65.

За неделю до того, как наши войска оставили Калинин, Анна Ивановна ходила в обком партии, чтобы узнать, нет ли известий о Верходвиньевском партизанском отряде.

Елена Моисеевна Муромцева извлекла из сейфа два помятых конверта:

– Это вам.

Анна Ивановна вскрыла конверты, с волнением стала читать первое письмо: «Дорогая моя жена Аня! Я по-прежнему нахожусь в тылу врага для выполнения задач, поставленных товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным в его речи от 3 июля с.г. по разгрому немецко-фашистских захватчиков…»  Далее муж сообщал, что сильно скучает по ней и Маше и что со здоровьем у него благополучно.

Второе письмо было совсем короткое: «Дорогая Анюта, пишу тебе на ходу. Люди, которые должны передать тебе эту мою весточку, меня торопят. У меня все хорошо. Наши матери живы».

– Положение вокруг Калинина усложняется, – сказала Муромцева. – Семьи ответственных работников покидают город. Аппарат обкома переезжает в Кашин. Рекомендую и вам, Анна Ивановна, не задерживаться в Столбине.

12 октября Анна Ивановна засобиралась в дорогу. Людмила ее не отговаривала, посоветовав ехать в Кимрский район.

– В Савелове у меня двоюродная племянница Варя. Запомни адрес: Красноармейская, четырнадцать. Да вот еще… Колхоз в счет оплаты выдал мешок овса, я за тебя в конторе поставила подпись.

Расцеловались на прощание, обе пустили слезу.

– Аничка, ты мне теперь, как сестра. Если немца отгонят, возвращайся, – сказала Людмила.

Адрес, который она сообщила, пригодился. Другого адреса у Анны Ивановны, собственно, и не было, за исключением разве что Савеловского промкомбината, где, наверное, должны были знать мужа. Все-таки одно ведомство – облместпром.

Племянница Людмила Филипповой, симпатичная, с доброй улыбкой и льняными волосами девушка, работавшая токарем на военном заводе, жила одна в половине старого деревянного дома. Во второй половине были другие хозяева – пожилые супруги Кизимовы.

Прочитав письмо от тети, Варя решила:

– Остановитесь у меня. А вот с лошадью не знаю, как быть.

Анна Ивановна понимала: с Вьюгой придется что-то делать. От мешка овса осталась половина. Иного корма не было.

Утром отправилась в промкомбинат. Директор, крупный, седой мужчина, лет шестидесяти, выслушав беженку, сказал:

– Лошадь возьмем.

Спустя несколько часов Анна Ивановна и Маша подъехали к конторе комбината.

Конюх, оглядев Вьюгу, заметил:

– Дохлая.

– Все равно забирай, – сказал директор.

В кабинете он выдал расписку: «Принята от Звонаревой А.И. лошадь Верходвиньевского промкомбината. 14.10.41» и предложил:

– Есть место относчицы опилок.

Анна Ивановна пошла прощаться с Вьюгой. Конюх вел ее под уздцы по территории комбината. Почувствовала хозяйку, Вьюга приподняла голову, жалобно заржав…

Работа на лесопилке была нетяжелая. Двое немолодых, но жилистых мужиков, напилив из бревен штабель необрезных шестиметровых досок, уходили на обед. Анна Ивановна широкой деревянной лопатой грузила опилки на тачку и отвозила их к огромной куче за территорией цеха, а потом тоже обедала. Последний отвоз делала по окончании смены, около восьми вечера. Домой возвращалась в одно время с Варей. Пошедшая в школу Маша, к этому времени заканчивала делать уроки.

Образовался круг знакомых на комбинате, сблизилась Анна Ивановна и с соседями. Несмотря на возраст, оба работали. Григорий Матвеевич – развозчиком хлеба на пекарне. Анфиса Федоровна – истопницей в школе.

Как-то Анна Ивановна спросила, есть ли у них дети.

– Сын, командир батальона, – погрустнела Анфиса Федоровна. – Никаких вестей с августа. И от жены его – никаких. Они с ребенком, внуком нашим, в Барановичах жили, а там шли сильные бои.

Вьюгу она видела часто. Поначалу на ней возили дрова в поселковую котельную, но потом стали доставлять хлысты от нижнего склада, находящегося в двух километрах от лесоцеха. Поправившаяся, было, лошадь, вновь истощала и, увидев Анну Ивановну, стала обиженно отворачивать голову.

И вот наступил момент, когда Анна Ивановна ухватила себя на мысли, что почти неделю не встречает Вьюгу.

Разыскала конюха, тот отвел глаза:

– Сдали ее, на мясокомбинат.

– Ка-ак… сдали?

– Ослабла, не могла работать.

Маше о случившемся Анна Ивановна сразу не сказала. Но пришлось это сделать после того, как дочка сама спросила про Вьюгу.

Уткнувшись в материнский подол, Маша захлебывалась слезами.

17 декабря приехали за пиломатериалом из поселка Горицы. Погрузкой занимались две прибывшие с шофером молодые женщины. Доски были заледенелые, тяжелые. Анна Ивановна, отставив лопату, помогала их грузить и поинтересовалась новостями с фронта.

Одна из женщин, вместо ответа, достала из кармана телогрейки сложенный вдвое листок:

Читать Анна Ивановна стала сразу: это была листовка с обращением Военного совета Калининского фронта к жителям Калинина с призывом помогать Красной Армии в освобождении города:

«Гитлеровским захватчикам удалось временно захватить ваш родной город.

Сейчас силы Красной Армии значительно возросли. Противник несет огромные потери, за последние 10 дней боев под Калинином захватчики потеряли свыше 5 тыс. убитыми и ранеными. Город Калинин окружен Красной Армией и в ближайшие дни будет освобожден.

Товарищи!

Помогайте Красной Армии. Бейте захватчиков с тыла, не давайте им покоя ни днем, ни ночью, рвите телефонные, телеграфные и электрические провода, поджигайте склады, штабы и машины и танки, устраивайте завалы улиц. Бейте захватчиков из-за угла. Этим вы ускорите освобождение родного города.

Наше дело правое – враг будет разбит.

Да здравствуют героические калининцы».

Вечером Анна Ивановна показала листовку Варе – Маша в это время была во дворе.

Доставая из шкафа полбутылки портвейна, Варя сказала:

– На заводе митинг был по этому случаю.

– Надо бы Кизимовых позвать, – предложила Анна Ивановна.

Григория Матвеевича не оказалось – навещал неходячую после инсульта сестру. Явилась, с чашкой свежеиспеченных драников и банкой соленых грибов, принаряженная Анфиса Федоровна.

Не сдерживая слез, заявила с порога:

– Такая великая радость, что неописуемо. Жить хочется, девоньки!

Явившись с улицы, Маша увидела, как мать, Варя и Анфиса Федоровна, обнявшись, во весь голос поют:

Чайка смело пролете-ела над седой во-олной,

Окунулась и верну-улась, вьется на-а до мной.

Ну-ка, чайка, отвечай-ка: друг ты или не-ет?

Ты возьми-ка, отнеси-и-ка милому приве-ет…

Анна Ивановна потянулась руками к дочери:

– Калинин взят. Ты понимаешь, Маши-инька-а!

Маша отстранилась:

– А у нас в классе…

– Что? Опять?

– Опять. У Сережи Марченкова отец погиб.

– Они через два дома от нас, Марченковы-то, – сокрушенно произнесла Анфиса Федоровна. – Я и мальчика знала. Хороший мальчик – трудовой, уважительный.

– И я его знала, – сказала Варя. – Они с Паней Зиминой из моего класса гуляли. Вот горе-то Паньке…

4 января Анна Ивановна добралась на комбинатской полуторке, ехавшей на базу облместпрома за запчастями, до Калинина. Город лежал в руинах. Повсюду валялись остовы искореженной, сожженной военной техники.

Условившись с водителем Михалычем встретиться около шести вечера на площади Ленина, Анна Ивановна пошла в обком, который уже действовал.

– Пообедаем, а затем я постараюсь что-нибудь разузнать, – предложила Елена Моисеевна Муромцева.

В обкомовской столовой на первое давали постный гороховый суп, на второе – приправленную маргарином перловку, а еще – полусладкий чай, с кусочком белого хлеба.

– А вот и товарищ Воронцов, – Елена Моисеевна показала глазами вправо. – Видимо, бюро уже закончилось.

Быстро встав, она подошла к столику у стены, где садились обедать двое мужчин, и начала что-то им говорить.

Один из них – видимо, это и был Воронцов, слушая Муромцеву, посмотрел на Анну Ивановну.

Елена Моисеевна вернулась довольная:

– Отряд действует, информация поступает регулярно. Деньги за мужа, как и раньше, можете получать в общем отделе облисполкома.

– В отряде никто не погиб?

– Об этом товарищ Воронцов не сказал. Но фамилия вашего мужа ему знакома.

У Анны Ивановны закружилась голова. В последние дни это с нею уже случалось, и она знала – отчего.

Словно из тумана, донесся испуганный голос Муромцевой.

– Что с вами? Вам плохо?

Анна Ивановна сделала несколько глотков воды из протянутого Муромцевой стакана. Головокружение начало проходить.

– Хотите, отведу вас в больницу? – спросила Муромцева.

– Не надо.

В зал вошли двое. Один из них, высокий, светлобровый, был в генеральском мундире.

Муромцева шепнула:

– Товарищ Бойцов и товарищ Конев…

После обеда Анна Ивановна получила в облисполкоме зарплату мужа за два месяца, там же, в буфете, купила две булочки с маком, лимонад, пакетик конфет-подушечек и поспешила на площадь Ленина.

Тротуары были обильно занесены снегом, завалены битым кирпичом, обломками деревьев.

Дожидаясь полуторку, Анна Ивановна притопывала на месте и, сняв рукавицы, дула на озябшие пальцы, не заметив, как возле нее остановилась, держа за руку мальчика, укутанная в шерстяной платок женщина.

– Вы же совсем озябли, милочка?! – воскликнула она. – Если хотите, можете погреться у меня на квартире. У нас буржуйку вчера установили.

– Спасибо, я жду попутную машину, – ответила Анна Ивановна.

– Как хотите, милочка, – женщина и мальчик свернули под высокую арку в сугробистый двор четырехэтажного дома.

«Милочка… милочка…» Кто же так ко мне обращался?»

Засветились в хлопьях падающего снега фары, подкатила, дрыгая на снежных кочках, полуторка. В кабине Анна Ивановна сообразила, что ей встретились Лидия Антоновна и Сережа Вострышевы.

66.

5 января 1942 года лейтенант вермахта Курт Шредер попал в объятия лютой стужи и необъятного белого безмолвия.

Всего две недели назад, когда 81-я пехотная дивизия, в которую входил 189-й гренадерский полк, находилась на Атлантическом побережье Франции, Курт и представить не мог, что окажется в России.

22 декабря из Германии поступил приказ готовиться в путь, а на следующий день полк погрузился в эшелоны.

– Видимо, нас довезут до Италии, а оттуда доставят кораблями в Южную Африку. В противном случае, выдали бы теплое обмундирование, – рассуждал командир роты капитан Линденталь – полтора месяца назад лейтенант Шредер был назначен его заместителем.

– Лишь бы не в Россию, – заметил, могучего вида, унтер-офицер Маицоль, бывший призер первенства вермахта по поднятию штанги. – На Восточном фронте погибли уже три моих одноклассника…

Когда эшелон находился за Варшавой, личному составу были выданы продовольственные пайки, и было приказано перегружаться в новый эшелон с колесами для широкой колеи. Это означало: полк направляется на Восточный фронт.

Спать на соломенных тюфяках в вагонах, даже при раскаленных железных печках, стало очень холодно. Не скрашивали настроения приближение сочельника и то, что рядовой Ортман без устали исполнял на аккордеоне веселые мелодии.

– В России морозы до пятидесяти градусов, – сказал обер-ефрейтор Пратса. – В летних шинелях и без шапок мы вымерзнем, как мамонты.

– Я где-то прочитал, что русские в такую погоду купаются в проруби. Ты бы смог, Ортман.? – спросил Маицоль.

– Да ты что! – Ортман засунул аккордеон в футляр и стал отогревать у печки руки.

На четырнадцатый день пути полк прибыл в Верходвинье, где был получен приказ командира полка полковника Хохмайера 2-му батальону выгружаться и занимать оборону, а 1-м батальону следовать до Охвата.

Лишь только выгрузились в метровые сугробы, как к Курту подбежал капитан Линденталь:

– Русские на восточной стороне! Срочно уводите людей за насыпь железной дороги!

Под артиллерийским обстрелом батальон рассредоточился в юго-западной части Охвата. Ломы и лопаты  отскакивали от мерзлой земли, как от железа, поэтому в качестве укрытия использовали деревянные постройки. Часть солдат, не входящих в боевой дозор, выгнав жильцов, разместилась по избам. Та, в которой остановились Линденталь и Шредер, была брошена хозяевами ранее, и температура в ней не отличалась от наружной

Зацепившись за северную часть поселка, русские не предпринимали атакующих действий, хотя ожидать их можно было в любой момент.

Линденталя вызвали в штаб батальона.

– Шредер, я скоро вернусь, – сказал он.– Сориентируйтесь по карте, какие рядом населенные пункты, дороги, естественные препятствия.

Курт взялся изучать оставленную Линденталем карту и неожиданно название «Загорье». Подумал: «Боже мой, возможно, это та деревня?»

Вернулся, держась за уши, Линденталь:

– Подполковник Проске сказал: в батальоне  двадцать обмороженных.

– Какой идиот решил, что здесь вторая Франция? – возмутился Шредер.

– Лейтенант, я проверю посты, а вы позаботьтесь, чтобы появилось тепло.

Дав указание Ортману затопить печь, Шредер снова принялся рассматривать карту…

Почти год он жил наедине с тайной, которая не давала ему покоя, вызывая противоречивые чувства. Причиной переживаний стал разговор с матерью после того, как, закончив в июле 1941 года ускоренный курс пехотного училища, Курт Шредер получил направление в 189-й гренадерский полк.

Когда скромный семейный ужин, которым было отмечено это событие, завершился, Эльза пришла в комнату сына. Сев на краешек кровати, мать произнесла:

– Возможно, это неуместно говорить сейчас, но я все же хочу сообщить нечто важное для тебя, для нас обоих..

– Ну что ты, мамочка?  Конечно, скажи.

– Я давно была обязана это сделать. А сейчас подумала, что больше откладывать нельзя.

– Если ты имеешь в виду свадьбу, то мы с Кларой еще не решили о сроках. Наверное, устроим сразу после войны. Это значит, не раньше, чем через год.

– Это значит: свадьбы может не быть, сынок.

– Почему?

– Потому что война с Советами – не то, что было во Франции или в Польше.

– Но, мама, я нисколько не сомневаюсь в нашей победе. Все говорят, что русские – колосс на глиняных ногах.

– Я не о свадьбе. Я хочу, чтобы ты знал… Вернер, мой муж, он – не твой отец. Точнее, он – не настоящий отец.

Курт, в изумлении, вскочил с постели.

– Ты хочешь сказать, что у меня другой папа?

– Да, это я и хочу сказать.

– И кто же он?

– Твой отец – русский.

– Не может быть!

– Это – правда.

– Но это, это… Если об этом станет известно…

– Надеюсь, это останется между нами.

– Как его зовут?

– Его имя – Федор Иванов. Я должна рассказать тебе все, что с ним связано.

– Расскажи…

– В четырнадцатом году он попал в плен возле Риги. Находился в трудовом лагере для русских военнопленных под Рансдорфом. Оттуда его взял к себе для работы на ферме господин Залеман. Тетя Марта, как ты знаешь, была у него управительницей. Она сильно болела одно время, и я приезжала помогать ей по хозяйству. Там мы и познакомились с Федором. Он – замечательный человек. Умелый, добрый. Залеман не хотел его отпускать.

– Фантастика! Как ты могла?!

– Если бы я не могла, тебя, мой мальчик, не было бы.

– И папа…, то есть Вернер, знает об этом?

– В пору, когда мы встретились с Вернером, тебе исполнилось полтора годика. Я сказала ему, что твой отец работал на военном заводе и погиб от несчастного случая. Но это было неправдой.

– Я чувствовал… Ведь я не похож на Вернера, правда?

-Ты похож на своего русского отца, мой мальчик. Очень похож…. После освобождения из плена Федор уехал в Россию, в свою деревню. Он очень скучал, и я не стала его удерживать. Там у него, наверное, русская жена и другие дети. Уже взрослые. Может быть, даже есть сын или сыновья.

– Теперь это будет меня угнетать.

– Сын, я устала носить в себе эту правду, – по щекам матери катились слезы. – Я так боюсь этой войны. Я страшно ее боюсь… Потому что боюсь потерять тебя, мой родной.

– Не бойся, мама. Два-три месяца, и война закончится! У русских – слабое оружие, деморализованная армия! Наша победа близка.

– Не-ет, Курт. Ты – молод, а потому рассуждаешь легковесно. Я знаю русских. Точнее, я знаю упрямый характер твоего отца. Такие, как он, бьются до конца, – Эльза отдала сыну листочек, на котором было написано всего одно слово. – Здесь название места, где он жил.

– Надеюсь, мне никогда не доведется быть в России.

– Всякое может случиться…

«Федор Иванов», – в который уж раз мысленно произнес Шредер.

– Печь истоплена, – слова Ортмана вернули лейтенанта в реальность.

Повар принес ужин – кашу со старой копченой колбасой. Курт достал из чемоданчика бутылку шнапса и стал ждать Линденталя.

Появившись, тот сообщил:

– По сведениям разведки, русские получили сильное подкрепление артиллерией, а со стороны Осташкова двигается колонна танков, примерно до тридцати единиц. Носке попросил у командира полка срочную помощь. Третий батальон на подходе.

Немного выпили, поужинали… Курт всю ночь не спал: тревожные предчувствия будоражили душу.

Было еще темно, когда он услышал шум во дворе.

Одевшись, вышел и увидел, что Пратса пытается сорвать с русской женщины полушубок.

– Прекратите! – закричал Шредер.

– Пусть лучше она замерзнет, чем я, – сказал Пратса.

– Вон отсюда!

Недовольно ворча, Пратса ушел.

К женщине прибежал мальчик, обутый в странные, сделанные, кажется, из коры ботинки. Его глаза излучали неприязнь и готовность к сопротивлению. «Если бы Пратса отобрал у матери одежду, этот хищник наверняка вцепился бы ему в горло», – подумал Шредер.

– Хозяйка дома с сыном, – пояснил часовой. – Они перешли жить в баню.

– Что вам нужно? – спросил у женщины Шредер.

По ее жестикуляции понял, что они хотят зайти в дом, и разрешающе кивнул головой.

В передней комнате женщина приподняла две доски пола, и открылся низкий подвал, заставленный кадушками, горшками и стеклянными банками. Достав неполный мешок картошки, женщина вернула доски на место. Вдвоем с мальчиком они потащили мешок к бане на конце огорода.

Шредер, догнав их, отдал мальчику плитку эрзац-шоколада.

– Вы меня разбудили, – проворчал из большой комнаты Линденталь, когда Шредер вернулся.

– Хозяйка приходила за продуктами.

– В доме есть продукты?

– Она взяла последнюю гнилую картошку. Ее совершенно невозможно есть.

– Лейтенант, вы посмотрели, где у них клозет?

– Во дворе. Между сараем и хлевом.

– Странная нация, эти русские. У них ужасные клозеты и, при этом, прекрасна музыка. Вам приходилось когда-нибудь слушать Чайковского?

– Нет, господин капитан.

– А я слушал. В начале тридцатых годов отец водил меня в оперу. Осталось превосходное впечатление…

В дверь без стука вошел мальчик, положил на лавку шерстяной шарф,, рукавицы и удалился. Шредер понял: это благодарность русской женщины за проявленную им благосклонность. «Кажется, она совсем не старая. Лет тридцать, наверное, – подумал Шредер: – Интересно, как бы она смотрелась в красивом платье?»

…Четыре дня русские не давали о себе знать, хотя были на расстоянии зрительной видимости.

Рота Линденталя мерзла в окопах, согреваясь на короткое время в ближних домах. Количество обмороженных удвоилось.

На пятый день, рано утром, земля задрожала от взрывов.

– Русские нас окружили! – закричали снаружи.

Линденталь и Шредер выскочили на мороз.

– Они идут не с той стороны, откуда мы их ждали, – указал Линденталь.

Несколько десятков русских двигались по озеру на лыжах, держа курс на позиции 1-го батальона.

Линденталь отправился на левый фланг обороны.

– Приготовиться к отражению атаки! – крикнул Шредер.

С восточной стороны поселка показались русские танки. Это означало, что противник стремится зажать батальон с двух сторон и замкнуть фланги.

Приказав Праксе и унтер-офицеру Мюллеру укрыться за избами и поразить передние танки гранатами, Шредер дал команду открыть огонь по русским пехотинцам.

Гранатометчики действовали расчетливо.

Мюллер, пропустив первый танк, ловко вспрыгнул ему на корму, поднял люк и бросил в башню гранату, успев скатиться на снег, прежде чем внутри танка раздался сильный взрыв.

Второй танк резко затормозил, русский открыл люк, высунулся по грудь, пытаясь оценить обстановку. Маицоль прикончил его метким выстрелом из пистолета. Тут же на башню танка вскочил Мюллер – секунда, и брошенная им внутрь граната уничтожила экипаж.

Когда третий танк поравнялся с поленницей дров, притаившийся за нею Пракса заметил, что и у него открыт люк. Граната попала точно в цель.

Только после этого русские прекратили атаку с восточной стороны. Не удалось им добиться успеха и с тыла – сыграл свою роль подоспевший 3-й батальон, вместе с которым в Охват переместилось управление полка.

Шредера вызвал Линденталь:

– Приказано взять «языка»!

В ночь Мюллер и Ортман дворами подобрались к избам, занятым русскими, и, дождавшись, пока один из них выйдет по нужде, притащили его в расположение батальона. Допрос вел с помощью переводчика Линденталь.

Рядовой солдат, красивый юноша, поначалу отказывался на вопросы. Пракса жестоко избил пленного, после чего тот рассказал, что против 189-го полка действует 925-й полк сибиряков из 249-й стрелковой дивизии, , и что на помощь полку идут новые части.

Солдата вытащили на улицу, где Мюллер прикончил его очередью из автомата.

Полученные сведения подтвердились усилением давления со стороны русских. Отражая их атаки, за два последующих дня 1-й батальон подполковника Проске потерял половину личного состава, причем рота капитана Ноймана была вынуждена отступить с позиции на насыпи.

Мороз усилился до 42 градусов, в каждой роте было уже по 20-30 обмороженных. Сознавая трагичность положения, Хохмайер приказал полку пробиваться из окружения.

После короткой артподготовки 1-й батальон преодолел позиции русских у озера и частично выбил застигнутые врасплох их подразделения из деревни Луги.

Дальнейшему продвижению мешал пулеметчик, засевший на колокольне небольшой церкви. Линденталь был ранен им в бок и плечо, рядом с ним упал замертво лейтенант Гербрахт.

– Шредер, принимайте роту, – простонал Линденталь.

– Слушаюсь!

Пулемет с колокольни все строчил и строчил…

Шредер крикнул:

– Пракса! Уничтожьте его!

Прокравшись через разрушенный фасад церкви, обер-ефрейтор залез на хоры и гранатой заставил пулемет замолчать.

Пока 1-й батальон пробивал себе дорогу в Лугах, прибывший из Верходвинья 2-й батальон предпринял попытку захватить Величково, однако русские не позволили. Артиллерийским и минометным огнем они прижали батальон к земле.

– Танки! – заорал Ортман.

Со стороны Охвата приближались несколько русских танков. По ходу они разметали санную колонну полка, превратив ее в месиво из людей, животных и железа. Где-то там сгинул аккордеон Ортмана.

Часть запряженных измученными, дрожащими от холода лошадьми саней находилась уже на выезде из деревни. Шредер приказал уложить на них раненых. Бросив взгляд вправо, он увидел, как примерно в полукилометре по полю передвигаются на лыжах русские солдаты. Одетые в белые тулупы, они смотрелись, будто катящиеся колобки.

67.

В кошмаре «Вяземского котла»» генерал-полковник Еременко едва не погиб. Немецкий истребитель-бомбардировщик на бреющем полете сбросил бомбу, и несколько осколков ранили генерала, не успевшего скрыться в домике лесника.

Затем он мог погибнуть еще раз, когда самолет, который должен был доставить его в Москву, упал из-за неисправности.

Сталину доложили, что Еременко нет в живых, он страшно огорчился, но, как оказалось, пилот и командующий выжили. Андрей Иванович несколько дней находился без сознания, а как только пришел в себя, его навестил  в Центральном военном госпитале Сталин.

До середины декабря Еременко находился в госпитале в Куйбышеве, а 24 декабря его вызвали в Москву.

Вождь принял выздоровевшего, но еще прихрамывающего, генерала он в подземном бункере Кремля. С ходу задал неожиданный вопрос:

– Скажите, товарищ Еременко, вы не очень обидчивы?

– Вроде нет.

– Как показывает жизнь, обида – проявление завышенной оценкой своих возможностей.

– Вы хотите сказать, я их завышаю?

– А кто обещал расколотить Гудериана под Брянском?

– Было такое, товарищ Сталин, – Еременко казнил себя за самоуверенность, проявленную при назначении его командующим Брянским фронтом.

– Но не для того, чтобы напомнить это, я пригласил вас. Не для того… – вождь бросил на Андрея Ивановича по-отечески теплый взгляд. – Знаете, в жизни случается, когда приходится попадать в подчинение к своим бывшим подчиненным или низшим по званию.

– Если требуют интересы Родины, и партия сочтет необходимым, я готов занять любой пост, который будет предложен.

– В ближайшее время предстоит решить ряд важных задач. Ответственность за решение одной из них возлагается на ваши плечи. Завтра выйдет приказ Ставки о вашем назначении командующим четвертой ударной армией. Она создается в составе Северо-Западного фронта на базе двадцать седьмой армии. Основными силами сосредотачивается в районе озера Селигер. Я надеюсь, вы найдете взаимопонимание с генерал-лейтенантом Курочкиным.

– Нам с Курочкиным делить нечего, товарищ Сталин.

Андрей Иванович Еременко родился в 1892 году в слободе Марковка Луганской области. Окончив четыре класса земской школы, работал пастухом. Служил в императорской армии. Демобилизовавшись, организовал отряд, влившийся в Красную Армию. Был начальником бригадной разведки, командиром кавполка. Окончил Военную академию имени Фрунзе. Командовал 14-й кавдивизией, 6-м казачьим корпусом. В конце 1940 года его направляют командовать 1-й Особой Краснознаменной армией. В начале войны  назначают командующим Западным фронтом, вместо генерал-лейтенанта Павлова. После того, как командующим стал маршал Тимошенко, Еременко остался у него заместителем. В августе 1941 года был назначен командующим Брянским фронтом.

Сам факт назначения командующим армией Еременко, имевшего звание генерал-полковника, хотя Курочкин, командующий Северо-Западным фронтом, был генерал-лейтенантом, говорил о важности операции.

В 4-ю ударную были включены: четыре стрелковых дивизии, пять бригад, шесть артиллерийских полков, пять отдельных лыжных батальонов, два отдельных танковых батальона и понтонно-мостовой батальон.

Главный удар предстояло нанести по направлению Торопец – Великие Луки – Демидово – Витебск. Кроме того, из района Селигера, где держал оборону 2-й армейский корпус Брокдорфф-Алефельдта, должны были наступать 22-я армия – на Нелидово – Белый, и 3-я ударная армия – на Холм и Великие Луки. Общая численность группировки с привлеченной 53-й армией составляла более двадцати дивизий и несколько десятков отдельных батальонов.

9 января генерал Еременко прибыл на командный пункт возле деревни Сорога, откуда поддерживалась связь с войсками, и, уточнив некоторые детали операции в разговоре с командирами дивизий, дал команду на атаку.

В 10 часов 30 минут, после артподготовки, 249-я и 332-я стрелковые дивизии двинулись по глубокому снегу вперед. 925-й 917-й стрелковые полки 249-й дивизии и 68-й лыжный батальон ударами с трех сторон сломили сопротивление разведывательного эскадрона кавалерийской бригады СС «Фегеляйн».

Чтобы задержать русское наступление, немцы приступили к экстренному созданию оборонительного рубежа в районе станции Охват, деревень Луги и Голенищево, сосредоточив на пути наших войск 81-я пехотную дивизию. И здесь Еременко применил опыт, извлеченный Красной Армией из уроков войны с Финляндией. По примеру финнов были сформированы два лыжных батальона, которые обошли немцев по льду Охватского озера с тыла.

В это время с восточной стороны 189-й немецкий полк атаковала 332-я стрелковая дивизия, а по фронту развернули наступление части 249-й стрелковой дивизии, усиленные двумя дивизионами артиллерии, дивизионом РС, а также танковым батальоном.

13 октября командир этого батальона Дмитрий Бездольный, стоял на дороге возле замерзшей протоки, соединяющий две части озера, наблюдая крайне неприятную картину. Деревянный мост не выдержал тяжести танка КВ, экипаж погиб. На берегу скопились несколько Т-34 с работающими двигателями.

Заместитель командира батальона капитан Гавриил Головченев доложил комбату о готовности к броску на Луги.

-Что проку от готовности, если моста нет, – сказал Бездольный.

– А если по льду?  «Тридцатьчетверки», я считаю, пройдут.

– Ты считаешь, а отвечать мне… Эх, Гаврила, накликаем на свою задницу приключений.

Танк Головченева удачно преодолел протоку. Остальные «тридцатьчетверки» и Т-60 тоже благополучно перебрались на другой берег. Через полчаса хода показались безлюдные Луги. Колонна остановилась, но танк Головченева продолжил движение для разведки обстановки.

Перед деревней основная дорога разделилась на две: одна вела в Луги, а другая – в обход. На нее и приказал свернуть Головченев. Впереди, метрах в ста, открылась еще одна деревня, откуда немцы открыли артиллерийский огонь.

Бронебойный снаряд повредил топливный бак. Выработанный наполовину – он не загорелся. Танк успел спрятаться за хозяйственной посройкой.

Головченев закричал:

– Полосков! Глуши мотор!

Механик-водитель заткнул тряпками пробоину, залез вовнутрь, завел мотор. И тут прибежавшие три немца набросили на башню пропитанный соляркой брезент и подожгли его.

Смотровая щель осталась открытой. Танк развернулся, начал движение. Немцы загалдев, рассыплись, как сухой горох.

Путь к спасению был открыт, но лишь только Полосков прибавил скорости, как огонь разгорелся с новой силой. Пришлось опять остановиться. Экипаж тушил пламя огнетушителем и, одновременно, сдирал с брони тлеющий брезент.

Опять прибежали немцы. Началась рукопашная схватка. Двое врагов были зубиты, третий  ретировался, спрятавшись засарем.

Т-34 рванулся, и теперь ничто не мешало ему выбраться из вражьего стана, но…

– Впереди, за колодцем, гранатометчик! – доложил Полосков.

– Стоп! – приказал Головченев. – Назад и вправо!

Выручили танкистов наши пехотинцы, закрепившиеся на окраине деревни. Кто-то из них застрелил гранатометчика.

Когда танк Головченева вернулся к колонне, Бездольный спросил:

– Вы что там – трубы чистили?

Головчнев рассказал о злоключениях экипажа и о том, где удобнее атаковать вражеские позиции.

Комбат приказал:

– Комроты два Астахова ко мне!

Явился старший лейтенант Астахов.

– Давай вперед. Пехота вас поддержит.

– Есть вперед!

Рота начала движение, и немцы, не сопротивляясь, отступили из Лугов.

…В избе, на дальнем краю деревни, где расположился штаб батальона, собрались несколько офицеров.

На скорую руку накрыли стол. Бездольный извлек из кармана куртки фляжку со спиртом, набулькал в кружки.

– За Охват и за Луги! А завтра, думаю, поднимем за Верходвинье.

– Твои бы думы да Богу в душу, – закусывая сухарем, сказал Головченев. – А ты молодец, Астахов, – посмотрел он на командира роты. – Решительно действовал…

– Я что? У тебя сегодня главный праздник. Попасть в такую переделку и выйти живым…

– Я на танках раньше не воевал, – признался Головченев. – Под Астаховым две машины сгорели, а я что…

Бездольный снова набулькал в кружки:

– Астахов, где гитара?

– Сейчас принесу, товарищ майор.

– Выпьем сначала… – комбат замялся. – Ну… За тех ребят, кто уже не с нами.

Астахов принес гитару. Вскинув колено на колено, прошелся пальцами по струнам и запел.

Любо, бра-атцы, лю-убо,

Любо, бра-атцы, жи-ить!

С нашим комсоста-авом

Не при-иходится тужить!

 

Первая болва-анка

Попала прямо в ло-об.

Механика-водите-еля

Загна-ала прямо в гроб!

 

Вторая болва-анка

Попал в бензоба-ак,

Выскочил из та-анка —

Не по-омню, братцы, как!

 

Но вот вызыва-ают

В особый наш отде-ел:

«Почему ты вме-есте

С та-анком не сгорел?»

– Особиста   на тебя нет, – усмехнулся Бездольный.

Астахов отставил гитару в сторону:

– Смотря, на кого попадешь.

Головченев сказал:

– А что? Про комсостав правильно. Комсостав у нас не лаптем щи хлебал.

– Ты с какого года в армии?– спросил Бездольный.

– С двадцать седьмого.

– А я с тридцать второго.

Белорус Головченев начинал служить в Красной Армии рядовым конного взвода. После окончания школы младших командиров был помощником командира взвода. В начале 30-х годов, отучившись на курсах механиков-водителей, хорошо показал себя на учениях и был направлен на курсы среднего комсостава. После их окончания получил назначение командиром бронеразведвзвода. В ноябре 1939 года стал командиром автотранспортной роты, участвовал в Финской кампании.

С мая 1941 года рота участвовала в строительстве укрепрайона на участке западной границы. На седьмой день войны Головченев привел своих ребят в тыл 16-й армии без потерь, с боезапасом и захваченным в плен немецким майором. В конце сентября Гавриила направили в Горький, где комплектовался отдельный тяжелый танковый батальон. Накануне Октябрьского праздника поступила штатная техника: 4 тяжелых танка КВ, 7 средних танков Т-34, 20 танков Т-60, а в конце декабря батальон эшелоном отправился на фронт, в район озера Селигер.

В полдень 15 января танкисты приблизились к Верходвинью. Справа от них по льду Западной Двины перемещался лыжный батальон сибиряков. Для проведения разведки Бездольный выслал танки Гавриила Головченева и Александра Астахова. Оторвавшись от батальона, они достигли деревни, от которой до поселка оставалось не более километра.

Головченев, прижав к глазам бинокль изучал железнодорожную станцию, центр и окраины поселка, задержав окуляры на заводской трубе.

Блеснули на солнце стекла оптического прибора.

– Наводчик там, Астахов.

Танки сделали по два выстрела, и на трубе появились пробоины.

– Теперь долбаните перед паровозом!

После нескольких выстрелов Головченев посмотрел в бинокль и, убедившись, что полотно перед паровозом разрушено, приказал Астахову:

– Саша, возвращайся и доложи обстановку, а я попробую пробиться в поселок.

В деревне Головченев выбрался на броню и стал расспрашивать старика, где находятся немецкие позиции. Тот объяснил:

– Две пушки на въезде в поселок, четыре зенитки возле вокзала. Как переедешь маленькую речку, до станции – рукой подать.

Танк миновал деревню, спустился к речке, въехал на лед и… провалился.

Механик-водитель прибавил обороты, но от этого вышло еще хуже. Танк, кувырнувшись носом, прочно села днищем на дно.

Появилось немецкие солдаты. Постучав сапогами и прикладами по башенному люку, они попытались его открыть, но не получилось.

Минут через двадцать раздался рокот. Тягач вытащил танк и отбуксировал его на пустынную территорию промкомбината.

Рация продолжала действовать, Головченев связался с комбатом.

Бездольный раздраженно спросил:

– Где тебя черти носят?

Головченев рассказал о произошедшем.

– Посоветуюсь с начальством.

Забрезжил бледно-розовый рассвет, а с ним из танка улетучились остатки тепла.

– Не околели? – раздался в шлемофоне голос Бездольного.

– Близко к этому.

– Сейчас определимся.

Нестерпимо долго тянулись минуты. Наконец, Бездольный вышел на связь:

– После артподготовки действуй в направлении вокзала!

– Понял…

Как только перестала стрелять наша артиллерия, оживший танк вырвался с территории комбината на забитую автомашинами, мотоциклами, повозками, пушками улицу. Немцы панически разбегались. Танк, изрыгая пушечный и пулеметный огонь, давя технику гусеницами, помчался к центру поселка.

В эти же минуты с четырех сторон начали атаку части 249-й стрелковой дивизии.

К утру 16 января на южной окраине Верходвинья осталась группа немцев численностью до 400 человек. Вскоре она была рассеяна. По поселку катили на лыжах одетые в новенькие белые полушубки сибиряки, двигались автомашины и танки, а со стороны моста через Западную Двину показалась небольшая колонна вооруженных людей в фуфайках и зипунах. Поднявшись в гору, они остановившись возле большого деревянного здания. Двое сбили прикладами вывеску с управы. Третий попытался сорвать немецкий флаг со свастикой, но не смог дотянуться до древка.

К парню подбежали сразу несколько человек, приподняли его. Спустя мгновение немецкий флаг валялся на земле, а вместо него развевалось на легком ветру красное полотнище.

68.

Пребывая в оцепенении, заиндевевший от мороза Курт Шредер глядел с дороги на передвигающихся по кромке близкого леса русских лыжников в белых маскхалатах. Словно бы не принимая противника в расчет, они растворились в снежной мгле.

Появились трое всадников. Среди них – полковник Хохмайер. Наклонившись с лошади к Шредеру, он сказал:

– Подполковник Носке убит, принимайте командование батальоном!

– А Линденталь?

– Тоже убит… Идите в обход поселка! Позади вас группа унтер-офицера Шлессера. Я прикажу им следовать тем же маршрутом. Буду ждать у моста!

Хохмайер и сопровождавшие его два офицера поскакали вперед. Батальон продолжил движение, через полчаса остановившись возле моста через замерзшую речку Нетесьма. Командира полка не оказалось. На противоположном берегу, возвышалась деревня. Шредер отправился в крайний дом, но он был пуст и холоден.

Сзади закричали:

– Русские танки! Они нас преследуют!

Шредер оглянулся: танки врага находись примерно в километре. Другого спасения, кроме как уходить по замерзшей речке, не было.

Пять лошадей, тащивших сани с ранеными, спотыкались на каждом шагу. Не меньше устали люди. Надо найти место, где можно развести костры, обогреться.

За изгибом реки открылось свободное от деревьев вытянутое пространство: Шредер понял, что это озеро, и приказал остановиться. На берегу развели костер. Пратса в котле сварил кашу и вскипятил эрзац-кофе. В первую очередь накормили раненых.

Надвинулись сумерки. В окружении изможденных товарищей, Шредер смотрел на заснеженные огромные ели, бескрайнюю серую мглу над озером и думал: «Зачем мы здесь? Чего нам, немцам, не хватало у себя дома? Для чего убили огромное количество жителей чужой страны, и продолжаем убивать, неся бесконечные потери? Жили они при своем коммунизме, ну и жили бы. В конце концов, это их право».

Вспомнилось то, что сказала ему перед расставанием мать. «А ведь она была права. Франция – легкая, беспечная прогулка, а Россия – сплошной кошмар».

– Рядовой Шульц умер, – сообщил Маицоль.

Содрогаясь от холода, Шредер извлек из планшетки карту.

– Похороним здесь. Перед устьем безымянного ручья.

– Сколько еще идти?

– Впереди должна быть деревня. От нее до Торопца километров шестьдесят.

– Это невыносимо!

– Что вы предлагаете, Маицоль? Сдаться в плен?

– Я этого не говорил, господин лейтенант.

К рассвету из раненых умерли еще четверо. На месте кострищ солдаты выкопали лопатами и штыками пять неглубоких могил. Дивнулись дальше, однако скоро пришлось остановиться, так как передняя повозка сломалась. Раненых с нее перенесли на другую повозку. Идти по озеру было легче, чем по реке. Справа, на взгорке,  затемнели избы. Вот и занесенная снегом дорога.

– Мы все здесь умрем, – удрученно сказал Ортман. – И никто, никто не будет знать, где.

– Пока не поздно, надо вернуться в деревню, – предложил Пратса.

– Только вперед, – заупрямился Шредер. – Большой привал объявим у Загорья.

– Это далеко? – спросил Пратса.

– Километров двадцать. Или чуть больше.

Тишину разорвал выстрел. Колонна остановилась, Маицоль отправился выяснять, что произошло. Возвратившись, сказал:

– Застрелился унтер-офицер Мюллер.

Шредер приказал свернуть в лес, чтобы похоронить Мюллера, но лошади отказываясь идти в сугробы. Выдолбили на обочине подобие могилы, она и приняла Мюллера. Едва закончилось скорбное занятие, как с левой от дороги стороны раздались несколько выстрелов.

– Вперед! – потребовал Шредер.

Ударил пулемет. Пратса перехватил вожжи у сраженного ездового.

– Лейтенант, прыгайте ко мне!

Шредер отказался и стал отстреливаться. К нему присоединились еще несколько человек. На дороге громыхнуло. Краем глаза Шредер увидел, как сани с обер-ефрейтором Пратса взлетели на воздух.

Противник по-прежнему визуально себя не обнаруживал, но продолжал вести огонь. На дороге лежали трупы солдат, были убиты все лошади.

Ощущение опасности добавило сил. Около полуночи вышли на окраину поселка, но он был занят русскими. Пришлось уйти в лес. Развели возле вывернутого с корневищем дерева костер. От батальона осталось семьдесят семь человек.

Отогрев руки, Шредер достал карту: Загорье находилось примерно в пятнадцати километрах.

Новый расчет встретили в пути. Впереди послышались голоса. Шредер прошел не более полусотни метров и увидел на поляне около десятка солдат 2-го батальона во главе с унтер-офицером Шлессером.

Объединившись в единую группу, направились к деревне. Перед нею возвышался храм, вплотную к нему прижалось большое деревянное здание с притсройкой. Возле него стояли четыре автомашины, легковая и три грузозовика. Кузов одной из них был загружен мебелью.

На крыльце стоял штурмбанфюрер СС.

Посмотрев на Шредера, как на прокаженного, он спросил:

– Вы кто?

– Лейтенант Шредер, первый батальон сто восемьдесят девятого гренадерского полка.

– Штурмбанфюрер Зигель… Гренадеры, черт вас дери!

– Полковник Хохмайер приказал двигаться в Торопец. Однако люди, обморожены. К тому же, семеро раненых, один тяжелый.

– Наш транспорт занят, – отмахнулся Зигель. – Хаген! – заорал он на стоявшего у легкового автомобиля обер-фельдфебеля. – Почему бездействуете?!

– Я передал ваше распоряжение Веллеру!

Появился унтер-офицер с канистрой бензина.

– Слишком большая роскошь – оставить им школу, – пояснил Шредеру Зигель.

Позади кто-то закричал. Шредер оглянулся – из пристройки к большому зданию выметнулась женщина с распущенными темными волосами. Остановилась возле Зигеля, стала что-то ему выговаривать. Хаген оттолкнул ее от штурмбанфюрера, потянулся за пистолетом.

В этот миг со стороны деревни появился мужчина. Добежав до Зигеля, он упал перед ним на колени и стал громко говорить по-немецки. Зигель его выслушал, потом между ними завязался разговор, завершившийся неожиданно.

Зигель обменялся парой фраз с Веллером, тот отнес канистру обратно к машинам, а русский увел женщину в пристройку.

– Господин лейтенант, – сказал Маицоль. – Люди просят хотя бы час сна.

– Хорошо.

– Может быть, они возьмут тяжелораненого? – Маицоль кивнул в сторону гестаповцев.

– Вряд ли, но поговорю еще раз, – Шредер направился к Зигелю.

– Представляешь, эта учителка сравнила нас с варварами, – возмущенно сказал Зигель.

– Вы думаете, мы ведем себя, как благородные рыцари?

– Что за тон, лейтенант?!

– Надеюсь, господин штурмбанфюрер, вы еще раз проявите великодушие и возьмите хотя бы тяжелораненого.

– Я же сказал: у нас нет места! Пристрелите его и не мучайтесь!

После того как гестаповцы уехали, в деревню ворвались русские лыжники. Захваченные пленные были собраны в центре деревни, их повели их к лесу, построили в ряд и расстреляли из пулеметов.

Вместе с Маицолем и Ортманом Шредер наблюдал эту картину с чердака школы. Когда деревню окружили русские, Маицоль увидел натоптанную дорожку в сарай и потащил туда обессилившего Шредера. Вслед за ними устремился Ортман. Из сарая, взобравшись на поленницу дров, они пролезли на чердак. Здесь было не так холодно, как внизу.

Прижавшись спиной к сохранившей немного тепла трубе, Шредер ощутил какой-то запах и рассмотрел перед собой висящий на проволоке кусок замерзшего сала.

Жадно грызя его по очереди, утолили голод. Очень хотелось пить. Хрипя воспаленными легкими, Маицоль спустился вниз, принес в дырявой кастрюле снег.

Дождавшись рассвета, выбрались из убежища, едва не нарвавшись на часового. В школе остановились русские, о чем свидетельствовали доносившиеся мужские голоса. Маицоль потянулся к поясу за сохранившейся: гранатой.

Шредер придержал его:

– Ты с ума сошел!

– Да! Да! Я сошел с ума от всего этого…

Пока они выясняли отношения, Ортман скрылся за углом.

В какой-то сотне метров возвышались укутанные снегом ели, где могло быть спасение, но там же была и смерть, потому что Шредер уже не чувствовал ног, а у Маицоля горел от высокой температуры лоб. Надеяться оставалось только на чудо.

Шредер и Маицоль проползли по снегу до леса. Ощутив себя в безопасности, прошли с полкилометра, прислонились к деревьям.

– Ортман – большая сволочь. У него была зажигалка, – сказал Маицоль.

Посыпал легкий, крупчатый снег, Шредер впал в тяжелую дрему и в какой-то момент почувствовал, что Маицоля нет. Разлепил веки: унтер-офицер лежал на спине, уже закоченевший.

Шредер встал, сделал из несколько шагов непослушными ногами. Жить не хотелось, не было сил. Шредер опустился на белый, сверкающий на солнце снежинками снег, достал из затвердевшей кобуры парабеллум, приставил его к груди напротив сердца и спустил курок…

В полдень жители Загорья увидели необычное зрелище. Вооруженные вилами, Сидор Анисимович, Ваня Звонарев, Миша Прибылов, Игнат Копейкин, Вова и Виталик Соловьевы вели по улице к школе, где находился воинский штаб, пятерых немцев.

Всего пленных набралось около сорока, им, в отличие от плененных накануне, повезло: после согласования в каких-то инстанциях они, под охраной часовых, были отправлены в Верходвинье.

Втянув голову в воротник шинели, рядовой Конрад Ортман тяжелой походкой двигался в заднем ряду пленников, видя по сторонам разбитые машины, орудия, трупы и думая о том, что Шредер и Маицоль наверняка замерзли в лесу или погибли под русскими пулями. И он разделил бы их участь, если бы не сдался. А так, он жив, и, возможно, будет еще долго жить.

Правда, через каких-то десять минут он мог погибнуть, причем от своего же. Вынырнув из-за облаков, «мессер» спикировал на медленно летящий русский самолет, пилот которого, заметив врага, круто пошел на снижение и исчез  за деревней. «Мессер» выпустил длинную очередь в том направлении, где, видимо, сел русский самолет, после чего пронесся над колонной, в которой находился Ортман, и сбросил несколько мелких бомб, осколками которых были убиты один русский солдат и четверо пленных.

…Для жителей Загорья эта история имела продолжение. По-2 совершил посадку на поле и, проехав на лыжах около сотни метров, застрял в кустарнике.

Летчик заметил наблюдавшего за происходящим Ваню Звонарева:

– Малец! Топор нужен!

– Сейчас, дяденька!

Ваня побежал в сарай, взял топор и, увязая в снежной целине, понес его летчику. Он не одолел и половины пути, когда из-за леса вновь выскочил «мессер» – тот, что был раньше, или другой.

Заработал пулемет.

– А-а! – закричал Ваня и сунулся лицом в снег.

«Мессер» улетел.

– Держись, малец! – крикнул летчик.

Забрав у Вани топор, он вырубил кустарник, освободив лыжи, завел мотор и, положив Ваню на крыло, подрулил к деревне.

Прибежала Фекла Дорофеевна. Плача, подхватила сына на руки.

– Ты живо-ой?

– Живой.

– Он, видимо, ранен, – сказал летчик.

– Не видать што-та.

– Ногу режет, как пилой, – сквозь зубы простонал Ваня.

Через деревню двигались к Торопцу наши войска. Виталик остановил санитарную машину.

Перевязав Ванину ногу, пожилой санитар успокоил:

– Кость не задета.

А «мессер» вернулся во второй раз. Словно высматривающий добычу огромный ястреб, он покружил над деревней и улетел без ничего. Незадолго до его появления наш самолет, ведомый летчиком Кулагиным, растаял в розово-голубоватом небе.

69.

Яков Звонарев пробирался сквозь сугробы от улицы Советской с ее многочисленными пепелищами к своему, невесть как сохранившемуся, дому. Было видно, что стекла в окнах с торца выбиты, наружная дверь сорвана с петель.

«Зинаида удрала с немцами», – подумал Звонарев.

Войдя в дом, он увидел через проемы на месте боковых рам закованную в лед, занесенную снегом Западную Двину. На ней лежали, грудами и по отдельности, десятки скрюченных, замерзших трупов немецких солдат.

В доме валялись окровавленные бинты, пустые бутылки, широкие лыжи и две березовые палки к ним. Сохранились стулья, комод, зеркало на стене. Особенно порадовало, что была целой русская печь. Значит можно жить, если заделать окна.

Спрятанные в сарае перед оккупацией топоры, ножовка, молотки и другой инструмент, а также ящичек с коваными гвоздями, никто не потревожил, и Яков Митрофанович принялся за работу.

Плотно заколотив окна досками от сломанного забора, он насобирал в сарае поленьев, щепок, обрывков берестяной коры, сложил их в топку печи и поджег. Лениво возгорелось пламя.

Яков Митрофанович стал разбирать свой тощий мешок. Извлек из него, в первую очередь, Машину тряпичную куклу, поставил ее на комод. Потом вернулся к печи, чтобы согреть у пламени озябшие руки.

Прохрустели по битому стеклу чьи-то робкие шаги.

– Яков Митрофанович, где вы?

Голос знакомый. Выйдя, Звонарев увидел закутавшуюся в платок женщину, в которой узнал Дусю Соловьеву. Пожаловался:

– Зинка бросила дом и, видимо, удрала немцами.

– Нельзя так про нее, – сказала Дуся.

– Почему нельзя, если заслужила?

– Не заслужила.

Дуся подняла валявшийся в углу голик, стала подметать пол в прихожей..

Яков Митрофанович ее остановил:

– Не надо.

Дуся бросила голик, горячо заговорила.

– Это она вас спасла, когда немцы хотели разгромить базу. Предупредила меня, я в отряд передала. И, когда Бегунков с полицаями собирался на хутор, тоже она сообщила.

– Не может быть, – удивленно посмотрел на Дусю Звонарев. – Бегунков не зря ее пригрел. Мог бы уволить после случая с Василием, а не уволил.

– Пригрел, потому что виды на нее имел. Жениться даже предлагал.

– И где ж она? С ним, что ли?

– У мамки своей была.,. А вчера ее арестовали.

В памяти Якова Митрофановича вспыхнул эпизод перед оккупацией района. Тогда встретившаяся ему Зинаида о чем-то хотела посоветоваться, но не решилась.

– Кто знал, кроме тебя?

– О чем?

– Ну, что нам помогала. Вострышев, к примеру, был в курсе?

– Где нужно, видимо, знали.

– Да-а… А я, видишь, худо подумал.

– Хотите еды принесу?

Под ложечкой у Звонарева сосало от голода, но он отказался.

– Семен Николаевич просил передать: завтра в девять бюро райкома, – сказала Дуся.

Звонарев проводил девушку до улицы, вспоминая эпизод в бане, когда голос Пелагеи Калистратовны остановил и его, и Дусю от шага, после которого их отношения стали бы  инеыми, нежели были прежде.

Улица была по-прежнему заполнена нашими солдатами, автомашинами, танками. На площадь Ленина свозили на санях трупы немецких солдат, сбрасывали их в одно место, и уже образовалась большая гора. Мимо нее в направлении станции спешили мирные граждане.

Звонарев заметил Карташову.

– Доня Павловна, куда народ прет?!

– На станцию!

Он пошел на станцию, откуда навстречу несли в руках, мешках, тащили на салазках бутылки и консервные банки.

– Кончайте грабеж! – подойдя к толпе, потребовал Звонарев.

– Гляди-ко, хрен выискалси! Чужова яму жалко! – закричала толстая баба, в которой он по голосу признал бывшую вахтершу промкомбината Клавдию Гусарову. – Давай, отчаливай отсюдова! – баба взмахнула рукой. – А то… – осеклась: – Ой, Яков Митрофаныч? Глазам своим не верю. Вы ли это?

– Я это. Завтра выходи на работу.

– Приду!

Ее позвали:

– Клавдя, чаво ворон ловишь?!

Осознав невозможность хоть как-то воздействовать на людскую стихию, Яков Митрофанович отправился в райком.

Вострышев был на месте, беседовал с каким-то полковником.

Выслушав рассказ Звонарева  о мародерстве на станции, он сказал полковнику:

– Товарищ Тарасов, надо бы как-то пресечь безобразие.

– Пресечем, Семен Николаевич, – ответил тот и вышел.

– Командир 249-й дивизии Тарасов, – пояснил Вострышев, глаза его лукаво улыбнулись: – А бороду-то сбрить надо бы, Яков Митрофанович.

…Решением состоявшегося на другой день бюро Звонарев был вновь назначен директором промкомбината. Точнее, его никто и не освобождал от должности, просто он вернулся к ее исполнению. Бюро поставило задачу – в течение десяти дней восстановить предприятие и начать выпуск продукции.

– Почему смолчали? – спросил Вострышев задержавшегося в зале заседаний Звонарева.

– Словами кашу не сваришь.

– Это верно.

Просьба у меня, Семен Николаевич.

– Слушаю.

– Моя двоюродная сестра Зинаида, я вам о ней рассказывал… Вчера она арестована по подозрению в сотрудничестве с немцами.

– Да-а… Помнится, вы гневались, крепко осуждали ее, – сказал после паузы Вострышев. – Или ваше мнение изменилось?

– Не все так просто… Дуся Соловьева сказала: это Зинаида Гаврилова предупредила о карательной экспедиции на нашу базу. То есть фактически спасла отряд.

– Может, это и так, – развел руками Вострышев. – Но слово к делу не пришьешь. Нужны официальные подтверждения…

В приемной Дуся спросила:

– Слышали, Нефедова застрелила Дроботову?

– Да ты что?!

– Явилась к ней домой и… з пистолета в лоб. Прямо на глазах у сына.

– За Лизу с Таней рассчиталась, – покачал головой Звонарев.

В Дусиных глазах застыл недоуменный вопрос:

– Может, ошибка? Не она предала?

Звонарев вышел из райкома на площадь. На ней суетились красноармейцы, поливая сложенные трупы немцев соляркой и бензином. Кто-то бросил подожженный факел, взвилось огромное пламя, приторно запахло жареной человечиной.

…Спустя два дня после вызвавшего в народе противоречивые толки самосуда над Дроботовой на территории Клепочного завода казнили арестованных изменников.

Во избежание эксцессов заводскую территорию плотно оцепили военные. Лишь представителям районного актива разрешалось находиться внутри.

Показалась группа из полутора десятков человек в сопровождении охранников. Яков Митрофанович заметил в ней понуро бредущего Вольдемара Августовича. Провинился Мяги, как было сообщено на бюро, тем, что, по приказу немецкого коменданта, восстановил поврежденный локомобиль.

Справа от него шел начальник финансового управления Спиридон Ельцов. Поравнявшись со Звонаревым, выдавил:

– Торжествуешь?

– А ты как думаешь?

– Торжесту-у-ешь, я вижу.

– Ошибаешься – презираю.

Здесь же были шестеро карателей – Владимиров, Бородеев, Куличков и еще двое, не знакомых Звонареву. Зинаиды в группе приговоренных к расстрелу не оказалось. Не было и Батурина с инвалидом-баянистом Дубовиковым, хотя прошел слух об их аресте.

– Я все же переговорил по Гавриловой, – негромко бросил Звонареву Вострышев. – Завтра ее отправят для проверки в Калинин.

Арестованные миновали оцепление.

– К стене всех! К стене!! – приказал лейтенант, командовавший исполнением приговора.

«Каждый из них мог сделать другой выбор, но не сделал», – думал Яков Митрофанович, глядя на обреченных и не испытывая сожаления от того, какая участь их ожидала. Лишь то, что должно было произойти с Вольдемаром Августовичем, казалось ему неестественным, несправедливым, ненужным.

Яков Митрофанович вдруг осознал, что он может, должен, обязан без промедления сделать что-то такое, что позволило бы увести этого человека от расстрельной стены.

От выстроившихся в ряд бойцов расстрельной команды к Вострышеву подошел лейтенант:

– Можно зачитывать приговор.

– Семен Николаевич, не надо расстреливать Мяги, – попросил Яков Митрофанович, стоявший за спиной Вострышева.

– Почему не надо? – оглянулся, в недоумении, Вострышев, держа в руке листок с текстом приговора.

– Кроме Мяги, некому работать на электростанции. А без нее комбинат не запустить.

– Решение принималось составом трибунала, – сказал Вострышев. – Я не могу его отменить.

– Трибунал был по опросу.

– Но вы же, как член бюро, не возражали?

– А сейчас возражаю.

– Семен Николаевич, народ ждет, – поторопил Вострышева Почкалин.

– А вы решение трибунала не отменяйте. Я заберу Мяги, и – все. Словно бы вышла ошибка, и будет ему другое наказание, – настаивал Яков Митрофанович.

Его поддержал Петров:

– Нельзя Мяги расстреливать.

– Товарищи, почему задержка? – подбежал лейтенант.

Вострышев взглянул на Почкалина.

– Ну что будем делать, Евгений Миронович?

– Решение принято. Давать обратный ход несолидно, – пробормотал Почкалин.

– Я заберу Мяги,.. –  с напором сказал Яков Митрофанович.

–  А… Черт с вами, забирайте, – решил Вострышев.

Звонарев приблизился к Вольдемару Августовичу и тихо, так, чтобы не было слышно остальным, произнес:

– Уходи.

В поблекших глазах Мяги мелькнуло удивление.

– Как это… уходить? Куда?

Свирепея от непонятливости Вольдемара Августовича, Звонарев ухватил его за руку и повел от стены.

– Отставить! – крикнул лейтенант.

Петров ринулся к нему, сказал что-то.

Лейтенант снова подошел к Вострышеву и, выслушав того, согласно кивнул головой.

– Убирайтесь!! –  заорал Максим Елисеевич Звонареву и Мяги.

Скованные страхом, ноги механика слушались плохо. Якову Митрофановичу пришлось почти тащить его на себе. Люди немо глядели на эту странноватую, непонятную для них сцену. Но тут их внимание отвлек по-молодому звонкий, напористый голос Вострышева:

– Товарищи, огромное зло и горе принесли эти отщепенцы! Многие советские патриоты, наши граждане погибли в результате их предательства! Да, это лишь часть изменников… Некоторым удалось уйти, залечь на дно. Но все равно карающий меч народного возмездия рано или поздно настигнет их и воздаст им должное…

По мере удаления Звонарева и Мяги от места казни голос Вострышева становился все глуше.

Когда свернули с улицы Советской улицы в проулок, ведущий к промкомбинату, недалеко от которого жила семья Мяги, голоса Вострышева не стало слышно.

Здесь мужчин догнала жена Мяги, Федора Ананьевна, не сразу осознавшая, что случилось.

А когда осознала, то, захлебываясь слезами и причитая неразборчивое, но ласковое, бросилась на шею мужу.

И только после того, как, вспугнув сонмище ворон на старых березах возле завода, сухо треснул залп, Федора Ананьевна и Вольдемар Августович отпустили друг друга.

Мяги посмотрел на Звонарева осмысленным взглядом:

– Никогда не забуду вам этого, Митрофаныч. И дети, и внуки мои век будут вас помнить.

– Свои люди – сочтемся.

– Вот именно, что свои, а не какие-нибудь.

70.

За полгода войны в жизни Фрола Звонарева не раз случалось, что смерть была совсем рядом с ним. Но в самый последний момент происходило нечто, что оберегало, спасало его.

В середине сентября, в бою за высоту «Огурец», Фрол не заметил, как оказался в окружении. Немцы устроили в перелеске охоту на русского. К счастью, наши пошли в новую атаку, и в сумятице Фролу удалось спастись.

В начале октября отделению поручили взять «языка». С рядовыми Гантемировым и Смыкодубом, Фрол переплыл на плоту Западную Двину. Выйдя на торопецкий тракт, нарвались на боевое охранение врага. Отстреливаясь, уходя от погони, приблизились к реке. Здесь пули преследователей сразили сначала Смыкодуба, потом Гантемирова. Фрол же не получил даже царапины.

Через сутки его отделение был направлено в помощь пограничникам для прикрытия отступления дивизии. В бою полегли семеро пограничников и трое разведчиков, но Фролу опять повезло.

Под Москвой, уже в 133-й стрелковой дивизии, в пяти метрах от него разорвалась мина. Трое, бывших рядом с Фролом, погибли, а он получил ранение в плечо и контузию.

Эти случаи заставляли его думать о всесильности молитвы «Живые помощи», поясок с нею Фрол не стал зашивать в шинель, а носил в кармане гимнастерки. Изредка, оказавшись в одиночестве, извлекал его и читал длинную молитву. Постепенно запомнил ее всю.

После месяца, проведенного в госпитале, в Осташкове, Фрол вновь был отправлен на фронт, под Ржев, в 246-ю стрелковую дивизию 29-й армии генерала Швецова. И опять поясок с молитвой был при нем.

6 января, когда старшина Звонарев оказался командиром взвода в разведроте лейтенанта Сакса, еще ничто не говорило о скорой трагедии армии. Но начла вызревать с того момента, когда, согласно решению Ставки, 8 января, началась Ржевско-Вяземская операция. Основная роль в ней отводилась Западному фронту, наступавшему силами девяти армий и двух кавалерийских корпусов.

Главный удар по врагу западнее Ржева наносила 39-я армия генерал-лейтенанта Масленникова. Сосредоточенные на узком участке фронта, наши танки прорвали вражескую оборону западнее Ржева, в районе деревень Ножкино и Кокошкино, приблизились к станции Сычевка, но взять ее не смогли. Дивизия СС «Рейх» и переброшенная из-под Погорелого Городища 1-я танковая дивизия потеснили наступавших.

12 января в прорыв северо-западнее Ржева были введены 11-й кавалерийский корпус и 29-я армия. Перед армией стояла задача расширить плацдарм западнее Ржева и удерживать фланги в месте прорыва. Кавалеристы 11-го корпуса продвинулись более чем на сто километров к югу и, перерезав Минское шоссе, выходили к Вязьме. Оставалось преодолеть всего несколько километров до соединения с наступавшим с востока 1-м гвардейским кавалерийским корпусом. Однако из-за отсутствия тяжелых танков и артиллерии цель не была достигнута.

174-я, 246-я и 252-я стрелковые дивизии 29-й армии пытались прорваться к Ржеву через деревни, расположенные на левом и правом берегах Волги, но безуспешно.

185-я стрелковая дивизия сражалась за деревню Толстиково, от которой до Ржева оставалось десять километров. Слева от нее 183-я стрелковая дивизия наступала на деревни Перхурово и Шунино, чтобы прорваться к Ржеву через Муравьево, в пяти километрах западнее города. Справа продвигалась 381-я стрелковая дивизия.

Наступление осуществлялось без поддержки танков и авиации, в трудных условиях: глубокий снег, мороз. Сплошной линии фронта не было, боевые действия велись вдоль дорог и вокруг деревень. В конечном итоге, несмотря на все усилия, расширить горловину в районе деревень Ножкино и Кокошкино не удалось.

Тем временем немцы начали претворять в жизнь план по окружению наших частей западнее Ржева. Вдоль обоих берегов Волги навстречу друг другу – со стороны Ржева и от Молодого Туда – перешли в наступление мощные группировки. От Ржева наступали группа генерала Линдига и группа «Центр тяжести» генерала Рекке. Навстречу им устремились 206-я пехотная дивизия и кавалерийская бригада СС «Фегеляйн». Наступление поддерживалось танками, самоходными орудиями, дальнобойной и противотанковой артиллерией, а также авиацией.

Прорыв был осуществлен на участке обороны 246-й дивизии, ее подразделения после передачи из 29-й армии в 39-ю 252-й стрелковой дивизии растянулись по обоим берегам Волги. Группа «Центр тяжести» 22 января вышла к высоте в месте впадения реки Сишка в Волгу.

23 января восточная и западная группы встретились у деревни Соломино, севернее дороги Ржев – Молодой Туд. В результате 29-я, 39-я армии и 11-й кавалерийский корпус оказались в полуокружении к западу и юго-западу от Ржева и Сычевки.

Конев приказал перебросить в район Ржева 30-ю армию. В ряде мест ей оставалось до соединения с 29-й армией четыре-пять километров. Разведчикам даже удалось проникнуть в ее расположение ночью вывезти на подводах более тысячи раненых. Но преодолеть оставшиеся километры дивизии 30-й армии так и не смогли.

Немцы же продолжали сжимать кольцо окружения. Кавалерийская бригада СС «Фегеляйн» и группа фон Ресфельда наступали на Чертолино, группа Линдига – на Мончалово, 246-я пехотная дивизия с запада, а 46-й танковый корпус – с востока. Измотанные боями, наши части спешно создавали круговую оборону.

В начале февраля 39-я армия, оттесненная от Сычевки на запад 6-й танковой дивизией генерала Рауса, прорвалась на узком участке в сторону Нелидова, где сражалась 22-я армия. В это время противник организовал со стороны станции Осуга массированное наступление в стык 29-й и 39-й армий. В районе Чертолина встретились 1-я танковая дивизия и шедшая ей навстречу кавалерийская бригада СС «Фегеляйн». Таким образом они отрезали 29-го армию от южного соседа. Она оказалась окруженной западнее Ржева в Мончаловских лесах.

…Командиру взвода старшине Фролу Звонареву было неведомо, что командующий Калининским фронтом Конев отдал командующему 29-й армией генералу Швецову приказ принять меры для соединения с 39-й армией, и что для обеспечения прорыва намечена выброска батальона из пятисот парашютистов. Однако не просто же так утюжит он со своими разведчиками передний край противника недалеко от деревень Мончалово и Окороково, уточняя количество живой силы, расположение артиллерии, танков, пулеметных точек, минных полей. Значит, намечается что-то серьезное.

– Старшина, я уши отморозил, – прошептал рядовой Подколзин.

– Терпи, родный.

Затяжная ложбина пошла в гору. Наверху немецкие блиндажи, доносится разговор.

Возник Малышкин, доложил Звонареву:

– Слева три бронетранспортера и два орудия.

– Охрана?

– Часовой вроде один.

Взлетела ракета, где-то в стороне темноту рассекли трассеры зажигательных пуль. Видна нахохлившая фигура часового. Бросок, и руки Звонарева вцепились немцу в горло. Справиться с часовым помогал Подколзин, а Жарковский держал на прицеле выход из блиндажа.

Немец, бросив винтовку, не пытался сопротивляться. Разведчики потащили его, с кляпом во рту, к кустам. Надо спешить. Возможно, вот-вот появится сменщик часового.

Обратная дорога тянулась долго. Фролу показалось, что они сбились с курса, но нет: узнал знакомую опушку. Немец обессилел, спотыкался, падал, его поднимали тычками. До наших позиций оставалось совсем немного, когда каскад ракет осветил передний край. Поднялась неистовая стрельба – видимо, обнаружилась пропажа часового. Пули сбивали снег с елей. Подколзин, схватившись за грудь, вскрикнул, закрутился волчком, упал на снег.

Немцы ударили на вскрик из миномета. Ударили неточно, с перелетом.

Звонарев приказал:

– Малышкин, остаешься с Подколзиным. Я скоро вернусь.

Подгоняя пленного, Фрол и Жарковский вышли в условленном месте к нашим позициям. Здесь разведчиков дожидались Сакс и политрук роты младший лейтенант Бобылев.

– Остальные где, старшина? – спросил Сакс.

– Подколзин тяжело ранен. Оставил Малышкина с ним.

– Давай «языка» сюда!

Караульные повезли немца в штаб дивизии, а Фрол, с санитаром и волокушей, отправились за Подколзиным. Тот неподвижно лежал на снегу. Рядом пританцовывал окоченевший Малышкин.

Санитар и Малышкин потащили волокушу с раненым в медсанбат, а Фрол и Бобылев пошли к Саксу. Тот в блиндаже, при мерцающем свете коптилки, писал донесение в штаб полка о потерях. За последнюю неделю рота потеряла убитыми семнадцать человек, девять были ранены, двое получили обморожения.

Командиром роты длинноногий и улыбчивый лейтенант Виктор Сакс был назначен в конце января, вместо старшего лейтенанта Кислякова, убитого при авианалете.

– Прорыв будет в ином месте, – . выслушав доклад Фрола, сказал Сакс. – Этой ночью прилетят самолеты с десантниками. Они пойдут первыми. Левее нас километра на полтора.

– Выходит, мои напрасно ползали на брюхе? – спросил Звонарев.

– У нас – своя задача. Рота будет прорываться на участке, который ты разведал.

В ночь на 17 февраля вспыхнули сигнальные костры, загудели самолеты. Вражеские зенитки открыли огонь, поэтому удалось сбросить лишь часть десантников – около четырехсот человек.

Утром Сакс сообщил, что вместе с их ротой пойдет стрелковая рота лейтенанта Лаврентьева. Задача состояла в создании видимости прорыва именно на этом участке.

Фрол еще раз проверил готовность взвода, в котором, после ранения Подколзина, осталось девятеро, не считая самого Фрола.

– Главное – не терять друга из виду, – сказал он

– Кто отстал, ребята, тот погиб, – поддержал его Малышкин.

Фрол знал, что до войны неженатый Малышкин работал слесарем под Новосибирском, а  у бывшего кузнеца Жарковского остались в Воронежской области жена и четверо детей…

Серпик луны бесстрастно смотрел с небесной вышины, разливая предательский голубоватый свет. Фрол полз по колючему насту, не оглядываясь, но чувствуя – свои рядом, дышат в затылок. Вот и первый ряд колючей проволоки, за ним – второй, третий, дальше – минное поле. За ним огневые точки.

Сакс дал знак рукой, рота побежала вперед. Немцы встрепенулись, отрыли стрельбу. Останавливаться нельзя. Нужно обойти врага слева, по кромке минного поля.

– Та-та-та-та… Та-та-та-та… – безостановочно тарахтел немецкий пулемет.

Впереди легко, как лань, увлекая за собой бойцов, несся Сакс. Выскочили на свободное пространство, отдышались.

Немцы беспрестанно запускали в небо ракеты, но разведчики уже вбегали в редкий осинник.

Фрол остановился. Рядом, с мокрыми от пота лицами, Сакс, Бобылев, Малышкин, Жарковский… Пехотинцы, ведомые Лаврентьевым, с ними.

– Мончалово позади, – сказал Бобылев.

.Сакс решил посмотреть карту.

– Чиркни зажигалкой!

На огонек немцы сразу открыли беспорядочный огонь.

– От, ссэ-ка-а! – пуля раздробила у Лаврентьева приклад автомата, деревянный осколок от него пропорол лейтенанту бровь, кровь поползла по его лицу.

– Посчитаемся, – сказал Сакс

Разведчики потеряли двоих, рота Лаврентьева – четверых, среди них оказался политрук Канторович. Возможно, не все убиты: кто-то ранен, кто-то отстал в ночи.

Сзади послышалась немецкая речь, заурчал бронетранспортер. Фрол увидел, как, разметая снег, он мчится по полю.

Дальнейшее помнилось плохо. Оранжевая вспышка… Лица Бобылева, Сакса… Холодное небо над головой… Низкий потолок избы с облепленной мухами липкой лентой… Фрол лежит на лавке у окна… На стене напротив застекленная темно-коричневая рамка с незнакомыми фотографиями… Снова сильная вспышка, и – провал в темноту.

Открыв глаза, Фрол наткнула на взгляд старика с длинной бородой.

– Кажись, оклемалси, – сказал старик вглубь избы.

Появилась старушка. Перекрестилась:

– Слава Богу.

– Поись яму дай.

– Щас.

Старушка принесла чугунок с толченой картошкой, поставила на скамью напротив Фрола. Рядом положила ложку.

Фрол попробовал встать, но обессилено откинулся назад, ощущая, ято лоб покрылся испариной.

– Г-де-е на-аши-и?

– Онного фрицы в плен взяли. Мучили, потома застрилили. А тобя, видать, за мертвяка пощитали.

Пришел щуплый юноша – как оказалось, двоюродный племянник старика. Они о чем-то поговорили. Племянник исчез. Спустя некоторое время появился не один, а с Бобылевым и Жарковским.

– Повязло вашиму, – сказал им старик. – Ежеля б я за дровам ни пошел, замерз ба. А так иду – гля, тамотки побитые ляжать, тамотки – тож. шавелиЦца хто-та меж их, стонить. Ну, я – дровы в сторону, повез яво на санках…

А вскоре смерть опять обожгла Фрола, но не забрала с собой. Немецкий снаряд уложил намертво половину из оставшихся четырнадцати бойцов разведроты. Среди погибших оказался и лейтенант Сакс. Находившегося без сознания Фрола Бобылев и Малышкин восемь километров несли на носилках.

Гимнастерку его выбросили во время первой перевязки. Орден Красной Звезды, две медали «За отвагу» и наградные книжки к ним сохранились, как и удостоверение старшины-красноармейца. А охранительный поясок с молитвой бесследно исчез. То ли остался в гимнастерке, то ли забрал его кто-то из сослуживцев или санитаров. Одно утешало: молитву Фрол знал наизусть, хотя и не понимал некоторых слов, пытаясь дойти умом до содержания.

Вот, и в санитарном поезде, придя в сознание, Фрол начал тихо шептать: «Живый в помощи Вышняго. В крове Бога небесного водворится. Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него…»

На второй день пути Фрол с удивлением обнаружил, что раненый в грудь сосед тоже молится.

Фрол поинтересовался, что это за молитвы. Раненый, словно бы нехотя, изрек:

– У меня – свои.

После долгого молчания он спросил:

Ты, я слышал, тоже молишься?

– Молюсь.

– Неверно делаешь ударение в словах «Господеви» и «одесную».

Бойца звали Агафангелом. Он посоветовал читать молитву уединенно. Объяснил, что Господь воздает не только за явное, но и за тайное, поскольку всевидящ. Потом открыл смысл некоторых фраз в «Живых помощах» и сказал, что православные молятся о спасении для вечной жизни, а сохранение жизни мирской нужно для спасения от ада в будущей. Это зависит от исполнения «задания», которое по промыслу Божию нам положено исполнить. Если ты положил голову за други своя, это уже спасение и вечная жизнь. Ненависть к Богу и другому человеку, гордыня, предательство, прочие мирские пороки, есть антихристовы проявления. Совершивший дурные поступки после смерти тела бежит от Бога, но не может убежать, это и есть ад.

Вечером Агафангелу сделали перевязку, и разговор продолжился.

– Страшно было? – спросил Агафангел.

–  Куда денешься? Надо смиряться.

– Ты хорошо сказал – «надо смиряться» – ответил Агафангел. – Преподобный Ефрем Сирин говорил: «Вот ты смирись, да скажи себе: хотя я и песчинка земная, но и обо мне печется Господь, и да свершается надо мною воля Божия… Вот если ты скажешь это – не умом только, но и сердцем. И действительно смело, как и подобает истинному христианину, положишься на Господа, с твердым намерением безропотно подчиниться воле Божией, какова бы она ни была, тогда рассеются перед тобою тучи и выглянет солнышко, и осветит тебя, и согреет, и познаешь ты истинную радость от Господа..»

– Радость и спасение в смирении?

– Да, в смирении перед силой Господней. Если это есть, ничего не страшно… – Голос Агафангела стал совсем немощным, слышным: – Сказано же: «Боящийся Господа ничего не устрашится и не убоится, ибо он надежда Его».

Фрол еще о многом решил расспросить Агафангела, надеясь, что они окажутся в одном госпитале. Но когда поезд был недалеко от Уфы, проснувшись ночью от непонятного шума, он увидел, как санитары выносят умершего Агафангела. Казалось, ничто не предвещало его смерти, но она случилась.

Огорчение перемешивалось со светлой радостью от общения с этим человеком. Фрол понял: оно произошло не случайно. Господь по своей воле соединяет и разъединяет людей.

71.

В свой кабинет на станции метро «Кировская» Сталин спускался при объявлении воздушной тревоги. В остальное время работал во флигельке, расположенном во дворе занятого под Генштаб большого дома по улице Кирова.

День 4 марта 1942 года у вождя начался, как обычно – с просмотра первой папки документов. В ней были оперативные сводки о положении на фронтах. Оно не внушало оптимизма. Особенно тревожил Западный фронт, которым командовал Жуков. Здесь продолжал находиться в окружении 4-й воздушно-десантный корпус. 43-я, 49-я и 50-я армии, отрезав юхновский выступ, продвинуться дальше не смогли. Десантная операция не достигла цели, и теперь корпус стремился удержать захваченный район, организуя диверсии в тылу противника.

«Наверное, правильнее было бы использовать десантников для усиления группы Ефремова. Соединив эти войска с группой Белова, образовать единый плацдарм. Затем, опираясь на него, ударить между Вязьмой и Смоленском навстречу одиннадцатому кавалерийскому корпусу Калининского фронта. Или на юг навстречу армии генерала Болдина, – думал Сталин – Удар единым кулаком немцы вряд ли выдержали бы. Тогда почему командование Западного фронта исключило подобный вариант, даже без обсуждения?»

Обстановка на южном направлении также треовжила. Исчерпав ударные силы, войска Южного фронта достигли лишь незначительных успехов на правом флаге. Продвинуться на юг удалось не более чем на 800 метров. Не получилось самое главное – сделать брешь в обороне врага на всю глубину и открыть ворота в Крым…

Сталин взял вторую папку с материалами о том, что происходит в немецком тылу и на освобожденной территории. Судя по цифрам нанесенных врагу потерь, партизанская деятельность активизировалась. Особенно в западной части Калининской области, где, как сообщалось, образовался целый партизанский край, восстановлены органы советской власти. Далее Жданов информировал из Ленинграда, что партизаны и колхозники в честь 24-й годовщины Красной Армии отправили из деревни Нивки в Ленинград продовольственный обоз из 223 подвод. Среди возчиков 30 женщин. С обозом в осажденный город прибыла делегация. Она доставила защитникам города письмо в их поддержку, подписанное более чем тремя тысячами колхозников и партизан…

В папке было принятое 1 марта постановление Совета народных комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) «О мерах сохранения молодняка и увеличения скота в колхозах и совхозах». Колхозам, выращивавшим молодняк, предоставлялись налоговые льготы и кредиты, а также земли государственного фонда для сенокосов и выпасов. Зоотехническими ветеринарным работникам устанавливались премии за успешное выполнение планов развития животноводства и накопления кормов.

Внимательно прочитав и подписав документ, вождь переключил внимание на постановление Совета Народных Комиссаров от 2 марта «О подготовке МТС Московской, Ленинградской, Калининской, Тульской, Орловской и Курской областей к весеннему севу 1942 г.» На восстановление производственных и жилых построек МТС в районах, пострадавших от оккупации, выделялось 98 миллионов рублей. Для более полного использования тягловой силы в прифронтовых районах СНК рекомендовал правлениям колхозов Ворошиловградской и Харьковской областей начислять трудодни в двойном размере колхозникам, работавшим на своих коровах и выполнявшим нормы выработки…

Закончив «бумажные дела», Сталин переговорил с первыми секретарями Московской и Тульской областей. Затем попросил Поскребышева соединить его с первым секретарем Калининского обкома партии Бойцовым.

– Слушаю, товарищ Сталин, – раздался в трубке слегка взволнованный голос Бойцова.

– Иван Павлович, – как у вас с подготовкой к севу?

– Готовим по этому вопросу собрание актива, товарищ Сталин.

– Собрание собранием, а с семенами что? С подготовкой техники?

– Инвентаризация на освобожденной территории завершена. Будем восполнять недостающие семена за счет восточных районов области, которые не были оккупированы. Эмтээсы частично восстановили. Но плохо с тягловой силой.

– А настроение людей?

– Люди настроены провести сев организованно и в короткий срок. Как говорится, помирать готовься, а хлеб сей.

– Помирать? – недовольно переспросил Сталин. – Это вы зря, товарищ Бойцов, так настраиваетесь… Готовиться будем не к худшему, а к лучшему. К тому, чтобы, разгромив врага, полноценно восстановить мирную жизнь наших граждан.

– Все делаем для этого, товарищ Сталин. Даже на части оккупированной территории, где образовался партизанский край, планируем сеять.

– Большая это территория?

– Почти половина западных районов области, вплоть до Белоруссии и Латвии.

– Не рискованно? Посеете, а потом урожай достанется врагу?

– Нет, товарищ Сталин, не рискованно. В этих районах практически восстановлена советская власть.

– Под Ржевом 33-я армия Ефремова и корпус Белова в сложном положении, товарищ Бойцов…

– Я в курсе, товарищ Сталин.

– Усильте деятельность партизан. Пусть ударят по тылам врага, по дорогам и помогут окруженным.

– Понял вас, товарищ Сталин. Проработаем этот вопрос со Штабом партизанского движения…

Едва завершился разговор, как в кабинет вождя зашел сосредоточенный  Поскребышев.

Положив на стол папку с новыми документами, он сказал:

– Звонил Василий Иосифович. Завтра хочет повидаться.

Сталин посмотрел на Поскребышева с прищуром:

– Который день продолжается наша война с Гитлером?

Поскребышев смутился:

– Извините, товарищ Сталин, но я…

– Сегодня, товарищ Поскребышев, двести пятьдесят седьмой день с тех пор, как Гитлер напал на нашу страну.

– Если Василий Иосифович снова позвонит, что сказать, товарищ Сталин?

– Скажите, что я его давно жду.

«Обиделся, наверное, Поскребышев. Зря я придрался к нему насчет количества дней», – подумал Сталин.

К этому человеку, в свое время окончившему правовой факультет Московского университета, проверенному на низовой партийной работе, он относился с исключительным доверием. Поскребышев обладал удивительной способностью угадывать его замыслы, переживания, сделать в нужное время нужную подсказку. И, как всякий опытный аппаратный работник, умел держать язык при себе…

Было около трех часов утра. Сталин выключил свет, лег на диван и долго не мог уснуть.

Вспомнились связанные с Василием случаи…

Сталин и Киров в Сочи работали над составлением учебника под редакцией профессора Шестакова «История СССР».

– Вы нам помогите, – предложил Сталин Василию и Артему Сергееву, сыну погибшего своего друга – Артем воспитывался в их семье.

– Как помочь? – спросил Василий

– Прочтете учебник истории Иловайского и Бельяминова. Потом ответите на наши с Сергеем Мироновичем вопросы. То есть, мы будем как бы ваши учителя. А вы будете как бы наши ученики.

Книга была старая, с потрепанной обложкой. Ее содержание не вызвало у друзей интереса, они побежали играть. В это время с моря налетел сильный ветер, разметавший страницы книжки по двору. Сталин терпеливо собрал их, а когда дети вернулись, заругался:

– У вас что, голова опилками забита?! Запомните – настоящий воин должен быть патриотом и хорошо знать историю своей Родины.

– Но историю не преподают в школе, – попытался оправдаться Василий.

– Это происки троцкистов, – смягчил тон Сталин. – Им нужна мировая революция, а нам нужно сильное государство. Им нужна мерзкая ложь о России, о ее народе, а нам нужна историческая правда. Так что, возьмите клей и приведите книгу в порядок…

В мае 1934 года было принято постановление «О преподавании гражданской истории в школах СССР». Вслед за ним «Правда» напечатала передовую статью с заголовком «За Родину! В ней высшей доблестью советского человека провозглашались советский патриотизм, любовь к своей родине и преданность ей. А 9 июня вышло постановление ЦИК СССР о дополнениях положения о государственных преступлениях. За измену Родине полагалась смертная казнь, а те люди, которые способствовали измене, знали о ней, но не проинформировали власть, наказывались лишением свободы на длительные сроки.

Как-то. Вася, придя из школы, стал рассказывать о своем однокласснике, назвав его нехорошим словом:

Сталин посуровел:

– А что такое нация?

– Ну… Есть русские, украинцы, белорусы, татары, евреи. Микоян вот – армянин.

– Это национальность, а нация? Как ты ее понимаешь?

Василий молчал, решительности в его взгляде поубавилось.

– Нация – это не кровь, – сказал Сталин. – Это выше крови… Ты на каком языке думаешь?

– На русском.

– И я, грузин, думаю на русском. Значит, по духу мы с тобой принадлежим к русской нации. Мы – русские грузинского происхождения. И многие другие люди нерусской национальности считают себя русскими. Внесли большой вклад в укрепление нашей общей Родины. Так что тот, кто обозвал мальчика, – недалекий человек.

– Я понял, папа.

Сталин на мгновение задумался и продолжил:

– Вася, ты совсем еще молодой, должен пережить меня. Запомни: если кто-то, когда-нибудь начнет сталкивать лбами национальность и нацию, чтобы разделить нас по крови, не верь этим кликушам…

Был еще один эпизод, связанный с письмом школьного учителя Мартышкина, в котором тот жаловался на Василия. Сталин ему письменно ответил:

«Преподавателю т. Мартышкину.

Ваше письмо о художествах Василия Сталина получил. Спасибо за письмо.

Отвечаю с большим опозданием ввиду перегруженности работой. Прошу извинения.

Василий – избалованный юноша средних способностей, дикаренок (тип скифа!), не всегда правдив, любит шантажировать слабеньких «руководителей», нередко нахал, со слабой или – вернее – неорганизованной волей.

Его избаловали всякие «кумы» и «кумушки», то и дело подчеркивающие, что он «сын Сталина».

Я рад, что в Вашем лице нашелся хоть один уважающий себя преподаватель, который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упомянутого Вами, люди-тряпки, которым не место в школе, и если наглец Василий не успел еще погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие преподаватели, которые не дают спуска капризному барчуку.

Мой совет: требовать построже от Василия и не бояться фальшивых шантажистских угроз капризника насчет «самоубийства». Будете иметь в этом мою поддержку.

К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю: время от времени брать его за шиворот.

Привет!

И. Сталин. 8.VI. 38 г.»

…Вождю хватило четырех часов, чтобы восстановить силы. Около девяти он проснулся и попросил принести чай.

– Снова звонил полковник Сталин. Он на подъезде, – доложил Поскребышев.

Василий появился в кабинете отца в летной форме, с орденом Красного Знамени на груди.

Обнялись, сели рядом на кушетку.

Заметив под глазами Василия синеву и ощутив запах алкоголя, Сталин недовольно спросил:

– Опять кутишь?

– Было немного. Ты уж прости.

– В следующий раз не прощу! – отрезал Сталин. – Что у тебя?

– О Якове ничего не известно?

– После того письма Сапегина, что ты мне отдал, других известий не было.

Сталин хорошо помнил то письмо:

«Дорогой Василий Иосифович!

Ни по службе, ни по взаимоотношениям по данным вопросам я не имел права непосредственно апеллировать к Вам. Надеясь на то, что Вы меня знаете как товарища Якова Иосифовича, с которым я несколько лет учился в Артакадемии и являлся наиболее близким его другом, пишу это письмо.

Я – полковник, который был у Вас на даче с Яковом Иосифовичем в день отъезда на фронт. Перед войной за пять дней я принял артполк в 14 танковой дивизии, куда Яков Иосифович был назначен командиром батареи. Это его и мое желание служить вместе и на фронте. Я целиком, следовательно, взял ответственность за его судьбу. Причем я был уверен, что  с этой задачей справлюсь вполне. Но я и Яков Иосифович ошиблись…

В тот момент, когда меня командировали из одного штаба в другой, Яков Иосифович был всеми забыт, и его бросали куда попало. При мне он все время не выходил из моего поля зрения. А. Дивизион, где он служил, я держал подручным… И, наконец, 12 июля, без боеприпасов, полк был брошен с малой горсткой пехоты против в 10 раз превосходящего противника. Полк попал в окружение. Командир дивизии бросил их и уехал из боя на танке. Проезжая мимо Якова Иосифовича, он даже не поинтересовался его судьбой, а сам в панике прорвался из окружения вместе с начальником артиллерии дивизии.

Я докладывал в Военный Совет 20 армии и комиссару дивизии, которые мне заявили, что они решили создать группу добровольцев на поиски Якова Иосифовича, но это делалось настолько медленно, что только 20 числа группа была брошена в тыл врага, причем успеха не имела…

О дальнейшей судьбе Якова Иосифовича мне больше ничего не известно. 10 июля последний раз я видел Якова Иосифовича…

Убедительно прошу, если можете, отозвать меня в Москву, откуда я получу назначение по соответствию. Так как я все время служил в тяжелой артиллерии.

Юлии Исааковне прошу об этом не говорить.

Буду весьма благодарен. И. Сапегин.

Мой адрес: Действующая армия, Западный фронт, 20-я армия, Сапегину Ивану Яковлевичу».

– Вот…– Василий вынул из кармана кителя немецкую листовку. – Обращение Якова к воинам Красной Армии.

Сталин стал читать текст, в котором содержался призыв к командирам и красноармейцам «принять ответственное решение и во избежание гибели сложить оружие».

– Ложь! Яков ведет себя в плену достойно.

– Ты не пытался его спасти?

– Пытался… Мы посылали спецгруппу. Она опоздала на один день. Немцы увезли Якова из Борисова в Германию, держат его под строгой охраной. Они будут мучить, шантажировать его… – заплакав, Сталин подошел к окну, отвел штору.

По дорожке шел начальник охраны Власик. Он любезно беседовал с хозяйкой распорядительницей Валентиной Истоминой. Та, слушая Власика, улыбалась. Чувство ревности шевельнулось в груди вождя

– Я уверен: мой брат не предатель, – сказал Василий. – Главное, он жив, и у него есть шанс на спасение.

Сталин повернулся к Василию:

– У тебя есть еще вопросы ко мне?

– Да… Как ты смотришь на то, чтобы создать в Красной Армии особые истребительные полки, укомплектованные опытными летчиками?

– Какой смысл в этом?

– Наши ребята могли бы на равных соперничать с лучшими немецкими ассами. Считаю: с психологической точки зрения, это очень важно…

– Стоит подумать.

– Я могу сказать летному начальству, что ты не возражаешь? – спросил Василий.

– Будет лучше, если скажу я… Ну… – вождь обнял сына за плечи, глядя ему в глаза. – Иди и воюй. Честно воюй. А если будешь кутить и дальше, скажу, чтобы тебя с позором выгнали… И хулиганить в воздухе перестань! Мне сказали, что летаешь без парашюта.

– Это правда, отец… Мне нельзя попадать в плен. Лучше погибнуть в бою, разбиться, чем это…

Сталин пристально вгляделся в лицо сына, угадывая в нем свои черты:

– Ладно, летай без парашюта. Но запомни: вино и девки до добра не доведут. Не позорь мое имя.

…Идея, высказанная занимавшим должность инспектора штаба ВВС Василием, понравилась Сталину.

Опыт первых месяцев войны выявил слабую тактическую и летную подготовку наших пилотов. Сосредоточение на ответственном участке фронта особого полка, позволило бы получить в воздухе превосходство над врагом.

Вскоре Сталину доложили: такой полк создан на базе прибывшего в Люберцы на переформирование 434-го истребительного авиационного полка. Командиром назначен комэска 521-го полка майор Иван Иванович Клещев, сбивший до этого в 340 воздушных боях 6 самолетов противника лично, а также 13 самолетов в составе группы.

Сталин знал, и об этом говорила вся Москва: красавец-майор, оставив семью, сожительствовал с актрисой Зоей Федоровой. Годом раньше ее отца, работавшего начальником паспортной службы Кремля, осудили на 10 лет лагерей как врага народа. Дочь ходила на прием к Берии. В конце лета 1941 года Алексея Федорова выпустили на свободу, в сентябре он скончался.

Как-то Берия сказал, что и сама Зоя, работавшая учетчицей госстраха, в 1927 году была арестована по подозрению в пособничестве иностранному шпиону, но дело не получило развития.

Имелись и другие «червоточины» в биографии актрисы. Она отличалась непостоянством в личной жизни. Будучи еще студенткой театрального училища, связала свою судьбу с актером Вейцлером, затем вышла замуж за кинооператора Рапопорта. «Может, русский мужик Клещев образумит эту горячую бабу», – подумал Сталин.

72.

Сборный медико-санитарный лазарет находился в окруженной березами сельской школе и в нескольких прилегающих к ней и оставленных местными жителями избах. В это наполненное кровью, гноем, стонами, пространство ежедневно привозили искалеченных людей.

Настя Капустина снимала окровавленные бинты, давала наркоз, делала уколы, механически передавала хирургу Сухову инструмент и тампоны, бросала в бак ампутированные части рук, ног, обрезки кишок. Затем валилась с ног и спала несколько часов в комнатенке, бывшей школьной кладовке без окон, где, кроме нее, обитали медицинские сестры Тамара Панина и Лена Максимчук и санитарка Вера Воронькова. Кроватей было две, спать приходилось поочередно.

По количеству раненых и убитых Настя понимала: армия, сражаясь, погибает, хотя еще месяц назад, когда она окончила курсы военных медсестер, ничто подобного не обещало.

В эту ночь, едва она  укуталась в одеяло, прибежала Вера:

– Насть, опять тяжелых привезли!

Капитан медицинской службы сорокалетний Арнольд Михайлович Сухов, в белом халате, с марлевой повязкой на лице, стоял у операционного стола, на котором распластался обнаженный человек. Диагноз – сквозное ранение груди.

После того, как подействовал наркоз, Сухов распилил у бойца три ребра, усек часть правого легкого, наложил швы.

У другого бойца была вырвана часть мякоти на голени. У третьего – касательное ранение шеи, едва не задета аорта.

И вновь – тяжелый. Правая нога ниже колена перерублена осколком снаряда или мины, оторванная часть держится на сухожилиях. Большая потеря крови. Раненый без сознания, пульс едва прощупывается.

– Сестра, наркоз, – сказал Сухов.

Ампутация голени по колено, сохраняется вероятность гангрены…

Наконец поток раненых остановился. Скинув халат,сняв перчатки, Сухов принял в сестринской немного спирта, повеселел и разговорился.

– У тебя жених есть Капустина?

– На фронте он…Фролом зовут.

– Надежное имя.

– Он и сам надежный.

– А у меня никого нет. Отец погиб в Гражданскую, мать умерла от туберкулеза.

– А жена?

– Жена лет за пять до войны ушла. Детей у нас не было… Некому меня ждать, Капустина.

– Еще будет кому, Арнольд Михайлович. Вы – хороший, умный человек. Вас обязательно полюбят.

– Как поется в одном романсе, не утешай меня без нужды, – Сухов закурил «Беломорканал» – он всегда выпивал и много курил после операций.

Настя сделала испуганные глаза:

– Дым коромыслом. Панюкова ругаться будет…

– Некому ругаться. Уехала в транспортную роту, – сообщил Сухов.

– Мне сержанта дали, – робко сказала Настя.

– Не слышал…

– В дверь заглянул хирург-реаниматолог Слесарев.

– Гена, давай к нам, – позвал Сухов. – Праздник намечается.

– Что такое?

– Насте лычку добавили.

Слесарев расплылся в улыбке:

– Ну-у, это, конечно, событие. Надо девчат позвать…

Скоро из сестринской донесся веселый гомон. Потом зазвучала гитара.

Старший лейтенант медицинской службы Слесарев сидел в окружении Насти Капустиной, Веры Вороньковой, Тамары Паниной и Лены Максимчук и пел на мотив «Землянки»:

Рассе-екает коптилочка тьму,

Освещая мне путь до пера-а.

Мы с тобою близки по пи-исьму

И родные, как брат и сестра.

 

По те-ебе я на фронте грущу.

И тебя после дней бое-евых

Я в глубоком тылу разы-ыщу,

Если только останусь в живых…

В сестринскую вошла… Панюкова. Слесарев вскочил, начал потешно докладывать:

– Товарищ капитан медицинской службы, личный состав хирургического отделения медсанбата осуществляет культурный досуг в свободное от проведения операций…

– Не паясничайте, это вам не идет, – оборвала его Панюкова. – Лучше дайте выпить.

– А мы не пье-ем, товарищ капитан, – пригладив на голове волнистую шевелюру, сказал Слесарев. – Мы отдыха-аем.

– Да будет вам…

Панюкова налила себе спирта из мензурки, которую Настя забыла спрятать:

– Лычку Капустиной обмываете, я знаю… Ну, удачи тебе, девочка, – посмотрела она на Настю.

Выпив, Панюкова перевела взор на поникшего Слесарева:

– Что это у нас товарищ отдыхающий замолчал?

Слесарев, взял в руки гитару и, глядя на Панюкову вызывающе влюбленными глазами, трогательно запел:

Ну а е-если случится беда,

И мои сосчитаются дни-и,

То тебя я прошу: и тогда

Добрым словом меня вспомяни-и.

 

А те-еперь до свиданья – пора

Мне на немцев в атаку идти-и.

Я хочу, чтобы с криком «Ура-а!»,

Твое имя вперед пронести…

На глазах у Панюковой навернулись слезы.

– Вспомните меня, Лариса Клементьевна? – спросил Слесарев.

– Помирать собрались?

– Так точно!

– Вас надо лечить, Слесарев.

– От чего?

– От неправды.

Повисла тишина, Лариса Клементьевна, уходя, сказала:

– Заканчивайте, ребята. Будет опять тяжелый день…

Слесарев многозначительно заметил:

– Говорят, у нее муж чекист.

– Она круче любого чекиста, – сказал Сухов. – Ну, все, девчата, по граммульке, и разбегаемся.

Ларису Клементьевну и Сухова еще до того, как армия оказалась в окружении, перевели из госпиталя на понижение в медсанбат 256-й дивизии 39-й армии. Капитан Панюкова была назначена заведующей хирургическим отделением, капитан Сухов – рядовым хирургом.

Причиной наказания явилось то, что во время операции, которую делал Сухов, из-за ошибки медсестры, тяжело раненому майору перелили кровь не первой, а третьей группы, и он скончался. Дежурной по отделению была Панюкова. Майор оказался сыном генерала из Москвы. В рапортах Панюкова и Сухов написали, что должен был оперироваться другой офицер, а майора привезли в операционную в экстренном порядке. Потому сестра не знала, что нужна для переливания иная группа крови. Доводы во внимание приняты не были. Дело пахло трибуналом.

Спас Ларису Клементьевну и Сухова недостаток хирургов, из-за чего на базе двух медсанбатов соседних дивизий и был образован сводный медико-санитарный лазарет.

…В семь утра Настю опять разбудили. Уступив койку сменщице Лене Максимчук, она пошла дежурить в послеоперационную палату. В палате было четырнадцать раненых. Среди них и тот боец, которому ночью ампутировали ногу. Отойдя от наркоза, он смотрел в потолок стеклянными глазами. Насте вспомнила, что видела его в Верходвинье, когда он перекладывал в доме Звонаревых печку. В книге регистрации раненых значилось: Дроботов Корней Иванович, рядовой, 255-й саперный батальон.

Во время утреннего обхода раненых Настя следовала за Суховым, выслушивая его лаконичные указания. Доктор остановился возле Дроботова:

– Немного пришли в себя?

– Болить… – просипел Дроботов.

– Могло быть хуже, Корней Иваныч.

– Душа болить, пропади оно пропадом… – Дроботов беззвучно заплакал: – Люди добры-ыи, куды жа я топеря, кале-ека?

После обхода Настя стала делать назначенные Суховым уколы и капельницы.

Дроботов лежал, уставившись в потолок, равнодушный к происходящему вокруг.

– Корней Иванович, уколю обезболивающее, – сказала Настя.

Оголила ему плечо, сделала укол:

– Не больно?

– Не-е.

– Вы меня не узнали?

– Не-е.

– Настя Капустина я… Вы Звонареву печку клали, когда я приходила.

– Какому ишо Звонареву?

– Якову Митрофановичу.

– Припоминаю… Я и батьку твово знавал.

– Ну вот, видите.

– Слыхал, скалечилси ен.

– Из-за этого инвалидность дали.

– Повязло-о, не то, што мне.

– Сестра, пить… пить хочу, – попросил раненый с соседней койки – у него было сквозное в живот, Сухов прооперировал его прошлой ночью, пить не разрешалось двое суток.

Настя смочила в воде ватуу, вытерла раненому губы.

– Легче?

– Чутиньки…

На следующий день была предпринята очередная попытка прорыв из окружения, и медсанбат снялся с места.

В первом санитарном фургоне везли тяжелораненых. С ними были Слесарев и Воронькова. Следом ехали семь фургонов с ранеными средней тяжести и легкоранеными. В одном из них находилась Панюкова и Максимчук, в другом, последнем, – Сухов, Настя и Панина.

После нескольких километров пути их фургон забуксовал и отстал от колонны. Настя и Тамара ломали в лесу еловые ветки, подкладывала их под задние колеса. Сухов рубил ломом лед под передними колесами. Водитель Толя Удальцов выглядывал в приоткрытую дверку кабины и, переключая скорость, дергал машину взад-вперед.

Наконец, выехали, но почти выкипел радиатор. Удальцов, схватив ведро, побежал куда-то, вернулся с радостным криком:

– Наше-ел!

В этот момент немецкий танк стал догонять отступающих. Удальцов вскочил в кабину. Проехав с полкилометра, свернул на проселок, где фургон застрял в глубокой колее.

Сухов попросил:

– Капустина, оцени наши перспективы.

Настя выпрыгнула из фургона, поскользнулась и упала. Следом за нею успела выскочить Тамара…

Проскочив поворот, танк, чадя дымом, дал задний ход, завалил фургон на бок, поутюжил его гусеницами и понесся вперед. Следом устремились мотоциклисты. Пока это происходило, Тамара успела броситься в редкий лесок. А Удальцов замешкался, и был срезан пулеметной очередью, оставшись лежать на обочине.

Выбравшись из кювета, Настя приблизилась к месиву, в которое превратился фургон, удивляясь возникшей вдруг тишине. Не стреляли ни впереди, ни сзади. И вдруг увидела боковым зрением, как из изуродованного фургона показалось туловище человека. Этим человеком был Сухов.

Настя подбежала к нему, повторяя:

– Арнольд Михайлович… Арнольд Михайлович…

Попыталась помочь Сухову, но туловище его было зажато.

Сухов застонал:

– Ухожу-у я, Капу-устина.

Голова Сухова свесилась вниз, горлом хлынула кровь. Настя взяла доктора за руку. Пульс не прощупывался.

Настя заплакала и вдруг увидела, как дорогу перебегают красноармейцы.

– Помогите!

На нее оратил внимание один из бойцов:

– Чого розкрычалась?

Донесся командирский голос:

– Челомбитько, кто там?!

– Дивка, товарыш старший лейтэнант,

– Что за девка?

– Та наша дивка… Замерзла, як сосулька.

– Веди ее сюда.

На ночь семеро красноармейцев во главе со старшим лейтенантом Букиным, с ними и Настя, остановились в пустой деревенской избе. Растопили печь, Насте выделили маленький закуток, где стояла кровать. Челомбитько отыскал керосиновую лампу, зажег фитиль.

– Ефимов, у тебя хлеб остался? – спросил Букин.

– Есть немного.

– Отдай ей… Вас, мадам, кстати, как зовут?

– Настя…

Она без охоты съела хлеб и, не раздеваясь, забралась под одеяло. Красноармейцы улеглись на полу. Букин, назначив одного караульного, лег на лавку у входа. Сержант Ефимов забрался на печь и сразу же захрапел.

Настя еще не успела уснуть, как раздался топот сапог. Хлопнула входная дверь, и кто-то крикнул:

– Вста-ать!

– Чего разорался, капитан? – донесся охрипший голос Букин.

– Начальник артснабжения отдельного артиллерийского дивизиона капитан Тимченко. Требую освободить помещение!

– Ребята, выкиньте его! – приказал Букин.

– Стоять! – заорал капитан.

– Слышь, у меня тоже пистолет есть, – сказал Букин. – А ну, вали отсюда!

Капитан грязно выругался и ушел.

Утром Ефимов слез с печки и, тряся головой, произнес:

– Кто-то дико орал…То ли приснилось, то ли было на самом деле.

Букин приподнялся на лавке:

– Было, Боря. Хрен какой-то раскомандовался.

Через неделю Настя оказалась в медсанбате 185-й стрелковой дивизии, и для нее началось привычное – кровь, стоны, смерти раненых, операции и дежурства. Позже она услышала: немецкие танки догнали основную колонну соборного лазарета, и почти все ехавшие в ней раненые и врачи погибли. Однако вслед за этой вестью пришла другая, обнадеживающая. Будто бы основная часть раненых врачей все-таки спаслись.

О Ларисе Клементьевне Настя подумала в первую очередь. Ей очень хотелось, чтобы эта красивая женщина осталась жить.

73.

На Калинин опустилась прозрачная, слегка морозная ночь. В кабинете первого секретаря обкома партии зазвонил белый телефон ВЧ. Бойцов поднял трубку.

На проводе был командующий Калининским фронтом Конев.

– Что у вас нового Иван Павлович? –  спросил командующий.

– Готовимся к посевной.

– Вы просили помочь специалистами по разминированию.

– Просил.

– Дано распоряжение подобрать лучших людей до первого апреля.

– Спасибо, Иван Степанович. Соответствующая разнарядка по районам сделана. А у вас что нового?

– Переменный успех. Утром послал для вас копию донесения. Вы получили?

– Только что прочел.

Желаю вам всего хорошего, товарищ Бойцов.

В донесении №0077 от 18 марта, с которым ознакомился член Военного совета Калининского фронта Иван Павлович Бойцов, была информация о наступлении армий правового крыла фронта на Холмском и Велижском направлениях:

«Первое. Войска Калининского фронта в течение 18 марта на правом фланге, перейдя в наступление, уничтожили противника в отдаленных опорных пунктах юго-западнее гг. Холм, Велиж и укрепляли занимаемые позиции. В центре, отражая контратаки противника, продолжали развивать удар в направлениях Оленино, Кашино. На левом фланге обороняли прежние рубежи и вели разведку.

Второе. 3-я ударная армия развивала наступление с целью ликвидировать противника в опорных пунктах юго-западнее Холм, восстанавливала положение в районе Ратча и укрепляла занимаемые позиции. В первой половине дня части армии овладели Царево, Заплатино, Тарыжино, выбили противник и восстановили положение, овладев Ратча. Продолжали вести бой за опорные пункты Борисово, Фадекова, Пустыньки 1-е и 2-е, Сопки, Максимове, Хворощино, Тараканово, Дуброво.

По данным партизан, требующим проверки, в период 7-12.3 в район Невель прибыло дол 2000 немцев.

Третье. 4-я ударная армия уничтожала противника в опорных пунктах юго-западнее Велиж и обороняла занимаемые позиции. Существенных изменений в положении частей не произошло.

Четвертое. 22 армия, продолжая развивать наступление в направлении Оленино, овладело Сукины и вела бой за Бобарево, Труханова. В положении остальных армий существенных изменений не произошло.

Пятое. 30-я армия, продолжая развивать наступление, вела бой на прежнем рубеже и отражала фланговые контратаки противника из района Кондроково на Паново и из района Самойлово на Инчиково. Противник подтянул в район Гончуки, Решеталово, Самойлово, Кошкино пехоту с других участков фронта и до 40 танков.

Шестое. 39-я армия на правом фланге и в центре обороняла занимаемый рубеж и отражала атаки противника в направлениях Покусенка, Тихны. На левом фланге ударной группой перешла в наступление в направлении Мал. Никулино. К 14.00 18.3 наступающие части армии, сбив боевое охранение противника, вели бой за овладение районом отм. 236,8, поляна 800 м зап. отм. 236,8. Противник с утра 18.3 на центральном участке армии переходил в наступление силами силой батальона из района Бол. Васильевка на Покусенка, до батальона при поддержке авиации – из Раменка на Тиханы и до батальона – из Бол. Косарево на отм. 215, 8. К 10. 00 18.3 атаки противника на всех направлениях отбиты.

Седьмое. 29, 31-я армии, 11-й кав. корпус обороняли занимаемые позиции и вели разведку. Существенных изменений в положение частей не произошло.

Восьмое. ВВС фронта произведено 258 самолето-вылетов. Уничтожено: 32 автомашины, 17 повозок с грузом и пехотой, 2 полевых орудия, 2 цистерны с горючим, 30 лошадей, подбит танк, разрушено 80 построек, убито и ранено до 230 солдат и офицеров, в воздушных боях сбито два Ме-110 и один Ме-115.

Девятое. Задачи на 19.3. 42 г.

3-й ударной армии к 23.3. 42 г. разгромить Холмскую группировку противника, овладеть Холм. Прочно обеспечить плацдарм на западном берегу р. Ловать для ведения последующей операции.

4-й ударной армии продолжить уничтожение велижской группировки противника.

22,30,39,29,31-й армиям задачи прежние».

Донесение не вызвало у Бойцова оптимизма: он не нашел в нем признаков улучшения ситуации под Ржевом, а именно там происходили переломные события.

Несмотря ни на что, надо было готовиться к завтрашнему совещанию по проведению весеннего сева. Бойцов углубился, было, в чтение предварительного текста своего доклада, но зазвонил телефон, соединяющий кабинет первого секретаря с приемной.

– Иван Павлович, прибыл товарищ Вострышев, – сообщила секретарь, миловидная толстушка Танечка.

– Приглашайте.

Бойцов вышел из-за стола, крепко пожал Вострышеву руку:

– Садитесь, Семен Николаевич. Докладывайте, какая обстановка в районе?

Вострышев начал рассказывать о том, какой разрушительный след оставили оккупанты на верходвиньевской земле.

В райцентре уничтожены и сожжены 736 жилых домов, здание райисполкома, больница, банк, сберкасса, почта, радиоузел, мастерские и контора МТС, разрушены школа-десятилетка и другие госучреждения. Стерты с лица земли десятки деревень. Пострадал 51 колхоз. Фашисты забрали 1921 лошадь, 1618 коров, 10721 овцу, 2755 свиней, 46664 головы птицы, уничтожили во всех колхозах и у колхозников пчел, отобрали теплую одежду и вяленую обувь, семенной материал…

Прервав Вострышева, Бойцов сказал:

– В Торопецком и Октябрьском районах положение не менее тяжелое, чем у вас. Но деваться нам некуда. Надо поднимать людей, как можно скорее восстанавливать разрушенное.

– Мы уже начали это делать, Иван Павлович.

– Какие проблемы? На что первоочередное внимание?

– Район остро нуждается в кормах, семенах. Согласно рекомендации обкома, разослали в восточные районы просьбы о помощи. Восстанавливаем поголовье крупного рогатого скота, овец. А вот с тягловой силой пока не получается.

Бойцов сделал запись в общей тетради с надписью «Социалистическое сельское хозяйство» и спросил:

– Как происходит сбор гильз и шлемов?

– Есть проблемы с деньгами…

Решение о сборе орудийных и винтовочных гильз, брошенных противником, а также советского производства, было принято обкомом после освобождения части западных районов. Приемку надлежало организовать при сельсоветах, со сдачей собранного в военкоматы и на артиллерийские склады. Для граждан устанавливалось вознаграждение. За латунную гильзу калибра 37-45 мм – 1 рубль, 76-85 мм – 2 рубля, 122-152 мм (гаубичную) – 3 рубля, 107-152 мм (пушечную) – 7 рублей, за 100 штук винтовочных гильз (независимо от металла) 1 рубль. Трофейные гильзы приравнивались к соответствующим калибрам отечественного производства.

Выполнение постановления осложнялось отсутствием денег. А тут еще обком и облисполком приняли новое постановление – о сборе с полей сражений стальных шлемов. Руководству районов предписывалось широко объявить населению через сельские, поселковые Советы, что лица, сдавшие военному командованию стальные шлемы, также получают вознаграждение. За один исправный советский шлем – 3 рубля, за 10 – 40 рублей, за 50 – 250 рублей, за 100 – 600 рублей. Расценки за шлемы противника были ниже на 25 процентов.

И опять с источниками вознаграждения не было ясности. В постановлении расплывчато значилось: «Просить командующих Калининского и Северо-Западного фронтов дать указание командирам воинских соединений о необходимости премирования отдельных председателей сельских и районных Советов, которые окажут наиболее активную помощь по организации сбора и сдачи населением стальных шлемов».

Бойцов набрал номер телефона секретаря обкома Воронцова.

– Павел Степанович, вот мы приняли решение по гильзам и стальным шлемам… На контроле – это понятно, а деньги где?.. Да… Я тебя конкретно спрашиваю! А то ведь прокукарекали, а там – хоть не рассветай… Хорошо… Понял. – Бойцов, с недовольным видом, положил трубку: – В ближайшее время вопрос решится… Ну, а как ваша семья, товарищ Вострышев? Что пишет?

– Жена и сын в начале января возвратились в Калинин. Собираются ко мне.

– Не надо бы им собираться, товарищ Вострышев. Обком частично переходит на рельсы мирного времени. Для вас есть работа в Калинине. Если конкретно: заведующим общим отделом. Как смотрите на это?

– В целом положительно. Но хотелось бы подумать.

Бойцов уловил его потаенную радость.

– Вижу, внутренне вы готовы. Предварительно вашу кандидатуру мы обсудили на секретариате… Ну, так что? Согласны с предложением бюро?

– Постараюсь оправдать доверие партии.

– Почкалин потянет вместо вас?

– Думаю, потянет.

– А мне говорят: мягковат характером, да и формалист изрядный.

– Насчет «мяговатости» – обманчивое впечатление, Иван Павлович. В иных случаях упрется, как бык – с места не сдвинуть.

– Упрямство тоже не всегда хорошо. Часто – признак завышенного самолюбия… В общем, готовьтесь. По замене в течение двух-трех недель решим.

На другой день проходило собрание партхозактива. Рассматривались вопросы, связанные с проведением весеннего сева. В делегацию от Верходиньевского района, помимо Вострышева, входили недавно избранный на сессии райсовета предриком Хенкин, председатель колхоза имени Карла Маркса Копейкин, доярка из колхоза «Красное сельцо» Дмитриева, полевод из колхоза «2-я пятилетка» Федоров и новый директор МТС Цимбалов.

Накануне было предписано выделить от делегации кандидатуру для зачтения обращения. Вострышев назвал Копейкина.

Зал со вниманием слушал Бойцова:

-…Наша великая Родина продолжает мужественно сражаться с фашистскими захватчиками. Разгром немцев под Москвой, освобождение значительной части районов нашей области, находившихся под вражеской оккупацией, вселяют в наши сердца твердую уверенность, что враг будет непременно разбит. Однако победа на фронте во многом определяется работой тыла, тем, как мы помогаем нашей доблестной армии. Товарищ Сталин ставит перед нами задачу быстрейшего восстановления народного хозяйства, и мы должны приложить все усилия, чтобы достойной ее выполнить…

Бойцов подробно перечислил разрушения, нанесенные немцами народному хозяйству области, остановился на задачах по подготовке весеннего сева и воссозданию утраченного поголовья…

– Семен Николаевич, – шепнул сидевший рядом с Вострышевым Копейкин. – Гляньте на первый ряд справа.

По неписанному регламенту, в первом ряду должны были находиться работники обкома и облисполкома. Там Вострышев увидел и Петра Дмитриевича Бузмакова…

Выступили свыше десятка руководителей районов, двое председателей колхозов, доярка, директор МТС, председатель облисполкома Александр Павлович Староторжский – он приезжал в Верходвинье до войны, произведя на Вострышева впечатление культурной манерой общения и прекрасным знанием сельского хозяйства.

Уроженец костромской деревни Староторжский начал свою трудовую биографию столяром в Кронштадте, много учился, находился на партийно-советской работе. До перевода в Калинин в 1940 году был директором Саратовского сельскохозяйственного института…

– Есть предложение подвести черту, – сказал из президиума Воронцов. – Нет возражений?

– Нет! – хором отозвался зал.

– Есть ли необходимость голосовать?

– Нет!

– Слово для оглашения проекта обращения к труженикам сельского хозяйства области предоставляется председателю колхоза имени Карла Маркса Верходвиньевского района товарищу Копейкину Прокопу Сидоровичу.

Копейкин уверенно поднялся на трибуну и начал с неестественной старательностью зачитывать текст:

– Мы, передовики сельского хозяйства Калининской области, собравшись на областное совещание партийно-хозяйственного актива, обсудили свои задачи, наметили, что надо нынче сделать для усиления помощи фронту.

Товарищи колхозники и колхозницы, трактористы и трактористки, комбайнеры и комбайнерки, рабочие и работницы МТС и совхозов, специалисты сельского хозяйства! Мы призываем вас развернуть широкое социалистическое соревнование за образцовое проведение весеннего сева и уборки урожая в сжатые сроки и на высоком агротехническом уровне.

План весеннего сева, установленный каждому району, колхозу и совхозу, должен быть выполнен по всем показателям. Мы считаем необходимым: провести посев льна в семь дней, зерновых – в двенадцать-пятнадцать дней. Широко внедряя опыт стахановцев, передовиков сельского хозяйства, участников Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, обеспечим урожай зерновых культур не ниже двенадцати центнеров с гектара, льноволокна – четыре и три десятых центнера, льносемян – четыре центнера, картофеля – сто двадцать три центнера, овощей – сто пятьдесят центнеров, кормовых корнеплодов – двести пятьдесят центнеров, силосных культур – двести центнеров…

Товарищи трактористы и трактористки! В этом году на машинно-тракторные станции возложены большие и почетные задачи. Недостаток тягловой силы, особенно в районах, освобожденных от фашистских захватчиков, должен быть восполнен образцовым использованием тракторного парка. Добьемся в текущем году высокой выработки на машинах…

Далее в проекте назывались цифры выработки на каждый трактор в переводе на условную пахоту: трактор «СХТЗ» – не менее 300 гектаров, «Универсал-2» – 200 гектаров, «ЧТЗ» – 600 гектаров, «НАТИ» керосиновый – 450 гектаров, «НАТИ» газогенераторный – 400 гектаров. На рядовую тракторную сеялку на весеннем севе – 100 гектаров, на озимом севе – 80 гектаров, на льнотеребилку «ЛТ-7» – 60 гектаров, «ВНИИЛ-5» – 40 гектаров, на молотилку «БДО-34» – 400 тонн, «МК-1100» – 500 тонн, на машину Сергеева – 20 тонн льноволокна.

Заключительный раздел был посвящен животноводству. Ставилась задача организовать в каждом колхозе не менее 3-4 ферм: крупного рогатого и мелкого скота, свиней, кроликов, птицы, а также пчелопасеки.

Закончив читать проект, Копейкин с невозмутимым видом вернулся в зал.

– Каждую фразу, как топором, рубил, – похвалил его Вострышев.

– Говорил красиво, а трактор утопил, – посетовал в спину председателю Цымбалов. – Жди теперь, когда лед сойдет.

– Товарищи, есть мнение принять проект за основу. Нет возражений? – спросил Воронцов.

– Нет!

– Какие имеются замечания по проекту?

– Нет замечаний!

– Кто за то, чтобы принять постановление в целом, прошу голосовать.

Поднялся лес рук.

– Кто воздержался? Против? Нет. Документ принимается единогласно.

Вострышев направился в фойе, где продавали белые мятные пряники и конфеты-подушечки в картонных коробочках – по одной коробочке в одни руки.

Сделав покупку, позвонил из кабинета Муромцевой на квартиру жене. Телефон не отвечал.

– Поздравляю вас, Семен Николаевич, – сказала Муромцева.

– С чем, Елена Моисеевна?

– Сарафанное радио везде есть.

Вострышев снова набрал телефон квартиры.

– Слушаю, – по-взрослому ответил Сережа.

– Где мама, сынок?

– Еду понесла.

– Какую еду? Кому?

– Пленным. Они дом напротив ремонтируют.

– Скажи: я скоро буду…

По выражению лица мужа Лидия Антоновна сразу поняла: случилось важное.

Вострышев, раздеваясь, спросил:

– Немцев подкармливаешь.

– Вчера шла мимо – они голодные, оборванные. Взяла хлеба, вареной картошки и отнесла. Люди все ж таки, – Лидия Антоновна вопросительно посмотрела на мужа: – Что-то произошло?

– Товарищ Бойцов предложил мне должность заведующего общим отделом обкома. Где-то в апреле-мае вопрос решится.

– Кто вместо тебя?

– Может, Звонарева двинуть?

Лидия Антоновна поморщилась:

– Звонарева? Ну что ты, право.

– Чем же он плох, по-твоему?

– Звонарев не плох в прямом смысле этого слова. Он – деловой, порядочный, но извини меня… Мужиковат, прямолинеен. А советский партработник все-таки – интеллигенция. Манеры должны быть.

Вострышев усмехнулся:

– Манеры или маневры?

– И то, и другое должно быть… Почему Почкалина не называешь?

Взгляд Вострышева приобрел строгость.

– Потому что, кроме дисциплины и манер, нужна еще и душа.

– Разве я спорю? – сказала Лидия Антоновна. – Должна, но так не всегда бывает.

– Оставим эту тему прохладно  произнес Вострышев. – Сережка спит, наверное?

– Сережа! – крикнула Лидия Антоновна. – Наш папка возвращается в Калинин!

Выскочив из комнаты, Сережа повис на шее Вострышева.

– Я гостинцы тебе принес, сынок! – Вострышев извлек из портфеля коробочку с конфетами и пакет с пряниками…

Когда остались на кухне вдвоем, Лидия Антоновна сказала:

– Сема, а ты из отряда пришел не такой, каким был прежде.

– Хуже или лучше?

– Не знаю… Ты ее с собой заберешь?

– Кого?

– Не надо ничего придумывать, Сема.  Я знаю: ее фамилия – Куприянова. Она была с тобой в отряде, и ты… ты… с нею якобы. сошелся.

Вострышев, заложив руки за спину, возбужденно заходил по комнате:

– Чушь! Ка-акая чу-ушь!

– Почему чушь? Мне сказали.

– Она, конечно, красивая женщина, умная. Но ничего, абсолютно ничего у нас не было! Да и кто тебе это наплел, Лида? Бузмаков?

– А я ведь не поверила,  – успокоила Вострышева Лидия Антоновна.

Но по которым она это произнесла, Вострышев, понял, что не убедил жену. И это засело у него шилом в голове.  Какой-то заколдованный тупик образовался. Ничего серезного у них с Куприяновой не было и, наверное, не будет. Но Вострышев по-прежнему не мог и не желал отпустить ее из своего сердца.

74.

Поднявшись в апрельских рассветных сумерках с полевого аэродрома под Торопцем, два самолета По-2 с группой капитана госбезопасности Панюкова вскоре оказались над линией фронта.

Долетев до лесного массива, обступившего озеро Освея, самолеты снизили высоту. Летчик первого По-2 Николай Кулагин, много раз пересекавший линию фронта, высмотрел предназначенную для десантирования поляну и, перекрывая шум мотора, крикнул:

– Осталось пять минут!

Самолет зашел на круг.

Панюков с усилием открыл бортовую дверь: в нее втолкнулся холодный воздух.

– Осталась минута! – предупредил Кулагин.

Панюков стал считать про себя секунды. На счете «тридцать» скомандовал.

– Приготовиться!

Елена Челышевская прыгнула третьей из шестнадцати. Внизу открылась необозримая ширь: леса, болота, еще не освободившиеся ото льда озера, коричневатые поля, темные ниточки дорог, небольшая деревня…

Земля приблизилась столь внезапно, что Елена не успела сгруппироваться. Может, поэтому за мгновение до приземления шквалистый ветер оторвал привязанный к вещмешку деревянный чемодан с рацией, а парашют занесло на огромную ель.

Раскачавшись на стропах, Елена попыталась ухватиться за ветку. Когда это удалось, ветка надломилась. Освободившись от парашюта, Елена стала сдирать его с дерева. В голове вертелась беспокойная мысль о чемодане.

Появились Панюков и Глазов:

– Все в порядке? – спросил Панюков

– Рацию оторвало.

– Вот тебе и тещины пироги. Будем искать.

– Да где найдешь?! – сказал Глазов. – Зря потеряем время. А враг не дремлет.

– Будем искать! – повторил Панюков.

Злополучный чемодан обнаружился в полусотне метров от места, где приземлилась Челышевская. Рация и запасные батареи не пострадали: падение чемодана смягчилось кронами деревьев.

Уединившись, Елена забросила на ветку антенну и отстучала в Центр первое сообщение: «Приступаем к выполнению задачи. Серый».

…Группа Панюкова была в этих местах во время первого рейда по немецким тылам. Продолжавшийся четыре с половиной месяца, он доставил врагу немало беспокойства. Чекисты пустили под откос семь эшелонов, взорвали три железнодорожных моста, разгромили крупную автоколонну, два полицейских участка, уничтожили грабивший крестьян отряд карателей и штабную машину с двумя с офицерами.

Прямых стычек группа избегала, часто меняя дислокацию. Однако немцы шли по следу. Схватиться с ними все же пришлось: что привело к потерям: один убитый и пятеро раненых.

Возвращение получилось мучительным. Епишин с двумя разведчиками долго определял место, где можно переправиться через Соть. Договорился в ближней деревне насчет лодок. Но, как только группа стала выдвигаться к реке Алоль, напоролась на засаду. Отступая в лесной массив, потеряла убитыми еще двоих.

Не получилась переправа и в другом месте. Правда, на этот раз обошлось без потерь. Лишь с третьего раза удалось перебраться через реку и выйти в расположение наших войск. Оставив раненых в госпитале под Торопцем, чекисты на армейском грузовике прибыли в Калинин…

После двух недель отдыха повышенного в звании Панюкова вызвал начальник управления. Разговор был о новом рейде.

По словам Токарева, немцы значительно усилили активность в партизанском крае. Задействовали для проведения карательных операций свыше дивизии солдат, танки, артиллерию. Наши бригады измотаны боями, постоянными перемещениями и нуждаются в поддержке.

– К какому сроку готовность? – спросил Панюков.

– В вашем распоряжении полторы недели, – Токарев задумался, властно постучал карандашом по столу: – Как Епишин? Не подвел?

– Действовал уверенно, грамотно.

– А Глазов? Он для нас человек незнакомый.

– Претензий нет, но… себе на уме.

– Чутье для чекиста – не последнее дело, – заметил Токарев. – Мы вас, товарищ Панюков, к Красному Знамени представляем, Епишина – к Красной Звезде. По Глазову, с учетом вашего мнения, можно ограничиться благодарностью. По остальным, кого считаете нужным отметить, составьте список…

В состав группы, как и в первый раз, направил нескольких человек Центральный штаб партизанского движения. Во время сбора Елена увидела свою загорьевскую землячку Антонину Пикалеву.

– Ой, Лена, как я рада! – воскликнула Антонина.

В зачислении Пикалевой в группу сыграли роль два обстоятельства. Она не только имела партизанский опыт, но и была фельдшером.

…День разыгрался. Под сенью густых елей, группа Панюкова уходила от места приземления. Через два часа она достигла, как и было условлено, лесного кордона, где ее встретили бойцы из спецотряда Петра Гонтаря.

Панюков раньше не знал этого человека, но слышал о нем. Спецотряд устраивал диверсии на вражеских коммуникациях, занимался агентурной работой в партизанских бригадах, выявляя засланных предателей.

Рослый, густобровый, с заметным малоросским акцентом, Гонтарь сказал:

– У немцев – хорошая разведка. Они знают расположение основной части наших бригад, фамилии, биографии их командиров. В целях скрытности рекомендую в деревни не заходить, с народом не общаться, в прямое столкновение с противником не вступать. Разве что, в случае крайней необходимости. Для поддержания связи оставляю на кордоне двух надежных парней.

– Я уже посещал эти места, – сказал Панюков.

Гонтарь улыбнулся:

– Немцы обещали за твою голову двадцать тысяч марок и корову…

Местом временного лагеря, по совету Гонтаря, было избрано урочище километрах в десяти от кордона и, примерно на таком же расстоянии, от железной дороги.

Соорудили два просторных шалаша. Подрывники Виктор Соколков и Николай Покровцев, под руководством Ивана Коротеева, подготовили к использованию контактные мины. Разведчики изучили на «железке» график передвижения патрулей и близлежащие окрестности.

Выдвинулись во второй половине следующего дня. Панюков направил Коротеева с его ребятами минировать полотно. Заминировав, они стали ждать. Примерно через час послышалось шум приближающегося состава. Из низины выкатились три платформы с балластом, в сцепке с ними сзади пыхтел паровоз. Через мгновение раздался взрыв, сопровождаемый скрежетом и лязганьем металла.

Группа без задержки растворилась в лестных дебрях, держа курс в направлении Невеля.

По дороге встретился хутор с добротной избой и постройками.

Помня напутствие Гонтаря, Панюков решил обойти его стороной. Но лишь только группа свернула, как уткнулась в сырое болото. Стали возвращаться, чтобы пойти с другой стороны, и повстречали идущего с топором мужчину.

– Вы чьи? Наши или не наши? – спросил он.

Панюков поинтересовался:

– Ваши – это кто?

– Это наши, – уклонился от прямого ответа мужчина.

– А если мы – наши, это вам как?

– Если вы наши, то это хорошо. Заходите в дом, я один живу.

– Как место называется? – спросил Глазов.

– Красная Нивка.

Мужчина угостил бойцов картошкой и медом. Панюков расспросил его о близлежащих населенных пунктах и о том, в каких из них находятся гарнизоны и полицейские участки. Получив ответ, хотел, было, дать команду двигаться дальше, но Епишин указал пальцем в сторону сундука:

– Посмотри-ка!

К сундуку был приставлен написанный маслом портрет Адольфа Гитлера.

Панюков спросил:

– Кто рисовал?

– Я, – признался мужчина.

– С какого переполоха?

– Это моя индульгенция. Полицаи появятся, на стену вешаю.

– Подари, – стал упрашивать его Вася Биденко. – Себе еще нарисуешь!

Упросил-таки.

А у Панюкова вызрела задумка. Немцы, пошумев на месте взрыва, успокоятся, думая, что вряд ли русские диверсанты решатся снова подрывать дорогу там же. Посоветовавшись с Епишиным и Глазовым, он принял решение вернуться.

Переночевав в лесу, чекисты сосредоточились у места первой диверсии. Подрывники установили две мины. Когда подорвался паровоз с четырьмя грузовыми вагонами, Биденко вдруг сказал:

– Мужики, у меня идея.

Написав в нижней части портрета найденным угольком: «Фюрер очень доволен нашей работой», Биденко приставил его к насыпи.

Группа на неделю «залегла на дно». Затем Панюков отправил шестерых, во главе с Глазовым, подрывать «железку» возле Пустошки. С остальными устроил засаду на автомобильной трассе.

Дмитрий Маренич, с противотанковой гранатой, спрятался под мостом. Показалась грузовая автомашина, в кузове сидело десятка полтора немцев. Едва машина миновала мост, как выскочивший из-под него Маренич швырнул в кузов гранату. Автоматный огонь из засады довершил уничтожение врагов.

И опять стали ждать, пока немцы успокоятся. Но произошло обратное. Вохминцев и Биденко принесли из разведки неутешительные вести. На дорогах выставлены посты, в деревнях стало больше гарнизонов.

– Надо переместиться к Насве километров на сорок. Отряд Гонтаря должен быть где-то там, – предложил Епишин.

– Шумнем напоследок, – решил Панюков.

Ночью группа приблизилась к деревне Сельцо. Покровцев и Бредихин бесшумно «сняли» двух часовых у штаба гарнизона. Панюков заглянул в окно. В свете керосиновой лампы были видны офицерские мундиры. Едва Вохминцев и Биденко изготовились бросить гранаты, как из-за угла вышел немец – видимо, третий часовой. Маренич сразил его автоматной очередью. В окно полетели две гранаты. Грохот и стрельба объяли всю деревню.

На другой день по пути заглянули на хутор, где проживал лесник, и обнаружили страшную картину. Подворье было сожжено дотла, на березовом суку висел, покачиваясь на ветру, труп хозяина.

Панюков снял пилотку и сказал Коротееву:

– Ваня, похороните его.

– Похоже, его из-за портрета фюрера повесили, – предположил Коротеев.

Панюков подумал, что так, скорее всего, и произошло. Не следовало легкомысленно брать портрет, да еще устанавливать его на «железке».

В районе Насвы отряда Гонтаря не оказалось, но все же решили задержаться. Разгромили автоколонну, взорвали автомобильный мост, расстреляли старосту-предателя.

Как-то группа Маренича после засады, в которой был уничтожен немецкий легковой автомобиль с двумя офицерами, принесла кожаный портфель. Панюков пригласил знавшую немецкий язык Елену. Вдвоем они разобрали содержимое. Обнаружился документ с перечнем партизанских бригад и отрядов с их краткой характеристикой: фамилия командира и начальника штаба, количество бойцов, вооружение, место действия.

Были здесь сведения и о группе Панюкова. Елена перевела: «Спецотряд Калининского УНКВД, 16 чел., ком-р капитан Панюков, зам. ко-ра ст. лейтенант Епишин, нач. штаба ста. лейтенант Глазов, радистка-шифровальщица Челышевская».

Фамилия Глазова была были слегка подчеркнуты карандашом. Это озадачило Панюкова, и он стал строить предположения…

Не нравился ему Виктор Борисович Глазов своей показной исполнительностью, даже взгляд его, затаенный, выжидающий, был не по душе. Но оснований не доверять Глазову, как и во время первого рейда, не было.

Придя в шалаш к Елене перед очередным сеансом связи, Панюков попросил в конце радиограммы передать: «В захваченных документах врага обнаружено упоминание о группе с перечислением ее руководящего состава. Фамилия Глазова выделена. В документах по другим отрядам группам также имеются выделенные фамилии». Далее следовал перечень фамилий.

Передав радиограмму, Елена сказала:

– Он мне в любви объяснялся. Стихи красивые читал.

– Да ну? – удивился Панюков.

– Я запомнила… «Не призывай и не сули душе былого вдохновенья, я – одинокий сын земли, ты – лучезарное виденье…»

– Ну а что «лучезарное виденье»,

– Оно ответило… – Елена как-то странно посмотрела на Панюкова. – что любит другого человека.

Вскоре была получена ответная радиограмма: «Серому. Документы предать Гонтарю через связника Кореневского на хуторе Красная Нивка. Пароль: «Вы давно были в Невеле?» Отзыв: «Собираюсь на следующей неделе».

Панюков схватился за голову: «Так вот кем был повешенный немцами лесник!» Теперь придется искать Гонтаря самим.

75.

Снег еще лежал пожухшими, рыхлыми островками в глухих чащобах, в оврагах и низинах. Однако на полях и лугах уже было голо. Волчье озеро освободилась ото льда. Беспутка разлилась, превратившись в бурый поток. На лесных опушках повыскакивали нежно-голубые подснежники.

Исхудавший за время пребывания в партизанском отряде Прокоп Сидорович Копейкин назначил в избе-читальне общее собрание с вопросом «О предстоящем весеннем севе в колхозе имени Карла Маркса и задачах трудового коллектива».

Рассказал о состоявшемся в Калинине партийно-хозяйственном активе, а также о районном партийном пленуме по селу. Затем отметил, что яровой клин, установленный колхозу, – сорок гектаров, площади под картофель – тридцать два гектара, под лен – пятнадцать гектаров, клевера – двадцать гектаров.

– Что будем сеять, председатель? – спросила Степанида Васильевна.

– Рожь!

– Ту, что взяли на сохранность, наполовину съели, – сказал Трофим Федотович.

Народ загалдел. Дождавшись тишины, Прокоп Сидорович успокоил собравшихся:

– Семена ржи нам выделены. Надо забрать их на станции в Земцах.

– На Майке много не навозишь! – подал голос Иван Карпович.

– Горбами подсобим.

– Меня первой пиши, Прокоп, – предложила Василиса Матвеевна.

Поднялась Пелагея Калистратовна:

.– И миня зачисли!

–  Гуртом пойдем! – крикнула Екатерина Никифоровна.

– С пахотой вопрос сложнее, – обозначил новую проблему председатель: – Майка одна не вытянет. Да и в плугу не хаживала.

– Получацца, ни сохи, ни бораны, ни кабылы вораны, – уколол председателя Иван Карпович, встретив осуждающий взгляд Ольги Сидоровны…

В МТС уже набирались кадры, и вопроса со вспашкой ярового клина не стояло бы, если бы имелся трактор. Но тот, что был утоплен в Волчьем озере, нечем было вытаскивать.

– На себе вспашем! – заявил Федор Васильевич.

– Мужиков маловато нониче, – покачал головой Трофим Федотович.

– Вспа-ашем! – воскликнула Фекла Дорофеевна. – Так ай не, бабыньки!

– Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик, – подбросила жару Прасковья Подборонская.

– А что остаетца, коли надо,– глянула на нее с укором Екатерина Никифоровна. – Дружно – оно не грузно, а врозь – хочь брось.

– Так я не супротив….

– Ну что, товарищи, будем считать, что цели ясны, а задачи определены, – подытожил обсуждение Прокоп Сидоровичем.

Определили команду во главе с Федором Ивановым. За неделю вопрос с семенами был снят с повестки дня.

А вот с тягловой силой вышло сложнее. Появилась, было, низкорослая, с распущенным хвостом, монгольская лошадка: Ваня Звонарев ходил за нею с поручением от колхоза в Гладкий Лог, куда привезли на платформе около полусотни таких лошадок. Их передали району военные. Но уж больно норовистой оказалась любительница бескрайних степей. Ваня не проехал и половины пути до Загорья, как лошадка намертво остановилась. Лишь когда Ваня заплакал от досады, смилостивилась.

Запрягли в телегу, она и тут отличилась. Прокоп Сидорович ехал в Цветки за упряжью, и «монголока» так стремительно понеслась с Беклешихенской горушки, что едва не угодила в Беспутку. Хорошо, телега опрокинулась вместе с председателем, удержав кобылу.

Попробовали на ней пахать – не идет, хоть ты лопни. Не истекло недели после этого, как ночью «онголка»  сдохла.

Впав в расстройство, Прокоп Сидорович написал объяснение в райисполком и милицию, поведав обстоятельства произошедшего, Но все равно его критиковал «за падеж» на пленуме райкома Вострышев, про которого говорили, что он дорабатывает последние дни.

Впрочем, сразу после пленума председателю позвонили из райисполкома с приятным известием: надо получить трех коней.

Кони оказались трофейные, немецкие. Были они крупного сложения, со спокойным норовом. Но опять обернулось плохо. Выпустили итрудяг пастись на зады Сенькины Луговьев, и взорвалась противотанковая мина, от нее сдетонировали две других.  Гибель животных была запротоколирована актом в присутствии представителей района.

Прокопа Сидоровича хотели исключить из партии и снять с работы. Но посчитали, что заменить его некем. Потому на бюро райкома, по предложению Вострышева, ограничились «в отношении товарища Копейкина» строгим выговором. Однако что проку от выговора, если кони от него не появились,  в то время как земля требовала от крестьянина сеять?

Пахать стали «на бабах». Василиса Матвеевна, Клавдия Захаровна, Степанида Васильевна, Фекла Дорофеевна впрягались и таскали плуг, за которым поочередно стояли Виталик Соловьев, Ваня Звонарев и Миша Прибылов.

Попробовал Сидор Анисимович – когда-то пахарь он был отменный. Но заплелся кривыми ножками, упал, испачкавшись сырой землей.

Поднявшись, грустно произнес:

– Немочный стал.

– Давай опять я, – сказал Виталик.

– Не-е, пого-одь. Я ить об энтом – будим аль нет, зимлицу пахать – цельный год думыл. И вот, глядикось, пашим…  Пашим, люди дорогии! А хто пашить, у таво и правда. Правда, яна от зимли идеть. А как народ от няе оторвеццца, так яму и конец… Ну, Бох в помощ, – Сидор Анисимович взялся за плуг. – Веталий, вяди кобылу.

Только он докончил  борозду, как стоящая на меже с другими бабами Степанида Васильевна, вглядевшись в даль, молвила:

– Не иначе Анька моя? И Машка с ей.

Поскольку дом в Верходвинье надо было ремонтировать, Яков Митрофанович отправил возвратившихся из эвакуации жену с дочерью в Загорье.

Анна Ивановна, хотя и с заметно выпирающим животом, стала хаживать на общие работы, а в остальное время помогала матери и свекрови вести  хозяйство. Особенно прибавилось работы с началом лета, когда, заслоняя картофельную ботву, на огороде дружно пошли повилица, лебеда и молочник. Анна Ивановна пропалывала борозды, поливала огуречные гряды. Воду с вечера нанашивал из Беспутки Ваня.

Машка вольничала: играла в казаки-разбойники или бегала с высвободившимися после посадки картофеля мальчишками на плотину. Приносила оттуда почти каждый день связку плотвы и окуней.

Но сегодня, вместо окуней, принесла… два рубля.

– Откуда у тебя? – поинтересовалась Анна Ивановна.

– Выплатили в сельсовете за гильзы и каски.

– Где же насобирали?

– Возле Хазаркиной Губы… Стращно там… Немец прямо возле елки, сидит.

– Какой немец?!

– Мертвый. Я чуть в обморок не свалилась. Игнат документы его взял, две фотки…  А дед Сидор у него отобрал…

…Федор Васильевич был на гумне, отлаживая с Иваном Карповичем веялку, когда явился озабоченный Сидор Анисимович.

– Отойдем с глазу.

Федор Васильевич вытер тряпкой замасленные руки:

– Ну пойдем.

Сели на лавке возле колодца. Сидор Анисимович извлек кармана газетный сверток, развернул его.

В свертке находились немецкий железный крест, кожаный мешочек на привязке и, отдельно от него, две фотографии в плексигласовой обертке. На одной из них был молодой Федор. Солдатская фуражка набекрень, в руках вилы. На заднем плане аккуратный, с высоким фундаментом скотный двор Вильгельма Залемана. Возле него две коровы…

– Вроди ты энто, – сказал Сидор Анисимович. – Смалу тобя помню.

– Не я, – покрутил головой Федор Васильевич.

На второй фотографии были Эльза и красивый, с добрым взглядом юноша. «Сын?! – вспыхнуло в голове у Федора Васильевича. – Такая же, как у меня, складка между бровями, припухлые губы».

Федор Васильевич вытащил из кожаного мешочка дюралевый жетончик. На нем были семь цифр – видимо, порядковый номер убитого, а под ними еще три – 189, видимо, номер части, и буква «А».

– Где взял? – враз охрипшим голосом спросил Федор Васильевич.

– Игнашка мой с робятам у Хазаркиной Губы нашли.. Немцы, сказывают, тама мертвыи.

Чествуя, как взмокла от волнения спина, Федор Васильевич забрал фотографии, крест и мешочек с жетоном.

…На другой день было воскресенье. Управившись на ферме, Ксения Августовна пошла к родственникам в Мартисово, а Федор Васильевич, выкинув вилами из хлева навоз, взял на задворье лопату, волокушу и направился к Хазаркиной Губе, узкой и тихой заводи на Волчьем озере.

Ходу было километра полтора. Сначала берегом Беспутки до поросшей редким сосняком мшарины, затем налево, к озеру.

Место обнаружил сразу. Труп источал сильный запах. По синюшно-желтому лицу ползали, доедая остатки носа, муравьи.

Федор Васильевич откинул полы шинели. Грудь убитого была прострелена. Проверил карманы, они оказались пустыми. Тут же лежал пистолет.

Осмотревшись, заметил еще один труп, автомат и гранату. В кармане мундира нашел жетон. Тем самым убедился, что фотографии и жетон, которые отдал ему Сидор Анисимович, принадлежали первому немцу.

Сходив за волокушей и лопатой, Федор Васильевич доставил останки к березовой рощице на берегу озера. Пистолет бросил в могилу сына. Автомат и гранату закопал со вторым трупом.

Перед уходом долго стоял перед сыновней могилой. Уходя, перекрестился:

– Ну, прощай…

С хутора Федор Васильевич направился в Загорье. Раздавался стук топора – Петр Рыженков рубил новый дом. С фронта он вернулся месяц назад без оторванной осколком кисти левой руки. Топор держал в правой. К культе левой была привязана рогатулька для поддержки топорища на весу.

– Хошь, подсоблю? – предложил Федор Васильевич.

– Как толоку буду собирать, позову.

Сели на ошкуренной, отдающей запахом смолы бревнине. Петр закурил и сказал, как бы походя:

– Василич, а ведь он поехал.

– Когда?

– Вчера. Зверюга  еще тот.

В лесу за Сенькими Луговьями немцы при отступлении бросили танк. Обнаружил его Виталик Соловьев. Сообщил о находке Прокопу Сидоровичу и Федору Васильевичу. В их присутствии Петр провел обследование танка. Моторная часть была в порядке, а вот гусеница перебита.

Недостающие два звена для нее Петр взял с сожженного партизанами в Чижове немецкого бульдозера и при помощи Виталика соединил их «пальцами», вырубленными из стальной ограды старой часовни.

– Надо этим зверем трактор вытащить, – предложил Федор Васильевич. – А то жди, ети нет..

Прокоп Сидорович привез из МТС бочку бензина…

Выбросив окурок, Петр жадно напился из кубышки с квасом.

– Трактор вытащу, так и женюсь.

– Дело житейское… На ком?

– На Богдановой Тане.

– Девка справная… – Федор Васильевич замер, увидев, как от избы Прибыловых тронулась груженая подвода.

На ней сидели между чугунами и мешками две малые девочки, Вера и Даша, и Прасковья Егоровна, держащая на руках орущего благим матом Сашу.

Миша и Люба шли следом. За ними, на отдалении, ехал на велосипеде, виляя колесами, участковый милиционер.

Когда повода проезжала мимо звонаревской избы, из калитки высочила Маша.

– Миша! – позвала она.

Мальчик  посмотрел на нее и отвернулся, вытирая слезы.

– Я буду тебя ждать! Ты слышишь, Миша?!

Миша не ответил…

– Долго ждать придется, – сказал после паузы Федор Васильевич.

– На сколько их? – спросил Петр, глядя вслед подводе.

– На пять лет.

– Куда?

– В Акмолинск вроде. Имущество описали, кроме Ночки. Слышишь, скулит?

Петр вновь закурил:

– Детишки-то в чем виноваты? – Петр в сердцах взмахнул культяпкой. -Да и Прасковья… Взяли и… словно навоз. Не по-людски это, не по правде.

– Война, Петя, – сказал Федор Васильевич. – Правда у нее – жесто-окая.

76.

Весть о том, что из Волчьего озера будут вытаскивать затопленный трактор, разбежалась по Загорью и окрестным деревням. В день, когда это должно было произойти, на хутор заранее приехал на «линейке» Прокоп Сидорович. С Федором Васильевичем они обсудили порядок действий.

Когда вышли из избы, на берегу уже кучковался народ. В озере купалось весеннее солнце. Легкая рябь прокатывалась по воде.

Федор Васильевич развел костер, чтобы было, где обогреться…

На проселке зарычало. Показался танк с пугающими крестами на башне. Повернув боком к берегу, остановился с работающим на холостом ходу двигателем.

Из люка выбрались Петр и Виталик.

Трофим Федотович похлопал по броне?

– Что за бандит такой?

– Сейчас, бать, доложу.

Петр повернулся к собравшимся:

– Танк «Панцирь-три». Выпуск сорокового года. Экипаж – пять человек. Вооружение: пушка тридцать семь миллиметров, два пулемета. Лобовая броня пятнадцать миллиметров. Мощность двигателя – двести пятьдесят «лошадей». Двигатель бензиновый – карбюраторный, воздушного охлаждения, двенадцать цилиндров. Скорость движения по шоссе… Та-к, сейчас вспомню. По шоссе – тридцать километров в час. Запас хода – сто шестьдесят пять километров.

– Проть яво на чим воивал? – поинтересовался Сидор Анисимович.

– На  тэ двадцать шестом.

– Хужей аль луччей?

– Двигатель – девяносто «лошадей», четырехцилиндровый, воздушного охлаждения…

– Бо-ольшая разница, – протянул Иван Карпович.

– Разница немалая, – согласился Петр и продолжил: – Скорость тридцать километров в час. Запас хода по шоссе двести двадцать километров. Вооружение – пушка сорок пять миллиметров, два пулемета.

– Што пушка помочнее  – харашо, – одобрительно вставил Сидор Анисимович.

– А экипаж? – спросил Игнат.

– Три человека.

– Рация есть?

– Само собой… Подальше немецкой берет.

– Броня какая?

– Одинаковая с немцем.

– Ну, а в баю хто каво? – спросил Иван Карпович.

– В бою один мы подбили, второй по нам долбанул.

– У нас теперь такой появился, что немцы шарахаются. Тэ-тридцать четыре называется, – сказал Игнат.

– Появился, – кивнул головой Петр. – Любую немецкую броню пробивает.

Подошел от костра Прокоп Сидорович:

– Закачивай беседу, Петя…

Виталик, с помощью Петра, прикрепил к рыму в задней части танка один конец троса, законтрив его шкворнем.

Разделся,  стал нырять в озеро. Наконец крикнул:

– Нашел! – воскликнул радостно.

Выйдя на берег, взял второй конец троса, набрал в грудь воздуха, нырнул. Долго, наверное, больше минуты, не показывался на поверхности. Вскочил свечкой:

– Закрепил!

Прокоп Сидорович крикнул:

– Всем отойти!

Петр и Виталик спустились в утробу танка. .Тот задрожал, выбрасывая из-под гусениц комья земли, напрягся своей мощью. Из воды показался, весь в водорослях и иле, трактор.

Раздалось:

– Ур-ра-а!

Трактор был доставлен в Загорье. Таек же Петр и Виталик отогнали в лес. Через два дня прибыл особист из полка, вновь базирующегося на аэродроме в Верходвинье. Допросил Прокопа Сидоровича, Федора Васильевича, Петра и Виталика об обстоятельствах, связанных с танком, а еще через день приехали на тягаче военные и оттащили танк в поселок. Из-за всей этой катавасии свадьба Петра и Тани была перенесена на неделю.

…Общий стол возле старой сосны зимой раздавил немецкий бронетранспортер, но место торжества решили не менять. Составили встык три стола, принесенных из ближних изб, выставили всем миром угощение.

Когда молодые возвратились на запряженной Майкой и управляемой Иваном Карловичем «линейке» из Донского, где расписались в сельсовете, люди уже собрались.

Прокоп Сидорович произнес напутственную речь, пожелав молодым, чтобы их головы «состарились на одной подушке». Иван Карпович, «хвативший» самогонки еще в Донском, хлестко крикнул:

– Горько!

Сидор Анисимович поддержал:

– Горька-а!

Закричали все разом:

– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!

От звонаревской избы поднялись белоснежные «бабочки». Ввинтившись в небо, стали кружить над деревней, подчеркивая значительность происходящего события.

– Как ангелы, литають, – глядя из-под ладони, сказала Клавдия Захаровна.

Голуби покружили-покружили над Загорьем и вернулись, рассевшись цепочкой и воркуя на коньке сарая.

За столом бурлил подогретый выпивкой разговор, как вдруг натужно загудело небо. Показались привычные «костыли». Начали один за другим пикировать, затем уплывая за горизонт. Донеслось хлопки зениток, отголоски взрывов. С перерывом, грянул еще один взрыв.

– Житовский мост бомбять, – сказал Иван Карпович. – А ен стоить, как заколдован.

Прокоп Сидорович озадаченно заметил:

– В последний раз рвануло ближе.

– Можно мне слово? – попросила Мила Иосифовна.

– Говори!! – откликнулось застолье.

Поседевшая за год войны, но по-прежнему статная, загооврила:

– Родные мои загорьевцы… Война стала грозным испытанием для каждого из нас. Принесла много личного горя, разрушила то, что было создано коллективным трудом. Но не надо уныния, родные. Горе, хоть и не сразу, но ослабнет. Война закончится… Закончится, я в этом уверена, нашей  победой!..

– Сумления нету! – бросил Сидор Анисимович…

Мила Иосифовна продолжила:

– Будут еще и созидание, и веселый детских смех. И новые поколения скажут нам, жившим когда-то на этой земле, русское спасибо, за то, как мы воевали и строили. Хранили веру в свою страну, справедливость и лучшее будущее. А теперь, Петя и Танечка, – она посмотрела на молодых, – совет вам да любовь!

– В лад сказала, – одобрительно качнула головой Екатерина Никифоровна: – Горька моладым! Горька!

– Горь-ко! Горь-ко!!

Таня и Петя снова поцеловались.

– Ишо разок… Горько! Горько! Горько!

– Осефовона, чаво, матушку ни привила?! – спросила Кладвия Захаровна. – Влилася ба в коликтив.

– Нездоровится ей что-то.

– Да уж, хватанула Соломоновна лиха, – вздохнула Василиса Матвеевна.

Маму Мила Иосифовна перевезла из Торопца сразу после изгнания немцев. Была она – кожа до кости.

Иван Карпович, склонив голову к меху, заиграл:

В круг плавно, по-молодому, пошла Клавдия Захаровна:

Все пришли, все пришли-и,

Все на лавки се-ели.

А моева да твоева,

Винно, кошки съе-ели.

Клавдию Зхаровну поддержала Василиса Матвеевна:

Все мы девушки хароши,

Все мы весло пае-ем

Мы и виду не покажим,

Что невесело живе-ем.

Петр отступил  от невесты, выдал, как на духу:

Я подгорную задорную

Задам, задам, задам.

При на-ароде заивляю:

Милке выхода ня дам!

Подключилась Пелагея Калистратовна:

А давай-ка, Сте-еша, спля-ашем,

А давай-ка прыпа-аем.

К черту старых ухажо-оров,

Давай новых завиде-ем.

Степанида Васильевна не устояла:

Ах, това-арычка мая,

Ты танцуишь – маладе-ец!

Ты танцуишь и трясесси,

Как у чашки халоде-ец…

После того как застолье завершилось, Василис Матвеевнаа, Клавдия Захаровна и Фекла Дорофеевна принялись убирать со стола посуду, а Прокоп Сидорович и Федор Васильевич, отойдя в сторонку, толковали толковать о делах.

Колхозу было выделено восемьдесят килограммов семян клевера. Срок сева «по черепку» – когда не сошел снег, давно прошел. Но из райкома дважды звонили, требовали сеять.

– Для них – план важен. А нам – результат, – толковал Федор Васильевич. – Съезди к Вострышеву, докажи.

– Вострышев сам зажат этим планом, как клещами! – горячо отвечал Прокоп Сидорович. – Надо бы с агрономами в эмтээсе посоветоваться.

– Да что агрономы?! Твой Анисимыч лучше всякого агронома скажет!

Со скамейки у колодца, где сидел, склонив голову на грудь, Иван Карпович, донеслось похожее на мычание:

Когды б име-ел зы-ыла-аты-ыи-и гор-ры…

Пошатываясь, к Ивану Карповичу направлялся с бутылкой Трофим Федотович.

– Подкосели мужики, – сказала Клавдия Захаровна и замерла, перекрестившись: – Боже  мой, не случилось ли што?

Сам не свой, белый, как полотно, Ваня Звонарев подбежал к председателю:

– Дядя Прокоп там… там… Виталика.

Прокоп Сидорович вскочил:

– Что с ним?

– Мы патроны искали, а он костер  развел… Снаряд хотел положить… Нету Виталика…Рука на дереве висит…

– Калистратовна с ума рехнется, – помрачнел Федор Васильевич.

Прокоп Сидорович одернул рубаху:

– А что делать? Сказать-то надо,..

Два дня деревня стояла мертвая. Даже птицы не летали и не пели. На третий день Виталика Соловьева похоронили. На четвертый в Загорье вернулось трудовое оживление. Жизнь людская требовала своего. Подобно заледеневшей, придавленной снегом, но каждый раз пробуждавшейся по весне земле, она, вопреки всем страданиям и тяготам, желала света, тепла, обновления.

77.

Поросшее редкими елочками и березками болото, где после ночной схватки с врагом обитали Панюков, Маренич, Прудников, Челышевская и Пикалева, дурманно пахло багоном. Оно находилось между двумя озерами, соединенными между собой илистой протокой. Подступы к оставшейся позади реке были перекрыты немецкими заслонами. За протокой тоже находились немцы, установившие на возвышенности миномет.

– Глазова кто видел? – спросил Панюков.

Вместо ответа – молчание.

– А Епишина?

Маренич сказал:

– Мы вчетвером бежали – Епишин, Соколков и я. Потом Соколкова убило, а Епишин рванул вбок.

– Покровцев… Его тоже нет.

– И Покровцева… – снимая с кочки созревшую куманицу, грустно сказала Пикалева. – И Бредихина… Жениться хотел, как вернемся.

– Так мы, Тонечка, с тобой роман и не закрутили, – улыбнулся считавший оставшиеся патроны Прудников. – Увез бы я тебя после войны в свои Великие Луки, и зажили бы мы с тобой душа в душу.

– Может, и поехала бы, – покорно сказала Пикалева.

– Красота-то какая, – поглядел вдаль Маренич. – Небо сливается с болотом, и получается, будто сине-зеленый океан. А березы – как белые паруса.

Забросив антенну на елку, Елена пыталась оживить рацию.

– Молчит? – спросил Панюков.

Елена бросила на него снизу измученный взгляд:

– Молчит.

– Приказываю уничтожить.

Елена сожгла шифры. Панюков расколотил прикладом рацию, спрятав осолки под кочкой.

Он решил использовать единственный, как ему думалось, спасительный шанс – проползти вдоль протоки к тому озеру, что находилось слева. До противоположного берега, где, возможно, не было немцев, в самом узком месте озера метров сто пятьдесят, не больше. Плавать в группе умели все. Надо только дождаться ночи.

Враги подогнали к протоке автомашину с громкоговорителем. Стали агитировать:

– Панюков! Вы окружены! Рекомендуем для спасения ваших людей сдаться! Панюков, будьте благоразумны!

…Когда все это происходило, помывшийся в бане, переодевшийся в гражданскую одежду, сытно пообедавший Глазов находился в двадцати с лишним километрах отсюда. Склонившись над письменным столом в кабинете Клинсмана, представителя службы абвера в Невеле, которого он знал перед войной как Барцева, Глазов составлял отчет о сотрудниках УНКВД, находящихся в партизанских бригадах и отрядах.

Явился Клинсман:

– Вы здорово поработали. Вереди – новые дела.

– Где?

– Возможно, в Москве. Но с «пересадкой»… Группа Панюкова разгромлена. Те, кто спаслись, будут вызывать у чекистов естественное подозрение. Поэтому на первом этапе вам предстоит внедриться в одну из партизанских бригад в районе Полоцка или Минска. Там вы должны показать себя с лучшей стороны, желательно – выбиться в руководство, а нужный момент, сообщить о своем местонахождении либо в Центральный штаб партизанского движения, либо своему калининскому руководству. Мы пока не решили, куда лучше. В любом случае, когда война закончится, сделанное вам зачтется, и вы предстанете перед своим отцом в Берлине настоящим героем.

Несмотря на выработавшуюся с годами волчью интуицию, Глазов не мог предположить, что Клинсман сказал неправду. На самом деле Борис Станиславович Вакурин еще в 1934-м уехал с новой женой в Чили, где его след затерялся.

– Быстро заканчивайте отчет. Я за вами заеду, – уходя, сказал Клинсман.

Глазов отложил ручку, вспоминая первую встречу с ним…

В 1940-м бывший техник-металлург Виктор Глазов прошел полугодичное обучение на курсах НКВД в одном из приволжских городов и должен был вернуться в Челябинск для прохождения службы в 1-м отделе секретного оборонного завода.

До отъезда оставались сутки. Вместе с коллегой по группе Арнольдом Шилянским они прогуливались по парку в центре города, они увидели двух девушек.

Когда те продефилировали мимо, Шилянский произнес:

– Какие красотки, а!

Глазов обернулся, девушки сидели уже на скамейке, о чем-то беседуя.

После того, как знакомство состоялось, все вместе прокатились на пароходе по Волге, затем Марина, девушка, понравившаяся Глазову, сказала:

– У меня дома никого, приглашаю.

Вторая девушка, ее звали Юлия, стала отнекиваться, Шилянский остался с нею, а Глазов пошел на квартиру к Марине.

Допоздна пили прикупленное по дороге вино, танцевали под патефон. Заснули в одной постели лишь под утро.

Когда Глазов открыл глаза, Марины в квартире не было, а за столом сидел незнакомый мужчина.

– Моя фамилия Барцев, – сказал он.

Глазов стал одеваться.

– Помните, что вытворяли ночью?

– Что?

– Изнасиловали женщину.

– Я никого не насиловал.

– Вы были так пьяны, что не помните, – иронично улыбнулся Барцев. – Насколько мне известно, ваша настоящая фамилия Вакурин.

Глазов молчал.

– Это фамилия вашего отца, бывшего сотрудника представительства Наркомата торговли в Германии, – продолжил Барцев. – Он остался у нас, в Берлине, в тридцать втором. После того, как это произошло, мать дала вам свою девичью фамилию. Чтоы обезопасить вас…Реальным же вашим отцом стал отчим Громанов, который увез вас в Челябинск, где работал в геологоразведке.

– Откуда это вам известно?

– Глупый вопрос, если учитывать вашу, точнее, нашу, профессию. Мы вас давно вели… – Барцев положил перед Глазовым фотографию, на которой он, в возрасте семнадцати лет, был с отцом, и продолжил: – Вы, полагаю, не глупый человек, должны понимать, чем вам грозит распутство. Особенно, если Марина скажет, что вы ее изнасиловали. А она – скажет… И потом, сокрытие правды об отце-невозвращенце… Вас, Глазов, расстреляют или отправят куда-нибудь в Колымлаг, где вы будете долбить кайлом горную породу лет эдак двадцать. Если, конечно, выживете.  – Барцев посмотрел на часы. – До отхода вашего поезда час сорок Нужно исполнить одно формальное дельце. Подписать согласие на сотрудничество с германской разведкой.

– Этого я не могу!

– Но тогда мы дадим ход нежелательной для вас информации.

– Ладно, я подпишу, – мучительно решился Глазов.

По долгу службы Виктор Борисович иногда выезжал в Москву на родственное предприятие. Во время первой командировки он позвонил по телефону-автомату по указанному Барцевым номеру и, когда ему ответил женский голос, сказал «тете», что находится в столице.

«Тетя» пригласила его на другой день, к 12 часам. По правилам конспирации, это означало, что прийти на встречу нужно было послезавтра, в 17 часов, по адресу, который был известен Глазову.

Получив от агента копии нескольких секретных чертежей, Барцев многозначительно сказал:

– Назревают крупные события.

Глазов сделал вывод: скоро начнется война между Германией и СССР.

И вот теперь они с Клинсманом встретились в третий раз…

Ранним утром тот приехал Глазовым.

– Надо опознать трупы… По вашим словам, в группе было шестнадцать человек вместе с вами, а найдены одиннадцать трупов. Значит, четверых нет…

На прибрежном открытом участке, куда после прочесывания местности, были доставлены тела погибших чекистов, среди ромашек и колокольчиков, лежали Соколкин, Маренич, Биденко, Вохминцев, Пикалева, Бредихин… Тело Панюкова лежало отдельно.

– Это Панюков? – спросил Клинсман у Глазова.

– Он.

– Наши ребята – не олухи. Они предполагали, что возможность спастись у русских одна – переплыть левое озеро в узком месте. Поэтому, заминировав берег, выставили засаду… Так кого же нет?

– Епишина, Коротеева… Еще радистки Челышевской и… Прудникова.

– Надо еще раз прочесать местность.

Повторное прочесывание тоже ничего не дало, и это всерьез обеспокоило Клинсмана. Особенно неприятным было то, что исчезла радистка, а с нею шифры.

– Нельзя исключать, что Челышевская погибла в воде, – попытался успокоить Клинсмана Глазов.

– Возможно.

Но Елена выжила.

Когда Панюков, выбравшись на берег, подорвался на мине, и немцы открыли по группе автоматный огонь, она бросилась обратно в озеро, спряталась в осоке, а, как только началось прочесывание, забилась в промоину под корневищем старой ольхи.

Немецкая речь утихла. Елена еще долго лежала в норе, глядя, как у нее под носом в водорослях резвятся серебристые мальки, ползают по дну рогатые улитки.

Покинув убежище, она увидела, как на отдалении трое фрицев бросали тела погибших ребят в кузов грузовика.

Рядом с грузовиком стояла легковая автомашина, в нее садились немецкий офицер и еще один человек. Елене почему-то показалось, что это был… Глазов.

«Такое невозможно, я ошиблась», – подумала она.

Машины уехали. Елена осторожно подошла к крайней избе. Во дворе молодая женщина в белом платке доила козу. Почувствовав чужого человека, коза заблеяла, дернула головой.

Увидев девушку, женщина спросила:

– Ты одна?

Елена кивнула головой.

– Товарищей твоих постреляли.

– Всех?

– Поблизости, где трупы лежали, тетка Федора живет. Надо ее поспрашивать.

Вечером Федора пришла сама.

– За огородым ишо один, – сказала она. – Прикрыла яво. А другой, каажись, убег.

Пошли втроем на то место, где лежал застреленный человек. Федора приоткрыла дерюжину. Елена узнала Леню Прудникова.

«Неужели с немцами был Глазов?», – вернулась к Елене мысль, от которой ей сделалось не по себе.

Скоро ей повезло еще раз.

В деревне объявились партизанские разведчики, стали интересоваться, не остался ли кто в живых из группы, которая попала в немецкую засаду. В тот же день Елена Челышевская оказалась в расположении отряда Петра Гонтаря, который сразу ее узнал.

– Иван Коротев ваш тоже спасся, – порадовал Гонтарь. – Раненый, отсиделся в болоте. Мы его в урочище Лоховня оставили лечиться.

78.

Домашние хлопоты давались Анне Ивановне все тяжелей. А сегодня, неся со двора охапку дров, она почувствовала пульсирующую боль в нижней части живота. Бросила врассыпную поленья, села на крыльцо.

Боль не утихла, стало  ощутимее: маленький человечек рвался наружу.

Анна Ивановна позвала дочку, та еще не ушла в школу.

Маша выскочила на крыльцо:

– М-ам, ты чего?

– Худо мне, детка, позвони паке.

Звонарев явился, когда Анна Ивановна с помощью Маши  перебралась в дом. Прекратившиеся, было, схватки, возобновились, и Яков Митрофанович отвез жену на «линейке» в больницу и вернулся на комбинат.

У проходной его дожидался Соловьев:

Совещание отменяется?

– Нет, Иван Петрович. Оповещай народ.

Разговор был жесткий и предметный. В течение месяца предполагалось полностью восстановить номенклатуру изделий, добавив к ней выпуск лонжеронов для самолетов-истребителей и школьных парт, и довести коллектив до штатной численности в четыреста человек. Сохранялся прежний порядок оказания помощи членам коллектива при строительстве и ремонте жилья. Из нового было еще создание подсобного хозяйства и рыболовецкой артели. Открывалась комбинатская столовая с бесплатными обедами.

После собрания Яков Митрофанович наведался к райком. Вострышев уехал работать в обком, и Почкалин остался за главного.

Из кабинета первого секретаря, куда перебрался Евгений Миронович, вышел невысокого роста, со шрамом на щеке, офицер в форме лейтенанта НКВД. На груди у него был орден Красного Знамени. Лицо чекиста показалось Якову Митрофановичу знакомым. Он вспомнил, что видел этого человека, когда на партизанской базе задержалась группа Панюкова.

– Кто это был? – спросил у Дуси.

– Не знаю.

Почкалин изучал лежащие на столе бумаги. Сухо сказал:

– Присаживайтесь, Яков Митрофанович.

– У нас новый начальник энкавэдэ? – спросил Звонарев.

– Да, лейтенант Коротеев.

– Про Панюкова ничего не сказал?

– Подтвердил его гибель в бою с немцами.

– А про Челышевскую?

– Елена жива. Была радистка в партизанской бригаде… Еще о Батурине сообщил.

– Расстреляли гада?

– В Смоленске у фрицев служит.

После обсуждения производственных вопросов, Почкалин обронил:

– Слухи бродят: вас, Яков Митрофанович, на место первого метят.

Звонарев смолчал.

– Что ж, я готов освободить кабинет,, – продолжил Почкалин. – Здесь просто пока удобнее. Все звонки сверху сюда идут.

– Ерунда это, – сказал Звонарев.

– Но ведь, кажется, была с вами беседа в обкоме?

– Была… Я прямо сказа: не мое дело. Да и грамотешки маловато.

Почкалин раскрепощено улыбнулся:

– Конечно, для всякого дела необходимо призвание. А уж для партийной работы – особенно. Это не фунт изюму съесть. Тут такие пертурбации бывают, что голову сломаешь.

– Вострышев, между прочим, не настаивал.

– Да-а, Семен Николаевич в кадрах знает толк… Ну, а что Петров? Как себя ведет? Партия не может упустить из поля зрения его аморальные действия. Надо реагировать.

– Уезжает Максим Елисеевич.

– Куда? Почему райком не в курсе? Он все-таки еще секретарь парторганизации

– Вот я и ставлю вас в известность.

– Семью забирает?

– С Павловой уезжает, беременная она.

– Доигра-ались. Не-ет, мы его так просто не отпустим!

– Я слышал, что  и Куприянова собралась.

– Просится завучем в школу, но есть иное мнение. Дать ей продвижение по партийной линии с переездом в Калининский район.

– Чье мнение? Вострышева?

– Это – мнение партии…

Из райкома Звонарев пошел домой, куда уже явились из Загорья Сидор Анисимович с внуком Игнатом и брат Ваня.

Маша играла во дворе в камушки.

– Чего слышно, пап?

– Пока ничего.

– Так за мамку волнуюсь, пап.

– Играй, играй…

Сидор Анисимович  примерял к оконному проему новую «коробку».

– Чукавый у тобе брательник, Яша, – похвалил Ваню. – Дериво понимаить. А коли дериво понимаить, справный плотник из яво выдить. Хошь плотникым, Вань?

– Я летчиком буду!

– Ну ты и замихнулси, друг сирдешный, таракан запечный! Как Чимкалов, выходить?

– Чекалов, а не Чимкалов.

Сидор Анисимович, глядя на Звонарева, посетовал:

– Мой тож в офицерья надумыл.

– В танкисты, – уточнил Игнат.

– Хто жа заместо нас, старичья, землю пахать будить?

Яков Митрофанович прервал возможную дискуссию:

– «Коробку» повело, надо клином выводить.

Покряхтывая, Сидор Анисимович спустился с лестницы на землю.

– И-эх, ежели ба ня клин и мох, то и плотник ба сдох. – Отойдя от стены дома, прижмурил левый глаз. – Верх подадим чутиньки, низ маненько поднимим… Сс крыльцом чаво, Яша? Вишь, срешетило осколкам. А ишо написан немчурой, незнамо што.

Ваня сказал:

– У них и на пряжках такое. Мила Иосифовна сказала: если по-русски, то «Бог с нами», – сообщил Ваня.

– Эта смотря у каво какой Бох. Иные сытану за Бога принимають, – Сидор Анисимович поднялся с отвесом по лестнице, чтобы измерить боковую линию «коробки». – Вот вы, робятки, скажити мине свое возренье,:а чаво яны с нами воюють? Чаво им нехватаить, а?

Игнат смущенно улыбнулся:

– Не знаю, дед.

– Расеюшка наша, ох, как бога-атыя. Вот и точуть зубы. Што гирманцы, што паляки…

– Звонарев отыскал в куче деревяшек нужную для клина, затесал ее топориком.

– Будить топеря наш Ванек – дядька, – продолжил Сидор Анисимович. – А што? У моей мамки дядька был оннова с ей года…

Отжав клином «коробку», Сидор Анисимович вставил в «гнездо» раму и спросил у Звонарева.

– Зинку на срок отправять?

– Еще неясно.

– Катярина курчышком согнулыся. А я взбодряю: «Плачь, ни плачь, кумушка, а жить надыбно… Ты ба встрял за Зинку-то.

Яков Митрофанович не стал объяснять Сидору Анисимовичу, что пытался это сделать. В последнюю командировку в облместпром заходил в управление НКВД.

…Дежурный офицер позвонил снизу Епишину, доложив, что «просится товарищ Звонарев из Верходвинья».

Вальяжно сидя за столом в просторном кабинете, Епишин пил чай.

– Входите, Яков Митрофанович… Чем могу быть полезен?

– Нехорошо получилось с Зинаидой Гавриловой, – сказал Звонарев.

– В каком смысле?

– Помогала отряду, но посчитали предательницей.

– Мне Вострышев говорил. Разбираемся.

– Есть свидетели – Иванов, Соловьева, Богданова…

Взгляд Епишина приобрел пренебрежительное выражение:

– Свидетели-то с одной стороны. Причем не только сама Гаврилова, но и ее мать, плюс Иванов – ваши родственники. Богданову могли подговорить. Ну а Евдокия Соловьева… Сами знаете, какая причина ей не доверять.

Лицо Звонарева налилось краской:

– На что намекаете?

– На ваши отношения с нею, товарищ Звонарев. Скажите «спасибо», что с Мяги обошлось! А то ведь интересная получается линия. Коммунист, член бюро райкома партии, руководитель берет под защиту вражеских пособников. Это как понимать?

Огорчившийся Яков Митрофанович направился в обком, но Вострышева на месте не оказалось: сказали: выехал в восточные районы области. Но через три дня Семен Николаевич позвонил. Подробно расспросив о положении в районе, о результатах поездки Звонарева в облместром, сказал:

– Теперь по вашей просьбе… При эвакуации управления, под бомбежкой, были перепутаны документы. Сейчас их приводят в порядок.

Приняв конспиративный тон Вострышева, Звонарев ответил также неконкретно:

– Я был у…

– Знаю. Погорячились.

– И как дальше?

– Не следует будировать. Думаю,  уладится.

…Из дома Звонарев вновь отправился на комбинат. Возле проходной увидел Клавдию Гусарову, рядом с нею стоял мальчик, с аппетитом ел вареную картофелину.

– Дроботовой сынок, – пояснила Гусарова. – Я его к себе забрала.

– Временно?

– Хочу на постоянно. Похлопочите, чтобы в детдом не забрали.

– У тебя же своих трое.

– Где трое, там и четверо. Потом, глядишь, Корней вернется.

– Похлопочу… А от твоего есть вести?

– Трофим Чумаков, что с ним был, отписал матери: под Ржевом встретились. Так и все. Но я надеюсь.

С крыльца конторы закричали:

– Яков Митрофанович! К телефону!

Бегом пронесся до кабинета. Звонили из больницы:

– Анна Ивановна разрешилась, мальчик здоровый.

– А она?!

– И она здоровая…

Яков Митрофанович шел по Советской улице к больнице. Вокруг была пугающая глаз разруха. Обугленные остовы изб, сиротливо торчащие печные трубы, наполненные водой воронки от снарядов и бомб, изжеванные гусеницами танков заборы… Но было слышно, как тут и там стучали плотницкие топоры. Как работал локомобиль на комбинате, чухал, словно медведь, паровоз на «ветке» комбината.

Кое-где на огородах копошились люди с лопатами и тяпками. Из высокого правого берега Западной Двины тянулся дымок. Оставшиеся без жилья люди выдолбили в известняке землянки и каким-то образом там существовали.

Со стороны заготконторы брели под охраной немцы, занятые на разгрузке вагонов, восстановлении вокзала и ремонте кинотеатра. Среди них был и Ортман. Вечерами он ходил без охраны в Дом культуры, где давал поселковым ребятишкам уроки игры на фортепьяно. Маша тоже хотела пойти заниматься. Звонарев запретил: негоже дочери коммуниста, бывшего партизана учиться у врага. Впрочем, скоро учить детей музыке Ортману запретили, так как у него случился любовный роман с руководительницей хора, женой находившегося на фронте офицера.

…Яков Митрофанович свернул направо, к старому деревянному дому, в котором находилась районная больница. Главврач Антонина Ивановна Травченкова была на месте.

– Выйдите к окну от реки,  – попросила она.

Через минуту Звонарев увидел в окне Анну с запеленатым малышом в руках.

Жена приоткрыла форточку:

– Плачет?  – взволнованно спросил Звонарев

– А как же! Горла-астенький, певучий. В бабулю Степаниду, должно быть… Да он со всех взял помаленьку. Головка русая, как у моего отца, лицом – вылитый ты!

Звонарев ощутил удовлетворение от  ее слов.

– Как назовем, Яша?

– Не думал еше.

– Может, Алешей? А что? Алексей – Божий человек, – она нежно поцеловала сморщенное розовое личико, отчего новорожденный зашелся резким, прерывистым криком.

Чей-то голос позвал Анну Ивановну в палату. Скопившееся напряжение последних месяцев в груди у Якова Митрофановича как-то вдруг расковалось, обмякло. Счастливый и взволнованный, он вернулся на комбинат, позвал в кабинет Петрова и Соловьева, пригласил по телефону Иудова – потребсоюз находился недалеко от комбината, и достал из стола загодя припасенную загодя бутылку водки.

За следующие две недели случились три события, каждое из которых по-своему затронуло Звонарева.

Вернулась из больницы с малышом Анна, мальчика нарекли Алешей. Теперь Яков Митрофанович вставал по ночам, чтобы качать люльку.

Решилась назревшая проблема районных руководящих кадров. На состоявшихся партконференции и пленуме райкома партийным руководителем района был избран Анатолий Викторович Убрятов. До войны он работал инструктором обкома, в конце июня 1941 года был призван в армию. Получил тяжелое ранение, лишившись кисти руки, был награжден медалью «За боевые заслуги». 48 членов райкома проголосовали за него единогласно.

Почкалин остался вторым секретарем, получив четыре голоса «против», из которых один был звонаревский.

Третьим событием стало освобождение Зинаиды. Весте с нею был освобожден и баянист-инвалид Дубовиков.

Поникшая, выхолощенная, Зинаида вошла в кабинет Звонарева:

– Отпустили меня, Яша. Документы нужные нашли. И по Дубовикову тоже разобрались.

Яков Митрофанович подошел к сестре, виновато глядя ей в провалившиеся глаза:

– Матушка знает?

–  Из деревни я.

– Хочешь, на комбинат возьму?

– Как я смогу здесь жить после всего? Видимо, уеду… Епишин – это… – глаза Зинаиды повлажнели: – Представляешь, обозвал меня немецкой подстилкой. Про тебя несуразицу нес.

– Не отчаивайся, – ободряюще улыбнулся Яков Митрофанович. – Епишины были и всегда будут. Но свет клином на них не сошелся. Есть и другие.

– Я подумаю, Яша.

Зинаида уезжать не стала. Пожила у матери в Загорье, а потом Звонарев договорился с командиром авиаполка, чтобы ее приняли бухгалтером в финхозчасть.

79.

Странный сон привиделся Сталину… Хоронили «товарища Инессу». На безлюдный Казанский вокзал прибыл паровоз с вагоном, задрапированным красным и черным материалом. На перроне Ильич с Крупской, Троцкий… От вокзала процессия направилась по Каланчевке, Мясницкой к Дому Союзов. Отчетливо высветилось простоватое, широколобое лицо Анны Калыгиной, выступавшей на митинге…

«Калыгина… Калыгина… Стоило ли ее расстреливать?» Откуда-то издалека прорезались ее слова, сказанные на митинге: «По-моему, человек только тогда человек, когда он борец». С этими словами Сталин поднялся с постели.

Остаток дня 2-го июня был насыщенным. С 16-05 до 20-00, в присутствии Берии и Маленкова, через кабинет вождя прошли Жуков, Василевский, Конев, Булганин, Курочкин… В центре внимания была катастрофа под Харьковом.

Казалось, к началу весны положение на фронтах опять стабилизировалось. Москва была в безопасности. В Крыму удерживались Керченский полуостров и Севастополь. От Ленинграда линия обороны установилась по реке Волхов восточнее Старой Руссы. Огибая с запада и востока район Демянска, она простиралась по линии Холм, Великие Луки, Велиж, Демидов, Белый, севернее Ярцево. Затем образовывала «ржевско-вяземский выступ», шла западнее Юхнова, Кирова и дальше, по линии восточнее Людинова, Жиздры, Волхова. Западнее Верховья, Тима, Волочанска упираясь в район Балаклеи, Лозовой, Барвенкова, отсекая Красный Лиман, Дебальцево, Куйбышево…

Нужно былоопределяться со стратегическим планом на летнюю кампанию. Главный вопрос – наступать или обороняться?

Решение об освобождении Харьковского промышленного района вызрело у Сталина сразу после разгрома немцев под Москвой. Генштаб усомнился в целесообразности этой операции, Шапошников вроде бы убедил вождя, что для этого у Ставки нет достаточных резервов. Однако решающим оказался вывод Тимошенко о потерях вермахта с начала войны. Маршал уверенно сообщил, что гитлеровская армия с 22 июня 1941 года по март 1942-го потеряла 6,5 миллиона человек. Цифра легла на созревшую почву.

15 мая Тимошенко, Хрущев и Баграмян доложили, что операция развивается успешно. Правда, уже 17 мая запросили для усиления правого крыла Южного фронта две стрелковые дивизии, две танковые бригады и одну авиадивизию. Ставка разрешила перебросить стрелковую дивизию с ворошиловградского направления, еще две стрелковые дивизии и две танковые бригады выделить из резерва. Но события развивались настолько стремительно, что дивизии не имели возможности прибыть вовремя.

Тимошенко, Хрущев и Баграмян все еще надеялись на успех. 19 мая Хрущев приказал своему порученцу передать по телефону в Ставку личное донесение. В нем сообщалось о потерях немецкой стороны, но не было ни слова о реальной обстановке. Лишь во второй половине дня Тимошенко, с согласия Ставки, отдал приказ прекратить операцию. Это уже мало что могло изменить. Немцы не только завершили окружение наших войск на барвенковском плацдарме, но и окружили часть сил Северной группировки Юго-Западного фронта. В «котле» оказалось более 200 тысяч человек. Сложили головы генералы Анисов, Бобкин, Костенко, Городнянский, Подлас, многие другие старшие командиры. Врагу достались 1200 орудий, около 3 тысяч минометов, 1300 тракторов и автомашин.

Осознав масштаб катастрофы, Тимошенко, Хрущев и Баграмян принялись себя выгораживать, возлагая вину на командование Южного фронта, а также на командиров корпусов и дивизий. Это не укротило гнева Сталина.

Наибольшее раздражение вызывало поведение Хрущева. «Ограниченный лицемер, болтун, он не способен ни на что серьезное, кроме как заниматься шапкозакидательством и отплясывать гопак. Напрасно я простил ему троцкистское прошлое, – думал вождь, – Но что было бы, если бы я не свернул головы основной части троцкистской камарильи? Как она радовались в тридцать четвертом, когда неврастеником Николаевым был убит Киров… В партии шла борьба за реформы, за новую Конституцию страны. А она хотели жить, как раньше – безответственно, в роскоши. Убийство Кирова она использовала для нападок на «новый курс», для распускания подлых слухов…»

Чекисты тогда очень быстро разобрались, что трагедия произошла на бытовой почве. Жена Николаева Милда Драуле была любовницей Кирова. Он вообще имел слабость к женскому полу. Сообщить прямо о причине случившегося означало – нанести удар по партии. Любовная интрига была оставлена в стороне, как и то, что накануне убийства Николаев посещал немецкое и эстонское консульства. Это наводило н мысль, что, возможно, в покушении на Сергея Мироновича присутствовал немецкий след. Главное, на чем сосредоточились тогда газеты – убийство Кирова организовали леворадикалы-троцкисты.

Но до конца внутренний враг разгромлен не был. Проникнутая космополитизмом, часть столичной и питерской интеллигенции с нетерпением ждала, когда СССР проиграет войну. Однажды Берия принес ему «прослушку» разговоров Анны Берзинь, супруги писателя Бруно Ясенского. Там были высказывания: «Я воспринимаю эту власть как совершенно мне чуждую. Сознаюсь, что я даже злорадствую, когда слышу, что где-то плохо, что того или другого нет… Теперь мне воевать не для чего и не за что». «Мы сами во всем виноваты. Это мы расстреляли наших друзей и наиболее видных людей в стране. В правительстве подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь – «мы русский народ». Все это пахнет черносотенством…»

– Что делать с этой гремучей змеей? – спросил тогда Берия.

– Решай сам.

– А с этими? – Берия положил на стол вождю еще один документ:

«НКВД СССР располагает материалами, свидетельствующими о профашистских настроениях и вражеской работе спортсменов: Старостина Николая Петровича, члена ВКП(б), председателя Московского городского общества «Спартак», Старостина Андрея Петровича, члена ВКП(б), директора фабрики «Спорт и туризм», и Старостина Петра Петровича, члена ВКП(б), директора продовольственного комбината об-ва «Спартак»…

В момент напряженного военного положения под Москвой Старостины Николай и Андрей, распространяя среди своего окружения пораженческие настроения, готовились остаться в Москве, рассчитывая в случае занятия города немцами занять руководящее положение в «русском спорте». Политические настроения Старостиных в этот период времени характеризуются следующими высказываниями.

Старостин Андрей среди близких ему лиц заявил:

«Немцы займут Москву, Ленинград. Занятие этих центров – это конец большевизму, ликвидация Советской власти и создание нового порядка…

Большевистская идея, которая вовлекла меня в партию в 1929 году, к настоящему времени полностью выветрилась, от нее не осталось и следа».

Специальными мероприятиями, проведенными в ноябре, были зафиксированы следующие высказывания Николая Старостина и членов его семьи:

«Старостин Н. – «11-й день наступления немцев, ну, через недельку они будут здесь. Нам надо поторопиться с квартирой и завтра все оформить».

«… если брать комнаты, то только у евреев, потому что они больше не придут сюда».

Жена – «…Голицыно находится в 10 километрах от Москвы, Лялечка (дочка Старостина) идет учить немецкий, я тоже поучусь, а то немцы придут, а я и говорить не умею…»

Старостин: «Да, жизнь наступает интересная».

Жена – «Была интересная в 1917 году, боролись за жизнь, а теперь уничтожают все».

Старостин: «А что тогда было интересного?»

Жена – «Свержение царизма».

Старостин: «А сейчас идет свержение коммунизма».

Жена – «Скорее бы…»

Готовясь к сотрудничеству с германскими оккупационными властями сгруппировав вокруг себя классово-чуждый элемент, Старостины занялись накоплением материальных ценностей (валюта, золото) и продовольственных запасов.

Установлено, что Старостины связаны с разветвленной группой расхитителей социалистической собственности в системе промкооперации и производственных предприятий спортивного общества «Спартак».

Хищническая деятельность этой группы приняла широкий размах, особенно в период войны. Из числа участников группы в данное время арестовано 15 человек. Показаниями обвиняемых Старостин Николай изобличается как один из ее руководителей.

Используя свои связи среди отдельных руководящих работников советских и хозяйственных органов, Старостин Николай, получая крупные взятки, незаконно бронирует лиц, подлежащих мобилизации в Красную Армию, и организует прописку в Москве классово-чуждого и уголовного элемента.

НКВД СССР считает необходимым арестовать Старостина Н.П. и Старостина А.П.

Прошу Ваших указаний».

– Этих тоже надо немедленно арестовать, – сказал Берия.

Сталин и наложил резолюцию: «За спекуляцию валютой и разворовывание имущества промкооперации – арестовать. И. Ст.»

«Будь жив Троцкий, они бы совсем озверели», – думал вождь

О Троцком он знал больше остальных членов Политбюро. Уже в конце 20-х тот пытался захватить власть в стране. Будучи высланным за границу, подкармливаемый Ротшильдами, в родстве с которыми была его жена, в марте 1933 года Троцкий предал огласке свое обращение к работникам партийного аппарата ВКП(б). В нем он писал:

«Сила Сталина была в механизме, в не в нем самом… В отрыве от механизма… Сталин ничего из себя не представляет… Сталин завел вас в тупик». «Настало время воплотить в жизнь последний и настойчивый завет Ленина: «Убрать Сталина»!»

Выполняя волю своего идейного вождя, троцкисты включились в подготовку переворота.

Первоначально осуществить его предполагалось на семнадцатом съезде партии в 1934 году. Сталин выиграл, подавив мятеж. Но Троцкий и его оставшиеся в живых единомышленники в СССР не успокоились. В 1935-м ГРУ предоставило Сталину доклад, в нем был сценарий военной верхушки по смещению вождя от власти. Переворот был сначала намечен на ноябрьские праздники 1936-го, затем на 8 марта и, наконец, на 1 мая 1937 года.

Допросы мятежников показали изуверство их планов. Они предполагали свалить убийство Сталина, Молотова и Ворошилова на «контрреволюцию», чтобы, используя этот предлог, очистить власть от сторонников Сталина. Кандидатом на пост президента был Тухачевский, оказавшийся составителем плана поражения СССР в войне, доставленного осенью 1936 года Иеронимом Уборевичем в Германию.

Впрочем, приятен троцкистам Тухачевский был задолго до этого. Еще во время службы в военном отделе ВЦИК Тухачевский отрицал историческую Русь и составил проект уничтожения Христианства и восстановления язычества. Сталину были известны высказывания «выдающегося полководца»: «Латинско-греческая культура – это не для нас. Я считаю Ренессанс наравне с христианством одним из несчастий человечества. Гармонию и меру – вот что нужно уничтожить прежде всего. Мы выметем прах европейской цивилизации, запорошившей Россию, мы встряхнем ее, как пыльный коврик, а потом встряхнем весь мир. Я ненавижу Владимира Святого за то, что он крестил Русь и выдал ее западной цивилизации. Надо было сохранить в неприкосновенности наше грубое язычество, наше варварство. Но и то, и другое еще вернется. Я в этом не сомневаюсь!»

В биографии Тухачевского обнаружились и другие страницы, которые, по соображениям политики, остались вне судебного процесса. Активно содействовал отпущенному из немецкого плена подпоручику Тухачевкому накануне февральской революции член ВЦИК, военный комиссар обороны Москвы подполковник Николай Кулябко. Подполковник был избран в этот орган после согласования его кандидатуры с представителями германской разведки майором Любертсом (шифрованная подпись «Агасфер») и его помощником лейтенантом Гартвигом (шифрованная подпись «Генрих»).

При содействии Кулябко Тухачевский оказался в Военном отделе ВЦИК, а в апреле 1918 года стал членом Компартии. После убийства Столыпина Кулябко стал работать в Киеве, в фирме по продаже швейных машин «Зингер», служившей прикрытием для германской разведки.

Когда немцы завербовали Тухачевского? Судя по всему, в 1925-м, когда он, будучи помощником Фрунзе, находился в Германии.

Со временем Тухачевский настолько заматерел, что потерял осторожность. В 1936 году на официальном обеде в советском посольстве в Париже он сказал румынскому министру иностранных дел Титулеску: «Напрасно, господин министр, вы связываете свою карьеру и судьбу своей страны с судьбами таких старых, конченых государств, как Великобритания и Франция. Мы должны ориентироваться на новую Германию. Германии, по крайней мере, в течение некоторого времени, будет принадлежать гегемония на европейском континенте. Я уверен, что Гитлер означает спасение для нас всех».

Каплей, переполнившей чашу терпения Сталина, явился мятеж, организованный троцкистами совместно с абвером в Испании. Республиканское правительство пало, но и Лейбе Давидовичу оставалось жить не так уж долго. Однако до того как ледоруб вонзился в его одержимую голову, он еще успел передать американцам список зарубежных советских агентов. Это заставляло думать, что в НКВД у «демона революции» остались свои люди.

Вкоре после убийства Троцкого, Каганович осторожно сказал Сталину:

– Коба, твоя душа для меня – глубокий колодец. Смотришь вниз, а дна не видно.

– Зачем тебе знать, что у меня в душе, Лазарь? – насупил бровь Сталин.

– Мне бывает страшно от твоей непредсказуемости. Скажи, это мы его убили?

Сталин рассмеялся:

– Он сам себя убил, Лазарь.

«Если бы он знал, что у меня в душе, то страшно удивился бы, – размышлял после этого разговора вождь. – Разве его когда-нибудь занимала суть философии Троцкого и других людей пустоты и черной бездны? Это про них, ты, Иосиф Джугашвили, написал, учась в духовной семинарии:

Но люди, забывшие Бога,

Хранящие в сердце тьму,

Вместо вина отраву

Налили в чашу ему.

Сказали ему: «Будь проклят!

Чашу испей до дна!

И песня твоя чужда нам,

И правда твоя не нужна!»

Как-то Сталин прочел раздобытый чекистами отрывок романа Михаила Булгакова о проделках дьявола в Москве. В то время Булгакова не издавали, постановки по его пьесам были исключены из театральных репертуаров. Отрывок назывался «Мания Фурибунда», был сдан писателем в издательство «Недра». В переводе с латинского название означало «Мания ярости». Сталин воспринял его как пасквиль на современную жизнь.

Незадолго до этого он получил письмо от Булгакова с просьбой ходатайствовать перед правительством о выезде за границу. Вождь оставил это письмо без ответа, подумав, что за границей Булгаков принесет больше вреда, нежели находясь в СССР. В марте 1930 года Сталину сказали, что письмо с просьбой покинуть страну поступило от писателя уже в правительство.

Ознакомившись с ним, Сталин позвонил Булгакову:

– Вы хотите уехать? Что, мы вам надоели?

Булгаков растерялся:

– По-моему, русский писатель должен жить в России.

Дальше он сказал, что хотел бы работать в Художественном театре.

– С этим мы  поможем, – пообещал Сталин.

30 мая 1931 года, работая в театре ассистентом режиссера, Булгаков снова написал вождю: «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой неврастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили, как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал. Ведь и зверь может устать…»

Сталин подумал, что причиной нервного истощения Булгакова явился завершенный им роман о дьяволе, над которым писатель работал ночами. Вскоре в руках у вождя оказался копированный экземпляр рукописи под названием «Гастроль Воланда».

Прочтя ее, Сталин впал в еще больше негодование, чем по прочтении отрывка. Ему подумалось, что образ Воланда – намек со стороны Булгакова на него, Сталина. Себя же писатель уподобляет Мастеру, сочинившему роман о страданиях Иешуа. Даже сочиненная Булгаковым пьеса «Батум», главным героем которой стал Сталин, не изменила мнения вождя о писателе как об антисоветчике.

Однако к началу войны роман, рукопись которого Булгаков якобы сжег, вызывал у Сталина новые ощущения. Перечитав, переосмыслив его, вождь вдруг поразился тонкой чувствительности, прозорливости Булгакова, сумевшего законспирировать то, что было не подвластно уму обывателя.

Повествование начинается в Страстную Среду, когда первосвященники и книжники решили убить Христа. Именно тогда Иуда за тридцать сребреников предает Христа. В Страстную Среду жена льет на голову Иисуса, уготавливая его к погребению, благовонное масло, и в этот же день голова Берлиоза катится по маслу, пролитому Аннушкой трамвайные пути. На следующий день, вечером Великого Четверга, во всех храмах идет «служба 12 Евангелий», читаются Евангельские свидетельства о страданиях Христа. По времени это совпадает с сеансом черной магии в варьете…

Напрашивался вывод: сочинение Булгакова – противопоставление зла и Божественного откровения Евангелия. Гитлер, и те силы, которые породили его, виделись Сталину коллективным Воландом объединенной Европы. Это сатанинское чудовище он, Сталин, должен был одолеть.

«Сколько времени мне не хватило? – задавался вопросом к себе вождь. – Два, от силы – три года, чтобы избежать поражений в первые недели войны, а затем – под Киевом, Вязьмой, Харьковом? Неужели все сделанное  было напрасно? А если напрасно, стоило ли в юности с такой непреклонностью отказаться от стези священника?».

Сталин хорошо помнил, как наставник, схиархиепископ Димитрий Абашидзе отобрал у него запретные марксистские книги, и как он был потрясен, когда юный Иосиф вырвал их и ушел из семинарии, почти закончив ее. После неоднократных арестов Димитрий уехал из Грузии сначала – в Крым, затем – в Киев, принял в Киево-Печерской лавре схиму,и стал называться Антонием.

Больше вождь не видел своего семинарского наставника, хотя дважды получал от него письма с просьбой спасти от преследований со стороны НКВД. И дважды спасал…

– Товарищ Сталин, вызывать машину? – достал вождя голос Поскребышева.

– Не надо.

Оставшись в одиночестве, Сталин извлек из сейфа латунную иконку с ликом Заступницы,, опустился на колени и, всматриваясь в кроткий лик, стал молиться…

В последующие дни положение на южном направлении еще более обострилось. Враг взял Ростов-на-Дону, Воронеж, рвался к Сталинграду. «Почему Заступница не вняла моим мольбам? – думал Сталин. – Не потому ли, что у меня нет Креста?»

Мысль повесить на шею православный Крест впервые возникла у него после того, как случилось чудо, и немцы были отогнаны от Москвы. Тогда он не решился этого сделать, а сейчас решение было близко. Сталин стал навязчиво думать, что надо бы исповедоваться, причаститься у батюшки в Храме. Но какая-то непреодолимая внутренняя сила удержала его от этого.

«Кому исповедоваться?» Сталин не знал человека, которому он мог бы открыть свою душу.

80.

До войны в баварском городе Хаммельбурге находилась воинская часть вермахта, а с ее началом оставленные казармы стали лагерем для плененных русских командиров. В каждой из пяти трехэтажных казарм размещалось по полторы тысячи человек, в звании от лейтенанта до подполковника. По соседству, в двухэтажном здании, «квартировали» генералы и полковники. Одно большое здание называлось клубом. В отдельных зданиях были комендатура, полиция, библиотека, столовая. Устроиться на работу в столовую считалось привилегией. Подбирались сюда преимущественно сдавшиеся в плен осознанно.

Обитатели лагеря, а всего их насчитывалось около восьми тысяч, были разбиты на роты. Слово «товарищ» находилось под строгим запретом. Вместо него требовалось говорить «господин».

Первое, что поразило здесь Ершакова, это внешне безобидный образ жизни. В лагере даже был исторический кабинет, возглавляемый полковником Захаровым. Проводились «политчасы» и конференции, на которых бывшие командиры Красной Армии выступали с разнообразными докладами.

Приглядевшись, Ершаков понял: под прикрытием «свободы» ведется идеологическая работа. В брошюрах и книгах, выдаваемых в библиотеке, марксизм рассматривался с позиций немецких ученых. Темы докладов касались в основном состояния Красной Армии и причин ее поражений – это помогало немцам создавать среди пленных свою агентуру. А еще в Хаммельбурге действовал профашистский ЦК «Трудовой партии», первым секретарем ЦК являлся, преклонного возраста, полковник Миандров.

– Говорят, он возглавлял у тебя оперативный отдел? – спросил  Ершаков у бывшего командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Музыченко.

– Возглавлял, – ответил Музыченко. – На партсобраниях любил выступать, врагов народа клеймил.

Когда несколько приближенных Миандрова были утоплены ночью в фекалиях в уборной лагеря, а самого его обнаружили с проломленным черепом, Ершаков понял, что в лагере идет своя, внутренняя, война. После покушения на Миандрова гестапо арестовало двенадцать человек. Все попытки дознаться, кто расправился с предателями, не дали результата. Начальник полиции лагеря был отправлен на фронт, Миандрова перевели куда-то в Берлин.

Бывших генералов в Хаммельбурге содержалось околотридцати. десятков. Некоторых Филипп Афанасьевич знал лично. Тех же Музыченко, Потапова, Карбышева… Дмитрий Михайлович был очень уважаемой фигурой. Когда шел по лагерю, его приветствовали по стойке «смирно».

Подполковник царской армии Карбышев присягнул советской власти в 1918 году. В Гражданскую войну был заместителем начальника инженерной службы Южного фронта, служил в управлении военного строительства РККА. Стал доктором военных наук, профессором, преподавал в академии имени Фрунзе и в академии Генерального штаба.

В июне 1941 года Карбышев инспектировал оборонительные сооружения в Белорусском особом военном округе. В плен попал 8 августа, оказавшись в окружении…

Ершаков заметил, что вокруг Дмитрия Михайловича сплотилась группа патриотически-настроенных, сохранивших верность присяге генералов – Шепетов, Ткаченко, Тхор, Зусманович, Мельников.

Однажды Филипп Афанасьевич сидел в клубе на концерте художественной самодеятельности за Карбышевым, и тот через плечо обронил:

– Товарищ Ершаков, я смотрю, вы находитесь в подавленном настроении. Держитесь нашего круга.

Прислушавшись к совету Карбышева, он скоро знал, с кем надо быть на расстоянии, а на кого можно положиться.

Когда ему предложили написать для «исторического клуба» мемуары и даже обещали для этого выделить помощника, бывшего подполковника, Ершаков посоветовался с Дмитрием Михайловичем. Совет был таков:

– Ни в коем случае не имейте с ним дела, это – агент гестапо.

Несколько раз Ершакову довелось беседовать с Лукиным, бывшим командующим 16-й армии, тоже попавшим в плен под Вязьмой. Немцы ампутировали ему ногу и тем самым спасли его от гангрены, Лукин был им благодарен, но, по его словам, на сотрудничество с ними не пошел. Это не мешало ему недоброжелательно отзываться о Сталине и, особенно, о Мехлисе.

Как-то, группа генералов курила в беседке, и конвой провел мимо смуглолицего старшего лейтенанта. Ершаков заметил, что из его руки выпала скомканная бумажка. Поднял ее, в бумажке было написано: «Я – не предатель. Был и остаюсь верным сыном Родины».

На следующий день распространился слух: в лагерь привезли сына Сталина, старшего лейтенанта Якова Джугашвили.

А потом они столкнулись на спецобъекте за пределами лагеря, куда гестаповцы вывозили генералов и старших офицеров для «собеседования». Ершаков подумал: «Вряд ли немцы стали бы придавать значение обычному старшему лейтенанту-артиллеристу, если бы он не представлял для них ценности».

Филиппа Афанасьевича на «собеседовании» склоняли подписать обращение о создании русской добровольческой армии. Отказался наотрез, за что был избит.

Однажды в библиотеке к нему подошел майор:

– Товарищ генерал, вы были моим командующим в двадцать второй армии.

– Как фамилия?

– Букин. Был командиром взвода в сто восемьдесят шестой дивизии.

Опасаясь провокации, Ершаков спросил:

– После меня кто командовал армией?

– Генерал Юшкевич.

– Где воевали?

– Под Великими Луками, Верходвиньем, Ржевом.

Больше Ершаков не видел майора. Прошел слух: Букин и еще два старших офицера были отправлены в лагерь Маутхаузен и там повешены как заговорщики.

Произошли еще несколько встреч, с прежними сослуживцами. Одним из них оказался бывший комэска Ершакова в Гражданскую войну Петр Лозгачев. В плен он попал, будучи контуженным.

– Мне рассказывали, у тебя из-за личного вопроса были проблемы, – сказал Ершаков.

– Влюбился я, Филипп, в замужнюю, врача медсанчасти, до безумия. Она затем ко мне в Таджикистан приехала, двоих сыновей родила. Старший перед войной поступил в пехотное училище в Киеве. Младший окончил девятый класс в Полтаве, они с матерью там оставались. А где сейчас, не знаю.

…Заканчивался май 1942-го, когда во время обеда в столовой Ершаков, посмотрев на соседний стол, увидел… Самохина, бывшего командира 29-го стрелкового корпуса.

Договорились встретиться после концерта.

Подготовленный силами литературного объединения, концерт проходил в клубе.

Ершакову врезалось в душу стихотворение, прочитанное майором-артиллеристом Ковалевским:

Хотя б день, хотя б час, хотя б миг

Не глядеть на тебя, мое горе.

Но ты властвуешь в мыслях моих,

Расплескалось вокруг, словно море.

Захлестнуло ты душу мою.

Почему я в последнем бою

Не расстался с моей головою?

Мать Отчизна! Слышишь ли ты, как

Я плачу глухими ночами?..

На этих словах Филипп Афанасьевич ощутил, что его щеки мокры от слез.

По окончании концерта Филипп Афанасьевич подошел к задержавшемуся на плацу Самохину и первым делом поинтересовался обстановкой на фронте.

– Ленинград – в блокаде. Под Харьковом попали в котел. Ржев кровоточит. Потери огромные.

– О наших, из двадцать второй, что вам известно?

– Карманов пропал без вести. В октябре сорок первого. Силкин… Говорили, что застрелился. Яковлева, по приговору трибунала, расстреляли.

– Про Яковлева я знаю.

– Кузнецов из штаба фронта сыграл роль.

– Встречал его под Вязьмой, – сказал Ершаков. – Видимо, он тоже погиб.

– Да нет, на повышение пошел.

– Я много тут передумал, Александр Георгиевич. Роль Кузнецова в тех условиях была положительной.

– История рассудит…

Самохин рассказал, как оказался в плену. 21 апреля 1942 года, получив назначение командующим созданной вторым формированием 48-й армии, он вылетел к месту ее сосредоточения, в поселок Касторное, с промежуточной посадкой в Ельце. Там должен был получить указания от командующего Брянским фронтом, в состав которого вошла 48-я армия генерал-лейтенанта Голикова, а также вручить ему пакет особой важности из Ставки.

Сопровождения почему-то предоставлено не было. Генштаб заявил полет как обычный. Так вышло, что летчик лейтенант Коновалов потерял ориентировку. Попали под зенитный огонь. Получив повреждение, самолет приземлился недалеко от Мценска. Немецкие пехотинцы оказались рядом.

– Мценск намного южнее Ельца. Это как же надо ыло сбиться с курса? – удивился Ершаков.

– В том-то и дело… Пакет я сжег. Остальное уничтожить не успел. В папке были схемы построения боевых порядков немецкой армии, мои личные документы.

– Чувствуете, как сиренью пахнет? – потянул носом Ершаков. – У нас за огородом ее столько росло…

– В России еще не цветет, – сказал Самохин. – Да и отцвели для нас с вами родные цветочки.

– Как знать…

Немцы не церемонились с Самохиным, но он выстоял, отказавшись, как и Филипп Афанасьевич, от сотрудничества.

Обработка на этом не прекратилась. Однажды с Ершаковым беседовал офицер-переводчик Штрик-Штрикфельдт, бывший офицер царской армии.

Предположим невозможное, – начал он. – Сталин, Жуков, Конев окажутся сильнее нас. Думаете, вы им будете нужны? Нет, конечно! Однако вы должны понимать: их победа из области фантастики. Наши войска вот-вот возьмут Ленинград, развивают успех на южном направлении. У вас есть шанс встать с нами заодно. Во имя новой России, без коммунизма!

Ершаков ответил:

– Германии не нужна никакая Россия. Ни новая, ни старая. Оставим этот разговор.

Потом была еще одна встреча…

Филипп Афанасьевич пристально глядел человека в немецкой полевой форме, без каких-либо знаков различия.

– Не узнаете? – спросил пришедший. – Тридцать второй год, заседание специальной комиссии по строительству укреплений на Дальнем Востоке. Председателем комиссии был секретарь крайкома Бергавинов.

– Альбрехт, если не ошибаюсь. Вы руководили заготовкой леса для строительства укреплений на восточной границе. И вас даже ставили в пример, как толкового организатора.

– Вспомнили, наконец-то. Я тогда был уполномоченным Наркомата лесной промышленности. Двенадцать тысяч кубов строевого леса прошло через мои руки. Детали, однако, не существенны. Скажу так: я бы мог разделить участь многих, кого Сталин поставил к стенке. Но мне удалось вернуться на историческую Родину. Я бежал – в том же тридцать втором году.

– Агитировать пришли?

– Не агитировать, а поговорить по душам.

– Стоит ли?

– И все же… Командующий артиллерий Особой Краснознаменной Дальневосточной армии Адам,комдив Сидорин, начальник главного артиллерийского правления Беляев, комполка Безруков, комдив Смирнов…. Вам, конечно, известны эти фамилии. Они и многие другие командиры Красной Армии уничтожены в подвалах ГПУ. А за что? За то, что написали протест на имя Сталина, встав на сторону Тухачевского, Корха. Эйдемана, Примакова…

– Я обращение не подписывал.

– Однако могли разделить их судьбу. Мехлис на этом настаивал. Как вы думаете, за что он вас, бывшего каменщика, не любил? За четыре Георгия, которыми вы были отмечены?

– Неплохо проштудировали мою биографию, Альбрехт.

– Если тогда вас спас Ворошилов, то после Вязьмы был бы другой исход. Красная Армия потеряла около семисот тысяч войск, и вы, Филипп Афанасьевич, причастны к этому. Слышали, что Сталин издал указ номер двести семьдесят?

– Я знаком с этим указом.

– Он требует, чтобы плененные нами бойцы и командиры Красной Армии уничтожались вашими же товарищами… бывшими товарищами, – поправился Альбрехт. – Уничтожались всеми средствами, как наземными и воздушными, а члены их семей лишались государственного пособия… До поражения Красной Армии под Вязьмой этот указ осуществлялся недостаточными темпами, а сейчас его действие имеет широкий размах. Ваша семья это заслужила?

Ершаков смолчал.

– Ну, хорошо, я зайду попозже, – сказал Альбрехт.

8 июня в лагерь прибыла очередная группа пленных, состоящая из командиров 47-й стрелковой дивизии. По традиции, в кабинете коменданта собрались генералы и старшие офицеры, чтобы узнать из свежих уст о событиях на фронте.

Выступил комбат-майор, обрисовав складывающуюся ситуацию как катастрофическую.

– Майор, это правда, что нас теперь считают предателями, а наши семьи репрессируют? – поинтересовался Лукин.

– Правда. Говорят, Жуков разослал на Ленинградском фронте директиву, в которой даже потребовал расстреливать семьи военнопленных.

– Говорят… или – правда? – побледнев, спросил Ершаков.

Кто-то крикнул:

– Конечно, правда!

Филипп Афанасьевич, пошатываясь, он вышел в коридор и упал. Лозгачев бесполезно пытался сделать ему искусственное дыхание. Лагерный врач установил: генерал умер мгновенно от разрыва сердца.

Гроб с телом Ершакова был установлен в большом лагерном зале. Собрались бывшие командармы: 5-й армии – генерал майор Потапов, 6-й армии – генерал-лейтенант Музыченко, 12-й армии – генерал-майор Понеделин, 16-й армии – генерал-лейтенант Лукин, 32-й армии – генерал-майор Вишняков… В три часа дня, в присутствии русских генералов и офицеров и почетного караула германской армии, Филипп Афанасьевич был погребен у подножья старого дуба на кладбище лагеря. После этого, отдавая умершему последние почести, восемь тысяч пленников прошли мимо могилы траурным маршем.

…У каждого из попавших в плен восьмидесяти с лишним генералов Красной Армии судьба сложится по-разному. Многие будут расстреляны, повешены, замучены фашистами. Некоторых, после освобождения, проверят органы, и они будут восстановлены в рядах Красной Армии и еще послужат Отечеству. Часть будет расстреляна по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР как предатели.

Самохина приговорят к 25 годам лишения свободы, но 5 августа 1953 года реабилитируют, восстановят в звании и в армии. В 1954 году он окончит Высшие академические курсы при Военной академии Генерального штаба и получит скромную должность старшего преподавателя на военной кафедре МГУ.

81.

В распахнутые окна Уфимского эвакогоспиталя струился теплый июльский воздух. Во дворе щебетали птицы, а в тишине палаты гнойной хирургии  негромко звучал спокойный, уверенный голос:

– Дмитрий Самозванец, он же – якобы царевич Дмитрий Иванович, который якобы спасся от преследования Бориса Годунова, точнее от нанятых им злодеев-убийц, появился, как я вам уже сказал, вначале на территории Польши. Католиками в то время специально был запущен слух, что он приходится сыном Ивану Грозному. Люди, сами понимаете, у нас доверчивые. Они подумали, что это правда. В историю Дмитрий Самозванец вошел под именем Лжедмитрия первого. Когда Борис Годунов умер, самозванец прибыл в Москву и в торжественной обстановке, при обильном стечении народа, занял царский трон. Правда, скоро народ понял, что это –  подменная фигура. В тыяча шестьсот шестом году случилось восстание, во время которого Лжедмитрий первый был убит. Освободившийся престол занял Василий Шуйский, московский боярин.

А затем появился новый Самозванец – Лжедмитрий второй. С армией поляков и литовцев он подошел к Москве, собираясь сместить Шуйского и сесть на его место. В Москве боярами было организовано восстание. И то, что не смог сделать Лжедмитрий второй, сделали они. Шуйский был смещен. Начался смутный период так называемой «семибоярщины». Боясь простого народа, бояре ночью скрытно пустили в столицу в Кремль польскую армию…

– Сволочи! – прилетела реплика из дальнего конца палаты. – Для них мошна дороже Родины.

В палату вошла обаятельная медсестра с капельницей. Голосом строгой учительницы сказала:

– Бондарев, пора заканчивать лекцию.

– Да-да, Шурочка, я заканчиваю, – покорно ответил сидящий на койке немолодой человек, у которого по плечо не было правой руки.

Кандидат исторических наук Геннадий Николаевич Бондарев до войны был преподавателем института в Ленинграде, а стал комиссаром артиллерийского полка. Пребывать в этой должности ему довелось недолго. До получения тяжелого ранения в бою под Тихвином.

Шурочка поставила Бондареву капельницу и посмотрела на раненого с соседней койки. Держась за тумбочку, он возвращался из сидячего положения в лежачее.

– Вам, Звонарев, ходить еще нельзя.

– А когда можно?

– Когда Лариса Клементьевна скажет, тогда и можно.

Рана на груди у Фрола быстро зажила, лишь отдаваясь тупой болью где-то возле позвоночника. Другая, что на бедре, затягивалась плохо, гноилась. Каждый раз, при перевязке, Фрол пытался увидеть признаки ее заживления, и сегодня, кажется, они появились. Это подтвердила во время обхода капитан медицинской службы Панюкова.

По словам Шурочки, прежде Панюкова служила военным хирургом под Ржевом, где была тяжело ранена. В Уфу ее доставил тот же санитарный поезд, что и Фрола. Перед выпиской начальник госпиталя полковник Гусев предложил Панюковой место старшего хирурга в отделении гнойной хирургии, сказав, что все вопросы наверху он утрясет. Та согласилась.

– Землячок, как наши дела? – с улыбкой спросила Лариса Клементьевна.

– Иду на улучшение.

– Ну-ка, покажите ногу! Та-ак, положительная динамика очевидна. Опухлости меньше, повязочку заменим к вечеру. И будем учиться ходить. Шурочка, принесете ему костыли… Имейте в виду, Звонарев, привыкать к ходьбе непросто. Нагрузку на ногу следует усиливать постепенно.

Слова доктора подняли Фролу настроение. Он решил начать ходить тотчас же, благо принесенные Шурочкой костыли уже стояли у спинки  койки. Попробовал, раненая нога не слушалась, словно бы в ней уже не было мышц и нервов.

Однако спустя неделю он уже мог выходить во двор госпиталя. Чем и воспользовался в пришедшийся на воскресенье день своего рождения. Фролу исполнилось двадцать лет. На этот случай было припасено немного спирта, раздобытого сердобольной Шурочкой.

Фрол с Бондаревым отправились по тропинке подальше от посторонних глаз, в угол пропитанного ароматом доцветавшего жасмина сквра.

– Домой хочу, – сказал Бондарев.

– У вас семья?

– Мать только. На Адмиралтейском заводе, на складах, работает.

– Старенькая?

– Пятьдесят один.

– Мне казалось, и вам примерно столько же.

– Мне, Фрол, тридцать два. Она юной меня родила.

– А отец?

– Погиб, батя. Тоже в ополчении был.

– Лекции ваши очень интересные, – сказал Фрол.

– История – тоже оружие… Когда люди проникаются ее глубинным смыслом, она становится материальной силой. Того, кто не извлекает из нее должных уроков, она жестоко наказывает. И конкретных людей, и государства. Но, к сожалению, мы бываем плохими учениками…

Лишь только они расположились на скамейке, как раздалась музыка.

– Радио рядом, – сказал Фрол.

Бондарев прислушался:

– Живой человек.

Где же Фрол слышал эту музыку? Где?.. Перед глазами предстало зеленое луговое пространство. Наспех вырытые взводом окопы. Матерящийся старшина Белокопытов. Немцы в коротких широких сапогах, стреляющие из автоматов от груди. И музыка… Музыка!

– Видимо, профессионал, – заметил Бондарев.

– Погоди, – Фрол пошел на знакомые звуки.

На огромной деревянной катушке от кабеля сидел раненый с забинтованной головой, повязка закрывала ему глаза. Рядом стояла девушка в легком ситцевом платьице. Раненый самозабвенно играл на трубе.

– Та-та та-то-та-та та-тат-то… Та-та та-та-та – тат-то…

Фрол с нетерпением дождался, пока раненый закончит играть, и спросил:

– Четвериков?

Музыкант осторожно положил трубу на колени:

– Кто тут, Тань?

– Четвериков – это ты? – снова спросил Фрол.

– Ну я. А ты кто?

– А я – Звонарев.

– Звонарев, Звонарев… Фрол, что ли?!

– Он самый.

– Ну ты, браток, даешь!

Четвериков попытался подняться, но не смог сделать это самостоятельно. Девушка ему помогла, придержав за руку.

– Или сюда, Звонарев. Иди.

– Иду.

Схватили друг друга в охапку.

– Сестра моя Танька пришла навестить, – отпрянув от Фрола, пояснил Четвериков. – А я видишь.. Глаза потерял подо Ржевом. Один, правда, немного зрит. Тень вырисовывает.

– Я тоже оттуда… Из двадцать девятой армии.

– Почему из двадцать девятой? Ты же в двадцать второй был. В нашей.

– За два ранения много переменилось.

– Таня, домой иди, – попросил девушку Четвериков. – А мы поговорим пока.

– Завтра буду, Саша. После смены, – сказала она.

– Приходи, я буду ждать.

– Слушай, день рождения у меня. Мы с одним товарищем хотели отметить.

– Зови его сюда! Вместе и отметим.

Выпили поочередно из пузырька.

– А ведь она не сестра тебе, Саша, – сказал Фрол. – Сестры так не смотрят.

Четвериков напрягся:

– Ты про кого?

– Про Татьяну.

– Да, не сестра, – признался Четвериков. – Я не хотел, чтобы люди думали, что она меня любит.

– А она любит, я понял это по взгляду.

– Мы до войны дружили. И вот, через мою маму нашла.

– Ну и хорошо, что любит. И вы любите, я вижу, – сказал Бондарев.

– Не знаю, хорошо или плохо.

– Любить всегда хорошо. На любви мир держится.

– Спасибо, утешили, – вздохнул Четвериков. – И сколько тебе стукнуло, Фрол?

– Двадцать.

– Салага.

Бондарев заметил:

– У «салаги» два ранения, орден и две медали «За отвагу».

– А у меня – ничего.

– Я бы тебе Красной Знамя дал, – сказал Фрол. – Помнишь поле возле Куньи? Ты же целый взвод спас.

– Помню, конечно. И как в деревне танцы устроили, помню. Одна на тебя глаз положила. Беленькая такая…

– Сыграй еще, – попросил Фрол.

Пошарив рукой, Четвериков взял трубу. Приложил ее к губам, приподнял голову, подставив бледное, нервическое лицо ласковому солнцу, и заиграл  мелодию «Неаполитанского танца» Чайковского.

82.

Над горизонтом высвечивались грозовые всполохи, обещая скорый ливень. У края полевого аэродрома стояли несколько самолетов, возле него суетились техники.

Подъехали две подводы. С первой, опираясь на трость, сошел грузноватый человек в генеральской папахе. Приняв доклад летчика, он попрощался с другим генералом, затем вслед за тремя офицерами поднялся в самолет.

Через час самолет приземлился на аэродроме под Верходвиньем.

Встречавший подполковник доложил:

– Товарищ генерал-лейтенант, приказано принять еще несколько машин со штабистами тридцать девятой армии.

– Принимайте.

– Придется дать отбой. Не позволяют метеоусловия.

– Вы понимаете, что говорите?! Никакого отбоя быть не может!

Масленникова с сопровождавшими его офицерами, отвезли в подготовленный для гостей дом на окраине поселка. Проснувшись, генерал узнал: из девяти самолетов, вылетевших из-под Ржева в ночь с 18-го на 19-е июля 1942 года со штабистами 39-й армии, три разбились при посадке.

На фоне того, что уже много месяцев происходила на Ржевской земле, этот трагический факт не вызвал у Масленникова потрясения. Все недели и месяцы, начиная с тех пор, как ему, тогда еще командующему 29-й армией, было поручено взять в оперативное подчинение части 39-й армии, а затем стать ее командующим, слились для него в продолжавшуюся полгода кровавую, ставшую привычной бойню. Теперь он перестал быть ее участником, но она не отпускала Масленникова, и он знал, что не отпустит..

В этом сражении каждая из сторон видела огромный стратегический смысл. Гитлер рассматривали Ржев как ключ от Москвы. Сталин – как рубеж, который, после того как враг был отогнан от Москвы, удерживал стлицу в состоянии относительной безопасности, а кроме того, не позволял врагу перебросить свои дивизии на южное направление.

Порой нашим войскам оставалось совсем немного, два-три километра, чтобы  переломить ситуацию в свою пользу. Но происходило обратное. Они отступали, оказываясь в окружении. 29-я армия Швецова была почти полностью разбита. Те пять тысяч двести бойцов и командиров, что вышли, были зачислены, за исключением раненых, в состав 39-й армии. Она, в свою очередь, таяла день ото дня, теряя боеспособность. И смогут ли оставшийся за него, Масленникова, генерал-лейтенант Богданов и дивизионный комиссар Шабалин спасти хотя бы ее остатки?

Спустя трое суток, находясь в Москве, Масленников узнает, что смогли – спасли.

18 июля для связи с Богдановым 185-я дивизия 22-й армии направила разведгруппу. 20 июля была проведена разведка боем на участке возможного выхода. То же самое осуществлялось и в полосе 41-й армии. 20 июля ВВС фронта произвели 202 самолетовылета на бомбометание, разведку и прикрытие выходящих из окружения. На следующий день 22-я и 41-я армии приступили к действиям по обеспечению выхода окруженных частей. Он начался в десять часов. К четырем часам утра 22 июля вышли свыше 10 тысяч человек.

В документах 22-й армии сохранится донесение члена Военного совета фронта Смокачева: «…народ выходит организованно. В силу переутомления и недоедания люди растянулись… Основная масса вооружена винтовками, автоматами. Прорыв совершился исключительно организованно. Ворота были открыты. Богданов начал формирование войск и славно закончил выход при поддержке ближайшего своего помощника зам. нач. арт. армии».

Раненого Богданова вывезут на самолете в госпиталь в Калинин, где он умрет в госпитале. Генерала посмертно наградят орденом Ленина, хотя в войсках пройдет слух, что ему присвоено звание Героя Советского Союза. Общее число только пропавших без вести в 39-й, 22-й, 41-й армиях и в 11-м кавалерийском корпусе, оказавшемся в окружении вместе с 39-й армией, составит более 47 тысяч человек…

В Москве, прежде чем явиться в Ставку, Масленников позвонил в приемную Берии. Лаврентий Павлович был на месте. Сказал беспристрастным голосом:

– Приходи.

Через час Масленников был у него.

– Ну, здравствуй, Иван Иванович, – Берия кивков головы пригласил прихрамывающего генерала к столу. – После твоей телеграммы, что продовольствие и боеприпасы сбрасываются с воздуха немцам, он, – Берия указал взглядом на портрет Сталина, – хотел расстрелять Жигарева.

– Был бы Жигарев там, знал бы, каково.

– Что известно о Ефремове? – Есть информация, что, будучи  тяжелораненым, застрелился еще в апреле.

– У него было страшнее, чем у нас.

– Жуков виноват! Жуков! Это он погубил Ефремова!

Масленников так не думал, хотя чувствовал, что Жуков относился к своему земляку неприязнь. То ли по причине его самостоятельности в суждениях, небоязни начальства. То ли потому, что Сталин ценил Ефремова и единолично решил его судьбу в 1938-м.

Тогда Ефремов был вызван в Москву, и следователь НКВД потребовал от него признания в заговоре. Ефремов не сломался, отправил  письмо Ворошилову со словами: «Климент Ефремович! Это мое последнее слово Вам и товарищу Сталину. Я перед партией, перед страной, советским правительством абсолютно чист. Жизнь отдавал за Советскую власть в годы Гражданской войны, в национально-освободительной войне народа Китая против империалистов… Если еще верите мне, спасите от клеветы, возведенной на меня врагами народа. Она не подтвердится ни одним фактом».

Ворошилов проинформировал о письме Сталина. Тот решил присутствовать на допросе Ефремова. Выслушав доводы подозреваемого, сказал:

– Вам не надо ехать в Читу. Поезжайте в Орел, принимайте дела округа.

28 января 1942 года Жуков написал Сталину: «Оперативный кругозор Ефремова ограничен… нуждается в жестком руководстве со стороны командования фронта… приходится все время подстегивать…» Вывод был таков: «Рекомендую назначить командующим войсками внутреннего округа».

Между тем Михаил Григорьевич Ефремов являлся одним из грамотнейших генералов Красной Армии.

Родился он в 1897 году в городе Тарусе Калужской области, в рабочей семье. Окончив школу прапорщиков, участвовал в Первой мировой войне. В Красной Армии с 1918 года. В годы Гражданской войны был командиром роты, батальона, полка, дивизии. Окончил курсы усовершенствования высшего начальствующего состава при Военной академии имени М.В. Фрунзе, курсы партийно-политической подготовки командиров-единоначальников при Военно-политической академии имени Толмачева, а  в 1933 году – Военную академию имени Фрунзе.

Командовал стрелковыми дивизиями, был военным советником в Китае. Возвратившись, стал командиром и военкомом стрелкового корпуса. Избирался депутатом Верховного Совета СССР 1-го созыва. Командовал нескольким военными округами. В январе 1941 года его назначили первым заместителем генерал-инспектора пехоты Красной Армии. В начале войны Ефремов командовал 21-й армией на Центральном и Брянском фронтах, затем – формировавшейся 10-й армией на Южном фронте. Был заместителем командующего войсками Брянского фронта. С октября 1941 года – командующий 33-й армией Западного фронта.

Лишь со временем откроется в полном масштабе драма 33-й армии и ее командующего.

После того как, вместе с 4-м десантным корпусом и 1-м кавалерийским корпусом, она попала в окружение, Жуков приказал Ефремову прорываться на Киров через партизанские леса. Ефремов попросил Генштаб разрешить прорыв по краткому маршруту через реку Угру. Сталин дал согласие.

43-й армии была поставлена задача обеспечивать прорыв. Однако командующий этой армией генерал-лейтенант Голубев не спешил. Еще в то время, когда Ефремов со своей армией форсированным маршем выдвинулся на восемьдесят километров к Вязьме, 43-я остановилась на рубеже Угры и Рессы.

Ефремов, обратился к начальнику Главного политуправления Мехлису. В ответ пришла шифрограмма от члена Военного совета Западного фронта Хохлова:

«Вы жалуетесь в Москву на Голубева, на то, что он якобы плохо дерется и до сих пор не открыл Вам коммуникации, просите Мехлиса воздействовать на Голубева. Первое: оценку Голубеву и 43-й армии может дать только Военный совет фронта, главком и Ставка, а не сосед. Второе: 43-я армия действовала и действует лучше 33-й армии. Что касается Голубева, мы также его ценим очень высоко. Следствие показывает: не Голубев виноват в том, что противник вышел на тылы 33-й армии, а Военный совет и штаб 33-й армии, оставивший только 90 человек без артиллерии и минометов на прикрытие своих тыловых путей, которые при появлении противника разбежались».

Положение 33-й армии стало катастрофическим, хотя в штабе фронта все еще не оставляли надежды на ее спасение. В ночь на 2 апреля на полевой аэродром самолетами было доставлено большое количество боеприпасов и продовольствия. Обратными рейсами вывозились тяжелораненые. Но 43-я армия все так же не проявляла активности, что заставило Жукова послать Голубеву телеграмму:

«Приказ тов. Сталина об очистке тылов Ефремова к 27.03.1942 года Вами не выполнен в срок, установленный к 30.03.1942 года. Сегодня 02.04, а у Вас абсолютно нет никаких успехов. Видимо, вместо энергичного и добросовестного выполнения приказа в армии крепко укоренилась система лживых заверений и невыполнений поставленных задач. Военный совет армии и командиры всех степеней в армии обязаны точно и беспрекословно выполнять поставленные задачи в назначенные сроки. Если это у Вас не делается, то это только свидетельствует об отсутствии элементарных основ дисциплины и полной потере чувства ответственности. Более какой-либо другой армии фронт Вам оказывает помощь пополнением и боеприпасами, но Вы вместо разумного и бережного отношения к людям, боеприпасам подходите к этому исключительно легкомысленно и расточительно: для 5 гв. сд было дано 3500 человек пополнения. Вы умудрились за шесть дней боя потерять 2370 человек, не добившись никакого результата. За невыполнение поставленной приказом тов. Сталина задачи объявляю Вам выговор и предупреждаю, что, если в течение ближайших трех дней задача не будет выполнена, я поставлю перед тов. Сталиным вопрос от отстранении Вас от командования армией».

7 апреля с полевого аэродрома 33-й армии, оборудованного возле деревни Дмитровка, перестали летать самолеты. Последним рейсом были вывезены Боевые знамена окруженных частей и соединений, а также оперативные документы. В этом самолете должен был, по указанию Ставки, улететь генерал Ефремов. Но не улетел, сказав: «Воевал с армией и умру с нею».

О последних днях командарма, будет рассказано несколькими свидетелями. Один из них, рядовой Александр Сиротин, оставил в дупле дерева письмо: «Наша группа, в которой находился командующий, была небольшая: около двух взводов. Командовал сам генерал Ефремов. Рано утром на опушке леса группу атаковали немцы. Боеприпасов у нас почти не было, имели по нескольку патронов на винтовку. Мы оказывали сопротивление врагу, как могли. Оторвались от противника и ушли в глубь леса. Командарм Ефремов в этом бою вторично и тяжело ранен в тазовую кость».

Из других источников выяснится: с командармом остались семеро – адъютант Иванов, снайпер Арефьев, старшина Апанасенко, рядовой Яремчук, рабочий из Одессы Балобан, вестовой Колтушев и студент-медик Зильберштейн. Подойдя к селу Слободка, они остановились в пристройке к церкви. На рассвете 19 апреля группа была окружена немцами. Во время боя Ефремов застрелился. Судьба Константина Дмитриевича Голубева окажется более счастливой. 43-й армией он будет командовать до май 1944-го, после чего его назначат заместителем, а затем и первым заместителем, уполномоченного СНК по делам репатриации советских граждан.

Когда придет победа, случится неожиданное. За годы войны погибнет более двадцати командующих фронтами и армиями, среди которых были генералы армии и дважды Герои Советского Союза. Но Сталин в первую очередь вспомнит именно о Ефремове, не удостоенном за мужество, проявленное под Вязьмой, никакой награды.

По указанию вождя, Михаилу Григорьевичу установят памятник в Вязьме. В 1996 году ему посмертно присвоят звание Героя Российской Федерации. К этому времени в живых останется лишь немногочисленное количество свидетелей гибели армии. Но все это будет позже, спустя десятилетия, а тогда…

– Ты куда сейчас? – в конце разговора спросил у Масленникова Берия.

– К Жукову. Хочу узнать, какие по мне планы.

– Узнаешь, позвони. А я поговорю по тебе с ним, – Берия повернулся к портрету Сталина.

Жуков принять Масленникова не мог, оказался на фронте. Иван Иванович отправился в госпиталь, где врачи уложили его залечивать раненую ногу.

Пока он там находился, произошли новые грозовые события, в этот раз на Юго-Западном и Южном фронтах. Был сдан Ростов, немцы устремились к Воронежу и Сталинграду.

Масленников с тревогой вчитывался в текст Приказа Верховного Главнокомандования № 227 от 28 июля, подписанного Сталиным:

«Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. Бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами. Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором…

После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более 10 миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше – значит, загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину…»

Верховное Главнокомандование приказывало:

«1. Военным советам фронтов и, прежде всего, командующим фронтов:

а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от одного до трех (смотря по обстановке) штрафных батальона (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и, прежде всего, командующим армиями:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров корпусов и дивизий, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций без приказа командования армии, и направлять их в военный совет фронта для предания военному суду;

б) сформировать в пределах армии 3-5 хорошо вооруженных заградительных отряда (до 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной;

в) сформировать в пределах армии от пяти до десяти (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

3. Командирам и комиссарам корпусов и дивизий:

а) безусловно снимать с постов командиров и комиссаров полков и батальонов, допустивших самовольный отход частей без приказа командира корпуса или дивизии, отбирать у них ордена и медали и направлять их в военные советы фронта для предания военному суду;

б) оказывать всяческую помощь и поддержку заградительным отрядам армии в деле укрепления порядка и дисциплины в частях.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах».

«Малиновскому не позавидуешь», – подумал Масленников.

Потом он узнал из уст Родиона Яковлевича, сколько страхов тот натерпелся, когда его и члена Военного совета Южного фронта Ларина, уже освобожденных от должностей, вызвал Верховный.

Три дня они дожидались в гостинице «Москва» приема, а под вечер третьего дня, не выдержав нервного напряжения, напились. И тут, как назло, прибыл гонец, сообщивший, что прием состоится в семь часов утра.

– Представляешь, хмель, как рукой, сняло, – рассказывал Родион Яковлевич. – В половине седьмого я вышел из своего номера, стучусь в номер к Ларину, а тот не отвечает. Взломали дверь, а Ларин мертвый. К Сталину я пошел один. Он спросил: «А где товарищ Ларин?» Я говорю: «Товарищ Ларин застрелился». Наверное, Ларин своей смертью меня спас…

8 августа 1942 года получивший звание генерал-полковника Масленников будет назначен командующим Северной группой войск Закавказского фронта, где враг продолжал рваться к кавказской нефти.

Иван Иванович еще немало сделает для Родины до того момента, когда после ареста и расстрела Берии узнает, что в материалах «Дела Берии» фигурирует и его фамилия. В частности, в связи с невыполнением приказа командующего Западным фронтом на калининском направлении Конева от 13 октября 1941 года.

Иван Степанович поставил Масленникову задачу перегруппировать армию и нанести удар с запада в тыл противнику, наступающему на Калинин. Масленников не стал возражать, но позвонил Берии, убедив его в том, что с теми силами, которые остались у армии, задачу не выполнить. В тот же день штаб армии, сославшись на решение Военного совета Западного фронта, издал приказ о переправе армии на северный брег Волги. В приказе отмечалось: «Отход частей армии вести ускоренным темпом 60-70 км в сутки».

Осознав, что его, как и остальных соратников Лаврентия Павловича, ждет, Иван Иванович пустит себе пулю в висок.

83.

Думая о мирном будущем, загорьевцы обзаводились живностью. Прокоп Сидорович и Василиса Матвеевна пригнали от родственников из Песчанихи нетель. Петр и Таня Рыженковы купили в Грядкине, помимо телочки, пару овец. Капустины завели уток и гусей. А Фекла Дорофеевна с Ксенией Августовной отправились за полсотни километров в город Белый, где, по слухам, продавались дешевые поросята.

Федор Васильевич спать не лог, дожидался супругу. Переступив уже после полуночи порог, уставшая, но довольная, она развязала мешок, выпустив из него бело-розового хрюшку.

– Фекла свинку взяла, а мне боровок достался, – сказала Ксения Августовна. – Оно и не хуже – Ухватив боровка, она взялась его ласкать. – О, ти мой., холосинький, сичас тюрьки дам.

Легчать поросят Иванов научился от бауэра Залемана. Пригодилось в очередной раз.

После того, как жена ушла на ферму, Федор Васильевич тщательно вымыл руки. Принеся из хлева добродушно похрюкивающего боровка,, уселся с ним на скамейку, повернул его на коленях нежным брюшком кверху, прижал одну его заднюю ногу локтем левой руки, отвел, этой же рукой, другую ногу и чиркнул бритвой по нужному месту.

Боровок пронзительно завизжал, потом заохал, будто человек. Федор Васильевич прижег ранку самогонкой и, дождавшись, пока боровок успокоится, отнес его в хлев.

Не столько ради этого отпросился у Прокопа Сидоровича Федор Васильевич.

В конце мая он аккуратно обложил могилу сына дерном. Теперь надо было поставить крест, который он изготовил тайком от жены и хранил на чердаке бани.

…Закончив к обеду работу,  услышал внезапно за спиной:

– Твой ляжить, Федя?

Оглянулся: Сидор Анисимович.

– Мой.

– Он хто был? Солдат?

– Офицер.

– Ксении сказал?

– А надо?

– Ну а чаво ж?  Яна у тобя баба умныя. Пойметь.

– Может, и скажу. А ты куда навострился?

– Сетки провирять. Хошь, подсоби.

Ходко приплыли в левый глухой угол озера, где Сидор Анисимович стал выбирать сети, бросая рыбу в короб.

Возвращаясь, причалили к мосткам напротив хутора. Федор Васильевич принес со двора корзину, отсыпал в нее лещей и щук и остался дома. В душе как-то все перемешалось.

Думалось о русских сыновьях и о немецком сыне. «Вот ведь как получается. Не враги должны бы быть, а жизнь поставила по-своему. Один, немецкий, во сырой землице лежит, и Эльза, если жива, не знает – где. Живы ли Трифон и Саша – неведомо. Может, сказать Ксении про немецкого сына? Нет, воздержусь. Кто он ей? Не просто чужой человек – фашист».

Федор Васильевич подчистил косой траву вокруг огорода, подправил мостки в хлеву и, только собирался носить воду для парников, как раздался сорочий гвалт.

Взглянув на дорогу, увидел племянницу Лизу Королькову.

Когда она, с почтовой сумкой, вошла во двор, севшим голосом спросил::

– Не беду принесла?

– Вот я и боюся, Васильич. Хотя почерк не казенный. – Она полезла в сумку, извлекла из нее солдатский бумажный «треугольник». Федор Васильевич узнал на нем почерк старшего сына.

Развернув дрожащими руками «треугольник», пробежался взглядом по первым строчкам и с облегчением вздохнул.

– От Трифона? – спросила Лиза.

– От Саши.

Племянница отправилась дальше по маршруту.

Сидя на приступке, Федор Васильевич вновь и вновь перечитывал письмо:

«Здравствуйте, родные мои, кто есть живой, – писал Саша. – С начала июля я находился в немецком плену. Попал раненым, под Идрицей, прикрывая огнем отход своих товарищей. Помирал с голоду, давали нам в лагере жмых и гнилую свеклу. Потом мы с одним надежным товарищем бежали, пришли к партизанам. Весил 42 кг. Меня назначили сейчас командиром взвода. Сказалась моя пограничная служба. Где мы находимся, сообщить я не могу. Поэтому писать в мой адрес нет возможности. Ваш сын Александр».

Взволновавшись, Федор Васильевич отправился в «канцелярию». Из установленного на избе-читальне громкоговорителя доносилось сообщение Совинформбюро:

«В течение ночи на 17 июля наши войска вели бои с противником в районе Воронежа.

На других участках фронта существенных изменений не произошло.

В районе Воронежа бои продолжаются с прежней силой. Многочисленные попытки противника продвинуться вперед успеха не имели. На поле боя остались груды трупов гитлеровцев и десятки сожженных немецких танков. На одном из участков полк вражеской пехоты атаковал нашу часть. Наши бойцы подпустили гитлеровцев на близкое расстояние, а затем открыли огонь из минометов, пулеметов и винтовок. Потеряв свыше 800 человек, противник отступил. Преследуя немцев, наши танки ворвались в населенный пункт, уничтожили 2 артиллерийские батареи, 7 станковых пулеметов, 3 бронемашины и истребили свыше 200 гитлеровцев.

На другом участке отряду советских автоматчиков удалось прорваться в район укрепленных рубежей противника и посеять там панику. Подоспевшие к этому времени наши танкисты и пехотинцы заняли выгодные позиции. В этом бою противник потерял 5 танков и до 600 солдат и офицеров.

Юго-восточнее Миллерова идут напряженные бои. Наши войска, отходя под напором численно превосходящих сил противника, изматывают немцев на промежуточных рубежах и наносят им большой урон. На одном из участков наши танкисты и пехотинцы разгромили прорвавшуюся вперед часть противника. Уничтожено 11 немецких танков и 1800 гитлеровцев. Наши артиллеристы и минометчики обстреляли пехоту и танки противника, скопившиеся у переправы через реку. Сожжено и подбито 14 танков, истреблено до 600 немецких солдат и офицеров…»

Прокоп Сидорович с окаменевшим лицом сидел за председательским столом.

– Слышал, бои на курском направлении? – спросил Федор Васильевич.

– А я уже не слушаю, Федя. Нет правильной картины. Все бьем, громим, а он, вражина, все прет, прет. Теперь под Ржевом, говорят, окружили наших. Чуть ли не пять армий. Бабы из поселка ходили своих мужиков забирать из концлагеря. Такого насмотрелись…

– Забрали мужиков?

– Кое-кого. Немцы не противятся, если, например, женка придет или сестра.

– Осталось человеческое. А что? Такие же люди..

Прокоп Сидорович воспротивился:

– Не-ет, Федя, не такие. Это не мы к ним пришли, а они к нам…. А ты чего такой веселый?

Федор Васильевич показал председателю «треугольник».

– Сашка мой отыскался.

Прокоп Сидорович внимательно прочел письмо, но сказал о своем:

– В армию ухожу, Васильич. Председателем быть тебе.

– Сам решил? По-председательству-то?

– И сам, и в райкоме поддержали.

– Меня, выходит, не спросили.

– Спрашивай, не спрашивай – некому больше… Поедем, поглядим, как жнут на Востряковской лядине.

По полю дружно шли с серпами загорьевские бабы.

– Эй, давайти с нами! – крикнула начальству Степанида Васильевна.

– У их на другое талан, – сказала Рыженкова. – Языком трепать на собраньях.

Бабы расхохотались.

– Ну-ка дай! – Копейкин отобрал у Аксиньи Петровны серп и, склонившись ко ржи, начал спорко жать.

Подоспевшая Ксения Августовна укорила мужа:

– Ну а ты чаво стоишь, Федя?

– Да погоди ты, етишкин корень… Саша наш…

Ксения Августовна охнула.

– Живой он, Ксюша. Воюет в партизанах.

Радость Ивановых передалась на всех. Бабы расселись вокруг Ксении Августовны, и она стала читать письмо вслух.

А под вечер случилось в Загорье другое событие.

Несшая от колодца полные ведра, Дарья Герасимовна Подборонская схватилась за грудь и осела на землю. Увидев это, Ваня Звонарев позвал мать.

Фекла Дорофеевна подбежала к соседке:

– Подбороних, ты чаво?

– Фекла… – Дарья, заваливаясь на бок, слабо взмахнула рукой, – злом ни поминайти…

Это были ее последние слова…

Тело Подборонихи занесли избу и… увидели сидящего в прихожей патлатого пожилого мужчииу.

Фекла Дорофеевна воскликнула:

– Ай, хто тута?!

– Я это, баба Феша.

– Хто – я?

– Колька Подборонский.

– Ни придумывый, Колька на фронти.

– Я это, говорю.

Пришел Прокоп Сидорович, возмутился:

– Ссколько же ты, етишкин корень, отсиживался?

– Как с лагеря немецкого в Луках сбежал. По осени было.

– Получается, от своих удрал, и от чужих?

– Страшно было, – всхлипнул Подборонский.

– И как тебе сиделось тут? Совесть не грызла?

Подборонский отмолчался, сник.

Притопал Петр Рыженков, замахнулся на дезертира культяпкой.

– Ах, ты… Ты…

– Вдарь сильней, Петя, – напряженно прошептал Подборонский. – Смертным боем вдарь.

Петр сплюнул на пол, развернулся и ушел.

Прибывшие в ночь из Верходвинья милиционеры. Николая арестовали, однако посажен он не был. После допроса, его доставили на проверку в Торопец – туда увозили всех пойманных дезертиров.

Донеслась молва, что, после проверки, его отправили из Торопца на призывную комиссию в Калинин. На этом след Николая потерялся. Окна и дверь осиротевшей избы Подборонских Иван Карпович заколотил досками.

84.

После завершения утреннего врачебного обхода Бондарев опять читал историческую лекцию.

В этот раз она посвящалась походу Наполеона в Россию. Раненые со вниманием слушала:

-…Славный город Смоленск в русской истории не раз играл ключевую роль в оказании сопротивления всевозможного рода агрессорам. Так вот, прибыв под Смоленск, Барклай и Багратион немедленно созвали военный совет. В заседании совета принимали участие великий князь Константин Павлович и генералы обеих наших армий. При обсуждении их дальнейших действий точки зрения разошлись. Барклай предложил отступление. Багратион, наоборот, предложил дать сражение…

На этом моменте в палату вошла медсестра Шурочка:

– Звонарев, получайте документы на выписку.

– А я? – спросил Бондарев.

– Вам, Геннадий Николаевич, нужно на анализы.

– Ну что ж, прощай брат, – сказал Фролу Бондарев. – Надеюсь, и меня скоро…

– Ленинград окружен. Поезжайте в Загорье, к моим.

– Спасибо, брат. У меня в Красноярске тетка живет. Зовет к себе…

– Как чувствуете, Звонарев? – тусклым голосом спросила Панюкова, когда Фрол зашел к ней за документами.

– -Хорошо… Можно сказать, что отлично.

– Ну-ну, хромота еще заметна…  Каковы плана на будущее?

– В дивизию хочу вернуться. В разведку.

– Ни о какой дивизии речи быть не может, Звонарев. – Она подняла  голубые глаза, и Фрол увидел под ними черные круги. – Была комиссия. Заключение – три месяца реабилитации.

– А потом?

– Потом снова на комиссию. Вряд ли вас признают годным даже для нестроевой службы. Осколок-то в груди остался.

– Я его совсем не чувствую, Лариса Клементьевна.

– Это ни о чем не говорит. Он опасен, и я уже объясняла вам, что оперировать его нельзя. Слишком близко находится к сердечной сумке… – слова давались ей с трудом. – Со временем осколок обрастет плотной тканью, укоренится. А сейчас надо поберечься от больших физических нагрузок, – голос ее задрожал, плечи поникли…

– Случилось плохое? – спросил Фрол.

– Случилось, Звонарев. Очень плохое. Погиб мой муж капитан Панюков…

Так вышло, что позавчера она получила письмо от Слесарева. Непонятно каким образом разыскавший ее адрес, он сообщал, что служит в госпитале в Кимрах, много оперирует. Просил написать, как у нее дела.

Лариса Клементьевна поняла: письмо не случайное. Она чувствовала, что нравится Слесареву, была благодарна ему за то, что под Ржевом, когда лазарет попал под немецкие танки, он спас ей, раненой, жизнь, остановив кровотечение. Иногда она вспоминала его взгляд в тот день, когда перед выходом из окружения обмывали сержантскую лычку Насти Капустиной. И как он пел:

Ну а если случится беда,

И мои сосчитаются дни,

То тебя я прошу: и тогда

Добрым словом меня вспомяни.

Потом вдруг спросил: «Вспомните меня, Лариса Клементьевна?». Подумав, она решила Слесареву не отвечать. Ни к чему замужней женщине вести переписку с мужчиной на стороне.

А вчера пришло еще одно письмо – из Калининского управления НКВД. Его начальник Токарев извещал Ларису Клементьевну о том, что Валерий Акимович Панюков погиб смертью храбрых в тылу врага и посмертно представлен к правительственной награде.

. Она не закричала, не заплакала, нет. Искурив за ночь пачку «Беломора», решила не сообщать в деревню, откуда сын прислал уже несколько писем, о полученном от Токарева печальном известии. Понимая, что жизнь ее теперь перешла в новое измерение, как это произошло и происходит и у других, кто потерял близких людей, она все же надеялась на чудо. Чуть-чуть, но надеялась – всякое бывает на войне.

…Распрощавшись с товарищами по палате, с Четвериковым – он находился в соседнем корпусе, с медсестрой Шурочкой, мило щебечущей во дворе с влюбленным в нее выздоравливающим лейтенантом, Фрол отправился на железнодорожную станцию, где ему повезло сразу сеть на проходящий воинский эшелон.

Спустя двое суток Фрол Звонарев оказался в столице. Перебравшись с Казанского вокзала на Ленинградский, успел запрыгнуть в отправившийся товарный поезд до станции Бологое. А вот оттуда добирался в родные края аж трое суток.

Сначала упросил взять до Фирова машиниста маневрового паровоза. Прождав в Фирове сутки, хотел, было, идти в сторону Осташкова, но подвернулась попутка с саперами. В Осташкове целый день просидел на вокзале, дожидаясь, пока сформируют товарняк до Верходвинья.

…Солнце еще только взошло, оранжево высвечивая горизонт, когда Фрол с бьющимся от волнения сердцем поднимался на Беклешихинскую горушку.

Открылся широкий вид на Загорье и окрестности. Сквозь зыбкое голубоватое марево увиделись темные силуэты изб. Из труб, курчавясь, выплывали сизые дымки.

Безмятежная тишь нарушалась родными с детства звуками. Попискивали серые дрозды. Деловито постукивала клювом в сухостоину желна. Драл глотку петух у Копейкиных. Мычала корова у Рыженковых.

За мостом, на лужку, паслась лошадь. Справа от лужайки, на протянувшемся вдоль большака поле отливала золотом рожь…

Больше всего Фрола взволновало то, что по Сенькиным Луговьям в сторону Пророкова камня двигались неровной цепочкой косцы.

Он жадно принимал в себя эти виды и звуки, пил чудесный воздух родины, с удивлением и радостью сознавая, что на этом крохотном уголке русской земли суще6ствует другая, отличная от той, которой он жил совсем недавно, жизнь.

Здесь не надо было ходить в атаку и разведку, убивать врагов, хоронить боевых друзей, маяться в госпиталях. Другие были у людей заботы. Надо было восстанавливать разрушенное, рожать и учить детей, сеять и убирать хлеб. Фролу сильно, до сладкой боли в груди, захотелось этого. Потому что это и было то, во имя чего он воевал, и во имя чего стоило жить.

Ускорив шаг, он свернул с большака и достиг Пророкова камня, сразу заметив на нем щербатые отметины от пуль. Вспомнилась прощание с Настей.

За время их разлуки он не получил от нее ни оелиного письма. Да и как  было получить, если Фрола мотало по дивизиям и госпиталям, а сам он послал первое письмо матери перед выпиской из Осташковского госпиталя, когда узнал, что немцы выбиты из Верходвинья. Ответ, может, и был, но не мог найти Фрола, так как он оказался уже под Ржевом. Опять собирался написать, но вскоре 29-я армия оказалась в окружении, доставка почты прекратилась.

Второе письмо он отправил из Уфы, и – какая радость! – получил ответ от брата Вани, узнав, что в семье все живы-здоровы, а адрес его, уфимский, передали Капустиным, которым Настя пишет с фронта. «Где ты сейчас, любимая? Знай, я всегда помнил о тебе, и с нетерпением жду, когда мы вновь встретимся, чтобы уже никогда не расставаться».

Косцы, выходя один за другим из тумана, приближались, и Фрол узнавал их: Федор Васильевич, Иван Карпович, Трофим Федотович…

Поодаль старательно махал «литовкой» Сидор Анисимович, позади него… Петр Рыженков. Фрол заметил, что у него вместо левой руки обрубок с прищепкой, которой он держит сверху косовище: «Отвоевался Петя».

Спустя какое-то мгновение все они радостно тискали земляка в объятьях, бросая взгляды на орден и медали.

– Мамка с брательником обрадуются, – сказал Федор Васильевич.

– Как они?

– Они-то ничего… У Якова с Анной сынок родилси, – известил Сидор Анисимович.

– Здорово! А про Настю что знаете?

– Она разве тебе не писала? – спросил Федор Васильевич.

– Не писала.

– Матушка  говорила: Пелагее адрес твой последний передала.

– Пелагее ни до таво, – сказал Иван Карпович. – Виталик ейный, ядрен вошь, на мини подорвалси.

– Ну и ну.

– А тут ишо кака новось – Колька Подборонский объяивлси, – продолжил Иван Карпович.

– Раненый?

– Дизяртир, ядрен вошь!

– Полгода просидел в избе, пока мамка явоная не скончалыся, – добавил Трофим Федотович. – Увязли яво.

– А Вася Гаврилов?

– На погосте Вася, – вздохнул Иван Карпович. – И батька яво – то ж.

– Сколько всякого произошло, что враз не переваришь.

– Еще наговоришься, разузнаешь, – сказал Федор Васильевич.

Трофим Федотович, покряхтывая, первым взял косу:

– Ну што, один нажим, и по углам бяжим.

– Можно и я, – попросил Фрол. – Хоть чуток, одно прокосье.

– На, сынок, – с охотой протянул ему «литовку» Сидор Анисимович. – Утоли тоску.

Фрол снял ремень, перекрестился. Сделал прицельный замах и по-крестьянски уверенно, сноровисто, пошел вперед, наращивая темп – так, что остальные косцы, тоже включившиеся в работу, едва за ним поспевали.

– Ни спяши в Липяши, в Чирипнях пириначуим! – крикнул Сидор Аниисмович.

Вот уже и высокий берег Беспутки рядом. Захотелось искупаться, половить окуней…

Фрол оглянулся:

– Не отставай, мужики-и!

И опять пошел, пошел… И вдруг почувствовал, как в груди что-то раздвоилось, зажгло, отдалось острой, раздирающей болью под левую лопатку. Отдалось так, что стало невмоготу вздохнуть, и Сенькины Луговья поплыли под ослабевшими ногами, и солнце начало блекнуть, и коса выпала из рук.

Произошедшее было столь неожиданным, нелепым, потрясающим, что Фрол не успел ни испугаться, ни произнести хоть какое-то слово, ни осознать, что родная земля, уходила от него навечно, навсегда. Он только заметил высоко в небе, над озером, яркую вспышку притягивающего к себе света и по чьей-то могучей воле всей душой устремился к нему.

Андреаполь-Тверь

2011-2016 гг.