Они сидели на берегу обрывистой тихой речки.
Первые поблеклые листья чуть вздрагивали не то от ветерка, беззаботно прогуливавшегося по лужайке, не то от крика старухи, которая пасла за лозняком коз.
За спиной у Ярослава чёрная дождевая туча. А над Маричкой – солнце: яркое, весёлое, беззаботно сияющее, как и она сама. Казалось, он своими крепкими юношескими плечами остановил надвигающуюся на неё грозу, и от этого девушка такая радостная и счастливая.
– Ярик, – спросила она с лёгкой иронией, – зачем я тебе?.. Ты такой уверенный и смелый… Девчата на тебя засматриваются, сохнут, а я – серая неприметная и беспомощная уточка, как вон та, запутавшаяся в водорослях и не знающая, как выбраться.
– Ты – моя энергия жизни, моё сердце, моя душа! Когда ты рядом, у меня дыхание перехватывает, словно я с самой высокой точки качели лечу вниз, – ответил Ярослав, переполненный искренним чувством.
От сказанных слов у Марички под сердцем разлилась приятная истома, как и у каждой девушки, которая бы услышала такие слова. Она ощутила в себе такой бурный прилив счастья, восторга и крайнего возбуждения, который немедленно надо было выплеснуть. Рванулась, жадно обвила руками Ярика, поцеловала в губы – до острого, как бритва стона, до одурения. Затем покорно обмякла, уступая его нетерпеливым бестыжим ласкам.
Мерно качались вершины верб и сосен, а на земле чутко насторожились кусты резеды и репейника, скрывая от чужих глаз только что случившееся. В синеве неба парил коршун. По реке прытко носились стрекозы. Неуклюжая уточка выбралась из водорослей и с любопытством смотрела на онемевшую от счастья парочку.
Проводив Маричку, Ярослав шёл домой в приподнятом настроении и размышлял о свадьбе.
Женюсь, думал он. А что – двадцать два года, возраст что ни на есть приличный, в самый раз семью заводить! Объявлю родителям и не отступлюсь! Конечно, орать начнут: «Не оперился!.. На нашу шею!.. Научись зарабатывать, а потом!..»
Не доходя до своего двора, встретил соседа. Он завзято ставил мощные железные ворота с выкованными узорами, а старые, дряхлые деревянные выбросил на обочину.
– Бог в помощь, Дмитро Дмитрович! – кивнув на ворота Ярик, поинтересовался: – Где такую красоту раздобыли?
– Где-где?! В Караганде! Сын «Нашей почтой» из зоны АТО прислал. Они там с сепаратистами соприкосновение имеют и народ тамошний уразумляют, как надо Украину любить.
– Дмитро Дмитрович, так це ж грабёж! Мы ж вызволители, а не грабители. Так Донбасс николы украинским нэ будэ!
– Будэ! – крякнул Дмитро Дмитрович, утрамбовывая бревном вокруг крепёжного столба цементный раствор. – Ище трошки дожмём и всё станэ на свои мисця. У войны лицо не меняется. Як тысячу лет назад, так и сегодня. В Римской империи неотъемлемой частью войска были скупщики. У солдат за бесценок награбленное скупали. А в Великую Отечественную!.. Сам маршал Жуков не гнушався грабежом промышлять. Из Германии целые эшелоны отправлял в Россию, к себе домой. Сын мой, что?.. – по мелочам орудует! Придбал всего только одни ворота, а вон Иван Кислый своему отцу два новеньких трактора пригнал!
Ярослав вошёл в дом, полный решимости объявить родителям о своём стремлении жениться на Маричке.
Мать стояла возле печки, помешивая большой деревянной ложкой в миске яблочное варенье. От услышанной новости чуть не выронила из руки ложку.
– На ком?.. На ком?! Та у нэи ж не вси дома!.. Токо и думаэ, як поприглядистей губы накрасыть та хвост распушить! Ни Богу свичка, ни чёрту кочерга!
Отец встал из-за стола, медленно, тяжёлым шагом прошёлся по комнате, заложив руки за спину, спросил:
– Ну и за какие шиши ты собираешься кормить семью?
– Пойду в военкомат. Попрошусь в зону АТО, наприсылаю вам из Донбасса добра всякого, продадите… Денег столько выручите, что и на отдельное жильё хватит. Вон, Кислица – из зоны боевых действий два трактора притарабанил, а я, что – хуже?!
– А если убьют! – Продолжил отец строго. – Я столько денег угатил, чтоб тебя от войны отмазать!
– Не убьют. Я – везучий!
– Излишняя поспешность портит дело. Запомни: заторопка со спотыкачкой живёт! – Да и родители Марички не согласятся. Им зятя хочется иметь не такого сопливого, как ты.
– Никакого АТО! – запричитала мать. – В крайнем случае, если уж так приспичило, приводи и живите! Слава Богу, у нас места хватит!
Маричка приняла предложение Ярослава с восторженным визгом. Забалаболила о чём-то несуразно прекрасном, полном роскоши и романтическом, которое ожидает её в недалёком будущем. Казалось, ещё миг – и она от радости взмахнёт крыльями и от земли оторвётся. Торопливо расстегнула рубашку Ярику и в порыве острого ликования прижалась щекой к его горячей груди.
– Ярик, – сказала она, погружаясь в глубину своих размышлений. Лицо стало серьёзным, уравновешенным. Далеко спрятанные мысли вдруг обнажились. – Я очень боюсь тебя потерять, но семейные отношения нам надо строить отдельно от родителей, с комфортом, а для этого нужны деньги, и немалые…
Взгляд её словно всверлился в душу любимого и ждал ответа.
– Я об этом уже позаботился. – Ярослав крепче прижал к груди Маричку. – В военкомат ходил. Меня записали в «Правый сектор», завтра – по батальонам распределят. Во Львове формируется целый эшелон на Восток. Там и заработаю много бабок!
Посмотрел на будущую супругу, оценил её молчаливое одобрение и с удивлением увидел, как из тихой серенькой уточки она превращается в солидную важную птицу. И с ещё неосознанной тревогой почувствовал, как в его жизнь входит что-то сложное и неотвратимое, которое он разумом пока не может понять.
***
Снаряд просвистел как будто над самым ухом и упал метров за сто от Ярика, на плешь вытянутой поляны, через которую бежал военнослужащий. Взрыв оторвал бегущего от земли. Шмякнул прямо на каменюку так, что, казалось, и у Ярослава в холодец превратились внутренности.
Повернул голову вправо и от растерянности захлопал ресницами, словно коваными воротами соседа: на него, как сифилитик с провалившимся носом, смотрела гаубица отбитым по самую башню стволом, из обрубка струился лёгкий витиеватый дымок.
– Пронес-с-ло-о! – только и вырвалось у новобранца. Пошатнувшаяся уверенность в лёгком заработке невольно вкралась в его сознание. Он не ожидал, что в Донбассе не всё так гладко, как пишет пресса, и показывает телевизор, что даже легко можно распрощаться с жизнью.
Когда живёшь среди покоя и уюта, а войну видишь по телевизору, всё воспринимается не так трагически, как бывает на самом деле. Как бы ни сочувствовал людям, попавшим в бедственное положение, как бы ни сопереживал их горю, и десятой доли не ощутишь того ужаса, который тебя охватит, когда сам окажешься в их шкуре.
Священники у него на родине постоянно твердят, что жить по законам греха, значит жить по звериным законам, – думал Ярик, на зубок знающий Божьи Заповеди, – что свобода заключается в действиях, направленных только на милосердие, что вторая заповедь: «Возлюби ближнего, как самого себя» говорит о том, что всякое зло, происходящее в мире, воспринимается не как постороннее, а как своё собственное. На деле же всё далеко не так!..
Захотелось так зарыдать, чтобы выплакать весь грех человечества, но слёзы застряли в горле и перекрыли дыхание.
Ярик прибыл на линию соприкосновения к шапочному разбору: население было уже всё разграблено прыткими батальонами и вэсэушниками до нитки. Изредка попадалась «крупная рыба» ввиде отжатых автомобилей, да и та припадала офицерскому составу.
Пресловутая пропаганда о высокой дисциплине, нравственности и непобедимости украинской армии оказалась блефом, патриотизм – шкурничеством, геройство – бредом и мародёрством. Имущество и горюче-смазочные материалы сбывались за самогон, потом шли разборки, а самодурство командиров порой доводило солдат до самоубийства или рабского состояния.
Лётчик сбросил бомбу на сквер, в котором играли дети, – горы трупов простых мирных граждан. Самолёт сбили. Лётчик погиб. Его хоронят не как убийцу, а как героя, с почестями, совершившего великий подвиг.
Нет, не о такой боевой жизни мечтал Ярик.
Сначала пытался оправдать творимое на передовой словами соседа, прилаживавшего к старому забору ворованные ворота: мол, война порождает грабёж и мародёрство, что в каждом из нас живёт генетическая память пещерного человека, неощущаемая в повседневности, но при благоприятных условиях вспыхивающая в сознании с яркой силой.
Постепенно человеческое брало верх над животными инстинктами, и Ярослав впадал то в уныние, то в ярость. Да, эгоизм силён в каждом из нас, думал он, но в каждом из нас ещё живёт и радость жизни, почтение к её могучей силе, которая со времён предков преодолевает в человеке мерзостного дикаря, берёт верх над соблазном только для себя завоёвывать место под солнцем. Тем жизнь и прекрасна, что думает и о других. Иначе утрачивается весь её смысл.
Вспомнил, как батальон вошёл в дачный массив, много горожан пряталось в нём от боевых действий. У одного дачника был генератор, с помощью которого из скважины насос качал воду. Стояла несносная жара и все пользовались этим спасительным родником. Вместе с беженцами – также и ополченцы, хозяин никому не отказывал. Узнав о том, что владелец генератора поил водой ещё и ополченцев, комбат укропов приказал взорвать вместе с генератором и домик.
О, как хотелось Ярославу посмотреть в глаза нелюдю, оставившему сотни людей без воды, и тайком прикончить его.
Доносчик сновал мелкой бабьей походкой по всем дачам, довольный, что в его прочном двухэтажном особняке расположился штаб.
– Чтоб ты нечистотами захлебнулся! – бросали ему вслед страдающие без воды дачники.
Комбату укров приглянулась смазливенькая жена подонка, и он без обиняков взял её в любовницы. Как ни вымаливал жену, ни валялся в ногах всесильного верховода выхрест, кончилось тем, что прислуга комбата не побрезговала и им.
***
Прошёл нудный, моросящий дождь. Мокрые листья, как лохмы, свисали с увядших деревьев. Было ветрено и промозгло. Угрюмость осени и надвигающейся зимы заползала в тревожную душу Ярика. Царящая расхлябанность в батальоне унижала и мучила. Вестей от Марички не было уже давно.
«Счастье найти куда легче, чем удержать», – думалось ему всё чаще.
На окраине посёлка грязь и сырость. Ярослав с напарником стоят в дозоре. Напарник – тёртый калач, за спиной три судимости. Оказался на свободе по амнистии «Правого сектора». Из-за крупного мясистого носа кличка у него – Рубильник. От нечего делать грузит Ярика своими похождениями:
– Магазинчик в глухом местечке стоял… Как его не обтяпать! Народ редко заходил днём, в основном после смены. Всего одна продавщица и та подёрнутая морозцем. Пошли на дело. Корешка на стрёме поставили, всё чин-чинарём! Торгашка встретила нас с улыбочкой: как никак – два красавчика нарисовались! Но, когда нож к горлу приставили – улыбка её упала.
– Что вы, ребята, та забирайте всё, на что глаз лёг! Жизнь дороже всего! Вот вам и деньги… – все, до копеечки! Если хотите, давайте пересчитаем!.. – В общем, проехалась лапшой по нашим ушам, усыпила бдительность. А мы, лопухи, и рады стараться. Забрали выручку, колбаской, водочкой загрузились. Только на порог, а тут – менты! Оказывается, у неё под ногой педаль была замаскированная. Нажала на неё – в ментовке сигнализация и сработала.
Рубильник вздохнул с большой обидой и сожалением, что не удалось тогда попировать вволю.
Заморосил дождь. На небе две чёрных тучи набежали одна на другую и загрызлись, словно собаки.
Вдруг глаза рассказчика – вытертые, как у бомжа штаны, округлились до неузнаваемости.
– Оп-па на!
У правосека спёрло дыхание.
По улице, между берёзок, лёгкой быстрой походкой в посёлок шла девушка. Одета она была в скромненькое поношенное пальтишко, но в фигурке её проглядывало молодое красивое тело, а простенькая одежда не затмевала всех её прочих прелестей.
– Точно, от террористов чешет! – сказал, настораживаясь, Рубильник. Товарец – дай Бог каждому!
Девушка перепрыгнула через водовымоину и по ослизлой тропинке прытко поднялась к крайней хате. Скрипнула деревянной покосившейся калиткой, вошла во двор. Тщательно о траву очистила резиновые сапоги от грязи, повозилась с навесным замком, оглянулась по сторонам и юркнула в безлюдную темноту жилища.
… Они вошли внезапно, когда она растапливала дровами печку.
– Мадам, мы к вам в гости. Извините, что без стука – положение обязывает, зато с почтением. – Рубильник, юродствуя, поклонился. – Откудова изволили в этом бомжатнике нарисоваться?
Девушка от неожиданности побледнела и замерла. Глянула на пришельцев, сильней стиснула зажатое в руке сучковатое полено.
– Ну-ну телись побыстрей, как зовут, с кем, когда и где встречалась? К кому здесь вынырнула? – Рубильник, напустил на себя строгость следователя. – Телись!.. Телись, пока у меня желание не пропало тебе внимание уделять, – властно крикнул, зыркая по углам.
– Звать – Любой. В лес за грибами ходила. Вот… полкорзиночки маслят всего и насобирала, – ответила девушка, сдерживая в себе страх.
– Допустим, а чего в твоей халабуде холод собачий, и запаха жилья никакого?
– Дрова экономлю. И вообще, какое ваше дело топлю или не топлю, – ответила с раздражением Люба, взяв себя в руки. – Слава Богу, вы нас вызволили от террористов, теперь нам воля! Чего хотим, то и делаем!
Рубильник кисло сморщился.
– Слышишь ты, не гони пургу, а отвечай конкретно, раз власть тебя спрашивает!
– А я и ответила.
Девушка нагнулась, засовывая в печь полено, выказав всю соблазнительную гибкость и стройность юного тела.
Похотливый огонь желания вспыхнул в расширившихся зрачках Рубильника. Отбросив автомат в сторону, он набросился на девушку жадно и оголтело.
Люба пружинисто вывернулась из его хватких рук, попутно саданув поленом в губы и по мясистому носу. Рубильник озверел. Привыкший к беспощадным тюремным схваткам, в ловком прыжке настиг её и так ударил, что тело девушки обмякло.
– Вот так-то лучше! – сплюнув с распухающей губы кровь, стал срывать с Любы одежду.
Сердце Ярика забилось в страшной тревоге. Ему показалось, что это не девушка из оккупированного посёлка, а его родная Маричка, что она нуждается в его помощи, что ещё миг – и произойдёт роковая неотвратимость. В голове всё перепуталось: и любовь к Маричке, и злость на неё, за то, что одобрила его решение ехать в злополучный Донбасс на заработки. Как!? Как остановить это животное!?
Вдруг руки сами ощутили холодок стали автомата и его тяжесть. Проблеск мысли накрыла ярость, но не успел он на голову насильника опустить приклад, как в голове у него всё перевернулось, потолок упал на пол и он потерял сознание.
Ярослав пришёл в себя, когда рука Любы трясла его за плечо.
– Очухался! Пошли! – сказала она окрепшим голосом, одёрнула юбку и брезгливо отошла от мёртвого, скрючившегося тела Рубильника.
– Давай-давай, пошевеливайся! – услышал сзади себя строгий, не требующий возражения, голос и тут же получил в плечё грубый толчок. – Пока искать не кинулись… Ещё проскочим!
Ярик оглянулся, увидел белобрысого ополченца с худощавым остроскулым лицом, загорелым и жёстким. Замер в трусливой растерянности.
– Никак в штаны наложил! – с издевкой бросил ополченец.
Из соседней комнаты вышел второй разведчик, так же тайком коротавший день до вечера в хате Любы – высокий, под притолоку. Глаза – острые, неприветливые:
– Отваливаем! – глухо скомандовал он. – Можешь руки ему не связывать – не убежит. Сосунок – видно. Ладно, хоть и паршивенький, но – «язык»! А этого, – кивком головы указал на Рубльника, – в ярок волчарам на пропитание!
Ярослав стал шарить вокруг себя руками, смутно осознавая случившееся.
– Пошли! Пошли, не бойся. Отсидишься в плену, зато домой вернёшься, – пыталась привести Ярослава в чувство Люба.
Холод её ладоней растёкся по его лицу и прояснил сознание. Он покорно глянул на Любу и зачем-то протянул ей дрожащую руку, как будто для благодарного рукопожатия. Она по-девичьи сочувственно улыбнулась.
Незаметно проскочив улицу, разведчики углубились в рощу, стекающую к оврагу. Ветер вскоре утих, стало тихо, темно, непроглядно. Зажглись полуночные звёзды.
А в это время в далёком мирном городке на западе Украины из окна уютной, со вкусом обставленной комнаты своих родителей видела эти звёзды Маричка и отвечала Ярику на присланную им эсэмэску:
«Я – сумасшедшая! От воспоминаний о наших встречах я вся словно в тумане. Поднимаюсь над землёй и ничего мне не надо, кроме твоих объятий. Иду куда-нибудь, гляну в сторону – увижу деревья и вспоминаю, как ты целовал меня в лесу. Гляну под ноги – расстилается трава-мурава, и я снова ощущаю ласки твои там, на берегу… Гляну вверх, надо мной голубое небо, а на реке – серая уточка… До чего же всё здорово!
Господи, ну когда!.. Когда уже ты начнёшь присылать посылки?!»
***
Разведчики вернулись в расположение части заполночь.
Ярослава поместили в сырую, грязную камеру, освещённую тусклой лампочкой. У стены стоял голый топчан. Умывальник и унитаз давно забыли про воду. В воздухе – резкий запах мочи и фекалий.
– Нарочно запихнули в такую нору вонючую, – подумал он, – чтоб небо показалось в овчинку.
Ярослав коротал ночь на топчане то в забытьи, то погружался в короткий сон, но по-настоящему заснуть мешала головная боль от удара прикладом, вонь из унитаза и навязчивая, унылая мысль: «Что ожидает меня утром?»
Перед самым рассветом, дрожа от холода, подполз к двери, надеясь найти хоть какую-нибудь щелку, чтобы не задохнуться.
Господи, хотя бы скорей пришли!.. Хотя бы быстрей конец! – забормотал молитву, стараясь задушить рвоту.
В решетчатое окно над самым потолком тонким красным ручейком потекла заря, ляснул засов и на пороге появился рослый казак в папахе и с кинжалом на левом боку.
– Выходи на расстрел! – колупнув пальцем отвалившуюся от стены штукатурку, – сказал он холодно и сердито.
– Слава Богу, отмучился! – подумал Ярослав, ничуть не жалея о таком глупом конце.
Но его привели не на расстрел, а на допрос.
– Ну что… навоевался? – спросил худощавый с усталым лицом офицер. Голос тихий, уравновешенный. Сизый дымок вился у него меж пальцев, вытягиваясь к потолку.
– Похоже, что так, – ответил Ярослав хрипло, ещё не успев надышаться свежим воздухом.
– За что же кровь пришёл проливать? От какого бедствия?
– От агрессии России! – ядовито сострил ополченец, сидящий сбоку, тот самый, который взял Ярослава в плен.
– От агрессора, рвущего Родину мою на клочки, – ответил Ярик и добавил: – так, по крайней мере, твердят нам пресса и командиры.
Лицо ополченца перекосилось от душевной изжоги. Но офицер был спокоен.
– Мы не рвём на части Родину, а спасаем её. В жизни, парень, всё не так просто, как тебе кажется, – сказал он, так же тихо, как будто давнему своему знакомому.
После допроса Ярика отправили в лагерь военнопленных, где ему порой до того становилось от стыда тошно, что разрывало грудь. Душа скулила и стонала, особенно, когда колонной позора провели их по улице города, изуродованной до неузнаваемости минами и гаубицами «освободителей». На них смотрели с обочины женщины, старики и дети, оставшиеся без крова, но в лицах их в основном не было злобы, а только жалость.
Ярослав, устыженный их человечностью, смотрел на них и словно приобщался к осмысленной здоровой жизни, в которой не было места вражде и ненависти.
Через полгода посчастливилось – «всех на всех» обменяли.
И вот он в стенах родного дома. Уверен, что встреча с родителями, а особенно с Маричкой вылечит его душу.
«Господи, сын вернулся! Можно сказать, с того света, целый и невредимый!» – Вздохи ахи и слёзы вылились во вселенскую радость. Целовали, ощупывали – он ли? Удивлялись, чувствуя под своими пальцами его крепкое тело. Не верилось даже, что и в плену был: повзрослел-то как!
Потом сели за стол. Отец как-то сразу посуровел. Налил по стопке, спросил:
– Ну и чем думаешь заниматься дальше?
– Схожу к Маричке, она обрадуется не меньше вашего, а там дело покажет, – сказал Ярик, взбодрённый ошалелой встречей.
Глаза отца опустились к полу. Минутное молчание наполнило комнату тревожным напряжением. Ярослав это заметил и растерялся.
– Чего притихли? – спросил он робко, глядя на мать.
Мука отразилась на лице матери.
– Она замуж вышла… Кислый Иван с АТО вернулся – вся грудь в цацках… Со всего посёлка девки за ним, как над речкой стрекозы!..
Шустрее всех оказалась твоя Маричка, – сказал отец, решив узел разрубить сразу. – Девка она цепкая, своего не упустит.
Мать, чтобы хоть как-то раскрыть сыну глаза на непорядочный поступок Марички, сказала по-житейски просто:
– У каждой птички – шесток свой. У Савчуков сын тоже с АТО вернулся. Протянул молодой жене пригоршню с золотыми серьгами, перстнями да всякой дорогой всячиной: «На!.. Пускай все завидуют! Теперь ты у меня самая красивая и самая нарядная жена!». Так она от него, как от коросты, отпрянула. Извергом обозвала. К матери жить перебралась. А иные носят и хоть бы хны! И Маричка твоя носит…
На лице Ярика отразилась гримаса уязвлённого самолюбия, потом – злоба. Сердце, как огнём обожгло. Перед глазами явственно встало горькое прошлое, а новое – неясно и смутно. Молча опрокинул водку и потянулся ещё к бутылке. Отец задержал руку:
– Не дури! Девки слепым и глухим сделают, если за шиворот себя от них не утащишь.
Но Ярослав, оскалясь, нервно вырвал руку, налил полную стопку и выпил залпом. Задышал трудно, как тогда – в камере, наполненной зловонным запахом.
Родители, привыкшие видеть сына уважительным и мягким, опешили, и в растерянности, сжались в комок, понимая, что это уже не тот, не прежний их сын, что война вытравила из него всю ласковость, сделала угрюмым и жёстким.
– Выйду во двор… Посижу на лавочке. Хлебну свежего воздуха,– буркнул, вроде бы успокаиваясь.
И на войне, и в плену часто снилось ему родное подворье: то что-то сооружал в мастерской отца, то забор поправлял, а однажды даже перекрыл крышу флигеля. Сейчас всё показалось чужим и никчемным.
Вечерело. По сумеречному небу плыли угрюмые, тяжёлые облака, предвещая плохую погоду.
Подошёл к гаражу, толкнул дверь. Она открылась. Рядом со старенькой иномаркой отца стояла канистра с бензином. Долго смотрел на неё тупо и отчуждённо, словно не замечая. Вдруг в голове у него, как разряд молнии, блеснула мысль, разом разорвавшая все путы. Он съёжился, толком не осознавая на что решился, схватил канистру и помчался туда, где под навесом стояли два трофейных трактора Кислицы, ставшего вдруг до умопомрачения ненавистным ему.
– Вот так!.. Вот!.. На тебе!.. Получай! Не путайся под ногами! Всё лишнее – грех!
Облил их бензином и в судорожной ненависти чиркнул спичкой.
Лето 2015 г.