Не сошедшие с круга. 3-я часть

44.

Эшелоны с личным составом 133-й стрелковой дивизии направлялись от Кувшинова к Москве. В Лихославле движение застопорилось. Бойцы 418-го полка высыпали на перрон.

– Что случилось? – спросил Фрол Звонарев у командира роты младшего лейтенанта Щеглова. Тот выбросил цигарку:

– А черт его знает.

Вернувшийся со станции комбат лейтенант Чайковский сказал:

– Танки врага перерезали железную дорогу.

В этой дивизии Фрол оказался волей непредвиденных обстоятельств.

При отходе 186-й стрелковой дивизии разведчики усилили заслон из пограничников 83-го отряда. Фрол и еще двое бойцов были отсечены вражеским огнем и вышли лесом на арьергард 133-й дивизии. Она находилась на марше до Кувшинова, откуда должна была прибыть по железной дороге в Подмосковье – на станции Руза, Дорозово, Тучково. Сделать это успела лишь часть личного состава (по батальону от каждого стрелкового полка, дивизион 511-го гаубичного артиллерийского полка и разведбатальон). Из них образовалась вошедшая в состав 5-й армии сводная группа. Ее возглавили заместитель командира дивизии по политчасти бригадный комиссар Шабалов и командир 521-го стрелкового полка подполковник Герасимов…

Сдача врагу Калинина была обидной, но закономерной. 10 октября на калининское направление повернулась из района Сычевки значительная часть 3-й танковой группы противника. В наступление на Зубцов – Старицу – Калинин перешли 41-й механизированный корпус, две танковые и одна моторизированная дивизии. 9-я немецкая армия, хотя и продолжала действовать в районе Вязьмы, также наступала в общем направлении на Калинин.

Днем 12 октября части 41-го механизированного корпуса овладели Погорелым Городищем и Зубцовом, к вечеру – Лотошино и Старицей. Вслед за ними совершали марш пехотные дивизии 6-го и 27-го немецких армейских корпусов 9-й армии.

Ставка приняла меры. Наши дивизии, двигавшиеся с правого крыла Западного фронта на Можайскую линию обороны, в том числе и 133-я, были задержаны в Калинине.

Командующий Северо-Западным фронтом генерал-лейтенант. Курочкин получил приказ  передислоцировать в район Калинина две стрелковые, две кавалерийские дивизии, 8-ю танковую бригаду полковника Ротмистрова и мотоциклетный полк.

13 октября Военный совет Западного фронта доложил Сталину план «по уничтожению группы противника, вышедшей на Калинин, и недопущение его движения на Москву».

План предусматривал:

«1) В течение 14 и 15.10 бить эту группировку всей авиацией резерва Главного Командования, авиацией Сев.-Зап. фронта и, частично, авиацией правой группы Зап. фронта.

2) В эти же дни частями 5 сд, частями Хоменко, рабочими и истребительными отрядами упорно обороняться на окраинах города, не допуская захвата противником самого города. Из района Безбородова, куда сегодня сосредоточен мотоциклетный полк и усиленный стрелковый полк, с утра 14.10 выдвинуться в район Городня, Межево, откуда начать наступление в направлении Салыгино во фланг противника. Собрать в течение двух дней группу в составе четырех сд в районе Старицы, Горки, откуда тремя сд нанести удар в тыл противника в общем направлении Рязаново.

Действия этой группы с юга прикрыть одной сд. В течение двух дней подтянуть за счет Сев.-Зап. фронта 8-ю танковую бригаду, одну сд в район Медное и нанести удар через город. К исходу 14.10 подтянуть в район Завидово танковую бригаду резерва Главного Командования, откуда нанести удар во взаимодействии с авиацией, мотоциклетным батальоном и сп в направлении Салыгино. Начать операцию 16.10. Просим утвердить. Жуков. Булганин. 13.10.1941 г.»

14 октября немцы подтянули к Калинину свою группировку – около 20 тысяч человек. Это в восемь раз превосходило количество оборонявшихся. Врагу противостояли батальон курсов младших лейтенантов, батальон особого полка, отряд народного ополчения и части 5-й стрелковой дивизии – она держала оборону на западной окраине. С батальоном особого полка и батальоном курсов младших командиров она выбила врага из Малых и Больших Перемерок. 256-я дивизия, сражалась у моста через реку Тверца. Ее поддержала выгрузившаяся в Лихославле 8-я танковая бригада.

В ночь с 14-го на 15 октября прибыла 21-я танковая бригада. Она должна была нанести удар по противнику с юга и юго-запада. Однако едва танкисты приступили к действиям, поставленная ранее задача была отменена.

Неразбериха привела к тому, что 16 октября немцам, при поддержке танков, удалось захватить центр Калинина. Чтобы не допустить врага по Ленинградскому шоссе к Медному – Торжку, бойцы 31-й армии отошли к Николо-Малице. По-прежнему удерживались поселки Соминка, Вагонников, 2-й силикатный завод.

Под холодным дождем 418-й полк совершал марш к городу. Навстречу  тянулись беженцы. Сотрясая воздух, била артиллерия, наша или немецкая – непонятно. Второй батальон достиг Рылова. Квартирьеры побежали по избам договариваться о размещении бойцов, но из штаба дивизии, который прибыл раньше, поступил приказ форсировать Тверцу.

Выполнение задачи осложнялась отсутствием моста, он был взорван. Саперы обследовали русло реки и обнаружили брод.

Комбат лейтенант Чайковский приказал:

– Боевое охранение и разведка переправляются на лошадях. Остальным разбирать сараи, бесхозные постройки!

Один их плотов накренился, «соркопятка» соскользнула в ледяную воду. Бойцы нашли в деревне багры, «кошки», вытащили пушку на берег. Лишь к восходу солнца батальон оказался в сборе.

Усталость давила на плечи Фрола Звонарева, что и немудрено: после двенадцати часов марша немало времени ушло на то, чтобы можно было обогреться и перекусить.

Обустроились, после чего командир взвода Кандауров направил Фрола и еще двоих на разведку в ближайший лес. Здесь находилась часть бойцов выбитого немцами из Старо-Каликина 46-го мотоциклетного полка. Именно эту деревню предстояло атаковать батальону Чайковского. Разведчики установили: накануне сюда прибыли около двадцати машин с немецкой пехотой, несколько бронетранспортеров и танков.

Утром в расположение батальона прибыли командующий фронтом Конев и командир дивизии Швецов.

Чайковский доложил о результатах разведки.

– Ваша задача перерезать Ленинградское шоссе и занять круговую оборону, – приказал Конев.

Швецов сделал уточнение:

– Следовать через Брянцево к Старо – и Ново-Каликину. Батальону придаются противотанковая батарея и минометная рота. Помощь окажет мотоциклетный полк.

К назначенному сроку выяснилось: артиллерия не прибыла, мотоциклетный полк не боеспособен. В силу этих причин, возле Брянцева Чайковский остановил наступление. Здесь батальон догнала группа всадников во главе со Швецовым. Выслушав объяснение причины задержки, комдив возмутился отсутствием артиллерии и отдал приказ о выдвижении в этот район 400-го артиллерийского полка.

Брать Старо-Каликино предстояло усиленной станковыми пулеметами роте Федора Ивачева. Поддержку оказывали роты Касымова, Молостова и минометная рота Кинджибалова.

Чтобы лишить противника возможного подкрепления, Чайковский отрядил группу бойцов для ведения заградительного огня по шоссе.

Было видно, что немцы не ожидали русского наступления. Но вдруг началась суета, послышались команды командиров.

– Гляди! – сказал Фролу Кандауров.

Стог на окраине деревни развалился. И него выполз танк и открыл стрельбу. Получив прямое попадание от нашей артиллерии, танк загорелся. Ударили пулеметы Ивачева. Рота поднялась в атаку. Немцы побежали в направлении Ново-Каликина. Два их танка завязли в глубоком кювете. Еще три подорвались на минах, установленных саперами.

Едва разведвзвод вышел к шоссе, как от Калинина показалась колонна из трех автомашин с солдатами. Впереди ехал мотоцикл с коляской.

Разведчикам пригодился телефонный провод.

– Звонарев, бери катушку и – на ту сторону! – приказал Кандауров.

Разматывая провод, перебежал через шоссе.

Колонна приближалась. Кандауров дал Звонареву сигнал рукой. Провод в нужный момент взлетел, сорвав офицера и двух солдат с мотоцикла. Застрочили наши пулеметы и автоматы, немцы падали как подкошенные. Появились еще несколько танков.

Сориентировавшись, Чайковский выслал на помощь разведчикам артиллерийскую батарею. Однако и враг задействовал свою артиллерию. Одно из орудий немцы выкатили на прямую наводку.

Кандауров принял решение: скрытно к нему подобраться. Короткая схватка, расчет уничтожен. К вечеру бой стих. Раненого Кандаурова увезли в госпиталь. Немцы отступили к Горбатому мосту, оставив на поле боя около трехсот трупов, несколько танков, много автомашин.

В Ново-Каликине разведчиков определили на постой к бригадиру колхоза. Жена его, с двумя детьми, перебралась в баню. Бойцы устроились спать в передней и горнице.

К Фролу подошел глава семейства:

– Откуда сынки?

– Из-под Верходвинья.

– Там, видать, тоже худо?

– Немец там, батя.

Бригадир спрашивал еще о чем-то, но Фрол его уже не слышал.

Утром приехал Конев. Его сопровождал командир 418-го полка полковник Мультан.

Командующий был в добром расположении духа. Приняв рапорт Чайковского, поблагодарил за успешные действия.

Мультан заулыбался:

– Да уж, врезали немцу по зубам.

– Так и должны сражаться русские воины! – Конев задержал взгляд на Фроле Звонареве. – Правильно говорю, сержант?

– Так точно, товарищ генерал-полковник.

– Давно воюешь?

– С июля, товарищ генерал-полковник!

– Вижу, парень бывалый. Ну а ты, – обратился Конев к комбату, – почему в лейтенантах ходишь?

Мультан поспешил заметить:

– Решим вопрос, товарищ генерал-полковник.

– Адъютант!– возвысил голос командующий фронтом.

К нему подбежал капитан из сопровождения. Конев что-то сказал ему на ухо. Адъютант сходил к машине, вернувшись с портфелем.

– Чайковскому Александру Феликсовичу присваивается звание капитана! – объявил командующий и, сняв с петлиц гимнастерки комбата «кубари», прикрепил вместо них по «шпале».

45.

Фронтовой обозреватель берлинской газеты «Фелькишер беобахтер» Гюнтер Ланге созвонился с министерством пропаганды, чтобы получить в отделе печати разрешение вылететь под Ржев.

На другой день ему перезвонили:

– Разрешение получено. Но господин Дитрих завтра утром желает поговорить с вами лично.

Ранее Ланге встречался рейхсляйтером Якобом Отто Дитрихом во время конференций, устраиваемых для редакций берлинских газет, и однажды даже был удостоен его похвалы за материалы о разгроме Красной Армии в Прибалтике. Может, поэтому Дитрих встретил Ланге как старого знакомого.

– Гюнтер, санитарный самолет отправляется в полдень. На нем и полетите.

– Много раненых?

– Победа не бывает без жертв. Но они оправдаются. По-секрету скажу: разработан план организации парада наших войск на Красной Площади. Это, поверьте, будет грандиозное зрелище!

– Представляю.

– Скажите, вы знакомы с господином Штрик-Штрикфельдтом?

– Не слишком хорошо. Насколько мне известно, до войны он работал аналитиком в вашем министерстве.

– Теперь он востребован в другом места и в ином качестве.

– Слушаю вас, господин Дитрих..

– Гюнтер, русское население воспринимает нас как злодеев. Это вызывает крайне нежелательную реакцию в мире. Потому нам нужны примеры обратного свойства. Лояльность русских, их добровольное сотрудничество с оккупационной властью. Одним словом, нужна серия материалов на эту тему.

– Это не вписывается в редакционное задание, господин Дитрих.

– Можете не волноваться, с вашим руководством я договорюсь… Кстати, вы знаете, что означает на древненемецком ваше имя?

– По-моему, первая часть переводится как борьба, вторая – как воин.

– У вас на филфаке были хорошие научные кадры. Уж не профессор ли Штангель преподавал?

– Да, господин Дитрих.

– И я с интересом слушал его замечательные лекции. В какой-то период мы даже стали друзьями, но потом ужасно рассорились. Штангель не принял нашй идеологии, связался с тельмановцами. Впрочем, это уже не имеет никакого значения, – Дитрих бросил взор на огромные настольные часы в углу кабинета. – Желаю вам  удачной командировки.

До отлета самолета оставалось семь часов. Гюнтер съездил к себе на квартиру, она досталась ему после смерти родителей и находилась в старинном доме напротив Восточного вокзала. Захватив дежурный чемоданчик для командировок, пообедал в находящемся поблизости кафе, и, возвратившись в редакцию, перелистал в подшивке номера газеты за последние две недели. От них веяло восторгом непрекращающихся побед немецкой армии.

«Осенняя гроза разразилась над большевиками!» – извещала «Фелькишер беобахтер» 2 октября 1941 года. Далее следовал текст «обращения к нации», в котором фюрер объявил, что «враг уже сокрушен и ему никогда не подняться».

8 октября: «В обращении к нации Гитлер сказал: «Через несколько часов мы полностью овладеем тремя важнейшими промышленными районами. Мы взяли от 2 до 4 миллионов военнопленных, уничтожили или захватили 17 500 русских танков, свыше 21 600 артиллерийских орудий, сбили или уничтожили на земле 14 100 самолетов противника. До сих пор мир не знал подобных побед!»

10 октября: «Задачи наступления на Востоке полностью выполнены – враг разгромлен. Сталинские армии стерты с лица земли». В этом же ключе были и другие заголовки: «Великий час пробил: исход военного похода решен», «Военный конец большевизма»…

Свежий номер от 11 октября: «Прорыв на восточном фронте ширится!»

…«Странно, почему рейхсляйтер вспомнил о Штрик-Штрикфельдте?» – размышлял Ланге в самолете и не находил ответа.

Но ответ был. Со вчерашнего дня в сейфе у рейхсляйтера Дитриха лежали переданные ему Риббентропом выдержки из секретного доклада Штрик-Штрикфельдта, направленного им фюреру.

Этот прибалтийский немец, много живший среди русских, подметил в их характере много такого, о чем Дитрих ранее не задумывался. Например, то, что в психической структуре русского человека, прежде всего, наталкиваешься на огромность противоречивых чувств и аффектов, которые играют решающую роль в его поступках. Особое значение у русских играет их инстинктивное стремление к абсолютной истине, что налагает на каждого русского печать искателя правды и справедливости. Это, в свою очередь, является основанием того, что большинство русского народа по своей натуре глубоко религиозно.

Отношение русского к власти, отмечал далее Штрик-Штрикфельдт, отличается от отношения к ней западного европейца. Как «искатель правды», русский относится отрицательно ко всякому проявлению грубой силы. Но из-за вспыхивающего порой в глубине его души противо-импульса он сам склонен к актам насилия.

Подобное отношение к власти сложилось, по-видимому, исторически. В то время как германские племена выдвинули правящую аристократию из своей же среды, славянские племена управлялись варяжскими князьями, то есть норманнами.

Еще понятнее станет своеобразный характер русского человека, писал Штрик-Штрикфельдт, если обратить внимание на его отношение к собственности. Собственность для русского является не самоцелью, а лишь средством к достижению цели.

По мнению аналитика, западный европеец старается преодолеть страдания посредством деятельности. Русский же научился покорно претерпевать их. А еще русский имеет врожденное чувство широты родного пространства. Он знает: одинокий человек в нем обречен на гибель. Судьба отдельного человека имеет для него второстепенное значение, он тяготеет к коллективизму, что также не свойственно западным европейцам.

По причине широты пространства хаотическая необузданность русского соседствует с его безмолвием и неистощимым терпением по отношению к силам природы. В силу перечисленных фактов русский всегда был хорошим солдатом – дисциплинированным, покорным судьбе и крайне нетребовательным к личным удобствам…

Независимо от того, что писали берлинские газеты, Гюнтер Ланге понимал: война уже шла по-другому сценарию, нежели предполагалось. Восемь раз Ланге выезжал в действующую армию, разговаривал с командирами, солдатами. Никто не высказывал большой тревоги. Говорили, вот-вот падет Ленинград. Москва, в худшем случае, будет взята в декабре.

Но то, что он видел на передовой, не вязалось с этим оптимизмом, а также с тем, что писали берлинские газеты. Наступление на советскую столицу замедлилось. В войсках стали говорить о партизанах, которые не дают покоя ни днем, ни ночью.

– Скоро посадка! – крикнул штурман.

Показался Ржев. Он был почти весь разрушен. В нескольких километрах от города, на левом берегу Волги, земля вспучивалась от артиллерийских разрывов.

Штурман сказал:

– Наши перемалывают русских.

Прямо с полевого аэродрома Гюнтера отвезли в армейскую ставку.

Вернувшийся из расположения войск сорокатрехлетний командующий 9-й армией генерал-полковник Адольф Штраус пребывал в прекрасном настроении. Еще бы: силы русских истощились, его армия вот-вот возьмет Ржев.

– Читал ваши последние статьи, господин Ланге, – сказал Штраус. – Вы так трогательно описали душевное состояние наших солдат, что их жены в Германии, видимо, задрали носы от гордости за них. Но мне хотелось бы от вас другого. Запомните: Ржев – краеугольный камень Восточного фронта! Это – пистолет к виску русских! Здесь наши доблестные воины выковывают ключ от ворот Москвы! Надеюсь, вы обратите внимание, в первую очередь, именно на это…

Штраус был закаленным воином. Служил в германской имперской армии, В 1934 году стал генерал-майором рейхсвера. Тогда же познакомился с набирающим популярность фюрером. В должности командующего вторым армейским корпусом участвовал в польской кампании. Удостоился Рыцарского железного креста и креста Королевского ордена дома Гогенцоллернов с мечами, знака за ранение в серебре. 30 мая  стал командующим 9-й армией во Франции. Теперь эта армия находилась в составе группы армий «Центр».

– Господин генерал, Советский Союз – весьма твердый орешек, – сказал Ланге. – Я думаю, нам не мешало бы хотя бы иногда вспоминать слова Отто фон Бисмарка о русских.

– Да-да, я знаю, что он говорил: «Заключайте союзы с кем угодно, развязывайте любые войны, но никогда не трогайте русских».

– А еще он считал, что женственный русский характер, в сочетании с мужественным германским характером, мог бы дать великолепный материал для истории.

– Времена изменились, Ланге. Тогда эти слова, возможно, были оправданны. Но сейчас немецкая воля, наше превосходство в вооружениях, стратегическое мастерство не имеют себе равных. Русские потерпели под Вязьмой сокрушительное поражение. Вот, смотрите, – Штраус подошел к карте, взял указку. – Здесь окружены четыре армии врага. Да их уже и армиями назвать нельзя. Солдаты в панике разбредаются по лесам и деревням. Еременко, командующий Брянским фронтом, улетел на самолете. Командующий Резервным фронтом Жуков поступил так же. Тимошенко находился в Москве, в отрыве от реальности. Спрашивается, зачем они руками мирных граждан строили оборонительные сооружения, если с такой легкостью их оставили?

Ланге дотронулся рукой до ломаной линии на карте:

– Что это означает?

– У русских появилась новая линия обороны.

– Я так понимаю, что в Верходвинье уже наше?

– Почему вам интересно это захолустье?

– Видите ли, господин генерал-полковник, для русских это в некотором роде сакральное место. Край истоков их великих рек. Волги, Западной Двины, Днепра. Именно здесь я хочу обнаружить поучительные примеры того, как русское население включается в принесенную нами новую жизнь. В конце концов, нашей нации предстоит с этой нацией жить, Находить с нею общий язык. Война не может продолжаться вечно.

– Какой общий язык, Ланге? Вы шутите? У меня резко противоположная точка зрения. Русские сходят с круга истории! Навсегда! Навечно! Император Вильгельм был прав, когда говорил, что русские – не нация, а только удобрение для настоящей нации. Настоящая нация – это мы, немцы! А славяне предназначены удобрять обширные поля, на которых раскинется будущая великая Германия! Да-да! Как индейцы, как римляне, русские растворятся в небытии.

Ланге промолчал.

– Кстати, почему вы в штатском? – спросил Штраус, когда они уже пили принесенный денщиком кофе. – Знаете, как на фронте называют людей без формы?

– Не слышал.

– Их называют крысами.

– Честно говоря, я воспользовался правом ее ношения лишь однажды, в день шестидесятилетия фюрера.

– Ваше звание?

– Гауптман. Прошел курсы подготовки офицерских кадров.  Полгода служил ротным офицером. Офицерское удостоверение, согласно требованию, всегда при мне.

– Отлично. Я распоряжусь, чтобы перед тем как вы отправитесь на передовую, вам выдали форму.

Выйдя из кабинета Штрауса, Ланге встретился лицом к лицу с… Штрик-Штрикфельдтом, сразу поймав себя на мысли о неподвластной разуму мистической взаимосвязи мира. Вчера об этом человеке спрашивал Дитрих, а сегодня он – здесь!

– Привет, дружище, – сказал Вильфрид Карлович – он был в форме оберст-лейтенанта. –  Сейчас я поработаю со штабистами… А потом, если у вас найдется для меня полчаса, мы могли бы встретиться.

– Я вас подожду.

«Когда же мы увиделись в первый раз? – Ланге напряг память. – В тридцать четвертом? Нет, в тридцать пятом. В Риге, где Штрик-Штрикфельдт представлял корпорацию «Германские заводы».

Тогда он поразил Гюнтера великолепным знанием русского языка. При разговоре выяснилось: этот сорокалетний инженер окончил Петербургскую реформаторскую гимназию, ушел добровольцем в русскую армию и, получив офицерское звание, участвовал в борьбе против большевиков в Прибалтике и под Петербургом. Позже, работая по мандату Международного Красного Креста и Нансеновской службы, оказывал помощь голодающим в России.

Вторая встреча произошла в Берлинском театре оперетты, где шла оперетта Легара «В стране улыбок». Гуляли слухи о предстоящей войне с русскими, и название оперетты не соответствовало предвоенной атмосфере.

В антракте Вильфрид Карлович беседовал с высоким голубоглазым майором и сухощавым молодым человеком в дорогом костюме.

– Знакомьтесь, это барон фон Герсдорф, – представил он майора. – А это… великий князь Владимир Кириллович Романов, местоблюститель российского престола.

– Ланге, журналист, – сдержанно сказал Гюнтер. – Что вы скажете о предстоящей войне с Россией?

– Война с Россией? Вряд ли это нужно сейчас Германии. Мы не можем воевать на два фронта, ответил барон.

Прозвенел первый звонок, извещающий об окончании антракта. Наследник императора распрощался учтивым наклоном головы.

– Извините, мне надо спешить.

– И мне тоже, – сказал барон..

Оба удалились…

– Между прочим, Владимир Кириллович – член партии национал-социалистов, – заметил Вильфрид Карлович. А его папа, Кирилл Владимирович, неплохо помогал фюреру материально.

Ланге удивился:

– Не думал, что наследники русского царя станут нашими союзниками?

– Насколько я понимаю, наследных императорских прав он все же не имеет, – сказал Вильфрид Карлович. – Есть какие-то юридические препоны.

– Почему же вы представили этого человека наследником?

.– Чтобы польстить самолюбию.

– А Герсдорф?

– Важная шишка из разведуправления штаба армий группы «Центр».

– Я ничего не слышал о такой группе…

– Скоро услышите, мой дорогой.

– Значит, война?

Вильфрид Карлович, приложив палец к губам, прошептал:

– Говорят, уже подготовлено обращение к войскам.

Гюнтер Ланге вспомнит об этой встрече и о своем знакомстве с Владимиром Кирилловичем, когда тот, представившись Главой Российского Императорского Дома Государя Князем Владимиром Кирилловичем, сделает 26 июня 1941 года официальное заявление:

«В этот грозный час, когда Германией и почти всеми народами Европы объявлен крестовый поход против коммунизма-большевизма, который поработил и угнетает народ России в течение двадцати четырех лет, Я обращаюсь ко всем верным и преданным сынам нашей Родины с призывом: способствовать по мере сил и возможностей свержению большевистской власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма. Владимир».

…Ровно через полчаса Вильфрид Карлович освободился.

– Много возни с трофейными документами, – пояснил он. – Но все это мелочи, по сравнению с нашей замечательной встречей. Где бы мы могли ее отметить?

– Меня определили в офицерскую гостиницу.

– И меня!

После того как было выпита изрядная порция шнапса, разговор приобрел непринужденный характер.

– Во время нашей встречи в театре оперетты, я уже не был на инженерной службе, – сказал Вильфрид Карлович. – В январе сорок первого года в мое бюро в Познани пришел офицер германского генштаба и заявил, что меня хочет видеть в качестве офицера-переводчика фельдмаршал фон Бок.

– И вы согласились…

– Сначала поинтересовался, зачем фон Боку понадобился русский переводчик. Офицер сказал: ответ даст сам фельдмаршал. Экзамен на знание русского языка, я выдержал на «отлично». Вскоре состоялась наша беседа с фельдмаршалом, ответа я не получил. Однако понял: замышляется операция против России.

После оккупации нами части Польши главная штаб-квартира фельдмаршала находилась в Вартегау. Работы было мало. Позже, перебрались в Варшаву. Двадцать второго июня перед офицерами штаба выступил его начальник генерал фон Грейфенберг. Он заявил: через пять-шесть недель наши войска возьмут Москву. С началом кампании в России у меня появилось работа. Я должен был просматривать трофейные документы и допрашивать русских.

– О, это интересно, – сказал Ланге.

– Первым моим субъектом был командир батальона, который особенно не запирался. По его словам, до того, как стать комбатом, он был комиссаром. Глупый, он не знал, что вермахт получил приказ расстреливать всех комиссаров на месте.

– Его тоже расстреляли?

– Нет, я посоветовал ему никогда и нигде не говорить об этой странице своей биографии.

– Среди тех, кого пришлось допрашивать, были крупные фигуры?

– Когда штаб-квартира обосновалась в Борисове, я допрашивал военнопленных высокого ранга. И, представьте себе, Якова Джугашвили, сына Сталина. Это произошло шестнадцатого июля.

– Что он собой представляет?

– Хорошо воспитан, осторожен, умен. Это была разносторонняя беседа. Довольно откровенная с его стороны. Например, он назвал наше нападение на Советский Союз бандитизмом.

Вильфрид Карлович подробно изложил Ланге содержание допроса, отчет о котором был направлен в Берлин Геббельсу:

«Группа армий «Центр» 1 с/отд. Переводов Штаб-квартира 19. 07. 1941 г. 4 танк. Див.

Допрос пленного русского старшего лейтенанта Якова Иосифовича Джугашвили из 14-го гауб.– артил. полка

Поскольку у пленного не было найдено никаких документов, а Джугашвили утверждает, что он является старшим сыном Председателя Совнаркома СССР Иосифа Сталина-Джугашвили, то он должен был подписать прилагаемое заявление в двух экземплярах.

Д. сразу узнал показанную ему фотографию его отца в молодости.

Д. знает английский, немецкий и французский языки и производит очень интеллигентное впечатление.

Он родился 18.08.1908 г. в Баку. И является старшим сыном Сталина от первого брака с Екатериной Сванидзе. От второго брака с Аллилуевой у Сталина есть 20-летний сын Василий и дочь Светлана. Мнение о том, что Сталин состоит в третьем браке с Каганович, было охарактеризовано Д. как байка.

Первоначально Д. готовился стать инженером-строителем и закончил в Москве инженерное училище. Позже он решил избрать карьеру офицера и посещал артиллерийскую академию, которую закончил за 2,5 года вместо 5 лет. 24 июня 1941 г., в звании старшего лейтенанта и в должности командира батареи, он вступил в боевые действия вместе с 14-м гаубичным артиллерийским полком (в составе 14-й танковой дивизии). По его словам, он разговаривал со своим отцом 16 или 17 июня. Перед своим отъездом на фронт смог попрощаться со Сталиным только по телефону.

В ходе беседы Д. показал:

а) На русских произвело сильное впечатление быстрота, четкость и организованность германского вермахта. Наиболее сильное впечатление произвела немецкая авиация (люфтваффе), которая умеет наносить сильные и уничтожающие удары даже по выдвигающимся войскам. В результате этой деятельности немецкой авиации Д. считает, что марши по тыловым дорогам намного опаснее, чем непосредственная борьба с противником на передовой. Точность попадания штурмовиков не всегда полная.

На другой фазе допроса Д. сказал, что точность поражения штурмовиками очень плохая, так, например, в одном месте из 6 сброшенных бомб ни одна не попала в цель.

Вместе с тем моральное воздействие атак штурмовиков является практически опустошительным.

Немецкая артиллерия не всегда бывает на высоте, особенно при переносе огня в горизонтальном направлении. Много неточностей. В противоположность этому, высока точность попадания минометов.

Очень похвально Д. отзывался о немецких танках и их тактическом использовании.

б) Д. указал на недостатки в высшем руководстве Красной Армии. Командиры бригад-дивизий-корпусов не в состоянии решать оперативные задачи. В особой степени это касается взаимодействия различных видов вооруженных сил. Д. подтвердил, что уничтожение командиров, замешенных в афере Тухачевского, в настоящее время жестоко мстит. Во время немецких наступлений высшие штабы чаще всего теряют связь со своими войсками и друг с другом. В результате этого среди солдат возникают панические настроения, и они – оказавшись без руководства – бегут. С оружием в руках, офицерам и политкомиссарам приходится сдерживать бегущих. Д. сам попытался с группой окруженных солдат прорваться, но, поскольку солдаты бросили оружие, а гражданское население не желало иметь у себя красноармейцев в форме, он вынужден был пойти на сдачу.

Их трех Маршалов Советского Союза – Тимошенко, Ворошилова и Буденного – первого он охарактеризовал как наиболее способного.

В Красной Армии не хватает карт. Так, например, Д., как и другие командиры батарей, во всех видах боя должны были вести огонь, не имея карт.

Об имеющихся резервах и подвозе сибирских дивизий Д. не смог сказать ничего конкретного. Во всяком случае, ему было известно, что еще до начала войны различные части находились в пути из Сибири в европейскую часть России.

На вопрос о русских танковых войсках Д. сказал следующее:

Красная Армия использовала для себя опыт немецких танковых войск во Франции. Реорганизация русских танковых войск по немецкому образцу и использование их для выполнения самостоятельных оперативных задач практически закончены. Неудачи русских танковых войск объясняются не плохим качеством материала или вооружения, а неспособностью командования и отсутствием опыта маневрирования. В противоположность этому, немецкие танки идут, как часы.

Д. считает, что американцы до сих пор не осознали ударную мощь сосредоточенных немецких танковых частей, в то время как англичане постепенно начинают понимать это.

В качестве примера, Д. рассказал эпизод, когда русские имели чрезвычайно выгодное боевое положение 6-7.7.1941 г. на северном участке Витебска. В результате тактически неправильного выдвижения всей русской артиллерии на участок боевых действий, потери артиллерийской поддержки, а также нападения немецкой авиации на выдвигавшуюся артиллерию, в кратчайшие сроки все преимущества обстановки превратились в свою противоположность.

в) Д. убежден, что русское руководство будет защищать Москву. Но если даже Москва будет сдана, то это ни в коем случае не будет означать окончания войны.

Д. считает, что немцы сильно недооценивают психологическую сторону Отечественной войны народов СССР.

г) Во всей стране считают, что виды на урожай этого года очень хорошие.

Интересно указание о воздействии немецких листовок на красноармейцев. Так, например, из листовок стало известно, что по солдатам, которые бросили свое оружие и движутся в белых рубахах, огонь вестись не будет. Этому приказу, видимо, последовало несчетное количество солдат».

– Что он говорил о своем отце? – спросил Ланге.

– Он сказал, что Сталин больше боится внутреннего врага, чем внешнего, то есть революции, которая может случиться по мере нашего продвижения вглубь России. А еще мне запомнилась мысль о растущем русском национализме среди молодых офицеров.

– Это свидетельствует о том, что марксизм с его интернационализмом все-таки чужд национальному русскому духу.

– В определенном смысле – да. Но понимают это русские по-своему. После Джугашвили я допрашивал пленного командира корпуса и спросил, насколько реальна сила русского национализма. Он убежден, что в России национализм не шовинистичен, как в Германии, а носит форму государственного патриотизма. Эта особенность русской психологии мне известна. Были и другие беседы. Например, с командующим 19-й армией Лукиным. Он оказался в плену, когда его армию окончательно разбили. Лукину ампутировали одну ногу, собирались ампутировать вторую. Бок, узнав об этом, приказал оказать русскому генералу качественный уход. Согласно желанию Лукина, в лазарет доставили его друга, тяжелораненого полковника.

– Что интересного вы от Лукина услышали?

– Лукин – смелый, прямой человек. И – думающий. Он говорил, что если бы война с нашей стороны была не завоевательная, мы могли бы заиметь дружбу населения СССР. Ему понравились мои слова о возможности евразийской федеративной политики равноправных народов.

– Неплохая идея.

– Честно говоря, я активный ее сторонник. Я люблю русских, Ланге.

– Такая откровенность с вашей стороны рискованна.

– Но вы же – порядочный человек. Я это почувствовал еще во время нашей первой встречи.

Когда Ланге проснулся ранним утром в меблированной комнате, предназначенной для командированных офицеров, постель Вильфрида Карловича была заправлена. На тумбочке у входа лежала записка «До скорой встречи в Берлине. Ваш единомышленник Вильфрид Штрик-Штрикфельдт».

Здесь же была аккуратно сложенная новенькая полевая форма гауптмана. Расхаживая в ней по позициям гренадерского полка под Ржевом, Гюнтер Ланге чувствовал себя вполне уверенно.

46.

Ремонтные работы на отрезке железной дороги Торопец – Верходвинье близились к завершению. Скоро могло начаться движение грузовых поездов.. Для воспрепятствования вражеским планам Петров и Вострышев приняли решение подорвать Грустыньский мост. Исполнение возложили на  Звонарева и Хенкина.

– Твои родные места, Яков Митрофанович, поэтому назначаешься старшим, – сказал Петров.

Отправились полднем, чтобы осуществить подрыв, когда стемнеет. Спустя три часа были возле Загорья. Навестить мать Яков Митрофанович поостерегся – возле соседней избы Прибыловых стоял запряженный конь.

Когда вошел в избу тещи, Степанида Васильевна усердно молилась перед иконой:

-…Благословенная Богородице, надеющиеся на Тя, да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед…

Закончив молиться, она вздрогнула, оглянулась:

– Вищало сердце – придешь.

– Я ненадолго.

Из передней неожиданно вышла Лиза Королькова:

– Здравствуй, Яша.

Расцеловались по-родственному.

– Худю-ущий, – Лиза вгляделась в лицо деверя.

– На наших  харчах шибко не раздобреешь.

-А я, как корову увела с мамкиного двора, молочко ей ношу, – пояснила Лиза.

– Колька у ей приболевши, – сказала Степанида Васильевна.

– Сейчас вроде отчунул, – Лиза засобиралась.

– Погоди, сначала я уйду, – сказал Яков Митрофанович.

Степанида Васильевна принесла завернутое в тряпицу сало:

– На, возьми, Яша.

К избе Соловьевых он вышел с огорода.

Стукнул в занавешенное оконце. Знакомый голос изнутри спросил:

– Кто?

– Я, Звонарев.

Занавеска отдернулась, к стеклу приникло лицо Дуси.

– Идите в баню. Я сейчас.

В бане было тепло и сухо.

Прибежала, в накинутой на плечи шубенке, удивилась:

– Бородищу отпустили, вас и не узнать.

– Это и хорошо, что не узнать.

– Кому хорошо, а кому – нет.

– Что нового в Загорье, в поселке?

– Прибылиха вчера шепнула: немцы пойдут на вашу базу. От своего, мол, слышала.

– Вот за это спасибо.

– А еще Бегунков зовет меня в управу работать. Через Зинаиду передал. Отнекиваюсь: мамка, мол, больная.

– С Вострышевым посоветуюсь, как лучше… Охрана у Грустыньского моста большая?

– Нет ее совсем. только дрезина ходит.

– Понятно, – охрипшим от нахлынувшего волнения голосом сказал Яков Митрофанович.

Дуся подалась ему навстречу. Совсем близко теплые, доверчивые глаза.

– Не надо этого, Дуся.

– Я знаю, я… – Дуся склонила голову Звонареву на грудь, он обнял девушку за плечи.

– Дуська, ты где?! – крикнула Пелагеи Калистратовны.

Отстранившись от Звонарева, Дуся выбежала из бани.

– Иду, мам!..

Хенкин заждался:

– Я тут околел весь.

У моста Звонарев остался в прикрытии. Залег в ложбинке, изготовившись на всякий случай к стрельбе. Хенкин же пополз к мосту, подкопал саперной лопаткой под рельсом углубление, сунул в него четыре связанные  толовые шашки с бикфордовым шнуром. Донесся нарастающий звон несущейся по рельсам дрезины, ее фара высветила Хенкина.

Немцы открыли с дрезины по нему огонь из автоматов, Звонарев им ответил из карабина. Хенкин все же успел запалить шнур и скатиться с насыпи.

Громыхнул взрыв. Взлетели шпалы, выгнуло дугой рельс. Не успев затормозить, дрезина свалилась куда-то в темноту…

После доклада о взрыве моста Звонарев и Хеникн сидели у костра, жадно ели перловую кашу и обмениваясь впечатлениями об операции.

– Что у тебя со спичками случилось? – спросил Звонарев.

– Пока ямку копал, рука озябла, пальцы не слушались. А как дрезину услышал, получилось… Слушай, Яков Митрофанович, у нас с тобой эпизод был. Ну, из-за Капульцевича и Ханы Марковны. Забудь.

– Так я и забыл, Борис Георгиевич.

– А помнишь, я на болоте, сапоги не стал снимать-то.

– Какие сапоги?

– С того красноармейца, которого Бузмаков требовал застрелить. Подумал: «Вдруг ты его не застрелил?» Не хотел тебя подводить.

Звонарев протянул  Борису Георгиевичу руку, тот свою не отвел.

«Хитрый Вострышев, а Петров ему подыграл. Специально послали меня именно с Хенкиным», – думал потом Яков Митрофанович, вспоминая свой конфликт с адвокатом Ханой Марковной Метлиной.

…Сборочный цех промкомбината подготовил к отгрузке восемнадцать диванов, а по накладной проходило шестнадцать. Жульничество явилось результатом сговора кладовщика Матыцина и начальника отдела сбыта Капульцевича. Оба были уволены и арестованы.

Благодаря стараниям Ханы Марковны, суд возложил вину на кладовщика, которому дали десять лет. А Капульцевич вышел сухим из воды. Он был восстановлен в прежней должности. Больше того, суд обязал Звонарева выплатить Капульцевичу зарплату за  время, пока тот не работал, находясь под следствием.

Возмутившись, Яков Митрофанович позвонил Хане Марковне и заявил, что «свой свояка видит издалека». Хана Марковна написала заявление в райком о проявлении «товарищем Звонаревым антисемитизма и политической близорукости», и его вызвали на зседение бюро.

Сильнее всех распалился Борис Георгиевич:

– Вы, товарищ Звонарев, своими действиями опошляете национальную политику нашей партии. Вы… вы… злостный антисемит, – весь пылающий негодованием, он начал заикаться. – Да, да… за та-акое вас надо и-из па-арти-и во-он!

– Не тебе решать, – сказал Звонарев.

– Совершили, безобразный поступок, а теперь угрожаете?! – возмутился прокурор Аникин.  В конце концов, товарищ Звонарев, надо иметь мужество признаваться в своих ошибках.

– Не перебарщивайте, товарищ Аникин, – вступился за Звонарева Бузмаков, – Капульцевич, действительно, ненадежный человек.

– Оба перебарщивают, – разрядил обстановку Вострышев. – Значит, так. Яков Митрофанович, вы идете к Метлиной и приносите ей извинения. Бюро обязывает вас сделать это. Если Хана Марковна посчитает вопрос исчерпанным, снимем его с повестки окончательно. А вы, товарищ Хенкин, – Семен Николаевич сбавил тон, – будьте впредь аккуратнее в выражениях.

Скрепя сердце, Звонарев отправился в адвокатскую контору. Метлина словно бы специально его дожидалась.

– Хана Марковна, извините за грубость, – с порога сказал Звонарев.

Она снисходительно улыбнулась:

– Что мне остается с вами делать? Придется извинить.

– Но вы же прекрасно знаете, что Капульцевич – жулик!

– Для адвоката это ровным счетом ничего не значит. У нас, в Советском Союзе, каждый гражданин имеет право на юридическую защиту.

Капульцевич все же уволился из комбината, устроившись начальником отдела кадров в потребкооперацию. Ходили слухи, что протекцию сделал Почкалин.

– Опять пустили козла в огород! – возмутился Звонарев и направился к Вострышеву.

– Семен Николаевич не один. У него Евгений Миронович, – сказала Дуся. – Но я доложу.

В присутствии Почкалина Вострышев с беспристрастным выражением лица выслушал Звонарева и сказал:

– Не надо накалять страсти, Яков Митрофанович. Тем более что кадровая политика в районе не в вашей компетенции.

Почкалин жестко добавил:

– Вы легко отделались, товарищ Звонарев. В двадцатые годы за это, по решению ЦК партии, люди попадали под расстрел. Антисемитизм надо изжигать каленым железом! Мы – партия интернационалистов, а в ней все нации равны.

– Звонарев усмехнулся:

– Я тоже за равенство, Евгений Миронович.

– Ну вот, видите, – миролюбиво сказал Вострышев.

– Но я за такое равенство, – продолжил Звонарев, – чтобы его условия не устанавливали те, кто сами нарушают это равенство.

– Ну-у, товарищи, эдак мы с вами далеко зайдем, – нахмурился Вострышев. – Давайте лучше о делах насущных.

Перед самой войной Капульцевич проворовался и на новом месте, за что был осужден на четыре года. Может, поэтому про историю обсуждения «антисемита» Звонарева на бюро райкома больше никто не вспоминал. И вот, вспомнил сам Хенкин. Правда, теперь уже с иным поворотом.

47.

Полсотни изнуренных, оборванных мужиков пилили, рубили лес и укрепляли бревнами гать от поселка до озера Лебединец. После этого, по слухам, пленных предполагалось отправить в Великие Луки, в постоянный лагерь. Проходя со всеми пленными по поселку, надеялся увидеть отца, но тот не не давал о себе знать. «Возможно, не желал втсречи,Боясь неприятностей» – так думал Василий. .

Но зато, рассматривая составленный Хаберским список возможных кандидатов для сотрудничества с оккупационной властью, о Василии вспомнил Клинсман.

…Перед обер-лейтенантом стоял исхудавший, поникший человек.

Отхлебнув из чашки полуостывший эрзац-кофе, Клинсман небрежно спросил:

– Фамилия?

– Гаврилов…

Приоткрыв дверь, обозначил свою физиономию Бегунков.

– Извините, господин Клинсман. Но мне хотелось бы переговорить.

– Что-нибудь срочное?

– Весьма.

Узнав пленника, Бегунков удивился:

– Ты откуда взялся, Вася?!

Клинсман спросил:

– Вы знакомы?

– Ну как же? Местный, из Загорья. Был комсомольским активистом.

– О-о, какой непростой, оказывается, солдат, – помятое после вчерашней попойки с начальником гестапо Зигелем лицо Клинсмана оживилось.

– Я зайду попозже, – сказал Бегунков и исчез.

Клинсман распечатал пачку французских сигарет:

– Курить хочешь, Гаврилов?

– Не курю.

– Тогда выпей, – выдвинув ящик стола, обер-лейтенант достал из него початую бутылку коньяка.

– Не пью.

– Русский и не пьет? Странно.

Клинсман добавил коньяка в кофе, сделал маленький глоток:

– Прекрасный аромат. Сразу вспоминается лучезарная Франция. Ты хотел бы побывать во Франции, Гаврилов?

– Чего я там забыл?

– Типично русский ответ. У русских, отсутствует охота к перемене мест… Тебе нравится твоя сегодняшняя жизнь?

– А вам понравилась бы, окажись вы в моем положении?

– О, да ты дерзкий парень. Это импонирует… В чем видишь смысл своего дальнейшего существования? Ты же не хочешь умереть на болоте?..

Телефон на столе Клинсмана издал рыкающий звук. Выслушав звонившего, обер-лейтенант сказал в трубку:

– Мы решим со штурмбанфюрером решим, как не ударить лицом в грязь.

Положив трубку, Клинсман посмотрел на Василия заинтересованным взглядом:

– Гаврилов, чуть позже мы продолжим разговор, А пока я отменяю вам болото, и у вас будет несколько часов, чтобы задуматься о своем будущем.

Когда пленника увели, Клинсман позвонил Бегункову, попросив того выяснить, что представляет собой семья Гавриловых.

Бегунков ответил:

– Господин обер-лейтенант, я сразу не мог этого сказать, но его отец и сестра работают в управе.

«Все складывается как нельзя более удачно», – подумал Клинсман.

– Так я зайду? – спросил Бегунков.

– Через полчасика.

Клинсман попросил соединить его комендантом.

– Слушаю вас, Петер, – отозвался майор Реушле.

– Ваш знаменитый берлинский журналист не приехал?

– Должен быть завтра.

– Среди строящих дорогу пленных есть один русский, – продолжил Клинсман. – Весьма неглуп. Но самое важное – его сестра и отец работают в управе. Понимаете, к чему я клоню?

– Вы хотите сказать: эти трое могут быть полезны для моего друга?

– Именно это я и хочу сказать.

– Замечательно!

Удача давно сопутствовала обер-лейтенанту.

Под Витебском, после подрыва моста через Западную Двину, группа Клинсмана попала в окружение и вернулась, потеряв из двенадцати девятерых.

Под Торопцем было еще хуже. Клинсман оказался в русском плену. По дороге в штаб русской армии он смог ослабить путы на руках и, дождавшись, когда один из конвоиров пойдет справлять нужду, набросился на второго, задушил его и, перепрыгнув через борт, бросился в лес.

Поскольку группа не вернулась, другого бы, скорее всего, устроив жестокую проверку, понизили в звании и должности. Но для Клинсмана все закончилось благополучно. Выручил дальний родственник майор барон фон Герсдорф из разведотдела группы армий «Центр». По протекции барона, Клинсман был назначен представителем абвера в Верходвинье.

Везением оказалось и то, что комендантом поселка был знакомый еще по военному училищу майор Реушле. Раньше Ганс Реушле служил в разведотделе авиационной армии. Однако после того как у него начались неприятности с сердцем, ему подыскали спокойную работу в тылу.

Правда, до спокойствия было далеко. По лесам бродили группы дезертиров, некоторые из них оказывали вооруженное сопротивление, занимались грабежами. А теперь стал доставлять неприятности партизанский отряд…

Раздался осторожный стук в дверь. Через секунду Клинсман увидел шарообразное лицо обер-фельдфебеля Хагена.

– Вы просили обобщить…

– Тешусь надеждой, что вы успешно справились со своей задачей.

Хаген в середине тридцатых окончил три курса математического факультета университета в Гамбурге, однако, увлекшись идеями национал-социализма, оставил учебу и поступил в тайную полицию. В 1940-м, перед началом войны с Польшей, неплохо знавший польский язык (одна его бабушка была полькой из Гданьска) и уже отличившийся в борьбе с коммунистической заразой, он получил приглашение в абвер.

Составленный им документ касался особенностей борьбы с партизанами. После ухода обер-фельдфебеля Клинсман начал читать:

«Переодетые разведгруппы могут состоять только из лиц, которые добровольно готовы группами (от 2 до 4 человек) действовать в тылу противника и оставаться там до тех пор (даже если противник силен), пока не выполнят полностью поставленную перед ними задачу по сбору подробных разведданных…»

«Здесь он не делает открытий, – подумал Клинсман. – Посмотрим, что дальше»:

«Каждый участник группы должен уметь хорошо ориентироваться на местности, действовать самостоятельно, использовать все средства ближнего боя, обладать смекалкой, быстротой и ловкостью, уметь быстро преодолевать болотистую местность…»

«А это ближе к конкретике»:

«Экипировка под крестьян не является бесполезным и театральным спектаклем. Одна гражданская экипировка может служить хорошей маскировкой только на близком расстоянии, а на дальней дистанции она служит защитой лишь в том случае, если сочетается с большой отращенной бородой и вялой походкой… Почти все крестьянские повозки с деревянными осями, а поэтому перед поездкой обратить особое внимание на хорошую смазку телег. Стук и скрип повозки ночью могут выдать. Основной задачей каждой разведгруппы должна быть разведка и нанесение удара по партизанам в самом чувствительном для них месте – в лагере расположения…»

В дверь опять постучали.

– Надеюсь, сейчас мы сможем поговорить? – спросил Бегунков.

– Разумеется… Сегодня какой-то сумасшедший день.

– Буду предельно краток.

– Слушаю вас, Григорий Исаевич.

– Господин Зигель стал проявлять ко мне подозрительность. Якобы у меня есть какая-то связь с партизанами.

– С чего вы это взяли про подозрение?

– Доверительно сказала Лямзина.

Клинсман изобразил напряжение мысли:

– Лямзина… Лямзина. По-моему, она работает у вас в сельхозкомендатуре. Вы ей доверяете?

– Не совсем. Но все равно, я бы хотел надеяться, что вы поговорите со штурмбанфюрером. Мы должны работать в одной упряжке.

– Я подумаю, как лучше сделать.

– Благодарю вас.

Бегунков направился к двери.

– Минутку, – остановил его Клинсман. – У меня к вам, Григорий Исаевич, просьба.

– Слушаю.

– Вы идете на танцевальный вечер?

– Да.

– Не нажирайтесь там, как последняя свинья. Алкоголь притупляет бдительность и обостряет пороки…

Лямзина была завербована Клинсманом в начале сентября и значилась в картотеке абвера агентом «Малыш». Дезу о том, что Зигель недоволен Бегунковым, она подбросила начальнику управы с подачи Клинсмана, желавшего сделать Бегункова своим человеком.

48.

Танцевальные вечера устраивались в звонаревском доме, где проживала теперь Зинаида Гаврилова. Постоянными посетителями были Реушле, Зигель, Клинсман. Уединялись в боковой комнатушке, где были поставлены два столика и стулья, и вели  конфиденциальные разговоры разговоры. За выпивку отвечал обер-фельдфебель Хаген.

У Бегункова образовалась своя сплоченная компания: переводчик Бераускас, начальник финнотдела управы Ельцов, начальник сельхозуправления Сергеев. Иногда приходил хромой, угрюмый баянист Дубовиков, играл старинные вальсы, польку и падэспань. Когда его не было, Зинаида заводила патефон и ставила немецкие пластинки, раздобытые где-то Бегунковым.

В этот раз столом сидели трое – прибывший из-под Ржева журналист газеты «Фелькишер беобахтер» Ланге, Клинсман и Реушле. Лицо коменданта излучало печаль. Вчера он получил письмо из дому, в котором сообщалось, что его родной брат был тяжело ранен на Восточном фронте и находится в госпитале.

Клинсман разлил по стаканам шнапс:

-. За то, чтобы Господь облегчил страдания вашего брата, майор.

– Боже мой, совсем немного не дотянул до победы, – с грустью сказал Реушле.

– Полгода, не более, – заметил Клинсман. – Русские практически сломлены. На занятой территории и в фатерлянде – огромное количество лагерей. В них – миллионы военнопленных. Тыловики не в состоянии с ними управиться.

– Мой прогноз менее утешителен, – обронил Ланге.

– Вы стали жертвой сталинской пропаганды? – спросил Клинсман.

– Пропаганда не причем. Я читал русскую классику, изучал русских философов. Русский характер, господин майор, не так уж прост. По крайней мере, он отличается от немецкого.

– Естественно… Русский человек робок, подозрителен, изворотлив.

– И это есть, не спорю. Но главная его особенность – другая. Этот характер подобен дереву на сильном ветру. Гнется почти до земли, но приходит момент, и он быстро распрямляется. Надеюсь, вы читали, чем все обернулось для Наполеона.

Лицо Клинсмана приобрело багровый оттенок:

– Лучше бы вы, господин журналист, читали «Песнь о Нибелунгах», это больше подходит истинному арийцу.

– «Песнь о Нибелунгах», можно сказать, апофеоз подлости.

– Вы это серьезно?

– Вполне. Разве не обманом бургундский король Гунтер женится на Брунгильде? Или не жертвой ли предательства Гагена становится обманщик Зигфрид? А как вам избиение бургундов, завлеченных женой Зигфрида в засаду? И все это не из-за высоких принципов, а из-за золота.

– Сила дает толчок разуму к действию, и нет мощнее силы, чем золото. А потому золото движет миром, Ланге, – уверенно сказал Клинсман. – Зо-ло-то! А еще – страх.

– Ах, эти интеллектуалы. Их постоянно тянет на разглагольствования, в то время когда надо именно действовать, – призвал к компромиссу Реушле.

Вошел мрачный, как предгрозовая туча, штурмбанфюрер Зигель. Грузно плюхнулся на стул.

– Партизанские террористы окончательно распоясались. Подходят к дорогам, рвут связь, вчера сожгли грузовик с важным грузом.

– К сожалению, из рук вон плохо работает полиция, – заявил Реушле. – Да и вам, Клинсман, следовало бы проявить активность.

Зазвучал, потрескивая, патефон, Марлен Дитрих запела с пластинки о неразделенной любви. Появилась принаряженная Зинаида:

– Господа-а! Девушки ждут!

Клинсман сразу пошел с нею танцевать.

– Вы ручаетесь за надежность подруг? – спросил он по завершении танца.

– Как за саму себя, господин Клинсман.

Зинаида поставила новую пластинку. с «Лили Марлен» в исполнении Лале Андерсен.

– Замечательная певица, – сказал Реушле.

– Дитрих мне нравится больше, – не поддержал его Ланге. – Знаете ли вы, господа, что лет за пять до войны доктор Геббельс сделал ей предложение?

Реушле изменила невозмутимость:

– Такого не может быть! Она – не арийка!

– Доктор Геббельс тоже не совсем ариец. Но вы меня не поняли. Ей было предложено по двести тысяч долларов за каждый фильм, снятый в Германии с ее участием. И, представьте себе, она отказалась, приняв американское гражданство.

– Ну и дура, – сказал Зигель. – Американцы – гнилая нация.

– Я бы хотел, чтобы вы внимательно ознакомились с документом, составленным обер-фельдфебелем Хагеном, – обратился к Зигелю Клинсман.

– Что там?

– Суть его выводов в том, чтобы русские убивали русских. А мы бы лишь управляли их действиями. Стравливали бы, сталкивали лбами. Примерно так, как, скажем, в биологии, когда одни бактерии уничтожают другие. Пусть убивают себя как можно больше любыми способами. А мы будем радоваться.

– По-моему, убийство соплеменников доставляет удовольствие только садисту, – холодно заметил Ланге.

– А вот с этим я не могу согласиться! – воскликнул Клинсман. – Разве когда ради зоологического опыта убивают собачку, птичку или лягушку – это садизм? Не-ет, Ланге. Это –  проявление инстинкта самосохранения с целью продолжения рода.

Ланге смотрел на него с неприязнью:

– Русские умело пользуются нашей жестокостью. Вспомните приказ «О комиссарах». Он предписывает расстреливать всех командиров и политруков, подчеркивать в характере русских «недочеловеческое», дает установку зондеркомандам устраивать массовые расстрелы. Но все это лишь усиливает дух русского сопротивления.

Музыка в зале не прекращалась.

– Господа! Дамы соскучились! – крикнула вновь появившаяся Зинаида.

Клинсман отправился танцевать.

– Вы, Ланге, оказались более интересным человеком, чем я предполагал, – сказал Зигель. – Слушайте, мы не встречались с вами где-нибудь в Польше?

– Возможно. Я был там во время нашей кампании.

– Поляки – заложники своей непомерной спеси. Им не надо было якшаться с англичанами и американцами. Если бы они с самого начала были с нами, русским не удалось бы отодвинуть границы на Запад? Или я неправ?

– Не знаю. Я устал, мне хочется покинуть это веселье.

– Позвольте вас проводить.

– Я был бы вам признателен.

Они стали одеваться в тот момент, когда появился Бегунков с компанией. Девушки радостно встретили «подкрепление». Баянист Дубовиков, скромно сидевший в уголке, заиграл «цыганочку» с выходом. Зинаида, задорно поводя плечами, пошла по кругу.

Музыка становилась быстрее, и Зинаида тоже убыстряла темп танца. К ней присоединился Сергеев. Сотрясаясь внушительной тушей, он азартно прикрикивал:

– Оп-па! Оп-па!

Однако внимание присутствующих было обращено только на Зинаиду, настолько страстно и красиво она танцевала.

– Я слышал, что вы филолог? – спросил Зигель, когда они с Ланге, были на улице, по которой разгуливали парные патрули.

– Окончил Кедьнский университет. Специализировался на русской литературе прошлого века.

– А я был приверженцем «папаши Штайнера». Но потом отошел в сторону.

– Почему?

– Когда Гесс улетел в Англию, выяснилось, что он пользовался услугами астрологов. Начались аресты… Не хотелось дразнить собак. Впрочем, в ту пору я  увлекся новым делом. Точнее, меня увлекли, направив в группу кураторов «Лебенсборна» – инкубатора истинных арийцев.

– Я мало знаю о «Лебенсборне», хотя помню слова Гиммлера: «Народ, у которого много детей, имеет все шансы стать не просто мировой державой, но и заполучить мировое могущество».

– «Лебенсборн» – его идея. Под нашим контролем врачи осуществляли селекционную работу. Я отвечал за «Дом Фрислад» – бывший охотничий замок близ Бремена. Туда подбирались породистые немки с детьми из числа матерей-одиночек. Но не только немок. Там были чешки, польки, француженки.. Их детей онемечивали, превращали в арийцев.

– Русские тоже были?

– Русские не поддаются онемечиванию.

– Как же вы оказались вместо замка здесь, где уютно чувствуют себя лишь медведи и партизаны?

– Ну, это долгая история. Если в двух словах, моему подчиненному понравилась симпатичная чешка, и меня наказали.

– Женщины действуют порой сильнее тротила.

– А знаете, Клинсман не так уж неправ. Все нации опасаются нищеты, но желают богатства. Русские в этом смысле, я думаю, мало, чем отличаются от нас, немцев. То, что вы, Гюнтер, называете садизмом, всего лишь способ быстрого получения доказательств виновности. Особенно, в военное время… Кстати, вы здорово говорите по-русски. Вы жили в России?

– Мой отец Альфред Ланге был в Верходвинье управляющим у коммерсанта Бердина. Не буду посвящать в подробности. Замечу лишь: когда мы уезжали в двадцать третьем, мне было восемь лет, и я говорил по-русски, лучше, чем по-немецки. Если бы не увлечение журналистикой, наверное, стал бы ученым, доктором филологии.

– Я жду вас завтра, – сказал Зигель.

– У меня будет возможность побеседовать со всеми тремя?

– Двое не вызывают сомнений. С третьим работает Клинсман. Надеюсь, проблем не будет

«Рейхсляйтер Якоб Отто Дитрих, конечно, умен, мудр, – размышлял Гюнтер Ланге, лежа в постели. – Ему известно положение арийского кодекса: свой родич, преступивший внутренний лад, страшнее врага. Потому что враг может убить, а предатель разрушает равновесие рода. Но сработает ли это в России?»

49.

Недалеко брехала собака, противно скрипела на ветру дверь. Ланге не представлял, какое сейчас время суток – ночь или утро. Сушило в горле, растрескивалась голова. «Пью третий день подряд, надо завязывать», – подумал он. Посмотрел на часы, они показывали восемь утра, а за окном, где истуканом стоял часовой, было еще сумрачно.

Ланге усиленно потер пальцами виски, неохотно сделал зарядку из пяти упражнений, окропил лицо из-под умывальника ледяной водой. Наступило облегчение.

В комендатуре Реушле  угостил Ланге капустным рассолом:

– Прекрасно средство. У начальника управы научился.

– Лучше бы граммов сто коньяка, – сказал Ланге.

– А форма вам к лицу, – заметил Реушле. – Она придает мужественность. Это нравится женщинам.

После рассола взыграл аппетит. Ланге съел два бутерброда с салом, запил их горячим эрзац-кофе: головная боль окончательно ушла.

В девять должна была прийти для беседы русская из управы, рекомендованная Зигелем.

Ланге подготовил блокнот, авторучку и фотоаппарат.

– О, это вы? – изумился он, увидев перед собой Зинаиду, не столь нарядную, как вчера.

– Господин Зигель сказал: вы хотите со мной побеседовать, – глаза девушки излучали доброжелательность.

– Видите ли, я – военный журналист одной из берлинских газет.

– Очень приятно.

– Скажите, что заставило вас пойти на службу в управу?

Девушка потупила взор:

– Жить на что-то надо.

– Отец работает там же?

– Да, конюхом.

– Может быть, вы знакомы хотя бы немного с германской идеологией, нашими ценностями?

– Не интересовалась.

– Вам нравятся немцы?

– Среди них есть приятные люди.

– Кто, например?

– Например, вы.

«А она не простушка, – подумал Ланге. – Ведет себя естественно, уверенно и, в то же время, осторожно».

– Вы хотели бы выйти замуж за немца?

– Нет, только за русского.

– Почему?

– Потому что русские должны жить по-русски.

Ланге беседовал с Зинаидой Гавриловой еще около часа, после чего сфотографировал ее своим «Лейкофлексом» и попросил принести завтра старую фотографию, на которой были бы запечатлены все члены семьи Гавриловых.

Ответы Зинаиды ему не во всем понравились. В них не было критического отношения к власти советов и восхищения Германией, Она выглядела отчасти наивной, но в чем-то откровенно расчетливой. Все это вызывало доверие к сказанному. Естественно, при написании статьи придется где-то поимпровизировать, что-то добавить, дабы перед читателем предстал образ типичный образ русской девушки, согласившейся работать во имя Германии.

Но было и нечто такое, что не позволяло до конца сложиться положительному мнению о Зинаиде. У нее прорисовывались как бы два лица: сегодняшнее, сдержанное, скромное, и вчерашнее, когда она выглядела раскованной, отчаянной и даже нагловатой.

Разговор с Дорофеем Дорофеевичем тоже вызвал у Ланге противоречивые чувства. Он был прямолинейнее, примитивнее своей дочери. Называл Сталина чучмеком, ругал созданные большевиками колхозы. Главным образом, за то, что они сравняли работящих и бездельников. Одним словом, желая понравиться, не отметил ни одного положительного момента в деятельности советской власти, что выглядело явной натяжкой.

Появился Зигель.

– Ну как? Довольны нашими кадрами?

– В принципе… да, – сказал Ланге. – Ожидать лучшего было бы иллюзией

– Что, есть сомнения?

– Несущественные.

– Мне сейчас звонил Клинсман. Третий член семейства будет посложнее. Но это – завтра. А пока я выделил вам автомобиль и двух охранников. Можете ехать в…как его…

– Загорье, – подсказал Ланге. – Я заметил, что  русские названия удивительно привязаны к характеру местности, рекам, озерам, болотам, холмам. У них богатое воображение, в отличие от нас, немцев.

Зигелю это не понравилось:

– Вы не забыли, что вчера тоже хвалили русских? Я начинаю относиться к вам с подозрением.

– Меня это не смущает. Такова ваша профессия.

– По возвращении, зайдите. Мне интересны ваши впечатления.

– Разумеется, зайду, господин Зигель.

То, что война позволила Гюнтеру Ланге посетить места, где когда-то, в детстве, ему довелось провести три года с родителями, разбудило ностальгию.

Вспоминалось, как ездили с отцом на охоту, как играл с местными ребятишками в прятки и казаки-разбойники. Та красивая женщина, к которой мать ревновала отца, вспомнилась.

Однажды, это было в 1919 году, отец проверял, как идет сплав леса по Западной Двине, и взял Гюнтер с собой в поездку по прибрежным деревням. Недалеко от Загорья у брички отвалилось колесо. Отец и Гюнтер пошли в стоявший на отшибе дом, в нем жила учительница сельской школы. Ее звали Мила Иосифовна. Она рассказала, где проживает кузнец, но отец не спешил уходить. В доме учительницы он обратил внимание на ее вышивки. Они долго о них разговаривали.

Встречи отца с русской продолжались до той поры, пока мама, заподозрив что-то, не устроила ему скандал. В то время в России уже шла Гражданская война, было голодно. Лесопромышленник Бердин свернул производство и отправился в Ригу, а затем еще дальше – в Германию. Следом подалось и семейство Ланге. Бердин приобрел несколько магазинов в центре Берлина, обещал устроить отца в свой бизнес в Финляндии.

Однако с приходом к власти Гитлера положение евреев стало меняться к худщему. Были приняты Нюрнбергские законы, закрывающие евреям доступ к профессиям офицеров, профессоров высшей школы, врачей. После убийства в 1938 году польским евреем Гриншпаном третьего секретаря немецкого посольства в Париже фон Рата, начался массовый погром еврейских магазинов, было сожжено несколько синагог, и Бердины, уехали в Англию.

Еще делая первые шаги в газете, Гюнтер искал в отцовской библиотеке нужную книгу и обнаружил фотографию Милы Иосифовны. Оте после кончины жены, матери Гюнтера, тяжело болел.

– Сын, мы с тобой мужчины, – сказал он, лежа в постели и с нежностью глядя на фотографию. – Когда к тебе придет настоящая любовь, а я уверен, что это обязательно случится, ты, надеюсь, поймешь меня лучше. Я поступил нехорошо, подло… – он замолчал, глаза его повлажнели. – Она была беременна. Возможно, у тебя есть брат или сестра.

– Как быть с фотографией? – спросил опешивший Гюнтер

– Можешь взять ее себе. Как недописанную страничку моей непростой жизни.

Вскоре после того разговора отца не стало. Гюнтер положил фотографию Милы Иосифовны в письменный стол и, в суете редакционных будней, почти забыл о ней. Но, узнав о командировке под Ржев, ощутил приступ желания вернуться в русский уголок своего детства.

50.

– Серце ноить. Как бы чаво с Васий ни случилыся, – сказала за завтраком Екатерина Никифоровна.

– Чиму быть, таво ни миновать, – пережевывая шаткими зубами картошину, произнес Дорофей Дорофеевич.

Уже более месяца он носил в себе тайну о том, что Василий находится в поселке, в лагере для военнопленных. До недавнего времени Дорофею Дорофеевичу казалось, что тайна эта в поселке известна только ему. Но три дня назад к нему подошел Бегунков и сказал, что Василий был на допросе у Клинсмана.

Дорофей Дорофеевич стал просить Бегункова поспособствовать освобождению сына, тот пообещал, при возможности, переговорить с немецкими начальниками.

А вчера Дорофей Дорофеевич увидел, как Василия вели под конвоем автоматчиков в бывшую милицию, где теперь находилась полиция. В голове закрутились разные мысли – то ли Бегунков сдержал слово, похлопотав за сына, то ли сын чего-то натворил, и его, не дай Бог, расстреляют или повесят.

– Можа, Зинаиды картошички захватишь? – спросила мужа Екатерина Никифоровна.

– Сама придеть – ни барыня.

– Как яна тама?

– Што ей сделатца? Пирують в Яшкином дому напропалую. Бегунок с ими.

– Про Явова ничаво ни слыхать?

– Говорять, у лясу яны с Вострышевым засевши.

– Можа, и Вася наш где-то у лясу. А можа, и нету яво уже, Васи нашива. Загиб, сирдешный, – Екатерина Никифоровна взяла сыновнее письмо, пришедшее накануне оккупации, и стала, шевеля губами, его перечитывать.

Шагая в предрассветных сумерках по припорошенному снегом проселку в Верходвинье, Дорофей Дорофеевич думал о сыне.

Василий, в отличие от Зинаиды, был к нему с малых лет привязан. Дорофей Дорофеевич обучил его многому, что умел сам: косить, стоять за плугом или сохой, столярничать, плотничать, класть печки, плести корзины и мережи, понимать мир загорьевской природы.

«Зинаида – отрезанный ломоть, выйдить замуж и выпорхнить, как пташка, из родного гнезда, – считал он – А Ваське-то при гнезде надлежить остаться, быть родителям опорой в старости. Да и обличьем он на меня схож. И скрытный такой же, молчаливый».

Мысли прервались, когда Дорофей Дорофеевич увидел на площади, рядом с управой, виселицу.  В управе направился прямиком к Бегункову.

– Ты чего к нему, тятя? – спросила сидевшая в приемной Зинаида.

Не ответив, Дорофей Дорофеевич ворвался в кабинет Бегункова:

– Исаич, за што Ваську маво у полицею привяли?

Физиономия Бегункова не выказала удивления:

– Не ходи больше за него просить, Дорофеич. У Васьки своя голова на плечах должна быть. Сказано: пусть сочиняет заявление: так, мол, и так, искренне раскаиваюсь, что воевал за коммунистов. Душой и сердцем поддерживаю новую власть, а поэтому прошу принять меня на службу в полицию. И будет, понимаешь, как люди жить, а не в дерьме.

– А ежели не станить таво делыть?

Бегунков развел руки:

– Тогда – ау.

Выйдя в обескураженном состоянии из кабинета, Дорофей Дорофеевич столкнулся с вопросительным взглядом дочери.

– Ну что? – спросила Зиниада.

– А ты што… знаишь?

– Знаю, тятя.

– Усе от Васьки топеря зависить. Ежели пойдеть в полицаи, вольную дадуть. А ен, боюся, ни пойдеть.

– Не пойдет.

– Поговори тож с Бегунком. Слово замолви, – слезно сказал Дорофей Дорофеевич. – Мамки ни гу-гу, яна и так растроивша.

– Т-с, – Зинаида придержала отца за рукав.

Мимо важно прошествовал с папкой в руке начальник отдела образования Батурин.

Дорофей Дорофеевич учтиво склонил перед ним голову.

– Сосед твой таперишный, – шепнул дочери.

– Подальше бы от таких соседей.

Весь день Дорофей Дорофеевич не находил покоя, даже зародилась мысль  выкрасть и спрятать сына.

В это время Василий для себя все уже решил.

Когда его привели в КПЗ бывшей районной милиции, он встретил там единственного обитателя – средних лет, белобрысого красноармейца. Звали его Петр Невзорин, родом он был, как сказал, из Смоленской области, где до войны работал колхозным бригадиром.

– Тебя как взяли? – спросил Василий.

– По дурости, браток. Послан был с напарником в разведку. Заблудились, вышли на немецкие позиции. Напарник побежал, его застрелили, я на месте остался. Не погибать же.

– Допрашивали?

– Ну да. Интересовались, кем был, что за семья. Как сказал, что тетка – лишенка, иной разговор пошел. Жду вот, чего да как.

– Про тетку соврал?

– Не-ет, не соврал. Из зажиточных она, в колхоз идти отказалась. А ты из каких

– Из бедноты.

– Выходит, за советскую власть?

Что-то удержало Василия от дальнейшей откровенности, и он ответил уклончиво:

– Не так, чтобы очень.

– Может, тогда, как я?

– А ты что?

– В полицию хочу записаться. И тебе советую подумать.

Но думать об этом Василий не стал.  Он прокручивал в голове варианты побега, пока струившийся между потолочными досками-слабый дневной свет не подсказал, как это сделать.

Надо вынуть одну или две потолочины, забраться на чердак, спуститься на землю с тыльной стороны кутузки, выходящей на огород, пересечь дорогу, спуститься к реке. На другом берегу был лес.

В конце дня Василий снова оказался у Клинсмана.

– Гаврилов, учитывая, что твой отец и твоя сестра работают в органах германской власти, мы решили проявить снисходительность, – сказал обер-лейтенант.

– Каким образом?

– Примем тебя в полицию. Будешь охранять местный порядок.

– Не знаю, что вам и ответить. Все так неожиданно…

– Если не согласишься, тебя ждет концлагерь. В лучшем случае.

– А в худшем?

– Ты стал доходягой. Такие не нужны даже в лагере.

– Разрешите подумать?

– Думай до утра. Это – крайний срок.

– Ну как? – спросил Невзорин у возвратившегося Василия. – Решился?

– Почти.

– У них пайки дают. Будут вино, бабы.

Напористость Невзорина показалась Василию подозрительной. И не только это. Измочаленная красноармейская форма не могла скрыть его ухоженности: аккуратная прическа, ногти подстрижены. Кроме того, настораживал слабый запах одеколона. Да и говорит по-городскому.

«Здесь что-то не то», – подумал Василий и сказал:

– А что? Пожалуй, соглашусь.

Изображавшему сон Василию пришлось долго ждать, пока Невзорин уснет. Наконец, где-то под утро, перевернувшись на бок, лицом к стене, сосед засопел.

Василий встал, дотянулся до потолка. Первая потолочина легко сдвинулась, за ней  – вторая. В щели обнажилось чердачное пространство. Посыплись опилки, которыми был утеплен потолок.

Замерев, Василий посмотрел на Невзорина – тот по-прежнему спал.

Подтянувшись на руках, Василий вылез на чердак. Луна дружески светила через оконце фронтона.

Сделал шаг, под ногой захрустело.

– Охрана!! – заорал внизу Невзорин. – Охра-ана!! Скорей!!

Было слышно: лязгнул засов, отворилась дверь.

– Гаврилов сбежал!

Василий высадил ногой хилую раму, спрыгнул вниз, побежал по огороду.

Ударило в глаза светом фонаря.

– Там он! – вновь заорал Невзорин.

– Где, господин Бераускас?!

«Вот, оказывается, какая нстоящая фамилия у соседа по камере!», – подумал Василий, вжимаясь в присыпанную влажным снегом землю.

– Возле забора!

Все ближе, ближе свет фонаря.

– Окружить территорию!

Василий отодрал ветхую доску забора, пролез в дырку, перебежал улицу, скользнул к реке и, после раздавшихся вслед нему ескольких выстрелов, упал навзничь на берегу.

Подбежали каратели, Смолкин с размаху ударил беглеца сапогом в лицо, но Василий этого уже не почувствовал.

– Тащи эту сволочь к управе! – приказал Смолкин.

…Дорофей Дорофеевич хотел застать Бегункова как можно раньше, чтобы попросить разрешения повидаться с сыном, надеясь, что тот поддастся на отцовский уговор.

Увидев у входа в управу лежащее в крови обезображенное тело, сразу понял, чье оно. Превозмогая обуявший страх, подошел ближе, удостоверился, что не ошибся.

Ярость и боль перемешались в сердце Дорофея Дорофеевича.

Но он взял себя в руки и пошел к Бегункову.

– Ну что ты от меня еще хочешь?! – закричал тот.

– Отдайти яво.  Сделайти милосердие, Григорий Исаич.

– Зигель приказал: пусть лежит для устрашения. А ты иди, иди, не отсвечивай тут, понимаешь. Зинаиду я как-нибудь защищу, а вот с тобой не получится…

Белый свет показался возненавидевшему себя Дорофею Дорофеевичу.

Выйдя из управы, он опустился на колени возле  тела Василия, поднял голову кверху и дико, по-волчьи завыл.

Лишь одна мысль пульсировала в голове, когда он шагал по пустынному большаку к Загорью. Всего одна, единственная…«Скорей бы… Скорей…»

Вот и деревня. Ванька с Феклой пилят на козлах дрова. Прибылов расчищает снег у ворот. Повернулся лицом:

– Здорово! Что там с Васькой-то твоим?

Дорофей Дорофеевич не ответил. «Скорей, скорей…» Не заворачивая в избу, направился в сарай, содрал со стены веревку, приставил к початой поленнице лестницу, дотянулся до стропилины, протащил под нее один конец веревки, сделал петлю и накинул ее себе на шею.

Увидев мужа в окно, Екатерина Никифоровна подождала несколько минут, но в избу он не вошел. Несказанной тревогой обожгло сердце. Полураздетая, выскочила во двор. Неровная цепочка знакомых следов отпечаталась на снегу, ведя к дверям сарая.

– Дорофе-ей!! – не своим голосом закричала Екатерина Никифоровна.

51.

Мила Иосифовна с настроением играла на фортепьяно вальс Грибоедова. Красивая, воздушно-кружевная мелодия отвлекала от тревожных раздумий, размягчала сердце. С тех пор, как два месяца назад Мила Иосифовна в последний раз видела Елену, не было дня и ночи, чтобы оно за нее болело. «Где дочь, что с нею? Жива ли?»

Протяжно скрипнула входная дверь, и Мила Иосифовна почувствовала за спиной человека. Оглянулась: на пороге стоял немецкий офицер, держа в руке снятую фуражку.

Мила Иосифовна встала, не закрывая крышку фортепьяно.

– Простите, что вам нужно?

– Здравствуйте, – радушно произнес по-русски офицер.

– Здравствуйте… Что вам угодно?

– Может быть, для начала пригласите сесть?

– Будьте любезны.

Офицер присел на табуретку возле письменного стола, за которым Мила Иосифовна проверяла тетрадки своих учеников, они и сейчас лежали аккуратной стопкой.

– К сожалению, я никогда не слышал этой музыки. Она очень красива… Кто автор? – спросил офицер.

– Грибоедов. Когда-то он был русским послом в Иране. Там его и убили.

– Кажется, где-то у Пушкина кто-то спрашивает: «Кого везут?» А в ответ раздается: «Грибоеда».

– «Путешествие в Арзрум» называется.

– А я больше люблю Шопена, – сказал офицер и чувственно продекламировал:

Шопен, ты словно море выплаканных слез,

Круженье, виражи и игры над волной

Воздушных бабочек, стремительных стрекоз.

Мечтай, люби, чаруй, баюкай, успокой…

Мятежный страстный звук внезапно оборвет

Поток страданий – твой немыслимый каприз,

Так бабочка легко исполнит перелет

С фиалки скромной на причудливый нарцисс.

– Это француз Пруст в переводе на русский, – пояснил странный незнакомец. – Он был поклонником не только Шопена, но и Достоевского. Знаете, что их объединяет? Они любили копаться в темных глубинах человеческих душ. И оба были неисправимыми пессимистами. Возможно, вы читали роман Пруста «В поисках утраченного времени»?

– Не читала.

В голове Милы Иосифовны лихорадочно билось: «Зачем он пришел? Может быть, что-то случилось с Еленой?»

– Так вот, свою жизнь в этом романе Пруст представляет как совершенно бесплодную и ненужную. Кстати, Шопен, которого он искренне любил, если я не ошибаюсь, был стопроцентным евреем. Зато Достоевский, судя по его дневникам, был к евреям, мягко говоря, не очень лоялен. В этом нет ничего удивительного. Я называю это логикой абсурда.

– Абсурд и логика несовместимые вещи, – сказала Мила Иосифовна.

– Ну что вы? В жизни несовместимое бывает рядом. Иногда приходится любить то, что потом возненавидишь, и ненавидеть то, что возлюбишь. И вообще, наша жизнь полна парадоксов, которым трудно найти вразумительное объяснение. Вы согласны со мной? – глаза немца приобрели холодноватый оттенок.

– Жизнь без парадоксов была бы скучна.

– Здесь я готов с вами согласиться, Мила Иосифовна.

Смятение одолевало ее все сильнее.

– Вы знаете мое имя?

– С давних пор.

Она механически спросила:

– В таком случае я хотело бы знать, откуда оно вам известно, и что вам от меня все-таки нужно.

– Надо признаться, я ожидал от вас этого вопроса. – Немец обратил внимание на фотографию Елены, висевшую в рамке на стене, встал и долго всматривался в нее:

-Кто это?

В груди у Милы Иосифовны похолодело. Она попыталась вернуть разговор к музыке:

– Знаете, я больше люблю Моцарта, чем Шопена.

– Я тоже его люблю, – офицер резко повернулся лицом к Миле Иосифовне. – Особенно, сороковую симфонию. Прекрасная вещь. Но вот что интересно: Моцарт занимался не только написанием эстетически красивой музыки. Насколько я знаю, масонская ложа заказывала ему проведение исследований. Речь шла о том, что музыкой можно воздействовать на людей с целью убийства.

– Да что вы? – скованно изумилась Мила Иосифовна. – Убивать музыкой? Это невозможно представить.

– Говорят, Моцарт, успешно справился с этой задачей, сочинив «Концерт обреченных». Он спрятан в тайниках масонов и действительно способен убивать людей. По слухам, эта музыка убила самого Моцарта.

– Я не знаю, кто такие масоны, – сказала Мила Иосифовна.

– О, это такие страшные люди, которые тайно управляют всем миром.

Немец сел за фортепьяно, сыграл несколько музыкальных фраз.

– Это из русского квартета Йозефа Гайдна. Он посвятил его будущему российскому императору Павлу Первому.

– У вас хорошо поставлены руки. Вы – профессиональный музыкант?

– Нет, по образованию – филолог, а на практике – военный журналист.

– Пишите о победах немецкой армии над русскими варварами?

Офицер вновь посмотрел на фотографию Елены.

– Вы так и не ответили мне, кто это.

– Моя дочь.

– Сколько лет? Как зовут?

– Зачем вам?

– Для меня это важно.

Сердце Милы Иосифовны было готово  вырваться из груди.

– Скажите, вам говорит о чем-нибудь имя Альфред Карловича Ланге? – спросил незнакомец.

– Когда-то я знала такого человека, – не сразу ответила Мила Иосифовна.

– Это был хороший человек?

– Хороший.

Следующие его слова повергли Милу Иосифовну в шок:

– Я его сын, Гюнтер Ланге. Отец мне рассказывал, что у него… Точнее  – у вас с ним, много лет назад был красивый роман…

– Что с отцом? Он жив?

– Увы, нет. Сначала умерла мама, потом он… Где сейчас ваша дочь?

– В Ленинграде, я отправила ее к тете.

– Странно.

– Не вижу ничего странного.

– Странно, что у меня в России обнаружилась родная сестра. К тому же, как я понимаю, наполовину еврейка.

– Немцы ненавидят евреев, я знаю.

– Это характерно не для всех немцев, – успокоительно сказал незнакомец. – Лично этому вопросу лоялен. И даже готов признать, что евреи в некоторых сферах обладают выдающимися способностями. Может быть, даже превосходя в чем-то нас, ариев. Перед войной я прочел о результатах научных исследований доктора Криниса. Он установил: наиболее талантливые немецкие музыканты, философы и ученые являются уроженцами тех районов Германии, где проходило большое расовое смешение. И в первую очередь – немцев с евреями.

– Вы хотите сказать: моя дочь тоже талантлива?

– У меня даже нет сомнений в этом. Кстати, какой адрес у вашей сестры в Ленинграде? Я надеюсь, скоро наша армия возьмет этот город, и я постараюсь встретиться с своей сестрой.

«Адрес… адрес… адрес… Надо что-то придумать», – панически думала Мила Иосифовна.

– Где-то он должен быть, – внутренне собравшись, сказала она. – Правда, я не обещаю, что смогу быстро его найти.

Офицер посмотрел на часы.

– Извините, я должен уехать. Надеюсь, мы с вами еще встретимся. Здесь же…

Потрясенная Мила Иосифовна думала, как поразительно похож внешне на Елену этот утонченно образованный, рассудительный немец. Такие же белокурые волосы, прямой нос, решительный подбородок, бледно-голубые глаза. И… он – вовсе не садист, не антисемит. Перед ее глазами встало давнее – смущенно улыбающийся Альфред Ланге и мальчик, вошедшие в ее дом. – «Так вот каким стал этот мальчик».

Чтобы успокоиться, отвлечься от только что пережитого, она стала просматривать старые домашние работы своих учеников на тему «За что я люблю свою деревню». Взяла первую тетрадь, начала читать: «Наша Загорье – деревня небольшая, но дорога мне, потому что здесь жили мои предки. Они пахали, сеяли рожь. Деревня наша очень красивая. Здесь большое озеро, а также речка Беспутка. В них много рыбы. А в лесу полно грибов и ягод, водятся дикие звери. Я не смогу жить без своей деревни. Когда окончу школу, пойду учиться на тракториста, чтобы стать таким, как Петр Рыженков. Еще я беру пример со своего старшего брата Якова и со среднего брата Фрола…»

Что-то смутило, наполнило, теперь уже новым беспокойством, душу Милы Иосифовны. Она внимательно перечитала сочинение Вани Звонарева и поняла причину беспойоства. Почерк автора надписи на воротах Дорофей Дорофеевича Гарвилова и этот, что в школьной тетради, принадлежали одному человеку. Мила Иосифовна изъяла тетрадь из общей стопки и засунула ее за большое старинное зеркало в прихожей.

…Гибель Василий Гаврилова и Дорофея Дорофеевича спутала все планы. Гюнтер Ланге в Загорье больше не приехал, а 14 октября вечером вернулся на автомобиле майора Реушле в Ржев, откуда должен был лететь самолетом до Берлина. Адъютант генерал-полковника Штрауса встретил радостным известием:

– Мы взяли Ржев и Калинин!

Самого генерал-полковника на месте не оказалось. Он выехал в одну из дивизий возле Калинина. Адъютант проводил Ланге до самолета, в который  шла погрузка тяжелораненых.

Глядя на их удрученный вид, Ланге думал: «Легкой прогулки по России не получилось. Русские не сошли с круга и не сойдут. Они непонятны, страшны своей непредсказуемостью, как несостоявшиеся герои моей статьи отец и сын Гавриловы…»

Ланге погрузился в дрему и очнулся от стона. Стонал раненый в грудь лейтенант. Ланге видел его три дня назад в окопах, недалеко от деревни Мончалово. Тогда это был веселый, уверенный в своих силах офицер, а сегодня – это жалкая беспомощность.

Потом мысли Гюнтера Ланге обратились к рейхсляйтеру Дитриху: «Нужно что-то придумать, чтобы объяснить, почему его задание оказалось невыполненным. А, может, Дитрих и без объяснений поймет, почему так случилось. Не зря же он интересовался знатоком русского характера Штрик-Штрикфельдтом».

52.

После 22 июня Сталин еще не находился в состоянии такой опустошенности и растерянности, как сейчас. Потери Красной Армии в Вяземском «котле» были огромны. За две недели прекратили существование тридцать семь дивизий, погибли и попали в плен сотни тысяч наших солдат и офицеров. Несмотря на то, что удалось подтянуть к столице силы из Сибири, Дальнего Востока, Забайкалья, оборона зияла огромными брешами, и враг вот-вот выйдет на расстояние артиллерийского выстрела до Кремля…

Утром 15 октября перед Сталиным лежало секретное, особой важности Постановление Государственного Комитета обороны «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы»:

«Ввиду неблагополучного положения в районе Можайской оборонительной линии, Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев. (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану).
2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, также правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).
3. Немедля эвакуироваться органам наркомата обороны и наркомвоенмора в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба – в Арзамас.
4. В случае появления противника у ворот Москвы поручить НКВД т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также все оборудование метро (исключая водопровод и канализацию).

Председатель Государственного Комитета обороны И. Сталин».

В кабинет вошли и расселись за столом заседаний члены Политбюро. Молотов, Микоян, Берия, Щербаков, Жданов…

Завизировав постановление, Сталин сказал Молотову:

– Вячеслав, думаю, тебе следует отправиться в Куйбышев уже сегодня. Сразу возьмешь все в руки.

– А остальные? – спросил Молотов.

– Берия и Щербаков не могут покинуть Москву, у них много дел.

– Может, и Микояну тогда поехать?

– Не возражаю, – сказал Сталин. – Мы здесь справимся.

– А если положение выправится?

– Вернетесь.

– Лаврентий, – Сталин посмотрел на Берию, – проработайте со Щербаковым вопрос о подрыве оборонных объектов в Москве и области…

Вечером Берия и Щербаков собрали на Лубянке первых секретарей райкомов Москвы.

– Не хочу ничего приукрашивать. Немецкие танки уже в Одинцове, –  начал Берия. – Связь с фронтом отсутствует. По решению ГКО необходимо заминировать крупные заводы, другие важные объекты. Оставьте по пятьсот человек от каждого района для защиты Москвы. Детей и стариков ночью эвакуируйте. Раздайте продукты населению бесплатно, чтобы не достались врагу. Все понятно?

– Не совсем, Лаврентий Палыч, – встал первый секретарь Свердловского райкома Илья Новиков – Я возвратился из Усова. Немецких танков в Одинцове не было.

– Да-а? А мне доложили, что они там.

После собрания Берия приехал в Кремль, сообщил Сталину о его результатах, вспомнив о словах Новикова.

Сталин позвонил в Генштаб Шапошникову:

– Борис Михайлович, разберитесь, есть немцы в Одинцове или нет.

– Вышлем авиацию, посмотрим, – сказал Шапошников.

На лице вождя были жуткая усталость и смятение:

– Не ожидали мы с тобой такого, Лаврентий. Не ожидали…

– Может быть, мне лучше поехать в Сванетию. Подготовить в горах все для тебя, пока будешь в Куйбышеве.

– Полагаешь, мы полностью проиграли?

– Не хотелось бы так думать, но сам видишь обстановку. После взятия Москвы немцы двинутся в Поволжье, к Сталинграду. Они захотят уничтожить, стереть этот город как символ твоего имени.

– Для них Сталинград важнее другим, – произнес Сталин. – Когда-то на его месте был город Итиль, столица Хазарии. Гитлер – оккультист, любит вытаскивать на поверхность древние знания, чтобы найти в нем ключ к управлению настоящим. Но прежде ему нужно взять Москву. А за нее мы будем сражаться!

На следующий день в Москве с раннего утра стал распространяться слух, что Сталина нет в столице. Одни говорили, что он улетел самолетом в Сибирь, вторые – что в Грузию или куда-то еще. Но Сталин не уехал и не уехал, и только четверо, кроме Сталина – генерал Власик, шофер Петр Митрохин и два офицера НКВД из личной охраны вождя, знали, что предшествовало его решению не покидать Москву.

…О Блаженной Матроне Сталин узнал случайно от Жданова. После того как немцы взяли Смоленск, Александр Андреевич рассказал историю, услышанную от жены, Зои Васильевны. Будто бы ее двоюродная сестра Ольга Носкова спросила у Блаженной совета, когда лучше идти в отпуск – минувшей зимой или летом, и та сказала: «Иди сейчас, потому что потом долго-долго не будет отпусков. Будет война».

Измученный ночным бдением, Сталин позвонил Жданову:

– Помнишь, ты рассказывал про Матрону Московскую? Сестра твоя водила с нею дружбу.

– Было такое, товарищ Сталин.

– Где эта Матрона?

– Сестра говорила, где-то на Староконюшенном. У своих родственников или знакомых. Если нужно, уточню.

– Не нужно.

Сталин вызвал Власика:

– Про Блаженную Матрону что-нибудь слышал?

– Не приходилось, товарищ Сталин. А кто такая?

– Потом узнаешь, а сейчас выясни про нее и доложи.

– Всех подниму на ноги, товарищ Сталин.

– Не надо поднимать всех. Незаметно выясни.

Приказ вождя не вызвал у атеиста генерал-лейтенанта Власика удивления. Когда, после кремлевских застолий, Сталин с Молотовым и Ворошиловым иногда пели: «Да исправится молитва твоя…», а затем белогвардейские песни, он воспринимал это как чудачество подвыпивших мужиков.  Однако он входил в число тех немногих персон, которые знали о ранней биографии Сталина и некоторых решениях вождя относительно церкви.

В юности Сталин с отличием окончил в Тифлисе духовное училище, успешно учился в семинарии и даже получил приглашение экзарха Грузинской православной церкви петь в хоре.

Почему он все-таки не пожелал стать священником? Наверное, ситуация, сложившаяся в России, тому способствовала. Царская власть прогнила, усиливалось отступление верхних слоев от жизни по Евангелию. Дух человеколюбия, самопожертвования растворялся в атмосфере пошлости, разврата. Церковь смыкалась с проворовавшимся чиновничеством.

Ощущая всеобщность разложения, его опасность для государства, особенно после революции 1905 года, Николай II предложил иерархам свою кандидатуру в качестве патриарха. Они промолчали. Причина молчания стала понятна, когда иерархи предали помазанника Божьего и молились за «благоверное и боголюбивое временное правительство».

Случившееся укрепило Сталина в мысли, что он сделал правильный выбор. Но после того как троцкистская камарилья начала бить по православию, он понял, насколько опасно отождествлять православие с частью предавшей Христа и царя православной знати.

Спасительным представлялся третий путь, где единственной опорой власти мог быть русский народ. Надо было действовать, но не с открытым забралом. Слишком сильны были те, кто видел Россию «хворостом для мировой революции».

12 сентября 1933 года Политбюро ЦК, по настоянию Сталина, приняло строго секретное постановление. В нем шла речь о том, что в 20-е и 30-е годы в Москве и на территории прилегающих районов полностью уничтожены 150 храмов, а 300 переоборудованы в заводские цеха, клубы, общежития, тюрьмы, изоляторы и колонии для подростков и беспризорных. Планы архитектурных застроек предусматривают снос еще более 500 оставшихся храмов и церквей.

«ЦК считает, – отмечалось в постановлении, – невозможным проектирование застроек за счет разрушения храмов и церквей, которые являются памятниками архитектуры древнерусского зодчества. Органы Советской власти и рабоче-крестьянской милиции обязаны принимать меры вплоть до дисциплинарной и партийной ответственности по охране памятников архитектуры древнерусского зодчества».

Шестью годами позже было принято еще одно постановление – об отношении к религии, служителям Русской Православной Церкви и православно верующим. В нем указывалось:

«1. Признать нецелесообразной впредь практику органов НКВД СССР в части арестов служителей русской православной церкви, преследования верующих.

2. Указание товарища Ульянова (Ленина) от 1 мая 1919 года за № 13666-2 «О борьбе с попами и религией», адресованное председателю ВЧК товарищу Дзержинскому, и все соответствующие инструкции ВЧК-ОГПУ-НКВД, касающиеся преследования служителей русской православной Церкви и православно верующих, отменить.
3. НКВД произвести ревизию осужденных и арестованных граждан по делам, связанным с богослужительской деятельностью. Освободить из-под стражи и заменить наказание на не связанное с лишением свободы осужденным по указанным мотивам, если деятельность этих граждан не нанесла вреда советской власти».

Оба постановления подписал секретарь ЦК Иосиф Сталин.

– Коба, я тебя не узнаю, – сказал Каганович, когда было издано второе постановление.

Сталин ответил словами из Евангелия от Матфея:

– У одного человека было два сына; и он, подойдя к первому, сказал: «Сын! Пойди, сегодня работай в винограднике моем». Тот сказал в ответ: «Не хочу». А после, раскаявшись, пошел.

– Коба, ты хорошо знаешь Евангелие, – заметил Каганович. – Из тебя получился бы патриарх. Нет, даже не патриарх. Ты – почти Бог, Коба.

Сталин посмотрел на него с осуждением.

Он знал: Каганович имеет некое родственное отношение к руководству существовавшего много веков назад Хазарского каганата. Это подтверждалось и его фамилией. По-хазарски «каган» означало «хан». Ведомо ему было и то, что Лазарю Моисеевичу как-то сказал, что «пора задрать России юбку», и то, что он дружил с Троцким и его родственником Каменевым.

Но представителей «старой гвардии»» в Кремле было так много, что Сталину пришлось выбирать, на кого опереться. Каганович, осознавший, что Троцкий идет ва-банк, чем вызывает раздражение русских националистов в партии, стал для него такой опорой.

Сталин оценил его помощь в истории с Крупской. После смерти Ильича, выступая на заседаниях Политбюро, она неоднократно обращалась к «завещанию Ленина», которое было подделано в аппарате Троцкого. Тем самым пыталась добиться отставки Сталина и политического возвышения Троцкого. Сталина это раздражало, тем более что Крупская не могла считаться вдовой Ленина. Юридически она была лишь его сожительницей.

На одном из заседаний после Крупской выступил Каганович. Произнесенное им было приятно вождю:

– Надежда Константиновна! Вам, должно быть, известно о слухах по поводу того, кто вы есть в действительности. Вы можете, если захотите, товарищ Крупская, поинтересоваться, почему возникли эти слухи, но это не исчерпывает дело. Поэтому, товарищ Крупская, если вы будете упрямиться, мы кого-нибудь другого назначим быть вдовой Ленина.

В конце выступлении Каганович предложил:

– ЦК признает товарища Крупскую как вдову Ленина, можно даже поставить ей памятник на Красной Площади за заслуги перед страной в деле воспитания детей. Но она не должна больше присутствовать на партийных заседаниях, ей надо не давать интервью и полностью оставить политическую деятельность.

– А если я не соглашусь принять эти условия? – взглянула она на невозмутимо курившего трубку Сталина.

Каганович ответил:

– В таком случае от вас, товарищ Крупская, останется только памятник.

При поддержке своих сторонников, Троцкий отдалял от Сталина преданных ему людей, продвигал на место наркома обороны своего родственника Якира. Каганович публично этому не воспротивился, но сделал так, что ничего у Троцкого не получилось. И Сталин тоже это оценил.

Лазарь Моисеевич выступал против НЭПа, за который ратовал блок правых, был сторонником коллективизации, твердую позицию занял по «шахтинскому делу». Правые пытались доказать, что оно надумано. Но это было не так. Один из вредителей, бывший товарищ министра Керенского, на следствии показал:

«В дальнейшем совет вредительства (они имели Центральный совет) наметил политическое воздействие на нормальный ход хозяйственно-политической жизни страны путем создания в ней непрерывных кризисов. Основным средством для этого, по мнению совета, является работа организаций и членов их в области программной… в особенности, при составлении программы на пятилетие и долгие сроки. Сведения для этих программ и их составление должны были производиться таким образом, чтобы результатом их явился непрерывный, если можно так выразиться, хозяйственный кризис, переживаемый страной то в той, то в другой отрасли хозяйства».

Эти показания, а также  другие факты вредительства, фигурировали в докладе Кагановича на пленуме ЦК 10-17 ноября 1929 года «Об исполнении решений июльского (1928) пленума ЦК о подготовке технических кадров».

Если бы Кагановичу было известно, что вождь крещен в память Иосифа Обручника, сохранившего Пресвятую Деву и Ее Божественного сына в страшные времена гонений царя Ирода, или он прочел бы семинарское стихотворение Сталина, вошедшее в грузинские школьные учебники, он бы удивился еще больше. Как подлинный атеист, Лазарь Моисеевич был далек от православной религии…

К вечеру перед вождем лежала справка о Блаженной Матроне.

В миру ее звали Матрона Дмитриевна Никонова. Родилась в 1885 году в селе Себино Епифанского уезда Тульской губернии. Родители, Дмитрий и Наталия, крестьяне. В семье было четверо детей: двое братьев – Иоанн и Михаил, и две сестры – Мария и Матрона. Матрона была младшей. В Москву переехала в 1925 году. Проживала, в разное время, на Ульяновской улице у священника Василия. У мужа ее послушницы пьяницы Пелагеи, на Пятницкой улице в Сокольниках. В Вишняковском переулке в подвале у племянницы, и еще в нескольких местах. Сейчас проживает на Арбате.

Далее  сообщалось, что с Матроной поддерживает отношения не только двоюродная сестра жены Жданова, но и она сама, чего Жданов не мог не знать. Был зафиксирован рассказ о том, что Матрона не могла ходить из-за слабости ног, и что, хотя была от рождения незрячей, могла каким-то образом видеть на расстоянии. Будто бы даже помогла Зинаиде Васильевне Ждановой в подготовке дипломного проекта по архитектуре, описав в деталях итальянское палаццо эпохи Ренессанса.

В справке упоминался случай. Святая встретилась в Андреевском соборе со святым праведным Иоанном Кронштадским, прилюдно сказавшим: «Матронушка, иди, иди ко мне. Вот идет моя смена – восьмой столп России».

Но больше всего Сталина впечатлила то, что Матрона родилась с отметиной на груди в форме креста, а, при крещении ее в храме священником Василием, из купели якобы поднялся благоуханный столб. «Такое не бывает случайным», – подумал Сталин.

53.

В углу отдающего запахом ладана низкого и сырого подвала Сталин увидел сидящую на сундуке, при слабом свете керосиновой лампы, немолодую женщину с морщинистым личиком, в темном одеянии.

– В ногах правды нет, – взмахнула детской ручкой Матрона. – Садись, Иосиф. А кто с тобой, пусть выйдет.

Сталин сделал Власику знак кивком головы и сел на табуретку.

Матрона продолжила:

– Я думала о тебе, Иосиф.

– Что же?

– Как тебе трудно сейчас.

– Да, трудно.

– Терпи. На войне и в тюрьме нервов нет… Ты, наверное, хочешь знать, что будет с Москвой?

– Хочу.

– Не бойся, Иосиф. В Москву ворог не войдет. – Матрона повернулась лицом к иконе Пресвятой Богородицы с горящей возле нее свечкой, перекрестилась. – Она не позволит. Москва только погорит немножко.

– Уже горит, Матрона.

– Она и раньше горела, но стоит.

– Что будет дальше?

– Подойди ближе.

Сталин исполнил ее просьбу. Матрона, похлопав его ладошкой по плечу, заявила:

– Красный петух победит черного.

– Черный петух  – Гитлер?

– Да, это он с теми силами тьмы, что его породили.

– Когда это произойдет?

– Три года пройдет. Или чуть больше.

– Ты уверена?

– Я это вижу.

– А еще что видишь?

Она вздохнула:

– Вижу, что, став победителем, ты останешься пленником.

Сталин удивился:

– Я – пленник? У кого, Матрона?

– У Тех.

– Кто эти Те?

– Посланцы дьявола, Иосиф. Им был ненавистен Белый Петух, и они заклевали его Красным петухом, который был им послушен. Но когда Красный петух окреп, перестал их слушать, они восстали против него. Ты их долго боялся, шел у них на поводу. Из-за этого было много много невинно убиенных, в чем твой большой грех. Но ты вынужден был терпеть, смиряться. Иначе они отобрали бы у тебя власть. А потом ты стал сильнее их. Они это поняли и решили убить тебя и близких к тебе людей. Но ты их опередил.

– Да, я их опередил, Матрона. Выбрал нужный момент.

– Но они все равно сильны. Если ты их не уберешь, они убьют тебя или нашлют на тебя злую болезнь, от которой ты умрешь.

– Это все?

– Нет. Вижу, что после тебя, придет подлый правитель. Ты знаешь этого человека. Будет большое разложение, и будут лить на тебя всякое. Даже могилу твою испоганят.

Лицо Сталина болезненно напряглось:

– Вот как?

– Им будет этого мало. Они разбудят нового дьявола и подготовят новую революцию. Обманут народ посулами. А сами будут думать не о Кресте, а изо всех сил грабить, рвать на куски нашу землю, торговать ею.

– Чем все закончится? Россия погибнет?

– Россия ослабнет, народ русский начнет вымирать, и тогда он вновь возлюбит тебя, Иосиф. Он будет кричать, требовать: «Нам нужен второй Сталин!»

– И что, появится он?

– Если народ потянется к Кресту, появится. Но Те, Иосиф, тоже понимают силу Креста. Поэтому будут посылать в храмы своих людей в рясах. Чтобы они служили не Господу, а им.

– Ну, а потом?

– Потом все умрут вечером, а утром воскреснут и уйдут в землю.

– Будет конец света?

– Запомни, Иосиф: враг у нас – на левом плече, а на правом – ангел, и у каждого своя книга. В одну заносятся наши грехи от дьявола. В другую – добрые дела от Бога. Если народ перестает делать доброе, он теряет веру в Бога, его постигают страшные бедствия. Если он не кается, то гибнет.

– Что же мне делать?

– Надо молиться, Иосиф. Молиться и каяться. И тогда Заступница откликнется. Укротит Тех и сохранит Землю русскую!

Сказанное Матроной совпадало с просьбой православного митрополита Гор Ливанских Илии. В письме, которое вождь получил в середине июля, когда Красная Армия уже понесла тяжелейшие поражения. Илия сообщал, что ему было явление Пречистой. Она сказала: надо освободить из тюрем всех священников, открыть все храмы и обнести Чудотворной Казанской иконой Божией матери град Петра, а в Москве совершить перед этой иконой молебен.

– Ты меня услышал? – спросила Матрона.

– Услышал.

– Возьми, – она протянула Сталину иконку с ликом Заступницы. – Молись перед нею, проси…

Выйдя от Матроны, Сталин приказал водителю Митрохину ехать на ближнюю дачу. Власик стал говорить, что дача уже заминирована, сняты шторы, отвернуты краны, нет электричества.

Это не возымело вождя воздействия.

– Дачу немедленно разминируйте, – потребовал он. – Я буду ночевать там!

Начался обильный снегопад, поднималась метель. Природа, сбесившись, словно бы противилась решению Сталина остаться на даче.

Дорогой он думал над словами Матроны о «Тех». Сколько же сил было отдано в 20-е, 30-е, чтобы укротить их, ставящих себя выше государства, стремящихся приспособить его под свой шкурный интерес. Матрона была права – они еще сильны. Напоминая загнанных в клетки зверей, дожидаются момента часа, чтобы вырваться на волю и вновь заявить свое превосходство…

Обслуга затопила печку в маленьком домике, где имелась дополнительная кремлевская «вертушка». Пока вождь разговаривал по телефону с командующими фронтами и армиями, прибывшие саперы разминировали основной дом.

Никто из окружения вождя не мог себе  представить, что ночью Сталин молился. Достав из сейфа иконку, подаренную ему Матроной, он обратился к Пресвятой Богородице с просьбой о спасении русской земли и ее народа.

…17 октября, по пути с дачи в Кремль, Сталин увидел группу людей, тащивших мешки с мукой, связки колбас, коробки с макаронами. Приказав остановить машину, вышел из нее.

– Иосиф Виссарионович, скажите, когда будет остановлен враг?! – требовательно выкрикнул из толпы пожилой, в очках, человек.

– Остановим. Скоро остановим…

Приехав в Кремль, Сталин приказал собрать совещание. Первым прибыл нарком авиационной промышленности Шахурин.

Из комнаты отдыха показался Сталин. На нем, как всегда, были куртка и брюки, заправленные в сапоги. В месте сгиба сапоги прохудились, что бросалось в глаза.

Сталин пожаловался Шахурину:

– Поторопились. Обувку хорошую увезли.

Совещание началось.

– Кто допустил беспорядки в городе? – жестко спросил вождь.

Все молчали. Берия играл желваками на скулах. Он не знал:  Поскребышев доложил Сталину про его поведение в приемной накануне. Берия тогда воскликнул: «Если не оставим Москву, нас передавят, как цыплят». А Жуков сказал по телефону: «Резервов у нас нет, товарищ Сталин».

Вождь подумал: это не случайное совпадение, что Берия и Жуков заговорили в унисон. Он ожидал, что кто-то из членов Политбюро выскажется в подобном же роде. Однако молчание продолжалось.

– Товарищ Щербаков, вам следует в срочном порядке выступить по радио. Успокоить людей, вселить уверенность в победе над врагом, – сказал Сталин.

Склонив голову, Щербаков  сделал пометку в блокноте.

Сталин продолжил:

– Надо срочно восстановить в городе нормальную жизнь. Запустить остановленные предприятия. Открыть все магазины, организовав в них завоз товаров со складов…

После совещания в кабинете остался Берия:

– Я сделал документ, Коба. Вот, посмотри, – Берия отдал вождю заключение НКВД о необходимости расстрела 25 заключенных, находящихся в Куйбышеве

Список был составлен начальником следственной части по особо важным делам НКВД СССР Влодзимирским. Утвержден заместителем наркома внутренних дел Кобуловым и согласован с Прокурором СССР Бочковым.

В списке значились генералы Штерн, Локтионов, Смушкевич, Савченко, Рычагов, Володин, Проскуров, Арженухин, Каюков, ряд других военных, а также хозяйственных, руководителей, несколько жен, несколько их жен.

Может, по жене Рычагова следует воздержаться? – Сталин вспомнил красавицу-летчицу Марию Нестеренко.

– Зло надо вырывать с корнем, Коба. Для исполнения приговора в Куйбышев уже направлен старший лейтенант госбезопасности товарищ Семенихин…

Затем Сталин принимал Жукова, Артемьева, Шапошникова, Вознесенского, адмирала. Кузнецова, Калинина. Последним пришел комендант Кремля генерал Спиридонов, предложивший эвакуировать саркофаг с телом Ленина.

– Товарищ Берия советует эвакуировать в Куйбышев, – сказал Сталин.

– Лучше на Урал или в Сибирь, – предложил Спиридонов. – Например, в Якутск. Там не только безопаснее, но и легче сохранить.

– Часовые у саркофага были сняты. Сталин спустился сюда про мраморной лестнице. Постоял у забальзамированного тела Ленина, шепча что-то известное ему одному.

Поздним вечером вновь повалил снег. Можайское шоссе за городом было запружено красноармейцами, беженцами. Среди них брели коровы, козы, свиньи. Сталин, молча, смотрел сквозь лобовое стекло на безмолвное и печальное шествие. «Как же мы допустили такое», 0 вновь пронзила его болезненная мысль.

После полуночи, когда собрались члены Политбюро, он пригласил в кабинет сестру-хозяйку Истомину.

– Валентина Васильевна, ответьте для товарищей на мой вопрос, – Сталин кивнул в ту сторону членов Политбюро: – Вы собираетесь эвакуироваться из Москвы?

Истомина удивилась:

– Что вы, товарищ Сталин? Москва – наш родной дом, ее надо защищать!

Сталин окинул членов Политбюро повеселевшим взглядом:

– Слышите, товарищи, что думает народ! Мы не имеем права сдавать Москву.

18 октября, согласно указаниям московской власти, станции метро действовали, как обычно. Возобновили работу почти все булочные. По радио выступил Щербаков. «Провокаторы будут пытаться сеять панику. Не верьте слухам!» – призвал он москвичей.

Кроме того, исполком Московского городского Совета депутатов трудящихся принял решение, повышающее ответственность городских руководителей:

«Руководители отделов и управлений Московского Совета и их заместители ведут напряженную работу по обеспечению нормальной жизни города.

Тяжелая обстановка работы в прифронтовых условиях не размагничивает наших товарищей, а, наоборот, советские люди спокойно и напряженно работают над обеспечением нормальной жизни нашего советского города.

В этих условиях особо преступным, противогосударственным является факт дезертирства из Москвы председателя Мосгорпромсовета т. Пасечникова и начальника Управления по делам искусств т. Фрумкина, которые бросили свои предприятия на произвол судьбы

Исполнительный комитет Московского Городского Совета Депутатов трудящихся постановляет:

1. Поручить Московскому управлению НКВД вернуть немедленно т.т. Фрумкина и Пасечникова в Москву.
2. Просить ЦК РКП(б) обсудить о партийности т.т. Фрумкина и Пасечникова, как дезертиров.
3. За дезертирство т.т. Фрумкина и Пасечникова предать суду Военного Трибунала, как дезертиров.
4. Назначить и.о. председателя Мосгорпромсовета – т. Касаткина П.Т.

Председатель Исполкома Московского Городского Совета Депутатов трудящихся В. Пронин, Секретарь Исполкома Московского Городского Совета Депутатов трудящихся В. Кудрявцев».

Ситуация в городе стабилизировалась, но не до конца. В своем рапорте глава управления НКВД по Москве и Московской области М.И. Журавлев сообщал о «реакции людей на факт приближения врага к столице»:

«Несколько рабочих завода №219 нападали на автомобили с эвакуируемыми из Москвы на шоссе Энтузиастов… Они присваивали себе вещи эвакуируемых. Эта группа столкнула в овраг шесть автомобилей…

На другом предприятии начальник отдела кадров по фамилии Руган загрузил свою машину продуктами питания и пытался покинуть территорию завода. По пути он был остановлен и избит рабочими. Солдаты, охранявшие завод, были пьяны…

Рабочим обувной фабрики не выплатили вовремя зарплату из-за недостатка банкнот» в местном отделении госбанка. Протестующие рабочие разрушили ворота и проникли на территорию фабрики. Отмечены случаи кражи обуви с фабрики.

На заводе №58 не заплатили зарплату. Несколько рабочих кричали: «Бей коммунистов!»

Около 500 учащихся торгового училища при заводе им. Сталина  ждали выдачи денег. Директор училища Самойлов отсутствовал, поскольку бежал из Москвы. Учащиеся не получили денег и начли разрушать школу. Они порвали учебники, ломали шкафы, похитили теплую одежду и продукты питания…

Отмечались случаи угона скота на колхозных фермах в Московской области. Угонщиками были колхозники, готовившиеся к бегству. Группа колхозников пыталась даже ограбить отдел НКВД. В рапорте указывалось, что в деревнях Никулино и Топорово в 2 часа 10 октября на некоторых домах появились белые флаги. Колхозники не собирались сдаваться советским властям – они ждали немцев. Эти факты отмечались как «наиболее тревожные».

Было сказано, что повсеместно отмечается распад власти. В нескольких случаях органам НКВД с помощью партийных активистов и охраны предприятий удалось арестовать «злоумышленников». Вокруг города были развернуты патрули НКВД, которые восстанавливали порядок…

19 октября принимается постановление Государственного комитета обороны №813:

«Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100 – 120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах.

В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:

1. Ввести с 20 октября 1941 г. в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение.
2. Воспретить всякое уличное движение, как отдельных лиц, так и транспортов, с 12 часов ночи до 5 часов утра, за исключением транспортов и лиц, имеющих специальные пропуска от коменданта г. Москвы, причем в случае объявления воздушной тревоги передвижение населения и транспортов должно происходить согласно правилам, утвержденным московской противовоздушной обороной и опубликованным в печати.
3. Охрану строжайшего порядка в городе и в пригородных районах возложить на коменданта города Москвы генерал-майора т. Синилова, для чего в распоряжение коменданта предоставить войска внутренней охраны НКВД, милицию и добровольческие рабочие отряды.
4. Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте.

Государственный Комитет Обороны призывает всех трудящихся столицы соблюдать порядок и спокойствие и оказывать Красной Армии, обороняющей Москву, всякое содействие.

Председатель Государственного Комитета обороны И. Сталин.

Москва, Кремль. 19 октября 1941 г.»

…Приняв от Шапошникова обстоятельный доклад о положении под Москвой, вождь спросил:

– Борис Михайлович, почти все царские офицеры были верующими, так ведь?

Шапошников ответил с осторожностью:

– Я не могу сказать, что это не так.

Сталин уважительно относился к Шапошникову, называл его по имени-отчеству. За деликатностью, штатской манерой общения этого человека, скрывался недюжинный ум стратега.

Борис Михайлович встретил революцию полковником, командиром 16-го гренадерского Мингрельского полка. В декабре 1917 года офицеры и солдаты избрали его командиром Кавказской гренадерской дивизии. С февраля 1921 года он – первый помощник начальника Штаба РККА, с мая того же года начальник Академии Генштаба. В 1937-м  был назначен начальником Генштаба. Оставался в этой должности до августа 1940 года. В июле 1941-го Сталин вновь доверил ему руководство Генштабом, вместо генерала армии Жукова..

– Появилось одно дельное предложение, – сказал вождь. – В российской истории есть свидетельство, когда Царица Небесная помогла Новгороду…

– К сожалению, я не слышал об этом, – сказал Шапошников.

– В академии Генерального штаба это не преподают, а надо бы, – усмехнулся Сталин и продолжал: – К городу подошли войска Владимира Суздальского. Казалось, Новгород неминуемо падет. И тогда новгородцы стали молиться Царице Небесной о защите, архиепископ обошел с иконой Ея «Знамение» стены города. Это сыграло решающую роль. Враги стали стрелять в Крестный ход из луков, одна из стрел попала в лик Царицы Небесной. Из ее глаз потекли слезы, икона обратилась лицом Богородицы к Новгороду. После этого войска Владимира Суздальского пришли в ужас, воины стали убивать друг друга. Воспользовавшись этим, новгородцы нанесли им поражение.

Через два дня случилось событие, потрясшее всех, кому довелось стать его свидетелем. Рано утром верующие в Ленинграде вышли из Владимирского собора с Казанской иконой Божией Матери и под молитву «Заступница Усердная» обошли город по периметру.

После этого икону самолетом отправили в Москву. Прежде чем сесть на подмосковный аэродром, летчик облетел столицу. На другой день в Архангельском соборе состоялся молебен.

54.

Первая неделя после Покрова выдалась теплой и мокрой. На проселке от Пашкиного хутора до Загорья образовалась дрызгель. Но еще через неделю на горизонте заалело, ночью хватанул, причудливо расписав окна, ядреный морозец.

В такую погоду хорошо брал налим, и Федор Иванов взялся ставить на Волчьем озере переметы. Вчера поймал килограммов пять, сегодня безмен показал пуд.

Ксения Августовна сказала:

– Куда нам столько? Снеси Степаниде и Миле.

Едва Федор Васильевич вышел с мешком со двора, как увидел прытко скачущую от Загорья запряженную лошадь. Сдернул мешок с плеча, вернулся к калитке.

Подкатил Пантелей Прибылов. Ему управа передала оставшегося безработным коня Дорофея Дорофеевича.

Соскочил с «линейки», захлестнул вожжи за столбушку, сказал с поклоном:

– Наше вам гутен морген.

Федор Васильевич подковырнул:

– С чего это, етишкин корень, на чужом языке забормотал?

– С кем поведешься, от того и наберешься, – хохотнул Прибылов. – К тому же, язык тебе, Федор, дюже понятный. Или забыл  уже?

– Не забыл.

– Разговор есть.

– Тогда пойдем в избу.

Разделись, сели супротив друг друга за столом в прихожей.

– Поступило указание открывать начальные школы, – сказал Прибылов.

– Немецкие, что ли?

– Русские, на новый лад.

– Посмотри-ка.

С Челышевской беседовал. Обрадовалась вроде.

– Я причем? – отстраненно пожал плечами Федор Васильевич.

– У тебя дров, гляжу, на три зимы. Подсоби школе, а то до весны не хватит.

– Перед новой властью хочешь выслужиться? Или людей задобрить?

– Для народа стараюсь.

– Ну-ну.

– Есть у меня и другой разговор…

Пришла из хлева Ксения Августовна. Скинула тужурку, погрохотала умывальником.

– Чайку липового не жилаити, Пантилей Филямоныч? – предложила, вытирая руки полотенцем.

– Не желаю.

– А можа,  покрепчи?

– И того не желаю.

Ксения Августовна подбоченилась

– Ну что жа вы так, Пантилей Филямоныч?

– Не для чего меня на «вы». Называй, как и раньше, Пантелеем. А я тебя – Ксенией.

– Уж ни скажите. Вы – начальник.

– Какой еще разговор? – спросил а Федор Васильевич.

– Колхоз решено сохранить.

– Шутишь?

– Совещались в управе об этом.

– Немцы ж супротив колхозов! Говорили, станут делить общественную землю на паи.

– Поначалу хотели делить. Потом остепенились, решили оставить, как прежде было. Видят: на единоличие надежды нет.

– Советскую власть думают вернуть?

– Не все при советской власти было худо.

– Чудно говоришь. Чудно-о.

– Поскольку колхоз возобновляется, есть общее мнение, Федор, сделать тебя председателем. Ну, или как бы исполняющим обязанности.

– Глядишь ты, – покачала головой Ксения Августовна.

– А что? Война скоро закончится. Мальцы ваши с фронта придут. Все утрясется.

– Вилами по воде писано, – сказал Федор Васильевич.

– Не-е, Москве не устоять, – дернул щеками Прибылов. – И говорить нечего. Пришел наш долгожданный час. Не зря в Библии сказано: кто унижен был, тот возвысится! Вот ты – хозяйский мужик, Европу, можно сказать, повидал. Немецкий опыт усвоил, а всю жизнь в бригадирах . А Яшка-то Звонарев – голыдьба, как лихо дернул, а? Предколхоза, предпоссовета, ди-ире-екто-ор! И чем ты хуже, скажи?

– Ну это, с какой стороны посмотреть.

– А Прокопа взять, – вел свою линию Прибылов. – Невысокого полета птица, а туда же – в начальство. Слышал я, в партизанах он, как и Вострышев, Звонарев…Рыскают, будто волки, по лесам, народ будоражат… Знаешь, в чем наша с ними разница?! Со Звонарем-то, да с Копейкой? Это они при коммунистах были хороши, под властную дудку справно плясали. Идейные, так сказать. А для нас Федор, что коммунизм, что фашизм – один хрен  Потому что для нас не идея – дело на первом плане. Де-ло! Ну и, понятно, чтоб в достатке были, а не зубами щелками.

Федор Васильевич рассудил:

– Всяко дело без идеи не бывает,.. У немца какая основная идея – все страны в кабалу взять. Вот он и делает под свой интерес, а не под наш, русский.

– Что ты и так, и сяк?! – разозлился Прибылов.

– Мы разви плохо жили при колхозе? – снова включилась в разговор примолкшая Ксения Августовна. – ашаницу какую растили.

– Паша-ни-цу-у! – передразнил ее Прибылов. – То-то, я думаю, отчего у вас хлебом пахнет.

Федор Васильевич повел носом:

– Показалось тебе.

– Откуда пашаница-то? На трудодень мало давали.

На лице Ксении Августовны высветилась тревога, перешедшая в улыбку:

– А это на обмен. За пушнину… Василич мой прошлу зиму много белок-то добыл, а еще – семь куниц, четыре лисицы, енота.

– Слышь, а ты мне добудь! К примеру, чернобурку! – попросил Прибылов.

– Для кого тебе? Свою хошь обрядить? – спросила Ксения Августовна.

– Моя забота – для кого. Ну так что?

– О чем речь? Добуду, – сказал Федор Васильевич.

Прибылов засобирался уезжать. Но только вскочил в «линейку», как из сарая донеслось ржание почувствовавшей коня Майки.

Прибылов насторожился, положил на «линейку» вожжи:

– Вроде кобыла.

– Кабаны шуруют.

– Да не-е, то – не кабаны, – с подозрением посмотрел на Иванова Прибылов. – Ты… это, поосторожней будь. Ну, а если что, скажи там… Может, сгожусь при случае.

– У меня аж комок в сердце, и коленки застряслися, – сказала Ксения Августовна, когда «линейка» Прибылова исчезла за поворотом.

– Иди, убирай сигнализацию, – улыбнулся Федор Васильевич.

Раз в неделю Ксения выпекала для партизан хлеб. Зерно, которое муж привез домой из Загорья и спрятал на чердаке бани, отсырело. Приходилось сушить его на печи, прежде чем на жерновах делать муку.

Хлеб получался кислый, прогорклый, быстро каменеющий, но партизаны и такому были рады. Приходили по субботам вдвоем или втроем с мешками и уносили его на базу.

Было договорено: в случае опасности, Ксения Августовна вешает на плетень кубаны. Вот и сегодня, улучив момент, она это сделала.

Федор Васильевич ждал лесных гостей с особым нетерпением. Было, что им передать, кроме хлеба. Накануне  Дуся Соловьева принесла копии двух документов, раздобытые в поселке.

Первый – постановление «О выдаче удостоверений гражданскому населению в оперативной области»:

«Начальники районов, городские головы, старшины и сельские старосты обязываются вести списки:

а) лиц, имеющих право жительства в данном городе или волости до 22 июня 1941 года. Лица, имевшие отношение к Красной Армии или к коммунистической партии могут быть вносимы в списки лишь с разрешения местной комендатуры;

б) лиц, прибывших после 22 июня 1941 года, вновь прибывающих или временно находящихся в данной местности. В эти списки следует вносить и евреев, и иностранцев.

Городские головы и волостные старшины внесением какого-либо лица в списки жителей принимают на себя ответственность за их благонадежность. Лиц, благонадежность которых не установлена, должно передавать или заявлять о них в местную комендатуру. Она может, после расследования, внести их в списки приезжих и выдавать им удостоверения личности.

Это постановление не затрагивает списков беженцев, годных для военной службы мужчин и т.д.

Запрещается передвижение за пределами данного города или волости. Исключения допускаются только для владельцев:

а) удостоверений для передвижения на короткие расстояния;

б) удостоверений для передвижения на дальние расстояния;

в) пропусков, выдаваемых пропускными отделами главнокомандования».

Далее шло подробное описание того, как надо составлять заявки и какими должны быть виды удостоверений. Документ подписали комендант Верходвинья майор Реушле и глава районной управы Бегунков.

Второй, подписанный одним Реушле, назывался «Боевой отряд из населения».

Из приказа следовало, что полиция разделяется на две части – охранную, являющуюся боевым отрядом, и наружную. В отличие от наружной, подчиненной начальнику управы, охранная действует только по приказанию местной комендатуры. Никто из полицаев не имеет права уехать без ее разрешения. Начальник боевого отряда назначается комендантом. На время своего отсутствия начальник назначает заместителя, о чем должен доложить местной комендатуре.

Начальник назначает несколько постоянных помощников, которым поручается руководство работой более мелких групп. Он является ежедневно в 11 часов утра в комендатуру для доклада и получения указаний. Каждый служащий боевого отряда должен представить две фотокарточки для получения нового удостоверения личности из местной комендатуры. Служащие носят на правой руке белую повязку с номером, который должен соответствовать номеру удостоверения. Повязка имеет надпись: «Боевой отряд из населения. Верходвинья».

Кроме приказов, Дуся передала восемь чистых бланков аусвайсов и разнарядку управы по выделению людей на расчистку снега.

Смеркалось, когда на хутор пришли Звонарев и Шадров. Сняли с ног сырые, затяжелевшие сапоги, подтащили лавки к горячей печи, стали отогреваться.

– Прибылов утром был, – сказал Звонареву Федор Васильевич.– Просил дрова для школы.

– Что это он расхлопотался?

– Вот уж не знаю… А еще сообщил, что колхоз сохраняется. Предложил мне в председатели. Да и намек сделал – если что, могу пригодиться.

Яков Митрофанович присвистнул:

– Отходную готовит на всякий случай.

– Грустыньский мост – ваших рук дело? – спросил Федор Васильевич.

– Наших.

– А я, получается, нахлебник.

– Никакой ты не нахлебник, Федя. Ты для нас – глаза, уши и оберег.

В утренних сумерках Яков Митрофанович и Афанасий Шадров отправились с хутора на базу в Гришково. Пока еще не рассвело, нужно было успеть дойти до Осинового Рога, а дальше маршрут был безопасным.

55.

Генерал Ершаков не попал под «чистку» командного состава в предвоенные годы, хотя служил под началом Блюхера в Забайкалье, когда тот командовал Отдельной Краснознаменной Дальневосточной Армией.

После неудачных действий против японцев в районе озера Хасан Блюхер был снят с должности командующего. 10 марта 1939 года его приговорили к высшей мере наказания за «шпионаж в пользу Японии» и «участие в антисоветской организации правых и в военном заговоре». Правда, в среде высшего комсостава поговаривали, что, не выдержав пыток, Василий Константинович скончался еще в ноябре 1938-го.  Также были приговорены к расстрелу его первая жена Галина Покровская, вторая жена Галина Кольчугина, брат капитан ВВС Павел Блюхер, жена брата Лидия Богуцкая. Третья жена Глафира Безверхова получила восемь лет лагерей. Оказались в казематах порученец Блюхера Павлов и шофер Жданов.

Ершаков был уверен, что никаким японским шпионом Блюхер не являлся. Но вот то, что на Хасане Красная Армия действовала неудачно во многом по личной вине Блюхера, было очевидно. Если в народе ничего не знали об этом, то высший комсостав Красной Армии был ознакомлен с секретным приказом народного комиссара обороны СССР № 0040 от 4 сентября 1938 г., подписанным народным комиссаром обороны Маршалом Советского Союза Ворошиловым и начальником Генерального штаба РККА командармом 1-го ранга Шапошниковым.

В приказе отмечалось:

«…События этих немногих дней обнаружили огромные недочеты в состоянии КДфронта. Боевая подготовка войск, штабов и командно-начальствующего состава фронта оказались на недопустимо низком уровне. Войсковые части были раздерганы и небоеспособны; снабжение войсковых частей не организовано. Обнаружено, что Дальневосточный театр к войне плохо подготовлен (дороги, мосты, связь).

Хранение, сбережение и учет мобилизационных и неприкосновенных запасов, как фронтовых складов, так и в войсковых частях, оказалось в хаотическом состоянии.

Ко всему этому обнаружено, что важнейшие директивы Главного военного совета и народного комиссара обороны командованием фронта на протяжении долгого времени преступно не выполнялись.

…Неприкосновенный запас оружия и прочего боевого имущества не был заранее расписан и подготовлен для выдачи на руки частям, что вызвало ряд вопиющих безобразий в течение всего периода боевых действий… Несмотря на громадные запасы вещевого имущества, многие бойцы были посланы в бой в совершенно изношенной обуви, полубосыми, большое количество красноармейцев было без шинелей. Командирам и штабам не хватало карт района боевых действий…

Сидевшие рядом с Блюхером многочисленные враги народа умело скрывались за его спиной, ведя преступную работу по дезорганизации и разложению войск КДфронта… Только после приказания т. Блюхеру выехать на место событий т. Блюхер берется за оперативное руководство. Но при этом, более чем странном, руководстве он не ставит войскам ясных задач на уничтожение противника, мешает боевой работе подчиненных ему командиров… Вместе с тем т. Блюхер, выехав к месту событий, всячески уклоняется от установления непрерывной связи с Москвой, несмотря на бесконечные вызовы его по прямому проводу народным комиссаром обороны. Целых трое суток, при наличии нормально работающей телеграфной связи, нельзя было добиться разговора с т. Блюхером.

Вся эта оперативная «деятельность» маршала Блюхера была завершена отдачей им 10 августа приказа о призыве в 1-ю армию 12 возрастов. Этот незаконный акт явился тем непонятней, что Главный военный совет в мае с.г., с участием т. Блюхера и по его же предложению, решил призвать в военное время на Дальнем Востоке всего лишь 6 возрастов. Этот приказ т. Блюхера провоцировал японцев на объявление ими своей мобилизации и мог втянуть нас в большую войну с Японией. Приказ был немедленно отменен наркомом…»

В отличие от Блюхера, Ершакову везло и впредь. 22-я армия, которой он командовал, избежала окружения сначала под Витебском, затем – под Невелем, после чего больше месяца обороняла «великолукский выступ». Казалось, здесь-то немцы с нею покончат, но нет. Будучи обескровленной, армия отступила от Великих Лук за пять дней на полторы сотни километров и восстановила боеспособность – правда, уже под командованием генерала Юшкевича.

Филиппа Афанасьевича не обвинили во всех смертных грехах, чего он опасался, а доверили ему командовать 20-й армией. Она была включена в состав Западного фронта, созданного для отражения немецкого наступления на Москву.

15 сентября командарму позвонил Сталин:

– Как идут у вас дела, товарищ Ершаков? Как ведут себя немцы?

– Немцы проявляет лишь эпизодическую активность. На отдельных участках атакуют силами до роты или батальона.

– Вас такие действия не настораживают?

– Настораживают. Складывается впечатление, что проводится разведка боем и готовится сильное наступление на Москву.

Сталин сказал:

– Прошу вас обратить особое внимание на оборону вблизи большаков, где враг обязательно бросит танки. Эти участки надо подкрепить артиллерией. Установите также надежную связь со смежниками.

Ершаков ответил:

– С командующими шестнадцатой и двадцать четвертой армией генералами Рокоссовским и Ракутиным договорился об укреплении стыков.

Сталин дал еще одну рекомендацию:

– Следует также учесть, что армия обороняется в местности, через которую проходит старая Смоленская дорога. По ней враг наверняка попытается прорваться к Вязьме. Усильте этот участок противотанковой артиллерией. Будет еще лучше, если у вас найдутся для этого две-три зенитные батареи.

– Зенитных батарей у нас, к сожалению, нет, – сказал Ершаков.

– Мы постараемся это исправить, – пообещал Сталин.

Если бы речь шла только об отсутствии зенитной артиллерии?

Ершаков пришел к выводу: Ставка допустила и продолжает допускать серьезные просчеты. Имея большое количество автотранспорта, противник отличался высокой маневренностью. Но, в случае его прорыва, на создание и приведение нашей группировки в исходное положение для нанесения контрудара отводилось аж до трех суток. Зачастую не имелось второго эшелона. Оперативная плотность низкая. Особенно по артиллерии: 11,6 орудий и минометов на 1 километр фронта. Ставка определила два направления сосредоточения главных сил Западного фронта – на Ржев и на Вязьму. В то же время, анализ предшествующих операций показывал: враг нанесет удар, скорее всего, на других, менее защищенных участках. Несмотря на приказ о переходе фронта к оборонительным действиям, дивизии и полки вели непрерывные тактические бои и были обескровлены. В некоторых полках насчитывалось по 150-200 бойцов.

Кроме этого, из-за просчетов разведки, немцам удалось использовать фактор внезапности. Конкретный срок их наступления удалось определить лишь после того, как 26 сентября был пленен немецкий летчик. При допросе время начала операции он назвал верно, но его показания относительно направления главного удара явилось дезинформацией.

Когда Филиппа Афанасьевича пригласили на заседание ГКО, он доложил о недостатках, но не встретил понимания.

– Трус и паникер с партийным или комсомольским билетом – самый худший враг, изменник родины и делу нашей большевистской партии! – набросился на него Мехлис.

В Красной Армии знали о горячем нраве Мехлиса еще с Гражданской войны. Будучи политическим комиссаром запасной маршевой бригады, а затем 46-й стрелковой дивизии Южного фронта, он насаждал шомпольную расправу красноармейцев над провинившимися товарищами. Политотдел 14-й армии в августе 1919-го характеризовал его так: «Мехлис – человек храбрый, способный во время боя внести воодушевление, стремится в опасные места фронта. Но как политком не имеет политического такта и не знает своих прав и обязанностей».

В июне 1941 года, по требованию Мехлиса, отдали под суд и расстреляли полкового комиссара Шленского, удравшего с фронта в Прибалтике. За невыполнение приказа, потерю воинского облика и двухдневное беспробудное пьянство был публично расстрелян перед строем командиров штаба 34-й армии генерал-майор артиллерии Гончаров.…

«Но можно ли осуждать Мехлиса за это в сложившихся условиях? – думал Ершаков. – Тем более что личным примером он показывал образцы смелости?» В войсках рассказывали, что в Финскую кампанию, когда оказалась в окружении 11-я стрелковая дивизия, Мехлис остался с ее бойцами и командирами. От Конева Ершакову довелось услышать, как мужественно вел себя Лев Захарович при выходе из окружения под Смоленском 19-й армии. А еще в Красной Армии знали, что он умен, эрудирован, после окончания Института красной профессуры, работал главным редактором газеты «Правда». А самое главное, пользуется доверием со стороны товарища Сталина.

В блокноте Ершакова сохранились пометки, сделанные на совещании высшего комсостава, где выступал Мехлис: «Командира надо обучать быть требовательным к подчиненным, быть властным. Тряпка-командир дисциплины держать не будет». «Но командир должен быть справедливым отцом бойца. Не допускать незаконных репрессий, рукоприкладства, самосудов и сплошного мата». «Подчинять людей, не унижая их». «На войне плоть находит выражение в животном инстинкте – самосохранении, страхе перед смертью. Дух находит выражение в патриотическом чувстве защитника Родины. Между духом и плотью происходит подсознательная, а иногда и сознательная, борьба. Если плоть возьмет верх над духом – перед нами вырастет трус. И – наоборот…»

Однако были у Льва Захаровича и недоброжелатели, в их числе – генерал Лукин.

– Он же – скрытый троцкист, Филипп. Говорят, при царе-батюшке состоял в сионистской рабочей партии, – однажды убеждал Ершакова Михаил Федорович.

Ершаков знал, что у Лукина с Мехлисом давнишние счеты. В 1937-м Лукин был снят с должности военного коменданта Москвы «за притупление классовой бдительности» и направлен заместителем начальника штаба СибВО. Там у Лукина тоже не сложилось. Его заподозрили в дружбе с Якиром. Было строгое разбирательство, которое могло закончиться для Михаила Федоровича печальным образом. Лишь заступничество Ворошилова спасло его от суровой кары. За всеми своими неприятностями Лукин, как виделось Ершакову, усматривал «руку» начальника Политического управления РККА.

Впрочем, теперь все, касающееся предвоенных личных отношений, представлялось Филиппу Афанасьевичу Ершакову мелким, суетным на фоне того, что происходило в первые, и в последующие дни и недели войны. И особенно – сейчас, когда враг задумал сокрушительной силы удар с целью захвата Москвы. Это подтверждалось обращением Гитлера к военнослужащим германской армии:

«Солдаты Восточного фронта!

Глубоко озабоченный вопросами будущего и благополучия нашего народа, я еще 22 июня решился обратиться к вам с требованием предотвратить в последнюю минуту опаснейшую угрозу, нависшую тогда над нами. То было намерение, как нам стало известно, властителей Кремля уничтожить не только Германию, но и всю Европу.

Вы, мои боевые товарищи, уяснили за это время два следующих момента:

1. Наш противник вооружился к готовившемуся им нападению буквально до зубов, перекрыв многократно даже самые серьезные опасения.
2. Лишь Господь Бог уберег наш народ, да и народы европейского мира от того, что варварский враг не успел двинуть против нас свои десятки тысяч танков.

Погибла бы вся Европа. Ведь этот враг состоит в основном не из солдат, а из бестий.

Теперь же вы, мои товарищи, собственными глазами увидели, что представляет собой «рай для рабочих и крестьян». В стране с огромной территорией и неисчерпаемыми богатствами, которая могла бы прокормить весь мир, царит такая бедность, которая нам, немцам, непонятна. Это явилось следствием почти 25-летнего еврейского господства, называемого большевизмом, который представляет собой в истинном своем смысле не что иное, как самую обычную форму капитализма.

Носители системы и в том и в другом случае – одни и те же: евреи и только евреи.

Солдаты!

Когда 22 июня я обратился к вам с призывом отвести ужасную опасность, угрожающую нашей родине, вы выступили против самой мощной державы всех времен. Прошло немногим более трех месяцев и вам, мои боевые товарищи, удалось благодаря вашему мужеству разгромить одну за другой танковые бригады противника, вывести из строя его многочисленные дивизии, взять в плен громадное число его солдат и захватить бескрайние просторы, и не пустынные, но именно те, за счет которых наш противник жил и восполнял потребности своей гигантской военной индустрии в сырье самого различного вида.

Через считанные недели все три важнейших промышленных района окажутся в ваших руках! Ваши имена, солдаты вермахта, как и имена наших доблестных союзников, названия ваших дивизий, полков, кораблей и авиаэскадрилий войдут в мировую историю, связанные с величайшими победами за весь ее обозримый период.

Вот они, ваши деяния:

более 2 400 000 пленных,

свыше 17 500 танков и 21 600 орудий уничтожено или захвачено,

14200 самолетов сбиты или уничтожены на земле.

Мир еще не видел ничего подобного!

Территория, которую на сегодняшний день завоевали немцы и союзные нам войска, в два раза превышают территорию нашего рейха в границах 1933 года и в четыре раза – территорию английской метрополии…

За три с половиной месяца, солдаты, наконец-то создана предпосылка для нанесения врагу последнего и решающего удара еще до наступления зимы, удара, который должен разгромить его окончательно. Все подготовительные мероприятия, насколько это оказалось в человеческих силах, завершены. Планомерно, шаг за шагом сделано все необходимое, чтобы поставить противника в такое положение, когда мы сможем нанести ему смертельный удар.

Сегодня начинается последнее величайшее и решающее сражение этого года…»

…Когда попытки 20-й армии прорваться в районе деревень Володарец, Панфилово, Нестерово, Выползово завершились неудачей, Ершаков решил прорываться в направлении Красный Холм – Рожново. Однако и это не привело к успеху. Вечером 19-го октября в штаб армии в Бабьих Горах, южнее Вязьмы, прибыл Мехлис. Самолет с ним приземлился в трех километрах от шоссе.

– Горловина для отступления сузилась. Немцы ведут перекрестный огонь, – доложил представителю Ставки Ершаков.

– С тобой я буду разговаривать потом! – резко бросил на ходу Мехлис.

После долгой беседы с членом Военного совета армии Семеновским, Лев Захарович собрал Совет, на который, без согласования с Ершаковым, пригласил командиров и комиссаров полков и дивизий.

– Неужели вам не стыдно! Вы топчетесь на месте! – кричал Мехлис. – Вы прониклись паникерскими, предательскими настроениями! От имени товарища Сталина я требую наступать! Наступать по всей линии фронта! Соседние армии вас поддержат! Каждый, кто отличится в бою, получит повышение в звании, должности, будет удостоен высоких правительственных наград!

Мехлис начал определять рубежи атаки для полков. Слушая его указания, Ершаков едва скрывал негодование.

После обеда полки пошли вперед, но были остановлены артиллерийским и пулеметным огнем врага. Оставив на поле боя сотни раненых и убитых, отошли на исходные позиции. Попытки прорыва предпринимались еще неоднократно, на разных участках. Однако, обернувшись большими потерями, не дали результата. Армия оставалась в окружении. Немцы, в свою очередь, продолжали сжимать клещи.

Мехлис был обозлен:

– Вторую армию губишь, Ершаков!

Тут уж Филипп Афанасьевич не сдержался:

– Это не я гублю.

– Не ты?! А кто?! – уперся в командарма самолюбивым взглядом  Мехлис.

– Много разных факторов. Но что теперь говорить об этом?

– Нет, говори! Говори, про какие твои факторы мне доложить товарищу Сталину?!

– Если помните, я докладывал на ГКО об упущениях. Приняты во внимание, как я понимаю, они не были. .

Мехлис заметил, что разговор слушают офицеры штаба, и умерил пыл:

– Давай без свидетелей. Семеновского еще пригласи.

Отошли втроем.

– Скажите честно, товарищи: вы любите Родину? – спросил Мехлис.

– Любим, товарищ военный комиссар первого ранга, – ответил Семеновский.

– Вот и для меня нет ничего дороже Родины. Без Родины мы – ничто! Моль! Грязь! – Мехлис скользнул взглядом по напряженному лицу командарма. – Что молчишь, Ершаков?

– Думаю.

– Если обидел, не обессудь. Будем считать, что на ГКО ты докладывал правильно. Но сейчас надо отбросить старые обиды и спасать армию. Я верю: вы с Семеновским это сделаете. – Мехлис быстрым шагом направился к самолету.

По-2 еще не успел набрать высоту, как с Минского шоссе по нему открыли огонь немецкие зенитные пулеметы. Только когда машина скрылась за облаками, Ершаков облегченно вздохнул.

– Отчаянный мужик, – сказал Семеновский. – У него семья есть?

– Жена – врач в госпитале, сын у них больной…

Семеновский ушел на узел связи, а Ершаков с опушки леса отслеживал в бинокль передвижение немецких войск. По шоссе двигались танки, бронетранспортеры, машины с пехотой.

Вернулся, обескураженный, Семеновский. Доложил:

– Связь со штабом фронта прервана.

– Силантьев, ко мне! – позвал Ершаков стоящего неподалеку майора.

– Слушаю вас, товарищ генерал…

– Разведчики вернулись, Юра?

– Нет еще.

– Больше ждать, видимо, не имеет смысла.

– Я тоже так думаю, товарищ генерал…

В последующие дни подразделения 20-й армии, используя лесистую местность, пытались просочиться через боевые порядки противника. Это удалось далеко не всем.

24 октября, при переходе железнодорожной линии Вязьма-Брянск в деревне Ключики, после ночного боя попал в плен и был расстрелян Федор Алексеевич Семеновский. В последнем его письме жене были слова: «Родная моя Шуронька. Здравствуй! Наконец-то кончился день всяческих тревог и забот. Как бы я хотел сейчас поглядеть на тебя. Скоро, 10 октября, день моего рождения. Никогда почему-то я не вспоминал этого дня, а сегодня он пришел мне на память. В этот день, когда сядешь с ребятами пить чай, вспомни хорошенько сама обо мне и им напомни. Сам живу так, как вообще приходится каждому жить на войне, об этом даже писать неинтересно, до того уж к этому привыкли… Пиши о себе и других семьях, которые там с тобой живут. Мы тут так условились между собой».

Ершаков уважал Семеновского за его человечность, умение ориентироваться в сложной обстановке. В свои сорок лет Федор Алексеевич имел за плечами солидную жизненную школу.

В должности политрука батальона воевал с басмачами на Туркестанском фронте, дважды был ранен. Служил инструктором военного комиссариата, секретарем политотдела стрелкового корпуса, военным комиссаром 20-й стрелковой дивизии на Дальнем Востоке, комиссаром штаба Краснознаменной Дальневосточной армии. 7 октября 1938 года его утвердили членом Военного совета при народном комиссаре СССР. В марте 1939-го Семеновский получил назначение членом Военного совета Орловского военного округа, а с началом войны – членом Военного совета 20-й армии.

…Сводный отряд под командованием Ершакова пробивался к Сухиничам. Враг, судя по всему, исключал возможность прорыва русских в этом направлении. Отряду удалось преодолеть позиции немецких войск без особых потерь, выведя даже часть техники. Однако немцы вызвали разведывательный самолет, который и обнаружил прорвавшихся командиров и бойцов в лесу западнее Сухиничей.

Вокруг командарма собрались несколько десятков изнуренных бойоцв.

– Лес окружен, товарищ генерал, – доложил Силантьев.

– Будем отбиваться до последнего.

Открыли огонь вражеские минометы, пошла вперед пехота.

Силантьев помог Филиппу Афанасьевичу укрыться за деревом.

– Застрели меня, Ваня, – приказал изможденный, обессилевший Ершаков находящемуся рядом водителю-ординарцу старшине Култашову.

С ним, как и с Силантьевым, генерал не расставался с начала войны.

– Не могу, товарищ генерал.

– Армии нет, Ваня. Я не имею права жить без армии.

Ершаков потянулся к кобуре, но в последний момент силы оставили его.

– Уходите! – крикнул Силантьев. – Все уходите!!

Сменив у ППШа диск, майор бил короткими очередями до тех пор, пока разрывная пуля не снесла ему полголовы.

Несколько штабистов, отвлекая внимание фрицев от места, где находился генерал, отстреливаясь, сместились вправо.

Култашов, наоборот, отполз влево и начал стрелять из винтовки. Однако, увидев возле Ершакова вражеских солдат, понял, что уже ничем не в силах помочь командарму.

Двое суток отсиживался в лесу, замерзая до окоченения. На третьи сутки в ближней деревне раздобыл немного хлеба и встретил группу из полусотни младших командиров и рядовых 16-й армии. Старшим был полковник, которого Иван два месяца назад видел под Верходвиньем.

Выслушав рассказ старшины Култашова об обстоятельствах пленения генерала Ершакова, полковник приказал:

– Составьте подробное донесение.

– На чье имя, товарищ полковник?

– На имя старшего помощника начальника оперативного отдела штаба Западного фронта Кузнецова.

Вместе с основной частью группы Кузнецова старшина Култашов погибнет в стычке с немцами на следующий день. Кузнецову повезет: он выйдет из вяземского окружения спустя полтора месяца. Как будет отмечено в материалах проверки, выйдет «не в составе своей части», что не помешает ему в последующем стать генералом.

А представитель Ставки на Крымском фронте Мехлис, после того как в мае 1942 года наши войска оставят Крым, будет снят Сталиным с должности начальника Главного политического управления Красной Армии и понижен в должности на две ступени.

56.

Калининский фронт Ставка образовала вечером 17 октября. Директива была направлена командующим Северо-Западным и Западным фронтами, а также заместителю командующего Западным фронтом Коневу:

«В целях удобства управления войсками калининского направления Ставка Верховного Главнокомандования приказывает:

1. Войска, действующие на осташковском, ржевском направлениях и в районе Калинина, выделить в самостоятельный Калининский фронт с непосредственным подчинением его Ставке Верховного Главнокомандования.
2. В состав войск Калининского фронта включить 22, 29 и 30 А Зап. фр., 183, 185 и 246 сд, 46 и 54 кд, 46 мотоциклетный полк и 8 тбр Сев.-Зап. фронта.
3. Командующим Калининским фронтом назначить генерал-полковника Конева. На усиление штаба фронта обратить штаб 10 армии. Штаб фронта развернуть в районе Бежецка.
4. Разгранлинии: с Сев.-Зап. фр. – Пошехонье – Володарск, ст. Остолопово, ст. Академическая, оз. Источино, все для Калининского фронта включительно; с Зап. фронтом – ст. Берендеево, ст. Вербилки, ст. Решетникове, ст. Княжьи Горы, Сычевка, все для Зап. фр. включительно.
5. Очередная задача фронта – очистить от войск противника район Калинина и ликвидировать во взаимодействии с Западным и Сев.-Зап. фронтами попытки противника обойти Москву с севера.

Ставка Верховного Главнокомандования

Сталин

Василевский».

При создании Калининского фронта Ставка решила восстановить полевое управление 31-й армии. Ей были переданы в подчинение 119-я, 133-я стрелковые дивизии и 8-я танковая бригада. 19 октября командующий фронтом генерал-полковник Конев включит в состав армии также 183-ю стрелковую, 46-ю и 54-ю кавалерийские дивизии и отдельную мотострелковую бригаду, а 133-ю дивизию выведет в резерв.

Командир этой дивизии Василий Иванович Швецов был хорошо известен в войсках как знаток тактики. Родился он в 1898 году в деревне Лыковская на Вологодчине. В Красной Армии с 1919-го. Участвовал в боях против Врангеля. В 1921 году окончил Военно-инженерный техникум комсостава, в 1923-м – Высшую военную педагогическую школу. Продолжил службу преподавателем тактики 8-й пехотной школы ЛВО, а с 1924 года – Высшей кавалерийской школы в Новочеркасске. Окончил Военную академию имени Фрунзе, преподавал в ней тактику. С июля 1935-го начальник и комиссар 2-го курса основного факультета. 133-дивизию возглавил в 193 году. Звание генерал-майора получил в 1940-м.

В тот же день командующим 31-й армией будет назначен генерал-майор Юшкевич.

Первая попытка освободить Калинин от захватчиков, предпринятая 17 октября силами 21-й танковой бригады, оказалась неудачной. Из 34 танков 8 были подбиты  в городе. Несколько танков, в том числе танк комбрига майора Лукина, погибли на Волоколамском шоссе. Одному удалось пройти через весь город и выйти в расположение наших войск. Остальные, попав под авиационные и артиллерийские удары, свернули с шоссе на лесные дороги, часть застряла в болоте.

22 октября развернулось более масштабное наступление. 246-я и 243-я дивизии 29-й армии форсировали Волгу у деревни Акишево. 31-я армия продвинулась с северо-запада. 256-я дивизия 30-й армия зацепилась за северо-восточную окраину города в районе деревни Барминовка. Ее 5-я дивизия к исходу дня сражалась на рубеже Малые Перемерки – Кольцово – Вишенки – Митяево.

Однако, несмотря на предпринятые усилия и большие потери наших войск, Калинин не был взят ни 23 октября, ни 24-го.

26 октяря генерал-полковник Конев позвонил в деревню Рылово, где располагался штаб 133-й дивизии:

– Швецов, со мною разговаривал Верховный. Просил передать личному составу твоей дивизии благодарность за отличные действия под Большим и Малым Каликином.

– Спасибо, товарищ командующий.

– Но потом вы неоправданно резко сбавили темп. Когда должны были взять город?

– До двадцать первого октября.

– Может, я плохо вами руковожу?

– Никак нет, товарищ командующий.

– В чем тогда дело?

– Я не могу отвечать за всех. Но вверенная мне дивизия предпримет все усилия, чтобы выполнить поставленную вами задачу.

– Вот и выполняй! – Иван Степанович бросил трубку.

На другой день в дивизию приехал член Военного Совета фронта корпусной комиссар Леонов, которого Швецов знал со времени боев под Верходвиньем. Леонов интересовался настроением бойцов, беседовал с командирами, а свой приезд объяснил комдиву так:

– Верховным поставлена задача во что бы то ни стало переломить ситуацию и взять Калинин.

– Пока идет трудно, – сказал Швецов. – Плохое взаимодействие с другими дивизиями.

– Кто виноват?

– Все виноваты.

– Говорите прямо: есть вина и штаба фронта. О чем и доложу командующему.

– Может, не стоит навлекать гнев?

– Да нет, стоит. Непременно стоит! От того, что мы будем сваливать причины на командиров дивизий, дело не поправится….

Дмитрий Сергеевич Леонов родился  в 1899 году в деревне Луговка Тульской губернии. В 16 лет стал работать на оружейном заводе. В РККА с августа 1922 года: политрук рота, инструктор, старший инструктор, начальник организационной части политодела дивизии. В 1931 году окончил курсы старшего политсостава при Военно-политической академии имени  Толмачева. Затем – начальник организационно-партийного сектора политуправления Приволжского военного округа, начальник политотдела стрелковой дивизии, военный комиссар стрелкового корпуса, член Военного совета Забайкальского и Уральского военных округов. Окончил курсы высшего политсостава при Военно-политической академии имени Ленина. С начала войны корпусной комиссар Леонов – член Военного совета 22-й армии, затем – Калининского фронта.

Но и последующие попытки полностью овладеть Калинином не привели к успеху.

Из донесения штаба 133-й дивизии в штаб 31-армии от 27.10.1941 г.:

«Части дивизии в течение 26.10.1941 продолжали выполнять задачу по овладению северо-западной окраиной Калинина…»

Из оперсводки 133-й стрелковой дивизии, направленной в штаб 31-й армии 28.10.1941 г.:

«…46-й мцп закрепился 100-200 метров севернее химзавода. Командир полка убит… 418 сп сражается на улицах Павлова и Скворцова… 618 сп ведет бои на улице Комсомольской и в Обозном переулке».

К этому времени центр событий сместился на двадцать километров к западу от Калинина. Приказ командующего 29-й армией генерал-лейтенанта Масленникова требовал:

«Форсировать р. Волга в районе д. Хвастово и, уничтожив противника в районах Путилово, Курково, Некрасово, Талутино, перейти к обороне на рубеже Талутино – Курково с целью не допустить подхода резервов противника с юго-запада на Калинин».

Форсирование реки осуществили части 119-й и 246-й стрелковых и 46-й кавалерийской дивизий. Ночной атакой 421-й стрелковый полк овладел деревней Талутино, перерезав шоссе Старица – Калинин, это лишило немцев возможности снабжать находящиеся в Калинине свои танковые и моторизованные соединения боеприпасами и продовольствием. Одновременно 934-й стрелковый полк развил успех захватом Некрасова. Враг отреагировал быстро, попытавшись силами 161-й пехотной и 14-й моторизованной дивизий ликвидировать плацдарм. В завязавшихся боях Талутино и Некрасово несколько раз переходили из рук в руки.

28 октября Масленников доложил в штаб Калининского фронта: «Положение 119 сд явно опасное. Полки дерутся в окружении. 246 сд с большим трудом отбивает контратаки. Обстановка требует немедленного отвода этих дивизий на левый берег. Резервов нет».

В конце дня поступил приказ на отвод этих дивизий. По оперативным сводкам и списку безвозвратных потерь, в ходе двух переправ и четырех дней боев наши части потеряли только убитыми свыше 2 тысяч человек.

Все последующие дни октября и начало декабря продолжались ожесточенные бои, но полностью установить контроль над Калинином нашим войскам не удавалось.

В то же время, враг организовался и попробовал развить наступление на стыке 31-й и 29-й армий, заставляя их перейти к обороне. Впрочем, они не только оборонялись, но, на отдельных участках, продолжали наступать. Так, полки 133-й дивизии освободили несколько кварталов в Заволжье, а ее разведчики, преодолев ночью замерзшую Тверцу, несколько раз пробирались в центральную часть города.

…Батальон капитана Чайковского действовал в районе Огородного переулка. Борьба шла за каждый дом.

Фрол Звонарев потерял счет дням. Казалось, не будет конца этой какофонии войны, в которой сполна растворилась его жизнь. Если раньше он часто вспоминал о матери, Насте, братьях, то теперь на это просто не осталось времени. Вместе со своим отделением Фрол только и делал, что ночью отправлялся в разведку, а днем отбивался от врага.

Давно уже он ощущал себя слитной, нераздельной частью единого коллектива, в котором каждый знал свое место. И комбат капитан Чайковский, прошедший воинскую школу еще в Гражданскую, и комроты, бывший геолог младший лейтенант Щеглов, и находчивый командир взвода младший лейтенант Кандауров, и бывший охотник, сорокалетний Белов, и многие другие люди, с которыми свела его фронтовая судьба, были ему близки, дороги, понятны. За каждого он готов был рисковать головой, зная, что и они поступят также. А гибель кого-либо из них воспринимал как неизбывное горе.

В этот день было суждено потерять еще одного близкого человека.

…В подвале полуразрушенного трехэтажного дома тускло горел керосиновый фонарь. Буржуйка пощелкивала обломками мебели, собранной в разбомбленных немцами домах. Несколько бойцов набивали патронами диски автоматов.

Фрол зашивал разорванный пулей рукав полушубка. Напротив рядовой Тимошок, прибывший в отделение с пополнением, прислонившись к стене, что-то задумчиво шептал губами.

– Богу молишься? – спросил Фрол.

– Стихи вспоминаю, товарищ сержант.

– Ну-ка прочти, – попросил Белов.

– И прочту!

Тимошок вскочил на табуретку посредине подвала и громко, с расстановкой, объявил:

– Сергей Есенин! «Письмо к женщине».

Выдержал паузу, начал дс чувством екламировать:

Вы помните,

Вы все, конечно, помните,

Как я стоял,

Приблизившись к стене,

Взволнованно ходили вы по комнате

И что-то резкое

В лицо бросали мне.

Вы говорили:

Нам пора расстаться,

Что вас измучила

Моя шальная жизнь,

Что вам пора за дело приниматься,

А мой удел –

Катиться дальше, вниз…

– Ну, арти-ист, – с восхищением покрутил головой Белов.

На него зашикали, а щупленький Тимошок, ощутив к себе интерес, продолжал:

Любимая!

Меня вы не любили.

Не знали вы, что в сонмище людском

Я был, как лошадь, загнанная в мыле,

Пришпоренная смелым ездоком…

Тимошок дочитал «Письмо к женщине» до конца. В установившейся тишине было слышно, как стреляла немецкая крупнокалиберная артиллерия.

– Давай еще! – попросил Белов, его суровое лицо подобрело.

Тимошек, не слезая с табуретки,объявил:

– Сергей Есенин. «Анна Снегина». – Смутившись, добавил: – Но это поэма… Большая.

– Читай… читай, Тимошок! – раздалось со всех сторон.

Фрол вдруг обнаружил, что в подвале собрался почти весь взвод во главе с возвратившимся из медсанбата Кандауровым.

– Понял, – сказал Тимошок и снова вспрыгнул на табуретку.

Село, значит, наше – Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятственны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля,

И по всему угодью рассажены тополя…

Когда Тимошок закончил читать, глаза его возбужденно светились.

– Загульный, говорят, был мужик, а какие стихи писал, – произнес Кандауров. – Душа прямо-таки навыворот.

– Его троцкисты запрещали как русского поэта. А товарищ Сталин разрешил, – сказал Тимошок.

– Слушай, а кто эта баба – Снегина? – спросил Белов.

– Молодая помещица Кашина. Занятная была особа.

– Откуда знаешь?

– Учительница по литературе рассказывала.

– Да он вообще бабник, этот Есенин. У него старая танцовщица в женах была – Айседора Дункан. Крутила-вертела им, как хотела, – проинформировал кто-то из темноты.

– Может, и сам стихи сочиняешь? – спросил у Тимошка Фрол.

– Куда мне до Есенина, – засмущался Тимошок…

Пригибая голову, в подвал спустился назначенный со вчерашнего дня начальником штаба батальона Щеглов и сказал:

– Немцы готовятся к атаке. Разведка в ночь отменяется.

– Тревога-а! Занять позиции! – закричали снаружи.

– Всем наверх! – приказал Щеглов:

Ожидание боя объяло душу Фрола томительным волнением.

Опять заработала немецкая артиллерия, снаряды ложились с перелетом, не нанося ущерба нашей обороне, но фрицы все равно пошли в атаку. Серая масса наступающих приближалась. Видны лица передних немцев, перебегающих от одной груды развалин к другой.

– Пора, комбат, – сказал Щеглов.

Чайковский приказал открыть огонь.

Потеряв в считанные секунды нескольких человек, немцы залегли. Но затем продолжили атаку.

Фрол расчетливо стрелял короткими очередями из автомата. Справа Кандауров неустанно бил из пулемета Дегтярева. Огрызалась все полоса обороны батальона. В какой-то момент фрицы не выдержали, откатились, однако передышка длилась недолго. Снова начали атаковать. В этот раз при поддержке засевшего в обломках трехэтажного каменного дома пулеметчика.

Появился Чайковский со связкой из двух трофейных ручных гранат.

– Звонарев, второе окно слева вверху!

– Вижу!

Схватив гранаты, Фрол пополз по-пластунски к дому… Пулеметчик уже рядом, над головой. Надо лишь выскочить перед домом, чтобы точно швырнуть гранаты в оконный проем.

Получилось!

Пулемет замолчал, однако с правого боку начал бить снайпер. Пуля ударилась в стену в нескольких сантиметрах от Звонарева. Упав плашмя, он стал отползать за дощатую сараюшку.

Приподнялся, и вдруг увидел, как из развалин выскочила на открытую территорию и заметалась белая пушистая собачонка. Пуля взвихрила снег у нее под носом. Собачонка ринулась к сараюшке. Снайпер ударил по ней опять.

Вторая пуля, видимо, перебила собачонке лапу. Она заскулила, стала кататься на снегу, окрашивая его темно-красным цветом.

В этот миг от наших позиций, пригибаясь, ринулся к ней боец. Фрол узнал его: это был Тимошок.

Вот он подхватил собачонку, притиснул ее к груди, развернулся, и тут снайпер ударил в третий раз.

Тимошок откинулся назад, но удержался на ногах, найдя в себе силы преодолеть несколько метров до входа в подвал.

Когда Фрол обходным путем вернулся в расположение взвода, Тимошок, неестественно вытянувшись, лежал на расстеленном полушубке в подвале. Рядом стоял бледный Кандауров и сидел на корточках, зажав голову руками и плача, Белов.

– Какого парня потеряли, – мрачно изрек Кандауров. – Он, может, вторым Есениным стал бы… Слушайте, а как его звали?

Белов поднял голову:

– Не знаю. Тимошок да Тимошок.

– Станиславом его звали, – подсказал Фрол. – Белорус он, но родился в Уфе…

А собачка, оказавшаяся щенком мужского рода, выжила. Санитар перевязал кобельку ногу, после чего мнением взвода он был наречен Пушком. Белов несколько дней носил Пушка за пазухой, а потом, видимо, набрав силы, тот, не опираясь на раненую ногу, стала прыгать по подвалу и лаять, требуя выпустить его на волю. Выпустили, и он исчез.

57.

В районной управе рассматривался вопрос о нормах сельскохозяйственного налога. Собрание, которое вел, вел Бегунков, протекало бурно.

Начальник финансового отдела Ельцов предложил увеличить налог на треть, мотивируя это необходимостью выделения ссуд под будущий урожай и приобретение молодняка крупного рогатого скота. Ельцова поддержал Бегунков. Но большинство старост с увеличением налогообложения не согласились. По их мнению, это не побуждало сохранившиеся колхозы к расширению посевов и росту поголовья скота.

Возмутителем спокойствия оказался Прибылов.

– Если будут повышены нормы, собираемость сократится! – утверждал он под одобрительные возгласы:

– Дельно толкует Пантелей Филимоныч!

– Никакого резона для повышения нет!

Кто-то крикнул:

– Товарищи, с народом надо бы посоветоваться!

– Народ вам насоветует, что налог вообще следует отменить, – отреагировал Ельцов. – Кстати, хочу заметить: товарищи у нас отменены. Это вам не при усатом.

– Кто же мы тогда? Господа? – повис в воздухе оставшийся без ответа вопрос Прибылова.

Спорили, ругались больше двух часов. К окончательному решению так и не пришли, договорившись, по предложению Бегункова, «вернуться к вопросу».

Старосты разъезжались. Прибылов остался, перехватив Бегункова в коридоре.

– Ну что, Пантелей, повиниться хочешь? – язвительно спросил глава управы.

– Не за что мне виниться, Григорий Исаич.

– Почему не за что? Я думал, поддержишь меня по налогам, а ты, понимаешь…

– Вы от народа далеко, а старосты близко. На самом, можно сказать, острие. Неровен час и… – Прибылов обескуражено развел руки.

– Что «и»?

– Придут ночью, избу спалят. Или, того хуже, гранату в окно кинут или пристрелят, как собаку.

– Партизанской сволочи боишься?

– Боюсь, не боюсь, а считаться с обстановкой приходится.

– Скоро хана этой банде.

– Силен кабан, когда на медведя из окна глядит, – ухмыльнулся Прибылов.

– Ты чего от меня хочешь-то?

– Тут такое дело…

Увидев в конце коридора Зинаиду Гаврилову с бумагами в руке, Прибылов поздоровался с нею поклоном головы.

– По батьке и брату страдает, – сказал Бегунков. – Натворили они, понимаешь.

– Как бы и она ни натворила.

– Ну, говори, говори.

Прибылов перешел на полушепот:

– В Загорье нашем собирают продукты и одежду.

– Это зачем?

– Для партизан.

– Открыто собирают?

– Втихую.

Бегунков весь встрепенулся:

– Зайдем-ка в кабинет.

– Соловьева Пелагея с Трофимом Рыженковым толковали. Я ненароком подслушал. Кумекаю: надо бы посмотреть, какое движение происходит, – продолжил Прибылов уже в кабинете. – Заглянул поначалу к Соловьевым. Ну, вроде как узнать мнение насчет сельхозналога. Сижу, беседу веду с Пелагеей. Чувствую, ерзает, норовит разговор прервать. В окно глянул: дочка ее, Евдокия, в проушину меж сараем и хлевом нырк, а за спиной у нее большущая торба. Все понятно, думаю. Пригляделся потом с улицы, а от бани след к Звонаревым. .

– Что предлагаешь?

– Допросить Соловьевых, сделать обыск, только… – теребя в руках треух, Прибылов замялся: – Я… как бы не причем.

– Как это?! – загорячился Бегунков. – Хочешь, чтоб волки сыты, и овцы целы! А вдруг в бане ничего не обнаружится?

– Ну вот, сообщил на свою простецкую голову.

– Не переживай. Знать об этом будет лишь господин Зигель…

Для Бегункова сообщенная Прибыловым новость была кстати. Он чувствовал: после истории с отцом и сыном Гавриловыми начальник гестапо относится к нему с еще большим подозрением. Видимо, поэтому приезжала комиссия из волости, обнаружившая в управе финансовые непорядки.

Без промедления Григорий Исаевич поспешил к Зигелю. Выслушав рассказ, штурмбанфюрер сказал:

– Пусть этот ваш Прибылов выявит активных сдатчиков, периодичность, с которой приходят за одеждой и едой партизаны. Короче, держите меня в курсе…

Прибылов не спускал глаз со двора Соловьевых, но никто их не навещал, за исключением Феклы Дорофеевны Звонаревой. Она появлялась дважды, но с пустыми руками.

На четвертый день Пантелею Филимоновичу показалось, что, наконец-то, засветила удача: со своего двора вынырнул с салазками Сидор Анисимович. «Не иначе, как к Соловьевым?» – подумал Прибылов, но ошибся.

Не доходя до соловьевских ворот, Сидор Анисимович свернул к бывшей колхозной конюшне, где еще недавно размещались кони немецких артиллеристов, и стал собирать с земли мерзлый помет.

Терзаемый нетерпением, Прибылов все-таки решил проверить подозрение. Дождавшись пока стемнеет, зашел по целику к огороду Соловьевых со стороны леса, пролез в дырку меж пряслинами и оказался у бани. Осторожно потянул на себя скрипучую дверь, переступил порог и споткнулся о поклажу.

На ощупь определил: в мешке шапки-треухи, носки, рукавицы. Затем слабо льющийся в оконце лунный свет позволил рассмотреть на лавке перед полком несколько овчинных полушубков.

Что-то грудилось в углу. Пошарил рукой: две бутыли с льняным маслом, мешок с солью, банки с медом «Мед-то, видать, от Федора Иванова, – подумал. – Больше не от кого».

Ночью Пантелей Филимонович спал кое-как, ворочался с боку на бок. кряхтел, а поутру запряг коня и, нахлестывая его вожжами, помчался в поселок.

Бегунков, как назло, был занят.

– Ельцов у него, – пояснила Зинаида.

Ждать пришлось часа полтора.

– Ну что там у тебя? – спросил Бегунков.

– Обнаружил, Григорий Исаич. Одежу, жратву.

– А самих партизан?

– Не приходили.

– Д-а, хотел бы я взглянуть в глаза Семену Николаевичу Вострышеву. Очень хотел бы… Мы бы ему такое бюро райкома эркапэбэ устроили, что в ногах у меня катался бы, гад ползучий. Прощения просил бы за все поганое, что со мной сделал.

– Никак по советской власти тоскуете, Григорий Исаич?

– С чего ты взял?

– Выгнали вас большевики с работы, а вы переживаете. Вместо того, чтобы радоваться.

– Не-ет, Прибылов, не переживаю я по той власти. Не пере-жи-ваю. А вот обида, понимаешь, сердце жжет. Так ведь и у тебя обида на большевиков осталась. Верно говорю?

– Есть, конечно.

– Так что, мы с тобой, Прибылов, этой обидой накрепко повязанные.

58.

На фронте и в тылу, в огромных городах и затерявшихся среди болот и лесов деревнях, в начальственных кабинетах и в заводских цехах – везде наши люди понимали: на подступах к столице решается вопрос огромного значения.

Порою казалось, ситуация, зависла на тонюсеньком, готовом оборваться в любой момент, волоске, и немецкие войска, как когда-то поляки и французы, захватят Москву, войдут в Кремль, но подобного не случилось. Не случилось ни в середине октября, когда в столице поползи слухи о том, что Сталин и его соратники ее покинули, и поднялась паника среди населения, ни в конце этого месяца, ни в первых числах ноября. Москва стояла.

Тем временем приближалось важное событие, о подготовке которого вражеская разведка не знала вплоть до того дня, когда оно стало свершившимся фактом.

За две недели до Октябрьского праздника Сталин вызывал к себе начальника Московского гарнизона командующего Московской зоной обороны генерала Артемьева и командующего ВВС генерала Жигарева. В кабинете вождя уже находились Молотов и Берия. Тема совещания заранее не объявлялась.

– Как мы проведем парад? – спросил Сталин.

– Парад? – лицо Берии удивленно вытянулось. – Какой парад?

– Наш… На Красной Площади.

– Это представляется невозможным, – сказал Берия.

Сталин подошел к висящему на стене большому живописному портрету фельдмаршала Суворова, в раздумье постоял у него, развернулся и укоризненно сказал:

– Ондумал бы иначе.

Взгляд Сталина устремился на Артемьева:

– А вы как полагаете?

Генерал тяжело выдохнул:

– Товарищ Сталин, я думаю, это возможно…

– Ну вот… возможно, – с удовлетворением качнул головой Сталин.

– Но крайне опасно, – продолжил Артемьев. – Немцы могут заранее узнать о параде и нанести авиаудар по участникам.

– У вас, Жигарев, какое мнение?

Жигарев вскочил:

– Товарищ Сталин, я готов согласиться с генералом Артемьевым. Вероятность прорыва немецких самолетов к Москве определенно существует.

– Ты вы готовы согласиться или вы согласны с Артемьевым?

– Скорее, согласен, товарищ Сталин.

– Если вы скорее соглашаетесь с Артемьевым, то получается, что вы скорее не соглашаетесь со мной.

– В общем-то, я, конечно… – растерялся загнанный в тупик Жигарев.

– Молодые люди, вы недооцениваете значение парада в сложившихся условиях. – Сталин вернулся за стол и, раскурив трубку, сказал: – Противоздушную оборону столицы надо усилить. Принимать парад будет маршал Буденный, командовать им будете вы, Артемьев. С речью выступлю я. А если в небо над Москвой прорвутся немецкие самолеты, и на площади появятся убитые и раненые, то их следует убрать, а парад довести до конца. Причем надо снять подробную кинохронику, распространив ее в Красной Армии и по всей стране. Это рассеет панику среди людей, окажет на них сильное мобилизующее влияние…

– Я так думаю, что реакция в мире и стране окажется колоссальной, – поспешил заметить Молотов.

– В этом отношении парад имеет смысл, – изменил свое мнение Берия.

– Допетрили, – усмехнулся в усы Сталин.

– Чтобы от парада был эффект, обязательно нужны танки, – сказал Артемьев. – Хотя бы десятка два-три.

– С танками мы окажем содействие, – успокоил его Сталин. – А подготовку надо держать в строжайшем секрете. О времени начала парада вы, Артемьев, доложите мне после торжественного заседания шестого ноября.

Артемьев и Жигарев покинули кабинет. Молотов и Берия, по просьбе вождя, остались. Сталин доверительно сказал:

– У нас в резерве под Москвой скопилось 250 тысяч свежих войск. То есть, несколько армий. Они готовы в бой. Но пока говорю об этом одним вам. А то ведь узнают командующие фронтами, начнут выпрашивать, растаскивать эти войска и сорвут весь наш план…

4 ноября приехавший в Кремль Артемьев доложил Сталину о готовности войск к параду.

– О секретности позаботились? – спросил Сталин.

– Да, товарищ Сталин. Приняты меры дезинформации противника. На тренировках личного состава постоянно говорилось, что сколачиваются подразделения для отправки на фронт.

– Как обстоит дело с противоздушной обороной?

– Противовоздушную оборону усилили незаметно для противника, по ночам.

– Вы уверены, что получилось незаметно.

– Уверен.

– О танках позаботились?

– Сняли с фронта незначительное количество. Больше нельзя.

– Слушайте, товарищ Артемьев, а мы, кажется, упустили из виду одну деталь.

– Какую, товарищ Сталин?

– Оркестр будет?

– Будет.

– И кто дирижер?

– Капельмейстер оркестра дивизии имени Дзержинского военный интендант первого ранга Агапкин.

– Агапкин… Агапкин… – задумался Сталин. – Это он сочинил марш «Прощание славянки»?

– Он, товарищ Сталин.

– И марш этот оркестр будет играть?

– Обязательно.

– Что ж, вы действуйте по своему распорядку, а мы, товарищ Артемьев, будем действовать по-своему.

5 ноября наша авиация нанесла по близлежащим аэродромам противника сильнейший упреждающий удар. А 6-го состоялось торжественное собрание. Проходило оно не в Большом театре, как практиковалось раньше, а на перроне станции метро «Маяковская». Кресла на нем были расставлены рядами. В подогнанном к платформе поезде установили столики с выпивкой и закусками.

Правительство прибыло на поезде к соседней платформе, а приглашенные спустились на эскалаторе. Сталин выступил с речью, которая транслировалась на всю страну. Он сказал о проявлениях героизме и доблести наших воинов, обратил внимание на причины неудач в начальный период войны и выразил уверенность в разгроме германской армии.

Когда заседание закончилось, членам Политбюро ЦК, секретарям МК и МГК было объявлено, что парад начнется в восемь часов, то есть на два часа раньше обычного. Артемьев получил указание сообщить об этом командирам частей, участвующих в параде, в 23 часа 6 ноября.

В ночь на 7-е на Тверской улице сосредоточились танки Т-34 и КВ-1. Снаряды из них в целях безопасности изъяли, как, впрочем, и патроны у бойцов. Еще одним сюрпризом было снятие маскировки с мавзолея Ленина и зажжение кремлевских звезд.

Погода пошла навстречу организаторам парада и его участникам. С раннего утра над Москвой нависли тяжелые тучи, разгулялся сильный ватер, но самое главное, начался мокрый снег, что снижало эффективность возможных действий немецкой авиации.

И вот, в назначенное время, на трибуну мавзолея поднялось руководство страны. Сталин окинул взглядом сумрачную площадь. На ней застыли в ожидании сотни бойцов и командиров.

Сталин собрался и начал говорить:

– Товарищи! В тяжелых условиях приходится праздновать сегодня двадцать четвертую годовщину Октябрьской революции. Вероломное нападение немецких разбойников и навязанная нам война создали угрозу для нашей страны. Мы потеряли временно ряд областей, враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы.

Враг рассчитывал на то, что после первого же удара наша армия будет рассеяна, наша страна будет поставлена на колени. Но враг жестоко просчитался. Несмотря на временные неуспехи, наша армия и флот геройски отбивают атаки врага на протяжении всего фронта, нанося ему тяжелый урон, а наша страна – вся наша страна – организовались в единый лагерь, чтобы вместе с нашей армией и нашим флотом осуществить разгром немецких захватчиков.

…Враг не так силен, как изображают его некоторые перепуганные интеллигентики. Не так страшен черт, как его малюют…

В Германии теперь царят голод и обнищание, за четыре месяца войны Германия потеряла четыре с половиной миллиона солдат, Германия истекает кровью… Немецкие солдаты напрягают последние силы. Нет сомнения, что Германия не может долго выдержать такого напряжения. Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик – и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений.

Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, партизаны и партизанки!

На вас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков. На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойны этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая.

Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

За полный разгром немецких захватчиков!

Смерть немецким оккупантам!

Да здравствует наша славная Родина, ее свобода, ее независимость! Под знаменем Ленина – вперед, к победе!

Парадный марш открыли курсанты Краснознаменного артиллерийского училища. Следом пошли батальоны курсантов Окружного военно-политического училища, полк 2-й Московской стрелковой дивизии, полк 332-й дивизии имени Фрунзе. За ними стрелковые, кавалерийские и танковые части дивизии имени Дзержинского, Московский флотский экипаж, Особый батальон военного совета МВО и МЗО, батальон бывших красногвардейцев, два батальона Всеобуча, два артиллерийских полка Московской зоны обороны, сводный зенитный полк ПВО, два танковых батальона резерва Ставки, только что прибывшие из Архангельска и Мурманска…

Оркестр под управлением Агапкина с настроением играл русские марши, и среди них знаменитое «Прощание славянки».

Сталин не раз слышал этот марш – и в годы Первой мировой войны, и позже, в Гражданскую. Потом он потерял былую популярность, поскольку являлся своего рода атрибутом былого, чуждого новому, советскому, строю.

Но теперь сама жизнь потребовала его – как нельзя лучше соответствующего состоянию русской души. В нем была и сдержанная торжественность, и проникновенная лирическая глубина, и сильный мобилизующий порыв. Вместе с этой прекрасной музыкой и прохождением под нее в снежной круговерти отправляющихся в бой с врагом русских воинов мощная, вдохновляющая сила пробуждалась в душе вождя. Теперь он еще тверже, чем вчера, знал, был уверен в том, что завтра эта сила захватит, окрылит всю страну…

Жигарев не подвел Сталина. Ни один вражеский бомбардировщик в это утро не смог прорваться к ощетинившейся, стоящей на смерть русской столице, а на следующий день по радио было сообщено, что силы 6-го истребительного корпуса и зенитчики сбили на подступах к столице 34 немецких самолета.

О том, что в связи с перенесением времени парада, кинооператоры Касаткин и Бунимович опоздали к его началу и не успели сделать съемку с синхронной речью Сталина, знали лишь единицы. Разноса за это не случилось.

«Прокол» исправили: речь была переписана в Большом кремлевском дворце, где соорудили макет трибуны мавзолея, покрасив его под мрамор. Перед съемкой, которая была поручена на этот раз режиссеру Варламову и кинооператору Трояновскому, широко открыли все окна. Это было необходимо, чтобы у вождя изо рта «шел пар». «Пар» никак не «выходил», однако зрители подготовленной в считанные дни кинохроники вряд ли придали этому значение.

…Слушали речь Сталина и в урочище Гришково.

Еще в конце октября Андрей Квитко собрал детекторный приемник. Настроить его не получалось, но утром 7 ноября, когда мокрый снег валил валом, парень, с радостно блестящими глазами, прибежал к Вострышеву:

– Семен Николаевич! Заработал!

Вострышев отстранился от дневника:

– Ну молодец… Москву услышать можно?

– Можно!

…В землянку набилось свыше двадцати человек. Расселись на нарах, березовых чурбаках. Квитко подкрутил регулятор волн. Ворвалась немецкая речь, затем сквозь треск эфира донесся слабый, с кавказским акцентом голос.

– Товарищ Сталин, – определил Копейкин.

Пронесся шепоток:

– Сталин… Сталин… Иосиф Виссарионович.

– Прекратить базар! – занервничал Петров.

Словно бы испугавшись командирского крика, голос вождя в приемнике пропал. Достав из кармана перочинный ножичек, Квитко что-то подправил в созданной им конструкции, и голос, такой же слабый, вернулся.

– Оставь так! – попросил Вострышев, однако на слова вождя набежала чужая бравурная музыка.

Квитко снова поколдовал над преемником, все-таки отыскав четкую волну. В землянке установилась полная тишина.

Когда Сталин закончил речь, навзрыд плакал Почивалов, катились слезы по щекам Пикалевой. Куприянова обнялась с Павловой….

– Так-то вот… На нас смотрит весь мир, товарищи, – взволнованно произнес Вострышев.

Наперебой посыпались голоса:

– Хорошо, что вспомнил Александра Невского, Минина, Пожарского, Кутузова.

– Так ведь и про нас не забыл.

– Да-а, так и сказал: «Партизаны и партизанки…»

– И про интеллигентиков верно подмечено.

– Это он не про всю интеллигенцию, а именно про интеллигентиков.

– Семен Николаевич, может, потревожить медицинский фонд, – намекнул Петров.

– Если товарищ Пикалева разрешит.

– Разрешаю! – крикнула Антонина.

Вострышев извлек из закутка за нарами бутылку спирта и спросил у Нефедовой:

– Лидия Николаевна, у вас, кажется, был наперсток?

Нефедова покопалась в сумке с дамскими причиндалами:

– Вот, нашла.

Облокотившись о стол, Вострышев осторожно накапал в наперсток из бутылки.

– С вас начнем, Максим Елисеевич!

– Ну что, с праздником Октября, товарищи, – употребив несколько капель, Петров крякнул и вернул наперсток Вострышеву.

Звонарев, когда очередь дошла до него, пошутил:

– По губам текло, в рот не попало.

– В рот не обязательно. Главное, Яков Митрофанович, душу согрело, – улыбнулся Вострышев: – Ну, а теперь я предлагаю выпить за нашего великого вождя и учителя товарища Сталина…

– Все уже выпито, – заметил Манягин.

Вострышев, поднеся бутылку к коптилке, обескуражился:

– В самом деле…

– Сейчас я, мужики… – Галактион Иванович выскочил из землянки.

Вернувшись с четвертью темно-коричневой жидкости, водрузил ее на стол:

– Ради товарища Сталина не жалко!

– Что это? – спросил Вострышев.

– Народная, Семен Николаевич!

– И где ты ее взял, народную-то?

– Где взял, там уже нет.

– Вот так у нас поставлена борьба с самогоноварением, – осуждающе покачал головой Почивалов. – Только сейчас выясняется подноготная некоторых товарищей…

– Кто не хочет, может не употреблять, – обиделся Галактион Иванович.

– Да нет, ради такого случая можно и согрешить. Верно, Евгений Миронович? – Вострышев доверительно положил руку на плечо Почивалова.

– За товарища Сталина, я, конечно, не против, – сказал Почивалов.

– Тогда разливай!

После того, как все поочередно выпили за товарища Сталина, затухающий, было, разговор возгорелся с новой силой.

– Вот увидите, скоро в войне наступит перелом! – горячо произнес Прокоп Копейкин.

– Я думаю, что Копейкин прав. Наши пространства немчуре не осилить, – сказал Манягин.

В этот момент Куприянова неожиданно для всех, и, наверное, для самой себя, завела высоким, чувственным голосом:Утро кра-асит не-ежным цве-етомСтены древнего-о Кремля-а Просыпается с рассве-етом Вся советская земля-а…Песню с настроением подхватили Пикалева, Нефедова и Павлова:Холодок бе-ежит за во-орот,Шум на улица-ах сильне-ей,С добрым утром, ми-илый горо-од,Сердце Родины мо-оей.А уж припев гаркнули слаженным, дружным хором, в котором, перекрывая остальные голоса, неожиданно выделился сочный бас Почивалова:Кипучая, могучая,Никем не победима-ая!Страна моя, Москва моя,Ты самая любима-ая!..8 ноября шел перемешанный с дождем снег, однако намеченные операции отменены не были. Группа из семи человек во главе с Вострышевым отправилась на Селижаровский тракт, где, устроив засаду, уничтожила два вражеских грузовика с продовольствием и пятерых солдат. Группа Копейкина на полукилометровом участке возле Донского вырезала телеграфные провода. Группа Звонарева сожгла в дерене Цветки сарай с сеном для немецких лошадей. Она же подтвердила тревожные вести: немцы заняли Селижарово и подготовили карательный отряд для похода в Гришково. По словам Федора Иванова, с которым Звонарев встретился на хуторе, информацию об этом ему передала ходившая в поселок Дуся Соловьева.

Сборы были недолгими. Минуя деревни и хутора, партизаны совершили двадцатикилометровый рейд до запасной базы в урочище Ключи.

Когда, спустя четыре дня, около полусотни карателей во главе с Кляйнером и Смолкиным прибыли в Гришково, и, после интенсивной минометной подготовки, развернувшись в цепь, начали наступление на базу, здесь было пустынно.

В  тот же день в Верходвинье появились листовки: «Товарищ! Час расплаты с фашистской нечистью приближается. Германия будут разбита! С нами товарищ Сталин! Слава доблестной Красной Армии! Советские партизаны».

59.

По указанию старосты Пантелея Прибылова, загорьевские выходили расчищать улицу и часть большака от снега. С небольшими перерывали, он сыпал уже с неделю. Но сегодня  распогодилось, выглянуло непривычно яркое для конца ноября солнце. У ребятни появилась возможность покататься на коньках.

Ваня, Звонарев, Игнат Копейкин и братья Соловьевы, захватив длинные салазки и две деревянные лопаты, отправились на Беспутку устраивать каток.

Метрах в двухстах от моста, ближе к Луговьям, речка делала крутой загиб, образовывая плес. Здесь и закипела дружная  работа. Начали с пятачка, потом расширяли его, отбрасывая снег. Образовалась пдощадка примерно метров двадцать на двадцать.

Умучившись, ребята сидели на салазках, и Ваня Звонарев сказал:

-Зря Мишку отринули.

– Никто его не отринул, – заметил Вова Соловьев. – Сам отринулся.

– Ему за батьку неудобно, – вздохнул Игнат.

– Кататься пойдем, надо позвать, – решил Виталик. – Вместе с Любкой..

– Правильно, – поддержал его Ваня. – Что они из-за батьки должны страдать?

Ваня знал то, чего не знали остальные. Позавчера у него с Мишей Прибыловым был разговор…

Пока ребята делали каток, в деревню приехали на трех подводах Кляйнер, с двумя автоматчиками, и Бегунков, с тремя полицейскими и Зинаидой Гавриловой.

Соскребавшая с крыльца затвердевший снег Дуся Соловьева, увидев непрошенных гостей, встревожилась.

Зинаида, соскочив с саней, отворила калитку и, подбежав к подруге, молвила ей на ушко:

– Будут искать одежду и продукты.

– Наши забрали, – прошептала Дуся.

– Слава тебе, Господи… Эти потом на Пашкин хутор собираются.

У Дуси от последних слов Зинаиды внутри похолодело. Вчера Яков Митрофанович сказал, что намерен заночевать у шурина. «А вдруг он еще там?»

– О чем шушукаетесь? – настороженно крикнул Бегунков.

– Дуся спрашивает, самогонку ставить на стол или нет, – сказала Зинаида.

– Ну, а ты чего?

– Говорю, что ставить.

– Давайте в избу! – приказал Бегунков. – Разговор есть! А вы, – понизив голос, он посмотрел на полицейских, – ушки на макушку, и чтобы ни одна мышь не проскочила!

В прихожей гостей встретила Пелагея Калистратовна:

– Батюшки святы, чем жа мы заслужили тако вниманье?

– – Потолковать бы надо, – сказал Бегунков..

– А чаво со мной толковать? Моя заботушка – чугуны да ухваты.

– Баню вроде собираетесь топить?

– А вам чо, бани охота?

– Ну… Если с Дуськой твоей на пару.

– Типун тобе на язк!

– Евдокия, иди-к сюда! – потребовал Бегунков.

– Иду, Григорий Исаевич.

Дуся поставила на стол бутылку самогона, хлеб, сало.

– Вот оно, наше русское хлебосольство, – улыбнулся Кляйнеру Бегунков.

Дуся разлила самогон по стаканам.

– Как слязина у дитенка, – сказала Пелагея Калистратовна.

Играя острым кадыком, Бегунков жадно выпил и стал закусывать нарезанными ломтиками сала с чесноком.

Кляйнер поколебался,  тоже выпил и, вытаращив блеклые глаза, будто пойманная рыба на берегу, стал жадно хватать ртом воздух. Бегунков размягчился:

– Вот я и говорю: народ у нас, понимаешь, хлебосольный.

– Капустку принесу, – сказала Дуся.

– Неси, неси, – благосклонно разрешил Бегунков, переключив внимание на Пелагею Калистратовну: – Народ чужой в деревню ходит?

– Не-е, никаво ни видали.

– Так уж и не видали?

– Григо-орий Исаии-ич, – Зинаида налила начальнику самогона.

Бегунков поднял стакан, чокнулся с нею, все еще удерживая в памяти другое:

– А Дуська где?

– Так ведь за капустой побежала.

– Что-то долго бегает.

– Григорий Исаевич, ну, – подтолкнула Бегункова Зинаида.

– Ты первая.

Зинаида выпила, не поперхнувшись, и сказала:

– Теперь вы, Григорий Исаич. И вы тоже, господин Кляйнер.

– По-моему, это лишнее, – Кляйнер отодвинул от себя стакан, а Бегунков, изобразив на лице страдание, выпил опять.

Появилась Дуся с чашкой квашеной капусты.

– Ты бы еще таз принесла, – встрепенулся Бегунков.

– Вы говорили про баню, – напомнил Кляйнер.

– А я не забыл. Не забы-мл…

– Далась вам эта баня! – Дуся решительно накинула на плечи фуфайку. – Пошли, Григорий Исаич.

– Ребята, и вы с нами! – неуверенно сойдя с крыльца, Бегунков поманил пальцем скучавших полицейских.

Кляйнер сделал знак автоматчикам, чтобы они оставались у ворот.

Подойдя к бане, начальник управы открыл скрипучую дверь, вошел внутрь и быстро вышел с вопросом:

– Где-е?!

– Ты про чавой-то, Григорий Исаич? – изумилась Пелагея Калистратовна.

– Одежда для партизан где?!

– Каких ишо партезан? Нетути у нас партезан.

– И кто вам, Григорий Исаевич, таких глупостей наболтал! – возмутилась Дуся.

Полицейские, беззвучно смеясь, отводили глаза в сторону. Самогонка, которую вынесла им Дуся, оказала нужное воздействие.

Мрачный Кляйнер с автоматчиками отбыл в поселок, а Бегунков, с полицейскими и Зинаидой, направился в сторону Пашкиного хутора.

Сердце Дуси было спокойно. Выйдя из избы за квашеной капустой, она, в первую очередь, пошла не в кладовку, а на улицу. Здесь ей попалась Таня Богданова.

– Танюш, беги на хутор, – заговорила Дуся. – Передай Ивановым: эта банда поедет к ним.

Запыхавшаяся Таня увидела троих, выходящих с хутора в направлении озера и, признав в бородатом человеке Звонарева, закричала:

– Полицаи, дядя Яша!

Звонарев приблизился к девушке:

– Где, Танюша?

– В Загорье. Искали одежду для партизанского отряда. Сюда собираются.

– Тебя кто послала?

– Дуся.

– Так, надо предупредить Васильича, – Звонарев побежал к избе Ивановых.

Добраться на хутор начальник управы не сподобился. Понимал, что Звонарева там, скорее всего, нет, а опростоволоситься перед немцами второй раз – было уже слишком.

Но  к Прибылову он заявился, с порога учинив тому разнос:

– Прохвост, ты чего наплел?! Никакой одежды и продуктов в бане не было!

– Выходит, кто-то спугнул.

– Может, ты и спугнул!

– Да не.

– А кто?!

– Надо обмозговать.

– Зигель меня теперь сожрет, – у Бегункова задрожали обвисшие, как у хомяка, щеки. – А у меня, Пантелей Филимонович, и без этого все худо.

– Слышал о вашей беде, – сочувственно произнес Прибылов. – Жена у вас в Опочке померла.

– Да только бы это. Я, когда о кончине ее узнал, поехал за сыном, а того нет. Сбежал, сказали. Заглянул к одной родне – нет, ко второй – тоже нет. Отправился к третьей, а на месте деревни – пепелище. Немцы согнали жителей в сарай и сожгли. Как бы Павлик мой в том сарае не оказался.

– Если Зигеля попросить поискать? У его ищеек нюх собачий.

– Так это… вроде как масла в огонь подлить. Начнут, понимаешь, выяснять, и вдруг против меня выяснят. Павлик-то, может, и к партизанам убежал

– Ничего вам не будет. Такие ценные кадры, как вы, Григорий Исаич, на дороге не валяются.

– Все-таки кто мог спугнуть Соловьевых, а?

– Сдается мне, без Зинки Гавриловой не обошлось. Не зря собственной персоной пожаловала. Хвостом вертела, как сорока.

– У меня, признаться, мысли подобной не возникало.

– А у меня возникла. С Дуськой-то они подружки давние. А Дуська – штучка еще та. Райкомовская закваска.

Прислушиваясь к доносившейся урывками беседе, Прасковья Никитична Прибылова ведать не ведала, что недавний разговор мужа с нею на кухне о том, что в соловьевской бане спрятаны одежда и продукты для партизан, в котором она упрашивала мужа не позориться перед людьми, уловила их дочь Люба. Она пошла к брату, который читал в передней книжку.

– Миш, мамка с тятькой ругаются.

– Из-за чего?

Люба рассказала о том, что услышала. Когда на другой день отец, ничего не говоря, уехал из дому, Миша подошел к матери – напевая колыбельную, она качала люльку с младшим братиком Сашей. Рядом сидели, подпевая, сестры Люба, Даша и Вера:

Баю-ба-аюшки-баю,

Баю кро-ошичку маю,

Баю зо-ореньку маю.

Ты, солову-ушка.

Сизая галову-ушка.

Прилитай к нам в са-адок,

Под высокий те-еримок,

На сиренивый ку-усток –

По кусточку попо-орха-ать,

Спелых ягод покли-ива-ать.

Будишь песни сви-иста-ать,

Будить моя кро-ошка спа-ать…

– Я погуляю, мам, – сказал Миша.

– Погуляй.

Все время, с тех пор, как пришли немцы, Мишина душа металась от сознания того, что отец его стал фашистским прислужником, и что именно поэтому закадычные дружки Ваня Звонарев, Игнат Копейкин и братья Соловьевы стали избегать с ним общения. Теперь Миша отсиживался дома, надеясь, однако, что ребята позовут его в свою компанию. Но время шло, а они не звали. И вот представился повод самому сделать шаг им навстречу.

Ваня Звонарев был в избе один. Сидя у печи, подшивал дратвой прохудившийся с подошвы валенок.

– Ну, здорово, – нерешительно переступил порог Миша.

– Здорово, коль не шутишь, – не поднимая головы, ответил Ваня.

– Мамка где?

– Подборонихе картошку понесла.  А тебе чо?

– Батька мой совсем очумелый.

Ваня откинул валенок в сторону.

– Отчего ж?

– Говорил, Соловьевы прячут в бане одежду и жратву для партизанского отряда. И что брат твой старший приходил в деревню. Мол, надо его схватить и повестить. Передай, кому надо, Вань.

– Спасибо тебе, Миш.

– Ну я пошел, Вань.

– Погоди, – Ваня приблизился к другу. – Ты на меня не обижайся, Миш.

– А я и не обижаюсь.

– Сам понимаешь, почему так.

– Как не понимать? – шмыгнул носом Миша. – За тятьку мне стыдно. И мамке тоже стыдно. Только боится про это сказать.

…Так выпало, что на исходе того дня, возвращаясь вместе с Иудовым и Степановым из разведки, Яков Митрофанович скрытно завернул на десяток минут в родительский дом. Ваня передал ему рассказанное Мишей Прибыловым. Одежду и продукты партизаны вынесли из бани в лес и зарыли в снегу.

60.

Сунув ноги в опорки, Фекла Дорофеевна протопала к печи, запалила сложенные с вечера дрова. Когда в трубе загудело, не раздеваясь, прикорнула с краю на полати, решив вздремнуть еще. Рядом, подложив ладошку под голову, посапывал Ваня. На лавке возле печи, свернувшись в клубок, мурлыкала кошка Пышка.  А за окнами властвовала метель. Знобкий воздух прорывался сквозь ветхие рамы, хозяином разгуливал по углам.

Ваня потянулся на перине, пробормотал что-то несвязное, почмокал губами. При расчистке катка на Беспутке он нахватался морозного воздуха, и у него «зажало» грудь, осип голос, поднялась температура.

Фекла Дорофеевна сходила к Ивановым за барсучьим салом. Растопляла его,, смешивала с молоком, заставляла Ваню пить на ночь.

Приложила руку к его лбу:он был не горячий.

– Спи, мой голубок. Спи.

Едва сомкнула веки, как снаружи захрустел под чьими-то ногами снег. Рздался с крыльца стук в дверь – негромкий, но требовательный.

Подумалось: «Не Яша ли с товарищами?»

Фекла Дорофеевна вышла в объятые стужей сени:

– Эй, кто тама?

– Хозяйка, где Пантелей Прибылов живет? Староста ваш? – донесся мужской голос.

– На кой ляд тобе?

– Из управы известие. Дело срочное.

– Третия изба от нас, ежели к Торопцу.

– Спасибо, мать…

Фекла Дорофеевна зажгла в банке на столе лучинину, подправила кочергой жарко догорающие дрова.

Только лишь принялась чистить на кухне картошку, как зашлась лаем прибыловская Ночка.

По сердцу полоснуло тревога: «Не к добру это».

Прошло несколько минут, и деревню взорвали два последовавших один за другим, выстрела. Ночкин лай сменился затяжным воем, а следом донесся бабий крик:

– Уби-или! Уби-и-ли-и!

Фекла Дорофеевна сразу угадала, кто кричал.

Облачившись в зипунок, Фекла Дорофеевна побежала к избе Прибыловых. Здесь уже собрались деревенские. Перед ними ничком лежал в исподнем мертвый Прибылов.

Размазывая рукой слезы на щеках, вышел в одной рубашонке Миша.

– Мамка просит занести тятьку в избу.

Никто не шелохнулся.

– Мамка просит…

Толпа зашевелилась, оживилась разговором:

– Записка была у яво на груди. Написан: така кара ожидаить усих придатилий.

– Бох, ен шельму метить.

– Дак мы жа, бабы, сами яво избрали.

– А куды денисси, коли усе отказалися?

Миша, понуро склонив голову, продолжал стоять на крыльце.

– Околеить малиц, – сочувственно сказала Аксинья Рыженкова.

Никто по-прежнему не приближался к телу убитого. В избе на разные голоса ревели дети. Миша сходил в избу и вернулся одетым. Вслед за ним появилась расхристанная Прасковья Егоровна.

Перекрестилась, грузно опустилась на колени прямо в снег:

– Люу-уди до-обрые, прости-ите за все, что он натво-рил. Говорила же ему: охоло-онись, до-обром не кончи-ится. Аа он не послу-ухал.

– Встань, Прасковья, – попросила Екатерина Никифоровна. – Встань! Не виноватая ты.

Со Степанидой Васильевной они отвели Прасковью в избу.

К попытавшемуся поднять тело отца Мише присоединились Иван Карпович и Сидор Анисимович. Ухватили закостеневшего Прибылова под руки, спотыкаясь о ступеньки, понесли, положили в махонькой, с низким закопченным потолком, горнице на две сдвинутые под образами скамьи.

Вытирая глаза концом платка, Фекла Дорофеевна сказала Екатерине Никифоровне:

– Тако вот случилыся, как у тобя.

Екатерина Никифоровна вздохнула:

– Не приведи Господь. Дитяток жалко, сироты топеря.

– Он нас ни жалел, – бросила сбоку Василиса Матвеевна.

– Все онно, Матвеевна, принимай к сердцу чужо горюшко, штоба свое не заплакыло, – сказала Клавдия Захаровна.

Пополудни метель угомонилась. Меж темно-синих облаков прорвалось тусклое, холодное солнце.

К этому времени Пантелей Филимонович был обмыт, переодет в чистое, а Иван Карпович и Сидор Анисимович отправились мастерить гроб.

Весть о гибели старосты донеслась до поселка, В Загорье прикатили Бегунков, Кляйнер и около десятка немецких солдат. Они согнали жителей деревни к «канцелярии».

Бегунков поднялся на занесенное снегом крыльцо и срывающимся голосом сказал:

– Минувшей ночью партизанскими бандитами злодейски убит на глазах у собственных детей ваш староста Прибылов Пантелей Филимонович. У негодяев, которые совершили преступление, имеются пособники в деревне. Кто это сделал?!

Никто не проронил ни слова.

Бегунков переговорил с Кляйнером, тот подошел к сидевшему на подводе возле пулемета солдату. Свинцовая очередь пронеслась над головами загорьевцев, срезав пропеллер на крыше прибыловской избы.

Толпа удрученно молчала.

– Нам ничего не останется, как применить крайние меры! – заявил Кляйнер.

Вышел из толпы Сидор Анисимович:

– Ня наши энто!

– А чьи?! – спросил Бегунков.

– Бес яво знаить!

– Уж не сын ли твой бесом заделался? Говорят, и он в вострышевской шайке!

– Вруть, Григорий Исаич.

– Чужыи люди у нас были, – громко сказала Фекла Дорофеевна. – Я в окно видала…

Не добившись признаний, каратели укатили в поселок.

Иван Карпович и Сидор Анисимович довершать изготовление гроба. Фекла Дорофеевна и Степанида Васильевна вернулись к горевавшей Прасковье.

Сложив руки на коленях, она сидела перед рамкой с фотографией, на которой они с Пантелеем выглядели молодо и красиво. Прасковья в белой кофточке, с брошкой, а муж в солдатской гимнастерке, с наградой на груди.

– Геворгий у яго, – уважительно заметила Степанида Васильевна. – Точ в точ, как у маво.

– За отраженье химической атаки в шестнадцатом году, – пояснила Прасковья Егоровна. – Пантелей мне рассказывал, немцы тогда смиртельный газ пустили. А мой придумал костры палить пред нашими окопами, чтоб теплый дух этот газ отгонял.

– Ловкий был, Пантилей твой, – сказала Фекла Дорофеевна.

– Чего и говорить. Башка варила… Учет шпал у Бердина вел. Тот его заприметил, на курсы бухгалтерские послал. А, как Бердин сбежал в Германию, в сплавной конторе стал работатьь. Начальник растрату сделал, а с кого спрос? С бухгалтера. Выгнали Пантелея, деньги высчитали, которые не воровал. Пришлось нам корову и телку продать, а то ба – тюрьма. Толкую: «Поедем в Загорье. Мне Василиса Копейчиха сообщила: бухгалтер нужон. Да и мамки моей изба пустует. Поехали, а злоба-то у него на советскую власть осталась. А-ах, что же ты наде-ела-ал, Панте-иле-ею-ушка-а.

– Поплачь, жаланная. Легшей будить, – обронила Степанида Васильевна.

– Не надо мне вашей жалости! – с надрывом воскликнула Прсковья Егоровна. -Уходи, Степанида. Обе уходите!

– Ты зря так, – укоризненно покачала головой Фекла Дорофеевна. – Мы жа по дабру.

– А вот не зря! – подперла руками бока Прасковья Егоровна. – Может, твой Яшка и застрелил моего Пантелея!

Фекла Дорофеевна побледнела:

– Ежли бы и мой, то ить было за што. Тольки ни ен.

– И взаболь напраслину мелишь, Прибылих, – сказала Степанида Васильевна.

В сенях затопали. Дверь отворилась, впустив клубок холодного воздуха. Иван Карпович и Сидор Анисимович внесли сколоченный из досок гроб.

– Фартера тваму,  Прасковья, – сказал Сидор Анисимович.

– Крест на могилку где?

– На крест матириалу, ядрен вошь, не хватило, – развел руками Иван Карпович.

Миша Прибылов стоял у изголовья положенного в гроб отца, вглядываясь в посиневшее, с обострившимся носом, спокойное лицо. Недавнее презрение к отцу отошло, смешавшись в душе со жгучей жалостью к матери и немым укором к самому себе. Словно бы мог он сделать что-то такое, чтобы отец остался жив.

– Топеря ты за старшова. Мамку, сестер и брата бириги, Мишуня, – уходя, потрепала его по голове Степанида Васильевна.

– Ладно, тетя Стеша, – судорожно прошептал Миша. – Сберегу.

61.

Обер-лейтенант Клинсман поднял на ноги агентуру, чтобы выяснить, каким образом партизаны получают информацию из поселка. Однако Зигель его опередил.

Отличился старший по улице Кречетов. Его двоюродная тетка Дроботова, живущая по соседству с пустующим домом уехавших в деревню родителей Тани Пивень, сообщила: записавшаяся в партизаны Таня изредка наведывается в поселок и ночует дома. Кречетов донес Кляйнеру. За домом установили наблюдение. Ожидание продолжалось недолго…

После задержания девушек, Зигель, не скрывая радости, позвонил Клинсману. Начал издалека:

– Петер, да будет вам известно: завтра у меня день рождения.

– Я знаю, – спокойно сказал Клинсман. – Сорок два – прекрасный возраст для мужчины.

– Между прочим, мне заранее сделали подарок. Не желаете ли взглянуть?

– Что-нибудь оригинальное?

– Более чем.

– У вас такой интригующий тон, что мне не терпится узнать.

Зигель встретил Клинсмана с распростертыми объятиями, сразу же сообщив: установлена явочная квартира, на которой задержаны две русских партизанки.

– Это, действительно, оригинальный подарок, – согласился Клинсман, скрыв, что у него была предварительная информация о разведчицах, полученная от Лямзиной.

– Пойдемте.

В  пристройке  к дому, в котором располагалось гестапо, с Лизой и Таней «работали» Кляйнер и унтерфельдфебель Веллер.

Девушки, в простой крестьянской одежде, стояли у стены, прижавшись другу к другу. У Лизы были багровые кровоподтеки под глазами, у Тани сочилась по подбородку кровь.

– Как наши дела, гауптштурфюрер? – спросил Зигель

– Изворачиваются… Я приказал привести мать и сестру этой, – Кляйнер указал на Лизу.

– Подождем результата.

Солаты ввели в комнату Ульяну Степановну и Нину.

– Лиза Писаренкова, у тебя одна минута, – сказал Кляйнер. – Итак, с кем в поселке поддерживала связь? Где находится партизанский отряд? Кто дал листовки, обнаруженные в доме?

– Я уже говорила: отношения к партизанам не имею, – уверенно сказала Лиза.

– Ну вот, видите, – глядя на Зигеля, сокрушенно произнес Кляйнер.

– Работайте, гауптштурмфюрер!

– Раздевайся! – приказал Лизе Кляйнер.

Девушка не шелохнулась.

Веллер  сорвал с Лизы кофту, юбку, нижнее белье.

– Будешь говорить?

Лиза, со скрещенными внизу живота руками, покрутила головой.

Схватив плетку, унтерфельдфебель стал бить девушку по голове, животу…

– Дочи-инька-а!1 – закричала Ульяна Степановна.

– Стоп, – небрежно взмахнул кистью руки Зигель и мягко спросил:

– Кто вас направил в поселок, Писаренкова?

– Говори! – рассвирепел Кляйнер.

Лиза молчала.

– Эту, – Зигель указал на Таню.

Таня завизжала, стала отбиваться, но Кляйнер все же сорвал с нее одежду.

Зигель вскочил со стула:

– Если не будешь говорить, мы расстреляем подругу. Ну?!

– Я ничего не знаю.

– Расстрелять! – приказал Веллеру Зигель.

Лиза, опустив голову, прошептала:

– Прости меня, Танюша.

Унтерфельдфебель отвел Таню в дальний угол пристройки и дважды выстрелил в нее из парабеллума. Девушка сползла по стене на пол.

– Теперь эту, – кивнул в сторону Нины Зигель.

– Не-е-ет!! – умоляюще глядя на Зигеля, закричала Ульяна Степановна: – Не-е-ет!!! Не-е-ет!!

– Может, ты станешь отвечать на вопросы? – спросил у Лизы Клинсман. – Неужели тебе не жалко мать?

Лиза молчала.

– Расстрелять! – сказал Зигель.

Ульяна Степановна дико завыла.

Грянул выстрел, Нина упала рядом с Таней.

Веллер осыпал Лизу ударами плетки:

– Говори! Говори!

Девушка не произнесла ни слова.

– Эту! – Зигель указал на Ульяну Степановну.

– Будьте вы прок…

Веллер хладнокровно оборвал ее жизнь выстрелом из парабеллума.

– Добей, – Зигель указал на Таню.

Веллер наклонился и выстрелил Тане в висок, забрызгавшись кровью.

– Смотри и запоминай, – сказал Лизе Зигель – Это сделали не мы! Это ты сделала, Писаренкова! Ты! Ты!! И у тебя последний шанс, чтобы спасти хотя бы свою жизнь.

Лиза стояла твердо. Кровь из рассеченных плеткой Веллера грудей струилась по ее животу.

Прежде чем Веллер выстрелил ей в лицо, успела улыбнуться.

– Пойдемте ко мне, Петер, – устало произнес Зигель.

– Эти русские девки испортили вам настроение, – находясь в кабинете Зигеля, заметил Клинсман.

– Не ожидал, что они поведут себя так.

– А Веллер – зве-ерь. С каким наслаждением он бил их плетью. Вы читали Фрейда, господин Зигель?

– Кажется, это какой-то сексуально озабоченный австриец.

– Фрейд анализирует психологию таких типов, как Веллер. Унижение и покорность других доставляют им радость, ликование.

– Война – жуткое дело, обер-лейтенант. Здесь, как и у зверей, побеждает сильнейший.

– Зверь руководствуется инстинктом, а человек действует осознанно. У него, в отличие от зверя, есть способность совершенствовать знания, а также способы убийства.

– Вам приходилось убивать?

– Убивал… И много убивал. Но делал это по убеждению, по необходимости, а не ради наслаждения… У него есть семья?

– Жена и две очаровательные девчушки. Он показывал мне их фото.

– Я бы не хотел когда-нибудь оказаться в его руках.

– Причем тут вы? – с удивлением спросил Зигель.

– Пути судьбы неисповедимы. Разве я думал, что окажусь в этой дыре?  Знаете, господин штурмбанфюрер, в последнее время меня посещает мысль: «Какого черта мы полезли в эту непонятную страну?»

– Ранее я не замечал, что вы склонны к пессимизму. Но это пройдет, Клинсман. По себе знаю.

– Это – не пессимизм, а осознание реальности. Еще в июле наша славная пропаганда твердила: враг сокрушен, никогда не поднимется. Пришли август, сентябрь, и опять – те же разговоры. Сейчас ноябрь, а русские держатся. Больше того, они провели военный парад в Москве… Словно бы какая-то таинственная несокрушимая энергия свыше питает этот народ. Разве вы не почувствовали ее в тех женщинах, которых убил на наших глазах Веллер?

– Парад – жест отчаяния, конвульсия хронического параноика Сталина. А женщины… Обычное русское упрямство.

– Мера всякой силы – сопротивление, которое она в состоянии преодолеть. Мы можем не одолеть русский груз, надорваться.

– Клинсман, перестаньте испытывать меня на откровенность! Вы не такой простак, чтобы искренне произносить подобные вещи.

– Нет, я более чем откровенен. Понимаете, если даже мы разобьем русские армии, мы не добьемся конечной цели, если не разобьем их духовно.

– Как вы это себе представляете?

– О, я много, очень много думал об этом. Прежде всего, штурмбанфюрер, надо лишить их образования, заменив его минимумом знаний, чтобы они читали наши законы, владели устным счетом. Надо искалечить их язык, переписать их историю, уничтожить книги, чтобы навсегда отрубить от прошлого. Представить Сталина в их глазах недоумком, злодеем, идиотом. Кем угодно, только не вождем, достойным почитания. Следует исключить из их паспортов само обозначение русской национальности. Отобрать у них высокие смыслы. Расставить для них ложные «маяки», чтобы они свернули с дороги цивилизации. Пусть думают не мозгами, а брюхом. Разумеется, некоторой части мы дадим обогатиться, назовем ее «элитой». Они будут нашими надсмотрщиками над быдлом. Тем самым, штурмбанфюрер, мы сможем провести обезличивание русских. Только это лишит их будущего. А для того, чтобы осуществить это, мы создадим десятки, сотни газет, радиоканалов, посадим туда отпетых циников и любителей дешевой популярности. И эти продажные космополиты за деньги сделают то, о чем я вам сказал.

– Хотите лишить русских их души?

– Вы меня не поняли, штурмбанфюрер. Я хочу ее заменить.

– Трудно отказать вам в логике, – сказал Зигель, – Хотя согласно русской православной религии, дух невозможно укротить. Он не подвластен идеологиям и живет там, где хочет.

– Я не собираюсь с вами спорить. Но, думаю, мы доживем до того времени, когда вы убедитесь в моей правоте… Впрочем, что-то мы заболтались. Не пора ли выпить по новой?

…После совершенного гестаповцами злодейства минуло нескольких дней. Дуся Соловьева, побывав в поселке, узнала от Зинаиды Гавриловой, что Лизу и Таню выследил старший по улице Павел Кречетов.

Поначалу предполагалось бросить ночью в его дом через окно противотанковую гранату.

– Жена, двое детей погибнут, – сказал Иудов. – Нужно по-другому.

Был избран «тихий» вариант. Иудов и Манягин, прокравштсь в поселок, подстерегли предателя поздним вечером возле собственного дома. Перед тем, как умереть, Кречетов, моля о пощаде, сказал, что девушек ему выдала Лидия Дроботова.

62.

Руководство Калининского фронта готовило контрнаступление, главная роль в котором отводилась 29-й и 31-й армиям.

Состоящая из трех дивизий группировка 29-й армии должна была наступать на Даниловское, чтобы, взаимодействуя с 31-й армией, освободить Калинин. 31-я сосредотачивалась к юго-востоку от областного центра. По плану она, совместно с 30-й армией, наносила удар на юг, чтобы выйти на линию Микулино Городище – Тургиново.

В то же время воевавшие под Калинином части 133-я дивизия получили приказ передислоцироваться к Москве. Для переброски личного состава было выделено около 800 автомашин.

Движение осуществлялась ночью. К 25 ноября основные силы дивизии заняли опорные пункты: Сафонов – Клусово – 681-й полк; Ольгово – Языково – 418-й полк; Харламово – 521-й полк. Штаб расположился в Федоровке.

Швецов уезжал из-под Калинина с замыкающей колонной. Генерал с тоскою смотрел из легкового автомобиля на проплывающие мимо крестьянские избы с редко где светящимися окнами, на занесенные снегом поля. «Что здесь будет весной? – думал он. – Немцы все еще держат часть Калинина. Тревожно на юге. Тяжелая обстановка под Ленинградом…»

Но главные события все-таки происходит под Москвой, и от него, Швецова, теперь тоже зависело, что и как там будет происходить в дальнейшем..

Перед отъездом с ним встретился Конев. Поблагодарив за умелое руководство дивизией, пожелал успехов и удивил откровенностью:

– А ведь мы, Василий Иванович, хотели назначить тебя командармом 29-й. Вместо Масленникова.

Швецов подумал: как много значит в жизни случай. Вот, мог, оказывается, стать командармом, а не стал. Где-то какая-то возникла загвоздка. Может, воспротивился Генштаб, может – Жуков,  под началом которого Швецову предстояло теперь воевать в составе 16-й армии на правом фланге Западного фронта.

Напрямую жизнь их ни разу не сталкивала, а вот косвенно…

Месяц назад Швецова потрясло известие о том, что, по приказу Жукова, перед личным составом 144-й стрелковой дивизии были расстреляны начальник политотдела 133-й дивизии, корпусной комиссар Шабалов и командир 521-го полка подполковник Герасимов. Они возглавляли сводный отряд из подразделений дивизии, прибывших в Подмосковье до захвата Калинина и подчиненных 5-й армии.

В приказе №054 от 4 ноября войскам Западного фронта отмечалось:

«Командование 5 армии, имея сведения, что утром истекшего 25 октября противник готовит прорыв фронта обороны, в направлении через Руза, на основе директивы фронта, дало боевой приказ 133 сд подготовиться к упорной обороне на занимаемых рубежах, сосредоточив основные усилия на обороне гор. Руза. Бывший и. д. командира дивизии подполковник Герасимов А.Г. и бывший комиссар дивизии бригадный комиссар Шабалов Г.Ф., предательски нарушили боевой приказ и, вместо упорной обороны района Руза, отдали свой приказ об отходе дивизии. Предательский приказ командования дивизии дал возможность противнику без всякого сопротивления занять город Руза и подступы к Ново-Петровское.

За невыполнение приказа фронта по обороне Руза и за сдачу г. Руза без боя Герасимов и Шабалов расстреляны перед строем. Объявляя об этом для сведения командиров и политработников, Военный совет фронта требует от всех командиров частей и соединений непримиримой борьбы со всеми проявлениями трусости, особенно со стороны командного состава, и предупреждает о неуклонном выполнении приказа Военного совета фронта, воспрещающего самовольный отход без письменного приказа командования армии и фронта.

Командующий войсками Запфронта генерал армии, Герой Советского Союза Г. Жуков.

Член Военного совета Запфронта, заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров Союза ССР Н. Булганин».

Герасимов, полк которого отлично проявил себя под Верходвиньем, был любимцем Швецова. Генерал относил его к числу тех перспективных командиров, у которых смелость и самоотверженность сочеталась с умением трезво и взвешенно оценивать обстановку.

Вскоре стало известно, что предшествовало вынесению сурового приговора.

20 и 21 октября отряд Герасимова из двухсот человек, имея на вооружении ранцевые огнеметы, пулемет, гранаты и бутылки с зажигательной смесью, на подступах к Рузе уничтожил семнадцать немецких танков.

22-го было уничтожено еще восемь танков с пехотой на броне.

Исчерпав запас боеприпасов, отряд отошел к Рузе, где уже находились наши подразделения, отступившие от Можайска и Бородино. Получить боеприпасы не удалось, сражаться было нечем. Тем временем группа 10-й танковой армии противника уничтожила 800 бойцов и командиров 230-го учебного запасного полка и ворвалась в Рузу.

Вступить в бой с танками, не имея боеприпасов, Герасимов и Шабалов посчитали бессмысленным. Во избежание потерь, 25 октября отряд оставил город. Уцелевшие бойцы и командиры влились в 785-й стрелковый полк 144-й дивизии и, вместе с 18-й танковой бригадой, вступили в бой с наседающим противником в районе Колюбакино…

…Колонна остановилась. Швецов вышел из машины, чтобы выяснить причину.

Впереди грузовик скатился в кювет. Двое бойцов пытались присоединить к нему трос.

– Какое подразделение? – спросил Швецов.

– Разведвзвод второго батальона четыреста восемнадцатого полка! – доложил один из них, сержант.

Швецов вспомнил: когда Конев приезжал в 418-й полк под Калинином и вручил комбату Чайковскому капитанские знаки различия, сержант чем-то приглянулся командующему фронтом, и тот спросил фамилию. «Звонарев!» – отрапортовал сержант.

Возвращаясь, комдив увидел, что грузовик по-прежнему находится в кювете, трос, которым его пытались вытащить с помощью другого грузовика, порвался.

– Что вы возитесь?! – заругался Швецов.

Подцепили новый трос. Сержант побежал собирать в помощь бойцов, их набралось около десятка.

Второй грузовик начал с раскачкой тащить завязшую машину. Бойцы уперлись в кузов, и она, нехотя, выползла на дорогу…

Прибыв в расположение дивизии, Швецов ознакомился с наиболее уязвимым правым флангом обороны. Сдерживать вражеское наступление на столицу здесь предстояло 681-му полку. Уже шло возведение оборонительных коммуникаций, но работы следовало ускорить.

Врагу удалось прорваться через позиции 30-й армии, что создало опасность для основных сил 16-й армии. Предвидя возможные последствия, командующий этой армией генерал-лейтенант Рокоссовский поставил перед Швецовым задачу: силами дивизии преградить путь танкам противника на Рогачевском шоссе.

Завершить создание оборонительного рубежа не успели из-за непрерывных атакующих действий противника. Ему удалось пробить брешь между 16-й и 30-й армиями, что резко осложнило обстановку под Клином.

Чтобы не допустить его сдачи и задержать продвижение немцев на Дмитров и Яхрому, штаб фронта создал оперативную группу под командованием заместителя командующего 16-й армией генерал-майора Захарова. В его подчинение передали 126-ю и 133-ю стрелковые, 17-ю кавалерийскую дивизии, 25-ю танковую бригаду и полк курсантов училища имени Верховного Совета РСФСР.

Давление противника нарастало. Превосходство в танках позволило ему взять Клин и Солнечногорск, после чего часть сил 3-й танковой группы осталась прикрывать Дмитров, а остальные перешли в наступление на Яхрому и Красную Поляну.

25-26 ноября 133-я дивизия приняла на себя удар полка автоматчиков 14-й моторизованной дивизии, подержанного тридцатью танками и бронетранспортерами. Атака была отбита. На поле боя осталось около 500 вражеских трупов, 18 подбитых танков и бронетранспортеров.

В ночь на 2 декабря большая группа немцев с тяжелым вооружением прорвалась на шоссе северо-западнее Каменки. Генерал Захаров принял решение об отводе оперативной группы к каналу Москва-Волга. Прикрывал отход и обеспечивал фланги 418-й стрелковый полк с приданной ему артиллерией.

При отступлении к каналу было зафиксировано движение войск со стороны гидроузла Икша. Мультан приказал разведвзоду установить численность противника. Отделение Фрола Звонарева подобралось с правого фланга к шоссе. По нему передвигались в ускоренном темпе красноармейцы.

Фрол вышел на шоссе и, увидев первого командира, представился.

– Сержант Звонарев, разведка четыреста восемнадцатого стрелкового полка.

Пожилой капитан отвел Фрола к полковнику Латышеву, командиру 55-й стрелковой бригады.

– Как вы сюда попали? – удивился Латышев.

Фрол рассказал, что, согласно приказу командования, полк прикрывает отход дивизии к каналу Москва-Волга.

– Тетюхин, пойдешь с ним, а возвратишься с командиром полка, – приказал капитану комбриг. – На всякий случай захвати с собой автоматчиков.

Когда шли через поле в расположение полка, один из бойцов, низкорослый, пухлогубый, обратил внимание на Фрола.

– Товарищ сержант, а мы встречалися.

Нечто знакомое угадывалось в его облике.

– Вы косили возле деревни, а мы с дядькой моим из окружения топали…

Фрол узнал в красноармейце одного из двух дезертиров, вышедших на Сенькины Луговья.

-Тебя, кажется, Володькой звать?

– Володькой.

– На фронте, значит.

– Где ж еще? Воюем.

–  А дядька твой, который гранатой    пугал…

– Как домой вернулися, его первым призвали. Под Ржевом он где-то

– Что, земляка встретил? – спросил у Фрола Тетюхин.

– Так  точно, товарищ капитан.

– Смелый у тебя земляк. Вчера танк гранатой подорвал…

После переговоров с Мультаном Латышев связался по рации с командованием, получив указание оказать содействие 133-й дивизии в закреплении на новом рубеже.

Едва 418-й полк успел окопаться, как немцы нанесли сильный артиллерийский удар, затем в атаку пошли танки. Их было около двух десятков. За танками следовала пехота…

Сказали свое слово артиллеристы 400-го полка. После нескольких залпов на поле чадили четыре танка, остальные развернулись, поползли обратно.  Артиллерия ударили вдогонку. Загорелся и остановился еще один танк. Из него повыпрыгивали члены экипажа, попав под винтовочный огонь. Оставшись без прикрытия, вражеская пехота попятилась.

От окопов донеслось с нарастанием:

– В атаку-у! За товаа-арища Сталина! Ур-ра-а!

Кажется, не только батальон, но весь полк поднялся  для преследования о врага.

– Ур-ра-а! – подхватил вместе со всеми Фрол.

Напомнили о себе немецкие орудия. Снаряды вздыбили перед контратакующими землю, перемешав ее со снегом.

В лихорадке завязавшегося ожесточенного боя Фрол не сразу осознал, что с ним произошло, потому как вначале не ощутил ни малейшей боли. Лишь когда телу под полушубком поползла теплота, и правый бок окрасился красным, Фрол понял, что ранен.

63.

Взаимные симпатии Вострышева и Куприяновой, замеченные перед войной, не остались вне людских глаз и в отряде. Но было ясно, что они остановились у черты, за которой не могли перерасти в нечто большее. И шушуканье на этот счет затихло. Зато очевидными стали интимные отношения командира отряда Максима Елисеевича Петрова Петрова и Анны Павловой.

Как-то группа под руководством Петрова заночевала в Пестове у родителей Павловой, и она не постеснялась представить его как мужа.

Молва дошла до Вострышева, тот пригласил Звонарева:

– Слышали, что Максим Елисеевич вытворяет?

– Мало хорошего.

– Не хочется придавать официальный ход. Поговорите с ним.

В этот момент в землянку спустился Петров, спросил:

– Может, не ко времени?

– В самый раз, – сказал Вострышев.

– Не меня ли обсуждаете?

– Вас, Максим Елисеевич.

– Ну вот он, я!

– Вам перед людьми не стыдно?

– Смотря за что.

– Вы прекрасно знаете, за что вам должно быть стыдно! Семья – ячейка нашего социалистического государства Кто предает семью, тот предает государство. В конечном счете, играет на руку врагам!

– Семья – это, прежде всего, любовь, – сказал Петров.

– Любви без ответственности не бывает.

– Так я готов ответить.

– Ты бы, в самом деле, прекратил это. По-дружески тебя прошу, – включился в беседу Звонарев.

– Зачем вы портите себе биографию? – Вострышев перешел на спокойный тон. – Бюро райкома будет вынуждено дать оценку вашему поведению.

– Ну, снимите меня, исключите. А дальше что? Не расстреляете же, – миролюбиво сказал Петров.

– Не в этом дело, Максим Елисеевич, – продолжил Звонарев. – Ты у нас – лицо отряда, первый в нем человек, и поддался малодушию, искушению на бабью юбку.

– Нет у меня малодушия!

– Напрасно в бутылку лезете, – сказал Вострышев. – Вместо того, чтобы призадуматься, покаяться.

– Да не лезу я!

– Нет, лезете!

Петров тяжело вздохнул:

– Ладно. Слово даю: пока не разобьем врага, не дам никакого повода.

– А потом? – спросил Вострышев.

– Не гарантирую.

– Хотя бы так, – прохладно согласился Вострышев. – Будем считать, никакого разговора на данную тему не было. Вы, Яков Митрофанович, идите, а мы с командиром другим займемся…

Восстановив полотно железной дороги, немцы собирались начать одноколейное движение до Пено. Надо было воспрепятствовать этому. Наилучшим вариантом представлялся подрыв Ишинского моста, но сделать это было непросто. Мост освещался прожекторами, охранялся часовыми. Смена осуществлялась каждые два часа. Сдавшие пост часовые отдыхали в расположенной поблизости будке. Возле нее с недавних пор появилось пулеметное гнездо.

Ходившие на разведку Квитко и Шадров возвратились с информацией: на станцию прибыл первый грузовой поезд – паровоз и четыре вагона с боеприпасами. Оттягивать операцию было нельзя. На другой день восемь бойцов отряда во главе с Петровым на лыжах отправилась в путь. Двигаясь по целику, к поселку подошли поздним вечером. Лыжи спрятали в лесу. Оставшиеся до окраины несколько сотен метров одолели пешком.

По разработанному плану, группа назначенного начальником штаба отряда Ивана Соловьева, в нее входил и Звонарев, должна была уничтожить часовых прожекторы и блокировать немцев в будке. В это время группа Петрова осуществляла подрыв моста.

Преодолев железнодорожные пути, Иудов и Звонарев скатились в овраг и поползли верх, к насыпи. Вот и будка. Часовой прохаживается от моста до пулеметной точки и обратно.

– Ждем, – сказал Иудов.

Послышались хлопки выстрелов, и часовой упал. Иудов и Звонарев бросили лимонки в пулеметное гнездо. Под разгоревшуюся после взрывов стрельбу отошли к большаку и увидели две приближающиеся со стороны поселка повозки.

Иудов швырнул в первую повозку оставшуюся у него лимонку. Она взорвалась с опозданием, из-за чего сани успела проскочить, Звонарев открыл вдогонку огонь из карабина.

Немцы стали обходить партизан с фланга. В это время со стороны моста раздался сокрушительной силы взрыв. Воспользовавшись замешательством врага, Иудов и Звонарев пересекли большак и через поле добрались до места сбора.

Встав на лыжи, двинулись группой к базе, и тут у Звонарева оторвалось на правой лыже крепление.

Петров поручил Соловьеву вести партизан, а сам, сорвав с тужурки подпояску, туго притянул ею лыжу к звонаревскому валенку.

– Доберемся, выговор получишь, – сказал Петров.

– Шутишь, Максим Елисеевич?

– Плохие шутки. А если бы немцы устроили преследование?

– Из-за Павловой обиделся?

– Святоши, видишь ли, нашлись с Вострышевым!

Догнав товарищей, оставшееся расстояние двигались молча.

Встречать группу вышли Вострышев и… Панюков.

– Один пролет обвалился, – сообщил Петров. – А еще уничтожены полтора десятка фрицев и полицаев.

Панюков, хрупая по снегу новыми валенками, подошел к снявшему лыжи Звонареву.

– Как живы-дюжи, Яков Митрофанович?

– Живы пока, Валерий Акимович. А вы как?

– Идем в немецкий тыл. Заодно принесли вам мины, листовки.

– Что в Калинине? Сильные разрушения?

– Немаленькие. Но жизнь постепенно налаживается. Трамвай пустили в центре.

– Моих не встречали?

– Встречал.

– Когда?! – жадно спросил Звонарев.

– В конце августа. Не доезжая километров двадцать до Селижарова. Немцы в ту пору сильно бомбили.

– С ними кто-то был?

– Один деятель в белых штанах, с женой.

– Соседи наши.

– Они хотели удрать на лошади, а дочурка ваша заметила, стала кричать.

– Батурин – низкий человек. Теперь вернулся, руководит отделом образования в управе.

– Нам это известно.

– И больше Анну Ивановну с дочкой не видели?

– Повстречались мельком в обкоме. Определялась на жительство под Калинином…

К Панюкову подбежала высокая женщина в зеленом ватнике, в ней Звонарев не без удивления признал Елену Челышевскую.

– Разрешите обратиться? – по-уставному спросила у Панюкова Елена.

– Обращайтесь.

– Вас просят в землянку, к товарищу Вострышеву.

Челышевская задержалась:

– Яков Митрофанович, здравствуйте.

– Здравствуй, Елена.

– Не знаете, мама моя в деревне?

– Там она.

– Если увидите, передайте, что со мной все в порядке.

– А вот это лишнее, – строго взглянул на Елену Панюков. – Вас же инструктировали о мерах конспирации.

– Виновата, но я подумала…

– Никаких «но», – оборвал ее Панюков. – Лучше позовите к Вострышеву Епишина и Глазова. Во-он возле елки курят.

– Не ожидал, что он снова вынырнет, – сказал Звонарев.

– Вы о ком? – спросил Панюков.

– Об Анатолии Юрьевиче  Епишине.

– В нашей службе не все зависит от личного желания, – сухо заметил Панюков и направился к землянке.

…Встреча с Панюковым и Еленой, напоминание о семье всколыхнули, растревожили душу. Звонарев искреннее любил жену, дочь, надеялся, что у них с Анной еще будут дети, что построят они себе новый дом. Но война спутала, изломала все планы и надежды, И, кто знает, встретятся ли они теперь? А если встретятся, то когда? Пока все происходящее убеждало Звонарева в том, что войне с немцами не видно конца, а значит, придется еще долго жить в лесу, сталкиваться с опасностью, рисковать жизнью.

64.

Сталин читал справку Московского управления НКВД о настроениях людей в столице.

Берия напряженно молчал, ожидая, реакции вождя.

Сталин поднял голову. В его глазах было уверенное спокойствие:

– Некоторые трусы думали, паника парализует город, но они грубо просчитались.

– Положение стабилизировалось, поэтому стали спокойнее, – блеснул стеклами пенсне Берия.

– Думаю, в ближайшее время мы дадим им веский аргумент успокоиться еще больше. Если, конечно, наш «Друг» не двойной агент.

– «Друг» слишком презирает Гитлера, чтобы действовать в его интересах.

– Он ничего не сообщал о судьбе Зорге?

– Нет, но из других источников известно, что японцы арестовали его в октябре.

– Раскололся?

– Не исключено. Я дал указание отработать связи Зорге в Москве. В том числе – изучить окружение его жены.

– У него есть жена?

– Ее фамилия Максимова. Говорят, красавица. Родилась в Петрозаводске. Окончила сценическое училище в Ленинграде. С Зорге знакома с двадцать седьмого года. Давала ему уроки русского языка.

– Но у нас нет повода сомневаться в объективности переданной «Рамзаем» информации. Стоит ли подозревать его жену?..

Екатерину Максимову арестуют в Москве 4 октября 1942 года по постановлению Свердловского железнодорожного транспортного отдела НКВД. 13 марта 1943 года постановлением Особого Совещания при НКВД СССР она будет сослана «за подозрительные связи» на пять лет в Красноярский край, где и умрет в августе того же года. Зорге уйдет из жизни немногим позже: его казнят в японской тюрьме 7 ноября 1944 года…

Если в отношении Рихарда Зорге у Сталина все же закралось некоторое сомнение, то советник Чан-Кай-Ши и начальник его разведки капитан СС Вальтер Мария Штеннес, он же агент «Друг», вызывал доверие. Удостоенный в Первую мировую войну шести высших наград Германии, этот человек был поначалу близок к Гитлеру. Имея репутацию отчаянного смельчака, Штеннес возглавлял созданную им же сеть штурмовых отрядов в Баварии. Какое-то время это устраивало Гитлера, но затем он решил подчинить соперника партийной дисциплине. По его требованию Штеннес был вынужден вступить в СС. Это не сгладило противоречий между ними. Больше того, конфликт перерос в открытое столкновение. Жизнь Штеннеса после разгрома его штурмовиков оказалась в опасности. За него заступился Геринг. Штеннеса не убили, как Рэма, не посадили в концлагерь. Он был отправлен в Китай для усиления влияния Германии на Чан-Кай-ши, который вел боевые действия против японцев в Маньчжурии. К тому времени Штеннес уже был завербован НКВД…

– Осторожность японцев, Лаврентий, есть прямое следствие нашего соглашения с Риббентропом, – заметил Сталин. – Японцы, конечно, хитры, порою очень хитры, умеют искусно прятать свои обиды. Но, с другой стороны, самолюбивы, тщеславны и ничего не прощают, даже своим союзникам. В том числе и Риббентропу. Ведь посмотри: сначала они отправили в отставку правительство Хиранумы, который спал и видел, когда Япония с Германией начнут душить СССР. Потом заключили с нами пакт о нейтралитете. А теперь, обернувшись в сторону Юго-Восточной Азии и тихоокеанских островов, столкнулись с Америкой и Англией. В значительной мере, развязав нам руки.

Вождь вспомнил свою апрельскую встречу с министром иностранных дел Японии Мацуокой.

– В беседах с товарищем Молотовым я ставил вопрос о продаже Японии Северного Сахалина, рассматривая это коренным разрешением вопроса наших отношений, – сказал тогда Мацуока. – Но, господин Сталин, он не принял этого предложения.

Сталин поднялся с кресла, подошел к висевшей на стене кабинета карте, указал на Приморье:

– Япония держит в руках все наши выходы в океан. Пролив Курильский у южного мыса Камчатки. Пролив Лаперуза южнее Сахалина. Пролив Цусимский у Кореи. Теперь же вы хотите взять Северный Сахалин и совсем закупорить Советский Союз. Какая же это дружба, на которую вы намекаете, господин Мацуока?..

После той встречи японцы отошли от категоричности в своих требованиях, прекратили провокации на границе. Но из донесений разведки Сталин знал: после нападения Германии на СССР они, несмотря на заключенный пакт о нейтралитете, готовились нанести удар по Дальнему Востоку и Сибири. Подобная ситуация не позволяла нам перебросить дополнительные войска на западное направление.

Впрочем, когда стало очевидным, что немецкий план молниеносной войны против СССР сорвался, вступление Японии в войну было отложено. Первым об этом сообщил Зорге, затем его информацию подтвердили Штеннес и, также завербованный нашей разведкой, придерживающийся коммунистических убеждений журналист Ватанебе…

– Зорге, видимо, был знаком с Ватанебе? – спросил у Берии Сталин.

– Ватанебе для него – мелкая сошка. Так себе, писака средней руки. Зато неплохо информированный. Кстати, по нашим сведениям, его двоюродный брат служит в оборонном ведомстве. Перед войной с ним несколько раз встречался наш представитель генерал Власов.

– Власов наверняка пересекался и со Штеннесом?

– Видимо, да.

Сталин отвлеченно сказал:

– У каждого человека, в зависимости от возможностей, свое ощущение пространства.

– В каком смысле, Коба?

– Один думает, что планета Земля огромна, потому что мало знает и мало может. А другой считает, что она мала, даже очень мала, потому что он обладает информацией о происходящем в той или иной ее части. Казалось бы, Чан-Кай-ши от нас очень далек, но наш «Друг» руководит его личной охраной. А когда наш резидент Бронин прогорел в Шанхае, мы знали, что в Москве находится сын гоминдановского лидера. Мы арестовали сына и обменяли на Бронина. Вот что значит владеть информацией.

Восприняв эти слова как похвалу, Берия скромно заметил:

– Наши люди работают.

– Скажи, Яков по-прежнему в Хаммельбурге? – в глазах вождя высветилась глубокая боль.

– Да.

– Немецкие газеты врут, когда пишут, что он предал отца?

– Как сообщает наш источник в Берлине, Яков Иосифович ведет себя достойно.

– А наши генералы? Впрочем, какие они теперь наши…

– Немцы пытались привлечь к сотрудничеству Карбышева, Потапова, Ершакова… Бесполезно.

– Неудачник – этот Ершаков. Попадал в окружение под Витебском, Великими Луками. Последний раз – под Вязьмой. Мы думали, погиб в бою – так мне доложил вначале Мехлис. Но, оказалось, сдался.  Хотя мог бы застрелиться.

– И те, другие, тоже могли, – уклончиво сказал Берия.

Лицо Сталина помрачнело. Он подумал, что к числу тех, кто мог избежать плена таким образом, Берия отнес и Якова, а, может быть, его имел в виду в первую очередь.

– А что скажешь о Власове, Лаврентий? – спросил Сталин. – Жуков предлагает его на двадцатою армию.

– Как-то гладко у Власова все получается, это настораживает.

– Не к чему придраться, вот и ворчишь.

– Есть, к чему. Командуя тридцать седьмой армией под Киевом, Власов ничем себя не проявил. Из окружения вышел не в составе войск, с любовницей. Я читал объяснение этой женщины-военврача. Власов, по ее словам, всячески сторонился своих солдат.

– Но все-таки, он вышел. Будучи больным, не предпочел плен.

– Я не сказал главного, Коба. Есть непроверенная информация, что он был пленен, после чего немцы почему-то его отпустили… Мое мнение – Власова надо крепко проверять.

– Власова пока не трогай. Слишком много уже было случаев, когда подозрения оказывались пшиком.

Берию сменил в кабинете Верховного начальник Генштаба Шапошников.

Разложив на столе усеянную стрелками, кружками и линиями разного цвета карту, он начал докладывать о подготовке к предстоящему наступлению. Особый упор делался на тульское и волоколамское направления, где, как подчеркнул, Шапошников, наступательный порыв немцев в последние сутки, похоже, окончательно иссяк.

– А что на Калининском фронте? – прервал маршала Сталин.

– Положение выправляется в нашу пользу. Противнику не хватает резервов.

– С начала войны, Борис Михайлович, мы ни разу не изгоняли врага из крупных городов. Калинин – наиболее близкий в столице областной центр. Его освобождение сыграло бы огромную политическую и психологическую роль.

– Ваше мнение, безусловно, верное, товарищ Сталин…

Как следовало из анализа начальника Генштаба, к началу декабря войска фронта в составе 22-й, 29-й и 31-й армий оборонялись на рубеже озеро Селигер, река Большая Коша, река Тьма, северная и восточная окраины Калинина, левый берег Волги до Волжского водохранилища. Ширина полосы обороны превышала 250 километров. В составе фронта насчитывалось 15 стрелковых, одна кавалерийская дивизия, одна мотострелковая бригада и два танковых батальона. Военно-воздушные силы состояли из полка пикирующих бомбардировщиков – 13 самолетов, полка штурмовиков -18 самолетов, трех полков истребителей – 52 самолета.

В целом наши войска не обладали здесь численным превосходством, однако находились в выгодном оперативном положении. Охватывая с севера вражескую группировку под Москвой, они имели возможность нанести удар по ее тылам. К тому же, развернутая на широком пространстве и противостоящая им 9-й немецкая армия понесла серьезные потери, ее моральный дух ослабел. Стечение этих обстоятельств, воздавало возможность для контрнаступления.

– Уточните по тридцать первой армии, – сказал Сталин. – Насколько я понимаю, рубеж ее обороны простирается вплоть до Иваньковского водохранилища. Не многовато ли? Позволяет ли нам это рассчитывать на успех операции?

– Если мы быстро возьмем Калинин, наши шансы на успех велики, товарищ Сталин. Сто девятнадцатая, двести сорок вторая, двести сорок третья, двести пятьдесят шестая и пятая стрелковые дивизии наращивают численность, получили подкрепление артиллерией. К сожалению, два назначенных в состав фронта танковых батальона запаздывают. Тем не менее, по мнению Генерального штаба, медлить с нашим наступлением нельзя.

Разработанный командованием Западного фронта план контрнаступления под Москвой, легший в основу директивы Ставки, ставил главной задачей охватывающими ударами уничтожить в районе Клин – Солнечногорск – Истра 3-ю и 4-ю вражеские танковые группы, а в районе Тула – Кашира 2-ю танковую армию. После этого предполагалось окружить и разгромить наступавшую на столицу с запада 4-ю полевую армию.

Калининскому фронту предписывалось нанести удар по 9-я армии Штрауса и освободить Калинин. Одновременно Юго-Западный фронт должен был наступать в районе Ельца, содействуя Западному фронту в разгроме противника на тульском направлении.

– Не переоцениваем ли наши возможности? – спросил Сталин.

– Думаю, мы оцениваем их объективно, – твердо ответил Шапошников. – Подчеркиваю, немецкие коммуникации растянуты по фронту почти на тысячу километров, имеют слабую защищенность с флангов. А контрнаступление наших войск под Тихвином и Ростовом не позволит немецкому командованию перебросить войска к Москве.

– И все же еще раз проработайте этот план, – сказал Сталин. – Мы испили слишком горькую чащу, чтобы непростительно ошибиться…

В день памяти благоверного князя Александра Невского, 5 декабря, перешел в наступление Калининский фронт, 6 декабря двинулись вперед Западный и Юго-Западный фронты.

В тот же день Совинформбюро сообщило:

«6 декабря 1941 года войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных фланговых группировок. В результате начатого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся громадные потери».

Под Калинином наступление развивалось медленно. Враг, имея хорошо подготовленную оборону, ожесточенно сопротивлялся. Лишь за 7-9 декабря нашими воинами было отражено около двадцати контратак. И все же на исходе дня 9 декабря 31-й армии удалось прорвать оборону противника на глубину до 15, а на ширину до 20 километров. Были перерезаны дороги Калинин – Москва и Калинин – Тургиново.

Лишь на участке наступления 29-й армии события приняли нежелательный оборот. Противнику удалось оттеснить ее части на левый берег Волги. В этих условиях рассчитывать на то, что армия в ближайшие дни возьмет Калинин, не приходилось. Да и положение 31-й армии усугубилось в связи с тем, что в район ее действий противник начал срочно подтягивать две свежих дивизии. Это ставило под угрозу срыва операцию Калининского фронта и требовало принятия мер…

Из переговоров Сталина по прямому проводу с командующим войсками фронта Коневым 12 декабря 1941 года:

«Сталин:

– Действия Вашей левой группы нас не удовлетворяют. Вместо того чтобы навалиться всеми силами на противника и создать для себя решительный перевес, Вы, как крохобор и кустарь, вводите в дело отдельные части, давая противнику изматывать их. Требуем от Вас, чтобы крохоборскую тактику заменили Вы тактикой действительного наступления.

Конев:

– Докладываю: все, что у меня было собрано, брошено в бой. Группировка наших войск состоит из пяти стрелковых дивизий, одной мотобригады, превращенной в дивизию, одной кавалерийской в составе триста активных сабель. Танковые батальоны удалось собрать только в составе легких танков к исходу десятого декабря. Дело осложнила оттепель. Через реку Волгу тяжелых танков переправить не удается. Лично не удовлетворен командармом тридцать первой Юшкевичем. Приходится все время толкать и нажимать, в ряде случаев принуждать под угрозой командиров дивизий. Две стрелковые дивизии направлены для усиления. Сегодня к исходу сосредоточилась одна. Требуется на приведение в порядок – раздачу оружия, освоение орудия – два-три дня. Вторая дивизия – разгрузилось два эшелона.

Ваши указания поняты, приняты к исполнению. О противнике: противник, кроме обороняющихся сто шестьдесят первой и сто шестьдесят второй пехотных дивизий, подбросил частично то двадцать девятую пехотную дивизию, один полк сто десятой пехотной дивизии. Сегодня в Чуприяновке уничтожили два батальона дивизии неустановленной нумерации. Кроме того, вчера авиация отмечала движение от Пушкино на Калинин до восьмисот машин. Все эти силы значительно потрепаны нашими действиями. Все контратаки враг успешно отбиваются. В боях захвачено пятьдесят орудий, из них восемь тяжелых – калибр сто пятьдесят миллиметров, двести три миллиметра, триста пять миллиметров. Много другого имущества. Все.

Сталин:

– Какая последняя у вас обстановка?

Конев:

– Сегодня овладели Марьино, Чуприяново. Идет бой за овладение Салыгино, Гришкино. В Гришкино ворвались наши танки. На участке Мозжарино, Гришкино до двух полков противника. В остальном без изменения. Все.

Сталин:

– Больше вопросов нет. Я думаю, что Вы поняли данные Вам установки. Действуйте смело и энергично. Все. До свидания.

Конев:

– Понял, все ясно, принято к исполнению, нажимаю вовсю.

Сталин:

– Все. До свидания…»

13 декабря, когда Калинин еще не был взят, Совинформбюро передало сообщение о провале немецкого плана окружения Москвы и о первых результатах контрнаступления Красной Армии.

За пять дней боев потери противника составили свыше 30 тысяч человек убитыми. Только войска Западного фронта захватили 386 танков, 4317 автомашин, 704 мотоцикла, 305 орудий, 101 миномет, 515 пулеметов и 546 автоматов. Сообщалось также, что войска 31-й и 29-й армий Калининского фронта вышли на пути отхода группировки противника.

(Продолжение следует)

Начало смотрите:

Часть 1-я

https://voskres.ru/literaturnaya-stranica/proza/ne-soshedshie-s-kruga/

Часть 2-я

https://voskres.ru/literaturnaya-stranica/proza/ne-soshedshie-s-kruga-2-ya-chast/