Не сошедшие с круга

С поклоном родной земле.

 Автор.

1.

Загорье просыпалось, наполняясь звуками. Выдал протяжный, с коленцами, голос петух у Соловьевых. Ему откликнулся собрат у Гавриловых. Забрехала лайка у Прибыловых, А со двора Капустиных поплыл мелодичный звон отбиваемой косы.

Фрол Звонарев прихватил в сенях ссобойку, извлек из дальнего угла сарая «литовку» и размашисто шагнул на избитую копытами улицу. Темень еще не рассосалась. Глухо переговариваясь, мужики и парни стекались к «канцелярии» – похожей на амбар избе, где располагалось правление колхоза.

Семеня кривыми ножками, последним явился Сидор Анисимович Копейкин – щуплый, с похожей на клочок пакли бородкой.

– Та-ак, кого у нас нет? – зорким взглядом окинул собравшихся широколицый, плотного сложения, бригадир Федор Васильевич Иванов.

– Тятька захворал – опустил вихрастую голову Василий Гаврилов.

Отправилисьна Сенькины Луговья. Как рассказывала Фролу мать, название луга было связано с именем ее прапрадеда Семена. Вместе с двумя братьями, имена которых не сохранились, он очистил от леса и разработал эту землю.

Луговья встретили косцов густым, как студень, туманом.

– И-эх, каси каса, пока раса! – тряхнул бородой Сидор Анисимович.

– Ну, с Богом, – сказал Иванов.

Цвиркнув слюной на ладони, чтобы ловчее держать косовище, первым нахраписто, с настроением пошел в разводья тумана Фрол. Правее него сплоченно двинулись Василий, Николай Подборонский, Иванов, Сидор Анисимович, Иван Карпович Капустин, Трофим Федотович Рыженков.

«Шасть, шасть, шасть…» – пели «литовки», и сочное разнотравье ложилось аккуратными рядками.

Сидор Анисимович оглянулся:

– Карпыч, ни жалей спины, будуть трудадни!

– Дык Фрол сямижильно преть!

Выпив росу, разлилось горячим золотом солнце. Утомленные работой, косцы взяли перекур, собравшись под толевым навесом на краю луга.

Подоспел на «линейке» председатель Прокоп Сидорович Копейкин. Пружинисто соскочив на землю, измял в крупной ладони клок намедни поворошенной травы:

– Сеном пахнет.

Иванов бросил взгляд в небо:

– Одонки надобно ставить.

– А ты, бать, как разумеешь? – спросил председатель.

– Всяк Еримей по собе разумей

– Ну, а все-таки?

Сидор Анисимович понюхал траву:

– Пора.

Лишь вознамерились заново косить, как Иванов указал в сторону леса:

– Глянь-ка!

Приблизились двое – в красноармейской форме, но без звездочек на пилотках. Один – поросший щетиной, с длинным подбородком и мясистым носом, лет тридцати. Другой – совсем еще мальчонка. Узкоплечий, с обветрившимися толстыми губами.

– Здоров, мужики! – уверенно произнес старший.

Косцы настороженно молчали.

– Поись бы чаво?

– Откуда такие хорошие? – спросил Иванов.

– Из Витибска, щитай.

– Ня ближний крюк, – сочувственно произнес Иван Карпович.

– Хаживал я туды по молодосси, – поддержал разговор Сидор Анисимович. – До Езарищ обратным ходом дотопашь, недалече Вяликии Луки, оттуль до нас рукой падать.

Старший с безнадегой продолжил:

– В Витебски топеря немиц.

– А оборона наша где? – спросил Прокоп Сидорович.

– Возля Лук вроди.

– А вы, вояки хреновы, почему здесь, а не там?!

– Што мы? Мы – сошки мелки. Командеры – хто куда. Нам што оставалыся?

Молодой его поддержал:

– Разрази меня гром, так и было.

– Тибя как звать-то? – поинтересовался Сидор Анисимович.

– Володькой. А это – дядя родный, Афанас.

– Поись ба, – повторил тот.

– Нате, – Сидор Анисимович отдал ему краюху хлеба.

Приняв подаяние, Афанас благодарно кивнув головой:

– Закурить ба, мужики.

Сидор Анисимович запетушился:

– Можа, ишо выпивку?

Все  же, выпростав из кармана штанов кисет, отсыпал Афанасу самосада.

Прокоп Сидорович нахмурил брови:

– Кто ж Родину защищать будет, если все звезды с пилоток посрывают?! По закону, я должен направить вас, куда полагается.

– Чего про нас говорить, коль сын Сталина сдался, – обронил молодой.

Прокоп Сидорович напрягся:

– Чей, говоришь, сын?

– Сталина… Фамилия у него только другая, у сына-то. Джугайшвеля никак.

– Ни могить такова быть! – уверенно произнес Рыженков. – Чтоба самого Сталена сын.

– Сосенней батареий командывал, – сказал Афанас. – Когды немцы поперли, паника случилыся. Тута яво мы и увидали. В обчей толпе двигалси… Ну, а потома танки вражьи зарычали, я Володьку хвать за шкирятник, в овраг скатилися. – Афанас закурил и, вернув Сидору Анисимовичу, кисет и спички, продолжил: – Высунылси я – гля: мущщина в фуфайки бяжить, указываить на избу. Немцы – туда. Ну, Джугайшвеля и вышел, руки поднявши.

Молодой уточнил:

– Только он теперь в гражданке был.

Капустин недоверчиво покачал головой:

– Дила-а.

– Вот тобе и дила, што сажа бела, – сказал Афанас.

– Вы мне, елки зеленые, народ не разлагайте! – рявкнул Прокопп Сидорович.

Афанас пальцем отстрелил окурок в сторону:

– А мы хто? Ни народ?

– Значит, так! Арестовываю вас! – принял решение председатель.

– С какова ражна?!

– А что с вами, поганцами, делать?! Вы же – дезертиры!

– Тогды разговор будить иной… –  Афанас вытащил из кармана штанов лимонку, грозно потряс ею перед носом Прокопа Сидоровича. – Вси, нахрин, взлитим! Вси, ды яди-но-ва!!

– Н-у-у, дури-ила, – погрозил ему пальцем Сидор Анисимович. – Нашел, чим шуткавать!

– Руки в ноги, Володь, – сказал Афанас.

Не отошли и десяти шагов, как он оглянулся:

– Извиняйте, мужики, ежели што ни так.

Пересеча тракт, дезертиры скрылись в ельнике.

Сидор Анисимович разрядил молчание:

– Ишь, пугануть вздумыл. Я, матроцем, не тако видал. При Порт-Артури, помню, чуть на мини ни подорвалися. Старпом наш яе выглядил. А то ба – поминай, как звали.

Приняв какое-то решение, Прокоп Сидорович вскочил в «линейку, зычно гикнул на Майку и уехал. Иван Карпович поднялся:

– Ну што? Один нажим, и по углам бяжим.

Сменив косы на вилы, Фрол, Николай Подборонский, Сидор Анисимович и Трофим Федотович стали наметывать одонок. Иван Карпович и Василий Гаврилов отправились вырубать выскордины для огородки. А от деревни тем временем выдвинулась с граблями женская бригада. Собрав высохшую траву в копешки, женщины двинулась по прокосью, «распуская» для просушки накошенное за утро. Пока они этим занимались, мужики взялись наметывать одонок.

Мускулистые, загоревшие, Фрол и Василий легко управлялись с вилами. Василий постреливал взглядом в сторону Тани Богдановой. В ситцевом выгоревшем платьице, она порхала на лугу, словно бабочка.

Сидор Анисимович цокнул языком:

– Пильна девка!

– Хараша Малаша, да не ваша! – подцепила его чернобровая Василиса, Матвеевна, жена председателя.

Сидор Анисимович не сдался:

– Бывали и наши рага в торгу.

– Мяли Ямеля, твая ниделя, – укоризненно посмотрела на него сухая, как щепка, Степанида Васильевна Коробова, сестра Иванова.

– У яво, бабыньки, тая ниделя завсигда, – рассмеялась дебелая Пелагея Калистратовна Соловьева.

– Будить вам, трипалки, – осадила товарок Екатерина Никифоровна, мать Василия.

Солнце пошло на спад, когда возвратившийся из Верходвинья Прокоп Сидорович скомандовал заканчивать работу.

– Насчет оружья што? – поинтересовался Капустин.

– Не до нас им. Немец десант под Торопец выкинул.

– Значит, он и сюда десант может, – вытирая травой лезвие косы, сказал Фрол. – Если по прямой, километров двадцать до Торопца-то.

Продолжая обсуждать встречу с дезертирами и сообщение о немецком десанте, косцы возвращались домой. Женщины группкой держались поодаль…

В деревне Фрол, отстав от всех, завернул к избе-читальне. Склонившись у окна над столом, Настя Капустина вырисовывала кисточкой на красной материи буквы. Увидев Фрола, приветливо улыбнулась:

– Подожди, сейчас закончу.

Дописав лозунг «Все для фронта, вся для победы над фашистской Германией!», Настя оставила его сохнуть и сказала:

– Встретимся, как обычно.

Когда Фрол напаривался к дому, сзади послышался нарастающий рокот. Остановился, дымя выхлопным газом, трактор ХТЗ:

Гордо восседающий в нем Петя Рыженков спросил:

– Повестку не принесли?

– Нет, а тебе?

– На работников МТС бронь. Только я все равно буду проситься… В танковые войска.

Подбежал Игнат, председательский сын:

– Петь, прокати!

– За-а-лезай!

Игнат пристроился рядом с Петром, тот рывком тронул трактор с места…

Отужинав, Фрол переоделся в белую рубашку и брюки. Вернулась с фермы мать. С нею был Ваня, младший из трех братьев Звонаревых:

– Нябось, на свиданку? – спросила мать.

– На свиданку.

– Долго не болтайси.

Замычали возвращавшиеся с пастьбы коровы. Отворив ворота, Фрол впустил Красавку. Колыхая грузным выменем, она застыла у скамейки-козульки.

Фекла Дорофеевна принесла подойник. Задзинькали о донце упругие струйки, наполняя двор духом парного молока.

– Ну, я пошел, мам, – Фрол направился к калитке.

– Ку-уды навострилси? – придержала Ваню Фекла Дорофеевна. – Неча, глазы выголивша, носитца! Книгу читай!

– Ну вот, кому можно, а кому нельзя, – обиженно шмыгнул носом Ваня.

За деревней Фрол свернул к роднику, возле которого лежал большой валун, прозванный Пророковым камнем. Согласно легенде, отправляясь в дальнюю дорогу, нужно было приложить к камню ладонь, что пророчило удачу.

Недалеко от Луговьев, за перелеском, находилась Иванова поляна. Раньше на ней справляли Ивана-травника. Собирались короткой июньской ночью. Жгли костры, прыгали через них, очищаясь от злых духов. Исполняли старинные песни про Ярило и Матушку-землю, водили хороводы. Самые отчаянные отправлялись в урочище Волчьи Ямы, где обильно рос папоротник. Пытались отыскать из тысячи растений зацвевшее.

В детстве Фрол слышал от мамы рассказ о цветущем папоротнике. Водился он в глухомани, рядом с волчьими логовами. Цвел всего одну ночь. Тому, кто выходил его искать, нужно было взять с собой лопату и белую простынь. Как только цветок найдется, следовало копать яму. В ней, как говорила мама, можно увидеть сундук с драгоценностями, так как в эту ночь духи отправляли его на просушку. После извлечения находки надо расстелить простынь, улечься на нее. От этого духи начнут беситься, скакать на огненных лошадках, но добраться к нашедшему клад будут не в силах.

Фролу вспомнилось, как при свете факелов он и Вася Гаврилов искали папоротник. Факелы выгорели, и в кромешной тьме ребята сбились с дороги. Отыскали сухое место, развели костер, а утром, заслышав звук паровоза на «железке», двинулись через дебри напрямик. Обессилев, вышли возле Бубенцова, в пяти километрах от Загорья. Ох, и ругалась тогда мама…

Камень еще не успел отдать дневное тепло. Прижавшись к нему, Фрол напряженно вглядывался в сторону деревни. Вот в мареве тумана нарисовался волнующий сердце силуэт. Настя подошла, безмолвно встала рядом. Фрол привлек девушку к себе, поцеловал в отдающие сладкой горечью губы.

– Чуешь, душицей пахнет? – спросила Настя.

Подала осторожный голос и умолкла кукушка.

– Тихо, – приложил палец к губам Фрол.

Со стороны леса доносилась негромкая речь.

– Не по-нашему лопочут, – прошептала Настя.

– Немцы это, Настюш.

Сползли от камня в сырую осоку, затаились в ней.

Опушкой, словно призраки, скользили человеческие фигуры. После того как они растворились в темноте, Фрол, увлекая за собой Настю, быстро зашагал в сторону деревни.

Загорье будто вымерло, лишь в доме председателя тускло светилось окно. Фрол постучал в дверь. Вышел на порог, в длинных сатиновых трусах и накинутой на покатые плечи кацавейке, Прокоп Сидорович:

– Стряслось чего?

– Фрицы за Луговьями!

Прокоп Сидорович схватился ладонями за лоб:

– Елки зеленые… Много?

– Шестерых насчитал. А там – кто их знает.

– Сейчас я.

Вскоре Прокоп Сидорович яростно накручивал в «канцелярии» ручку телефона.

– Слухаю, – заспанным голосом отозвалась на коммутаторе Матрена Нилова.

– Мотюшка, соедини с райкомом!

– Сделаю.

На другом конце провода послышался строгий голос. Не дежурного, а первого секретаря райкома партии Вострышева.

– Что у вас, товарищ Копейкин?

– У нас, Семен Николаевич, немцы.

– Где? Откуда?

Копейкин обрисовал ситуацию.

– Видимо, это диверсанты, – предположил Вострышев. – Завтра направляем для прочесывания  местности истребительный батальон.

Прокоп Сидорович, в задумчивости, вышел из «канцелярии»:

– Доложил…

Фрол вернулся домой, сел на прохладное крыльцо. Духмяно пахло молодым сеном, на востоке крался сквозь чащобу рассвет. Тишь вселенская, необъятная. Ни смеха, ни звуков гармошки, ни собачьего лая и птичьего пения. Но в ней, в этой тиши, присутствовала опасность. Совсем близко от Загорья, может быть, в какой-то сотне метров, находился враг. Это был враг, который еще не успел осознать, что за родную, политую кровью предков землю русские люди будут сражаться не на жизнь, а на смерть.

– Спужалыся, где ен. А ен тута, – послышался за спиной голос матери. – Ступай в избу, жаланный. Прикорни чуток.

В сумраке прихожей Фрол взглянул на стрелки часов-ходиков: через полтора часа предстояло докашивать Сенькины Луговья.

2.

Вострышев наблюдал из окна своего кабинета, как По-2 буксировал мишень – надутый легким газом цилиндр защитного цвета. К цилиндру приближался тупорылый И-16. Раздалась дробь пулеметной очереди, и сразу из цилиндра выскочила оболочка красного цвета. «Ловко придумано», – подумал Вострышев.

Секретарша, сероглазая, с короткой стрижкой, Дуся Соловьева принесла свежий номер районной газеты «Сталинская жизнь».

Прошелся взглядом по первой странице.

Члены сельхозартели «Лобнино» собрали по подписке на заем 600 рублей наличными, там же 8 человек записались в народное ополчение.

В колхозе «Ново-Стеклово» в народное ополчение записались ветераны Гражданской войны Федот Лебедев, Петр Дроздов, Андрей Виноградов. Всего вступили в ополчение 15 мужчин и 15 женщин.

В колхозе «Красное утро» в народное ополчение вступили 17 человек, в том числе 3 девушки.

В колхозе «Луч» записались 20 человек, в том числе 8 женщин…

Подал междугородний гудок телефон. Звонил из Калинина сотрудник управления НКВД Валерий Акимович Панюков.

– Семен Николаевич, армейцы просят принять их представителя. Я тоже подъеду.

– Когда?

– В начале следующей недели вас устраивает?

– Если не вызовут в обком.

Вострышев положил трубку и, подойдя к «тарелке», прибавил громкости.

Донесся чеканно-металлический голос диктора Левитана:

– От Советского Информбюро. Утреннее сообщение, 15 июля… В ночь на 15 июля продолжались упорные боевые действия на Северо-Западном и Западном направлениях. На остальных направлениях и участках фронта крупных боев не велось и существенных изменений в положении войск на фронте не произошло. Наша авиация в ночь на 15 июля действовала по мотомехчастям противника и бомбардировала нефтеперегонные заводы и нефтепромыслы Плоешти…

Вяло задребезжал городской телефон. Председатель райисполкома Бузмаков сообщил о направлении жителей на оборонительные работы под Торопец…

Левитан продолжал зачитывать сообщение:

– Отделение ефрейтора Седина встретило во вражеском тылу четыре фашистских автомашины с грузом и три автомашины с мотопехотой. Дружным пулеметным и винтовочным огнем отделение остановило машины. Фашистские солдаты пытались окружить отважных красноармейцев, но каждая попытка врага сделать перебежку стоила ему нескольких солдат. Когда силы врага были надломлены, отделение бросилось в атаку и разгромило противника. Не имея возможности увести вражеские автомашины с боеприпасами в свою часть, красноармейцы взорвали их. Через три часа около образовавшейся на дороге огромной воронки от взрыва снарядов остановились 8 немецких автомашин с продовольствием. Услышав пулеметный огонь, раздавшийся из леса, шоферы и солдаты бросили автомашины и убежали. Красноармейцы уничтожили и эти автомашины…

Энскому авиаподразделению было поручено уничтожить аэродром противника, обнаруженный нашей разведкой в лесу. Штурман капитан Сергеев привел свое звено бомбардировщиков точно к аэродрому. Первые же бомбы вызвали пожар вражеских самолетов и взрыв заправочных цистерн. Второе и третье звенья самолетов бомбили ярко освещенную цель. Находившиеся на аэродроме 27 германских самолетов были уничтожены. Советские бомбардировщики возвратились на свою базу, потеряв два самолета…

«Наверное, наши отличились», – подумал Вострышев.

С конца июня на полевом аэродроме, в тридцати километрах от Верходвинья, базировался полк дальних бомбардировщиков, а на аэродроме рядом с поселком – Краснознаменный истребительный полк 31-й смешанной авиадивизии. Точнее, две его эскадрильи, имеющие на вооружении И-16, а третья эскадрилья из И-153 находилась в десяти километрах, на аэродроме Луги.

В то время как бомбардировщики работали по дальним целям, истребители вели разведку в направлении Невеля, Великих Лук, Торопца, Велижа, обстреливали колонны, наносили штурмовые удары мелкими бомбами, а четыре дня назад состоялся их первый воздушный бой прямо над поселком. Девятка «юнкерсов» нанесла бомбовый удар по железнодорожной станции и ложилась на обратный курс, когда появились три И-16. Они нарушили строй стервятников, подбив один «юнкерс», после чего, видимо, израсходовав боезапас, пошли на посадку.

Вернувшись из Калинина, Вострышев ездил на аэродром просить полевую кухню для райвоенкомата. Отказавший до этого в просьбе военкому Дружинникову командир полка майор Нестоянов находился на КП. Смуглолицый, с коротким, как у Вострышева, ежиком жестких волос, он встретил первого секретаря райкома настороженно.

– Знаете, почему я отказал военкому? – колюче взглянул на Семена Николаевича Нестоянов. – Приехал, как начальник. Требовать стал.

– Я не требую, а прошу, – мягким баритоном сказал Вострышев. – Можно взаимообразно. Если вам что-то нужно…

– Нужно, – улыбнулся Нестоянов. – Пиломатериал для блиндажей, карбид для сварки.

В тот же день полевая кухня была доставлена во двор военкомата…

– Дуся, позовите Евгения Мироновича, – попросил Вострышев.

Второй секретарь райкома партии Почкалин был лысоват, невысок ростом, с заметным брюшком.

– Со Звонаревым по летному заказу связывались? – спросил Вострышев.

– Вчера. Обещал не задерживать.

– Хорошо. Теперь пройдемся по списку.

Открыв прихваченную с собой папку, Почкалин зачитал предварительный состав партизанского отряда. В нем значились руководители района, активисты.

– Собеседование проведено с каждым, – пояснил Почкалин. – Вопросов не возникало. Разве что по товарищу Епишину. Не отказывается, но считает нужным согласовать зачисление с его руководством в области.

– Что ж, согласуем.

Вострышев протянул Почкалину два тетрадных листочка . – Это от Шадрова Афанасия и Квитко Андрея. Им нет еще и семнадцати. Поручите райкому комсомола согласовать зачисление с родителями.

Заглянула в приоткрытую дверь Соловьева:

– Манягин из Поторокина звонит.

Вострышев взял трубку:

– Слушаю вас, Галактион Иванович.

– Товарищ Вострышев, наши колхозники видели, как немецкий самолет сбросил парашютистов. Где-то около десятка.

– Мне уже доложили, принимаем меры.

– Какие меры, Семен Николаевич? Народ опасается…

– Я же сказал: принимаем меры! – повысил голос Вострышев. – Лучше скажите, как у вас с заготовками?

– По мясу неплохо. По шерсти отстаем, но выправимся. Если, конечно, успеем.

– Что значит: если успеем!?

– Так ведь, как оно выйдет.

– Вы там не паникуйте, дело делайте!

– Делаем, Семен Николаевич.

Из кабинета была видна площадь, где собирался истребительный батальон. Его командиру начальнику райотдела милиции Гришину была поставлена задача прочесать местность от Загорья до Поторокина. Большинство членов отряда в разные годы служили в Красной Армии, воевали в Гражданскую, проходили военные сборы.

Построив батальон, Гришин направился в райком.

– Семен Николаевич, ждем напутственное слово.

– Лишний шум, Тимофей Степанович, нам ни к чему, – сказал Вострышев. – Я звонил в Торопец Исакову. До Поторокина прочешут его ребята, ближе к Верходвинью – наша епархия.

В окно было видно, как, спустившись с крыльца, Гришин отдал команду, и батальон начал нестройное движение. Сзади, голосисто тявкая, побежала собачонка…

Вострышев не услышал, как в кабинет вошла жена:

– Сема…

– Лида? Что-то случилось?

– Говорят, немцы в нескольких километрах от поселка.

– Чепуха! – раздраженно взмахнул рукой Вострышев. – Меньше слушай бабьи разговоры!

– Я пирожки принесла. Твои любимые, со щавелем.

– Ну какие пирожки?! Тут такое, а ты!

У Лидии Антоновны задрожали губы.

– Прости, – Вострышев виновато посмотрел на нее воспаленными глазами. – Прости, родная.

Когда за Лидией Антоновной затворилась дверь, Вострышев подумал, что напрасно перевез семью из Калинина.

Вновь предательски заныла язва желудка. Достав из ящика стола коробочку с содой, Семен Николаевич насыпал соду в горсть и проглотил, запив водой из графина. Боль притупилась, но он знал, что это лишь временное облегчение. Больше всего болело ночью, из-за чего Вострышев не высыпался.

Не спалось и по другому поводу. Всего три недели, как началась война, а немцы оккупировали Прибалтику, Белоруссию, значительную часть Украины, захватили Псков, стояли под Смоленском, вот-вот могли взять Великие Луки, от которых до Верходвинья не более полутора сотен километров.

В январе 1940-го, став первым секретарем Верходвиньевского райкома партии, Вострышев и в мыслях не держал, что будет такая катастрофа. Да, международная обстановка острая, немцы хозяйничали в Европе. Но в душе у Вострышева была полная уверенность: Красная Армия настолько сильна, что враг не посмеет напасть на СССР. А уже если решится он на такой шаг, то будет неминуемо разгромлен. Но все обернулось не так.

Вопреки ожиданиям Вострышева было и то, что он оказался в этом дальнем районе. Семен Николаевич родился и вырос в Калинине, трудиться начал в конце 20-х на ткацкой фабрике. Вначале учеником токаря, затем -токарем третьего разряда. Активно участвовал в работе комсомольской организации, стал ее освобожденным секретарем.

Высокий, чернобровый, он пользовался успехом у девушек, но не был сердцеедом, остановив свой выбор сразу и бесповоротно на бухгалтерше жилищного товарищества Лидочке Третьяковой.

После окончания вечернего Комвуза Вострышева утвердили заведующим сектором парткома фабрики, а в середине 30-х перевели в обком партии инструктором орготдела. Задумываясь о карьере, он видел себя заведующим сектором отдела или первым секретарем одного из городских райкомов. Вышло по-иному. После заседания бюро, на котором бывшие верходвиньевские руководители получили суровые взыскания, Вострышева вызвал первый секретарь обкома Иван Павлович Бойцов.

Семен Николаевич искренне уважал этого человека, был знаком с его биографией. Бойцов родился в 1896 году в деревне Чащево Владимирской губернии. Рабочий, красноармеец. Член партии с 1919-го. Возглавлял Парголовский райком партии Ленинградской области. После окончания Института красной профессуры был преподавателем Военно-политической академии в Ленинграде, парторгом ЦК Монетного двора Наркомата финансов. В 1937-1938 гг. – первый секретарь Дновского райкома и Псковского окружком. С 1938 года – первый секретарь Калининского обкома.

– Догадываетесь, о чем разговор? – спросил Иван Павлович.

– Пока нет.

– Есть мнение направить вас первым секретарем в Верходвинье… – Бойцов выдержал паузу. – Мы и предрика туда подобрали. Бузмакова Петра Дмитриевича из облместпрома. Ему под шестьдесят, но, как говорится, старый конь борозды не портит.

– Район сельский, специфика новая, – сказал Вострышев.

Бойцов улыбнулся:

– Это и хорошо, что новая, незнакомая. Значит, свежий взгляд будете иметь. Ну как? Условились?

– Рассматриваю это как высокое доверие партии, – скованно ответил Вострышев.

В тот же день он заказал себе в ателье китель из темно-зеленого бостона, а из темно-синего – галифе, общепринятую форму руководящих работников.

Наследство Вострышеву досталось бедовое. Прежние руководители, первый секретарь райкома Желтиков и председатель райисполкома Новицкий, работали ни шатко, ни валко. По основным показателям район числился отстающим. А тут еще оба ударились в пьянство. Уединялись на лоне природы с женщинами, не появляясь на работе по нескольку дней. Все сходило им с рук, пока точку в их судьбе не поставил коллективный выезд на рыбалку.

На Волчьем озере, находясь в подпитии, они так «глушанули» толом рыбу, что обвалился кусок торфяного берега. Спасались первый секретарь, предрик и остальные члены кампании вплавь.

Произошедшее, возможно, не имело бы для любителей пирушек серьезных последствий, если бы не утонула райкомовская легковушка. Хотели, было, с помощью местных жителей ее извлечь, но не получилось. Озеро в том месте глубокое.

Молва о ЧП прокатилась по району, дойдя в виде анонимки до обкома, откуда приехала комиссия. Обоим верходвиньевским руководителям объявили на бюро обкома по строгому выговору с занесением в учетную карточку. Желтикова, как и не принимавшего участия в гульбищах второго секретаря райкома Дубакина, перевели в другие районы заместителями председателей райисполкомов. Новицкий, по слухам, уехал на Смоленщину.

Правда, обком вскрыл лишь верхушку гнойника. Кадровую политику Желтиков и Новицкий строили «под себя», отчего в их окружении оказались люди угодливые, нечистоплотные. Все это надо было ломать, что и сделал Вострышев.

Получили партийные взыскания и были освобождены от должностей участвовавшие в «рыбалке» председатель райпотребсоюза Бегунков, уполномоченный министерства заготовок Микрюков, еще несколько человек. А главными помощниками Вострышева стали предрик Петр Дмитриевич Бузмаков и второй секретарь Евгений Миронович Почкалин, прежде инструктор облисполкома, которого Семен Николаевич тоже неплохо знал.

Примерно через полгода Вострышева пригласил Бойцов.

– Знаю, что у вас получается. Работу с кадрами поставили на уровень. Посевы зерновых и льна расширяете. Поголовье растет.

Семен Николаевич скромно ответил:

– Стараемся.

– А семью перевезли?

– Перевез Иван Павлович.

– Ну, молодцом, молодцом… Работайте, товарищ Вострышев.

3.

Склонив голову, капитан Силантьев читал книгу, на обложке значилось «Занимательная астрономия».

– Что изучаем? – хрипловатым голосом спросил пробудившийся Ершаков.

Адъютант встал, оправил гимнастерку:

– Звезду Сириус, товарищ командующий.

– Чего это тебя на звезды потянуло? – откинувшись туловищем назад, Ершаков стал натягивать на полные ноги сапоги.

– Звезды – всегда интересно, Сириус – в особенности. Во-первых, самая яркая из открытых звезд. Во-вторых – двойная. Состоит из звезды спектрального класса Сириус A и белого карлика Сириус B. И еще она – единственная из трех первых звезд, у которой обнаружено собственное движение. Немецкий астроном и математик Фридрих Бессель установил: траектория этой звезды периодически, хотя и слабо, но отклоняется…

– Думаешь, это пригодится?

– Если доживу до победы.

– Война – сестра смерти и печали. А победа – удел избранных, Юра. Попадешь в их число – доживешь.– Родители твои, кажется, в Омске?

– Так точно.

– Пишешь?

– Недели две, как не писал.

– Это – напрасно. Вот я бы написал, а – некуда. Немец теперь в моих Таганках.

– Далеко они, товарищ командующий. Таганки-то?

– Близко. На Смоленщине.

Вглядываясь в висящее у входа в палатку обрамленное резной рамкой зеркало, генерал-лейтенант Филипп Афанасьевич Ершаков тщательно, до синевы на округлом подбородке, выбрился, причесал расческой еще не тронутые сединой редкие волосы и вызвал коменданта связи лейтенанта Фрейдлина

– Лейтенант, соедините меня с «Камнем».

На проводе оказался начальник штаба 48-й танковой дивизии Иван Иванович Ющук.

– Доложите обстановку, – приказал командарм. – …Понятно… Я в курсе… В курсе я, говорю! «Камень» пусть выйдет на меня, как появится.

«Камень» был позывной командира дивизии полковника Дмитрия Яковлевича Яковлева.

Подойдя к столу, Ершаков развернул карту. Взгляд уперся в неровную ниточку, обозначавшую шоссе со стороны Невеля и Витебска, по которому немцы неуклонно наращивали свои силы.

Еще неделю назад великолукское направление не входило в сферу главных интересов немецкой армии. Но, когда группировки «Центр» и «Север» приблизились к Ленинграду, образовался великолукский выступ. Он угрожал левому крылу армий «Центра». Озаботившись этим, немецкое командование сняло с других направлений несколько дивизий, направив их на ликвидацию выступа. После упорных боев наступательный порыв врага иссяк, линия фронта установилась в 3-5 километрах от городской черты.

«И вот теперь, – думал Ершаков, – немцы со дня на день, может быть, даже завтра, нанесут удар с целью захвата Великих Лук»…

…22-я армия сформировалась на базе дивизий Уральского военного округа. Командармом был назначен командующий округом – он, Ершаков, начальником штаба – начальник штаба округа генерал-майор Захаров. Соответствующие должности в армии заняли начальники артиллерии, инженерных войск, связи, разведки, всех отделов и управлений округа.

13 июня была получена директива на перемещение армии в Западный Особый военный округ. Адреса нового расквартирования офицерский состав узнал только при прохождении эшелонов через Москву. К началу войны успели прибыть три стрелковые дивизии: 98-я, 112-я и 186-я. Армия вошла в состав группы армий Резерва Главного командования и с конца июня удерживала Полоцкий укрепрайон с протяженностью фронта 280 километров. Две недели на этом участке продолжались интенсивные бои, после чего, во избежание окружения, в середине июля армия отошла на великолукский рубеж. К этому времени в нее входили:

29-й стрелковый корпус – 126-я стрелковая дивизия, 179-я стрелковая дивизия, 214-я стрелковая дивизия;

51-й стрелковый корпус – 98-я стрелковая дивизия, 112-я стрелковая дивизия, 170-я стрелковая дивизия;

62-й стрелковый корпус: – 174-я стрелковая дивизия, 186-я стрелковая дивизия.

Кроме того, в подчинении армии находились 256-я стрелковая и 48-я танковая дивизии.

…Изучив донесения разведки, Ершаков отправился на наблюдательный пункт к танкистам. Здесь находились Яковлев и Ющук.

Командарму было отчетливо видно в бинокль, как наши бойцы отступают на открытой местности в стороне от шоссе, по которому движется колонна немецких мотоциклистов.

– Подключайте артиллерию! – приказал он.

Ющук связался с гаубичным дивизионом:

– Мотоциклистов видите?

. Да, справа.

– Лупаните осколочными!

Минут через пять с окраины города ударила по шоссе батарея гаубиц. Артиллеристов поддержали пулеметчики.

Ища спасения, немцы побросали мотоциклы и залегли по обе стороны шоссе, но огонь доставал их и здесь, и тогда, ужимаясь, как шагреневая кожа, они начали отползать, захватывая  раненых и оставляя искореженные, дымящиеся мотоциклы.

Однако спустя полчаса атака возобновилась – на шоссе показались вражеские танки. Их было около двух десятков. Открыв огонь с близкого расстояния, наши артиллеристы в течение получаса подбили одиннадцать машин. Над шоссе и прилегающей местностью тянулся смрадный запах гари.

– Скоро фрицы опять начнут, – сказал Ершаков. – Я – к ополченцам, подбодрю их. А потом – в сто семьдесят девятую.

– Любите вы пехоту, товарищ генерал-лейтенант, – заметил Яковлев.

– Люблю, полковник. Отстрелялся – не гордись, а пехоте-матушке – поклонись.

За плечами у Ершакова была солидная военная школа, и он прекрасно понимал, что значит для бойца сказанное в нужное время слово поддержки.

Родился Филипп Афанасьевич в 1893 году в селе Таганки Смоленской губернии. Из бедных крестьян. Участвовал в Первой мировой войне. В Красной Армии с 1918 года. Воевал на фронтах Гражданской. Окончил Военную академию имени Фрунзе. Командовал стреловой дивизией и стрелковым корпусом. С 1939-го до 22 июня 1941 года – командующий войсками Уральского военного округа.

 Сейчас доброе слово командарма было как нельзя кстати. Ночью разведка взяла «языка» в чине фельдфебеля. Согласно его показаниям, к городу подтягивалась 14-я моторизованная дивизия. Это означало, что немцы в ближайшие часы усилят натиск.

Забираясь в «эмку, Ершаков спросил у Яковлева:

– Сколько у тебя исправных танков?

– Восемь.

– Берегите на крайний случай.

Сопровождаемая автоматчиками охраны на мотоциклах, «эмка» отправилась к позициям ополченцев. Заметив по пути стоящий на обочине танк Т-60, возле которого копошились двое танкистов в комбинезонах, а третий, с кувалдой в руке, давал им какие-то советы,

Ершаков приказал водителю:

-Тормозни-ка, Ваня.

– Командир взвода лейтенант Астахов! Девяносто пятый полк сорок восьмой танковой. Устраняем неисправность, товарищ командующий! – доложил офицер.

Ершаков вскинул брови:

– Астахов… Астахов… Не вы ли своего комполка спасли?

– Преувеличивают, товарищ командующий.

– А как было?

– В разгар боя противник атаковал командный пункт нашего полка. Полковник Николаев возглавил оборону. Бойцы отбивали атаки танков, забрасывали их гранатами, бутылками с горючей смесью. Несколько человек погибли. Заметив, что танки окружили КП полка, открыли по ним огонь. Два танка подбили, товарищ командующий, Остальные дали стрекача – на лице лейтенанта высветилась белозубая улыбка.

– Значит, бить их можно?

– Вполне.

– Ну и бейте, Астахов!

Рубеж обороны, удерживаемый отрядом начальника горотдела НКВД Михаила Федоровича Русакова, находился за Сенькиным переездом.

Русаков обустраивал позицию для станкового пулемета.

– А где пулеметчик? – приняв доклад, спросил Ершаков.

– Пулеметчик – это я, – сказал Русаков.

– Заменить вас кто-то может?

– Он, – Русаков указал на стоящего с пулеметной лентой ополченца.

– Как фамилия?

– Лукин, – сказал ополченец.

– Секретарь нашего горотдела, – пояснил Русаков.

– Лукин, у вас случаем генералов в родственниках нет?

– Нет.

– Покажите, как умеете стрелять? Цель – перед сараем.

– Не теряйся, Николай, – сказал Русаков.

Лукин долго прилаживался к пулемету. Наконец, выпустил длинную очередь.

– Эх, ма… – почесал затылок Ершаков. – Патроны надо беречь, голубчик. Ну-ка дай, – сменив Лукина, генерал выпустил несколько коротких и точных очередей. Спросил:

– Взяли бы меня в помощники, Русаков?

– Так точно, товарищ генерал!

– Я слышал, вы – здешний уроженец?

– Не совсем. Из деревни Медведиха Рамешковского района.

-Это где?

– Недалеко от Калинина.

– Сколько у вас бойцов?

– В наличии восемьдесят два. В основном работники милиции…

Впечатление от осмотра позиций ополченцев осталось у командарма тревожное. «Что могут они сделать против немецких танков? Не вмешайся яковлевские артиллеристы, здесь уже находился бы враг», – подумал Ершаков по дороге в штаб 179-й стрелковой дивизии.

Сформированная в 1940 году в составе 29-го стрелкового корпуса, она насчитывала много бывших офицеров и солдат литовской армии. Накануне войны около трехсот офицеров были арестованы из-за неблагонадежности, а на две с лишним тысячи  сержантов и рядовых были составлены списки с целью изъятия их из корпуса.

А 22 июня командующий Прибалтийским фронтом генерал-полковник Кузнецов сообщал наркому обороны:

«Крупные силы танков и моторизированных частей прорываются на Друскеники. 128-я стрелковая дивизия большей частью окружена, точных сведений о ее состоянии нет. Ввиду того, что в Ораны стоит 185-я стрелковая дивизия, которая еще не укомплектована нашим составом полностью и является абсолютно ненадежной, 179-я стрелковая дивизия в Свенцяны также не укомплектована и ненадежна, так же оцениваю 181-ю стрелковую дивизию в Гулбене, 183-я стрелковая дивизия на марше в лагерь Рига, поэтому на своем левом крыле и стыке с Павловым создать группировку для ликвидации прорыва не могу. Прошу помочь… 5-я танковая дивизия на восточном берегу р. Неман в районе Алитус будет обеспечивать отход 128-й стрелковой дивизии и прикрывать тыл 11-й армии от литовцев».

В конце июня один из офицеров 179-й дивизии, склонив на свою сторону часть красноармейцев, организовал нападение на штаб дивизии. Его удалось отбить благодаря командиру дивизиона 618-го артиллерийского полка майору Антанасу Раугале. После этого были проведены кадровые перестановки в среднем офицерском звене. Однако благонадежность дивизии по-прежнему продолжала вызывать у Ершакова опасения.

…Стоя в тени старой березы, комдив полковник Гвоздев, назначенный на эту должность после гибели полковника Устинова, просматривал какие-то бумаги. Рядом стояли командир 29-го корпуса генерал-майор Самохин и начальник артиллерии дивизии подполковник Плеганский. Неподалеку, у полевого телефонного аппарата, связист твердил:

«Лебедь, «Лебедь», я «Чайка», я «Чайка»…

Увидев командарма, Самохин скомандовал:

– Сми-ирно!!

Сразу же начал докладывать:

– Товарищ командующий, сто семьдесят девятая стрелковая дивизия вверенного мне корпуса закрепляется на установленных рубежах обороны…

– У вас снова ЧП! – оборвал командира корпуса Ершаков.

– Да, полвзвода литовцев ушли. И вот… Особисты изъяли. – Самохин взял у Гвоздева и протянул Ершакову «Инструкцию фронта литовских активистов».

Ершаков начал читать:

«…арестовать всех комиссаров, политруков и прочих, на кого опирается советский режим;

– уничтожить центр и отделы компартии, арестовать всех активных членов партии и ее подразделения;

– заставить евреев бежать из Литвы;

– занять важнейшие учреждения в центре и в провинции – предприятия, ж. д. станции, центральный почто-телеграф, крупные склады;

– устраивать всевозможные препятствия для отступающей Красной Армии, нападать из-за угла и разоружать эти части…»

– Старый документ, – сказал Ершаков.

– Вот новый. Обращение «Литовского комитета» к воинам-литовцам Красной Армии. – Гвоздев отдал Ершакову другой листок:

«…при первой удобной возможности уничтожайте своих русских командиров и евреев-политруков и возвращайтесь на родину, где вас ждут родные семьи и лояльное отношение новой власти…» – громко прочел Ершаков и спросил. – Может, литовцев в тыл отправить?

– Как сказать… – замялся Самохин. – Есть преданные советской власти, храбрые ребята. Недоверие выглядело бы для них оскорблением.

– Да, через колено ломать не стоит, – согласился Ершаков. – Как говорил мой комбат Лозгачев, надо помороковать.

– Лозгачев? Петр? – удивился Самохин.

– Ну да, Петр Лозгачев. Вы его знали?

– В моем полку начштаба был. Мог бы меня заменить, но…

– Что «но»?

– На жену начальника медсанчасти глаз положил. Тот жалобу настрочил, и, с понижением, отправили Лозгачева куда-то на юг.

– Жалко. Ему бы в генералах ходить… Слушайте, Самохин, а ведь мы с вами в Гражданскую могли встретиться. Вы Колчака громили?

– Громил, товарищ командующий.

Родившийся в 1902 году на хуторе Верхне-Бузиловка области Войска Донского, Александр Георгиевич Самохин в 1919 году,, после окончания школы, записался в РККА, окончил пулеметные курсы и объединенную военную школу и восемь лет командовал стрелковыми подразделениями. После окончания Военной академии имени Фрунзе – начальник оперативного отдела, начальник штаба стрелковой дивизии. С 1937 года – начальник пехотного военного училища в городе Орджоникидзе, заместитель начальника Главного управления военных учебных заведений. С мая 1940-го – военный атташе в Югославии. С начала войны командир 29-го территориального корпуса.

– Что же все-таки делать с литовцами, Николай Григорьевич? – взглянул Ершаков на Гвоздева.

– Товарищ командующий, вы сказали: «Надо «помороковать».

«Морокование» завершилось выводом: надо усилить работу особого отдела дивизии и корпусной газеты «Раудонарметис» («Красноармеец»), выходящей на литовском языке, и, кроме того, выдвинуть на руководящие должности офицеров и сержантов, хорошо зарекомендовавших себя в бою.

– Про сто восемьдесят четвертую что известно? – поинтересовался, прощаясь, Ершаков.

– Пока вышли несколько десятков человек, – доложил Самохин.

– Целую дивизию потеряли не за нюх собачий, а виновных нет!

– Не только дивизию, – сказал Самохин. – Из Вильнюсского пехотного училища вышла лишь небольшая группа во главе с майором Саргялисом. Остальные – непонятно где.

– Где-где?! По хуторам сидят! Баб щупают! Самогонку жрут!

Немцы начали минометный обстрел.

– Ложи-ись! – крикнул Гвоздев, увлекая за собой на землю Ершакова.

Самохин плюхнулся рядом. С визгом пронеслись осколки…

Поднявшись и отряхнув с гимнастерки песок, Ершаков указал взглядом вниз:

– А это что?

Прямо у ног Гвоздева, торчал из земли стабилизатор неразорвавшейся мины.

– Яцовскис, саперов сюда немедленно! – приказал Гвоздев белокурому рослому офицеру.

4.

Капли дождя омочили истомившийся в жаре поселок, перейдя в сопровождаемый громом ливень. На полпути к райкому Вострышев по-мальчишечьи сиганул под березу, прижавшись к корявому стволу. Пробивая листву, дождь стекал на голову, за воротник.

С крыльца своего дома Вострышеву замахала рукой Анна Звонарева.

– Семен Николаевич, давайте сюда!

Прикрыв голову папкой, Вострышев перебежал на крыльцо.

– Куры в курятник не идут. Значит, надолго зарядил, – сказала Анна Ивановна.

– Причем здесь куры?

– В короткий дождь прячутся, длинный – им нипочем.

Вострышев удивился.

– Странная у них привычка. Казалось бы, наоборот, должны.

– Ну, куры  – себе на уме, – живо стала рассказывать Анна Ивановна. – Каждая со своей причудой, а любопы-ытные – спасу нет!

Намутив воду в Западной Двине, дождь прекратился. Мелькнуло меж расцепившихся туч солнце. Вострышев направился к райкому, слыша, как Анна Ивановна созывает кур:

– Пыря-пыря-пы-ы-ринь-ки-и…

– Звонил товарищ Панюков, – доложила Дуся Соловьева, когда Вострышев появился в приемной. – А еще Куприянова вас спрашивала.

– Позовите… Хотя… нет, не надо.

Вострышев прошел в дальний конец коридора, открыл дверь общего отдела. Куприянова сидела за столом – заплаканная, поникшая.

– Похоронка пришла на брата, – сказала она.

– Примите мое сочувствие.

– Если можно, я отпрошусь на завтра.

– Конечно, идите.

В свой кабинет он вернулся, думая о Куприяновой.

Ее кандидатуру предложила прежняя заведующая отделом Мерзлякова. Мужа, заместителя редактора районной газеты «Сталинец», перевели в Опочку, и она уезжала к нему.

Когда Галина Васильевна Куприянова несмело вошла в его кабинет, Вострышев с первого взгляда проникся к ней симпатией. Эта незамужняя тридцатилетняя женщина была красива: изящная фигура, русые завитые волосы, серо-зеленоватые глаза.

Вострышев попытался скрыть нахлынувшее на него волнение, но когда стал задавать ей вопросы, голос его предательски задрожал, и она, как понял по ее глазам Вострышев, почувствовала его состояние.

Куприянову утвердили на бюро, и отношения Вострышева с нею приняли официальный характер. Ни жестом, ни словом не обнаруживал он возникшее чувство. Возможно, так продолжалось бы и дальше, если бы не совместная командировка.

Накануне проходившего в Селижарове совещания первых секретарей, с участием заведующих общими отделами, водитель Толя Удальцов отпросился по личным делам, и Семену Николаевичу пришлось самому сесть за руль «эмки». Возвращались поздно. Дорога была прескверная, машина забуксовала. Вострышев сдал «эмку» назад и вбок, чтобы выскочить из разбитой колеи, от рывка Галина Васильевна прильнула к нему и тут же испуганно отстранилась. Выключив скорость и заглушив мотор, Вострышев прижал Куприянову к себе и долго, молча целовал ее в лицо, глаза, губы. Она податливо отвечала, как всякая истосковавшаяся по мужской ласке женщина, но потом резко отстранилась, приговаривая:

– Все, все…

В обоюдном молчании, поехали дальше.

– Считайте, это случайный порыв, не более того, – сказала Галина Васильевна.

– Я так не думаю, – серьезно посмотрел на нее Семен Николаевич.

На другой день он проснулся с мыслью о Куприяновой, коря себя за минутную слабость, могущую усложнить его жизнь, в которой давно сложилась определенность. Совещания, сессии, бюро, отчеты в обкоме, семья. Вот-вот она должна была переехать из Калинина: райкомовский дом для первого секретаря на берегу Западной Двины отремонтировали, и Вострышев уже ночевал там, расставшись с леспромхозовским общежитием.

Придя на работу, он первым делом пригласил Галину Васильевну, долго обсуждал с нею вопросы, связанные с прохождением будущими коммунистами кандидатского стажа, а в конце, беседы, как о чем-то второстепенном, сказал:

– Вы были правы, Галина Васильевна. Это произошло случайно.

– Я вас поняла, Семен Николаевич, – с облегчением ответила она.

Однако, увидев сейчас ее несчастное лицо, Вострышев ощутил, что его чувство не остыло, не развеялось, он просто загнал его внутрь. Ему захотелось сказать ей что-то теплое и важное, касающееся их обоих. И он решил сказать это, как только она вернется на работу, завтра же. Но потом другое, рациональное взяло в нем верх, и мысли пошли иные. «Гость из разведотдела фронта, да еще совместно с уполномоченным НКВД. Что их интересует? Скорее всего, это связано с недавним совещанием в обкоме, – думал, расхаживая по кабинету, Вострышев. – Хорошо, если так».

Он с опаской относился к чекистам. При встречах старался держать с ухо востро, понимая, насколько быстро и легко можно стать чужим среди своих. Казалось, еще недавно в обкоме боготворили Калыгину. Деятельная, отличающаяся рабоче-крестьянской прямотой, в РСДРП она вступила в 1915-м. В Гражданскую войну – политработник 1-й Армии на Восточном фронте. Отработав три года в Московском горкоме, с 1924 по 1928 год – инструктор, заместитель заведующего отделом работниц и крестьянок ЦК ВКП(б), после этого – председатель Смоленского губисполкома. С 1929-го по 1935 год – секретарь Тверского губкома, окружкома, Калининского горкома. В 1935-м и 1936-м – второй секретарь Калининского обкома ВКП(б). Только и слышалось: «Анна Степановна сказала», «Анна Степановна обещала», «Анна Степановна недовольна».

Но где Калыгина? В 1936-м ее перевели в Воронеж, она была избрана секретарем горкома партии, а на следующий год, после вынесения обвинения в руководстве правотроцкистской террористической организацией, ее расстреляли.

Бывший первый секретарь Калининского обкома Михаил Ефимович Михайлов расстрелян в 38-м.

Бывший председатель облисполкома Вячеслав Федорович Иванов расстрелян в том же году.

Бывший первый секретарь, переведенный на работу в Наркомзем в Москву, Петр Гаврилович Рабов осужден в 1940-м на двенадцать лет…

Всех этих людей Вострышев знал, общался с ними, а Рабова знал особенно близко, потому как именно его сменил на должности секретаря парткома фабрики.

Какой-то безжалостный молох разил их, вчера уважаемых, отличившихся на фронтах Гражданской войны, в социалистическом строительстве, отмеченных правительственными наградами. Корежил, сминал, крушил, превращая в пыль, отправляя в небытие. Это порождало атмосферу страха, подозрительности. Казалось, этому не будет конца.

Но в 1939-м аресты пошли на убыль. Многие осужденные были выпущены на свободу. Зато некоторые из тех, кто особо усердствовал в борьбе с врагами народа, заняли высвободившиеся зэковские места. Сама же политика власти переместилась с внутреннего фронта на внешний. Об этом можно было судить по газетам и радио, сообщавшим о милитаристских устремлениях германского империализма…

Тридцативосьмилетний Вострышев не высказывал отношения к репрессиям, понимая: наверху «паны дерутся, а у холопов чубы трещат». Холопом быть не хотелось. Вострышев и не был им, а являлся лишь одним из солдат системы, державшей в узде огромную, едва ли не распавшуюся в революцию и в Гражданскую войну, страну. Причем система эта впиталась в его плоть и кровь настолько, что в другом месте и в другом качестве Вострышев себя уже не мыслил…

– Семен Николаевич, к вам Панюков с товарищем, – прервала его размышления Дуся.

– Приглашайте.

В кабинет зашли уполномоченный областного управления НКВД старший лейтенант госбезопасности Валерий Акимович Панюков и худощавый, со светлыми усиками капитан в форме армейского образца.

Вострышев спросил:

– Епишина позвать?

– С Анатолием Юрьевичем мы встречались, – сказал Панюков.

– Чаю хотите?

– Не повредит.

Дуся принесла три стакана горячего чая и печенье.

– Капитан Яцовскис из особого отдела 179-й дивизии, – представил Семену Николаевичу военного Панюков.

Офицер протянул Вострышеву предписание, из которого следовало, что Евсей Яковлевич Яцовскис направляется для выполнения специального задания, а партийные и советские органы на местах обязаны оказывать ему полное содействие.

– Называйте меня «товарищ Максютов», – попросил он. – Для конспирации.

– Слушаю вас, товарищи, – подался вперед Вострышев.

– Обстановка на Западном фронте усложняется, – начал Панюков. – Враг продвигается почти на всех направлениях. Не исключено, район подвергнется оккупации. На повестку дня встала организация народного сопротивления…

– Работаем по данному вопросу, – сказал Вострышев. – Есть постановление бюро обкома. Товарищ Воронцов проводил совещание…

– У нас, Семен Николаевич, своя компетенция. Речь идет о создании в районе сети информаторов, связников, – Панюков на мгновение задумался. – Предварительные кандидатуры определены, но…

Вострышев взглянул на часы.

– Извините, товарищи, передают вечернее сообщение Информбюро, – он включил «тарелку», жадно вслушиваясь в слова:

– В течение дня 15 июля продолжались крупные бои на Псковско-Порховском, Витебском и Новоград-Волынском направлениях.

На Псковско-Порховском направлении с утра в ходе боев наши войска окружили группу мотомехчастей противника и уничтожили ее по частям, захватив значительное количество танков, машин и разного оружия. Остатки противника отбрасываются на запад.

На Витебском направлении весь день шли ожесточенные бои против мотомехчастей противника, безуспешно пытавшихся прорваться на восток. Бои продолжаются. Обе стороны несут тяжелые потери.

На Новоград-Волынском направлении наши войска вели упорные бои, противодействуя попыткам пехоты противника прорваться на восток и соединиться с его танками, попавшими в тяжелое положение.

Наша авиация в течение 15 июля действовала по мотомехчастям противника, уничтожала авиацию на его аэродромах, бомбардировала нефтяной район Плоешти, склады в Сулине и транспорты в районе Тульчи.

За 14 июля в воздушных боях и на аэродромах уничтожено 52 самолета противника. Наши потери 24 самолета…

– Вот видите: бои идут с переменным успехом. Не спешим ли мы с созданием партизанских баз? – усомнился Вострышев.

Панюков сосредоточенно заметил:

– Решение принято наверху. Наша задача – выполнить.

– Двадцать вторая армия отступила к Великим Лукам, – включился в разговор Яцовскис. – Она измотана, а немцы наращивают силы. Нельзя исключать, что в ближайшие дни начнут наступление, и Верходвинье окажется в полосе боевых действий. Чтобы детально знать планы врага, нужна разведка его тыла. Просим вас, Семен Николаевич, подобрать надежных девчат в группу маршевых агентов.

– Что означает «маршевые агенты»? – осведомился Вострышев.

– Передвижные разведчики под видом мирных жителей, – пояснил Яцовскис. – Надеюсь, вы понимаете, почему именно девчата.

– Почему?

– Меньше привлекают внимания…

Ночевать Яцовскис с Панюковым отправились в общежитие, а Вострышев еще долго оставался в кабинете, читая подготовленный райисполкомом отчет о наличии тракторов и гужевого транспорта.

Затренькал телефон. «Наверное, Гришин?», – подумал Вострышев, они договорились, чтобы тот до конца дня вышел на связь. Но звонил директор промкомбината Яков Митрофанович Звонарев. Доложил о выполнении заказа для истребительного авиаполка, пожаловался на нехватку кадров: только за последнюю неделю двенадцать работников были призваны в Красную Армию.

– Завтра, часикам к двенадцати, зайдите ко мне, – сказал Вострышев.

В первом часу ночи неожиданно позвонил первый секретарь Торопецкого райкома Василий Александрович Исаков:

– Паршивая новость, Семен Николаевич… У твоих – потери. Начальник штаба отряда Омельченков погиб.

– Как… погиб?! – ошарашено привстал Вострышев.

– Ну, в общем, отыскали они диверсантов. Начался бой. Мои подоспели. Девятерых фрицев вместе положили, одного взяли в плен. А Омельченков … В самый последний момент его…

– Да-а.

– Вот тебе и «да-а»…

…Райком комсомола развернулся быстро. За три дня были подобраны 23 кандидатуры. Собеседование в райвоенкомате проводил «товарищ Максютов». Девчата заходили поочередно.

– Таня Пивень, инструктор райкома комсомола, – представилась первая – невысокого роста, в скромной шерстяной кофточке.

– Вам сказали, что будет входить в обязанности? – спросил «товарищ Максютов».

– Ходить в немецком тылу под видом поиска родственников или обмена вещей, выяснять расположение войск, количество, номера частей. Информацию передавать вам. В ваше отсутствие обратиться к другому офицеру дивизии, – перечислила Таня.

– Разведотдела дивизии, – уточнил «товарищ Максютов». – А еще, что нужно делать?

– Выявлять предателей, фамилии немецких офицеров, – добавила Таня.

Следующей была Маргарита Лямзина, полногрудая, рыжеволосая, в красивом крепдешиновом платье. На вопросы отвечала грамотно, но без энтузиазма. Третья девушка, старший инспектор госбанка Лиза Писаренкова, фигуристая, с коротко остриженными русыми волосами, тоже держалась уверенно.

В конце беседы «товарищ Максютов» задал вопрос:

– Если врагу удастся вас разоблачить, как себя поведете?

– От всего отказываться, сбивать врага с толку, товарищей не выдавать.

Собеседование закончилось поздно вечером. Предложенные райкомом комсомола кандидатуры капитан Яцовскис («товарищ Максютов») утвердил, о чем доложил Вострышеву.

5.

Отступившие из Великих Лук части 22-й армии сосредоточились у деревень Садки, Суханово, Либутино, Марьино, а поредевший батальон народного ополчения отошел в деревню Ваши.

Командарм Ершаков рассматривал в бинокль с НП задымленный от пожаров, разрушенный вражескими артобстрелами и бомбардировками город.

– Флаг вывесили, со свастикой, – сказал командарм находящемуся рядом командиру 62-го стрелкового корпуса генерал-майору Карманову. – Празднуют, сволочи.

– Вы знаете, что я думаю… – обратился к Ершакову Карманов. – Нужно лишить их этого праздника.

– Каким образом?

– Пусть думают: мы зализываем раны, а мы возьмем и ударим.

– Разумно.

– Эх, была бы кавалерия под рукой.

– Вы, Иван Петрович, вроде не кавалерист.

– Но кавалерию в делах видел.

Родившийся в 1892 году на пензенской земле, Иван Петрович Карманов окончил Алексеевское военное училище. В Красной Армии служит с 1920 года. Командир стрелкового полка, старший помощник начальника штаба бригады. После окончания курсов «Выстрел», в 1933 году получил назначение помощником командира 99-й стрелковой дивизии. В 1937 году командовал 65-й стрелковой дивизией, а в августе 1939 года стал командиром 62-го стрелкового корпуса. Незадолго до войны окончил Курсы усовершенствования высшего начальственного состава при Академии Генштаба.

– Нужно ударить танками. Это и обеспечит внезапность, – дымя папироской, предложил Яковлев.

– Сколько в наличии? – спросил Ершаков.

– На сегодняшнее утро три Т-26, один из них мой, плюс три Т-34.

– В дивизии не было «тридцатьчетверок».

– Разведбат постарался. Обнаружил в лесу, на правом фланге, шесть штук. На трех разбиты фрикционы, остальные целы. Даже боекомплект сохранился…

В ночь на 21 июля диверсионная группа подобралась к немецкой батарее в деревне Карцево, державшей под обстрелом дорогу на Торопец. Гранатами она была уничтожена. После короткой артподготовки, сводные батальоны 48-й танковой и 179-й стрелковой дивизий, а также прибывший из-под Новосокольников 366-й полк 126-й дивизии, усиленные двумя маршевыми батальонами и минометной ротой, устремились в город. Завершили разгром врага 95-й и 96-й танковые полки. На рассвете Великие Луки были освобождены.

Ершаков ехал по городским улицам. Перед глазами проплывала ужасная картина. Дома безлюдны, магазины и склады взломаны и до основания опустошены. Повсюду трупы мирных граждан. Как выяснилось, одурев от шнапса, немцы носились по улицам на мотоциклах и расстреливали из пулеметов все живое, что попадалось им под руку. Пятилетнему мальчику распороли живот, отрубили руки и ноги. В деревне Кулево замучили пятерых девушек из санитарного отряда. В госпитале, откуда не успели вывезти тяжелораненых, устроили побоище. Еще одну группу раненых облили бензином и сожгли.

До последнего оборонялся узел связи 22-й армии во главе с Евсеем Фрейдлиным. В нем работали и местные связистки. Когда немцы вышли к центру Великих Лук, городская телефонная связь, которой пользовался штаб армии, вышла из строя, и связисты организовали связь через междугороднюю станцию. Заметив врага, Фрейдлин приказал отходить. Вместе с Русаковым он задержался, чтобы подорвать узел.

Отстреливаясь, они перебрались в здание банка, оттуда переместились в подвал бани, где находились несколько мирных граждан. Для их спасения, Русаков выкинул белый флаг. Фашисты прекратили стрелять, женщины с детьми, выбрались из подвала, а Евсей Аронович Фрейдлин и Михаил Федорович Русаков приняли свой последний бой…

То, что удалось легко отбить Великие Луки, радовало Ершакова. Однако было ясно: без резервов, удержать город будет сложно. В пехотных дивизиях армии оставалось меньше половины штатной численности, а в 48-й танковой – всего несколько танков. Немцы же, по сведениям разведки, перебрасывали дополнительные силы.

«Не к такой войне мы готовились», – размышлял командарм, воспоминая совещание руководящего состава РККА в Москве 23-31 декабря 1940 года. На нем присутствовал народный комиссар обороны маршал Тимошенко. С докладом «Итоги и задачи боевой подготовки сухопутных войск, ВВС и оперативной подготовки высшего начсостава» выступал начальник Генерального штаба Красной Армии Мерецков. Было предоставлено слово командующим округами, главкомам, политработникам.

Интересным было выступление на тему «Военно-воздушные силы в наступательной операции и в борьбе за господство в воздухе» начальника Главного управления ВВС Красной Армии 29-летнего генерал-лейтенанта авиации Рычагова. Толково говорил об использовании механизированных соединений в наступательной операции командующий Западным Особым военным округом генерал-полковник танковых войск Павлов.

Командующий войсками Сибирского военного округа генерал-лейтенант Калинин критиковал оборонительные взгляды и призывал сосредоточиться на разработке наступательных операций. Его поддержал командующий 6-й армией Киевским особым военным округом генерал-лейтенант Музыченко. Член Военного совета этого округа Вашутин рассказал о случаях антисоветской пропаганды в войсках и происках иностранных разведок…

– Гладко было на бумаге, не попались бы овраги, – сказал Ершакову во время перерыва командующий Закавказским округом генерал-лейтенант Ефремов.

– Главный «овраг» – кадры, – заметил Филипп Афанасьевич.– Воевать с половинным офицерским составом нельзя.

– Считаете, воевать все-таки придется?

– Идет к тому. Немцы забирают Европу, вооружаются до зубов…

Выступая на том совещании, Ершаков говорил:

«Товарищ Народный комиссар! Приказ номер сто двадцать я воспринял как приказ, который заставляет в корне изменить нашу боевую подготовку, наш командный состав. В первую очередь нужно готовить штабы и командный состав, так как со штабами дело не совсем благополучное. Недостаточно командиров. В декабре-январе месяце много из них выбыли из пределов округа. На ротах оставалось восемьдесят процентов приписного командного состава из запаса. На батальонах – шестьдесят-семьдесят процентов. Была часть неплохих командиров, они прошли курсы переподготовки. Но, тем не менее, и они нуждались в методическом обучении. К этому мы и приступили в частях округа, начиная с отделений и кончая отрядными учениями. Проводили показные ученья со штабами, инструкторские занятия с командным составом…

У нас нет своей авиации. Показали ее за счет военного училища. После этого стали проводить учения по частям и дивизиям. В настоящее время части округа вышли по тактической подготовке на оценку «посредственно». Кроме того, провели сбор командиров рот, командиров батальонов и начальников полковых школ. Были привлечены заместители командиров частей по строевой подготовке и заместители командиров дивизий. Сбор подготовили неплохо, сюда были направлены лучшие преподаватели. Я считаю, что он много дал для этой группы командиров. По возвращении в части они решительнее стали требовать соблюдения дисциплины, смелее подходить к боевой подготовке. Сейчас наши командиры рот включились в дело огневой подготовки и энергично начинают выполнять Ваш приказ, товарищ Народный комиссар обороны…

Удалось получить из Москвы небольшое количество лыж. Часть достали на месте. Таким образом, наши строевые части обеспечены лыжами на шестьдесят-семьдесят процентов, военные училища – на девяносто процентов. Плохо обстояло дело с приборами и пособиями, но удалось на одном из заводов в Свердловске заказать полторы тысячи станков и приборов, которые, как я считаю, вполне обеспечат потребности частей округа. С пятнадцатого декабря третья часть округа вышла в лагеря. Я ставлю задачу приблизить войска к действительно боевой обстановке, дать практику в условиях суровой зимы Урала…»

Сталина на том совещании не было, хотя его ждали. Зато на следующем совещании он был, и на Ершакова большое впечатление произвело его выступление. Вождь сказал:

«…с этой психологией, что наша армия непобедима, с хвастовством, которые страшно развиты у нас, надо покончить… Надо вдолбить нашим людям правила о том, что непобедимых армий не бывает. Надо вдолбить слова Ленина о том, что разбитые армии или потерпевшие поражение армии очень хорошо дерутся потом. Надо вдолбить нашим людям, начиная с командного состава и кончая рядовым, что война – это игра с некоторыми неизвестными, что там, в войне, могут быть и поражения. И потому надо учиться не только наступать, но и отступать. С этой психологией – шапками закидаем – надо покончить, если хотите, чтобы армия смогла стать действительно современной армией…»

Впрочем, если судить по приказу Наркома, направленному в войска 22 июня, шапкозакидательская психология не была преодолена. В приказе предписывалось:

«1. Войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили государственную границу. Впредь до особого распоряжения наземным войскам границу не переходить.

2. Разведывательной и боевой авиации установить место сосредоточения авиации противника и группировки его наземных войск. Мощными ударами бомбардировочной авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары авиации наносить на глубину германской территории до 100-150 км. Разбомбить Кенигсберг и Мемель. На территорию Финляндии и Румынии до особых указаний налетов не делать…»

– Филипп Афанасьевич, разрешите? – отвлек Ершакова от размышлений член Военного совета армии Леонов.

– Да.

Дмитрий Сергеевич извлек из планшетки распечатанный конверт:

– Разведчики захватили почтовую машину. Я попросил перевести нескольких писем.

– Что пишут?

Леонов выбрал один из текстов, стал читать:

– «Здравствуй, дорогая Мари! Я каждый день вспоминаю тебя и думаю, что до нашей встречи осталось не так уж много дней. Наши дела продвигаются успешно. Сегодня мы захватили большой город Великие Луки. Русские бежали без оглядки. Они не удосужились захватить своих раненых и санитарок, и нам ничего не оставалось делать, как с удовольствием уничтожить их. Я уложил автоматной очередью пять недочеловеков. Никакой жалости, никакого сострадания к ним быть не может. Я думаю, что когда ты прочтешь эти строки, тебе будет приятно узнать, что твой Хайнц отличился не только этим. Неделю назад мы сожгли целую деревню. О, это был грандиозный фейерверк. Скоро я отправлю тебе дорогую посылку…»

– Достаточно, – сказал Ершаков. – Надо отдать в дивизии. Пусть комиссары поработают.

– Товарищ командующий, прибыл полковник Яковлев, – доложил капитан Силантьев.

– Зови.

– Герой! – командарм подошел к комдиву, обнял его за плечи. – Только вот что я хочу вам сказать, товарищ герой: если вы еще раз, с горячей башкой, попрете на танке в атаку, разговаривать будем по-другому.

– Он учтет, – на морщинистом лице Леонова мелькнула сочувственная улыбка.

– Давайте-ка отметим это дело… Силантьев! – позвал Ершаков адъютанта. – Распорядись насчет обеда!

Силантьев нарезал кружочками копченую колбасу и хлеб, открыл тушенку, разлил по алюминиевым кружкам водку. Выпили, потом добавили.

Разговор пошел разный, завершился неожиданно. Командарм затянул «По долинам и по взгорьям…», Леонов его поддержал. Песню не допели – видимо, не знали слов до конца. Яковлев молчал, подперев голову кулаком.

– Слушайте, что вы, как Чапаев перед боем с каппелевцами, задумались? – спросил Леонов.

– Вспомнил любимую песню своего комэска.

– Ну, давайте.

Яковлев надтреснутым голосом завел:

Вслепую пушка лу-упит,

Наотмашь шашка ру-убит

И ворон большекры-ылый

Над би-итвою кружит,

А пуля знает то-очно,

Кого она не любит —

Кого она не лю-убит,

В земле сырой лежит.

Окоп ты мой холо-одный,

Паек ты мой голо-одный.

Не плачь, моя мама-аша,

Что пи-исем нет давно.

Не будет он на-апрасным,

Наш подвиг благородный,

И время золото-ое

Наступит все равно.

Не надо мне поща-ады,

Не надо мне награ-ады,

А дайте мне винто-овку

И да-айте мне коня.

А если я поги-ибну,

Пусть красные отряды,

Пусть красные отря-ады

Отплатят за меня…

– Душевная песня, полковник. Но очень грустная,  – сказал Леонов. – Не ко времени.

Яковлев не согласился:

– Ну почему? Мы же верим, что «время золотое наступит все равно».

К вечеру радость возвращения города омрачилась тем, что передний край нашей обороны начали утюжить немецкие бомбардировщики, затем в дело включилась дальнобойная артиллерия, после чего вражеская пехота силами до роты прорвалась на левом фланге 186-й дивизии полковника Бирюкова.

Осознав сложность возникшей обстановки, Ершаков издал срочный приказ:

«Сов. секретно

Копия:

Командиру 29 ск Командиру 62 ск

Генерал-майору Силкину (через к-ра 29 ск).

Главком за подписями Тимошенко, Шапошников вновь подтверждает: «Великие Луки во что бы то ни стало удерживать. Контратаками ликвидировать прорыв пр-ка на левом фланге»

Требую от командиров корпусов, дивизий прочной устойчивости рубежей обороны.

Без приказа отхода не допускать.

Персональную ответственность за оборону Великие Луки возлагаю на генерала Самохина и комиссара Данилова.

Карманову прочно прикрыть стык с Самохиным, обеспечить ему возможность успешной борьбы в районе Великие Луки, не допустить также прорыва и обхода левого фланга Бирюкова. Создать вновь ударные подвижные группы.

Ершаков

Леонов».

Принятые меры оказались своевременными и действенными. Ситуация в районе Великих Лук стабилизировалась, но генерал Ершаков был убежден: немецкое командование не откажется от мысли ликвидировать Великолукский выступ.

6.

Сталин отвел рукой тяжелую оранжевую штору. Во дворе Кремля строили бомбоубежище. Раскопанный сквер был обнесен дощатым забором. Натужно вздрагивая, бежала волнистая лента транспортера, по которой из шахты подавался грунт. Рядом суетились изнывающие от июльской жары, раздетые по пояс рабочие с лопатами. Несколько человек уносили скамейку из красного мрамора. Вспомнилось: когда-то на этом месте была другая, деревянная, скамейка. На ней любил сиживать Ильич, когда лечился после ранения, полученного от эсерки Каплан.

По словам начальника охраны Николая Власика, до завершения строительства не менее полутора недель. Между тем, вчера, 21 июля, враг впервые с начала войны массированно бомбил Москву. Налет продолжался с 22 часов 25 минут до 3 часов 25 минут утра 22 июля. Немецкие самолеты, а их насчитали около 250, сбросили 104 тонны фугасных бомб и более 46 тысяч штук мелких зажигательных.

Сталин и члены Политбюро во время налета находились на командном пункте ПВО, получая информацию о происходящем. После того как сработал сигнал «отбой воздушной тревоги», состоялось, уже в Кремле, подведение итогов налета. Спецсообщение Берии уже лежало на рабочем столе вождя.

В столице возникло 1166 пожаров, из которых значительная часть была своевременно локализована.

От пожаров и разрушений пострадало 792 человека, из них убито 130, тяжело ранено 241, легко – 421 человек.

На фабрике «Трехгорная мануфактура» имени Дзержинского сгорели холодильный склад, прядильная фабрика, химлаборатория и общежитие рабочих. На заводе «Красный факел» и на фабрике имени Дунаева – склады.

В Киевском районе попаданием зажигательных бомб полностью уничтожены филиал Академии Наук, средняя школа № 57 и столовая Дворца Советов.

Две фугасных бомбы сброшены на здание библиотеки им. Ленина. Серьезных повреждений и человеческих жертв нет.

На Устинский мост сброшена фугасная бомба, от взрыва образовалась пробоина.

В Первомайском районе загорелись 5 военных складов, уничтожены 2 автомашины и один танк.

На продуктовые склады «Трансторгпита», расположенные у Ярославского вокзала, сброшено 2 зажигательных бомбы. Пожар своевременно ликвидирован. Убытки выясняются.

Попаданием фугасной бомбы на мастерские Северного депо Метрополитена (Железнодорожный р-н) выведен из строя шариковый цех. Убытки уточняются.

Всего по районам г. Москвы частично повреждены и разрушены 65 промышленных предприятий, 3 водопровода, 2 электростанции, 1 мост, 3 железнодорожных пути, 3 контактных сети, 1 газопровод и 169 жилых строений. Остались без крова 7845 человек…

Члены Политбюро были в кабинете вождя на улице Кирова, когда позвонил Главком Западного направления Тимошенко. Завершив разговор с маршалом, Сталин сказал:

– Тимошенко доложил о возвращении Великих Лук. Поздравляю вас, товарищи.

Собравшиеся заулыбались, Калинин пожал руку Молотову, а вождь приказал Поскребышеву.

– Пригласите товарищей.

Сталин пристально смотрел на вошедших – командующего прикрывавшим столицу 1-м корпусом ПВО генерал-майора Журавлева и командующего Московской зоной ПВО генерал-майора Громадина. Это были опытные, ответственные, энергичные генералы.

Даниил Арсеньевич Журавлев родился в 1890 году в Оренбургской губернии, в семье шахтера. В Красной Армии с 1918-го. Воевал на Восточном и Туркестанском фронтах. Окончил военно-политические курсы и Сумскую артиллерийскую школу. До назначения в мае 1941 года командиром 1 корпуса ПВО и, одновременно, начальником пункта ПВО Москвы, был начальником 2-го Ленинградского и Рязанского артиллерийского училищ..

Михаил Степанович Громадин родился в 1899 году в селе Краишевка Саратовской губернии, в бедной крестьянской семье. В Красной Армии с 1918-го. Воевал на Южном фронте, был тяжело ранен. Окончив командные курсы, командовал ротой, батальоном. Получив вторично тяжелое ранение, был комиссован, но настоял на возвращении в строй. Служил в пограничной бригаде войск ОГПУ. После окончания Киевской объединенной пехотной школы и Военной академии РККА имени М.В. Фрунзе – начальник штаба 13-го горнострелкового Туркестанского полка, начальник штаба 1-го территориального пулеметного полка Московского военного округа. С 1935-го – помощник начальника, начальник отдела ПВО, начальник оперативного отдела штаба Московского военного округа, командир 1-го корпуса ПВО. С июня 1940-го – помощник командующего округа по ПВО.

Именно они, а также командир 6-го истребительного корпуса полковник Климов несли прямую ответственность за противовоздушную оборону столицы…

– Доложите, какие объекты пострадали в ходе налета? – спросил Сталин.

– Пострадало незначительное количество объектов. Сейчас происходит уточнение, – сказал Громадин.

– Жертвы среди мирных граждан?

– Небольшие. Цифра тоже уточняется.

– Пока вы собираетесь, товарищ Берия уже уточнил, – недовольно взглянул на генерала вождь и, огласив цифры из спецдонесения, спросил: – Что на это скажете, товарищ Громадин?

– Предотвратить прорыв самолетов противника в полном объеме не удалось. Люфтваффе осуществили налет четырьмя последовательными эшелонами. Бомбардировщики шли через Минск – Оршу. Первый налет длился около пяти часов. В ходе его отражения был уничтожен флагманский бомбардировщик Хe-сто одиннадцать. Всего сбито двадцать два самолета… – Громадин замолчал, взгляд его был полон тревоги, и Сталин понял ее причину.

Командующим Московской зоной ПВО Громадин был назначен за несколько дней до начала войны. А 24 июня произошел инцидент – зенитными батареями 1-го корпуса подверглись обстрелу наши возвращавшиеся с задания бомбардировщики. Сталин в это время находился на даче в Кунцеве, оказавшись свидетелем того, как с неба падали осколки от зенитных снарядов. Потерь не было, но авиационное начальство подняло шум.

Громадин был вызван на доклад в Кремль. На заданные вопросы генерал отвечал четко, вину за инцидент взял на себя.

– Мы вам доверяем, товарищ Громадин, но если вы не сделаете выводов, то пеняйте на себя, – в этих словах Сталина прозвучала скрытая угроза, которая могла реализоваться в любой момент.

Громадин не мог не знать этого по судьбам арестованных незадолго до войны и в первые ее дни генералов. Начальника ВВС Красной Армии Рычагова, начальника управления ПВО Штерна, командующего Прибалтийским военным округом Локтионова, прежде занимавшего должность начальника ВВС Красной Армии, помощника начальник Генштаба по авиации Смушкевича, командующего ВВС Московского военного округа Пумпура.

Арестам предшествовало появление двух документов:

Выписка из протокола решения Политбюро ЦК ВКП(б) №26:

«9 апреля 1941 г. п.125 «Об авариях и катастрофах в авиации Красной Армии»

Постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР устанавливает, что аварии и катастрофы в авиации Красной Армии не только не уменьшаются, но все более увеличиваются из-за расхлябанности летного и командного состава, ведущей к нарушениям элементарных правил летной службы. Факты говорят, что из-за расхлябанности ежедневно в среднем гибнет у нас при авариях и катастрофах 2-3 самолета, что составляет за год 600-900 самолетов. Нынешнее руководство ВВС оказалось неспособным повести серьезную борьбу за укрепление дисциплины в авиации и за уменьшение аварий и катастроф… Объявить выговор наркому обороны т. Тимошенко за то, что в своем рапорте от 8 апреля 1941 г. он по сути дела помогает т. Рычагову скрыть от ЦК ВКП(б) и СНК СССР недостатки и язвы, имеющие место в ВВС Красной Армии».

Приказ наркома С.К. Тимошенко № 0035 от 10 июня 1941 года «О факте беспрепятственного пропуска через границу самолета Ю-52 15 мая 1941 г.»:

«15 мая 1941 г. германский внерейсовый самолет Ю-52 совершенно беспрепятственно был пропущен через государственную границу и совершил перелет по советской территории через Белосток, Минск, Смоленск в Москву. Никаких мер к прекращению его полета со стороны органов ПВО принято не было. Посты ВНОС 4-й отд. бригады ПВО Западного особого военного округа, вследствие плохой организации службы ВНОС, обнаружили нарушивший границу самолет лишь тогда, когда он углубился на советскую территорию на 29 км, но, не зная силуэтов германских самолетов, приняли его за рейсовый самолет ДС-3 и никого о появлении внерейсового Ю-52 не оповестили. Белостокский аэропорт, имея телеграмму о вылете самолета Ю-52, также не поставил в известность командиров 4-й бригады ПВО и 9-й смешанной авиадивизии, так как связь с ними с 9 мая была порвана военнослужащими. Командование 9-й смешанной авиадивизии никаких мер к немедленному восстановлению связи не приняло, а вместо этого сутяжничало с Белостокским аэропортом о том, кому надлежит восстановить нарушенную связь.

В результате командир западной зоны ПВО генерал-майор артиллерии Сазонов и начальник штаба 4-й отд. бригады ПВО майор Автономов никаких данных о полете Ю-52 до извещения из Москвы не имели. В свою очередь, вследствие плохой организации службы в штабе 1-го корпуса ПВО г. Москвы, командир 1-го корпуса ПВО генерал-майор артиллерии Тихонов и зам. начальника Главного управления ПВО генерал-майор артиллерии Осипов до 17 мая ничего не знали о самовольном перелете границы самолетом Ю-52, хотя дежурный 1-го корпуса ПВО 15 мая получил извещение от диспетчера Гражданского воздушного флота, что внерейсовый самолет пролетел Белосток.

Никаких мер к прекращению полета внерейсового самолета Ю-52 не было принято и по линии Главного управления ВВС КА. Более того, начальник штаба ВВС КА генерал-майор авиации Володин и заместитель начальника 1-го отдела штаба ВВС генерал-майор авиации Грендаль, зная о том, что самолет Ю-52 самовольно перелетел границу, не только не приняли мер к задержанию его, но и содействовали его полету в Москву разрешением посадки на Московском аэродроме и дачей указания службе ПВО обеспечить перелет.

Все эти факты говорят о неблагополучном состоянии службы ПВО Западного особого военного округа, о плохой ее организации, слабой подготовленности личного состава ВНОС ПВО, потере бдительности в 4-й отд. бригаде ПВО и отсутствии должной требовательности со стороны командующих военными округами и высшего начсостава ПВО и ВВС к четкости несения службы ПВО.

Приказываю:

1. Военному совету Западного особого военного округа тщательно расследовать факт самовольного пролета самолета Ю-52 через территорию округа, выявить всех виновных лиц и наложить на них взыскания своею властью. Немедленно восстановить телефонную связь Белостокского аэропорта с 9-й смешанной авиадивизией и штабом 4-й бригады ПВО и в пятидневный срок проверить состояние связи аэропортов со штабами ПВО. Исполнение донести к 20.6.41 г.
2. Военным советам округов (ДВФ) назначить авторитетные комиссии, которые обязать к 1.7.41 г. обследовать всю систему ПВО на территории округов, обратив особое внимание на ее боеготовность, состояние службы наблюдения, оповещения, связи и подготовку постов ВНОС. Все недочеты, вскрытые комиссиями, устранить на месте в процессе их работы. Результаты обследования и о принятых мерах донести мне к 5.7.41 г.
3. Начальнику Главного управления ПВО до 1.7.41 г. обследовать состояние ПВО в Западном особом и Московском военных округах и результаты обследования доложить мне лично. Его же распоряжением обеспечить к 1.7.41 г. все посты ВНОС силуэтами самолетов и организовать поверку знаний постами ВНОС силуэтов и умения определять по ним принадлежность самолетов.
4. За плохую организацию службы ВНОС, отсутствие должного воинского порядка в частях ПВО и слабую подготовку личного состава постов ВНОС командующему Западной зоной ПВО генерал-майору артиллерии Сазонову, начальнику штаба 4-й бригады ПВО майору Автономову объявить выговор.
5. За самовольное разрешение пролета и посадки Ю-52 на московском аэродроме без поверки прав на полет в Москву начальнику штаба ВВС генерал-майору авиации Володину и заместителю начальника 1-го отдела штаба ВВС генерал-майору авиации Грендалю объявить замечание.
6. Командиру 1-го корпуса ПВО генерал-майору артиллерии Тихонову и заместителю начальника Главного управления ПВО генерал-майору артиллерии Осипову обратить особое внимание на слабую организацию системы наблюдения и оповещения.

Народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза С. Тимошенко

Начальник Генерального штаба Красной Армии генерал армии Г. Жуков».

Сталин задался вопросами: «Если до Москвы свободно долетел один «юнкерс», то могли долететь и больше. Разбомбить Кремль, уничтожить руководство страны, крупные производства? Что в таком случае представляет наша противоздушная оборона? На что потрачены огромные средства? А, может, кто-то в военном руководстве заранее был поставлен гитлеровцами в известность, с какой целью летел самолет?»

Лишь несколько человек из ближайшего окружения вождя знали, что экипаж самолета выполнял специальное задание, доставив Сталину послание Гитлера. В нем содержался призыв не верить сообщениям английской прессы о подготовке Германии к нападению на СССР:

«Для массы германского народа ни одна война не является популярной, а особенно война против Англии, потому что германский народ считает англичан братским народом, а войну между нами – трагическим событием, – писал Гитлер. – Не скрою от Вас, что я думал подобным же образом и несколько раз предлагал Англии условия мира. Однако оскорбительные ответы на мои предложения и расширяющаяся экспансия англичан в области военных операций – с явным желанием втянуть весь мир в войну, убедили меня в том, что нет пути выхода из этой ситуации, кроме вторжения на Британские острова.

Английская разведка стремится самым хитроумным способом использовать концепцию «братоубийственной войны» для своих целей, используя ее в своей пропаганде – и не без успеха. Оппозиция моему решению стала расти во многих элементах германского общества, включая представителей высокопоставленных кругов. Вы наверняка знаете, что один из моих представителей Гесс, в припадке безумия, вылетел в Лондон, чтобы пробудить в англичанах чувство единства. По моей информации, подобные настроения разделяют несколько генералов моей армии, особенно те, у которых в Англии имеются родственники…

В этой ситуации невозможно исключить случайные эпизод военных столкновений. В виду значительной концентрации войск эти эпизоды могут достичь значительных размеров, делая трудным определение, кто начал первым. Я хочу быть с Вами абсолютно честным. Я боюсь, что некоторые из моих генералов могут сознательно начать конфликт, чтобы спасти Англию от ее грядущей судьбы и разрушить мои планы, речь идет о времени более месяца.

Начиная, примерно, с 15-20 июня, я планирую начать массовый перевод войск от Ваших границ на запад. В соответствии с этим я убедительно прошу Вас, насколько возможно, не поддаваться провокациям, которые могут быть делом рук тех моих генералов, которые забыли о своем долге. И, само собой, не придавать им особого значения. Стало почти невозможно избежать провокации моих генералов. Я прошу о сдержанности, не отвечать на провокации и связываться со мной немедленно по известным Вам каналам».

Сталин не поверил ни одной строчке Гитлера. В конце 1933 года он прочел переведенную Зиновьевым в ссылке книгу «Майн кампф». С той поры у него не было сомнения в том, что Гитлер нападет на СССР.

«Приняв решение раздобыть новые земли в Европе, мы могли получить их, в общем и целом, только за счет России, – утверждал фюрер и далее развивал эту мысль: – Мы, национал-социалисты, совершенно сознательно ставим крест на всей немецкой иностранной политике довоенного времени. Мы хотим вернуться к тому пункту, на котором прервалось наше старое развитие 600 лет назад. Мы хотим приостановить вечное германское стремление на юг и на запад Европы и определенно указываем пальцем в сторону территорий, расположенных на востоке. Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе. Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены…»

Выводы из истории с «юнкерсом», а также из того, что случилось 24 июня, Михаил Степанович Громадин сделал. Офицеры ПВО стали изучать способы распознавания самолетов в воздухе. Наращивались силы и средства. Глубина столичной ПВО, достигла 200-250 километров. Вокруг центра города, в радиусе 5-6 километров, появилось аэростатное заграждение. На западном и южном направлениях оно составило в глубину от 2 до 4 километров. Ближние подступы к столице были прикрыты зенитной артиллерией среднего калибра. Кроме того, ее опоясали три полосы наблюдения, а на линии Ржев – Вязьма расположились радиолокационные станции.

К концу июля в войсках ПВО, прикрывавших Москву, имелось 602 истребителя, 1044 зенитных орудия, 336 счетверенных зенитных пулеметов, 612 прожекторных станций, 124 поста аэростатов заграждения и 702 поста ВНОС. В столичных районах в короткий срок были созданы батальоны местной ПВО (МПВО). А  21 июля в кабинете Сталина состоялись командно-штабные учения по отражению дневного налета авиации противника. В них участвовали Громадин и начальник штаба Московской зоны ПВО Герасимов, командиры крупных соединений и частей, операторы-авиаторы. На следующие день предполагалось провести такие же учения по отражению ночного налета. Но вместо учений Громадину пришлось руководить отражением первого ночного налет врага.

…Выслушав доклад, Сталин сделал вывод:

– Товарищ Громадин, вы действовали в целом грамотно. Благодарю вас за это. Немцы теперь серьезно подумают, прежде чем снова решатся совершить подобный налет. Но все-таки не расслабляйтесь.

– У меня вопрос к Журавлеву, – сказал начальник Главпура Лев Захарович Мехлис. – Каково соотношение израсходованных боеприпасов и сбитых самолетов?

– Снарядов израсходовано двадцать девять тысяч, патронов сто тридцать тысяч. Сделано сто семьдесят пять самолето-вылетов, – доложил Журавлев.

– Выходит, на каждый из десяти сбитых бомбардировщиков вы потратили по тринадцать тысяч патронов и три тысячи снарядов, – недовольно заметил Мехлис…

Паузу разрядил вождь:

– Вы блестяще знаете математику, товарищ Мехлис. Я вам просто завидую.

Среди членов Политбюро прокатился смешок.

Громадин спросил:

– Можно уточнить, товарищ Сталин?

– Уточняйте.

– Во-первых, сбито не десять самолетов противника, а двадцать два самолета. То есть, практически каждый десятый. Во-вторых, есть такое военное понятие как заградительный огонь, который ведется не по конкретным целям, а создает огневую завесу. Он сыграл решающую роль в отражении налета.

– Не будем спорить, – успокоил всех Сталин. – Нам предстоит глубже проанализировать случившееся. И лучше всего это сделают наши генералы. Согласны со мной, товарищ Громадин?

– Согласен.

– Давайте встретимся послезавтра и поговорим более обстоятельно. А сейчас все свободны…

Когда вождь снова вызвал генералов, были известны результаты второго вражеского налета в ночь на 23 июля. Немцы извлекли уроки и двинулись на столицу мелкими группами, с интервалом в 10-15 минут, атаку производили с больших высот. Нашим артиллеристам и летчикам мешала густая облачность, но они справились с задачей: из 150 бомбардировщиков прорвались единицы, 15 было сбито.

Несмотря на это, анализ деятельности сил ПВО, сделанный Громадиным и Журавлевым, был критическим.

Генералы отметили, что недостаточно четко взаимодействовали рода войск, часто стрельба велась по целям, находящимся вне пределов досягаемости, не всегда удачными были действия прожектористов.

После затянувшегося обсуждения Сталин спросил:

– Товарищ Громадин, вы представили к наградам наиболее отличившихся при отражении первого налета?

– Пока нет, товарищ Сталин. Думаю.

– Сегодня список должен быть у меня.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

Вождь слегка улыбнулся. Но тут же взгляд его карих глаз приобрел прежнее сосредоточенно-холодное выражение.

7.

Директор Верходвиньевского промкомбината Яков Митрофанович Звонарев, темноволосый, некрупного сложения, в полувоенном френче и заправленных в сапоги галифе, приехал в Загорье с супругой Анной Ивановной на проводы новобранцев. В светло-коричневом шерстяном платье и модных сапожках с резинками вместо застежек, Анна Ивановна смотрелась горожанкой, хотя, как и Яков, родилась и выросла в Загорье. В поселке она работала табельщицей в Заготльне. Контора и заполненный льнотрестой склад сгорели во время недавней бомбардировки, ходить на работу стало некуда.

С супругами Звонаревыми была семилетняя дочь Маша – хрупкое создание с ясно-голубыми, как у мамы, глазами.

Подгадали к накрытому на улице столу, уставленному бутылками с выпивкой, кувшинами с квасом, тарелками с жареной рыбой, холодцом, салом, молодой вареной картошкой, огурцами и прочей деревенской закусью.

Яков Митрофанович степенно сошел с «линейки», распряг кобылицу Вьюгу и выпустил ее на пожню у амбара. Заметив у стола мать, поспешил к ней:

– Мама, здравствуй.

Фекла Дорофеевна подслеповато сощурилась:

– Думыла, не приедишь. Прокоп толковал: все для фронту делаити.

Яков Митрофанович обнял мать за плечи, отмечая про себя, как она сдала в последнее время. Исхудала – мотылек мотыльком, по краям губ идущие книзу морщины.

– Ну, беги к друзьям, – Анна Ивановна легко подтолкнула дочь в спину, и та понеслась к игравшим на околице мальчишкам. Ваня Звонарев восседал на Игнате Копейкине, а Вова Соловьев – на своем старшем брате Виталике. Пары сшибались и расходились, при этом каждый «всадник» норовил стащить с «лошадки» соперника. Миша Прибылов и его сестра Люба «болели» со стороны.

– Ванька, вали его! – донесся Машин голос.

– И ты, Яша, был задирой, – сказала Фекла Дорофеевна.

Анна Ивановна вздохнула:

– Он и теперь… Бывает, словца поперек не скажи. Вспыхнет, как головешка на ветру.

– Не придумывай, – проворчал Звонарев.

Во главе сколоченного из теса стола устроились новобранцы Фрол Звонарев, его двоюродный брат Василий Гаврилов и Николай Подборонский.

Среди провожающих были отец Василия Дорофей Дорофеевич Гаврилов – дядя Якова, его жена Екатерина Никифоровна, их дочь Зинаида, мать Анны Ивановны Степанида Васильевна, сестра Лиза Королькова, явившаяся из Песчанихи, и дядя Анны Ивановны Федор Васильевич Иванов с женой Ксенией Августовной.

Ивановы жили на хуторе, в километре от Загорья, на берегу Волчьего озера. Хутор назывался Пашкиным, по имени деда Ксении, эстонца Мяги. Федор Васильевич, в отличие от сдержанной Ксении Августовны, был человеком решительным, подчас горячим. Яков Митрофанович помнил, как в пору, когда он председательствовал в Загорье, повздорили они из-за сроков сева овса. Месяц не здоровались, пока, по завершении уборочной, Федор не повинился:

– Прав ты оказался, Яша.

Звонареву будто камень с души снял…

Рядом с Ивановыми, справа, сели за стол трое Копейкиных, Дарья Герасимовна Подборонская и Рыженковы – шестидесятилетний Трофим Федотович с женой, еще моложавой Аксиньей Петровной, и сын их Петр. Они о чем-то переговаривались с Пантелеем Филимоновичем Прибыловым. Его жена Прасковья Егоровна осталась дома с детьми. Кроме школьников Миши и Любы, у Прибыловых были две девочки, четырех и двух лет, и только что народившийся мальчик.

А левее Ивановых – супруги Капустины: высокая, со строгими чертами лица Ольга Сидоровна – родная сестра председателя колхоза Прокопа Сидоровича и, стало быть, дочь Сидора Анисимовича, и ее муж, рано облысевший Иван Карпович. С ними пришла дочь Настя, заведующая избой-читальней и, все в деревне это знали, – зазноба Фрола Звонарева.

Пришли Дарья Герасимовна Подборонская, Соловьевы – своенравная, ловкая на шутку Пелагея Калистратовна и ее дочь Дуся, секретарша Вострышева. Брата Дуси Ивана Петровича, главного механика промкомбината, Звонарев на проводы не отпустил, оставив за себя. Рядом с Соловьевыми расположилась дородная, с уложенными на голове венцом косами, заведующая начальной школой Мила Иосифовна Челышевская.

Напротив них Яков Митрофанович увидел Клавдию Захаровну Сысоеву и ее внучку Таню. Таню в Загорье называли «барской кровью». Родителями ее была двоюродная сестра Прокопа Сидоровича Копейкина Ефросинья Гавриловна Богданова с мужем Романом Тимофеевичем. От отца и передалась Тане «барская кровь», поскольку Романа Тимофеевича его мать «придумала» от бубенцовского барина Андрея. Фамилию Роману дали Богданов, что означало Богом данный. Ефросинья Гавриловна и Роман Тимофеевич уехали из поселка строить завод на Кузбассе, там и остались, народив еще двоих детей.

Дождавшись, когда утих гомон, слово взял председатель.

– Товарищи мои дорогие! – Прокоп Сидорович сипло откашлялся, набрал воздуху в легкие. – Простите меня грешного, я насчет речей, сами знаете, не того… Война с немецко-фашистским агрессором набирает силу. На фронтах сражаются наши земляки Трифон Федорович и Александр Федорович Ивановы… И вот сейчас из трех дворов, отправляем мы вновь любимых сыновей, братьев, племянников. Завтра им надлежит прибыть в военкомат, получить направление в ряды Красной Армии. Сражайтесь за нашу Родину, за нашу партию, за нерушимую советскую власть, не щадя своей жизни. А потому давайте, так сказать, выпьем за них, товарищи дорогие! – На этих словах голос Прокопа Сидоровича дрогнул.

Отхлебнув из граненого стакана, Прокоп Сидорович притворно сморщился:

– Кре-епка-а, зараза.

– Крепка-а, – обнажил длинные желтоватые зубы Пантелей Филимонович. – Как родная советская власть.

– Пей, не боись! – выкрикнула Пелагея Калистратовна.

– Скажи, чего туда сыпанула? – спросил Прокоп Силорович.

– А куриного помета!

– От няво сиськи, ежели потиреть, растуть, как на дражжах! – поддержал разговор Иван Карпович. – Во таки будуть! – показал на своей щуплой груди.

Ольга Сидоровна взбеленилась:

– На ком провирял, чорт лысый?!

– Дык разговор идеть.

– Бельмы залил, топеря – море по колено, – вздохнула она.

Иван Карпович раскованно засмеялся:

– Сапоги дарожину найдуть.

– Как бы втору ногу не переломал, – неодобрительно посмотрел на него Сидор Анисимович.

Два года назад Иван Карпович крепко выпил на поминках родственника в Донском, свалился с телеги и, попав под колесо, сломал ногу. Нога срослась криво, из-за чего на воинской медкомиссии Капустину выдали «белый билет».

Улучив момент, Прокоп Сидорович во всеуслышание заявил:

– А теперь от товарищей призывников имеет слово секретарь комсомольской организации колхоза товарищ Звонарев!

Фрол поднялся:

– Хочу сказать, дядя Прокоп… Заверить всех вас, что мы будем сражаться за нашу славную Родину, за нашего вождя и учителя товарища Сталина, за нашу советскую власть, не щадя своей юной жизни… Ну, у меня все.

Прокоп Сидорович взглянул на отца:

– Скажешь от стариков?

– Семь футов под килем, соколики наши, – начал Сидор Анисимович. – Энто значить, чтоба вернулися вы с фронту живые, нивридимые. И, стало быть, с победой. И ишо жилаю сказануть… Чесь воинска, робятки, што тонка нитка. Оборветца, канатом ни привяжишь. Ну, бывайте, – Сидор Анисимович выпил до дна, огладил тыльной стороной ладони бородку и чинно принялся закусывать.

– Скланную авирнул ричугу, Сидор, – скривился отец Василия Дорофей Дорофеевич. – Дюже скланную. Тока кажный бабер со своей нарушки мудер.

– Ведомо мине Дарофей, гди твоя нарушка – моя хата с краю, ничаво ни знаю. Ай ни так?

– Ни так, Сидор…

Застолье расслабилось, пестро и шумно заговорило, приняв тот характер, который свойственен всем деревенским праздникам. Словно бы, допустим, коллективно справляли не проводы на войну, а Казанскую, Троицу или Покров.

Однако, всматриваясь в лица родных, близких ему с детства людей, Яков Митрофанович Звонарев видел уже упавшую на них тень неосознанной, видимо, еще до конца тревоги. Видел и понимал, что из загорьевских ребят, которые ушли защищать Родину в начале июля, и тех, что сидели сейчас за прощальным столом, останутся в живых не все, а, может статься, что до единого сложат свои головы.

– Чаво слова ни молвишь? –  бросил Якову Дорофей Дорофеевич.

– Хватить командыть! – одернула его жена.

– Скажи, Яша, – шепнула сыну Фекла Дорофеевна. – Фролу будить приятно.

За столом опять стихло. Яков Митрофанович заговорил с выражением:

– Многим хотелось покорить нас, превратить в своих рабов. Но никому и никогда это не удавалось. Вот и сейчас лютый враг посягнул на нашу Родину. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, он продолжает наступать, сея смерть и разрушения, не останавливаясь ни перед чем…

Дорофей Дорофеевич повел загнутым, как у ястреба, носом:

– Вот тобе и нисокрушима наша, и лигендарна, мать твою душу яти!

Яков Митрофанович, пропустив эти слова мимо ушей, продолжил:

– Война – тяжелое испытание. Вам придется увидеть кровь, смерть, героизм, предательство. Но я не сомневаюсь, что каждый из вас с честью и достоинством будет исполнять свой ратный долг, не посрамит свой род, свою землю. Враг будет разбит! Победа будет за нами, товарищи!

– Ма-лы-де-ец! – прихлопнул в ладоши Дорофей Дорофеевич, уязвив племянника: – Тока про товарича Сталена Осефа Весареоныча, нашива вождя и учитиля, што-та запа-амятывал. Это как жа понимать?

Яков Митрофанович миролюбиво заметил:

– Не трогай Сталина, дядя Дорофей. Ему твоя защита не нужна. Он сам нас защищает.

– Не-е, без народа Ста-ален ништо-о! А народ, понимашь ля, у нас ра-азный.

– А я думаю, что народ без Сталина – что слепой без поводыря! – разгоряченно заявил Иванов.

– Пага-ад-и-и, скора увидем, как яно выдить, – не унялся Дорофей Дорофеевич.

– Ишь, рот – нараспашку, язык – на плечо! – дернула мужа за рукав Екатерина Никифоровна и, уважительно глядя на Якова Звонарева, добавила: – Мать честная, ить кого, самаво товарища Сталена, взялси хулить! Совсем, видать, свихнулси с ума, – она покрутила пальцем возле виска.

– Карпыч, бери гармозу, – сказал Прокоп Сидорович.

– Это мы завсегда.

Пока на коленях Капустина появилась двухрядка, в пересуды вплелась песня. Ее, неожиданную для данного случая, завела Дуся Соловьева:

Не бра-ани меня, ро-одная,

Что я так люблю его,

Скучно, скучно, дорога-ая,

Жить одной мне без него-о…

Иван Карпович в лад поддержал музыкой. К Дусе присоединились Анна Ивановна, Василиса Матвеевна, Ольга Сидоровна, Екатерина Никифоровна, Мила Иосифовна…

Поначалу сдержанные, нестройные женские и девичьи голоса, быстро набрав силу, слились в единое звучание, которое простиралось над деревней и дальше, теряясь где-то над синеющим лесом и подернутым легкой дымкой Волчьим озером.

Я не знаю, что та-акое

Вдруг случилося со мно-ой,

Что так бье-ется ретиво-ое

И терзается то-оской.

Все оно во мне изны-ыло,

Вся горю я, ка-ак огнем;

Все не ми-ило, все посты-ыло,

Все страда-аю я по не-ом!..

Берущая за сердце песня затихла столь внезапно, как и началась. Следом зазвучала другая – «Окрасился месяц багрянцем»…

– Усе, дух вон, – загнанно произнес Капустин и протянул гармонь Звонареву. – Топеря твоя очиридь.

– «Сербияночку», Яша! – попросила Зинаида, но тут с уст Дарьи Герасимовны сорвался пробирающий до дрожи стон, перешедший в причитания:

– Ах, лихонько мо-е! За што жа така бида на мине-е накаса-алыся! За што-о, Господи-и?!

Яков Митрофаноич оставил гармонь в сторону, а Фекла Дорофеевна сочувственно сказала:

– Ня хош, а заплачишь. У Филиппа-то ейного ноги, отнявшись, как Павлик на Финской полег. Таперича вот и Колька уходить.

– Горе нониче не тока у ей, – рассудительно заметила Екатерина Никифоровна. – Много нониче горя-то. И будить, знать, ишо больши. Така русска наша долюшка – от горя до горя жить…

Когда вышли из-за стола, Яков Митрофанович сообщил матери:

– Принято решение: в случае угрозы оккупации района, семьи членов райкома партии и работников райисполкома эвакуировать.

– Сам-то што надумыл?

– Про себя не знаю.

В этот миг Яков Митрофанович близко увидел Фрола. Братья шагнули навстречу друг другу, обнялись.

– Расстаемся, может, навсегда, – грустно сказал Фрол.

– Не городи чепуху!

– Враг жисток, а Бог милостив, – вставил лыко в строку Сидор Анисимович.

– Бох-то Бох, но и сам бывай ни плох, – Фекла Дорофеевна заплакала.

Ваня подбежал к ней, приластился.

– Вот, Ванятка, оставляить нас твой братик. Хто тобе будить рогатульки мастярить?

– Я и сам умею, мне Виталик показал.

– Во-во, фрицев из няе будуть лупить, – засмеялся Сидор Анисимович.

– Береги мамку, Вань, – сказал Фрол. – И учиться не ленись. Читай…

– Чи-итаю. На лето «Тараса Бульбу» задали.

– Хорошая вещь.

– Я про Андрия хотел спросить. Батька его убил, Андрия-то.

– Убил.

– Жалко, все-таки – сын.

– Он Родину предал, Вань. Отца, брата, мать. Как можно за это жалеть?

– Это ты только говоришь, а сам, может, и пожалел бы.

– Не нравится мне, куда мозга у тебя повернулась.

– Твоя ждеть, – Фекла Дорофеевна кивнула в сторону застывшей у забора Насти Капустина.

– Подождеть, – Степанида Васильевна протянула Фролу скрученную матерчатую полоску. – Молитва тут, «Живые помощи». Тятька мой с ей хаживал на турецку вайну.

– Неверующий я, тетя Стеша.

– Так крещеный жа.

– Крещеный.

– На войны поверуишь.

– Возьми, сынушко, – поддержала Степаниду Васильевну Фекла Дорофеевна. – Без Бога не до порога.

Спрятав полоску в карман в карман, Фрол поспешил к девушке. Яков Митрофанович стал запрягать Вьюгу.

– Что у тебя на комбинате? – подойдя, спросил Иванов

– Крутимся, Федя. Фронтовой заказ дали: котелки, телеги-двуколки, сани, подковы.

– И мы крутимся. Косим вот. А для кого косим – неведомо. Но больше другое страшит. Народ побежал с фронта, Яков. Каждый день дуют мимо деревни.

– Наши ребята деру не дадут.

– Кто знает? Иной-то с виду орел, но случись что, – размазня. А другой – тихоня тихоней, бочком держится, а если приказ в атаку, первый из окопа рванет. Навидался я… Братались, помню, с немцами. Шнапс глушили, толковали совместно. А на другой день, етишкин корень, сцепились в рукопашной. Я двоих прикончил, а третий меня убил бы, если б не дружок мой, Клюев Федот, в него не выстрелил. Так немец, раненый, за кинжал схватился и – на нас. Заколол я его штыком. А на другой день мы с Клюевым в плен попали.

…Выезжая из деревни, Яков Митрофанович, остановил лошадь у крайней избы. Накануне Анна Ивановна уже была в Загорье, уговаривала мать эвакуироваться, но та отказалась. И теперь не изменила решения:

– Что будить, то и будить, – всплакнула Степанида Васильевна. – Федор зоветь на хутор. Лизка тож говорить: без пригляда не оставлю. Можа, к ей пербяруся. А случися што, ни с чужова – со свово порога на пагост.

Скорее для успокоения души, Яков Митрофанович сказал:

– Непаче чаяния, передумаешь, сообщи.

Возвращались в Верходвинье на исходе дня. Солнце неохотно катилось вниз, лес был испещрен его лучами. Над кромкой горизонта вызревала синюшная туча. Яков Митрофанович по привычке придержал лошадь на Беклешихинкой горушке, откуда хорошо просматривалась окрестность. Обернулся лицом к Загорью, словно бы желая запомнить родную, близкую с детства картину.

Внизу был мост через речку Беспутку, вытекающую из Волчьего озера. За мостом речка плавно огибала деревню слева, уходя в Сенькины Луговья. Справа же была крутая отворотка на Пашкин хутор. Сразу за нею маячили избы тещи, Подборонских, матери, Богдановых, Прибыловых, Копейкиных, гумно и ферма. По левую руку стояли избы Рыженковых, Капустиных, Соловьевых, изба-читальня, «канцелярия», изба Гавриловых, склад, амбар и конюшня. Метрах в двухстах от конюшни находились погост и церковь. Она была старая, постройки 1742 года, а первым ее звонарем был крепостной Микишка, родственник Якова Митрофановича по отцовской линии.

Звонарев помнил, как осенним днем 1921 года приехавший из Торопца с отрядом чоновцев комиссар Катунский обрезал колокол. Упав с пятнадцатиметровой высоты, он застонал, как раненый человек, расколовшись на три части. Присутствовавший при богохульстве народ ахнул, стал креститься, но перечить комиссару не посмел. Части колокола под дождем погрузили на три подводы и увезли, будто бы для переплавки. Поп Епифаний, подвижный, маленький ростом, с черной лопатистой бородой, вскоре после этого события помер от нутряной болезни, а смиренная попадья Марфа уехала в Петербург к родственникам. Оставшийся без хозяев их дом кто-то ночью поджег, и он сгорел дотла. А здание церковно-приходской школы, преобразованной в начальную общеобразовательную, просторное, срубленное из толстых, в обхват, завезенных барином из Сибири пихтовых бревен, уцелело. В небольшой пристройке к ней проживала Мила Иосифовна…

– Трогай, Яша – попросила Анна. – Машка раззевалась вся.

Звонарев стегнул кобылицу вожжами. Та, словно ждала этого, понеслась во всю прыть. И вот уже дробно застучали колеса «линейки» по мостовой, и дом родной на берегу реки вынырнул.

8.

Возле здания райвоенкомата собралось десятка три призывников и много провожающих: деревенские, поселковые. Сойдя с повозки, Фрол сразу нашел глазами нарядную, в белой коленкоровой кофточке Настю. Вчера вечером они вновь ходили к Пророкову камню, и Настя сказала:

– Хочу записаться на курсы медсестер.

– Как же твоя изба-читальня? – спросил Фрол.

– Подождет моя читальня.

– Ленка уговорила?

– Она.

Долговязый парень – Фрол видел его на слете передовиков сельского хозяйства, рванул с плеча гармошку-хромку, прошелся пальцами по голосам и завелся частушками так лихо, что все обратили на него внимание.

Не грусти, моя Маруся,

Не грусти напра-асно,

Я с войны к тебе вернуся

Командиром кра-асным.

К нему подскочила круглолицая, с веселыми светлыми кудряшками на голове девушка. Кокетливо повела плечиками с раскинутой на них голубой косыночкой и, приплясывая, продолжила:

Хорошо бы поглядеть

Мне сваво миле-оночка.

Как идеть яму шинель,

Как идеть винтово-очка.

К плясунам добавилась Настя Капустина. Задробила, затюкала каблучками:

Я зазнобу проводи-ила

В Красну Армию, на Флот,

За него на трактор села,

Удиви-ила весь народ.

– Не уступай, Тереха! – крикнул кто-то.

Замешкавшись на мгновение, Терентий скороговоркой выдал:

Ты играй, играй гармошка

На Иванывой гаре,

Я пасленний раз играю

На любимой стыроне.

Круглолицая сникла, отошла в сторону. А Настя закружилась, издавая звонкое и протяжное:

– И-и-и-х-х… И-и-и-и-х-х!

На помощь ей и Терентию выдвинулась Зинаида. Но тут появились военком Дружинников, второй секретарь райкома партии Почкалин, а с ними старшина, прибывший за пополнением.

– Провожающим заверши-ить проща-ание! – по-гусиному вытянув шею, крикнул Дружинников.

Терентий оказался рядом с загорьевскими:

– Робяты, ежли што, у миня грелка с самогонкой.

– Я не буду, – сказал Фрол.

– Пить – здоровью вредить, – подержал его Василий.

– А я чутиньки махну, для успокоения. – Терентий извлек из-за пазухи красного цвета грелку и, открутив пробку, сделал несколько глотков.

Коршуном подлетел на кривых, упругих ногах старшина:

– Как твоя фамилия?!

– Лыткин я, – сконфуженно улыбнулся Терентий.

– Знаешь, Лыткин, что за это бывает по законам военного времени?!

– Не-е.

Старшина, отобрав у него грелку, вылил содержимое на землю. Повис кисловатый запах первача.

– Смотри у меня, я тебя запомнил! – пальцем пригрозил Лыткину старшина.

– Куда нас повезут? – спросил у старшины Василий.

– Учить вас будут две недели – ускоренный курс молодого бойца. Кто пограмотнее, того, может, на сержантские курсы.

Подошла Настя.

– Нарядились, как на праздник, – улыбнулся Фрол.

– Поменьше бы таких праздников.

Протиснулся сквозь толпу слегка захмелевший Иван Карпович. Это он на подводе привез призывников в поселок.

– Ну, робяты, воюйте – не горюйте… И-эх, ядрен вошь! – Иван Карпович горестно взмахнул рукой, прослезился.

– Строиться в шеренгу по два! – крикнул старшина.

Кратко выступил Почкалин. Говорил с пафосом, но казенно.

– Завел, будто пономарь, – шепнул Фролу Василий.

После Почкалина выступала первый секретарь райкома комсомола Елена Челышевская. Слова произносила простые, сердечные. Закончив речь, отошла, о чем разговорилась с Таней Богдановой.

Фрол толкнул Василия в бок:

– Ты бы подошел к Таньке-то.

Словно бы желая этого, Таня посмотрела в их сторону…

– Товарищи, сейчас вы отбудете в заданном направлении, – стал говорить Дружинников. – Руководитель команды – старшина Белокопытов. Требую от вас соблюдения строгой дисциплины. Употребление алкогольных напитков категорически запрещается. Далее… Немецкая авиация разбомбила железнодорожный путь, поэтому до Старой Торопы двигаетесь в порядке пешего марша.

Василий дернулся, было, к Тане. Но старшина скомандовал:

– Прощание закончено! Перестроиться в колонну по четыре!

– Ко-о-лоли-инька-а! – вознесся над толпой тоскливый голос Дарьи Герасимовны Подборонской.

– Ша-агом марш! За-апевай! – приказал старшина.

Начав движение, колонна вяло, вразнобой затянула под Терехину двухрядку:

На границе тучи ходят хму-уро,

Край суровый тишиной объя-ат,

У высоких берегов Аму-ура

Часовые Ро-одины стоят…

Когда проходили по Советской улице, Фрол заметил в проулке старшего брата и помахал ему рукой. Яков махнул в ответ.

Ни Почкалин, ни Дружинников, ни Белокопытов, ни, тем более, призывники не знали, что со вчерашнего вечера ситуация в прифронтовой полосе резко изменилась. Подвижная группа немцев на мотоциклах прорвалась в наш тыл, совершая диверсии и сея панику…

…Солнце, взойдя в зенит, палило нещадно. Тридцать километров до деревни Железово, где Белокопытов объявил привал, призывники одолели за четыре часа. Перекусили и перекурили возле сельского клуба. Пришла пожилая женщина с бидоном молока и караваем хлеба.

– Спасибо, матушка, – поклонился ей Белокопытов.

Механически вышагивая во втором ряду, Фрол думал о Насте. Вспомнилось, как, учась в четвертом классе, она неловко соскочила с качелей и вывихнула себе ногу. Как вел он ее, стонущую от боли, к ней домой, а потом побежал в Донское за фельдшером Рапопортом. Тот вправил ногу, но Настя еще долго не ходила в школу. Фрол приносил ей от Милы Иосифовны домашние задания. А потом они с Настей стали ходить вместе в школу в Донское.

Нарисовались купола торопецких церквей, древний курган. Оставив группу в сквере напротив городской комендатуры, Белокопытов отправился договариваться с транспортом. Вернувшись, сказал:

– Завтра, где-то под утро, будет проходящий эшелон. Вроде отправят с ним.

Однако ни утром другого дня, ни днем и ни вечером проходящие эшелоны новобранцев не взяли. Старшина снова ходил в комендатуру, но – безрезультатно. И опять колонна стала ногами мерить километры. Лес, поля, деревни…

Военных нигде не было видно, но потом встретился грузовик с двумя два десятками пограничников. Из его кабины выскочил офицер:

– Старший лейтенант Брехов. Куда следуете?

– До Великих Лук.

– Соблюдайте бдительность. Прорвался механизированный десант врага.

Перед выходом на большак Белокопытов решил провести разведку, поручив это Фролу и еще двум призывникам. Но лишь они направились к большаку, как свернувшие с него на проселок вражеские мотоциклисты открыли по призывникам автоматную стрельбу.

– В жито! – закричал старшина.

Оглянувшись на бегу, Фрол увидел, что Белокопытов, с пистолетом в руке, пригнувшись, бежит мелкими зигзагами. А еще он увидел, как один из мотоциклов понесся в обратном направлении, огибая поле.

– Та-та-та! – работали немецкие автоматы.

Рожь уродилась высокая, но худосочная, бегущие были хорошо видны.

– Ложись, ребята! Ложи-ись!

Стрельба затихла. Ззагорьевские оказались вместе. С ними еще около десятка парней.

– Погляди, что там, – перематывая распустившуюся обмотку, попросил Василия Фрол.

– Поле запалили.

– Может, выйдем? – упавшим голосом сказал Подборонский. – Мы ж  не военные еще.

– Спятил?! – пригрозил ему кулаком Лыткин.

Раздуваемое ветром пламя смещалось к центру поля.

– Робяты, я эти места знаю, – сказал Лыткин. – Речка недалече, – он приподнялся, и тут же от дороги раздалось:

– Та-та-та… Та-та-та…

Гармошка на спине Лыткина жалобно взвизгнула, а сам он схватился за правую ногу, зайдясь воплем:

– И-а-а!

Закатав на ноге Лыткина штанину, Фрол увидел: пуля зацепила мякоть у колена.

Лыткин испуганно спросил:

– Ну што?

– Худо, Тереха.

– Оторвало?

– Вроде как.

Лыткин протянул руку к низу живота, пошарил там. Фрол с Василием расхохотались.

– Целы, – с облегчением сказал Лыткин.

– На, перевяжи ногу, – достав из вещмешка полотенце, Фрол протянул его Лыткину.

– Потом. Слышь, рожь трескочет.

Ведомые Лыткиным, стали перемещаться в заднюю часть поля и увидели заболоченную, поросшую по краям осокой и камышом ложбину, а за нею – речку. Здесь уже скопилось немало призывников во главе с Белокопытовым.

Рожь горела в какой-то полусотне метров. От гари щипало в глазах. Однако перескочить ложбину пламя не могло, не хватало силы. Неподалеку слышались чужая речь и смех. Видимо, немцы поняли, что русским удалось где-то затаиться, и начали прочесывать поле.

– Значит, так, – просипел Белокопытов. – Я постараюсь их отвлечь.  А вы дуйте вдоль речки.

Спасение пришло, откуда его не ждали. Со стороны Подвязья к полю подкатил знакомый ЗИС, из кузова повыпрыгивали пограничники и, рассредоточившись, открыли из карабинов и автоматов  огонь по мотоциклистам. Те стали разворачиваться, но удрать успели не все. На месте остались два мотоцикла и пятеро трупов. Оставшийся в живых немец сидел на обочине, обхватив голову руками.

Изо ржи выходили возбужденные призывники. Белокопытов похвалил пограничников:

– Здорово вы их долбанули, товарищ старший лейтенант.

– Как услышали стрельбу, сразу поняли: дело у вас пахнет керосином, – сказал Брехов.

– Фронт далеко. Как же они нас? – бессмысленно улыбаясь, спросил Подборонский.

– Нынче фронт везде, – заметил Брехов.

Призывники построились на кромке дымящегося поля. Троих не досчитались. Обошли кругом наполовину сожженное поле – никого не обнаружили. Раненых, кроме Терентия Лыткина, не было.

– Хотите, заберу его с собой, – предложил старший лейтенант Белокопытову.

Лыткин воскликнул:

– Не-е, я остаюся!

– Как же нам без гармониста? – раскованно сказал Белокопытов. – Пусть душу веселит.

– Мех прострелили, гады. Придется заклеивать, – пожаловался Лыткин. – Э-эх, сейчас бы для расслабухи ту грелочку, товарищ старшина.

Оттащив трупы фрицев в лес, забрав с собой пленного, неповрежденный мотоцикл, два пулемета и полтора десятка гранат, пограничники, по просьбе Белокопытова, оставили новобранцам четыре немецких «шмайссера».

– Итак, товарищи, вы познали первые уроки прямого столкновения с противником, – сказал Белокопытов сгрудившимся вокруг него парням. – Урок первый – враг хитер, коварен и безжалостен. Урок второй – вовремя сориентироваться, значит – сохранить себя и товарищей.

Лыткин бодро сказал:

– Воивать – не галушки живать.

– Кто из вас умеет пользоваться автоматом? – спросил Белокопытов.

Таковых не нашлось, и старшина коротко рассказал, как надо это делать, затем отобрал из группы Фрола Звонарева и еще двоих и, отдав им три «шмайссера» и несколько запасных рожков, приказал испробовать оружие:

– Палить в небо! Патроны жалеть!

От выстрелов воздух наполнился прогорклым дымком. Белокопытов определил автоматчиков в голову колонны, но лишь она начала движение, как из-за леса бесшумно вынырнул немецкий самолет. Заложив вираж, он не стал ни бомбить призывников, ни стрелять по ним, а сбросил листовки. Кружась, они долго опускались на дорогу. Фрол поднял одну. На ней была фотография с текстом:

«Это Яков Джугашвили, старший сын Сталина, командир батареи 14-го гаубичного артиллерийского полка 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов.

По приказу Сталина учат вас Тимошенко и ваши политкомы, что большевики в плен не сдаются. Однако красноармейцы все время переходят к нам. Чтобы запугать вас, комиссары вам лгут, что немцы плохо обращаются с пленными. Собственный сын Сталина своим примером доказал, что это ложь. Он сдался в плен. Потому что всякое сопротивление Германской армии отныне бесполезно! Следуйте примеру сына Сталина – он жив, здоров и чувствует себя прекрасно. Зачем вам приносить бесполезные жертвы, идти на верную смерть, когда даже сын вашего верховного заправилы уже сдался в плен?

Переходите и вы!»

На листовке был отпечатан пропуск для перехода на сторону германских войск со словами: «Предъявитель сего, не желая бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров, оставляет побежденную Красную Армию и переходит на сторону германских вооруженных сил. Немецкие солдаты и офицеры окажут перешедшему хороший прием, накормят и устроят на работу».

Идущий слева от колонны Белокопытов с остервенением заорал:

– Отставить вражью пропаганду!

Фрол скомкал листовку и выбросил ее в придорожные кусты.

9.

До приезда английского посла Криппса Сталин успел ознакомиться с донесениями о положении на фронтах. Ситуация на 26 июля оставалась сложной.

На участке Центрального фронта, немцы, захватив Кричев, продолжали окружение Могилевского корпуса. До 100 немецких танков, предположительно 7-й танковой дивизии, проникли через фронт в направлении центральной магистрали на Вязьму. На коростенском и киевском направлениях противник вел изматывающие бои. На белоцерковском направлении стремился обходом наших войск прорваться к Днепру. На Уманском – продолжал окружать наши части восточнее Винницы.

Имелись и обнадеживающие моменты.

Используя рейд нашей конницы, 13-я армия и войска правого фланга 21-й армии готовились перейти в наступление на Могилев. Конечная задача – соединение с Могилевским корпусом и обеспечение 13-й армией левого фланга группы Качалова, наступающей на Смоленск.

22-я армия, вернув контроль над Великими Луками, продолжала отражать атаки и готовилась к контратакующим действиям. Это было важно, так как в случае нового захвата города, немцы смогут направить высвободившиеся части на усиление ярцевско-духовщинской группы. Судя по всему, расчет делался на ее соединение с ельнинской группой, чтобы окружить наши 16-ю и 20-ю армии и угрожать Вязьме…

В 16.27 появился Молотов. Сталин сказал ему:

– Вячеслав, согласно донесениям разведки, немцы в последние дни усилили бомбардировки Лондона. Сейчас ты увидишь, как они повлияли на Черчилля.

В кабинет вошли английский посол Криппс, советник посольства Денлоп и переводчик Сталина Протрубач.

– Какое у вас, господин Криппс, настроение? – поинтересовался Сталин.

– Рабочее. Накануне я имел честь передать господину Молотову письмо на Ваше имя от премьер-министра Уинстона Черчилля о перспективах дальнейшего сотрудничества. Речь идет о той помощи, которую намерена оказать СССР Великобритания. Кроме того, мне поручено передать Вам, что премьер-министр Великобритании господин Уинстон Черчилль испытывает к Вам, господин Сталин, и ко всему руководству СССР в тяжелый для него момент глубочайшее и искреннее расположение.

– Передайте господину Черчиллю мою благодарность. Ему известны наши предложения…

– Именно поэтому мы хотели бы получить из первых уст информацию о положении на советско-германском фронте.

– Положение трудное. Идут упорные бои. Но у нас есть уверенность, что в ближайшее время оно улучшится. Подробная информация будет предоставлена английской стороне в письменном виде.

Вождь углубился в чтение письма английского премьера, переведенного Протрубачем на русский язык, сразу отметив, что оно отличалось от предыдущих писем Черчилля, поступивших 8-го, 18-го и 21-го июля, конкретностью:

«Я очень рад сообщить Вам, что Военный кабинет, несмотря на то, что это серьезно уменьшит наши ресурсы истребителей, единодушно решил послать в возможно короткий срок в Россию двести истребителей «Томагавк». 140 из этих самолетов будут отправлены в Архангельск отсюда, а 60 – из числа заказанных нами в Соединенных Штатах. Подробности, связанные со снабжением запасными частями и с американским обслуживающим персоналом, необходимым для сборки машин, еще должны быть согласованы с Правительством Соединенных Штатов. От двух до трех миллионов пар ботинок скоро будут готовы здесь к отправке. Мы также принимаем меры к поставке в течение этого года большого количества каучука, олова, шерсти и шерстяной одежды, джута, свинца и шеллака.

Все другие Ваши запросы на сырье подвергаются тщательному рассмотрению. В случаях, когда мы не располагаем запасами, или в случаях, когда здешние запасы оказываются ограниченными, мы обсуждаем вопрос с США. Детали, конечно, будут сообщены через обычные официальные органы.

Мы наблюдаем с восхищением и волнением за борьбой Ваших армий. Все сведения, имеющиеся в нашем распоряжении, указывают на тяжелые потери и тревогу противника. Наши воздушные налеты на Германию будут продолжаться с возрастающей мощью…»

– Каучук – очень важно, – поднял голову Сталин. – Советский Союз может поступиться чем угодно. И самолетами, и оловом, и шерстью, и джутом. Однако каучук является таким сырьем, в котором Советский Союз испытывает особенно острую нужду.

– В настоящее момент с Малайских островов отправился в СССР пароход с грузом в две с половиной тысячи тонн каучука и пятьсот пятьдесят тонн олова.

– Хочу пояснить господину Криппсу, что в Советской армии создаются новые механизированные части. И, конечно, обойтись без каучука невозможно. Ввиду этого прошу господина Криппса сделать все возможное для того, чтобы Англия предоставила для фрахта суда тоннажем что-нибудь около десяти-пятнадцати тысяч тонн для одной или двух перевозок каучука в СССР. Советское правительство желало бы получить каучук партиями побольше и поскорее.

– Я постараюсь оказать содействие в предоставлении Советскому Союзу фрахта нескольких пароходов тоннажем в десять-двенадцать тысяч тонн…

Далее Криппс поставил вопрос о советско-польском соглашении. Были обсуждены, с учетом предложений сторон, все его положения. После этого Криппсом был поставлен вопрос о секретном протоколе. Он заявил, что Сикорский испытывает сильный нажим – как со стороны поляков, находящихся в Англии, так и со стороны тех, которые находятся в самой Польше. Под этим нажимом Сикорский должен добиться публичного заявления относительно польских граждан, находящихся в заключении в СССР.

В ответ Сталин сказал, что среди пленных имеется около двадцати офицеров, посланных в Советский Союз Сикорским и Соснковским с целью совершения диверсионных и террористических актов. Будучи захваченными в плен, они признали свою связь с Сикорским и Соснковским. Советское правительство готово их освободить.

На это Криппс заявил, что имеются и другие категории лиц, задержанных в Советском Союзе, и необходимо сделать публичное заявление об их освобождении. Сталин предложил сформулировать первый пункт протокола так, чтобы в нем не содержалось выпада против Советского Союза. Он пояснил, что советская сторона не возражала бы против формулировки, где бы говорилось, что Советское Правительство предоставляет свободу всем польским гражданам, «задержанным на территории СССР в силу их антисоветской деятельности».

Постольку Криппс не согласился с подобной формулировкой, заявив, что среди заключенных есть лица, которые не вели антисоветской деятельности и являются лишь семьями арестованных, Сталин предложил сформулировать заявление: «Советское Правительство предоставляет свободу всем польским гражданам, задержанным на территории СССР в силу тех или иных причин».

Криппс сказал, что хорошо бы упомянуть в заявлении об амнистии. Это произвело бы благоприятное впечатление на мировую общественность. Сталин согласился. Публичный протокол был принят в следующей редакции: «Советское Правительство предоставляет амнистию всем польским гражданам, находящимся сейчас в силу тех или иных причин в заключении, после восстановления дипломатических отношений между СССР и Польшей».

Перейдя к секретному протоколу, Криппс заметил, что польское правительство согласно опустить условия, касающиеся советско-польской границы. Он предложил следующую формулировку секретного протокола: «Различного рода взаимные претензии частного и общественного характера будут обсуждены в последующих переговорах между обоими правительствами».

Сталин предложил редакцию секретного протокола без слова «взаимные».

После обсуждения формальностей, связанных с «польским вопросом», Криппс сказал, что у него имеется третий вопрос, который бы он хотел поставить перед Председателем Совнаркома, а именно – о секретной службе. Он предложил установить сотрудничество английской и советской разведок – в частности, в Иране, с чем Сталин согласился, сказав, что предложение будет рассмотрено.

Криппс добавил, что контакт между разведками лучше установить в Москве, поскольку Иран находится ближе к Советскому Союзу. Сталин заявил, что он не возражает. Контакт можно будет установить там, где это будет более удобным…

После завершения официальной части, вождь неожиданно спросил у Криппса:

– Не скажете ли, какое настроение у Гесса? Не грозят ли его жизни немецкие бомбардировки?

– Гесс? – в глазах посла отразилась некоторая растерянность. – Насколько я слышал, у него проблемы с психикой. Бредит оккультистскими предсказаниями.

Сталин усмехнулся:

– Если Гесс верит в предсказания, то Гитлер – в исторические аналогии.

– Какие аналогии подразумеваете, господин Сталин?

– Задумывались ли вы, почему он напал на нас именно 22 июня?

– Нет.

– В этот день Наполеон перешел Березину и начал свой восточный поход. А Гитлер в вагоне фельдмаршала Фоша, где Германия подписала пакт о капитуляции в Первой мировой войне, принял капитуляцию Франции.

Криппс восхищенно посмотрел на Сталина:

– Вы прекрасно знаете мировую историю.

Не обратив внимания на комплимент, вождь продолжил:

– Говорят, именно Гесс продекларировал образование Еврейского сената в качестве Совета еврейских старейшин при фюрере.

– Что это такое? – спросил Криппс.

– Орган, который станет давать советы по правильной адаптации евреев к новым правилам жизни в Германии.

– Я не слышал об этом, – сказал Криппс.

– Передайте господину Черчиллю, что мы уверены в том, что наши совместные усилия по разгрому врага окажутся результативными.

Криппс почтительно склонил голову?

– Благодарю вас…

Английская делегация удалилась. Сомнение шевельнулось в груди вождя. Может быть, не следовало затрагивать рискованную еврейскую тему? Тем более что Криппс вряд ли посвящен в тайные стороны деятельности Гесса. Впрочем, Сталин не сомневался в другом. Начавшаяся помощь Советскому Союзу со стороны англосаксов будет известна немецкой разведке. Это вызовет ярость Гитлера, и сделает невозможными, по крайней мере, в ближайшее время, какие-либо дипломатические игры Германии с Великобританией.

Вождь понимал: война не была замыслом одного Гитлера. Примером для фюрера был англосаксонский опыт колонизации других народов. «Наша цель – расширение пространства на Востоке. И это пространство на Востоке должно стать германской Индией», – провозгласил Гитлер .23 мая 1939 года. «Я восхищаюсь английским народом, – говорил он. – В деле колонизации он совершил неслыханное… Только у меня, подобно англичанам, хватит жестокости, чтобы добиться цели». Эти высказывания Гитлера были известны Сталину, Как и сообщение Кима Филби за месяц до начала войны о том, что сэр Идеен и лорд Бивербрук навестили Гесса. В сообщении отмечалось: «Гесс считает, что в Британии существует мощная партия, противостоящая Черчиллю, которая выступает за мир. Прибытие Гесса даст ей мощный стимул».

«Странный» полет Гесса виделся вождю странным еще и потому, что, после приземления «наци номер три» на земле «туманного Альбиона», немцы приостановили бомбардировки Лондона. Скорее всего, речь могла идти о заключении мирного договора между нацистами и англичанами. А, может, и о создании военного союза, направленного против СССР.

Предположение усилилось после получения информации: еще до встречи Гесса с Иденом и Бивербруом состоялись его переговоры с герцогом Гамильтоном. На них Гесс якобы представил предложения по мирному договору. Информация поступила раньше письма премьера Великобритании на имя Сталина, в котором было сказано: «У меня есть надежная информация от доверенного лица о том, что когда немцы считали, что они сумели вовлечь Югославию в свою сеть, то есть после 20 марта, они начали выдвижение трех из пяти танковых армий из Румынии в Южную Польшу. Однако как только они узнали о революции в Сербии, они прекратили это передвижение. Вы сумеете оценить значимость этих фактов».

Сталин не знал, что Криппс, получивший это письмо 3 апреля для передачи советской стороне, долго не делал этого, считая, что оно может вызвать у русских подозрение. Если бы Сталин знал о причине медлительности английского посла, он был бы благодарен ему. Черчилль явно пытался втянуть СССР в войну, сорвав наступление немецких войск в Ливии и на Балканах.

Вот почему письмо было передано Криппсом лишь спустя шестнадцать дней после того, как было доставлено в английское посольство. Зато было известно, что к секретным переговорам с Гессом подключился лорд-канцлер Великобритании Джон Саймон. Это могло означать: Великобритания дала Гитлеру некие тайные гарантии. Это подтвердилось тем, что 10 июня Германия приступила к переброске на германо-советскую границу значительных контингентов войск из Франции. Ситуация требовала сильного дипломатического хода. Он был сделан заявлением ТАСС, опубликованным 14 июня.

Оно могло быть воспринято как заигрывание с Гитлером. Однако главный адресат заявления был другой – Рузвельт. Еще в 1937 году он сказал, что, в случае нападения Германии на СССР, США выступят на стороне СССР, а в случае нападения СССР на Германию – на стороне Германии. Плюс к этому американский Конгресс 17 апреля 1941 года решил: если СССР нападет на Германию, США станут союзником Гитлера. В результате образовался бы мощнейший международный блок в составе США, Британии, Германии, Турции, Японии и некоторых других стран. Случись такое, СССР остался бы один на один с Западом.

Кроме того, по мнению Сталина, союз с Рузвельтом был сдерживающим фактором для Великобритании, которая, как сообщала разведка, готовила операцию против советского Закавказья. Заявлением ТАСС советская сторона давала понять миру и, прежде всего, Соединенным Штатам: СССР не стремится к развязыванию агрессии, и если начнется война, ее виновником будет Германия.

«Теперь, когда американцы и англичане согласились на конкретную помощь СССР, главное продержаться месяца три. Дальше Гитлер не выдержит», – думал Сталин. Впрочем, по-прежнему внушали опасение внутренние враги: «Они могут свести на нет, усилия на дипломатическом фронте. Да, в 37-м, 38-м и позже, вплоть до начала войны, удалось выявить многих из них, но не всех. Наиболее умные, хитрые маскировались, демонстрировали преданность, тот же Павлов, о котором Берия доложил, что тот, наконец-то, полностью признался в своих предательских поползновениях».

Сталин вызвал Поскребышева.

– Мне нужны протоколы допросов генерала Павлова.

28 июля Сталин подписал приказ народного комиссара обороны №0250 с объявлением приговора Верховного суда СССР по делу генерала армии Д.Г. Павлова, генерал-майоров В.Е. Климовских, А.Т. Григорьева и А.А. Коробкова. В приказе отмечалось:

«По постановлению Государственного Комитета Обороны были арестованы и преданы суду военного трибунала за трусость, самовольное оставление стратегических пунктов без разрешения высшего командования, развал управления войсками, бездействие власти бывший командующий Западным фронтом генерал армии Павлов Д.Г., бывший начальник штаба того же фронт генерал-майор Климовских В.Е., бывший начальник связи того же фронта генерал-майор Григорьев А.Т., бывший командующий 4-й армией генерал-майор Коробков А.А.

Верховный суд Союза ССР 22 июля 1941 г. рассмотрел дело по обвинению Павлова Д.Г., Климовских В.Е., Григорьева А.Т., и Коробкова А.А. Судебным следствием установлено, что:

а) бывший командующий Западным фронтом Павлов Д.Г. и бывший начальник штаба того же фронта Климовских В.Е. с начала военных действий немецко-фашистских войск против СССР проявили трусость бездействие власти, отсутствие распорядительности, допустили развал управления войсками, сдачу оружия и складов противнику, самовольное оставление боевых позиций частями Западного фронта и этим дали врагу возможность прорвать фронт.

б) бывший начальник связи Западного фронта Григорьев А.Т., имея возможность к установлению бесперебойной связи штаба фронта с действующими частями и соединениями, проявил паникерство и преступное бездействие, не использовал радиосвязь, в результате чего с первых дней военных действий было нарушено управление войсками;

в) бывший командующий 4-й армией Западного фронта Коробков А.А. проявил трусость, малодушие и преступное бездействие, позорно бросил вверенные ему части, в результате чего армия была дезорганизована и понесла тяжелые потери.

Таким образом, Павлов Д.Г., Климовских В.Е., Григорьев А.Т. и Коробков А.А. нарушили военную присягу, обесчестили высокое звание воина Красной Армии, забыли свой долг перед Родиной, своей трусостью и паникерством, преступным бездействием, развалом управления войсками, сдачей оружия и складов противнику, допущением самовольного оставления боевых позиций частями нанесли серьезный ущерб войскам Западного фронта.

Верховным судом Союза ССР Павлов Д.Г., Климовских В.Е., Григорьев А.Т., Коробков А.А. лишены воинских званий и приговорены к расстрелу.

Приговор приведен в исполнение.

Предупреждаю, что и впредь все нарушающие военную присягу, забывающие долг перед Родиной, порочащие высокое звание воина Красной Армии, все трусы и паникеры, самовольно оставляющие боевые позиции и сдающие оружие противнику без боя, будут беспощадно караться по всем строгостям законов военного времени, невзирая на лица.

Приказ объявить всему начсоставу от командира полка и выше.

Народный комиссар обороны СССР И. Сталин».

10.

Высокий, сутуловатый мальчик, в вельветовой «матроске» и отутюженных брючках, отпустил тетиву самодельного лука. Стрела вонзилась в стороне от круга, нарисованного мелом на воротах.

Маша сказала:

– Теперь я.

Прикусив нижнюю губу, Сережа Вострышев отдал лук. Маша выстрелила, стрела угодила в центр мишени.

– «Десятка»! Ур-ра-а! – захлопала в ладоши Маша.

Насупившись, Сережа, целился дольше прежнего, но это не помогло. Отклонившись, стрела перелетела через забор на территорию соседнего дома.

Прибежал, в белых парусиновых штанах и соломенной шляпе, учитель средней школы Батурин.

– Доколе это будет продолжаться!?

Заметив у калитки Звонарева, переключился на него:

– Прививал яблоню, «вжик» мимо головы. А если бы в глаз?!

– Разберемся, Михаил Михалыч.

– Пожалуйста, прошу вас. И вообще…

– Еще где-то напроказили?

– Кто-то забрался прошлой ночью в сад, оборвал ранетки. Нет, я не имею в виду, что из соседей. Боже упаси. Но, может быть, у вас есть подозрения?

– Нет у меня, Михаил Михалыч, подозрений.

– Тогда, извините, Яков Митрофанович.

Звонарев не любил скрытных людей, а новый сосед представлялся ему таковым.

Батурины приехали в поселок из-под Калинина два года назад. Михаил Михайлович устроился в школе учителем истории, Серафима Ефимовна была домохозяйкой. Жили обособленно. Иногда их навешала дочь Батурина от первого брака Тамара, работавшая в Москве в каком-то институте. Последний раз она приехала не одна, а с представительным мужчиной. Тот оказался словоохотливым и, будучи навеселе, в разговоре с Анной Ивановной сообщил, что работает в одном институте с Тамарой, и  что первый муж Серафимы Ефимовны был белогвардейским офицером.

– Маша, голубей гоняла? – спросил у дочери Звонарев, когда Батуртн удалился.

– Не успела, пап.

Поднявшись по лестнице к клетке, Звонарев открыл дверку.

Белоснежные «бабочки», с аккуратными носиками и распущенными веером хвостами, только и ждали этого. Шумно выпорхнув, две пары вознеслись над крышей. К ним присоединилась пара сизовато-коричневых, с длинными загнутыми клювиками «почтарей» и пара экзотических, с хохлатенькими головками и пушистыми вверху лапками «московских монахов».

Голуби то стремительно уходили ввысь, превращаясь в едва заметные точки, то волнами опускались. Во всем их движении ощущалась ликующая радость от беспредельности пространства.

Привязанность к птицам у Якова Митрофановича была от прадеда по матери Дорофея Гордеевича. Возле его дома в Бубенцове почти на каждом дереве были устроены скворечники. Держал прадед и голубей. «Птица эта – Богом посланная, святой дух от нее исходит», – внушал правнуку.

Звонарев помнил, как после обмолота ржи они с Дорофеем Гордеевичем ловили голубей на гумнище.

Ставили на подпорку вверх днищем ящик, подсыпали под него зерно вперемешку с мякиной, к подпорке привязывали шнур и, прячась за крапивой, дожидались нужного момента. Слетались на кормежку дикие сизари, к ним присоединялись отбившиеся от хозяев «бабочки», «почтари», в исключительных случаях – турманы. Вот тогда-то Дорофей Гордеевич и дергал за шнур…

«Бабочки», «монахи» и «почтари» продолжали исполнять пируэты, и Звонарев подумал, что, из-за возможной эвакуации семьи – об этом уже шла речь в райкоме, с голубями придется расстаться. Лучше всего отвезти обратно в Загорье, где сохранилась старая голубятня.

В распахнутое окно высунулась Анна Ивановна:

– Яша, тебе звонили!

– Кто?

– Выдвиженка твоя.

Звонарев не отреагировал на колкость жены.

Войдя в дом, он поднял трубку стоящего на тумбочке телефона, попросив соединить его с приемной первого секретаря райкома партии.

– Сделаем, – привычно сказала дежурившая на коммутаторе Нилова.

Трубку взяла Дуся:

– Товарищ Вострышев уезжает в Калинин. Просил передать: сегодняшняя встреча отменяется.

– Не знаешь, что у него ко мне?

– Семен Николаевич мне о подобных вещах не докладывает. До свидания, – с холодной официальностью распрощалась Дуся.

Яков Митрофанович при прежней районной власти работал председателем поселкового Совета, и  ему, можно сказать, повезло. Так получилось, что весной сорокового года его вызвали в Калинин на курсы партийно-советских работников. По окончании курсов, когда чистка кадров в районе завершилась, Звонареву в облисполкоме предложили возглавить Верходвиньевский промкомбинат. Бюро райкома утвердило его директором. Правда, с приставкой «и. о.» – видимо, оставалось-таки у нового начальства сомнение.

Доверие Яков Митрофанович скоро оправдал. Под его началом номенклатура продукции предприятия за полгода расширилась, коллектив численно вырос. Решающую роль в окончательном утверждении сыграло обстоятельство, которое могло повернуться для Звонарева в ту или другую сторону. Через неделю после начала войны его вызвал Вострышев:

– Звонил из обкома товарищ Воронцов. Поставлена задача – изготовить для Красной Армии двадцать тысяч солдатских котелков. Сроки – чем раньше, тем лучше.

– У нас не то чтобы оборудования – специалистов по этой части нет, – ответил Звонарев.

-. Но головы-то толковые, надеюсь, у вас есть? – прищурился Вострышев.

– Головы есть, Семен Николаевич.

Руководить исполнением заказа Звонарев поручил главному механику Ивану Петровичу Соловьеву. Когда прибыл вагон с алюминиевым листом и стальной проволокой, была уже изготовлена необходимая оснастка. Перешли с двухсменной на трехсменную работу и выполнили заказ раньше срока.

Принимать котелки прибыл крупный интендантский чин из штаба формирующегося конного корпуса. Работой остался доволен, попросив собрать всех, кто имел отношение к выполнению заказа, в «красном уголке». Выразив благодарность коллективу «за проявленную высокую самоотверженность в работе по укреплению обороны страны», интендант официально вручил Звонареву в подарок пистолет ТТ – «лично от командира корпуса», а неофициально, после собрания, – двадцатилитровую канистру спирта. Обмывали успех в директорском кабинете вчетвером. Звонарев, секретарь партийной организации комбината МаксимЕличеевич Петров, Петр Дмитриевич Бузмаков и Семен Николаевич Вострышев.

– Предлагаю выпить за директора комбината товарища Звонарева, – сказал Семен Николаевич. – Буду откровенен, поначалу я к вам, Яков Митрофанович, присматривался. Достанет ли организаторских способностей, характера, умения руководить людьми в новой обстановке? А теперь сомнения сняты. На следующем бюро райкома поставлю вопрос о вашем утверждении в должности директора.

Вострышев сдержал слово. Приставку «и. о.» со Звонарева сняли.

Были и другие причины, поспособствовавшие их сближению, хотя они так и остались на «вы». Жили Вострышевы недалеко от Звонаревых, на Береговой улице, а их сын Сережа оказался одноклассником Маши. Так что когда Вострышевы пригласили Звонаревых в гости, это выглядело вполне естественно.

.Почаевничали возле самовара, после чего жена Вострышева Лидия Антоновна стала играть на гитаре и петь романсы, а Вострышев со Звонаревым удалились для беседы в другую комнату.

– Как замечательно вы играете и поете, – с восхищением сказала Лидии Антоновне Анна Ивановна. – Наверное, где-то учились?

– Да, милочка, училась. А вы тоже поете?

– Иногда.

– Попробуйте, я вам подыграю.

Анна Ивановна спела «Пряху», и пришла очередь восхититься Лидии Антоновне:

– Милочка, с таким родниковым голосом можно выступать на профессиональной сцене. Просто вам надо учиться. Обязательно надо учиться!

Анна Ивановна застеснялась:

– Куда мне, с моими семью классами?

– Талант, милочка, дается от природы, а не от образования. Последнее – дело наживное.

Сближение с Вострышевыми не прошло для Якова Звонарева бесследно. Когда зашла речь о формировании партизанского отряда, первым человеком, кому Семен Николаевич предложил должность его командира, был Звонарев.

Выслушав предложение, Яков Митрофанович сказал:

– Командовать отрядом должен человек, подготовленный в военном отношении. А моя подготовка – полуторамесячные сборы.

– Кто же, по-вашему, этот человек? – спросил Вострышев.

– Допустим, начальник милиции Гришин. Как-никак, командир истребительного отряда. Или Максим Елисеевич Петров, секретарь партийной организации комбината. В Финской кампании участвовал. Орденом Красной Звезды награжден.

– По Гришину мы думали. Он на батальоне не особо себя показал. Да и слабоват на одно увлечение, вы это знаете… Короче, есть сомнения. А Петров, Петров… – Вострышев задумался: – Не назначить ли его начальником штаба?

– Имейте в виду: Максим Елисеевич – мужик с характером. Правду-матку сказать – у него не заржавеет, – сказал Звонарев.

– Ну-у, это ничего… Хотя, знаете ли, Яков Митрофанович, не всю правду нужно иной раз говорить. От лишней правды случается порою вред.

Эта, брошенная Вострышевым как бы вскользь, фраза поначалу озаботила Звонарева. По его разумению, правда не могла быть лишней, уж если белое, то белое, а черное, то черное.

Но, поразмыслив, он пришел к выводу, что резон в словах Семена Николаевича все же есть.

…Отобедав, Яков Митрофанович вышел на улицу, и увидел, что Маша с Сережей вылавливают удочкой из реки уклеек. Причем – на счет.

– А сейчас в чью пользу? – спросил Звонарев.

Маша обернулась:

– В мою, папка!

В проулке появилась спешащая, в цветастом домашнем халате, Лидия Антоновна.

– Наверное, в ближайшие дни я и Сережа уедем в Калинин, – сказала она Звонареву и крикнула, обернувшись к реке: – Сережа!

– Подожди, у меня клюет! – отозвался мальчик.

После подсечки крючок оказался голым. Маша в тот же момент выловила серебристую, с темной спинкой уклейку.

– Ловкая у вас девочка, – подметила Лидия Антоновна. – Очень даже ловкая. А Сережа, как и отец, не любит проигрывать.

Прибежал расстроенный Сережа. Лидия Антоновна прижала его к груди:

– Оби-иделся, мой хороший.

– Обижаться неправильно, – заявила Маша. – Мне бабушка Стеша говорила: обида от гордыни, а гордыня – великий грех. Боженька за него наказывает.

– Я и не знала, что ваша дочь верует в Бога, – с удивлением посмотрела на Звонарева Лидия Антоновна.

– А еще бабушка говорила, что в небе ангелы летают, и у каждого свой ангел-хранитель, – продолжила Маша.

– Надо же, какой не по годам осведомленный ребенок, – покачала головой Лидия Антоновна. – Нам пора, Сережа.

– Ну зачем ты про гордыню и ангелов? – укорил дочь Звонарев, когда Вострышевы, мать и сын, исчезли из переулка.

Вышла с ведром встревоженная Анна Ивановна:

– Чего у вас случилось?!

– Проявились недоработки твоего воспитания, – сказал Звонарев. – Дочка члена бюро райкома партии про Бога рассуждает.

– Маша, я же тебе наказывала: про это не всем надо говорить, – взялась «исправлять» воспитательный процесс Анна Ивановна.

Краткий инцидент, случившийся по, казалось бы, мелкому поводу, был Звонареву неприятен. Нет, не из-за откровенности Маши, а из-за неожиданного холодка, которым повеяло от ранее приветливой Лидии Антоновны.

11.

Пройдясь по мягкому ковру, Сталин остановился у стола заседаний. Посмотрел на членов Политбюро и глухо произнес:

– Что будем делать с Тимошенко?

Члены Политбюро молчали.

– Предлагаю освободить Тимошенко от командования Западным фронтом. И… назначить на его место товарища Жукова…

– Надо бы выслушать товарища Тимошенко и товарища Жукова, – сказал после некоторой паузы Михаил Иванович Калинин.

– Хорошо, выслушаем их.

Войдя в кабинет вождя, Жуков и Тимошенко застыли в напряженном ожидании.

– Политбюро обсудило деятельность Тимошенко на посту командующего Западным фронтом и решило освободить его от обязанностей, – заявил Сталин. – Есть предложение назначить на эту должность товарища Жукова. Что вы думаете по этому поводу?

Жуков вскинул волевой подбородок:

– Товарищ Сталин, частая смена командующих отрицательно отражается на ходе наших операций. Маршал Тимошенко командует Западным фронтом менее четырех недель. В ходе Смоленского сражения хорошо узнал войска, увидел, на что они способны. Он сделал все, что можно было сделать на его месте. Почти на месяц задержал противника в районе Смоленска…

Сталин его прервал:

– За эти четыре недели враг продвинулся на семьсот километров. Еще неделя такого вхождения в курс дела, и он будет у стен Кремля. Вы это хотите сказать, товарищ Жуков?

– Я хочу сказать, что никто другой на месте товарища Тимошенко в сложившейся ситуации не добился бы большего.

– Ситуация сложилась не сама по себе. Именно товарищ Тимошенко ее сложил. И вы, товарищ Жуков, – ему пособник.

– И все же. я считаю: освобождать Тимошенко нецелесообразно, – стоял на своем Жуков.

– Может быть, стоит все-таки прислушаться к мнению начальника Генштаба? – оживился Калинин.

Тимошенко был бледен. Жуков нервно переступал на ковре ногами.

Сталин досадливо махнул рукой:

– Ладно. Доложите обстановку в районе Смоленска.

– Ситуация в Смоленске пока неопределенная, – голос у Тимошенко дрожал: – К сегодняшнему моменту Лукин удерживает одну часть города, ведя перегруппировку сил для контрнаступления.

– А что на великолукском направлении? Товарищ Шапошников доложил, что часть наших войск уже находится восточнее Великих Лук. Так ли это?

– Это мне неизвестно. По последнему сообщению Ершакова, 22-я армия город не оставила.

– За Великие Луки держаться изо всех сил! Пусть враг стягивает к этому городу как можно больше войск с остальных участков фронта. Надо сковать их. А затем, когда изменится ситуация под Смоленском, можно будет подтянуть сюда дополнительные резервы.

– Товарищ Сталин, я понимаю, что ситуация к этому не располагает. Но хотел бы выделить героические действия 48-й танковой дивизии полковника Яковлева. В бою под Невелем ею уничтожено не менее пятнадцати танков противника…

– Почему это ситуация не располагает? – спросил Сталин. – Вот видите, очень даже располагает. Как вы сказали, фамилия комдива?

– Полковник Яковлев.

После совещания Сталин попросил соединить его с Мехлисом:

– Товарищ Мехлис, а ведь мы напрасно разукомплектовали после Белорусского похода Полоцкий и Себежский укрепрайоны.

– Видимо, да, товарищ Сталин.

Пока главный политработник Красной Армии на другом конце провода соображал, в каком направлении может развиваться разговор об укрепрайонах, Сталин продолжил:

– Мне доложили о геройстве наших танкистов в районе Невеля и Великих Лук. Дайте указание редактору «Красной Звезды» Ортенбергу. Пусть направит толковых корреспондентов, чтобы они написали о героях. Важно укрепить среди командиров и бойцов чувство, что враг не так силен, как это преподносят геббельсовские провокаторы.

После разговора с Мехлисом Сталин сосредоточенно изучал на карте расположение наших войск в районе Смоленска. Находящаяся фактически в окружении 16-я армия Лукина продолжала обороняться, но силы ее с каждым днем таяли. Вместе с нею вела бои за Смоленск 19-я армия. 2-я немецкая танковая группа главными силами захватила Оршу, Ельню, Кричев. Наша 20-я армия, как и 16-я, была окружена. Часть сил 13-й армии прорвалась от Могилева за реку Сож. 21-я армия, освободив от врага Рогачев и Жлобин, наступала на Выхов и Бобруйск, сковывая главные силы 2-й немецкой армии, но вряд ли сможет долго продержаться…

Вернулось терзавшее с утра. Сын Яков оказался в пекле боев, и, видимо, попал в окружение где-то под Витебском или под Невелем. Может быть, того хуже, оказался в плену. «Если так, вражеская пропаганда раструбит об этом на весь мир. Как это отразится на настроении армии? Будут ли люди верить ему, Сталину, так, как верили раньше? Они могут спросить: «Съезды проводили, заводы строили, армию прославляли, а что получилось? Как можно верить человеку, который терпит поражение за поражением и враг, того и гляди, окажется в Москве? Где твоя прозорливая мудрость, товарищ Сталин? Разве ты не знал, что война неминуема?»

Информацию, подтверждающую ее приближение, вождь получал регулярно.

21 апреля НКВД СССР, опираясь на сведения, полученные от пограничных отрядов, информировал ЦК ВКП(б), СНК и НКО СССР:

«С 1 по 19 апреля пограничными отрядами НКВД СССР на советско-германской границе добыты следующие данные о прибытии германских войск в пункты, прилегающие к государственной границе в Восточной Пруссии и в генерал-губернаторстве:

В пограничную полосу Клайпедской области:

Прибыло две дивизии, пехотный полк, кавэскадрон, артиллерийский дивизион, танковый батальон и рота самокатчиков.

В район Сувалки-Лыкк:

Прибыло до двух мотомехдивизий, четырех пехотных и двух кавалерийских полков, танковый и саперный батальоны.

В район Мышинец – Остроленка:

Прибыло до четырех пехотных и до одного артиллерийского полков, танковый батальон и батальон мотоциклистов.

Всего в эти районы прибыли штабы 3 механизированных дивизий, 6 пехотных дивизий, до 21 пехотного полка, 2 моторизированных, 7 кавалерийских и 9-10 артиллерийских полков, до 7 танковых и 4 саперных батальонов, батальон мотоциклистов, 2 роты самокатчиков и свыше 500 автомашин…

За период с 1 по 19 апреля германские самолеты 42 раза нарушали государственную границу, совершая разведывательные полеты на глубину до 200 км».

3 июня сигналы о предстоящей агрессии передал через американского посла в Москве Джонсона государственный секретарь США Хэлл. А от начальника разведотдела Западного особого военного округа полковника Блохина поступило в Генштаб спецсообщение:

«На основе проверенных агентурных данных, военная подготовка Германии против СССР за последнее время, особенно с 25 мая, проводится более интенсивно…» В сообщении обращалось внимание на усиление группы армий «Центр» двумя бронетанковыми и двумя пехотными дивизиями, с районами сосредоточения под Варшавой и Сувалками. В Варшаву, Ромбертов, Радом и Сохачев прибыло 89 девять вагонов с порохом, а на аэродром Сохачев – 15 вагонов авиабомб. Авиагруппировка немцев на варшавском направлении увеличилась до 200 самолетов».

11 июня Главное разведывательное управление доложило:

«Началось эвакуация германского посольства и уничтожение секретных документов. Вывозятся в Германию женщины, дети и домашние животные». Угрожающим знаком было то, что Германия никак официально не прореагировала на зондирующее позицию немцев Заявление ТАСС от 14 июня.

17 июня нарком ВМФ Кузнецов сообщил:

«Торговые суда Германии покидают советские порты».

Затем позвонил начальник секретной, починяющейся только Сталину разведки генерал-полковник Лавров:

– Товарищ Сталин, известный вам полковник Лагутин раздобыл сведения чрезвычайной важности. Он не рискнул переправлять их курьером и без моего разрешения прибыл в Союз, перейдя границу у Кагула. Самолет за ним послан, и он скоро прибудет в Москву…

Лагутин давно работал в Германии, сумев войти в близкое окружение Гитлера.

Сталин сказал:

– Приезжайте в Волынское. Я буду там.

Во время встречи Лагутин сообщил:

– Мне удалось ознакомиться с планом «Барбаросса». Сфотографировать его не смог, но многие детали запомнил: План начинается словами: «Германские вооруженные силы должны быть готовы к разгрому Советской России в кратчайшие сроки». Ставится задача в течение восьми-десяти недель достичь рубежа Астрахань – Архангельск. По словам одного из личных секретарей фюрера Германии Генри Пиккера, в нацистских верхах обсуждается вопрос создания по этому рубежу Восточного вала, наподобие Великой китайской стены.

18 июня в Генштаб поступило из Риги донесение от начальника разведотдела штаба Прибалтийского военного округа Кленова. В нем была объемная информация о дислокации немецких войск группы армий «Север» в районах Мемеля, Голдана, Кенигсберга, Летцена.

19 июня нарком ВМФ Николай Герасимович Кузнецов проинформировал о выезде атташата ВМС Германии. В этот же день в кабинете военного атташе советского посольства в Берлине, сотрудника берлинской резидентуры НКВД Бориса Журавлева один за другим раздались два телефонных звонка.

Дождавшись соединения, звонивший бросал трубку. Это был условный сигнал, означавший, что агент А-201, с оперативным псевдонимом «Брайтенбах», вызывает Журавлева на незапланированную встречу. Советский резидент и немецкий офицер встретились в скверике в конце Шарлоттенбургского шоссе.

– Война, – вымолвил агент.

– Когда?

– Двадцать второго июня, в три часа утра.

21 июня 1941 в разведуправление Генштаба пришло сообщение от Рихарда Зорге из Японии: «Германский посол в Токио Отт сказал мне, что война между Германией и СССР неизбежна». Точная дата нападения не указывалась.

А вечером того же дня начальнику Генштаба Жукову позвонил начальник штаба Киевского особого военного округа генерал-лейтенант Максим Алексеевич Пуркаев. Он доложил, что к пограничникам явился перебежчик фельдфебель Крюгер, сообщивший о выдвижении немецких войск в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня. Об этом же заявил перешедший на нашу сторону в ночь с 21 на 22 июня ефрейтор Лискаф…

«Теперь, когда Красная Армия на грани поражения, чего стоят  усилия, которые были предприняты, чтобы не допустить этого, – думал Сталин. – С начала 30-х годов страна работала на экономическую мощь. В 1940-м стали выплавлялось 18 миллионов тонн, а в Германии – около 19 миллионов, чугуна 15 миллионов, против 14 миллионов у немцев. Росли добыча нефти, ее переработка.

Были созданы тракторостроение, авиастроение, станкостроение, приборостроение. Наращивалось производство вооружений. Артиллерия качеством была выше немецкой. Танков с самолетами было куда больше. К началу войны только в западных приграничных округах  насчитывалось тринадцать тысяч танков. В том числе полторы тысячи новейших конструкций: Т-34 и КВ.

Да, Красная Армия уступала по танкам германской, но превосходство немцев не выглядело подавляющим.. А авиация? Немцы имели Ме-109, обладавший скоростью 550 километров в час и вооруженный двумя пушками и двумя пулеметами. Но наш МИГ-3 летит со скоростью 640 км в час! И численный перевес в современных самолетах в июне был на нашей стороне. На восточном фронте у Люфтваффе было 500 Ме-109, у нас около трех тысяч МИГ-3, ЯК-1 и ЛАГГ-3».

Перебирая в голове эти цифры, вождь думал, что дело еще и в человеке. Никакая современная техника не спасет, если она находится в руках неумех, трусов и предателей. Никакой, даже самый отважный боец, не добьется в бою успеха, если командир любого ранга не будет обладать опытом организации этого боя и умением просчитывать последствия принимаемых решений. Но именно в организации мы и проиграли больше всего.

Сталин взял со стола телеграмму из Гомеля, полученную в Москве еще 29 июня. Он хотел зачитать ее членам Политбюро, но в последний момент воздержался, чтобы не нагнетать ситуацию:

«Москва, ЦК ВКВП(б), товарищу Сталину. Строго секретно

Бюро Гомельского обкома информирует Вас о некоторых фактах, имевших место с начала военных действий и продолжающихся в настоящее время.

1. Деморализующее поведение очень значительного числа командного состава: уход с фронта командиров под предлогом сопровождения эвакуирующихся семейств, групповое бегство из части разлагающе действует на население и сеет панику в тылу. 27 июня группа колхозников Корналинского сельсовета Гомельского района истребительного батальона задержала и разоружила группу военных около 200 человек, оставивших аэродром, не увидев противника, и направляющихся в Гомель. Несколько небольших групп и одиночек разоружили колхозники Уваровского района.
2. Незнание командованием дислокаций частей, их численности, вооружения, аэродромов, снаряжения, дислокаций баз Наркомобороны, их количества и содержимого в районе его действия тормозит быструю организацию активного отражения противника.
3. Посылка безоружных мобилизованных в районы действия противника (27 июня, по приказу командующего, в Жлобине было выгружено 10 000 человек, направляемых в Минск).
4. Все это не дает полной возможности сделать сокрушительный удар по противнику и отбросить его, а наоборот, создало сейчас большую угрозу прорыва противника в тыл Киевского участка фронта.

Секретарь Гомельского обкома Жиженков».

Тогда же, 29 июня, узнав, что сдан Минск, Сталин впервые подумал, что война с Германией может быть проиграна.

Эта мысль, настолько обожгла, придавила его, что он уехал на ближнюю дачу и уединился на сутки. Но уже спустя четыре дня была создана Ставка Верховного Главного командования, и Главкомом стал Сталин.

Накануне принятия этого решения у них с Тимошенко состоялся телефонный разговор.

– Товарищ Сталина, я вижу: вы недовольны мной? – спросил Тимошенко.

– А я вижу, товарищ Тимошенко, что вы раздражены и, кажется, теряете власть над собой. Это, скажу вам, самое последнее дело.

– Раз я плохой в ваших глазах, прошу отставку.

– Имейте в виду, у нас отставок не просят, а мы сами их даем.

– Если находите возможным, дайте.

– Не волнуйтесь, дадим, когда будет нужно. А пока советую не проявлять малодушия и не горячиться.

– У меня нет малодушия. Но если вы полагаете…

– Мы вам  доверяем. Но ситуация такая, что Ставку должен возглавить другой человек.

– Кто? Жуков?

– Нет. Ставку возглавит Сталин. А вы останетесь моим заместителем. Если вы, конечно, не возражаете.

– Не возражаю, товарищ Сталин.

И вот теперь, месяц спустя Тимошенко вновь оказался на стремнине событий, проявляя себя, по мнению вождя, не лучшим образом. «А ведь он, пожалуй, самый опытный сейчас наш полководец», – думал Сталин.

И это было так.

Семен Константинович Тимошенко родился в 1895 году в селе Фурмановка Бессарабской губернии. Участник Первой мировой войны. В РККА с 1918-го. После окончания Высших военно-академических курсов и курсов командиров-единоначальников при академии имени Н. Толмачева, командовал кавалерийским корпусом. С 1933-го по 1939-й год – командующий войсками Белорусского, Северо-Кавказского, Харьковского, Киевского военных округов. Во время войны с Финляндией возглавлял Северо-Западный фронт. С 7 мая 1940-го нарком обороны, затем командующий Западным фронтом…

«Может, Тимошенко делает это специально?! Может, это новый заговор генералов? – терзалась душа вождя. – Но кто давал должности и звания предателям и головотяпам, вешал им на грудь ордена?! Ты, Сталин, это делал. Ты виноват даже в том, что случилось с твоим родным сыном. Ведь Яков, инженер-железнодорожник, мог бы находиться в другом, более безопасном месте, нежели мясорубка под Витебском…»

Яков был сыном Сталина и тифлисской портнихи Екатерины Сванидзе, сестры его друга по партии и подпольной работе Алеши Сванидзе. Брак, скрепленный в храме на горе Святого Давида, оказался недолгим. Екатерина умерла от тифа, когда Яше исполнилось два года. Мальчик рос в деревне у родителей Екатерины.

После Октябрьской революции Сталин увлекся дочерью революционера Сергея Яковлевича Аллилуева, которая была младше его на тридцать лет. Яркая внешностью, Надя работала в секретариате Ленина, и когда Сталин в 1918-м отправился на Южный фронт, поехала вместе с ним. Так они стали мужем и женой. Родились сын Василий и дочь Светлана, а перевезенный в Москву Яков оказался словно бы на втором плане…

Перед глазами Сталина встал снимок шестилетней давности, сделанный агентом наружного наблюдения. На нем Яков, с непокрытой головой, хотя шел дождь, возлагал цветы на могилу Надежды на Новодевичьем кладбище. Сталина удивило не столько то, что Яков приехал на могилу мачехи, а то, что он сделал это скрытно от отца.

«Дурачок, не удосужился захватить с собой зонтик», – подумал тогда Сталин, и ему вдруг захотелось снова увидеть эту фотографию, лежащую в сейфе в маленькой секретной комнате.

12.

Незаметно подкралась середина августа, но еще крепко держалась теплынь. В небе плавились лазоревые облака. Собирая с луговых трав нектар, басили шмели, носились злобные кусачие мушки, водили хороводы разноцветные бабочки.

Из этого благоуханного царства Мила Иосифовна Челышевская ступила на деревенскую улицу. Навстречу попались ученики. Теперь уже четвероклассники Игнат Копейкин, Вова Соловьев, третьеклассник Миша Прибылов с сестрой-второклассницей Любой, и двое бывших питомцев – семиклассник Донской школы Ваня Звонарев и шестиклассник Виталик Соловьев, брат Вовы.

– Мила Иосифовна, здра-асте! – прокричали почти хором.

– Здравствуйте. Куда собралась дружная кампания?

– Купаться!

Ребята побежали к Волчьему озеру, где была устроена нырялка. Встанешь на ее край, раскачаешься и, выброшенный упругой силой вверх и вперед, распластаешься «матросиком» в воздухе, чтобы затем войти в пугающую темную глубину. А можно «солдатиком» – ногами вниз. Мила Иосифовна помнила, с каким удовольствием делала это ее теперь уже взрослая дочь Елена. Полтора года назад ее пригласили работать инструктором в райком комсомола, а сейчас она – первый секретарь

– Топай скорея, Осефона. Сахар кончатца! – напутствовала учительницу Фекла Дорофеевна.

– Мое пачкение, – приподняв картуз, раскланялся Сидор Анисимович.

– И мое вам.

Вслед за ним Челышевскую почтили вниманием Пелагея Калистратовна Соловьева и Василиса Матвеевна Копейкина.

– Мила Иосифовна, заходите, яичек дам! – крикнула Василиса Матвеевна.

Прошла еще немного, и повстречался Иван Карпович:

– Прывет, Осефона!

Настя Капустина, тоже бывшая ученица Милы Иосифовны, приклеивала на дверях избы-читальни объявление.

– Мила Иосифовна, сегодня кинопередвижка!

– Что привезут?

– «Волга-Волга»!

– Я уже дважды смотрела!

– Ничего, еще посмотрите!

Мила Иосифовна шла по Загорью и думала, как же ей повезло жить среди этих простых, непритязательных людей. Они были разные, связанные ближним и дальним кровным родством. Но было одно, что всех крепко объединяло – земля, на которой испокон веку жили коллективом, артелью их предки. Земля, где радость и беда каждого были общей радостью и бедой. Где, до соленого пота был крестьянский труд, но – не в тягость, а в радость. Где душевное было важнее материального, денежного.

Горожанка, она учила и учит их детей и внуков, познала их обычаи, нравы, характеры, прикипела к ним душой и сердцем и всегда могла на них положиться. Если возникнет необходимость, придут, утешат, помогут.

В центре деревни, рядом с магазином, Милу Иосифовну обогнала «линейка» председателя.

– Тпр-ру-у! – пружинясь телом, он натянул вожжи.

– Приветствую вас, Мила Иосифовна.

Задержала шаг:

– Добрый день, Прокоп Сидорович. А я про вас думала.

– По какой-такой причине?

– Боюсь, дров для школы не хватит на зиму.

– Не знаю, нужны ли они будут, – сказал Прокоп Сидорович. – Станцию бомбят. Пассажирский на Великие Луки со вчерашнего дня отменен. Обстановка, Мила Иосифовна, не учебная.

Прокоп Сидорович поехал дальше, а где-то за лесом, от Торопца, загудело, показалась тройка чужих самолетов. Летели низко в сторону поселка. У Милы Иосифовны заныло в груди от беспокойства за дочь Елену.

В магазине было малолюдно. Кладовщик Трофим Федотович Рыженков покупал вразвес селедку. Екатерина Никифоровна, облокотившись о прилавок, рассматривала нарядную ткань.

– Энтот матирьял как называтца? – поинтересовалась.

– Креп-жоржет, – ответила Ольга Сидоровна, заворачивая селедку в бумагу.

Вошла Клавдия Сысоева:

– Кильку в томате не привезли?

– Не привезли, Захаровна.

Сысоева взглянула на Екатерину Никифоровну:

– Себе на обнову хошь?

– Не нашивала плаченова, не надобно и золоченова. Думаю вот, Зинке не взять ли?

Совершив необходимые покупки – сахар, соль, спички, Мила Иосифовна отправилась домой. Едва поставила сумку на крыльцо, как со стороны Загорья, оставляя за собой шлейф пыли, подъехала легковушка. Из нее вышли Елена и Вострышев.

Елена бросилась к матери, поцеловала ее в щеку:

– Извини, что долго не навещала. Дела.

– Куда же от них денешься? – согласилась Мила Иосифовна. – Бомбят у вас?

– Бомбят, не переставая.

– Елена Николаевна, мы будем часика через два, – предупредил, садясь в машину, Вострышев.

– Мама, я неспроста к тебе, – сказала Елена. – Если придут немцы… Знаешь, как они относятся к тем, у кого еврейская кровь. Я внесла тебя в список для эвакуации.

– Я останусь!

– Но мамуль…

– Не надо думать, что все немцы негодяи.

– А с бабушкой что делать?

– Я говорила ей. Тоже никуда не поедет.

– Как же быть-то? – застыла в нерешительности Елена.

Мида Иосифовна промолчала.

– Мама, извини, я на минутку к Насте.

Дочь ушла. Мила Иосифовна подумала: «Может, все-таки стоит забрать маму? Впрочем, наверное, уже поздно…»

Софья Соломоновна жила в Торопце, где и родилась в 1897 году Мила Иосифовна. До революции мама, чистокровная еврейка с могилевскими корнями, преподавала в гимназии латынь и музыку, а отец Иосиф Казимирович, поляк с половиной еврейской крови, имел собственную аптеку. Имя дочери по паспорту, было польское – Милена. Однако родители с детства называли ее Милой, так и прижилось.

Когда Мила оканчивала гимназию, Иосиф Казимирович умер от туберкулеза. Потом гимназию закрыли, жить стало не на что. Но тут новая власть всерьез взялась за образование, безработными мама и дочь не остались. Софья Соломоновна стала преподавать в средней школе русский язык и литературу, а Мила, окончив педагогическое училище, получила в уездном отделе народного образования направление учительницей и, одновременно, заведующей в Загорьевскую начальную школу. В нее ходили ребятишки не только из Загорья и Пашкиного хутора, но и из Бубенцова, Грядкина и Песчанихи.

Широкобедрая, с плавной походкой, большими темно-карими глазами, и толстой, до пояса косой, Мила Иосифовна привлекала внимание мужчин, но замуж не вышла, хотя и родила дочь. Никто в Загорье толком не знал, кто отец Елены. Грешили на красавца Николая Ивлева, работавшего учителем в Донском, где теперь был центр сельсовета. В 1916-м Ивлева призвали в армию. В 1918-м, в звании подпоручика, он приезжал в Загорье. Будто бы звал с собой Милу Иосифовну, и она вроде бы согласилась поехать, но вскоре, по каким-то причинам, все у них разладилось.

Миле Иосифовне была известна дальнейшая история ее несостоявшегося семейного счастья. Ивлев, уехал в Петроград, откуда прислал письмо с извинением за то, что не смог ее забрать, и обещанием сделать это при первой возможности. Но время шло, и никаких сигналов Ивлев не подавал, отчего Миле Иосифовне подумалось, что он, может быть, погиб.

На память о нем в фотоальбоме остался снимок, на котором он был запечатлен в пору, когда начал работать в Донской школе. Письма же его, с фронта, и то, последнее, из Петрограда, она хранила в комоде до середины 30-х, пока не началась кампания по выявлению врагов народа. Радио и газеты сообщали о выявлении все новых и новых иностранных шпионов, японских, немецких, и она, поняв, что письма могут быть опасны, сожгла их на огороде..

Отцом девочки был совсем другой человек – немец Альфред Карлович Ланге – управляющий хозяйством лесопромышленника Шая Бердина, приехавшего в Верходвинье из Риги. Бердин занимался лесным делом. В Донском у него был цех по изготовлению шпал для Николаевской железной дороги. В Торопце поселились два его родных брата, занимавшихся скупкой и сдачей в аренду земель бывших помещиков – Голенищевых-Кутузовых, Кушелевых, Челищевых, Ганов.

Когда большевики стали закручивать гайки в отношении буржуазии, экспроприируя собственность, Бердин ликвидировал свое производство и, вслед за братьями, отбыл в Германию вместе с управляющим Ланге.

Мила Иосифовна отчетливо помнила тот августовский день 1920 года, когда впервые увидела Альфреда Карловича.

Она сидела за пяльцами, вышивая натюрморт из полевых цветов. В дверь заглянул светлолицый, с острым, как у Николая Васильевича Гоголя, носом, человек.

– Извините, у нашей брички отвалилось колесо, – произнес он с акцентом.

– Что же вы стоите? Заходите.

– Мужчина вошел не один, а с мальчиком лет семи, представившись:

– Альфред Карлович Ланге, управляющий господина Бердина. А это, – он кивнул в сторону мальчика, – мой сын Гюнтер.

– Очень приятно.

– Не скажете, где кузница?

– На другом конце деревни.

– О, вы вышиваете? – вглядываясь в завершенную работу, удивился Ланге. – Прилично. Да нет, просто замечательно! Вы сами делаете эскизы?

– Разумеется.

– Представьте себе, и я сам.

– Вам, кажется, был нужен кузнец, – улыбнулась Мила Иосифовна.

– Да, но мы можем продолжить наш разговор о вышивании позже. Если вы не возражаете.

– Не возражаю, – сказала Мила Иосифовна.

Следующая встреча случилась через неделю. Поговорив о вышивании, они переключились на литературу, читали друг другу стихи. Затем последовали новые приятные встречи.

Альфред Карлович уехал, не зная, что Мила Иосифовна беременна. Когда Елена появилась на свет, задумавшись, какое ей дать отчество, она остановилась на «Николаевне», в память об Ивлеве…

Вернулась Елена. Мила Иосифовна спросила:

– Поговорили с Настей?

– Поговорили.

– О чем, если не секрет?

– О разном, мамуль.

Бибикнул  подъехавший автомобиль.

– Мамуль…

– Что?

– Если от меня долго не будет известий, не расстраивайся.

– Ты записалась на фронт?

– Да, мама.

– Прощай, моя хорошая, – они обнялись, и Миле Иосифовне стало так тоскливо и больно, словно бы они с дочерью расставались навсегда.

День плавно завял, поник и быстро оборвался. К избе-читальне начал стекаться народ. Собрались со своими скамейками, табуретками. Мила Иосифовна тоже пришла. Киномеханик Гриша Сорокин вывесил на стене избы-читальни белую простынь, завел движок. На экране предстала разудалая, веселая жизнь. Но мысли у Милы Иосифовны были тревожные. «Если долго от меня не будет известий…» – эти слова Елены не выходили из головы.

13.

Сильный, порывистый ветер раскачивал верхушки деревьев, гнал по проселку опавшие желто-бурые листья. Глинистые колеи были полны воды. По слякотному небу стаями носились и каркали встревоженные вороны.

Полковник Яковлев, сухощавый, невысокого роста, в заляпанной грязью защитной накидке, стоял на обочине, наблюдая за передвижением дивизии. Когда ветер раздувал полы накидки, было видно, что левая рука комдива на перевязи.

Впереди колонны двигались мотоциклисты и две счетверенные зенитные пулеметные установки. В центре – автомашины управления, затем – «безлошадные» танкисты, хозяйственные службы, связисты, запряженные цугом четырехконные повозки с оставшимися орудиями, два фургона с тяжелоранеными.

Еще несколько дней тому назад, когда 48-я дивизия отражала немецкие атаки на великолукском выступе, Яковлев требовал от подчиненных любой ценой не уступить врагу, и личным примером воодушевлял их. Теперь же, когда прежние позиции были безнадежно оставлены, он увидел, как сильно ослаблена его дивизия. Из пяти тысяч человек осталось около двух с половиной тысяч. Из восьмидесяти танков не было ни одного. Из тридцати двух орудий сохранились шесть. Истощился запас снарядов, патронов, гранат. Третьи сутки во рту танкистов не было ни крошки.

«Всему есть предел», – думал Дмитрий Яковлевич, понимая, что после месяца непрерывных, изматывающих боев, дивизия дошла до такого удручающего состояния, когда бойцы и командиры жаждали лишь одного: наесться, отоспаться, и, кажется, никакая сила уже не могла заставить их вновь зарываться в окопы, идти в атаку.

Впрочем, Яковлев знал, что это не так. В них сохранилась воля, которая делала их грозной силой для врага.

– Товарищ комдив, разведчики сообщили: в Озерецком дорога перерезана немецкими танками, – доложил начальник штаба Ющук.

– Одни танки или еще и пехота?

– Пехота тоже есть.

– Надо срочно выбивать их оттуда. Иначе из одной петли попадем в другую.

– Вовченко! – окликнул Ющук курившего неподалеку командира разведбата. – У вас остался запас гранат и «зажигалок». Сможете разблокировать дорогу?

– Сделаем.

– Пусть возьмет в подкрепление сводный отряд, – приказал Ющуку Яковлев.

Вовченко спросил:

– Товарищ полковник, я слышал, нас – на переформирование, в Алабино?

– Если немцы здесь не переформируют, то да.

Разведбат в составе 142 человек, усиленный полусотней бойцов сводного отряда лейтенанта Александра Астахова, проник на окраину поселка. Несколько гранатометчиков и три расчета с противотанковыми ружьями, под прикрытием взвода автоматчиков, огородами и закоулками вышли к центру, где на площади перед церковью сгруппировались шесть танков и около десятка мотоциклов.

По сигналу красной ракеты ударили ружья, полетели в танки гранаты и бутылки с зажигательной смесью. Бойцы с криком «ура» бросились на опешивших от нападения немцев.

Получив донесение об успешной атаке разведбата и отряда Астахова, Яковлев со штабом дивизии прибыл в Озерецкое.

Разгоряченный боем, весь в кирпичной пыли, Вовченко спустился по лестнице с колокольни.

– Товарищ полковник…

– Вижу, хорошо сработали. Теперь надо решить еще одну задачу. Вы, майор, Озерецкое взяли, вы и удержите. Хотя бы часа на полтора. За это время крайняя колонна дивизии оторвется километров на пять-семь.

Придя в себя, немцы бросили на Озерецкое четыре танка и до роты пехоты. Разведбат и сводный отряд отбили первую атаку, уничтожив два танка.

Ближе к вечеру отбили и вторую атаку, а с наступлением сумерек вышли к замаскированным в лесу грузовикам и во второй половине ночи прибыли в штаб, в деревню Ольховка, недалеко от станции Назимово.

Заслышав гул автомашин, из избы вышел Яковлев. Вовченко доложил о результате боя в Озерецком.

– Получен приказ штаба армии закрепляться на торопецком рубеже, – сказал комдив. – Пойдете в голове колонны.

– А где штаб?

– Левее нас, километрах в четырех.

В третьем часу ночи 28 августа, когда Яковлев спал глубоким сном в штабной автомашине на окраине деревни Насоновка, за ним явился лейтенант Астахов.

Комдива разбудили.

– Товарищ полковник, вас требует к себе представитель штаба фронта полковник Кузнецов.

– Ну, пойдем, Саша.

Уже рассветало, кое-где слабо засветились окна.

– Здесь, – указал Астахов в сторону избы, возле которой стоял черный легковой автомобиль и прохаживался часовой.

За столом с остатками еды сидел полковник, примерно одного возраста с комдивом. На лице его ощутимо угадывалось раздражение.

– Командир 48-й танковой дивизии полковник Яковлев прибыл по вашему приказанию.

– Присаживайтесь, – Кузнецов указал взглядом на табуретку с другого края стола и небрежно бросил: – Помощник начальника штаба фронта Кузнецов.

Зацепившись ногой за половик и, едва не потеряв равновесие, Яковлев сел напротив Кузнецова.

– Вы, как я понимаю, пьяны?

– Никак нет.

– А чего это вас в шатает?

– Усталость, товарищ полковник. Три ночи были без сна.

– Какая, к чертям, усталость? – поморщился Кузнецов. – Где ваша дивизия, комдив?

– Дивизия в ближних деревнях. Согласно приказу командарма генерал-лейтенанта Ершакова, передислоцируемся в торопецкий укрепрайон.

– Давно видели Ершакова?

– Последний раз двадцать второго августа в Великих Луках.

– А как же получили приказ?

– Приказ передан устно с курьером

– Значит, так, – встав со стула, Кузнецов нервно заходил по скрипящим половицам. – Приказ Ершакова мною категорически отменяется. Поднимайте дивизию, разворачивайтесь ее во фронт и атакуйте в юго-западном направлении на Бардино, Орешняги, Фотеево. Основная задача: взять станцию Назимово. После этого нанесете удар по тылам противника на глубину до тридцати километров. Начало атаки назначаю на девять ноль-ноль.

Яковлев молчал, упрямо глядя воспаленными глзами в стену.

– Жду рапорта на выполнение, – сказал Кузнецов.

– Товарищ полковник, я не в состоянии это выполнить.

– Что-о?!

– Противник имеет подавляющий перевес. По данным разведки, у немцев сорок танков и бронемашин, артиллерия. Ваша затея, ничего, кроме напрасной гибели людей, не даст.

– Это не затея, Яковлев! Это приказ, который не обсуждается, а выполняется! Вы знакомы с приказом номер двести семьдесят, полковник Яковлев? – в глазах Кузнецова вызревала ярость. – Там прямо сказано о малодушии, недопустимой растерянности и о том, что драться надо до последней возможности. До после-едней-ей! Выполнять!!

Ничего не сказав, Яковлев дерзко хлопнул дверью.

Приказ Ставки Верховного Главного командования №270 «О случаях трусости и сдачи в плен и мерах по пресечению таких действий» был издан 16 августа. Предпосылкой его появления стали события, случившиеся при обороне Новоград-Волынского укрепрайона, а точнее – уход 6 июля частей 199-й стрелковой дивизии с поля боя. Управление штаба дивизии разбежалось. Командир дивизии Алексеев, заместитель командира по политчасти Коржев и начальник штаба дивизии Герман покинули полки и с остатками штаба бежали в тыл, не забрав штабные документы. Все трое были преданы суду военного трибунала.

Ставка приказала:

«1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров.

Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава.

2. Попавшим в окружение врага частям и подразделениям самоотверженно сражаться до последней возможности, беречь материальную часть как зеницу ока, пробиваться к своим по тылам вражеских войск, нанося поражение фашистским собакам.

Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи.

3. Обязать командиров и комиссаров дивизий немедля смещать с постов командиров батальонов и полков, прячущихся в щелях во время боя и боящихся руководить ходом боя на поле сражения, снижать их по должности, как самозванцев, переводить в рядовые, а при необходимости расстреливать их на месте, выдвигая на их место смелых и мужественных людей из младшего начсостава или из рядов отличившихся красноармейцев».

Дмитрий Яковлевич знал содержание этого приказа, но, многое уже повидавший на войне, он знал и другое: в исполнении этого приказа должен быть здравый смысл, и здесь было ясно, что бросать людей на бессмысленную гибель нельзя.

Впрочем, нужно было как-то выходить из положения. Яковлев дал команду разыскать Ющука, и, когда тот явился, рассказал о приказе Кузнецова.

– Бездумное решение, – сделал вывод начальник штаба. – Надо было потребовать письменный приказ.

– Надо было.

– А так как Кузнецов формально снял с себя ответственность за последствия, отвечать нам с вами. Что будем делать?

– Ну, не под трибунал же идти, Иван Иванович. Отправьте посыльного за Вовченко.

Ющук вернулся обескураженным.

– Кузнецов в устной форме переподчинил себе оба танковых полка, а разведбату приказал готовиться к атаке.

Никогда еще Яковлев, не попадал в столь тупиковую ситуацию. Разве что был один эпизод еще в Гражданскую, на Дону.

…В кавалерийской атаке эскадрон Дыбочкина так увлекся, что, порубив группу пехотинцев-красновцев, без разведки влетел в станицу и напоролся на пулеметный огонь. Красновцы били в лоб, с тыла и флангов. Падали лошади, люди. Дыбочкин, уведя оставшихся в живых за курень, принял решение прорываться группами в нескольких направлениях.

Группа Яковлева просочилась на окраину станицы, и напоролась на боевое охранение красновской конницы. Уже в первую минуту схватки под Яковлевым погибла лошадь. С одной пикой в руке, он увернулся от сабли лихого рубаки-казака, перескочил через плетень и, пробежав огородами, затаился у скотника. Под вечер стал искать возможность выйти из станицы, но со всех сторон был враг.

Почти двое суток Яковлев просидел в саду, прежде чем основная часть красновцев покинула станицу. На третьи сутки отправился искать свой эскадрон и наткнулся на обнимающуюся парочку в саду. Казак отскочил от дамы, потянулся за пистолетом, но Яковлев успел всадить ему в грудь пику. Дама заорала благим матом. Раздался нарастающий топот ног. Яковлеву ничего не оставалось, как вернуться на прежнее место. Казаки его искали, но не нашли, и вернулись пьянствовать. Опять потянулись часы ожидания, закончившиеся тем, что станицу взяли конники другого нашего эскадрона. Яковлева допрашивали в штабе полка, хотели послать в расход, но Бог миловал…

Вовченко все же явился. Яковлев спросил:

– Это правда, что Кузнецов приказал тебе атаковать Назимово?

– Правда, товарищ полковник.

– С умом действуй, Ваня. Людей не клади.

К вечеру стало известно, что Вовченко атаковал Назимово, но безуспешно.

Яковлев раздумывал, писать или не писать на имя Ершакова рапорт о неправильных действиях полковника Кузнецова, когда в избу вошли офицер-пограничник и двое автоматчиков. Яковлев узнал офицера – это был лейтенант Гирман из 83-го погранотряда, прикрывающего тылы 22-й армии.

– Товарищ полковник, у меня есть приказ полковника Кузнецова, – бесцветным голосом сказал Гирман.

– Какой приказ?

– На ваш арест.

Рука Дмитрия Яковлевича потянулась к кобуре. Гирман это моментально уловил:

– Товарищ полковник, сдайте личное оружие!

14.

Полковник Дэви приказал водителю сержанту Ефимову свернуть к находящемуся поблизости озеру. На песчаном пологом берегу разделся, обнажив белое узкоплечее, но мускулистое тело, вошел в воду и уверенными саженками поплыл за разбежавшиеся веером кувшинки.

Обернувшись метрах в тридцати, воскликнул:

– Боря, давай и ты!

Ефимов купаться не стал, лишь умылся по пояс.

– Как у Христа за пазухой, побывал, – томно сказал, выходя на берег, Дэви.

– Тишина такая, словно нет войны, – заметил Ефимов.

Но война была рядом, под Великими Луками, и в любой момент могла прийти в Торопец. Не зря же усилиями прибывшего с побережья Онежского озера стройбата за северо-западной окраиной города была создана разветвленная оборонительная система.

Она включала в себя противотанковые рвы, скрытые орудийные позиции и пулеметные гнезда, одиночные окопы и, соединенные ходами сообщений, системы окопов, блиндажи. Была оборудована телефонная связь, позволяющая управлять узловыми точками обороны, продумана система доставки боеприпасов. При строительстве, общее руководство которым осуществлял полковник Дэви, использовались особенности рельефа местности. Все высоты и высотки, овраги и низины приспосабливались для ведения перекрестного и фланкирующего огня.

Недалеко от укрепайона, в черте города, стоял на взгорке нежилой двухэтажный каменный дом. Из него просматривались не только передний край, но и фланги нашей обороны, и начальник укрепрайона полковник Дэви устроил в нем свой штаб.

Впрочем, сил под началом полковника Дэви было мало. В случае наступления врага гарнизон мог выставить триста бойцов запасного полка, местный истребительный батальон численностью полторы сотни человек и около десятка милиционеров.

Низко над озером пролетели два наши бомбардировщика СБ. Дэви проводил их взглядом, раздраженно заметив:

– Когда же они начнут летать с прикрытием?

– Товарищ полковник, вы меня извините… – замялся Ефимов, когда они возвращались к машине. – Давно хотел спросить…

– Спрашивай.

– Откуда у вас такая фамилия?

Дэви остановился:

– Что, не нравится?

– Не в том вопрос. Просто она не совсем русская.

– Она совсем не русская, – улыбнулся Дэви. – Видишь ли, Боря, предок мой еще при Петре Первом приехал из Англии в Сибирь развивать металлургическое дело. Отсюда и моя фамилия.

– Вы англичанин? – изумился Ефимов. – И родственники в Англии у вас есть?

– Видимо, есть.

Биография Дэви была не менее необычной, чем его фамилия.

Он происходил из дворян – это звание Петр Первый пожаловал предкам Николая Сергеевича за усердие в развитии российской промышленности. Родился в семье инженера металлургического завода в 1898 году. Получил хорошее воспитание, владел языками: немецким, французским, английским. После окончания Пермского реального училища поступил на юридический факультет Петербургского университета. Окончив два курса, добровольцем ушел на фронт. С 1918 года в Красной Армии. В 1936-м, окончив Академию Генштаба, получил назначение начальником штаба стрелковой дивизии в Полоцкий укрепрайон, расположенный на старой границе с Польшей. Незадолго до начала войны был переведен на должность начальника штаба Либавского укрепрайона, а затем – коменданта Шауляйского укрепрайона. С 28-го июня до 16 июля  был комендантом Полоцкого укрепрайона на участке между Полоцком и Ветрино.

В 1938 году огневая система ПоУРа насчитывала 263 пулеметные огневые точки на 452 станковых пулемета и 10 противотанковых огневых точек, вооруженных 45-миллиметровыми пушками в башнях танков Т-26. Бетонная защита дотов на главных направлениях была способна выдержать попадание снаряда тяжелой гаубицы. Осенью 1940 года Полоцкий и Себежский укрепрайоны были объединены в единый Полоцко-Себежский укрепрайон. В его состав вошли 25-й и 133-й отдельные артиллерийско-пулеметные батальоны, а также 156-й отдельный пулеметный батальоны. По мощи он уступал прежнему ПоУРу.

Сразу после похода в Западную Белоруссию, значительная часть вооружения была демонтирована. Лишь после 13 мая 1941, когда руководство страны решило развернуть в Западном Особом военном округе пять дополнительных армий, начались восстановительные работы. На этом рубеже 22-я армия сдерживала продвижение немцев две недели, а потом угроза окружения заставила ее отойти сначала к Витебску и Невелю, затем к Великим Лукам.

Под Полоцком Дэви едва не погиб. Ему было поручено руководить действиями ДОТов на опасных участках, и тот, в котором находился полковник, был окружен вражеской пехотой. Четыре часа гарнизон из нескольких человек вел неравный бой, нанеся немцам немалый урон в живой силе.

…В Торопце Дэви направился в комендатуру, где его дожидался комендант гарнизона старший лейтенант Тимченко.

– Товарищ полковник, троих диверсантов взяли, – доложил Тимченко. – У местного латыша остановились. Ночью уснули, и он жену послал сообщить.

– Допросили?

– Пока успели снять показания с хозяина дома. Латыш, фамилия Гранскалн. Говорит, один из диверсантов… ну этот, третий, известен ему с 20-х годов. Хутора их родителей стояли рядом под Елгавой.

Зазвонил телефон. Тимченко взял трубку.

– Да, товарищ Исаков. Да… Немедленно прикажу усилить патрулирование.

– Первый секретарь тревожится, что бродят неизвестные люди, – пояснил Тимченко, уходя.

– Задержанного ко мне! – приказал Дэви.

Красноармеец комендантского взвода привел невысокого, с пепельными волосами немца.

Дэви спросил по-немецки:

– Ваше имя?

Ни один мускул не дрогнул на лице пленного.

– Если вы не назовете имя, дальнейший разговор не имеет смысла. Вы будете расстреляны.

– Не следует торопиться, Николай Сергеевич, – ответил диверсант. – Я готов разговаривать.

Дэви удивился:

– Откуда вам известно мое имя?

– Наша разведка, Дэви, не ест хлеб даром. Мы о вас много чего знаем. – Например, что в тысяча девятьсот двадцать пятом году, когда вы были помощником командира стрелкового батальона, партийная комиссия воздержалась от приема вас в партию. Дело в том, что вы проявили честность и не стали утаивать справку о своей судимости. А могли бы утаить, и ничего бы вам не было. Мы даже знаем: судимость, которую вы тщательно скрываете, была получена за попытку перейти на сторону врага, к белым.

– Кто вам рассказал?

– Вам известен начальник училища противоздушной обороны флота в Либаве Благовещенский?

Генерал-майора Благовещенского Дэви не только знал, но и часто с ним общался. В конце июня Иван Алексеевич был комендантом обороны северо-восточного участка блокированной Либавы.

– Так вот, господин Благовещенский шестого июля взят нами в плен. Точнее, сдался добровольно. Он рассказал много интересного, в том числе о вас. Вы же – классный специалист, полковник, а такие люди очень нужны Германии.

– Имя? Фамилия? – спросил Дэви.

– Полковник, у вас есть шанс. Если вы его не используете, это будет величайшей глупостью с вашей стороны.

– И что же я должен сделать?

– Ничего, кроме того, что должны устроить так, чтобы я оказался на свободе…

Появился Тимченко. Немец покосился на него с неудовольствием.

– Ну что, «раскололся»? – спросил Тимченко.

– Мне надело с ним возиться. Расстреляйте его!

Тимченко позвал караульных.

– Стойте! – по-русски крикнул немец.

– К сожалению, у меня нет времени для вас, – Дэви поднялся из-за стола.

– Хорошо, я буду отвечать, но с одним условием. Вы сохраните мне жизнь…

– Сохранение вашей жизни в ваших руках. Как вас…

– Лейтенант Клаус Шульц.

– Для чего вас забросили в наш город?

– Осуществлять диверсии, вызывая тем самым панику, когда начнется наступление наших войск.

– И когда оно начнется?

– Точно не знаю. – Он снова перешел на немецкий: – Может, вы еще подумаете, полковник?

– Увести арестованного!

– Чего интересного он наговорил? – поинтересовался  Тимченко.

– Много чего…

Два других диверсанта не запирались. Оба из прибалтийских немцев, они тоже свободно говорили по-русски, и сообщили, что немец, которого допрашивал Дэви, был не лейтенантом Клаусом Шульцем, а обер-лейтенантом Петером Клинсманом. Приземлившаяся на парашютах группа насчитывала девять человек. Все они окончили учебный центр абвера в Тегеле, под Берлином.

Шестеро из группы остались в лесу, дожидаясь особых указаний. Диверсанты должны были подавать сигналы из ракетниц при появлении на станции эшелонов с военными грузами, подрывать мосты на железной дороге, поджигать значимые объекты.

В тот же день Клинсмана отправили в разведотдел 29-й армии, а Дэви встретился с Василием Александровичем Исаковым, попросив его выделить для поиска диверсантов бойцов истребительного батальона.

– Мы уже ищем, – сказал Исаков. – Но, боюсь, времени у нас осталось мало.

– Почему?

– Двадцать вторая армия генерала Ершакова оставила Великие Луки. Прорвавшись, враг движется в нашу сторону.

Под вечер Дэви получил из штаба 29-й армии, которой был подчинен Торопецкий гарнизон, распоряжение:

«24 августа 1941 г. Сов. секретно

Копия:

Подполковнику тов. Орлову

Полковнику тов. Дэви

Начальнику штаба 22 армии

До подхода сил, выделяемых на оборону рубежа р. Торопа на участке Торопец, Старая Торопа, приказываю:

1. Организовать войсковую и агентурную разведку в направлении ст. Назимово, ст. Кунья с заданием во что бы то ни было установить район сосредоточения противника, а также установить направления, по которым распространяется противник,
2. Силами гарнизонов занять подготовленные районы обороны и ни в коем случае не отступать, ведя борьбу до подхода выделенных частей.
3. Использовать подразделения и части военнослужащих, самовольно отходящих с передовых позиций, направляя их в заранее подготовленные районы обороны.
4. Используя войсковых саперов и местное население, подготовить и усовершенствовать оборонительные сооружения по восточному берегу реки Торопа на участке Торопец, Старая Торопа. Участок севернее Торопца, включительно до Безымянного озера, минировать. Также минировать участок Комлово, Романово, оставив проход по железнодорожному полотну.
5. Всех военнослужащих, самовольно оставивших передовые позиции и появляющихся в районе Старая Торопа, задерживать, организовывать в роты и направлять южнее Старая Торопа на восточный берег р. Торопа для занятия подготовленных оборонительных сооружений.

Командующий 29 армией генерал-лейтенант Масленников

Член Военного совета 29А дивизионный комиссар Гуров.

24 августа 1941 г.»

Распоряжение означало: работа, за оперативное выполнение которой отвечал в Торопце полковник Николай Сергеевич Дэви, обязательно будет востребована.

15.

Части 22-й и 29-й армий под напором 3-й танковой группы противника, с боями, отходили на восточный берег Западной Двины.

Ставка не имела полной картины происходящего. Это вылилось в несоответствующий обстановке приказ. Он ставил задачу: «…ликвидировать прорвавшиеся в район ст. Великополье, Назимово, Жижица, Замошье подвижные части противника, используя для этой цели авиацию и танки, активной и прочной обороной рубежа ст. Насва, Великие Луки, оз. Велинское обеспечить наступление войск фронта с севера и со стороны Опочки…»

Сложность обстановки показали переговоры начальника штаба Западного фронта генерал-лейтенанта Соколовского с начальником штаба оперативной группы 22-й армии полковником Ныряниным, состоявшиеся 25 августа с с10.15 до 10.40:

Соколовский:

– Какие имеются данные о Ершакове на сегодня? Когда имели с ним последнюю связь и где он сейчас находится и что делает?

Нырянин:

– Радиосвязи с 19.30.25.8 и до 9.20.25.8 с Ершаковым не было. Сейчас приняли от него радиограмму, которая обрабатывается. При расшифровании немедленно доложу. Последний радиоразговор был около 16.00 24.8, в котором он приказывал дать ему данные воздушной разведки, главным образом, в районе Ущицы.

Намерений о действиях на 25.8. не знаю. Сегодня ночью возвратился посыльный из отряда, посланного к Ершакову. Отряд в ночь на 24.8 был в лесу, что юго-вост. ст Великополье, противника в этом районе не было. Наш артсклад противником не установлен, склад цел. Написал об этом радиограмму Ершакову. В этом лесу оказалась группа бойцов, частью вооруженных и частью невооруженных, общим количеством 500-600 человек под командой одного из помощников НО-1 штарма. По докладу пришедших командиров от нач. отряда, известно, что дороги сев. жел. дор. Великие Луки, Торопец противником контролируются чрезвычайно слабо, т.е. там бывают иногда отдельные группы.

Соколовский:

– Имеете ли сейчас связь по радио с Ершаковым?

Нырянин:

– Сейчас приняли радиограмму от Самохина, в районе которого должен находиться Ершаков, судя по пункту, который он указывал, как на свое место расположения. Шифровка еще не обработана, поэтому точно доложить, от Ершакова она или от Самохина, я не могу.

Соколовский:

– Немедленно радиошифром запросите Ершакова, где он, что делает и коротко обстановку. Быстрее расшифровывайте радиограмму и немедленно передавайте. Что удалось собрать из частей армии в районе Торопец, Стр. Торопа?

Нырянин:

– Из частей, участвовавших в бою, собрано вооруженных, которые еще сейчас не находятся на боевых участках, около 600 человек, кроме того, вчера было направлено на участки около 400 вооруженных бойцов, и, кроме того, задержались сразу же на промежуточных рубежах и находятся сейчас на боевых участках еще около 300 человек. Точное количество – сколько имеется невооруженных – еще не получено. Все вооруженные собираются в первоначальные районы ст. Скворцово.

Соколовский:

– Организована ли вами разведка в направлении ст. Назимово и от Жижицы в направлении на юго-запад?

Нырянин:

– Организована преимущественно командирскими дозорами на машинах.

Соколовский:

– Точно сообщите, в каких направлениях, какие отряды, когда посланы в разведку и какие получаете от них данные о противнике. Что делает авиация сегодня, которая поддерживает Ершакова, имеете ли с ней связь и какие задачи поставили ей по просьбе Ершакова или самостоятельно, исходя из данных разведки, имеющихся у вас о противнике.

Нырянин:

– Повторяю – связи с Ершаковым нет, никаких указаний он не давал и дать не мог, не зная, какая обстановка здесь у нас. Разведка организована в 12-ти направлениях. Шифром вам подробно доложу о всех мероприятиях.

Соколовский:

– Быстрее передавайте последнюю шифровку от Ершакова.

Нырянин:

– Но учтите, она вряд ли от Ершакова.

Соколовский:

– Принимайте меры для установления связи с Ершаковым по радио…

В этот день Генштаб осознал, что происходящее грозит катастрофой, и, для оценки обстановки, создал специальную группу во главе с начальником оперативного отдела штаба Западного фронта генерал-лейтенантом Маландиным.

Герман Капитонович Маландин родился в 1894 году в городе Нолинске Вятской губернии. После окончания гимназии поступил на юридический факультет Московского университета. С началом Первой мировой войны призван в армию, окончил Александровское военное училище. Звание в императорской армии поручик. В РККА с 1918 года.  Командовал стрелковым полком, был начальником штаба бригады, дивизии. После окончания курсов высшего начсостава при Военной академии имени Фрунзе начальник штаба стрелкового корпуса Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии. В 1938 году окончил Академию Генштаба, преподавал в ней. Был начальником штаба Киевского военного округа, после чего переведен в Генштаб заместителем начальника Оперативного управления. Вскоре стал начальником управления. В первые дни войны – начальник штаба Западного фронта, с 10 по 21 июля –  начальник штаба Западного направления. Затем понижен до заместителя начальника штаба Западного фронта…

…Взлетевший с верходвиньевского аэродрома По-2 шел низко. Маландин пристально вглядывался в иллюминатор. Внизу проплывали деревни, тронутые желтизной близкой осени леса, перемежаемые обширными болотами, озерами и поймами рек. Наших войск не было видно.

– Пусть летчик возьмет правее, – приказал генерал сопровождающему офицеру.

Через пару минут Маландин увидел колонну вражеских танков – не менее двух десятков, и до батальона пехоты. Обнаружив русский самолет, немцы открыли огонь из зенитных пулеметов. Летчик заложил крутой вираж, и самолет, почти касаясь крыльями макушек деревьев, ушел в сторону.

Возле Торопца открылись два противотанковых рва, длинный, ряд соединенных ходами сообщения огневых точек. Кое-где в них были люди.

– Топливо на исходе! – крикнул пилот.

«Ага, вот, кажется, и наши части», – подумал Маландин.

Вдоль железной дороги, по направлению к Торопцу, гусеницей ползла колонна пехоты из нескольких сотен человек. Следом – еще одна, сопровождаемая мотоциклистами. За нею – третья. В ней было до полусотни автомашин, лошади тащили несколько орудий. Правее, километрах в пяти, разрозненно шли вдоль озера, лишь небольшие группы людей.

Самолет сел на полевой аэродром в Старой Торопе. Здесь МАландина встречал командующий 29-й армией Иван Иванович Масленников. Ранее Маландин с ним тесно не общался, но был наслышан о его непростом, неуступчивом характере.

Накануне вылета Герман Капитонович вкратце ознакомился с биографией командарма.

Родился Иван Иванович Масленников в 1900 году на станции Чалыкла Саратовской области. Окончил двуклассное железнодорожное училище. Работал телеграфистом. В 1917 году вступил в РККА, служил начальником связи полка и дивизии, командиром конной сотни и кавалерийского полка. Воевал против Деникина и Врангеля.

В биографии командарма 29-й армии, Маландин отметил несколько случаев, когда на последующую должность его переводили с понижением. Несмотря на подобные зигзаги, Масленников поступательно рос по службе. В 1931 году был направлен на старший курс Новочеркасских кавалерийских курсов усовершенствования командного состава. В 1932-м получил должность командира и военного комиссара 11-го Хорезмского кавалерийского полка ОГПУ—НКВД. Учился в Среднеазиатском коммунистическом университете, а также, заочно, в Военной академии имени Фрунзе. В 1938 году – начальник погранвойск НКВД БССР. В 1939 году – заместитель наркома внутренних дел СССР по пограничным и внутренним войскам.

Иван Иванович был крепко скроен, рыжеволос, с мужественным, неулыбчивым лицом. Кажется, сними генерал мундир, надень портки и рубаху, получится из него обычный крестьянский мужик.

– Как оценили обстановку? – спросил он у Маландина.

– Обстановка неудовлетворительная.

– Вчера вечером звонили из штаба фронта. Интересуются, где в данный момент находится генерал Ершаков.

– И что вы сказали?

– Нет у меня о Филиппе Афанасьевиче достоверных сведений.

– Оборонительный рубеж под Торопцем практически пустой.

– Не совсем пустой. Там у полковника Дэви запасной полк. Кроме того, выставлены погранзаставы.

– Что-то я не увидел результата действий этих застав. Проселки и леса забиты нашими отступающими войсками. В отдельных местах немецкие части их опередили. Какой-то слоеный пирог образовался.

– Я дал распоряжение отправить в тот район спецгруппу. Отыщут Ершакова. Не иголка же в стогу, – сказал Масленников.

– В организации вашей обороны есть проблемы?

– После прорыва немцев в полосе двадцать второй армии стык с нею оголился. Дырка – километра два. На остальных участках более-менее благополучно.

Масленников стал указывать на карте расположение дивизий.

– Вот здесь, по восточному берегу Западной Двины, от Ильино, двести пятьдесят вторая дивизия генерал-майора Забалуева. Месяц держат оборону. Вчера девятьсот тридцать второй полк атаковал переправу у Хлебанихи. Пока безрезультатно. Но завтра, думаю, переправу возьмем. Готовим наступление силами трех полков у Свиридова, ставя целью ликвидировать группировку, прорвавшуюся в район Железово – Шатры. Наибольшую опасность представляет полк СС.

Задумчиво глядя на карту, Маландин приказал:

– Чтобы закрыть брешь, один полк возьмете из двести пятьдесят второй.

– Из двести пятьдесят второй нельзя, – возразил Масленников. – У немцев там превосходство в пехоте и артиллерии. Плюс, по сведениям разведки, у них  свыше полусотни танков.

– Тогда создавайте мобильные группы. Посылайте их на основные пути передвижения вражеских войск, устраивайте диверсии на дорогах. В противном случае двадцать второй грозит окружение.

– Неоткуда мне их взять, – грустно сказал Масленников!

– Ваше упрямство, Иван Иванович, мне непонятно, – с раздражением заметил Маландин. – Группы надо создать и задействовать!

Из Старой Торопы он направился на автомашине к Подсосонью. Здесь, в пятнадцати километрах к юго-востоку от Торопца, находился штаб оперативной группы 22-й армии во главе с полковником Федоровым. Выяснились некоторые детали прорыва немцев. 29-я армия не позаботилась должным образом о прикрытии с фланга 186-й стрелковой дивизии 22-й армии, что, однако, не снимало вины с руководства дивизии. В открывшуюся брешь ринулись, в сопровождении пехоты, около сорока немецких танков. Потеряв связь с командующим, часть армии просачивалась сквозь вражеские боевые порядки в район Торопца и дальше. Ершаков, предположительно, вместе со своим штабом двигался через лесной массив на северо-восток.

В Торопце, где тоже побывал Маландин, сил для обороны укрепрайона было явно недостаточно. Таким образом, вопрос о запланированном Тимошенко контрнаступлении полностью снимался с повестки дня. Речь шла о другом – как приостановить расползание катастрофы.

Немцы продолжали наступать. К вечеру 25 августа 102-я пехотная дивизия группы Штумме захватила железнодорожную станцию Назимово, которая находилась в 32 километрах на запад от Торопца. 256-я пехотная дивизия вышла к деревне Зуево, она находилась в 22 километрах юго-западнее Торопца, Логово и северного берега Жижицкого озера, в восьми километрах к западу от станции Жижица и в 25 километрах западнее Старой Торопы. От правого фланга 29-й армии группу Штумме отделяли немногим более 20 километров.

Маландин отправил донесение Соколовскому:

«Докладываю: прибыл и начал разбираться. Положение такое:

1. Части Ершакова (командарм-22) начали выход из окружения, пользуясь северным путем.

На линию бывшего передового рубежа вышла дивизия Бирюкова (186) – 30-40%, причем матчасть – три орудия 45 мм, 3 орудия 76 мм и 2-155– мм. Все мало организовано, требует приведения в порядок.

174 дивизия начинает выходить разрозненными группами, пока матчасти нет.

214-я дивизия точно так же собирается отдельными группами, сейчас можно насчитать не свыше полка, о матчасти сведений нет. Сам генерал-майор Розанов (214 сд) еще не вышел, его начальник штаба находится Озерцы.

48-я тд вышла в наибольшем порядке, почти до 70% боевого состава.

179-я сд вышла не более 20%, но люди подтягиваются, а о материальной части ничего не слышно.

170-я обозначилась отдельными неорганизованными группами, аналогично 126-я и 98-я сд.

Таким образом, все на выходе, но не представляют собой боеспособных единиц.

Генерал-майор Пигаревич вышел и находится Озерцы.

Ершакова (командарм-22) пока нет, за ним послана машина.

Обстановка говорит, что полного окружения не было, северная часть открыта и позволяла провести планомерный отход.

Почти все командиры соединений потеряли управление. Ершаков тоже.

Пигаревич (начальник штаба 22-й армии) ничего не знает».

В отправленном боевом донесении начальника штаба Западного фронта генерал-лейтенанта Д.В. Соколовского и начальника оперативного отдела Г.К. Маландина начальнику Генерального штаба Б.М. Шапошникову отмечалось:

«1. По уточнению у Ершакова, силы противника прорываются в районе Кунья, определяются в 2 пд и 2 тд (110, 206 пд и 19 и 20 тд). Противник, как видно из захваченного у него приказа, ставит себе целью окружить группировку Ершакова».

16.

Нахохлившийся ворон сидел на высокой ели, наблюдая, как человек везет в тачке булыжники для каменки в бане. Завидев птицу, Федор Васильевич остановился, хлопнул себя ладонью по колену и громко крикнул:

– Чурнысь!

Ворон грузно сорвался с дерева и, медленно лопоча крылами, улетел вглубь леса.

Придя с огорода, Ксения Августовна спросила.

– Кричал на кого?

– Да на ворона, будь он неладен.

Ворон возбудил, растревожил душу Федора Иванова воспоминанием. Такая же птица жила рядом с домом бауэра Вильгельма Залемана.

Перед глазами встало лицо Эльзы в день их нескладного прощания. «Жива ли? Что сталось с ребенком, если роды прошли благополучно? И кто он, мальчик или девочка?» Федору Васильевичу хотелось, чтобы это была девочка.

В 1918-м, попав в бою под Нарвой в немецкий плен, Иванов оказался в Германии, в лагере. Вскоре пленных, по их желанию, стали распределять в работники к немецким крестьянам.

– Что будем делать? – спросил Федор у соседа по нарам Федота Клюева.

– Соглашаться. А то ить замрем с голодухи.

Старший по бараку прапорщик Сорокин занес их в список потенциальных работников.

Спустя несколько дней Федора выбрал Вильгельм Залеман. Он имел солидное семейство – жену Марту, четверых детей – трех мальчиков и девочку, и подворье с десятком коров, тремя лошадьми, свиньями, курами, утками.

Заправляла делами крепкотелая, неопределенного возраста Ангела. В помощники к ней и определили Федора. Руки у него были пришиты к нужному месту. Мог Федор столярничать, плотничать, знал, как обихаживать живность, и уже через месяц Ангела взялась его нахваливать перед хозяином.

Залеман и сам понял, какой ценный ему достался работник. Относясь к Федору со свойственным немцам педантизмом, он все же дозволял ему некоторые вольности. Федор свободно ездил за семь километров в гости к Федоту Клюеву, работавшему у другого бауэра. Уходил ловить рыбу на общественный пруд.

По семейным праздникам его стали приглашать за общий стол, где он иногда пел немцам русские народные песни. Те слов не понимали, но песни им нравились. Залеман поднимал большой палец кверху и говорил: «Гут» А еще Федор оказался способным на усвоение чужого языка. Уже через год мог свободно изъясняться с хозяевами на бытовые темы.

На первых порах тоска по родине, как и в лагере, продолжала терзать его сердце. Снились родное Загорье, речка Беспутка, Волчье озеро, березовая рощица возле начальной школы, куда он хаживал учиться четыре зимы. Вспоминались парни и девушки из родных мест. Чаще всего – красавица с Пашкиного хутора Ксения Мяги. Но потом германская жизнь взяла свое.

Живое тянется к живому. Если ты молод, силен, виден собой, тяга нередко завершается естественным исходом. Мужскую невинность Федор потерял на фронте, когда их полк стоял под Псковом. Появилась у него на короткое время тридцатилетняя вдовушка Анисья, к которой он хаживал в перерывах между боями. Затем полк стал отступать, и больше Анисью Федор не видел, хотя долго помнил ее жаркие ласки.

В Германии у него тоже случались моменты, когда он близко сходился с женщинами. Сначала это была Ангела, сама пришедшая к нему в пристройку к хлеву, потом – ее племянница Эльза Шредер в Рансдорфе, куда Федор и Ангела ездили в магазин за покупками для семейства бауэра.

В феврале 1920 года Федор узнал, что в Рансдорфе формируются группы военнопленных для отправки на родину. Без промедления отправился к Федоту Клюеву советоваться, хотя решение уже принял.

Клюев его выбор не поддержал, и Федор удивился:

– Ты же говорил, что у тебя жена с сыном. На завод собирался вернуться!

– Собирался, да теперь передумал, – Клюев с нежностью посмотрел на сидевшую напротив него немку.

– Короткая у тебя память, – сказал Федор.

– Худо мы жили, Федя, с моей прежней, несуразно. Характером разные. Я – спокойный, она – горячая. Как говорится, коса на камень. А эта… – Федот приласкал немку взглядом, – эта на душу легла. И Сорокин тоже остается.

– Ну, тогда не поминай лихом. А я буду собирать манатки.

Эльза, узнав, что русским пленным предоставлено право уехать на родину, почувствовав бабьим своим нутром расставание с любимым, прибежала к Федору. упала перед ним на колени:

– Не бросай меня, не бросай.

– Не надо меня уговаривать, – сказал Федор.

Эльза распрямилась, взяла его руку, приложила ее к своему, уже немного выпирающему животу:

– Он тебя тоже не отпускает. Я уже чувствую его по ночам. Как шевелит ножками, ручками. Я даже решила, как мы с тобой его назовем, если это будет мальчик.

Федор, с обреченным видом, сел на стул, поставив у ног собранную торбу:

– Что же раньше не говорила?

Эшелон с русскими пленными отправился из Германии без него. Неделю он не спал ночами, мучился в беспокойных мыслях, потом пошел к Эльзе.

Окрыленная его решением остаться, она хлопотала на кухне, не предполагая, что Федор скажет:

– Не могу я без родины, Эльза. Завтра из Рансдорфа отправляется второй эшелон.

Чувствуя, что теперь Федор не передумает, она, посуровев лицом, сказала:

– Уезжай.

В тот же день он ушел в Рансдорф.

Должно быть, Господь был не слишком доволен его решением оставить Эльзу и будущего ребенка, потому как дорога на родину оказалась трудной и долгой. Наперекосяк пошло с самого начала, когда эшелон двинулся почему-то не в восточном направлении, а в южном – к Франции. В разговоре с бывшим офицером-артиллеристом Федор выяснил: с французского побережья освобожденным пленным предстояло плыть кораблем до Одессы – на подмогу сражающейся с большевиками белой армии. Весть распространилась по эшелону. Он забурлил страстями – желающих воевать оказалось мало.

Федор сбежал на полустанке, когда эшелон пропускал встречный поезд. Знай он тогда, какие мучения ему предстоит пережить, может, и не оставил бы Эльзу.

В течение недели Федор проходил ежедневно километров сорок-пятьдесят. Воровал на полях картошку, свеклу,  собирал в лесу грибы и ягоды, кипятил воду в котелке, заваривая в ней травы, которые знал с детства.

И все бы ничего – силенок хватало и дальше так идти. Но недалеко от границы Германии с Польшей у него развалились сапоги. Задержавшись возле небольшого хутора, Федор надрал с липы лыка, начал плести лапти и не заметил, как появился лесник с ружьем. Федор стал объяснять по-немецки, кто он такой и откуда.

Лесник сказал:

– Я отпускаю тебя, русский. Отсюда два километра до границы. На этом участке нет постов. Перейдешь речку, и ты – в Польше.

– Спасибо тебе, добрый человек.

– Чех я, – пояснил лесник. – Франтишек. Сын у меня где-то в Сибири, в экспедиционном корпусе. Может, Господь пошлет ему удачу вернуться домой.

Сразу после того как Федор перешел речку, он наткнулся на конный полицейский патруль и оказался в полицейском участке. Оттуда его хотели отправить в концлагерь, Но начальник участка поручик Войцеховский, предварительно позвонив кому-то, отвез Федора в деревню к своим родителям. Они строили новый дом для другого сына – Вацлава, который вернулся с фронта инвалидом, и русский пришелся ко двору.

У Войцеховских Федор прожил полгода, до завершения строительства дома. Войцеховские не заплатили ему ни копейки, но это Федора не расстроило. Главной оплатой была свобода. Плюс то, что поручик познакомил его со своим двоюродным братом, машинистом паровозного депо. Тот доставил спрятавшегося за грудой угля русского до восточной Польши и подсказал, как безопаснее двигаться.

Наученный опытом, возле границы Федор двое суток прятался в лесу, высматривая, где ловчее перебраться через Буг. Наконец, на третью ночь, украв лодку, переплыл на ней на противоположный берег. От ощущения того, что опасность позади, сил прибавилось, За двое суток он прошагал, почти безостановочно, около сотни километров.

Казалось, еще неделя, полторы, и вот она, родина! Но Федор стал кашлять, у него поднялась температура. В Витебске, на железнодорожной станции, его, находящегося в полубессознательном состоянии, один из пассажиров отвел к станционному фельдшеру. Тот установил диагноз – брюшной тиф. Возможно, лежать бы Федору где-нибудь в безымянной могиле, если бы фельдшер ни пристроил его в инфекционное отделение больницы.

Было начало мая 1921 года, журчали полноводные ручьи, цвела черемуха, когда Федор подошел к родной избе и, прижавшись щекой к шелестящему молодой листвой клену у калитки, прошептал:

– Узнал меня, родной?

– Никак, напившись кто? – раздался за спиной незабытый голос.

Обернулся: перед ним стояла его поседевшая мать.

– Федюшка-а… – она перекрестилась, бесчувственно упала сыну на грудь.

Скоро Федор женился на Ксении Мяги. Обладая волевым характером и трудолюбием, быстро сладился с тестем, молчаливым эстонцем, и тещей, которая была русской, а после того, как они отошли в мир иной, стал на хуторе полновластным хозяином. Хозяйничал справно, с настроением, чему помогали не только ловкие руки, но и недюжинная физическая сила. Иванов на спор вскидывал вверх одной рукой двухпудовую гирьку до полусотни раз. Вилами захватывал скошенной травы столько, что хватало на целый возок.

А еще помогал опыт, приобретенный в плену. Избу Федор перестроил по немецкому ладу, как видел это у Залеманов. В сенях сделал утепленный клозет. Под избой соорудил просторный погреб с заходом со двора. В огороде оборудовал большущий парник. Ксения выращивала ранние помидоры и огурцы, что местным было в диковинку. Кроме того, пробудилась у Федора тяга чтению. Когда открылась в Загорье изба-читальня, не было недели, чтобы он сюда не заглядывал. Читал по ночам, иногда до утра.

Нет-нет, да и вспоминалась Эльза. Думалось, родился у нее кто или нет, и как сложилась ее жизнь. Но постепенно мысли о германском прошлом стали глуше, да и времени на размышления не оставалось, все забирали крестьянские хлопоты.

После образования в Загорье колхоза, Федор записался в него одним из первых. И вовсе не потому, что хотелось ему поддержать племянницу Анну, ставшую женой избранного председателем Якова Звонарева. Работа в коллективе ему нравилась, за колхозом он видел будущее. Как раз в это время, видимо, с целью отучения от индивидуалистической психологии, пошла волна переселения людей с хуторов в деревни. Но Пашкин хутор удержался.

Не прошло и года, как Яков назначил Федора руководить центральной бригадой. И в районе, после того как он добился рекордного результата в выращивании льна, его заметили и даже завели как-то разговор о вступлении в партию  Но произошла смена районного руководства, и заявление Федора о принятии  кандидатом где-то затерялось. Яков обещал потолковать с Вострышевым, да, наверное, что-то помешало. Федор думал, что все-таки разговор был, однако сыграл свою роль немецкий плен. Тем более что, по всем резонам, вызревала новая война с Германией.

Бог послал им с Ксенией дочку Нину и сыновей-двойняшек Александра и Трифона. Нина, она была старше братьев на пять лет, вышла замуж и переехала к мужу в Пеновский район, в деревню Ворошилово, где работала на ферме. Александр и Трифон после семилетки остались дома, пошли в полеводство, мечтая выучиться на трактористов. Но не сбылось.

За четыре дня до начала войны обоих сыновей призвали в армию. Александр прислал одно письмецо, в котором сообщал, что находится на подготовке в Калинине, после чего будет служить в артиллерии. От Трифона писем не было. Ксения вечерами зажигала лампадку у доставшейся ей от бабушки, иконы Казанской Божьей матери и молилась, молилась за сыновей.

…На другой день, только-только они с Ксенией вышли со двора, как заметили в стороне от дороги, за осиновым мелколесьем, группу военных. От нее отделился командир с двумя кубиками на гимнастерке и спросил, как лучше пройти до Верходвинья.

– После перелеска – деревня. От нее – налево по большаку, – объяснил Федор Васильевич.

– Спасибо, отец.

– Ивановых из наших мест случаем не встречал?

– Из какой дивизии?

Федор Васильевич с сожалением сказал:

– Про это я не знаю.

– Много в России Ивановых, отец.

Загорье с утра было наполнено военными людьми. За фермой стояли две грузовые автомашины с прицепленными к ним орудиями и броневик. Красноармеец нес воду от колодца к избе Соловьевых, из которой доносился перемежаемый громким смехом разговор. У избы-читальни курили трое офицеров. Ваня Звонарев, задрав голову, наблюдал, как в небе кружатся голуби.

Возле сортировки Федор Васильевич увидел собравшихся для закладки картофельного бурта женщин, и среди них – сестру Степаниду. Подкатил на повозке с бодрым видом Иван Карпович Капустин.

– До обеда в Грядкине надобно сделать, – наказал Иванов.

– Забуртуем, Васильич.

– А что такие грустные, бабы?,– Не с чиво радовытца, – вздохнула Клавдия Захаровна. – Неужто под супостатом будим? Ишь, наши все идуть,  идуть.

Иван Карпович невесело пошутил:

– Война – не жена, с дому не прогонишь.

Федор Васильевич направился в контору, чтобы сдать отчет по бригаде за вчерашний день. И тут небо опоясал нарастающий, уже ставший привычным гул. Вынырнули, пойдя на снижение, немецкие самолеты, навстречу им захлопали наши зенитки.

Недалеко от Загорья находился мост, через который проходила железная дорога от Ленинграда до Полоцка. С учетом стратегической значимости, его охраняла зенитная батарея.

С крыльца «канцелярии» за происходящим угрюмо наблюдал бухгалтер Пантелей Прибылов.

– Как считаешь, немец до нас дойдет? – спросил он.

– Авось обойдется.

– Держался авоська за небоську, да оба упали. Сталин, толкуют, сбежал из Москвы на Урал, а Молотов – в Куйбышев.

– Немцы это распускают.

– Ты вроде язык их знаешь?

– Помню кой-чего.

– Ну, я дебиты с кредитами сводить, – Прибылов ретировался в контору.

Через деревню потянулась колонна красноармейцев. Федор Васильевич с беспокойным чувством смотрел на израненных, уставших людей, понимая, что следом за ними, катится по родной земле черная вражья сила.

…К полудню бурт в Грядкине был заполнен клубнями. Их плотно укрыли соломой, засыпали слоем подзолистой земли. Женская команда переместилась на картофельное поле за Беклешихинскую горушку. Дня через два предстояло заложить бурт и там. Но для этого надо было еще навозить соломы, с которой образовалась проблема. Ту, что лежала на соседнем поле, забрали для своих нужд военные. Теперь придется отряжать подводу в другую бригаду, в Бубенцово или Песчаниху, и Федор Васильевич стал дожидаться в «канцелярии» Прокопа Сидоровича, чтобы согласовать этот вопрос.

…Вернулся на хутор поздно, уже в немых сумерках. Следом пришла с вечерней дойки Ксения.

Улыбнулась мужу:

– Трень да брень, пропал день.

В этот момент за Волчьим озером застучали колеса вагонов, и сразу из леса, простиравшегося в сторону Торопца, взметнулась зеленая ракета. Федора Васильевича осенило, почему ворон покинул Волчьи Ямы, где было его гнездовище. Сигнальная ракета вылетела именно оттуда, из урочища. Это означало, что там находится враг.

17.

Внезапный прорыв нашей обороны под Великими Луками сразу внес изменения в жизнь Верходвинья и района.

Уточнялись списки эвакуируемых граждан – главным образом, семей руководящих работников. Был составлен перечень подлежащего вывозу и выведению из строя оборудования в промкомбинате и леспромхозе. Перегонялся в восточные районы области, а также в Холмский район Новгородчины, колхозный скот.

26 августа Прокопа Сидоровича Копейкина пригласили в райисполком на собрание председателей колхозов. Присутствовали руководители сельских советов и работники МТС во главе с директором Владимиром Лукьяновичем Осадчим. Райком партии представлял второй секретарь Почкалин. Вид у него, как и у Бузмакова, был мрачный.

– Товарищи, – негромким голосом  заявил Бузмаков, – вышестоящими партийными органами принято решение, чтобы, в случае оккупации района, в распоряжении врага не оказались материальные ценности Речь идет о технике МТС. В первую очередь – о тракторах. Часть их уже передана в действующую армию…

Осадчий уточнил:

– На сегодняшний день – тридцать четыре.

– То, что остается, Владимир Лукьянович, следует либо привести в негодное состояние, либо… – мы тут вчера советовались с облисполкомом, закопать или утопить в потаенных местах с таким расчетом, чтобы впоследствии использовать. Далее, товарищи, о зерновых культурах. Уборка их находится в разгаре…

– У нас, Петр Дмитриевич, зерно уже в закромах! – подал голос Прокоп Сидорович.

– Остальных по себе не ровняйте, – покосился на него Бузмаков. – В «Красном путиловце» не убрана половина площадей. Во «Второй пятилетке» – третья часть… Подобное положение в большинстве хозяйств. Надо поднять все население – стариков, детей, чтобы в ближайшие два-три дня форсировать жатву и обмолот зерновых. Поскольку ситуация на перспективу непредсказуема, весь обмолоченный урожай зерна и овса раздать по ведомости колхозникам.

– А переходящий фонд, госпоставки, фураж!? – спросил председатель «Труженика» Галактион Иванович Манягин.

– Их тоже раздать, сохранив лишь часть фуража там, где остался скот.

– Что по льну и картошке?

– Лен пока можно не убирать. А вот картошку, хотя обычно мы начинали ее массовую уборку в первых числах сентября, следует копать уже сейчас. Часть заберут военные – договоренность с ними имеется, часть надо заложить в бурты…

Теперь по лошадям и крупному рогатому скоту…  Две трети поголовья эвакуированы. Остатки дойного стада и молодняк, а также здоровых лошадей следует передать военным. А что не возьмут, сдать в Заготскот. На все оформить соответствующие документы.

– Заготскот не принимает! – крикнул Прокоп Сидорович.

– Почему? – с удивлением спросил Почкалин.

– Указания не поступало!

– Разберемся, – Почкалин сделал пометку в блокноте.

– Перейду к финансовой стороне, – продолжил Бузмаков. – Полагающееся людям денежное вознаграждение выплатить из расчета на сегодняшний день…

После совещания Прокоп Сидорович заглянул в ларек-павильон, где торговала его родственница Доня Карташова. Купил кильку в томате и пряники.

– Гостинцы своим? – спросила Доня.

– Ну да.

– Скоро отгостинимся, Прокоп. Слыхал, райкомцы эвакуируются?

– Им оставаться опасно. Немец коммунистов и их родственников не щадит.

– Так и ты коммунист.

– И мне опасно, Доня.

Явившись в Загорье, Прокоп Сидорович собрал правление.

– Разговор короткий, товарищи, – заявил. – С завтрашнего дня приступаем к копке картошки и закладке ее в бурты.

Трофим Федотович засомневался:

– Ишо ни время. Гнить будить.

– Погода сухая, ничего не сделается. А дальше вот что… Поставлена задача досрочно рассчитаться с членами колхоза натуроплатой и деньгами по выработанным трудодням. Натуроплату осуществить с учетом переходящего фонда. Фураж и госпоставки тоже включить.

Встал Прибылов:

– Погоди, Прокоп. У нас что, колхоз окончательно ликвидируется?

– О ликвидации речи нет.

– Тогда на кой ляд спешить?

– А ты хочешь, чтобы все колхозное добро досталось врагу?

– Так, может, этот самый враг колхоз оставит.

Прокоп Сидорович осуждающе покачал головой:

– О, какие скользкие песни ты запе-ел, Пантелей.

– Запел, не запел, а нельзя лишать людей коллективно нажитого!

– Ты, Прибылов, етишкин корень, воду не мути! Рассчитаться и без разговоров! – поддержал председателя Федор Васильевич.

– Как хотите, мое дело – считать, – досадливо махнул рукой Пантелей Филимонович.

При голосовании Прокопа Сидоровича поддержали все члены правления, за исключением воздержавшегося Прибылова.

Было решено завтрашним днем, после того как Прибылов сделает расчетную ведомость, выдать общим счетом на трудодень по 7 килограммов зерна и по 40 копеек.

Наутро, не заглядывая в контору, Прокоп Сидорович отправился в Верходвинье решать вопросы по коровам и лошадям. Часть взяла интендантская служба истребительного авиаполка. По остальным удалось договориться в Заготскоте.

Возвращаясь в деревню, председатель завернул на картофельное поле. Лишь только «линейка» остановилась, как заработали возле Житовского моста наши зенитки, а один из трех появившихся немецких истребителей, снизился, развернулся в сторону поля. Бабы завизжали и врассыпную бросились к оврагу.

Самолет с ревом пронесся над полем, дав короткую пулеметную очередь, и скрылся за озером в сторону Песчанихи.

Разноголосо гомоня, бабы вернулись на поле, вновь начали копать картошку.

Василиса Матвеевна задержалась возле мужа:

– Прокоп, такие чудеса без тебя приключились, что ай-я-яй.

– Что за чудеса?

– Прибылов сбежал.

– Куда сбежал?

– Никто не знает. Пришли люди в «канцелярию» за деньгами, а его нет. Ждали-ждали, я – к Прасковье, спрашиваю, где может быть. Она руками разводит.

– Правду говорят: в тихом болоте черти водятся.

– Может, появится?

– Не думаю.

С поля Прокоп Сидорович поехал к Прибыловым.

Прасковья Егоровна укладывала спать малого. Вид у нее был испуганный.

– Где твой-то?

– Поутру в «канцелярии» был. Где сейчас – неведомо.

– Ничего не говорил тебе?

– Не говорил…

Из «канцелярии» Прокоп Сидорович дозвонился до Бузмакова, сообщил ему о происшествии.

– Ответишь по всей строгости, – пригрозил Петр Дмитриевич.

Явились на полуторке начальник районной милиции Гришин и следователь. Сбив замок, они вскрыли при понятых железный ящик, где хранились колхозные деньги. Денег на месте не оказалось, зато лежала сделанная Прибыловым расчетная ведомость по деньгам с припиской: «До скорой встречи».

Следователь начал опрашивать членов правления, когда приехал на велосипеде начальник райотдела НКВД Епишин.

– Анатолий Юрьевич, преступный умысел налицо, – сказал Гришин. – Вчера на правлении Прибылов не зря воздержался по вопросу выдачи оплаты по трудодням.

Епишин просверлил председателя взглядом:

– Было такое?

– Ну… было.

– Намекал он, что и при немцах колхоз сохранится?

– Трепал что-то.

– Да не что-то, а конкретно говорил?!

– Ну, говорил.

– Собирайся. В поселке разберемся.

Допрашивал Прокопо Сидоровича сам Епишин.

– А скажи-ка мне, товарищ Копейкин, кто рекомендовал Пантелея Прибылова на должность счетовода?

– Я.

– А почему?

– Некого больше было.

– А членом правления не ты ли рекомендовал?

– И членом правления – я. Как без счетовода в правлении? Считай, вторая фигура после председателя.

– То есть, вину свою в том, что продвигал Прибылова, признаешь?

– Какая вина? Счетовод он толковый, с опытом. Раньше в потребкооперации работал. Я предварительно по нему в райисполкоме советовался.

– Если человек украл деньги и пропал, причем подозрительно пропал, значит, были к тому предпосылки. А они, действительно, были: Прибылов выступил против выплаты. А вы это проигнорировали. Проявили тем самым отсутствие бдительности. И потом, что значит «до скорой встречи»?

– Не знаю.

– А я, товарищ Копейкин, знаю! Это значит, что Прибылов рассчитывает вернуться вместе с оккупантами!

– Кто бы мог подумать, елки зеленые?

– Может, у вас с ним уговор был? – настойчиво допытывался Епишин.

– Не было никакого уговора.

– Ну, гляди у меня. Если подтвердится соучастие, я тебе такое тю-тю на Воркутю устрою, что мало не покажется.

На второй день Прокоп Сидорович без всяких объяснений был выпущен из кутузки,

Удивленный этим, прямиком отправился в райисполком, к Бузмакову, чтобы посоветоваться, как быть дальше.

В приемной встретил Якова Звонарева, рассказал ему о своих злоключениях.

– Я слышал, Епишин требовал исключить тебя из партии и освободить от работы за потерю бдительности.

– Может, подать заявление? Недосмотрел ведь.

– Не торопись. Уехал Епишин. Только что.

– Куда?

– Сказали, в Калинин. Вроде как на повышение…

Чуял сердцем Прокоп Сидорович, что в исчезновении Пантелея Прибылова имеется какая-то тайна. Однако мысль эта уже на другой день отошла на задний план в череде других событий, одним из которых стало затопление трактора ХТЗ.

Узнав от председателя, какое непотребство предстоит сотворить, Петр Рыженков поднялся на дыбы:

– Не могу я, Прокоп Сидорович, хоть ты меня на куски режь! Он же – вторая моя половинка! Сердце от радости поет, когда на него сажусь.

– Мне и самому жалко, Петя. А что делать? Немцам оставить?

Вечером Петр пригнал ХТЗ на Пашкин хутор. Прясло с задней части ивановского огорода было уже вынуто и отставлено в сторону.

– Ну, давай! – скомандовал председатель.

С застывшим лицом, Петр подогнал ХТЗ к месту, где суглинистый берег опускался к Волчьему озеру и, выключив фрикцион, выскочил из кабины.

Трактор самоходом, по инерции вкатился в озеро. Через мгновение свинцовая вода сомкнулась над ним, и на поверхности обозначились сизые солярочные пятна.

Петр сел на берегу и, обхватив голову руками, заплакал.

Федор Васильевич взялся его утешать:

– Не горюй. Придет время, попашешь.

– Не успокаивай меня, дядя Федя, я все понимаю… Ключи гаечные дома. Тятька знает – где.

– А ты?

– Дружинников сказал, как бронь на эмттээсовских снимут, так и возьмут. А бронь сняли.

– Сейчас я, – задержался на месте Прокоп Сидорович. – Парой слов перекинусь с Федором и тебя догоню.

– Просьба у меня, – сказал председатель Иванову. – Майку, вопреки указанию, я не отдам. Привык к ней, жалко. Да и вдруг понадобится.  Не возражаешь, если оставлю под твой пригляд?

– Кормить чем?

– Овес привезу.

18.

Угрюмый, с частоколом щетины на одутловатом на лице и отвислыми рыжими усами, Дорофей Дорофеевич сидел на приступке, вытянув тощие босые ноги.

Возвращалось с выгона личное стадо. Сбоку шла, пощелкивая о землю кнутом, Таня Богданова.

– Слепни, Дорофеич, как с ума сошли, – пожаловалась девушка.

– Жреть сляпень, идеть в колос ячмень, – рассудил Дорофей Дорофеевич. – Послухал миня Прокоп, где сеять, вот и уродилси.

– Завтра Никифороны очередь пасти, – сказала Таня.

– Яна знаить.

Рыжуха отделилась от стада, вошла во двор. Екатерина Никифоровна взяла алюминиевый подойник, собираясь доить, но остановил голос мужа:

– Кать! Деготь не видала?

– В бутыли што?

– Ну да.

– Под поветкой глянь. А зачим тобе?

Оставив вопрос жены без ответа, Дорофей Дорофеевич. отыскал бутыль с дегтем и перенес ее в чулан, чтобы находилась, при необходимости, под рукой. Туда же, к бутыли, положил кисть из конского волоса.

О, если бы кто знал, с каким волнительным чувством Дорофей Дорофеевич дожидался прихода германской армии!

В том, что это произойдет, он уже не сомневался. Всего-то ничего от Загорья до Великих Лук, а немцы там и, говорят, двигаются к Верходвинью. Наконец-то сокрушится власть, которую он долгие годы люто ненавидел, но вынужден был ей поклоняться. «Есть, есть Бог на белом свете!» – думал Дорофей Дорофеевич.

Род Гавриловых считался в Загорье работящим, зажиточным. Справно жили семьи прадедов, дедов, отец и мать Дорофея, у которых, кроме него, было две дочери. Повыходив замуж, они переехали в Торопец и Гладкий Лог, родители ушли в мир иной, и Дорофею достались ладный дом-пятистенок и хозяйство.

К тому моменту он был женатым. Парой себе выбрал Екатерину Корнилову из деревни Гречухино. Красивая лицом, статная, она была еще и трудолюбива, спокойна норовом. Не сразу получилось жениться-то. Три год ухаживал за Екатериной, а своего добился. Правда, пожить молодым вместе довелось недолго, полтора года. Разразилась Первая империалистическая, Дорофея забрили в солдаты.

На передовую он не попал, в боях не участвовал. Служил в Петрограде, в хозяйственном взводе императорского Семеновского пехотного полка. Городская жизнь Дорофею нравилась. Он возмечтал, было, по окончании воинской службы остаться в городе и перевезти сюда жену. Но произошли сначала одна, а затем другая, революции, и Петроград погрузился в голодную смуту. Переболев тифом, Дорофей был комиссован и поехал в свое Загорье.

За время отсутствия хозяина подворье захирело, и Дорофей занялся мирскими трудами с медвежьей силой. В страдную пору крутился в поле с раннего утра до темноты. Общинной земли у него было два гектара. Расположенная на неудобьях, она требовала постоянного ухода.

Дорофей с осени вносил навоз с личного двора, где были пара высокудойных коров, овцы, лошадь и бык, пахал зябь, весной сеял рожь. Зимой же мастерил сани, телеги, самопрялки, шинковки, корзинки – руки у Дорофея по столярной части были золотые. И, странное дело, вокруг разруха, голод, а Гавриловым – все нипочем. Себе на прокорм хлеба хватает и на продажу остается.

Пошли у Дорофея с Екатериной дети. Сначала, в 21-м, родился Василий, двумя годами позже – Зинаида. Еще одна девочка, названная Глафирой, не прожила и двух месяцев, скончавшись от дифтерии.

Василия Дорофей выделял: как никак, наследник А потому, накопив в нэповское послабление деньжат, построил новую избу с расчетом: одна половина – для них с Екатериной, другая – для сына, как женится.

Но не зря сказано: человек предполагает, а Бог располагает. Сначала осуществиться планам Дорофея Гаврилова помешала продразверстка, затем коллективизация. И, если первую Дорофей худо-бедно перенес, как временную неизбежность, то против второй взбунтовался всей своей натурой.

Ну как можно было смириться с тем, что на первый план выходила голытьба, а ловкие, жадные до работы мужики – такие, как он, становились под ее начало, насильственно лишались нажитого кровным трудом. Вот Якова, племянничка, взять. Семейство его, звонаревское, от урожая до урожая не дотягивало, а, нате вам, – председатель колхоза.

– Нашли, каво. Лучшей ба Прокопа выбрали, – не скрывал он прилюдно своих мыслей.

Яков позвал его в канцелярию, пытался взять уговором, но не вышло.

– Это што получатца? Один пашить, другой – пляшить. А как платить – наравне! Не-е, я на такой социялизм ни согласный! – выдвигал свои резоны дядюшка.

– А кто не согласный, к тому – особое требование! – ударил кулаком по столу Яков.

Рассчитывал Дорофей Дорофеевич, что пронесет, обойдется. Покуражатся правленцы и успокоятся, отстанут. Тем более что и Яков не враг, а родная кровь.

Но вскоре после того разговора на глазах у безропотно согласившегося на вступление в колхоз деревенского люда, Яков Звонарев и члены правления вывели с гавриловского двора корову и вороного жеребца Орлика – впредь им надлежало находиться на общем двору.

Лютая ненависть опалила Гаврилову сердце.

– Усе отбяри! Тока оставь мине матыгу и тапор, я жить буду и дабро наживу! А вы, комунесты, все профукаити! – яростно брызгал слюной Дорофей Дорофеевич.

– Што тако гародишь?! Пиристань! – вцепилась в мужа Екатерина Никифоровна.

– И периставать неча?! Вот яны, проклятущии, у мине где! – чирканул он по горлу. – Усю жись мою споганили, отравили!

– Шило вострое у яво в занницы, Яков. Как закололо, так и отпустить, – словно бы оправдывала мужа Екатерина Никифоровна.

– Учти! Будешь идти против советской власти, партия этого не потерпит, – пригрозил дядюшке племянник.

Какой дальнейший разговор был меж ними, и был ли, но на следующий день Дорофей Дорофеевич и Екатерина Никифоровна записались в колхоз и стали выходить на общие работы.

Потом Яков сжалился над дядюшкой, поставив его заведовать складом. Дядюшка дело вел справно, по итогам уборочной, наряду с лучшими колхозниками, был награжден Почетной грамотой. А когда поздней осенью загорелось колхозное гумно, первым прибежал с ведром его тушить.

Став же директором промкомбината, Звонарев помог дядюшкиной дочери Зинаиде. После окончания семи классов она трудились некоторое время в колхозе, а, когда достигла совершеннолетия, Звонарев выхлопотал для нее паспорт и попросил, чтобы ее взяли приемщицей вторсырья в заготконтору. Затем посодействовал в направлении сестры на курсы бухгалтеров в Калинин.

Казалось, былая злость укротилсь в Дорофее Дорофеевиче, но это было не так: она дожидалась своего часа, и вот, этот час близок.

Дорофей Дорофеевич вышел на улицу, чтобы решить, где сподручней изобразить то, что задумал. Не заметил подошедшего со спины председателя.

– Прихворнул? – участливо спросил Прокоп Сидорович.

– Жжеть в грудях вторый ден. Шаг исделыю и сажуся, обомлевши.

– Хочешь, свезу в Бубенцово, к Рапопорту?

– Погажу покамист.

– От Василия есть что?

– Ничаво.

– И от Фрола с Колькой ничего.

– Слышь, а ежели немиц нагрянить, то што?

– А что?

– Комунестов, толкують, за холку возьмуть.

– Не ты ль фрицам в пособники собрался? – прищурил глаза Прокоп Сидорович. – Думаешь, кулацкую свою жизнь вернуть?

– Так зимля, яна слыхом полнитца.

– А ты поменьше слушай непотребное.

Спокойствие нарушилась движением колонны с красноармейцами. Один из командиров, заметив Дорофея Дорофеевича, попросил:

– Батя, кваску не найдется?

– Вона там ваш квасок, – Дорофей Дорофеевич указал на колодец.

Военные спешились, стали доставать «журавлем» воду. Екатерина, с ковшом кваса, пошла к ним. Вернувшись, укорила мужа:

– Можить, Вася наш так жи. А ты им квасу пыжалел.

Жена отправилась в поле – бабы дожинали рожь на неудобицах за Сенькиными Луговьями, а Дорофей Дорофеевич еще раз оценил место, на котором, в случае прихода немцев, решил нарисовать фашистский знак.

Затем, пойдя в избу, стал думать, чем бы еще отметить крушение советской власти, и надумал. Отыскав чистую школьную тетрадку, вырвал из нее листок и, послюнявив химический карандаш, начал составлять список известных ему коммунистов и активистов.

Среди двадцати двух Яков Звонарев значился четвертым после первого секретаря райкома партии Вострышева, второго секретаря Почкалина и предрика Бузмакова. На пятое место Дорофей Дорофеевич определил председателя колхоза Прокопа Копейкина, на четвертое – бригадира Федорв Иванова. Дальше шли мать и дочь Челышевские и Фрол Звонарев.

Немного подумав, Дорофей Дорофеевич добавил в список Копейкина-старшего.

Хлопнула калитка – пришла из Верходвинья Зинаида.

Дорофей Дорофеевич сложил листок со списком вчетверо, сунул его за оаму с фотографиями.

Зинаида вошла в переднюю и, глядя на отца, расхохоталась.

– Та чаво, ятит твою кормысло?! – вспыхнул он.

– А того, что губы у тебя синие.

Смыв на кухне следы от химического карандаша, Дорофей Дорофеевич спросил:

– Как тама, у Верхадвиньи?

– Немцев поубивали, что с самолета сбросили.

– Враки. Немцы – не дураки.

– И нашего одного тоже убило. Жалко, – всхлипнула Зинаида.

– Яны, Зинуля, нас ни жалеють. И никагды ни жалели.

Посмотрев на отца с осуждением, Зинаида стала собирать ужин. На кухне они с возвратившейся матерью о чем-то долго и возбужденно беседовали.

А Дорофей Дорофеевич размышлял: «Скорея ба скинуть коммунецку влась. Немиц, он жить умеить. И нас научить, как надыбно по разуму делыть. А дети – яны, как увидють нову жись, перименятца».

С улицы крикнули:

– Дорофей, иди хлеб получать!

– Иду-у.

У амбара густо толпился народ. Трофим Федотович Рыженков, согласно решению правления, выдавал ржаное зерно. Дорофей Дорофеевич радовался: «Знать, правда, немцы ни седни-завтра объявитца».

Перевозив на тележке зерно во двор, он ворвался в избу с торжествующим возгласом:

– Амба им!

Екатерина Никифоровна застыла у печи:

– Каму амба?

– А комунестам! Кончилыся ихние правленье! Думыл, не дождуся, а все ж таки дождалси.  Дождалси-и.

– Угамони демонов, Дорофей. Неужто худо при коммунистах жилоси? Ни голодовали, деток вырассили.

– У-ух, ненавижу-у! – потряс воздух сжатыми в кулаки руками Дорофей Дорофеевич. – Пропади они пропадом с ихним комунезмом! А от при нимцах, как люди, заживем!

– Ой ли? – горестно сложила на груди Екатерина Никифоровна.

– Вот тебе и «ой»! Если хошь знать, это я гумно спалил! Помнишь, в тридцать четвертом! Ровно на Казанскую! Я это! Я! Я-а!

– А я знала, – покачала головой Екатерина Никифоровна. – Штаны твои киросином шипко воняли. Три раза стирала со щолоком, а дух усе держалси. Думыла, как ба люди ни вызнали. Молчала, деток жалеючи. А топеря ни смолчу! Ни смолч-у, слыши-ишь?!

– Ты чаво взбясилыся?

– А таво! – она выхватила из-за пазухи листок со списком, над которым только что корпел Дорофей Дорофеевич.

– Дай сюды!

– Не-е! Пускай народ часной ведаить, с каким волчиной мучилыся! Каки страданея примала.

Дорофей Дорофеевич по-поросячьи, взвизгнул, бросился к жене и… остановился, обжегшись о ее взгляд.

Екатерина уронила скомканный листок на пол и, бледнея сохранившим русскую красоту лицом, сказала:

– Повешуся, ежели сделаишь.

И по тому, с какой непоколебимостью она это сказала, Дорофею Дорофеевичу стало ясно: так она и сделает.

Подняв листок, он изорвал его дрожащими пальцами на малюсенькие кусочки, бросил их в утробу печи и, открыв вверху задвижку трубы, подпалил. Огонь в секунду проглотил свидетельство несостоявшегося предательства.

Желая отвлечься от дурных мыслей, Дорофей Дорофеевич отправился в предбанник, где было замочено в кадушке гонотье, нарубленное по весне из елового кругляка. Достав его, стал настрагивать тонкие слои для изготовления сенной корзины.

Но тут перед глазами встало страдальческое лицо жены, и чувство вины перед нею объяло Дорофея Дорофеевича. Он прекратил работу, три раза подряд стукнул себя кулаком в грудь, при каждом разе с чувством повторяя: «Бес изыди». Вроде полегчало.

День клонился к закату, в предбаннике потемнело. Услышав бабий говор во дворе, Дорофей Дорофеевич вышел наружу, щурясь от висящего на кромке леса солнца.

Екатерина у калитки беседовала с Феклой.

– Здорово, Феклуша, – бросил Дорофей Дорофеевич.

– Здорово, Дорофей.

– Нянять мине, сястрица. Сильно нянять.

– Раз нянять, на баку ляжи. Я вона, вчирась так увячилыся, так увячилыся, што курчушком сунылася. Ванька карову даил.

– Нихто миня не жалеить, – пожаловался Дорофей Дорофеевич. – Нихтошыньки.

– Распенялси. Зато ты усех жалеишь, – подкузьмила его сестра.

– Иди, Дорофей, не встревай, – отмахнулась от него, как от назойливой мухи, жена.

«Охолонилыся», – с радостью подумал Дорофей Дорофеевич.

19.

Невыспавшийся и злой, полковник Кузнецов продолжал метаться в полосе отступления 22-й армии, пытаясь организовать сопротивление врагу. Вместе с ним следовала группа бойцов из 83-го погранотряда под командованием лейтенанта Гирмана и старшего политрука Романова. В случае необходимости, Кузнецов использовал группу по своему усмотрению.

Под Озерцами Гирман, по приказу Кузнецова, передал командование группой Романову и, сформировав роту, совместно с ротой связи, организовал контратаку. Их поддержали части 214-й стрелковой дивизии.

Противник отступил, потеряв до двух батальонов пехоты и восемь танков. Приняв на себя охрану и оборону штаба 48-й танковой дивизии, группа продолжила розыск штабов других дивизий и задержание отступающих.

Перед Кузнецовым стояли двое задержанных пограничниками изнуренных людей. У одного была перевязана ладонь, у другого перетянут окровавленной тряпкой лоб.

– Кто такие? – спросил Кузнецов.

– Товарищ полковник, сто восемьдесят шестая стрелковая дивизия, заместитель командира роты лейтенант Канищев, – представился раненый в голову.

– Товарищ полковник, командир взвода младший лейтенант Букин, – отрапортовал его товарищ.

– Документы при себе?

Канищев вскинул руку к козырьку фуражки:

– Так точно!

– Гирман, проверьте у них документы!

– Все в порядке, – сказал Гирман, возвращая офицерам удостоверения.

– Личное оружие?

– Имеется, – Канищев достал из-под ремня ТТ.

– А ваше оружие, Букин?

Младший лейтенант похлопал по кобуре.

– И где ваша рота, Канищев?

– От роты осталось восемь бойцов, они со мной.

– Остальные где? Дивизия ваша где?!

Офицеры молчали, склонив головы.

– Их бы в медсанбат, товарищ полковник, – сказал Гирман.

– Под трибунал их, а не в медсанбат!

Канищев усмехнулся:

– Это проще всего.

– Так… Сам напрашивается! Гирман, направьте их в особый отдел армии. И – под конвоем!

Гирман замялся:

– Товарищ полковник, я не знаю, где сейчас особый отдел армии.

– А, черт с ними! – смягчился Кузнецов. – Отправьте на сборный пункт!

186-ю дивизию удалось обнаружить на марше в северо-западном направлении от Торопца.

– Генерал Бирюков здесь? – спросил Кузнецов у младшего командира.

– Так точно.

– Остановить движение!

Николай Иванович Бирюков находился в конце колонны, он был ранен и лежал на повозке.

– Здравия желаю, товарищ генерал – сказал Кузнецов. – Я – спецпредставитель штаба Западного фронта.

Из рассказа Бирюкова следовало: после того, как 25 августа немцы овладели Великими Луками, командир корпуса поставил задачу пробиваться на север. Прикрытие возлагалось на 174-ю стрелковую дивизию.

В семи километрах к юго-востоку от Великих Лук подразделения развернулись в цепь. Вместе с мотоциклетным полком 48-й танковой дивизии и разрозненными группами других войск набралось до пяти тысяч человек. Неожиданно небо осветилось заревом, это немцы подожгли лес. До противника оставалось около трехсот метров, когда по дивизии был открыт артиллерийский огонь. Бирюков дал команду на атаку. Цепь бросилась вперед и, в рукопашном бою, преодолела вражескую траншею.

К исходу 27 августа дивизия сосредоточилась в пятидесяти километрах северо-восточнее Великих Лук. В пробитую брешь вышли части соседней 174-й дивизии, а также действовавшие самостоятельно 290-й и 298-й полки. Противник продолжал наступление, преследуя наши части,

28 августа в районе Скворцова завязался бой, в котором и был ранен Бирюков…

– Поскольку положение стало угрожающим, я, чтобы избежать нового окружения, дал команду на отход, – сказал Бирюков.

– Каково наличие личного состава? – спросил Кузнецов.

– До двух тысяч человек.

– По-моему, здесь и трехсот не наберется.

Бирюков поднял правую руку кверху:

– А это слышите?

Откуда-то с левой стороны доносилась ожесточенная стрельба.

– Башкирцы мои сражаются…

– Что-либо о судьбе Ершакова, Самохина, Карманова, Силкина вам известно?

– Командующий с управлением армии километрах в десяти от нас.

Кузнецов холодно сказал:

– Ершаков уже не командарм. Новым командующим назначен генерал-майор Юшкевич.

– Не слышал.

– Теперь будете знать.

– Просьба у меня, полковник, – Бирюков приподнялся. – Ходатайствую о представлении к награде командира двести тридцать восьмого стрелкового полка Попенко Ивана Михайловича.

-Чем же он отличился?

– Прикрывал временный пункт управления армии в Ушицах. Надежно прикрывал.

– Отступающих не награждают, а карают, – с каменным лицом произнес Кузнецов. – Для вашего сведения: вчера арестован за трусость и неисполнение приказа комдив сорок восьмой танковой Яковлев.

– Это вы бросьте. Яковлев не трус.

– Товарищ генерал-майор, я был свидетелем его трусливого поведения и неисполнения приказа. Поэтому полностью отвечаю за свои слова.

– И я отвечаю… – Бирюков опустился на носилки…

Алексей Михайлович Кузнецов был хорошо подготовлен теоретически, но боевого опыта почти не имел. Меньше года воевал в Гражданскую, окончил экстерном Петроградские кавалерийские курсы, партшколу второй ступени, курсы усовершенствования начсостава, курсы «Выстрел», Военную Академию имени. Фрунзе, Академию Генштаба.

Еще неделю назад он был старшим помощником начальника оперативного отдела штаба Западного фронта, а теперь в его руках оказалась судьба целой армии, поскольку именно он, Кузнецов, отвечал за «выработку решения по нормализации положения». Может быть, кто-то другой на его месте действовал бы иначе, хуже или лучше, но было ясно, что в той очевидности, которая сложилась после прорыва немцев на обороняемом 22-й армией участке, без жесткости и решительности не обойтись. Этими качествами полковник Кузнецов обладал.

Николай Иванович Бирюков воевал в Гражданскую «от» и «до», окончил курсы  «Выстрел». С 1936 по 1939 год находился в Испании. В феврале 1939 года его направили в Башкирию для формирования стрелковой дивизии, он же ее и возглавил. В ноябре 1939-го стал комбригом, а спустя семь месяцев – генерал-майором…

Отдав приказ временно руководившему дивизией старшему батальонному комиссару Новинкину продолжить движение, Кузнецов отправился в сторону Хотилиц. Здесь встретил 214-ю стрелковую дивизию, которая несколько часов назад предприняла контратаку силами двух стрелковых рот в районе деревень Раменье, Шерехово и Митрошино. Попав под перекрестный огонь, роты залегли, но врага задержали на шесть часов.

Поскольку получивший тяжелое ранение комдив Розанов был отправлен в госпиталь, Кузнецов устным приказом возложил временное командование 214-й на себя, поставив задачу, как можно скорее выйти к Верходвинью. Ситуация осложнялась тем, что враг преследовал дивизию по пятам, видимо ставя целью ворваться на ее плечах в поселок.

Приехав в Мартисово, Кузнецов сообщил об этом Юшкевичу. Тот вызвал начальника штаба армии генерал-майора Пигаровича.

– Зубарев где?

– Только что был.

– Разыщите!

Отступающие продолжали прибывать в Верходвинье и его окрестности. Начали образовываться заново роты, батальоны. Исполняющим обязанности командира 186-й дивизии, доведенной с трехсот до 640 человек, был назначен, по рекомендации Кузнецова, подполковник Попенко. Вскоре его не станет. Иван Михайлович погибнет 4 сентября, когда его 238-й стрелковый полк будут атаковать высоту «Огурец» и потеряет до половины личного состава.

Это случится через две недели. А пока дивизия продолжала расти численно за счет выходящих из окружения бойцов и командиров и обустраивалась на рубеже по левому берегу Западной Двины на фронте Верхняя Ольховка – Селино. Сюда же подтягивалась 179-я стрелковая дивизия полковника Гвоздева. Левым флангом, на северо-запад от нее, должна была расположиться 214-я стрелковая дивизия. На окраине поселка закреплялась прибывающая 133-я стрелковая дивизия полковника Василия Ивановича Швецова.

20.

За время пешего марша Фрол приглянулся старшине Белокопытову. По прибытии призывников в расположение учебного батальона 186-й стрелковой дивизии это сыграло свою роль. Трое загорьевских парней казались в списке белокопытовского взвода.

Уроженец воронежской деревни, бывший кузнец Иван Демьянович  Белокопытов приобрел боевой опыт на Халхин-Голе, командуя отделением в стреловой роте. Звание старшины получил за полгода до войны, находясь уже  в учебном батальоне.

Батальон располагался в сосновом лесу. Здесь стояли в два ряда около полусотни армейских палаток, а также несколько полевых кухонь. Были оборудованы стрельбище, плац, полоса препятствий и два деревянных, покрытых брезентом шатра – под одним обучающиеся принимали пищу, под вторым слушали лекции командиров и политработников и смотрели кинофильмы.

Будущие бойцы изучали Боевой устав, осваивали стрелковое оружие – винтовку Мосина и пулеметы Дегтярева и Шпагина, один раз бросали гранату-лимонку.

Принятие присяги совпало с разговорами о скором наступлении 22-й армии, но 24 августа немцы прорвали нашу оборону. Причем основное острие удара пришлось на 186-ю дивизию, удара настолько сильного и внезапного, что подразделения, в том числе часть учебного батальона, не успевшая распределиться по полкам, оказались в течение трех суток в полусотне километров от Великих Лук. И все же, отступая под напором немецких танков и пехоты, неся большие потери, дивизия сопротивлялась.

…Сминая сапогами траву, немцы приближались к позициям взвода Белокопытова. Шли уверенно, нагло, словно бы зная, что перед ними люди, не нюхавшие пороха и даже не успевшие получить оружие. На взвод приходилось четыре винтовки и один автомат у Белокопытова.

До позиций оставалось не больше сотни метров, когда наступающие, повинуясь команде, ускорили шаг. На ремнях у них в такт движению болтались гофрированные зеленые коробки противогазов. Под ремнями были гранаты с длинными деревянными ручками.

Подборонский испуганно втянул голову в плечи:

– Постреляют нас, как пить дать.

– Не трусь, Коляха, – сказал лежащий рядом Фрол.

Белокопытов сжатым голосом приказал:

– Подпустить для рукопашной!

Вот уже до немцев не более двух десятков метров.

Белокопытов приподнялся на полтуловища.

– За мно-ой! Впере-ед!!

С этими словами, распрямившись в рост, он выскочил из окопа и полоснул очередью по офицеру.

– Впере-ед! Ура-а-а!

Какая-то могучая сила выбросила Фрола на бруствер.

– Ура-а-а!!

– Лупи-и их, братцы-ы!!

Кто-то рядом, справа, завопил:

– Ай-о-о-о!!

Другой боец, прямо перед Фролом, упал ничком.

Две стороны сошлись в остервенелой схватке. Вскрики, стоны, хруст костей.

Наметив тощего, со злобным выражением лица немца, Фрол, как кошка, напрыгнул на него сбоку. Схватил одной рукой за кадыкастую, с вздувшейся веной шею и, заваливая врага на землю, второй рукой стал вырывать автомат. Немец автомат не отпускал, вывернулся, но Фрол успел ударить его кулаком по лицу.

Подобрав автомат, прошил очередью лежавшего на земле врага, догнал еще одного, нажал на спусковой крючок, но выстрелов не последовало. И тогда Фрол перехватил автомат за ствол и ударил им немца по голове. Тот упал, каска отлетела в сторону, обнажив слипшиеся от пота светлые волосы. Не останавливаясь, Фрол побежал вместе со всеми преследовать противника, отгоняя страх все тем криком:

– Ура-а-а! Ура-а-а!

Русский напор оказался сокрушительным для врага. В считанные минуты он был растоптан и рассеян. Впереди мелькали спины убегавших. Наши, повинуясь команде Белокопытова, остановились, вернулись в окопы.

Отдышались, перекурили, стали считать потери. Полегли четверо. Несколько бойцов были легко ранены.

– Ну ты, и разъярился, – сказал Фролу Василий.

– И ты не сплоховал.

– А я сначалу растерялси. Сердце билося аж жуть. А потом, на вас глядючи, побеяал, – кротко промолвил Подборонский.

– Что-то не шибко ты бежал, – окинул земляка подозрительным взглядом Фрол.

Утром взвод был поднят криком часового. Схватившись за «шмайсер», Фрол выглянул из окопа. В угасающем тумане приближались немцы.

– Взво-од! Приготовиться к отражению атаки! – приказал Белокопытова.

Немцы расползались, обкладывая с флангов занятую взводом оборону.

– Все, мы пропали, – обреченным голосом промямлил Подборонский.

– Гаврилов, Лыткин, прикройте правый фланг! А Звонарев – левый! – прокричал старшина. – Взво-од!..

Неожиданно со стороны леса раздался звук. То ли птица заголосила, то ли зверь вскричал

Нет, не птица, и не зверь. Музыкант на трубе выводил мелодию, которую Фрол слышал в музыкальных передачах Всесоюзного радио.

– Тара-тара, тара-тат-то… Тара-тара, тара-тат-то…

Бодрая музыка соответствовала темпу, в котором двигались немцы.

– Тара-тара, тара-тат-то… Тара-тара, тара-тат-то…

Наступавшие, замедлив шаг, стали крутить головами. Музыка явно отвлекала, раздражала немцев.

Офицер прикрикнул на солдат, и в это время со стороны леса хлестко, с ровным интервалом стала бить винтовка. Несколько фрицев упали. К винтовке присоединился пулемет.

Белокопытов подал команду:

– По врагу нашей социалистической Родины огонь!

Под усилившимся огнем немцы опрометью побежали назад, потеряв нескольких человек.

Тут же выяснилось, кто пришел взводу на помощь. Это были два бойца 186-й дивизии – рядовой Петр Челомбитько и сержант, музыкант дивизионного оркестра Александр Четвериков.

– А ты – меткий парень, – похвалил рядового Белокопытов.

– Як жа, ворошыловськый стрилок.

– И много фрицев настрелял?

– З дэсяток будэ, товарыш старшына.

– А я пулемет лишь вчера в руки взял, – объяснил Четвериков. – Подобрал в окопе.

Красноармейцы собрались на кромке картофельного поля, расселись на валунах. Старшина Белокопытов раздал оружие тем, кто не успел добыть его в первом бою, разделил по-братски продовольствие и приказал строиться.

Встали у поля в неровный ряд.

Медленно пройдясь вдоль строя, старшина остановился возле Фрола, заметив кровь на рукаве его гимнастерки, и сказал:

– Дуй в медсанбат!

Медсанбат был уже на колесах, но рану Фролу Звонареву обработали.

За время его отсутствия во взводе похоронили погибших. Бойцы взялись заново оборудовать позиции. Но прибыл на мотоцикле капитан Яцовскис из особого отдела 179-й дивизии и передал приказ комдива полковника Гвоздева двигаться в сторону Назимова.

– Сто семьдесят девятая нам не указ. Мы выполняем приказ комдива сто восемьдесят шестой Биоюкова, прикрываем ее отход, – ответил Белокопытов.

– Где этот ваш Бирюков? Там, – капитан указал кивком головы на запад, – наших войск не осталось.

Едва особист успел отъехать, как на позиции взвода стали одна за другой падать мины. Немцы снова организовали атаку, в этот раз более крупными силами.

Взвод дрогнул, несколько человек вразнобой побежали к мелколесью, за которым начинался смешанный лес.

– Сто-й! Наза-ад! – заорал Белокопытов.

Звонарев, Четвериков и Челомбитько из-за камней открыли огонь по наступающим немцам. Рядом с ними залегли еще несколько бойцов.

Из-за численного превосходства врага положение обороняющихся выглядело неутешительным. Поняв это, Белокопытов крикнул:

– Отхо-оди-им!

Немцы открыли стрельбу с опозданием, когда бежавшим оставалось до леса не больше двух десятков метров, однако успели сразить отставшего Белокопытова.

Фрол ползком вернулся, приложил голову к груди старшины – тот не дышал. Забрав его ППШа, Фрол пополз обратно к лесу.

Немцы его заметили, ударили пулеметными очередями, но он смог спрятаться за деревьями. По большаку ползли немецкие бронемашины и танки. Колонна скрылась за перелеском, но следом показалась другая – автомашины с пехотой.

– Ребята-а! – беспокойно оглядевшись, позвал Фрол.

Невесть откуда, появился Четвериков:

– Побереги голосовые связки.

– А остальные где? – спросил Фрол. – Землячки мои?

– Не они ли? – показал в сторону большака Четвериков.

К остановившейся колонне приближались, с поднятыми руками трое красноармейцев. Одним из них был Николай Подборонский.

– От суки! – Фрол вскинул ППШа.

Четвериков сказал:

– Не гоношись. Из автомата не достать.

Дождались, пока немецкая колонна уйдет.

Четвериков кивнул в сторону оставленных взводом позиций:

– У меня подружка там.

– Какая подружка?

– Я, дорогой товарищ, на гражданке в ДК играл, в Уфе. Оттуда у меня и подружка.

Где ползком, где перебежками, сержант добрался до нужного места и, вернувшись с трубой, засунул ее в вещмешок.

Две ближайшие по направлению к Верходвинью деревни Фрол и Четвериков обошли, так как в них уже находились немцы.

Недалеко от третьей,  дворов в сорок-пятьдесят, увидели две «сорокопяткики», а в самой деревне – военных в зеленых фуражках, среди которых Фрол узнал старшего лейтенанта Брехова. Он стоял возле дымящейся полевой кухни, где шла раздача пищи, и разговаривал с бойцами.

Заметив чужаков, старший лейтенант крикнул:

– Эти двое ко мне!

Четвериков и Звонарев подчинились.

Пристально взглянув на Фрола, Брехов сказал:

– С тобой мы кажется, где-то встречались.

– Если б не вы, не сносить нам головы.

– Тут вам, товарищ рядовой, не колхоз. Отвечать следует по форме: «Так точно, товарищ старший лейтенант!»

– Так точно встречались, товарищ старший лейтенант!

– Молодцы, что вышли с оружием.

– Взяли в бою.

– Если бы все так… Сейчас вас покормят, потом приведете себя в порядок, а дальше – ждите приказа.

Утолив голод перловой кашей с тушенкой, Александр и Фрол выкупались в речке, побрились и направились к крыльцу сельсовета. Здесь сгруппировались вышедшие из окружения.

Под табачный дымок тек разговор:

– Эсвэтэ – вещь толковая, но капризная.

– «Мосинка» – другое дело. Речку пиряплыл, а вона – хоть бы што.

– Зато дальность у нее меньше, чем у эсвэтэ.

– По мне, браток, нету лучше пэпэша. Особливо в ближним бою.

– Что в ближнем, что в дальнем, погибель у нас одна.

– Как Бох на душу положить, так тому и быть.

– Погибать, Федя, надо с умом, без глупого поспешания.

– Причем здесь ум, если пуля – дура?

– Да уж, пуля завсигда виноватого найдеть. На то она и пуля.

– Мужики, давайте лучше про баб!

– Кому скоромина, а коту – масленица.

Бойцы дружно рассмеялись…

В небе загудело. На низкой высоте летели четким строем вражеские бомбардировщики.

– «Костыли» поганые!

– Почему – «костыли»?

– У них шасси не убираются. Оттого и «костыли».

– Сдается, у немца оружье посильней нашива будить.

– Да и мы горох не под печкой сеем. Еще топнем ногой, дадим фрицам дрозда.

Самолеты исчезли из виду. Достав из вещмешка трубу, Четвериков сначала тихо, потом громче, сильней заиграл ту музыку, которой привел в смятение наступавших немцев.

Бойцы прекратили разговор.

Музыка плыла по деревне, на ее звуки начали подходить пограничники и деревенские жители.

– А теперь зажигательный фокстрот «Рио-рита»! – объявил Четвериков.

Один из бойцов пригласил танцевать девушку. Его примеру последовал второй…

Фрол натолкнулся на улыбчивый взгляд со стороны.

– Меня зовут Варя, а тебя? – заговорила она, когда Фрол увлек ее в центр круга.

– А меня – Фрол.

– Хорошо танцуешь.

– Ты не хуже.

– Я люблю танцевать, – Варя прижалась к Фролу упругим телом. – У тебя девушка, наверное, есть.

– Есть.

– Красивая?

– Как ты.

– А я разве красивая?

Музыка оборвалась, но ненадолго. Войдя в раж, Четвериков провозгласил:

– «Маша-Марфуша!»

Играл он виртуозно. Видимо, так же играл перед войной на танцплощадке в своей Уфе.

Фрол снова пригласил Варю на танец. Но в этот момент Брехов крикнул с крыльца:

– Всем на построение!

Построиться не успели. За Бреховым прибежал младший лейтенант:

– Товарищ старший лейтенант, вас к подполковнику Зубареву!

Брехов ушел, а младший лейтенант спросил у Фрола:

– Ты-то как здесь?

Глаза Фрола радостно вспыхнули: он узнал дальнего родственника Федора Морозова, родители которого жили в деревне Цветки, в десяти километрах от Загорья. За три года до войны, окончив среднюю школу в Верходвинье, Федор уехал учиться в Ленинград.

Спустя мгновение земляки тискали друг друга в объятьях.

– Ты в какой части? – спросил Фрол.

– Командир взвода железнодорожного полка энкэвэдэ…

Два десятка бойцов, среди которых оказались Фрол и Четвериков, под командой лейтенанта Канищева отправились в расположение 186-й дивизии. Маршрут проходил недалеко от Загорья, и Фролу захотелось, хотя бы на мгновение, отлучиться домой – увидеть маму, братишку Ваню. Он даже решил попросить об этом лейтенанта, но что-то подсказало: «Не надо».

Пройдя Бокачево, бойцы свернули направо, пересекли еще одну дорогу и вскоре оказались возле Ерохина.

Лейтенант отправил посыльного в деревню, тот разузнал место брода через Западную Двину.

Едва приблизились к реке. Канищев поднял руку. На другом берегу оказались немцы. Двинулись, по совету Фрола, левее, где было мелкое место под названием Каменица. Однако когда дошли почти до середины реки, с противоположного берега ударил пулемет, сразив одного бойца.

Бросившись в прибрежные кусты, Фрол залег рядом рядом с Канищевым. Вражеский пулемет замолчал.

– Рус! Ходы суда!

Канищев выдал очередь на голос. Вновь забил пулемет. Срезанная пулями ветка упала Фролу на голову.

– Ру-ус Ива-ан, ходы суда! Будим шна-апс тринкен!

– От падлы! – выругался Канищев и приакзал отойти в лес. Троих не досчитались, в том числе сержанта Четверикова.

Фрол огляделся:

– Где трубач, ребята?

– Там трубач наш остался, – кивнул в сторону реки Канищев.

– Такая вот «Рио-Рита» получилась, – мрачно произнес кто-то из бойцов.

Стали искать переход через реку еще левее, ближе к Верходвинью. Везде было глубоко. На счастье, обнаружилась старая плоскодонка. На ней, поочередно, переправились.

Пришлось пройти не меньше десятка километров, прежде чем раздался окрик:

– Стой, кто идет?!

Группа вышла в расположение 179-й стрелковой дивизии. После недолгой беседы с Канищевым в особом отделе капитан Яцовскис сказал:

– Сто восемьдесят шестая – наш сосед. Вам покажут, где это.

21.

Дороги к Торопцу со стороны Великих Лук и Куньи были перекрыты заставами. Задержанные бойцы и командиры направлялись в распоряжение полковника Дэви. Многие, заметив пограничников, обходили их на расстоянии. Николай Сергеевич видел это в бинокль с чердака здания, где располагался штаб обороны города.

Сбежав по скрипучей лестнице вниз, полковник приказал Ефимову:

– Возьми автомат, от меня – ни на шаг!

Поехали на ближнюю заставу. Лейтенант Елин доложил:

– За сутки задержано семнадцать человек.

– Не густо. Каковы предложения?

Елин задумался:

– Будь полевая кухня, дело пошло бы ловчее.

– Идея интересная, – сказал Дэви. – Значит, так… Боря, давай в город, к Тимченко. Пусть пришлет кухню.

Вскоре, сопровождаемая «эмкой» Ефимова, прикатила полуторка с кухней. Установили ее на пригорок, чтобы была хорошо видна. Изможденные мытарствами люди заворачивали на запах еды. Скоро набралось до полусотни бойцов. Елин разбил их на два взвода и отправил на оборонительные позиции.

К полудню продукты для приготовления пищи закончились, и Дэви отрядил сержанта Ефимова за интендантом:

– Перетрясите склады!

– Грабеж получатся, – замялся интендант.

– Выполняй!

За двое суток удалось довести численность гарнизона до четырехсот человек.

Движение воинских эшелонов в сторону Великих Лук оживилось, интенсивнее стали вылеты авиации с верходвиньевских аэродромов. 21 августа полковник узнал о скором наступлении 22-й армии, но неожиданно события обрели драматический характер. Немцы, вторично взяв Великие Луки, приступили к окружению наших войск.

Из оперативной сводки №128 к 20.00. 29.8.41. Штаб Западного фронта:

«Первое. На правом крыле фронта в течение 29.8 вышедшие из окружения части 22 армии ведут ожесточенные бои на тыловом оборонительном рубеже Подолина, Нишевицы, Федькова, Торопец, Шатры, Нов. Деревня с танками и мотопехотой противника.

В центре войска продолжают наступление, уничтожая упорно обороняющиеся опорные пункты пр-ка.

На левом крыле фронта войска, производя перегруппировку, закрепляются на достигнутых рубежах.

Второе. 22 армия, продолжая приводить себя в порядок, занимая оборону на рубеже Подолина, Нишевицы, оз. Заликовское, Нов. Деревня, частью сил на отдельных участках ведет ожесточенные бои с танками и мотопехотой пр-ка.

Основные усилия пр-ка направлены на Торопец и сев.-вост. Торопец.

Авиацией установлено в 11.40 29.8 движение колонны танков и автомашин пр-ка головой у Назимово, хвост – ст. Кунья.

В 13.00 движение колонны до 300 автомашин, прикрытых истребителями, голова – Селище, хвост оз. Кодосно.

Оставшиеся на промежуточном рубеже части 48 тд и 214 сд ведут упорный бой с пр-ком на фронте Подроща, Манькова.

Рубеж Подолина, Якшино обороняется частями 709, 199 ап, 174, 186 сд и 38 мсб. Сведений о положении на участке не получено.

Рубеж Якшино, оз. Заликовское обороняется частями 126 сд.

В 10.00 29.8 в направлении Якшино и Фадькова прорвалась группа танков и мотопехоты пр-ка. Дальнейшее продвижение танков пр-ка преграждено минным полем. Меры по ликвидации прорыва приняты.

С 12.00 части 186 и 126 сд совместно с отрядом народного ополчения г. Торопец ведут упорный бой с пр-ком на северо-вост., сев. и зап. окраинах города. В центре города идет уличный бой с автоматчиками.

Рубеж Шатры, Нов. Деревня обороняется частями 186 сд с двумя ап.

Сводный отряд Антосенко к 12.00 занял оборону на рубеже Ольховка, Сидорово, Митьково.

В 17.00 отряд Антосенко вел упорный бой с мотопехотой пр-ка, пытавшейся обойти Ольховка с юга.

Контратаками отряда атаки пр-ка отбиты и фронт удерживается.

Отряд курсантов 29 А успешно удерживает ст. Жижица.

Сведений о боевых действиях остальных частей не поступало».

Со сдачей Торопца вышло так. Около восьми утра 29 августа перед укрепрайоном появилась немецкая пехота. Два наших станковых пулемета прижали ее к земле и заставили отступить. Однако ко рву выползли шесть  танков. Встав в ряд, они начали стрелять по нашим позициям. Один из снарядов разорвался у стен штаба, в котором находился Дэви.

Не выдержав обстрела, красноармейцы покидали окопы.  Дэви, схватив автомат, попытался их остановить, но не смог. В считанные минуты позиции оказались пустыми. Лишь на правом фланге пулеметчик посылал в сторону врага экономные очереди.

– Товарищ полковник, пехота справа! – закричал Ефимов.

Пулеметчик, молодой парень, обернулся, видимо, подумав, что кричат ему. Привстал, махнул рукой: мол, уходите скорее. Рядом с ним разорвался снаряд, и, после того, как осела поднятая взрывом земля, там уже никого не было видно. Однако не прошло и минуты, как пулемет вновь заработал. И тогда сразу несколько снарядов разорвались возле него, после чего пулемет больше не стрелял.

До немецкой пехоты, которая не преследовала отступавших русских, было метров триста. Дэви приказал Ефимову:

– Садись в машину, жми на большак!

Ефимов направил «эмку» в проулок между домом и деревьями и оказался на проселке, пролегшем вдоль капустного поля. Спустился по проселку в низину, одолел на первой передаче  ручей и выехал на большак, по которому отступали наши бойцы.

Подбежал капитан-артиллерист:

– Боец, вы чей?

– Ординарец начальника укрепрайона сержант Ефимов.

– Где ваш командир?

– Да вот, жду его.

Сопровождаемый старшим лейтенантом Новожиловым, которого Ефимов знал по Шауляю, показался успевший захватить в штабе документы Дэви.

– Товарищ полковник, у нас два тяжелораненых офицера, а транспорт для доставки отсутствует, – доложил капитан.

– Забирайте нашу полуторку! А ты, Боря, загони свою подальше.

Только Ефимов стал разворачивать «эмку», как грянул оглушительный взрыв. «Эмку» подбросило. Переднее правое колесо оторвалось и улетело.

Дэви и Новожилов вытащив Ефимова из кабины, положили его возле большака на траву.

– Ну как ты? – спросил Дэви.

– Терпимо, товарищ полковник.

– Сейчас посовещаемся, и я вернусь.

Проехала повозка, нагруженная буханками хлеба. На передке сидел пожилой ездовой. Раздался взрыв, и повозка взлетела на воздух. Ездового разорвало на части. Лошади с перебитыми ногами сотрясались в конвульсиях.

Проходящие мимо солдаты, пристрелив лошадей, стали набивать хлебом вещевые мешки. Ефимов взял буханку, начал жадно есть.

Появилась полуторка. Капитан-артиллерист сидел в кабине.

Ефимов закричал:

– Ми-ины!!!

Полуторка остановилась.

– В районе Мартисова штаб двадцать второй армии. Будем двигаться туда, – сказал вернувшийся Дэви.

До конца дня 29 августа Торопец был полностью захвачен врагом, В штабе Западного фронта этого в тот день, по всей видимости, не узнали. Сообщение об оставлении нашими войсками Торопца в сводке Совинформбюро на другой день отсутствовало.

Утреннее сообщение 30 августа: «В течение ночи на 30 августа наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте». Вечернее сообщение 30 августа: «В течение 30 августа наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте. По уточненным данным, за 27 августа уничтожен не 41 немецкий самолет, как сообщалось ранее, а 66 самолетов. По неполным данным, за 28 августа в воздушных боях сбито 29 немецких самолетов. Наши потери – 10 самолетов».

(Продолжение следует)