леса, остался на опушке. Похоже, заробел перед одетыми в золотые ризы кленами, строгими ликами сосен, лампадно-мерцающими скумпиями и патриархом-дубом, на неохватном стволе которого виднелись оставленные цепью потертости.

Оставив дуб по правую руку, Андрей продолжал держаться визирки до тех пор, пока та не вывела его на асфальт. Обмыл в придорожной лу­жице сапоги и бодренько зашагал вниз по склону к сбитой из горбыля лачуге.

Отсутствие дыма и тишина свидетельствовали о том, что огородники покинули летний стан. Причем, убрались в спешке, оставив у обочины проселка десятка полтора ящиков на растерзание дождям.

«Вот и славненько,– подумал Андрей.– Никто не помешает собирать в жит­ницы. А собирать есть что. Огородники, видать, побрезговали мелкой кар­тошкой, а дождик, спасибо ему, обнажил клубни покрупнее. Теперь одной ход­ки будет маловато…»

Но, как говорил в таких случаях шебутной старикашка-сопалатник, у кото­рого имелись прибаутки на все случаи жизни: «Видать удачу и держать её за жабры – две большие разницы»« И тут же добавлял: «Не хвались, идя на рать, а хвались, идучи с рати».

Андрей шевельнул плечом, освобождая его от рюкзака, но в этот момент за лачугой брякнул мобильник и послышался раздраженный голос:

– Ну я, а хто щэ можэ буты… Шо роблю? В носи колупаюсь. Ащэ мишэнь пробую до купы стулыты. Ну, в яку дротыкы кыдають… Вы, засраньци, на йому сало ризалы, а собака погрыз… Чы годував я його?.. Самому жэртыничого. Оци, якых мы турнулы позавчора з ха лабуды, чкурнулы так швыдко, що й собаку забулы. А я повынэн його годуваты… Хай вин тоби здохнэ на цэпу… Ты скажы ротному командырови, шо тут нэмае сэнсу стэрэгуваты. За ранок тикы одна автивка прошмыгнула. Знамо, зупыныв, старцюга някыйсь за кормом… Тычэ мэни пид носа гаманэць с двадьцятьма грывнямы… Так я, той, зияв з нього картуза, пошты новый. И запаску з багажныка забрав. Хоть якыйсь навар…Шо робыты думаю? Чекаты, колы мэнэ заберуть звидсы. А тым часом буду кыдаты дротыкы в пэса. Хай, тварюко, знае, як я  майно трощыты…

Лишь сейчас Андрей узрел рядом с лачугой серпантин из железобетонных блоков. Серые, на сером асфальте. Такие заметишь только когда врежешься  передним бампером.

Андрею осталось одно – поскорее убраться от беды подальше. Пусть живые сами решают свои проблемы. А он тот, чье имя значится на кладбищенском кресте, тот, кто обозначил своё отношение к остальному человечеству од­ной фразой: «Да хоть поубивайте вы друг дружку»«

Но Андрей ничего не сказал о тех, кого люди снисходительно именуют братьями меньшими. С какой стати, спрашивается, худо отзываться о зарянках или лазоревках? Ведь это только человеки обучены плевать ближнему в душу. А коль так, то почему привыкший уступать дорогу малой козявке Андрей должен уйти под вопли истязаемое зверя, которые чередовались двумя строчками дурацкой песенки: «Пиду, втоплюся у ричци глыбокий, шукаты стануть, нэ скоро знайдуть»?

И так несколько раз: «Пиду втоплюся», собачий визг. «Пиду втоплюся», собачий визг…

Андрей ничего не сказал служивому. Он просто стал между ним и белым псом, в загривке которого бандерильями торчали два дротика о таким без­участным выражением лица, что вполне мог сойти за огород­ное пугало.

– Шо цэщэ за прымара?– удивился служивый, опуская руку с зажатым в па­льцах дротиком.– Тю, та ты ж той самый дидуган, якый мэни кавы пошкодував…Я тоби казав, шо щэ зустринымося? Казав. Тэпэр начувайся…Тикы кули на тэбэ тратыты нэ варто. Е щось краще…Бачыш оци дэсантни ножи? Йых мэни нимэцькый побратым подарував… Я нымы сэпара завалыв, колы набои скинчылысь.

Андрей продолжал стоять там, где стоял, делая вид, что угрозы касаются кого-то другого. И почему-то был уверен, что не может так запросто один человек ради забавы испытать на другом убойную силу десантных но­жей.

– Мовчыш?– зловеще поинтересовался любитель «кавы».– Ну то ж бо начувайся. Спочатку влучу тоби в ливу ногу, потим – в праву. А колы впадэш навколишкы, провирю – чы захыстыть борода твою горлянку вид трэтього ножа?

Служивый заблаговременно праздновал победу. Ещё бы, на полголовы выше, под казенным свитером бугрятся мышцы, в руках по десантному ножу. Прав­да, он ещё не знал, почему в пристанционном поселке юного Андрея про­звали «шибеныком» и бешенным волчонком.

Схватка закончилась мгновенно. Успевший всего один раз метнуть нож, служивый лежал с прокушенным горлом, а над ним, опершись на правое ко­лено, нависал Андрей и стекающая по его бороде кровь пятнала казенный свитер.

Кровь стекала и по рукоятке торчащего в левом бедре Андрей десантного ножа, который успел метнуть любитель дармовой «кавы».  Но он пока не ощущал боли. Точно так не чувствует рваных ран в первую минуту после сшибки с  волкодавом дикий зверь. Всё без остатка поглотила клокочущая ярость, которая, пожалуй, будет действенней любого наркоза. Поэтому завязшую в бедре сталь выдернул одним махом, словно занозу уда­лил, пристроил поверх брюк сложенную вчетверо белую тряпицу, которую таскал в кармане вместо носового платка, и зафиксировал её сделанной из ремня удавкой.

Управившись, взглянул на уходящий к западу асфальт, где в любую минуту могли показаться дружки  служивого. Однако на всём обоз­римом пространстве имелось всего две души. Он сам и белый пёс, которого колотило так, что из ран выпали дротики-бандерильи.

– Успокойся, дурачок,– молвил Андрей и удивился собственному голосу. Точно так, хрипло, звучит гитара, к пыльным струнам которой после долго­го отсутствия прикоснулись огрубевшие пальцы хозяина.

Но пёс понял, что чужак не намерен метать острые стрелки, а в рюкзаке за его спиной, возможно, найдется что-нибудь более съедобное, чем пах­нущая салом расписная картонка. И без долгих колебаний доверил проткну­тый в двух местах загривок.

– Сволочи огородники,– сказал Андрей, прислушиваясь к звучанию посте­пенно обретающих былую гибкость голосовых  связок.– Неужто жаба задавит купить тебе ошейник? Жди теперь, пока потертость вновь шерстью обрастет… И вообще, что за людишки, эти огородники? Откуда у них мо­да сажать на цепь чад Божьих? А мне – то одного освобождай, то другого… Ладно, пошли отсюда.

На бездыханного любителя «кавы» даже не оборотился. Это только в сериа­лах маньяки-живодеры возвращаются на место преступления, а он просто защищал топающего рядом пса и себя самого.

Передохнули в пойме исчезнувшей реки. Андрей на поваленном осокоре, где набирали силу вешенки, пёс устроился в траве напротив. Глядел на Андрея внимательно, будто хотел спросить: не найдется ли у спасителя чего-нибудь пожевать?

– Прости, друг, – повинился Андрей, – за мою недогадливость. Вот, грызи на здоровье. Вторую лепешку хотел оставить себе, всё же ушел из дому без завтрака, однако пёс так быстро проглотил  порцию, что пришлось отдать и свою.

– Жуй, а я займусь делом…

Потуже затянул ремень на тряпице, затем высучил левую брючину. Пусть уж кровь стекает на землю. В сапоге и без того мокро. Заодно оглядел пса, у которого продолжал кровоточить загривок. Похоже, один из дро­тиков задел вену.

– Потерпи малость. Придем домой я и тебя перевяжу. В сундуке бабушки Лизы целый ворох старых простыней, пустим одну на бинты… Послушай, а не Снежком ли тебя кличут? Ульяна говорила, что у неё пёс куда подевался… Ну точно – Снежок, коль хвостом виляешь. Может быть, заодно пове­даешь, каким ветром тебя занесло к сквалыгам огородникам? Подумал, что хозяйка уехала навсегда и решил заделаться бродягой, вроде меня?.. Ла­дно, не будем ворошить прошлое. Все  горазды ошибаться. Главное, хо­зяйка обрадуется твоему возвращению. А она специалист по перевязкам. Не то, что я… И вообще, я – последний остолоп. Прошел мимо женщины, локоны кото­рой обладают удивительным даром перенимать медовый свет луны и аромат осенних хризантем. Но, надеюсь, ты об этом ей не скажешь… Ладно, потопали. Похлебаем водицы из артезианской скважины, заодно обмою бо­роду и погляжу – сколько воды набежало в пруд.

И они пошли. Впереди возвращающийся домой белый пес, за ним, чуть отстав, ковылял Андрей. Издали взглянуть – бородатая тень бабушки Полины по прозвищу «Рубль-пять». И каждый их шаг пунктиром отмечали созвучные с полевыми маками капли крови.