Не сошедшие с круга. 2-я часть

22.

Проводив мужа на работу, Анна Ивановна стала заниматься приборкой, думая об эвакуации. Тешилась мыслью: «Вдруг все образуется?». Хотя вчера, по словам Якова, немцы были уже возле Торопца.

Прошлась тряпкой в прихожей по полу, отчего он задышал свежестью, и тут же в дверь постучали.

– Не заперто!

На пороге возникла сестра Лиза Королькова.

– Кто рано встает, тому Бог подает, – сказала Анна Ивановна.

– Обязательно, – улыбнувшись, Лиза поставила на стол мостинку с багрово-красной малиной: – Уже в кисели пошла.

Анна Ивановна попробовала на вкус переспелую ягоду:

– Дочу-унь! Тетя малину принесла!

Выбежала из передней, протирая кулачками заспанные глаза, Маша.

– Тебе отдельный гостинец, – Лиза извлекла из кошелки пчелиный сот, положила его рядом с корзиночкой.

Анна Ивановна, подойдя к печи, открыла духовку:

– У нас яишня на завтрак.

– Времени нет завтракать, в больницу надо.

– Четвертого никак состряпали?

– Да не, передачу отдать… – Лиза задержалась у порога, – вчера три похоронки принесла. Одну – в Прудишенку, две в – Пашково. Боюсь, Анюта, сердце не выдержит.

– Бог тебе в помощь, сестрица.

Накормив дочку, Анна Ивановна включила радио: Левитан сообщал о тяжелых боях, ведущихся на западном направлении. Потом принялась гладить каталкой высохшее белье, но, услышав самолетный гул, выскочила на крыльцо:

– Машка!!

Дочка метеором влетела во двор. Анна Ивановна подхватила ее, и они побежали к окопу на берегу реки.

Самолеты с крестами на крыльях, будто огромные летучие мыши, пронеслись к станции, где раздались мощные взрывы. Когда выбрались из окопа, открылось жутковатое зрелище.

По улице Вокзальной, расползаясь по кюветам, пустырям, ближним домам, серо-зеленой массой двигались – кто шел, кто полз, кого вели под руки, раненые бойцы. Анна Ивановна поняла: они – из разбомбленного на станции санитарного эшелона.

Один из раненых, с исковерканной челюстью, на месте которой слиплись гнойно-кровавые бинты, заполз во двор, стал изображать какие-то знаки. Анна Ивановна догадалась, принесла карандаш и листок. Раненый вывел: «Хозяюшка, нет ли коровьего молочка? Хотя бы стаканчик».

Дала ему кружку молока. Он с трудом выпил.

Спросила:

– Еще?

Раненый покрутил головой, снова взял карандаш, написал: «Костя Приступ – художник, мастер портрета».

– Потерпи, родной, потерпи. Я – мигом!

Анна Ивановна побежала звать санитаров, которые – она видела в окно, собирали раненых в здание школы.

– Дайте разобраться с ними, – санитар показал кивком головы во двор школы.

Дожидаться, пока придут за Приступом, она не стала. Сама потащила его в гору, однако вряд ли смогла бы это сделать – такой он был грузный, неподъемный, если бы не подоспела на помощь Дуся Соловьева. Вдвоем дотащили раненого до школы. Появился санитар с медсестрой. Передав им раненого, Анна Ивановна вернулась домой, где уж был муж.

– Аня, уезжать все же придется, – сказал невесело. – Собирайся.

Сам же, взяв в сарае лопату, вышел на огород. Недалеко от старой яблони, где картошка была уже убрана, выкопал глубокую яму, дощатыми обрезками застелил дно. Вернулся за фанерной коробкой с книгами – накануне отобрал, как ему думалось, самое ценные из них: собрание сочинений Ленина, историю ВКП(б) в двух томах, «Вопросы ленинизма» Сталина, а также конспекты, сделанные, когда учился в совпартшколе.

Аккуратно спустив коробку в яму, поразмыслил и принес гармошку-двухрядку, с которой хаживал по молодости на гулянья, застекленную рамку с фотографиями отца, матери, другой родни. Прикрыл содержимое дерюжиной, засыпал землей, плотно утрамбовал ее ногами.

Завершив работу, спустился к реке, долго стоял на мостках. День разгорался медленно – так всегда бывает в пору, когда лето теряет силу и начинает переходить в осень.

Отвязав от мостков лодку-плоскодонку, отгреб веслом в сторону и спрятал ее в густом олешнике.

– Ты скоро? – раздалось с крыльца.

Позавтракав, Яков Митрофанович отправился снова на комбинат.

На площади, у райкома партии, стояла «эмка». Возле нее, собравшись в кружок, курили несколько военных. У здания Госбанка суетились двое мужчин, сооружая накат из бревен на  глубокой щели.

От родника шла с ведрами Зинаида Гаврилова.

Увидев брата, опустила ведра.

– Яша…

Он остановился.

– А… ладно, – Зинаида подняла коромысло.

– Чего-то хотела сказать?

– Хотела, да передумала.

У проходной комбината вахтерша Гусарова беседовала с Дроботовой, женой призванного в армию столяра.

– Завтра выходить, Яков Митрофанович? – спросила Гусарова.

– Выйди, Клавдия. А послезавтра отдыхай.

– Совсем отдыхать?

– Вре-мен-но.

Через территорию, опустив голову, шел машинист локомобиля Вольдемар Августович Мяги. Вчера Звонарев поручил ему вывести локомобиль из строя.

– Лелеял его, как дитяти. Теперь своими руками приговор приводить, – с печалью в голосе сказал Вольдемар Августович.

Отменив пятиминутку, Яков Митрофанович позвал главного механика Соловьева:

– Петрович, надо срочно сделать две буржуйки. Знаешь, для чего.

На следующий день, около обеда, Яков Митрофанович приехал домой на подводе с высокими бортами. Стал грузить на нее загодя вынесенные мешки с овсом, картошкой, стеклянные банки с солониной, сумку с хлебом, солью, кое-какую теплую одежду, валенки.

Выведя из хлева Чернуху, Анна Ивановна привязала ее к подводе. Превозмогая накатившуюся горечь расставания, Яко Митрофанович сказал:

– Береги себя и Машу.

– И ты, Яша, себя береги.

Звонарев как-то весь собрался, поцеловал по очереди жену и дочку.

– Постойте!! – вывернулся из-за угла забора Батурин. – Яков Митрофанович! Христа ради!.. Не оставьте!

– Раньше надо было определяться. Наверняка вы были в списках.

– Серафима уперлась – давай останемся. В последний момент уговорил. Я отблагодарю… – Батурин достал из кармана пиджака тряпицу, развернул: в ней отсвечивали желтизной золотые червонцы.

Звонарев смолчал.

– Анна Ивановна, нижайше, нижайше вас умоляю!

Несколько червонцев выпали из тряпицы на землю. Пачкая зеленью травы белые льняные брюки, Батурин, со взмокшей лысиной, принялся лихорадочно собирать монеты.

– Я сейчас, сейчас… Вот, – он протянул их Звонареву.

– Немедленно заберите!

– Чего уж там, Яша. Пусть грузят свое, – смилостивилась Анна Ивановна.

Батурин вернул тряпицу с червонцами себе в карман…

Погрузка соседских вещей задержала отъезд. Михаил Михайлович нервничал, суетился. Укладывал одно, сбрасывал и уносил обратно в дом другое, прибавляя третье, споря с Серафимой Ефимовной.

Наконец, Вьюга сдвинула перегруженную повозку, на которой восседали аккуратненький, с кустиками черных бровей и благообразной бородкой Батурин и его тучная, с мешковидным животом и крупным лицом, Серафима Ефимовна.

Анна Ивановна пошла сбоку – в одной руке у нее были вожжи, другой она придерживала оглядывающуюся Машу.

Звонарев глядел им вслед, думая, что зря дал слабину, не воспротивился просьбе Батуриных. Передумывать было поздно. Подвода еще несколько минут оставалась на виду, а потом затерялась в устремившемся в направлении Селижарова потоке беженцев.

23.

Собрав мастеров цехов и сказав им то, что они уже знали – об остановке предприятия, Звонарев поспешил в райком, где было назначено собрание партизанского отряда.

Вострышев сел вместе с Бузмаковым и Почкалиным за покрытый бордовой тканью стол президиума. Над ними висели на стене портреты Ленина и Сталина и транспарант «Наше дело правое, враг будет разбит!».

Выждав пару минут, Семен Николаевич вышел к трибуне:

– Товарищи, у меня состоялся разговор с первым секретарем обкома партии товарищем Бойцовым,.. – начал  он.

Установилась напряженная, словно закрученная пружина, тишина.

– Все идет к тому, что район подвергнется оккупации. – Вострышев говорил медленнее, глуше обычного: – В соответствии с решением бюро обкома, актив района – те, кто не призван в армию, остается для борьбы с оккупантами… Как вы знаете, образован партизанский отряд. Его комиссаром и первым секретарем подпольного райкома партии утвержден я. Командиром – товарищ Бузмаков. Поскольку я и Бузмаков должны находиться на незанятой врагом территории района, то… – Вострышев сделал паузу, – по согласованию с обкомом, исполнять обязанности командира будет секретарь партийной организации промкомбината товарищ Петров, а комиссара – товарищ Почкалин.

Зал принял сообщение, как должное. Вострышев спросил:

– Вопросы есть?

– Есть! – выкрикнул заведующий райземотделом Хенкин. – Где будет находиться отряд?

– Сейчас, Борис Георгиевич, и стены имеют уши, – ответил Вострышев. – Могу лишь сообщить: база подготовлена в труднодоступном для врага месте.

– Пройдясь взглядом по залу, Вострышев заметил поднятую руку Копейкина:

– Что у вас, Прокоп Сидорович?

– Я насчет нашей полной и окончательной победы… Когда же она случится, если полтора месяца отступаем без остановки?

– Победа придет тем быстрее, чем лучше мы поможем Красной Армии. А всяким пораженческим настроениям, беспечности, панике следует давать решительный отпор. Напоминаю об Указе Президиума Верховного Совета СССР от двадцать второго июня, а конкретно о «Положении о военных трибуналах в местностях, объявленных на военном положении и в районах военных действий». На этой территории к шпионам, диверсантам, призывающим к нарушениям порядка, к мародерам должна применяться крайняя мера. И – никакого благодушия быть не может! Вопрос стоит о жизни и смерти нашего государства.

– Это понятно, – стушевался Прокоп Сидорович.

– Теперь вопросы буду задавать я. – Вострышев обратил взор в сторону Петрова: – Максим Елисеевич, с медикаментами разрешилось?

– Перевязочного материала маловато.

– Берите на замену простыни в больнице.

– Возьмем.

– По части оружия все в порядке?

– Канадских карабинов достаточно. Но патронов не больше полусотни на ствол.

– У «канадок» затворы – дерьмо! – выкрикнул председатель райпотребсоюза Иудов.

– Правильно говорит, – поддержал Иудова Иван Петрович Соловьев. – Мы на сборах из них стреляли.

– Да, затворы у «канадок», как выяснилось, легко засоряются, – согласился Вострышев. – Но другого оружия, товарищи, пока не будет. Если не считать, что армейцы обещали несколько автоматов и пистолетов. Плюс имеются толовые шашки, бикфордов шнур, запалы, ящик грана. Это все, чем на данный момент располагаем. Недостающее вооружение придется добывать в бою!

– А теперь, товарищи, приступим к принесению присяги, – бесцветно объявил Почкалин.

Первым присягу принимал Вострышев.

С каждым словом голос его обретал твердость и торжественность:

«…За сожженные города и села, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно.

Кровь за кровь и смерть за смерть!

Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии уничтожать бешеных гитлеровских псов, не щадя своей крови и своей жизни.

Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь советский народ в рабство кровавому фашизму. Если же по своей слабости, трусости или по злой воле нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, пусть умру я позорной смертью от руки своих товарищей. Слова моей священной клятвы перед моими товарищами-партизанами закрепляю собственноручной подписью и от этой клятвы не отступлю никогда».

После присяги Звонарев зашел в кабинет к Вострышеву.

– Хочу доложить: оборудование, в соответствии с решением бюро, райкома выведено из строя. Правда, за исключением приводных ремней пилорамы…

– Решили спрятать?

– Сгодятся в отряде для подшивки валенок.

–  Думаете, зимовать придется?

– А вы, Семен Николаевич, думаете по-другому?

– Возможно, и придется, – осторожно сказал Вострышев.

В приемной Дуся спросила у Звонарева:

– Ваши уехали?

– Вчера.

– Далеко?

– Пока до Калинина.

– А если немцы и… туда?

– Не береди сердце, Дуся. И без того болит.

– У кого оно не болит, Яков Митрофанович? Вся наша жизнь переломалась…

Получив в оружейной комнате милиции карабин, патроны к нему и две гранаты-лимонки, Звонарев вернулся домой.

Заметил в передней на табуретке оставленную Машей тряпичную куклу с завязанными крестиком на спине тесемками. Положил ее в собранный мешок. «Где они сейчас? – подумал о жене и дочери, вслушиваясь в нарастающий гул.

Надрывно засвистели бомбы, вспучилась от разрывов вода у моста. Самолеты скрылись. Первое, что увидел выбравшийся из окопа Звонарев, были плывущие по реке голавли, щуки, язи.

Содрав с плеч рубашонки, двое мальчишек – Звонарев узнал в них сыновей продавщицы Дони Карташовой, бросились в воду, стали выбрасывать рыбу на берег. На улице Вокзальной горел склад столовой. У дома, где проживала семья Вострышевых, вдребезги разнесло крышу

Яков Митрофанович поймал себя на мысли: «Если бы жена и сын не были бы отправлены Семеном Николаевичем на автомобиле в Калинин, могли бы погибнуть».

В калитку осторожно заглянул Дорофей Дорофеевич.

– Думыю, спроведую плимяничка.

– С чего это вдруг решил?

– А вот ришил.

Дядюшка уселся на крыльцо.

– Нявжель в аремю собралси?

– Куда собрался – мое дело.

– М-ды-а, – дядюшка достал из кармана алюминиевую табакерку. – Будить ли яна, ваша армея?

– Наша армия, – поправил его Звонарев.

– Не-е, – затряс головой Дорофей Дорофеевич. – Твоя, могит быть. А моя армея тая, где я царю-батюшки служил.

– Сестре своей помоги, – попросил Звонарев.

– В обязательном разе.

Дядюшка закурил цигарку.

– Зинаида твоя может перебраться в мой дом. На время.

– Вернутца хошь?

– Хочу.

– М-ды-а…

Поговорили еще кое о чем. Звонареву запомнился брошенный напоследок взгляд дядюшки – испытывающий, недобрый.

Отношения с Дорофеем Дороеефичем окончательно испортились, когда Яков Митрофанович стал директором промкомбината в Верходвинье. Комбинату было разрешено оказывать помощь своим работникам при возведении жилья и хозяйственных построек. Кругляк и пиломатериал предоставлялись за счет предприятия бесплатно. Дорофей Дорофеевич обратился к племяннику с заявлением, где была просьба предоставить целиковый лес для новой бани. В этом ему было отказано с письменным объяснением причины.

– С Соловьем перетолкую. Можить, на яво аформишь? – предложил дядюшка.

Звонарев вспыхнул:

– А ты подумал, что народ скажет?!

– Гля, какой совисный! – натопорщил усы дядюшка. – Ну, ланно, ланно…

После того неопрятного разговора с дядюшкой минуло полгода. За это время он ни разу не заходил к племяннику ни на работу, ни домой. И вот –  объявился.

Звонарев попытался отогнать тревожные мысли, успокоиться, но не смог. Немецкие самолеты начли бомбить аэродром. Весь июль и половину августа с него вылетали наши «петляковы», но вчера они перебазировались в другое место. Выйдя во двор, увидел, как, оставляя за собой черный дым, падает вражеский бомбардировщик, видимо, подбитый зенитным дивизионом, прикрывающим станцию. Движения через нее уже не было, но зенитчики задержались.

«Может, не сдадут поселок?», – подумал Звонарев. Впрочем, уже сколько раз у него возникала надежда, что враг будет остановлен, но проходило несколько дней, и она, как туман, растворялась.

Первый раз он понадеялся, что это произойдет, когда услышал по радио, а позже прочитал в «Правде», о начавшемся 10 июля наступлении войск Западного фронта под Смоленском. Спустя неделю уловил в сводках Совинформбюро, что не все там идет гладко. Так и оказалось: наступление застопорилось. В конце июля бои на Смоленщине развернулись с новой, еще более ожесточенной силой. Жадно вслушиваясь в передаваемые по радио сообщения, Звонарев понял: теперь уже у немцев что-то не заладилось. Но и это ощущение продержалось недолго.

24.

За рекой Жукопой тракт спустился в низину, превратившись в глинистое месиво. Выпроставшись из него, подвода остановилась. Анна Ивановна стала гладить Вьюгу по дышащему влажным жаром, вздрагивающему от напряжения боку и просить:

– Трогай, моя сладкая. Трогай.

Вьюга трясла гривой, била копытами.

– Стеганите ее, как следует, – порекомендовал с подводы Батурин.

Анна Ивановна задергала вожжи:

– Но! Но!

Присев на задние ноги, Вьюга напряглась, зафыркала ноздрями, косясь выпуклыми темно-карими глазами на Анну Ивановну. Батурин и Серафима Ефимовна продолжали восседать на подводе, безучастно глядя на поток беженцев.

– Что делать будем?! – воскликнула Анна Ивановна, обращаясь к Михаилу Михайловичу. – Почему вы молчите? Разве не видите, как ей тяжело!

Батурин нехотя спустился с повозки, Серафима Ефимовна осталась сидеть.

– Муженек мог и настоящую кобылу дать, а не эту доходягу, – сказала она. – И зачем только мы согласились с вами ехать?

– За все доброе я же и виновата! – воскликнула Анна Ивановна.

Раздалось:

– Ло-ожи-ись! Ло-ожи-и-сь!

Тупо, словно топором по сырому дереву, затюкало. Воздух мелко задрожал от сильного, с металлическим оттенком, гула. Батурин взялся осенять себя крестным знаменем.

Над растянувшейся по большаку колонной, стреляя из пулемета, пронесся фашистский самолет. Следом за ним – второй, третий… Серафиму Ефимовну сдуло с подводы, будто ветром. Не отставая от супруга, взбрыкивая на кочках кургузым, как у курицы, задом, она побежала к спасительному ельнику.

Анна Ивановна прижала Машу к груди, упала в придорожную канаву.

Вражеские истребители улетели. Кто-то кричал:

– А-а-а-а!

Кто-то ругался и требовал:

– Вожжи дяржи-и!!

А следом:

– Кондрата-а, уби-ило-о!..  Уля, деда нашего убило!

Вдоль дороги, подминая осоку и редкий подлесок, зачумленно носились с оборванными постромками лошади, разрозненно бродили коровы, козы, овцы. Промелькнул пятнистый бок Чернухи. Вьюга дыбилась, храпела, исходя на губах пеной, но стояла.

Анна Ивановна, держа Машу за руку, подошла к кобыле, ласково прижалась к ее потной голове щекой:

– Умница моя.

Оглядевшись, она увидела лежащую на обочине молодую женщину в синей окровавленной кофте, с разбежавшимися по траве золотисто-светлыми волосами. Подошел молодой человек в очках, опустился на колени, стал вглядываться погибшей в лицо:

– Это Аникеева Марфа Васильевна. Из нашей школы.

Старуха стояла на коленях, воздев к небу сжатые кулаки. Билась в угасающих конвульсиях крупная гнедая лошадь. Правый бок у нее был распорот пулеметной очередью, из него выползали на дорогу окровавленные внутренности.

Чуть дальше лежал бородатый старик. До войны Анна встречала его на поселковом рынке, продающим корзины. Звали старика, она запомнила, Кондратом Варфоломеевичем. Возле разбитой повозки стояли две девочки – видимо, внучки старика, и женщина средних лет – видимо, его дочь или невестка.

– Какие негодяи. Бьют по мирным гражданам, – оглянувшись, Анны Ивановна увидела немолодого мужчину в кепке, потертой телогрейке и кирзовых сапогах. За спиной у него был вещевой мешок. Рядом с ним стояла, приятной внешности, женщина, в платке и суконной жакетке.

Движение парализовалось. Одним надо было хоронить погибших. Другим искать убежавших лошадей и домашнюю живность. Третьи решали: возвратиться в Верходвинье или продолжать путь на Оковцы, где находилась железнодорожная станция. По слухам, оттуда еще не перестали ходить поезда до Калинина.

Прошло не менее часа, прежде чем движение возобновилось. Маша уснула на подводе. Серафима Ефимовна сидела лицом назад и плакала. Батурин шел Анной Ивановной.

За деревней Грылево она подоила корову, развела на полянке, где сделали привал, костер из сушняка, сварила в чугунке картошку в мундирах и позвала Батуриных – они шушукались в стороне. Отказались.

После обеда Анна Ивановна спустилась к ручью вымыть посуду. Здесь ее достал Машин крик:

– Ма-ам-ка-ка! Ро-о-дни-и-инька-а-ая!

Оставив недомытую посуду, Анна Ивановна понеслась к месту стоянки, где Батурин нахлестывал вожжами Вьюгу.

Анна Ивановна закричала:

– Тпру-у!!

– Ничего дурного в мыслях. Решил проверить, смогу ли, если что, управлять, – стал неуклюже оправдываться Батурин.

– Дальше я с вами, Михаил Михалыч, не поеду! – взбеленилась Анна Ивановна. – Не поеду и все! Мы к вам со всей душой, а вы, вы…

Поравнявшись с подводой, остановилась легковушка. Из нее вышел военный с синими ромбами на петлицах. Анна Ивановна узнала работника НКВД из Калинина Панюкова, который приходил к ним домой для беседы с Яковом.

– Какие-то неувязки? – спросил Панюков.

– Да вот, – Анна Ивановна рукой смахнула со щек слезы. – Кобылица норовистая. Я и так, и сяк, а она стоит.

– Оттого и плачете?

– Я все видел, Валерий Акимович! – сказал из кабины сидевший за рулем солдат. – Женщина пошла к ручью с тазом, а эти, – он кивнул в сторону Батуриных, – удрать надумали.

Анна Ивановна хотела, воспользовавшись присутствием Панюкова, оставить Батуриных с их вещами на дороге, но опять сжалилась над ними, поставив условие:

– Доберемся до Оковцев, а там – как хотите!

В Оковцах Батурин отправился на станцию. Возвратившись, сообщил: готовится к отправке в направлении Бологое санитарный поезд, и удалось договориться о посадке во врачебный вагон. Анна Ивановна подумала, что сыграли свою роль те самые золотые червонцы.

Едва беженцы доехали до Селижарова, как засумерничало. Вновь пришлось ночевать под открытым небом. На поляне собралось до десятка подвод, возле одной из которых, к радости Анны Ивановны, она встретила жену Максима Елисеевича Петрова Надежду с тремя детьми. Подоила Чернуху, напоив Машу и детей Петровой парным молоком.

Когда стала укладывать дочку, та спросила:

– Мам, если кораблик в воду бросить, он до нашего дома доплывет?

– Доплывет, наверное. А ты по дому заскучала?

– Заскучала.

– Ну, курочки – на нашест, а мы – на бочок, – плотно укрыв Машу ватным одеялом, Анна Ивановна гладила ее по голове, пока она не уснула.

Достав из сумочки иконку с ликом Пресвятой Богородицы, Анна Ивановна помолилась и легла н подводе рядом с дочкой.

Не спалось. Терзало произошедшее в дороге. «Был всегда учтивый, обходительный, и – нате вам, в какого злыдня обратился, – думала Анна Ивановна о Батурине. – Крестился, тело  хотел спасти, а надо бы душу спасать. Но есть, есть Божия сила, и каждому воздастся по делам».

Мысли обернулись в прошлое…

Разгоряченный от косьбы, с мокрыми, слипшимися на лбу, отец стоит под жарким солнцем, оттачивая бруском косу. Мать, в белом платочке, идет к нему с ведром. И вдруг в небе над Волчьим озером образовалась и стала приближаться черная тучка.

– Быстро в избу! – наказывает отец Анне.

Едва успевает она взбежать на крыльцо, как начинают мелькать простирающиеся до земли молнии, и, под раскаты грома, с неба низвергаются потоки воды.

Гроза заканчивается, Анна выглядывает в умытое дождем окошко и видит, что у березы за тыном сломан ствол, а родители куда-то подевались.

– Мамка-а! – кричит Анна.

В это время выглядывает солнце – теплое, яркое. В его лучах мать с отцом, держась за руки, стоят на усеянных ромашками и колокольчиками Сенькиных Луговьях, а над ними встает огромная, от горизонта до горизонта, радуга. В ее сиянии явственно видится женский лик.

Мать, упав на колени, начинает бить поклоны, молиться.

– Кто это? – спрашивает Анна.

– Заступница явилась.

Анна опускается на колени рядом с матерью и тоже молится…

Годам к семи, пойдя в начальную школу, Анна знала: Бог есть тот, без кого не может существовать ни одна пылинка. Бог ведает, что внутри человека и внутри всякой твари. Диавол изображается с рогами – потому, что бодет внутренности наши, когда вселится в нас. А Владычица за весь мир денно и нощно молится, и, особенно  – за чтущих ее…

Спрыгнув с еловых макушек, солнце затерялось в лесу, дохнул колючий ветерок. Воспоминание истончилось и оборвалось. Анна Ивановна провалилась в глубокий, выстраданный дневными переживаниями сон.

25.

В тягучем полумраке утра партизанский отряд сгруппировался у здания райкома. Не было лишь Манягина с его людьми.

Вострышев поглядел на часы:

– Что-то Галактион Иванович замешкался.

– На него не похоже, – озадаченно заметил Бузмаков.

Ждали час, стало разъясниваться, но манягинцы не появились. Вострышев дал команду на отправку.

Идти предстояло одиннадцать километров до деревни Жаберы, затем еще три с половиной километра вдоль речки Русановки до урочища Гришково. Когда-то, при царской власти, в этом месте заготавливали лес, сплавляя его в Западную Двину, а по ней – до Риги.

Звонарев, с тяжелым мешком за плечами, шагал впереди с Почкалиным и Петровым. Разноголосо цвиркали птахи, сладко пахло переспелой черникой.

– Из ума не выходит: что с группой Манягина случилось? – сказал Петров. – Не исключено: нарвалась на немцев.

– Может, и так, – рассудил Звонарев.

Справа, в сухом ельнике, засветились на земле белые пятна.

– Груздей много нынче. Моя каждую осень кадушку засаливала, – похвалился Петров.

– А моя так и не научилась, – с сожалением заметил Почкалин. – Коренная горожанка…

– Максим Елисеевич, под ноги-то посматривайте, – посоветовал Петрову идущий сзади Прокоп Сидорович.

Петров сказал:

– До Воздвиженья еще далеко.

– Воздвиженье кафтан снимет, шубу накинет, – обронил Соловьев.

Почкалин насторожился:

– Вы про что?

Прокоп Сидорович пояснил:

– Змеи на Воздвиженье в норы заползают.

– Они что, здесь есть?! – Почкалин сбился с шага.

– Как же мы, Евгений Миронович, фашиста будем бить, если змей испугались? – заулыбался Звонарев.

Подойдя к Овсищенской пажити, за которой начиналось урочище, партизаны увидели лосей – двух крупных, самку и самца, и малого. Самец был с великолепными рогами и могучей темно-рыжей, с проседью грудью. Заметив людей, лоси, кажется, не испугались, продолжая подъедать осиновый подрост. Самец стоял на страже, зорко наблюдая за передвижением отряда, и в нужный момент, величаво покачивая рогами, увел семейство в чащобу.

– Вожак дело знает, – сказал Соловьев.

– У них, Иван, вожаков природа назначает, а у нас – райком, – усмехнулся Прокоп Сидорович.

– Вы это к чему? – строго посмотрел на него Почкалин.

– Подвернулось.

Иудов поспешил Прокопу Сидоровичу на выручку:

– Пошутил он, Евгений Миронович.

– А вы не выгораживайте!

– Во, накаркал на себя, Сидорыч. Того и гляди, на бюро райкома вызовут, – с усмешкой сказал Иудов.

На базе горел костер, в нем варилась мясная похлебка. Накануне сюда приезжала на трех подводах группа во главе с капитаном Яцовскисом. Доставила трехведерный чугунный котел, буржуйки, одежду, боеприпасы и продовольствие. С группой был член отряда, участковый милиционер Степанов. Оставшись на базе, он и приготовил еду.

– Оправиться и – на построение! – приказал Максим Елисеевич..

Звонарев сбросил с плеч мешок и, не оставляя карабин, спустился вслед за Иудовым и Прокопом Сидоровичем к речке.

– Кто-то знающий присоветовал это местечко. Не вы ли, товарищ Звонарев? – спросил Иудов, вытирая полотенцем лицо.

– Без меня есть кому, Владимир Кузьмич.

Донесся голос Петрова:

– Отря-ад! В шере-енгу ста-анови-ись!

«Ан-нови-ись, ан-нови-ись…» – отдалось в лесу плутающим эхом.

– С сегодняшнего дня мы находимся на особом положении, – прохаживаясь перед строем, заговорил Максим Елисеевич. – Самовольные отлучки считаются дезертирством. Часовые назначаются по списку, который оглашается каждое утро. Если возникнут вопросы со здоровьем, обращаться к фельдшеру товарищу Пикалевой. Прием пищи – по расписанию. Вопросы, связанные с боевой деятельностью, решаются непосредственно командиром и комиссаром отряда. В данный момент мною и товарищем Почкалиным.

Петров зачитал список командиров, заместителей командиров и политруков двух взводов, состав санитарно-хозяйственной группы, агитаторов и лекторов.

– Структура должностей установлена согласно рекомендациям обкома, – подчеркнул Почкалин.

– Маловато в ней тех, кто будет картошку чистить и на посту стоять?! – проворчал Прокоп Сидорович.

Его поддержал Иудов:

– Получается, семеро с ложкой, один с сошкой.

– Устраивать махновщину считаю излишним, – недовольно покосился на него Почкалин.

– Дело, Петр Дмитриевич, не в махновщине, а в порядке, – возразил Иудов. – Во-первых, надо определиться с местом, где хранить личное оружие. Во-вторых, оборудовать отхожие места для мужчин и для женщин. В-третьих, позаботиться о боевом охранении. В четвертых… Люди скопом бросились пить речную воду. Я считаю: ее обязательно следует кипятить.

– Заходите, Владимир Кузьмич, в штаб. Там и посоветуемся, – разрядил ситуацию Максим Елисеевич…

– «Бумажный» человек – этот Почкалин, – сказал Прокоп Сидорович, когда они со Звонаревым возвращались к землянке. – Все у него с точки зрения партийной директивы. А ты подумай, Яков, этот лес, это озеро, эта земля – разве партийные? Бюро ЦК или обкома утвержденные? Русские испокон веку. Вот за это, за наше, русское, мы и будем стоять.

– А он, по-твоему, не за это?

– Нет, – крутанул головой Прокоп Сидорович. – Он по партийному указанию сверху мыслит, а мы по народному разумению – снизу.

– Слышал бы твой антипартийный загиб Анатолий Юрьевич Епишин, он бы тебе тю-тю на Воркутю устроил.

– Как хочешь, считай. Но время новую расстановку вносит. Ближе надо быть к народу, сплачивать его. Если вразнобой пойдем, никакими партдирективами немца не одолеть. А насчет Епишина… Он же, елки зеленые, сбежал, струсил! И Гришин – тоже!

«Есть, конечно, правда в словах Копейкина о «другой расстановке», которую таким, как Почкалин, трудно понять, – подумал Звонарев. – Но нельзя отрицать и другую правду. Партия и советская власть встали во главе народа, подняли страну из разрухи, провели индустриализацию, коллективизацию. Значит, это своя, народная, партия и своя, народная, власть».

– Философию свою оставь, – посоветовал Звонарев Прокопу Сидоровичу. – Лишнее, ненужное это сейчас.

– Эй, хватит лясы точить! Занимайте места! – звонко крикнула Пикалева.

– А ты, Антонина, заняла? – улыбнулся Прокоп  Сидорович.

– Ага, поближе к начальникам.

– Раны ихние будешь вылечивать?

– Не без этого.

– Не перестарайся, гляди, Антонина!

Она пригрозила кулачком:

– Сидорыч, не хулигань!

Распределились по двум землянкам. В одной обустроили закуток для женщин. Кроме Антонины Пикалевой, их было еще двое – инструктор райисполкома Лидия Нефедова и сотрудниц райсберкассы Анна Павлова.

В третьей, самой маленькой, землянке установили железную бочку для согревания воды.

Лежа на сколоченных из жердин и покрытых еловыми лапами нарах, Яков Митрофанович переосмысливал минувшие дни. Перед глазами были визит дядюшки Дорофея, Батурин, собирающий рассыпанные в траве червонцы, заполненный беженцами селижаровский тракт.

– Поторокинские явились! – послышалось снаружи.

Председатель колхоза «Труженик» Манягин привел с собой не одиннадцать человек, как предполагалось, согласно утвержденному на бюро райкома списку, а восьмерых. Он рассказал о своих приключениях. Группа должна была собраться у сенного сарая на хуторе Петрухино. На всякий случай Галактион Иванович отправился туда заблаговременно и увидел, как по лежневке идут около десятка немцев, а с ними – бывший председатель райпотребсоюза Бегунков.

– Этот гад и выдал, – предположил Петров.

– Скорее всего, – хмуро сказал Манягин.

Звонареву вспомнилось, как вел себя Бегунков на бюро райкома. Юлил, словно уж на сковородке, наводил тень на плетень. Когда же члены бюро единодушно проголосовали за строгий выговор с занесением в учетную карточку и освобождение Бегункова от работы, заорал: «Я – верный, преданный делу партии ленинец! Я буду жаловаться в ЦК и лично товарищу Сталину!» И вот, этот «верный, преданный делу партии ленинец» с легкостью присягнул на верность врагу…

На черном небе рассыпались яркие звезды. Спать Звонареву не хотелось, и он пошел к костру, возле которого сидели на чурбаках Почкалин и Петров.

Увидев Звонарева, заулыбались.

– Что такие веселые?

– Да вот думаем, кому какую кличку дать, – сказал Почкалин. – Вы будете у нас «Лектором».

– Почему?

– С народом толково разговариваете.

– Лучшая агитация сегодня – убитый враг.

– Но и слово порой много значит, – поддержал Почкалина  Петров. Вспомните, как оборонный заказ исполняли. Если б не ваша, Яков Митрофанович, способность убеждать, может, и не уложились бы в срок.

– Что бы я делал со своим словом, если бы не коллектив.

– Согласен, – продолжил разговор Почкалин. – Но при этом надо учитывать один момент. Если мы, товарищ Звонарев, будем выносить на коллективное внимание наши разногласия, как это произошло сегодня, и, кстати, не без вашего личного участия, лучше не будет.

– По делу же сказано, Евгений Миронович.

– Не мне вам, члену бюро райкома, объяснять, что существует партийная субординация. В ее рамках и следует рассматривать вопросы. Дождемся товарища Вострышева, посоветуемся и примем решение.

– В отряде наших комбинатских мужиков – половина, если не больше. Они своего директора слушать не разучились, а вас, Евгений Миронович, еще не научились, – вороша палкой кострище, то ли в шутку, то ли всерьез заметил Петров.

– Партийную дисциплину никто не отменял, – не уступил Почкалин. – Это вчера товарищ Звонарев был директором, а сегодня он – рядовой боец. Поэтому будет и картошку чистить. И в карауле стоять.

– Нас, деревенских, этим не испугаешь, – сказал Звонарев.

Губы у Почкалина болезненно дрогнули:

– А я не пугаю, я искренне говорю.

Петров встал:

– Проверю, как караульные бдят. А вы, Евгений Миронович, шли бы отдыхать.

Звонарев остался у костра. Тревожные мысли буравили сердце. Будущее виделось неопределенным, неустойчивым.

Подбросил в костер сушняка, и вновь косматыми язычками заиграло согревающее пламя.

Кто-то кашлянул сзади. Звонарев оглянулся:  возвратился Петров.

– Ну как там наши посты?

– Бодрствуют.

– Нервный был денек. Да еще Почкалин с поучениями. А сам-то портянок не нюхал.

– Обуркается. Жизнь заставит, – сказал Петров.

На нарах они улеглись рядом, у входа. Петр Дмитриевич Почкалин выбрал себе место в центре, недалеко от буржуйки.

26.

Старший лейтенант госбезопасности Панюков возвращался из Пено в Кувшиново.

Когда проехали деревню Грылево, водитель «эмки» обронил:

– А мы, Валерий Акимович, встречали ту женщину раньше.

Панюков встрепенулся:

– Что за женщину?

– У которой хотели угнать подводу.

– Не припомню.

Панюков слукавил. Он знал: той женщиной была жена Якова Митрофановича Звонарева. Но ему было ведомо чекистское правило: язык в определенных обстоятельствах можно использовать для сокрытия подлинных мыслей и намерений.

Со Звонаревым Валерий Акимович познакомился по служебной необходимости.

В конце 1940-го, когда Панюков еще возглавлял подразделение по защите социалистической собственности, в управление поступил донос. Автор написанного печатными буквами текста сообщал, что исполняющий обязанности директора Верходвиньевского промкомбината Яков Митрофанович Звонарев растранжиривает пиломатериал.

Панюков выехал в Верходвинье. Приведенные анонимом «факты» не подтвердились. По окончании проверки он встретился со Звонаревым. Но не в рабочем кабинете директора, а, чтобы не порождать ненужных слухов, у него дома, поразившись тому, насколько по-крестьянски скромно живет эта семья. Тогда ему показалось, что Яков Митрофанович догадывается, кто написал  анонимку, но, по каким-то личным соображениям, не хочет говорить об этом.

Много чего о местной жизни, о людях было известно Панюкову. В том числе о Вострышеве. С ним он был знаком еще с той поры, когда Семен работал освобожденным секретарем комитета комсомола ситцевой фабрики. Тогда Панюков преподавал историю в средней школе, над которой эта фабрика шефствовала.

Часто встречались на собраниях, субботниках, вечерах художественной самодеятельности. Впрочем, с тех пор, как Панюков поступил на службу в НКВД, их отношения пошли на спад, а потом и вовсе приобрели официальный характер. Причиной отчасти явилось то, что Валерию Акимовичу открылись некоторые подробности, расширившие его представление о Семене Николаевиче Вострышеве.

При расследовании причастности к троцкистскому заговору ряда работников Московского обкома, во время обыска у одного из них, Дзюбина, сотрудник НКВД обнаружил письмо некоего Блинова, в котором были строки: «В Калинине у меня хороший знакомый – Вострышев. Работает в обкоме, пользуется доверием. При крайней необходимости, можешь обратиться к нему. Сошлись на меня».

Письмо было направлено в Калининское управление НКВД, передано для «изучения обстоятельств» Панюкову.

Выяснилось, что Блинов – бывший партработник из Ленинграда. За связь с директором одного из районных жилкомхозов, руководителем ячейки промпартии Дзюбиным, его осудили на пять лет заключения. Затем, правда, наказание было смягчено: Блинова отправили на поселение в Удомлю. Там он работал два года бухгалтером на кирпичном заводе, после чего перебрался в Мытищи.

Вострышеву в обкоме предложили написать объяснительную записку. В ней он заявил, что с Блиновым, сокурсником по Комвузу, не виделся около десяти лет, ничего не знает о его деятельности, а с Дзюбиным вообще никогда не был знаком.

Как-то Панюков и Вострышев встретились на лыжне, проложенной по льду Волги.

– Давно имею желание поговорить с вами в неофициальной обстановке, – начал Вострышев…

– Слушаю вас, Семен Николаевич, – воткнул палки в жесткий наст Панюков

– А я ведь вы хотели меня посадить как врага народа.

– Кто вам сказал?

– Да есть – кому.

– Знал бы за что, посадил бы, – сказал Панюков.

– Дорогой мой комсомольский товарищ, – почти дружеским тоном продолжил Вострышев. – Пора, давно пора прекращать ежовские перегибы. Блинову впаяли пять лет, а за что? Какую опасность для государства представлял работник парткабинета? Ну, затесался по глупой случайности в эту чертову промпартию, но ведь ничего злостного не совершил!

– Случайности имеют особенность складываться в закономерности, – не согласился Панюков. – Да и какая уж, простите, случайность, если троцкист, враг народа Блинов рекомендовал вас троцкисту Дзюбину как надежного человека? Значит, было, за что рекомендовать?

– Как легко мы бросаемся словами: «Враг народа, враг народа», – стоял на своем Вострышев. – Задумаешься, и получается, одни у нас – народ, а другие – не народ. И потом, враг народа или кого-то конкретно? Об этом тоже стоит подумать. Нет среди нас идеальных, Валерий Акимович, не-ет. У каждого найдется такое, к чему можно прицепиться.

Панюков отпарировал:

– И все-таки, давайте смотреть в корень. Если бы товарищ Сталин не поставил под контроль государства некоторых конкретных людей, возомнивших себя выше государства, они бы сидели на народной шее и разбазаривали бы государство направо и налево! Или у вас какие-то сомнения относительно решений товарища Сталина?

– Ну что вы? – внутреннее содрогнулся Вострышев. – Никаких сомнений в генеральной линии товарища Сталина я не имею.

Валерий Акимович понимал причину смелого заявления Вострышева о врагах народа. В ноябре 1938 года вышло подписанное Молотовым и Сталиным постановление, осуждающее нарушение процессуальных норм со стороны антисоветских элементов в органах.

В нем говорилось: «Они сознательно извращали советские законы, совершали подлоги, фальсифицировали следственные документы, привлекая к уголовной ответственности и подвергая аресту по пустяковым основаниям и даже вовсе без всяких оснований, создавали с провокационной целью «дела» против невинных людей, в то же время принимали все меры к тому, чтобы укрыть и спасти от разгрома своих соучастников по преступной антисоветской деятельности. Такого рода факты имели место как в центральном аппарате НКВД, так и на местах».

После того разговора на лыжне Панюков и Вострышев встретились на узком совещании в обкоме, Семен Николаевич уже был первым секретарем. И вот – новая встреча и в новых условиях, когда на ведущий план в работе подразделения контрразведки, возглавляемого теперь Панюковым, вышла не борьба с внутренним врагом, а противодействие полевым органам абвера.

Чекисты не знали, что, что 4 июля 1941 года возглавлявший это ведомство адмирал Канарис в секретной докладной записке руководству Германии о тактике действий немецкой разведки в первые дни войны отмечал:

«В распоряжение штабов немецких армий направлялись многочисленные группы из коренного населения, то есть русских, поляков, украинцев, грузин, финнов, эстонцев и т.д. Каждая группа насчитывала 25 (или более) человек. Во главе групп стояли немецкие офицеры. Группы использовали трофейное русское обмундирование, военные грузовики и мотоциклы. Они должны были проникать в советский тыл на глубину пятьдесят-триста километров перед фронтом наступающих немецких армий с тем, чтобы сообщать по радио результаты своих наблюдений, обращая особое внимание на сбор сведений о русских резервах, о состоянии железных и прочих дорог, а также обо всех мероприятиях, проводимых противником».

Но и так было понятно: абвер не сидел, сложа руки. Фактов, подтверждающих это, становилось все больше. Например, два дня назад была вторично зафиксирована работа радиостанции между Торопцем и Верходвиньем. Предположительно, радист находился в урочище Волчьи Ямы, недалеко от деревни Загорье. Посланные милиционеры никого, и ничего, за исключением порванной обертки для немецкого консервированного хлеба, не обнаружили.

Впрочем, противодействие абверу было, хотя и важной, но не единственной задачей калининских чекистов. Совместно с райотделами и партийными органами на местах они вели работу по созданию партизанских отрядов, диверсионных групп, явок, отлаживали способы сбора и передачи информации.

Одной из явок стал Пашкин хутор. Несколько дней назад Панюков разговаривал с Федором Ивановым, давшим согласие на сотрудничество.

– Не Звонарев ли меня предложил? – спросил Иванов.

– Нет, ваша кандидатура предложена райкомом партии.

Панюков сказал правду, но не всю. Он действительно встречался со Звонаревым, подробно расспросив его о родственнике.

– Надежный мужик, – сказал Яков Митрофанович. – И, что важно, хорошо знает немецкий язык.

Всего в секретном списке связников и информаторов оказались девять человек. Однако ни Вострышеву, ни Звонареву не было известно, что параллельно с этой группой Валерий Акимович создавал еще одну, более законспирированную группу. В нее вошла и двоюродная сестра Звонарева Зинаида Гаврилова.

Сотрудничать с НКВД она стала в мае 1941 года во время учебы на курсах бухгалтеров в Калинине.

В общежитии Зинаида рисовала в общей тетрадке портреты проживавших с нею в одной комнате девчат. Клава Петушкова возьми и спроси:

– Товарища Сталина можешь изобразить?

– Могу.

За несколько минут Зинаида нарисовала карандашом портрет вождя в профиль.

Где-то через неделю девушку вызвали к директору курсов. Он представил Зинаиду скуластому молодому человеку, в сером костюме, и оставил кабинет.

Следователь УНКВД Коротеев, – представился молодой человек и спросил: – Как у вас с учебой?

– Неплохо.

– После курсов возвратитесь домой?

– Куда же еще?

– Говорят, любите рисовать.

– Под настроение.

– И часто у вас  бывает такое настроение?

– Ну… не знаю, – растерялась Зинаида.

– Ваше творение? – Коротеев показал  листок с изображением Сталина.

– Мое… Как это у вас оказалось?

– Знаете ли вы, что изображать товарища Сталина не каждому позволено?

– Н-нет.

– А вообще-то, как вы относитесь к товарищу Сталину?

– Уважаю. Как и все комсомольцы.

– Это радует, – сказал Коротеев. – Брат у вас тоже комсомолец?

– Да, передовик в колхозе.

– Ладно. Об остальном поговорим завтра и ие здесь.

На следующий день Коротеев встретил не спавшую всю ночь Зинаиду в вестибюле областного управления НКВД и проводил ее в кабинет, где за столом сидел мужчина лет сорока, в форме чекиста.

– Панюков Валерий Акимович, – благожелательно представился он.

– Гаврилова… Зинаида. Я больше не буду рисовать товарища Сталина.

– Желательно не рисовать. Но беседа у нас, Зинаида Дорофеевна, будет о другом.

В начале августа Зинаида узнала от Панюкова: в случае захвата Верходвинья немецкими войсками, ей надлежит остаться в поселке и, по возможности, устроиться в создаваемые оккупантами структуры власти.

…Мысли Панюкова вернулись к Вострышеву. В поселке поговаривали, что у Семена Николаевича завелся роман с заведующей общим отделом Куприяновой. Панюков беседовал на эту тему с начальником райотдела НКВД Анатолием Юрьевичем Епишиным, тот подтвердил, что нет дыма без огня.

«Сложный человек Семен Николаевич, противоречивый, – думал Панюков. – Кажется, все у него выверено, продумано и единственное, что только и волнует его, в отличие от простых смертных, это строгая партийная дисциплина. Но нет, как и у любого живого человека, есть у него и то, что предписано человеку природой, и чего никакая партийная дисциплина отменить не в силах. Однако же все равно не имеет он права давать себе слабину. Не имеет! Ведь люди скажут: «Вы, товарищ Вострышев, других разбираете за аморальные проступки, выговоры даете, из партии исключаете, а сами-то каковы?»

27.

В здании Кувшиновского райисполкома было суетно и шумно. Здесь Панюкова дожидался  сотрудник его подразделения Иван Николаевич Коротеев.

– Я только из Калинина, – сказал он.

– Ларисе Клементьевне звонил?

– Звонил.

– Как она себя чувствует?

– Много работы. По десять-пятнадцать операций за дежурство.

– Какие новости в «конторе»?

– Вернулся Епишин.

– Я слышал. В какое подразделение?

– Думал, вы в курсе… На прежнее место.

До назначения в район Анатолий Юрьевич Епишин несколько месяцев был старшим опером в подразделении по защите социалистической собственности. Умный, начитанный, в деле он проявил себя как расчетливый и безжалостный карьерист.

Однажды, во время допроса, до полусмерти избил председателя колхоза Борзова, двоюродный брат которого Столяров служил в царской армии, а теперь якобы проживал в Финляндии. В управление поступила сигнал, что Борзов – финский шпион, и Епишин требовал от него признания в этом. По результатам проверки жалобы Борзова, выяснилось: Столяров проживает не в Финляндии, а в Ленинградской области. Работает председателем профкома комитета фабрики. В Гражданскую воевал против белых в Карелии.

Подозрения с Борзова сняли. Епишину за попытку фальсифицировать следствие и допущенный произвол, было указано на несоответствие служебному положению. Это мало его вразумило. Он постоянно опаздывал на работу, несколько раз просрочил исполнение документов, о чем Панюков, после того как высказанные им Епишину замечания, не возымели действия, доложил заместителю начальника управления Шифрину.

– Вижу, не сладиться вам, – сказал сухопарый, маленького роста Шифрин. – Может, отправить его на перековку в район?

– Такие не перековываются, – усомнился Панюков.

И вот, поработавший менее года в районе, Епишин снова в Калинине. В то время как почти все начальники отделов и сотрудники НКВД оккупированных западных районов остались в партизанских отрядах и в группах подпольщиков…

– Есть новость поважнее, – продолжил Коротеев. – Мальчишки ловили на реке рыбу и заметили, как двое с мешками вошли в лес. Позвонили в милицию… В общем, задержали этих двоих на станции.

– Улики имеются?

– Обнаружили рацию, два комплекта батарей к ней, четыре паспорта на разные фамилии и десять тысяч рублей.

– Это серьезно.

– Я сказал,  чтобы не отправляли их до вашего прибытия.

…Перед чекистами сидел на стуле, положив на колени руки, русоволосый, на вид лет сорока пяти, мужчина, в потрепанном пиджаке и грязных кирзовых сапогах.

– Что скажете, гражданин? – пробежался по нему осторожными глазами Панюков.

– Все скажу, – выдохнул из себя задержанный.

Вскоре Панюков и Коротеев знали об этом человеке многое. По словам шпиона, в советский тыл он направлен под фамилией Куликов, но по-настоящему его зовут Симеон Павлович Сорокин. Бывший прапорщик царской армии, попал в плен к немцам в 1916-м. После того как в 1920-м пленным разрешили отправиться домой, Куликов, зная, что в России Гражданская война, остался в Германии. Женился на немке. Сын, будучи солдатом вермахта, потерял ногу, лежит в госпитале.

Сорокин работал механиком в автомастерской, пока в 1936-м не попал в поле зрения родственника владельца мастерской. Родственник оказался офицером абвера. После обучения в спецшколе абвера Симеон Павлович в 1940 году дважды переходил русско-польскую границу, выполняя задания связника в Западной Белоруссии.

Его напарницу звали Луиза Константиновна Немировчук. По паспорту она была Куликовой – супругой Сорокина. Завербованная абвером Немировчук, по словам Сорокина, работала в Барановичах официанткой в офицерской столовой.

Согласно полученному заданию, они должны были легализоваться на железнодорожной станции Бологое: устроиться на работу, снять жилье, завести полезные знакомства. Главная задача заключалась в том, чтобы передавать по рации информацию о движении воинских эшелонов и, при возможности, совершать диверсионные акты. Взрывчатку должен был доставить курьер. Время и место встречи с курьером не обговаривалось, он сам должен был выйти на Куликовых после передачи пароля по рации.

Панюков спросил:

– Что же вы так легко дали признания?

– Русский я, – Сорокин сглотнул комок в горле.

– Ну и что. Мало ли русских оказались предателями.

– Не знаю, как вам лучше объяснить…

– Хорошо, ответьте тогда, чем же, по-вашему, русский отличается от немца?

– Душа другая.

– В каком отношении?

– Ну, широкая она. Отчасти безалаберная.

– А у немцев?

– Они с детства любят орднунг. Все до мелочей просчитывают.

– И с нападением на СССР просчитали?

– Здесь, по-моему, не просчитали, а просчитались

– Почему?

– Гордыня подвела.

– Каким образом?

– Вы гимн германский слышали?

– Не приходилось.

– А у меня он в ушах навяз. Как и «Баденвейлерский марш».

– Что вы имеет против гимна?

– Ну, а возьмите слова – «Дойчлад юбер аллес»…

-Панюков задумчиво произнес:

– Германия превыше всего.

– Вот именно.

– Ну и что? – пожал плечами Коротеев. – Для нас Родина тоже превыше всего.

Любить надо тихо, а не кричать об этом везде и всюду. Последнее есть гордыня.

– И что же?

– Она лишает народ бдительности. Вы не просчитали Германию, а немцы – Россию.

– Занятное объяснение… Оставим это. Как же вы, Сорокин, с вашей широкой русской душой согласились служить фашистам? – спросил Панюков.

– Надеялся, новой войны не будет. Навоевались, умылись кровушкой в Первую мировую. Радовался, когда договор подписали Молотов и Риббентроп. Ведь если немца и русского соединить, если будем воедино, никакая сила в мире нам не страшна. Ни Америка, ни Англия, ни Япония… – он замолчал, взглядом ища сочувствия.

– Продолжайте, Сорокин, –  сказал Панюков.

– После того как Германия взяла Польшу, а вы вернули часть Белоруссии и Украины, я подумал: так и есть. Но нас опять стравили

– И кто же это сделал?

– Мировая буржуазия, ей народ не жалко.

– Ну и…

– Заметался я, будто испуганный заяц на стежке. Соскочить нельзя было… Потом решил: выпадет удобный момент, сразу раскроюсь.

. Почему сразу не раскрылись? Ждали, когда арестуют? – спросил Коротеев.

– Хотел незаметно от напарницы. Стерва она еще та.

– Складно говорите, Сорокин, – сказал Панюков. – Так, что хочется вам верить.

– Верьте, не верьте, а Родина у русского одна. Это я только теперь понял, – вздохнул Сорокин – Как думаете, мне предоставят возможность искупить  вину?

– Я не знаю, – признался Панюков, ощущавший, что Сорокин искренен, но не до конца.

Допрошенная следом Немировчук, в отличие от вдумчиво отвечавшего на вопросы Сорокина, впала в истерику, стала отпираться, что она немецкая шпионка, но после очной ставки с Сорокиным все же рассказала о своей настоящей биографии.

Иван Коротеев увез вражеских агентов под охраной в Калинин, откуда их переправили в Москву. Ничего нового при допросах на Лубянке они не сообщат. Немировчук вскоре будет расстреляна. Перевербованный чекистами для «двойной игры» Сорокин погибнет при переходе линии фронта в районе Ржева.

28.

Черный легковой автомобиль, броневик и два грузовика, один – со счетверенным пулеметом, второй – с автоматчиками, медленно двигались по лесной дороге. У моста через речку Беспутку один из грузовиков остановился. Водитель, чертыхаясь, поднял капот.

Получившие назначение на должность командующего 22-й армией генерал-майор Юшкевич, дремавший на заднем сиденье ЗИСа, приоткрыл глаза и увидел на мосту старика с удочкой.

Эта картина показалась генералу настолько противоестественной на войне, что, оставив в кабине фуражку, он вылез из машины и подошел к рыбаку:

– Клюет?

– Маненько есь.

– Кто?

– Лососки бяруть.

– Вас как звать-то?

Старик оторвал взгляд от поплавка, застывшего в заводи, за которой начиналась узкая стремнина:

– Сидор Анисимыч я. А тобя?

– Василий Александрыч.

-А-а.

– Можно попробовать?

Взяв в правую руку отданное стариком березовое удилище, Юшкевич выверенным движением забросил сплетенную из конского волоса леску в заводь у правого берега.

Поплавок застыл на месте, потом медленно поплыл к стремнине. Последовала резкая поклевка. Генерал вытащил серебристую, с желто-зелеными крапинками на боках рыбку и, сняв ее с крючка, досадливо сказал:

– Мелкая, будто уклея.

– Рыбка мелка, да уха сладка, – встав с корточек, Сидор Анисимович бросил лососку в висевший у него на плече короб. – А ты, Ляксандрыч, гляжу, сурьезный начальник. Машинешка у тобя – што надо.

– Машина неплохая, – Юшкевич подсек еще одну лососку. – Но для здешних дорог не слишком годится.

– Вот ты мине скажи, чаво нам тутось ждать? – бросив рыбу в короб, взглянул на генерала Сидор Анисимович. – Погоним фрица али нет?

– Главное на сегодня удержать оборону, – сказал Юшкевич, пару часов назад, в Мартисове, издавший боевой приказ №21, в котором значилось:

«Группировку сев. оз. Залковское и Торопец включительно возглавить командиру 29 ск генерал-майору Самохину. Группировку южн. Торопец возглавить полковнику Сазонову (51 ск). Лично отвечать за укрепление районов и полос обороны.

Оборону строить, эшелонируя в глубину, опираясь на узел сопротивления. Контратаками уничтожать прорывающиеся группы противника в глубину обороны.

Коменданта г. Торопец полковника Дэви подчиняю командиру 29 ск»…

Поплавок затянуло в осоку. Юшкевич поднял удилище, леска не поддавалась. Натянул ее сильнее, и поплавок с частью оборвавшейся лески остался в воде.

Сидор Анисимович нарастил леску, прикрепил к ней вырезанный из сосновой коры запасной поплавок. Затем, содрав с розоватой, обрамленной пушком лысины картуз, извлек из его подкладки самодельный крючок.

– Товарищ командующий, можно продолжать движение, – доложили генералу.

– А машиненку-то поминяй, Ляксандрыч. Приметна шипко, – посоветовал Сидор Анисимович.

Юшкевич дал команду оставить старику фляжку спирта, три банки тушенки, пожал ему руку и направился к машине. В голове застряли слова: «Чаво нам тутось ждать?». «Может, зря он обнадежил его? Хотя… почему зря? Для того он, Юшкевич, и назначен сюда, чтобы обстановка на этом участке фронта изменилось в лучшую сторону. Маршал Шапошников, в Генеральном штабе, сказал  «Надеюсь, сможете поднять армию». И он должен, обязан ее поднять».

Опыт у Юшкевича был. В 1915 году,в чине прапорщика, он окончил ускоренный курс пехотного училища. В Красной Армии с 1919-го. Командовал стрелковым полком. После окончания курсов начальственного состава при Военной академии имени Фрунзе преподавал в Военно-политической академии, позже стал командиром дивизии и командиром корпуса. Два года находился в Испании. По возвращении в СССР его арестовали, но вскоре освободили. С 1940-го Юшкевич старший инспектор, начальник Управления боевой подготовки Красной Армии. С марта 1941 года – командир 44-го стрелкового корпуса.

…Не задерживаясь в поселке, Юшкевич проследовал в расположении 133-й дивизии. Здесь его ожидала встреча с бывшим командующим армией.

Войдя в притемненную избу, увидел Ершакова, в нижней рубахе, босого, сидящим на кровати.

– Я доложил в штаб фронта о вашем выходе, – сказал Юшкевич.

Лицо Ершакова приобрело мучительное выражение:

– Что, говорят, армию я погубил?

– Не слышал такого.

– Сколько моих вышло?

– Около двадцати тысяч. С ранеными.

– На двадцатое августа было около семидесяти тысяч.

– Сейчас восстанавливаем численность.

– Я всякое передумал за последние дни. Могут ведь, как и Павлова, поставить к стенке.

– Отбросьте эту мысль.

– Вы его, должно быть, знали по Испании?

– Под пулями «товарищ Павлино» не робел.

– И я его знал. Не очень хорошо, но знал. Мужик мужиком.

– Видимо, не по Сеньке оказалась шапка. У него, говорят, даже своего КП не было в районе боев.

– Наговорить могут всякое, Василий Александрович. А я сужу по штабным играм перед войной. Павлов тогда показал себя тогда не хуже Жукова.

Юшкевич не раз разбирал и оценивал с разных сторон эти игры и в душе был готов согласиться с Ершаковым.

Вначале намечалась одна игра на северо-западном направлении. Она должны была проходить 17-19 ноября 1940 года. Тема: «Наступательная операция фронта с прорывом УР». Целью было дать высшему комсоставу практику в руководстве фронтовой и армейской наступательными и оборонительными операциями. Особое внимание обращалось на Прибалтийский театр и Восточную Пруссию.

Однако после декабрьского совещания высшего комсостава игру перенесли, чтобы учесть высказанные предложения. Причем, кроме игры на северо-западном направлении, была предусмотрена игра и на юго-западном. В первой игре, 2-6 января 1941 года, Жуков командовал «Западными», нападавшими из Восточной Пруссии и Польши. Северо-Западный фронт «Восточных» (ими командовал Павлов) к 1 августа «остановил» «Западных» и «перешел в наступление». Выполняя задачу, он должен был «достигнуть» к 3 сентября 1941 года нижнего течения Вислы.

По условиям игры, «Восточные» «имели» в целом полуторное преимущество, а по танкам – тройное. «Форсировав» Неман, «войска» Павлова «захватили» сувалкинский выступ, «взяв в кольцо» большую «группировку» «Западных», и «прорвав» на левом фланге возглавляемый Жуковым фронт. В прорыв «двинулась» конно-мехнизированная армия, «вышедшая» 13 января в район, находящийся в 120 километрах западнее границы СССР. Жуков «нанес» контрудар, который мог привести к окружению «Восточных», но на этом игра была прекращена. Так и осталось неясным, удалось бы Жукову достичь цели или нет.

Во второй игре, 8-11 января, роли поменялись. «Восточных» возглавил Жуков, они «отражали» «нападение» со стороны «Западных», «Юго-Западных» и «Южных». Итогом было приятие «Восточными» решения об «ударе» в направлении на Будапешт и «форсировании» Дуная…

– Игра игрой, практика практикой. Вы это лучше меня знаете, Филипп Афанасьевич, – сказал Юшкевич. – Когда разведка доложила товарищу Сталину, что немцы собрали войска возле нашей границы, Павлов, знаете, что заявил? Не имеется, мол, оснований для введения чрезвычайных мер. Потому и сидел вечером двадцать первого июня в Минском драмтеатре.

– Не в том главная причина, что он в театре сидел. Не в том… У немцев за счет техники маневренность в разы выше. Вот и нас рассекли в районе Витебска надвое, как нож масло. Затем танки рванули по тылам. Давили штабы, госпитали, медсанбаты. Связь нарушилась. И под Великими Луками повторилось. Нашли слабое место, вырвались на оперативное пространство. А Павлов-то был на самом острие.

– Да, немец не такой, как нам представлялось до войны, – согласился Юшкевич.

– И мы не такие, как нам думалось.

Ершаков смотрел на этого плотного, уверенного в себе человека, и чувство зависти к нему, смешанное с досадой за то, что произошло с его теперь уже бывшей его, армией, шевельнулось в груди.

Филипп Афанасьевич не догадывался, что этот человек знает о его ближайшем будущем.

Во время беседы у Шапошникова Юшкевич спросил о судьбе бывшего командующего 22-й армией, и маршал сказал, что есть мнение, и Жуков его поддерживает, назначить Ершакова командующим 20-й армией. Не сказал он об этом Филиппу Афанасьевичу лишь по одной причине: вопрос не был согласован с Верховным, а ситуация на фронте менялась с каждым днем.

– Завтра будет самолет на Москву, – сообщил Юшкевич. – Насколько мне известно, Жуков настроен к вам благосклонно…

Следом к Ершакову заехал командир 29-го корпуса Самохин:

– Отбываю по новому месту, Филипп Афанасьевич.

– Куда же?

– Заместителем командующего 16-й армией по тылу. А вы?

– Пока не ведаю…

Ершаков стал готовиться к отлету в Москву, а Юшкевич направился в поселок, на железнодорожную станцию, где уже похозяйничали наши саперы. Они взорвали основную водонасосную станцию, паровоз специальным приспособлением раздробил шпалы между рельсами в направлении Торопца.

Путь в осташковском направлении оставался в сохранности. По нему прибыл эшелон с двумястами курсантами Харьковского военно-хозяйственного училища. Юшкевич выступил, поставив конкретную задачу. Разбившись на группы по пять-семь человек, курсанты должны были задерживать отступающих и формировать из них взводы для пополнения армии.

Со станции командующий поехал в деревню Козлово, куда перебрался штаб армии. Назначенный его начальником, вместо убывшего на должность начальника штаба Брянского фронта Захарова, генерал-майор Пигаревич доложил, что разведка обнаружила вражеских автоматчиков на левом берегу Западной Двины.

– Немцы движутся вот отсюда, – указал он на карте. – До полусотни танков, пехота. Стало быть, сидят на хвосте у двести четырнадцатой.

– А сорок восьмая где? – спросил Юшкевич.

Пигаревич сместил руку:

– А сорок восьмая Яковлева здесь.

– Почему вы сказали «Яковлева»? Яковлев арестован.

Пигаревич оторвался от карты:

– Я полагаю, не было достаточных оснований.

– Борис Алексеевич, мы не имеем права на малодушие! Яковлев сам во всем виноват! Сам! Почему допустил преступную неосторожность, не вывел из-под авиаудара свой штаб возле Куньи?! Ладно с Куньей. Почему не выполнил приказ представителя штаба фронта Кузнецова? А еще с бабами шуры-муры устроил?!

– И все-таки, я полагаю, по Яковлеву принято неверное решение, – спокойно сказал Пигаревич. – Мне доложили, как было. Угостили Яковлева колхозники чисто по-русски. Он не отказался.

– У нас все так получается – по-русски, – с раздражением заметил Юшкевич. – По-русски Минск врагу сдали! Потом сдали Витебск! Смоленск! По-русски от Великих Лук побежали, хотя должны были наступать! Вы что, предлагаете мне с Кузнецовым разобраться? Это не в моей власти. А потом, я ведь Кузнецова, как командующий, понимаю. Армия разбита! Резервов никаких! Вот он и действовал сообразно оперативной обстановке!

Пигаревич нравился Юшкевичу своей высокой штабной выучкой и прямотой характера.

 Родился он в 1898 году в местечке Ильино Велижского уезда Смоленской губернии. Окончил школу прапорщиков. Был младшим офицером роты 8-го Сибирского полка. В РККА с 1918 года. Помощник командира роты, начальник полковых школ 46-го и 48-го стрелковых полков. В 1926 году окончил курсы «Выстрел». Впоследствии начальник  штаба 33-го стрелкового корпуса. Участвовал в Финской кампании. В 1940 году – учеба в Академии Генштаба. С середины июля 1941 года – начальник оперативной группы штаба Главного командования Западного стратегического направления.

Вошел дежурный по штабу:

– Товарищ командующий, прибыл Зубарев.

– Он-то нам и нужен, – обрадовался Пигаревич.

– Подполковник Зубарев, командир 83-го погранотряда, – представился Юшкевичу офицер.

– Товарищ подполковник, обстановка, надо полгать, вам известна.

– Есть панические проявления, товарищ командующий. Но не везде. Некоторые части отступают организованно.

– Тылы 214-й недостаточно прикрыты, подполковник. Немцы преследуют ее по пятам.

– У меня там старший лейтенант Брехов с группой.

– Пусть задержит противника хотя бы на час-полтора.

– Приказ понял, товарищ командующий.

29.

Один из полков 48-й танковой дивизии расположился рядом с Загорьем. На задах усадеб потянулись дымки над банными трубами, запахло домашним пивом, которое обычно готовили к престольным праздникам. В избе-читальне, заведовать которой, вместо уехавшей на курсы медсестер Насти Капустиной, стала Таня Богданова, по вечерам организовывались танцы под патефон.

В это время Яковлев томился под арестом в Загорье, дожидаясь решения своей участи. Местом заточения отстраненного от должности комдива был избран колхозный склад, в углу которого, на старой соломе, полковник спал. Днем его вызывали на допросы, после которых, одолеваемый раздумьями, он или ходил по складу или сидел на старых, со сломанными полозьями дровнях.

Вчера его навестил начштаба дивизии Иван Иванович Ющук. Принес хлеба, две пачки папирос «Беломорканал», зажигалку и сообщил:

– Встречался с Кузнецовым. Рвет и мечет, – Ющук присел на дровни рядом с Яковлевым.

– Я этого Кузнецова век помнить буду.

– Отбываем в Алабино, Дмитрий Яковлевич. Предполагается на базе дивизии сформировать 19-ю танковую бригаду.

– Почему не сохранить дивизию?! Под ее же номером? Она же существует!

– Начальству виднее, – вздохнул Ющук и засобирался уходить. – Главное, вы держитесь.

Многое довелось испытать Яковлеву с тех пор, как 13 марта 1941 года, с должности командира 13-й механизированной бригады, он был назначен командиром дислоцировавшейся в Воронеже 48-й танковой дивизии. Тогда в ней не было ни полного штата командиров и бойцов, ни нужного количества танков, а задача стояла жесткая: в течение трех месяцев привести дивизию в состояние полной готовности к боевым действиям.

Яковлев появлялся дома, где его ждали жена Лида и сын с дочкой, лишь для короткого сна. Лида не роптала. Только однажды спросила: «Дима, будет война?» «Да», – честно ответил он.

К ее началу 48-я дивизия была полностью укомплектована личным составом. Но материальная часть оставалось слабой. Ждали прибытия новых танков Т-34, но не дождались. Яковлев знал: все они отправляются в Западный округ. Взамен прибывали сверх штата устаревшие Т-26.

Перед отправкой на фронт, а это произошло 27 июня, из предусмотренных 66 тяжелых танков не имелось ни одного. Из 14 средних танков в наличии 3. Из 54 огнеметных – ни одного. Зато Т-26 с рацией было 78, вместо положенных 22. Из 7 танков БТ с рацией – ни одного. Из 12 линейных – ни одного. Из 20 бронемашин средних с рацией – ни одной. Из 36 бронемашин линейных средних – ни одной. Из 39 бронемашин легких – ни одной. Из 25 радиостанций – 2. Из 809 грузовых автомобилей ЗИС-5 – 130. Из 40 тракторов СТЗ – 3. Из 40 тракторов «Коминтерн» – 3…

Войдя в подчинение 29-го стрелкового корпуса 22-й армии, дивизия выгрузилась из эшелонов на станции Невель. Не успев оборудовать позиции, вступила в бой с 19-й танковой немецкой дивизией под командованием генерал-лейтенанта Кнобельсдорфа. Опьяненные успехом, немцы двинули в бой около полусотни танков, но оказались биты. Почти половину вражеских танков метким огнем сожгла дивизионная артиллерия. В плен была взята группа мотоциклистов.

Наиболее ожесточенная схватка произошла в районе Пустошки. Командир корпуса генерал-майор Александр Васильевич Самсонов приказал танкистам задержать немцев на двое суток.

Яковлев сформировал сводный отряд и возглавил. Не двое, а трое суток, отряд вел сражение с превосходящими силами врага на рубеже реки Ушанка. Гитлеровской группировке не удалось смять наших танкистов в лобовых атаках, и тогда они зашли дивизии в тыл с отрытого правого фланга, грозя закрыть кольцо окружения. Умелым маневром Яковлев вывел дивизию на новый рубеж под Великими Луками.

Для поддержки 19-й дивизии враг подтянул 253-ю пехотную дивизию, усиленную десятками танков. Одна атака сменялась другой, но яковлевцы стойко держались. Газета «Красная звезда» 2 августа 1941 года писала:

«Четверо суток не прекращались ожесточенные бои у города В. Фашисты подтянули сюда огромные резервы, стремясь, во что бы то ни стало сломить упорство наших бойцов. С рассветом над расположением красноармейских частей появились эскадрильи вражеских бомбардировщиков. Однако все попытки врага окончились для них провалом. Враг изо всех сил старался вклиниться в расположение наших войск, но каждая его атака отбивалась с большими для него потерями. Наши бойцы неоднократно шли в смелые контратаки. Сближаясь с неприятелем в рукопашной схватке, они лишали его возможности применить свою артиллерию. Фашисты не решались открывать огонь из орудий, опасаясь поражения собственных войск. Вчера бойцы командира Яковлева четыре раза ходили в контратаки, нанося немцам громадные потери…

На плечах неприятеля они ворвались в его расположение и форсировали реку. К концу дня наши войска разгромили значительную часть 253-й германской пехотной дивизии. Все поле боя усеяно трупами фашистских солдат и офицеров – их насчитали 2250. Захвачено много пленных. Взяты богатые трофеи. Среди них: 24 орудия, 29 минометов, 47 грузовых автомашин, 19 мотоциклов, 55 ручных пулеметов, 8 тяжелых пулеметов, огромное количество винтовок. Захвачено также 5 легковых машин, в том числе две штабные – с оперативными документами, полковая касса, весь обоз дивизии и прочее военное снаряжение».

Дмитрий Яковлевич послал номер газеты жене в Алма-Ату, куда она с детьми эвакуировалась из Воронежа. Лида ответила:

«Димочка, дорогой мой! Как я тобой горжусь! Может, когда ты получишь этот мой ответ, у тебя на груди будет орден за такие большие успехи, о которых написала «Красная Звезда», я ее читала. Елена Ющук живет по соседству, часто помогает мне. Сообщаю, Людочка и Толик не болеют, помаленьку растут. Часы твои командирские, что ты оставил на память для Толика, я от него спрятала, чтобы не сломал. Желаем тебе, наш дорогой и единственный, скорее разгромить врага.

Писала ночью это письмо и вспомнила, как мы катались с тобой на лодке по реке в Воронеже, и ты мне сказал: «Я – военный человек, а военные часто погибают». Мне эти твои спокойные слова не дают покоя, потому что я не могу представить, как смогу жить без тебя. Целуем тебя, скучаю. Жду, жду…»

А потом началась кутерьма окружения, из которого дивизия вырвалась, отступая, согласно приказу, в район Верходвинья.

Заскрипел наружный засов.

– Яковлев, на выход!

…Полковник сидел перед следователем военной прокуратуры старшим лейтенантом юстиции Казаровым.

– Продолжим? – взглянул тот на Яковлева снисходительно-печальными глазами.

– Я все сказал.

– Видите ли, появились обстоятельства, – постучал карандашом по столу Казаров. – Это может иметь значение. Возможно, даже основополагающее значение. Итак, вы получили в ночь на двадцать шестое августа приказ командира группы войск, представителя штаба  Западного фронта полковника Кузнецова на проведение атаки….

– Приказ был, но устный. Я же, в свою очередь, хотел получить от Кузнецова письменный приказ.

– Выходит, побоялись брать на себя ответственность.

– Этот приказ не учитывал сложности обстановки, и я хотел, чтобы Кузнецов нес ответственность. Но полковник Кузнецов, судя по всему, испугался личной ответственности за свой несостоятельный приказ.

– Почему приказ несостоятелен?

– Глупо бросать на танки безоружных людей. И не каких-нибудь, а подготовленных, прошедших закалку боями танкистов. К тому же, у нас не было противотанковых средств.

– Любые, и письменные, и устные, приказы высших командиров не обсуждаются, а выполняются, – заметил Казаров. – Так или нет?

Что это так, полковник Яковлев, конечно же, знал. Паренек из села Селиваново, что под Мариуполем, он, после окончания двух курсов рабфака и 18-й кавалерийской школы, сражался в Гражданскую против Краснова и Врангеля. В 1934 году стал начальником штаба танкового батальона 51-й стрелковой дивизии. В 1937 году – командиром 13-й механизированной бригады. За отличные результаты на учениях ему были вручены памятные часы от наркома Тимошенко.

– Я не отказывался выполнять. У нас просто была перепалка с Кузнецовым – сказал Яковлев. – Но, повторяю: мне хотелось, чтобы его приказ был оформлен, как положено по Уставу. Поймите, лейтенант: у нас не было никаких шансов в той атаке.

– То есть, полковник Кузнецов хотел прекратить отступление, а вы поступили вопреки?

– Отступление на войне – не преступление. Преступление – необдуманный приказ, ведущий к трагическим последствиям!

– Сколько было на вашем участке немецких танков?

– До четырех десятков. Плюс бронемашины – около двадцати. А еще артиллерия, два десятка орудий.

– Та-ак, значит, вы приказ выполнять не отказались, но все-таки не выполнили. Умышленно сделали?

– Почему умышленно? Батальон Вовченко попытался атаковать. Можете у него спросить.

– Батальон Вовченко… – Казаров внес очередную запись в протокол допроса.

– Кузнецов ему приказал в обход меня, – добавил Яковлев.

– Так вы приказали или Кузнецов?

– Кузнецов. Но когда Вовченко мне об этом доложил, я не возражал.

– Возникает ощущение, что вы и Вовченко заранее сговорились и разыграли, своего рода, спектакль. Сделали вид, что выполняете приказ, а сами и не думали его выполнять. Скажите, так ведь было?

– Никто ничего не разыгрывал.

– И это донесение вам неизвестно? – Казаров протянул Яковлеву листок с печатным текстом.

Это был рапорт командира разведывательного батальона Вовченко:

«Командиру 48 ТД

Командир 48 ОРБ 48 ТД 30.8.41 г. Хотилицы.

Полковник Кузнецов, представившись начальником штаба армии, меня подчинил, придав мне 96 ТП, и приказал наступать в направлении Бардино, Орешняги, Фотеево и выйти на рубеж Дубровка, Ямгово, Шухово, Шурново, где занять оборону. В районе Бардино к исходу дня 27.8. столкнулся с группой танков, бронемашин и мотопехотой противника. В результате боя сожжена одна бронемашина, две машины и танк подожжены… В 21.00 27.8 встретил в лесу, что южнее Бардино колонну танков, бронемашин, мотопехоту, и артиллерию противника в составе: 39 танков и бронемашин, более 50 машин с мотопехотой, дивизион артиллерии (9 пушек), 2 пушки ПТО и зенитную батарею.

В результате боя отошел в лес зап. Орешняги и ночным маршем, вышел утром 28.8. в район Едриково, Семенцово, где полковником Кузнецовым был переподчинен командиру 214 СД, которым была поставлена мне задача: ОРБ выслать разведку и заставы с задачей сдерживать противника в: Зуйгорка, Грицково, Зуйсочка, Рожнево, Васильево, Екимино, Малиновка, Семенцово, куда мною были высланы заставы силою 8-12 человек каждая. Причем командиру 2 роты ОРБ воентехнику 2 ранга т. Максимову была дана самостоятельная задача от полковника Кузнецова оборонять р-н Семенцово, рота из моего подчинения была взята.

…Мною было доложено полковнику Кузнецову и командиру 214 СД, что в составе ОРБ 120 чел, 96 ТП 240 чел. без всяких средств борьбы с танками, а личный состав в течение двух суток не получал пищи…

Считаю необходимым 96 ТП и ОРБ отвести в тыл на отдых и доукомплектование.

Командир 48 ОРБ 48 ТД Вовченко».

– С этим рапортом я не был ознакомлен, – сказал, прочитав его, Яковлев.

– Вывод Вовченко соответствует обстановке?

– Правильно он написал. – Яковлев вернул рапорт следователю – Бить танки врага было нечем.

– А теперь… – Казаров поднес к своим глазам другой листок. – Донесение особого отдела вашей, теперь уже бывшей вашей, 48-й дивизии в особый отдел 22-й армии. Читаю: «Полковник Яковлев, вместо своевременного и четкого выполнения боевой задачи, устроил пьянку. Слушали патефон, беспричинно веселились».

– Ну, выпили, было дело.

Казаров вскинул начавшую рано лысеть голову:

– Честно говоря, мне и самому не нравится этот, как бы вам сказать, документ. Но это запротоколировано в вашем деле. И я, товарищ полковник, обязан по долгу службы провести выяснения и действия. Тем более что, возможно, донесение Вовченко и ваши аргументы будут учтены при рассмотрении дела членами трибунала. Правда, есть еще одно «но». Причем весьма существенное.

– Какое?

– При расследовании выяснено: приказ об оставлении Великих Лук 24 августа подписали командир гарнизона генерал-майор Силкин и комиссар вашей… бывшей вашей дивизии Соколов. Вас долго искали, но не могли найти. Как можете объяснить свое отсутствие?

– Я находился в расположении разведбата, где ставил задачи по организации прорыва. Вовченко может подтвердить.

– Вовченко подтверждает, – сказал Казаров. – Но, может, он вас просто выгораживает?

Допрос закончился, конвоир повел Яковлева к месту заточения.

День стоял погожий, на деревенской улице царило оживление. Сновали конные повозки, люди. В одном из офицеров Яковлев узнал капитана Юрия Силантьева, адъютанта генерал-лейтенанта Ершакова. Возле склонившегося над колодцем и начавшего желтеть старого клена, стояла, в светло-коричневом плаще и накинутой на плечи каштановой шали, полноватая женщина средних лет. На мгновение взгляды, ее и Яковлева, пересеклись. «Красивая, чем-то похожа на жену. Кто она?»

Яковлеву показалось, что в ее глазах отразилась сочувственная улыбка, словно бы она, эта незнакомая ему женщина, понимала несправедливость с ним происходящего. Он попытался улыбнуться ответно, но вместо улыбки еще большее страдание отразилось на его утомленном, постаревшем лице.

Поправив рукой шаль, женщина отвела взгляд. В эту секунду ее окликнул со двора мужской голос:

– Мила Иосифовна. Возьмите свое молочко!

– Сейчас возьму, Карпыч, – откликнулась она.

Яковлев замедлил шаг: хотел оглянуться, чтобы увидеть женщину еще раз, но конвоир ткнул в спину штыком винтовки:

– По-оше-ел!

Яковлев встал, как вкопанный, и, обернувшись, возмущенно сказал:

– Ты как разговариваешь с красным командиром?

– Какой ты, нахрен, красный командир, если фрицам продался. А ну пошел! Поше-ол!

Отчаяние сковало душу Яковлева, когда он опять оказался в холодном, сыром складе. Представилось, что он мог сшибить кулаком этого хамовитого красноармейца и, при желании, скрыться в лесу. Но потом что? Тупик, из которого не было выхода. Дмитрию Яковлевичу невозможно было  представить себя сдавшимся врагу.

30.

Над поселком вился сизо-черный дым от горящего второй день сеноприемного пункта. Со стороны железнодорожной станции, где разгружался прибывший в ночь на 29 августа воинский эшелон, по улице Вокзальной шли, сворачивая за мостом через Западную Двину направо, небольшие подразделения наших войск. Из района деревни Кошелевка, куда  просочились немецкие автоматчики, доносились звуки перестрелки.

Около полудня Вострышеву позвонил из Калинина секретарь обкома партии Воронцов:

– Семен Николаевич, по нашим сведениям, немцы в Торопце. Продолжают наступление в вашем направлении.

– Я уже знаю, Павел Степанович.

– Будьте готовы к любому варианту развития событий.

– Готовимся, Павел Степанович. Партизанский отряд выдвинулся на базу.

– Учтите, народ частично дезорганизован немецкой пропагандой. Оккупанты сулят частную собственность на землю, открытие церквей, свободнаую торговлю…

Воронцов был моложе Вострышева на пять лет. Про таких обычно говорят: молодой, но ранний.

Родился он в тверской деревне Рюхово. Трудиться начал избачом Таложенского сельсовета, затем быстро двигался по служебной лестнице. С 1930 по 1936 год – председатель профкома участка Каменского леспромхоза, председатель райкома Союза лесодереворабочих леспромхоза, зам. председателя правления торфорабкоопа торфоразработок писчебумажной фабрики, курсант школы младших авиаспециалистов, парторг ВКП(б) торфоразработок писчебумажной фабрики, ее директор. До 1938-го секретарь комитета ВКП(б) Конаковского фарфорофаянсового завода. С 1938 по 1939 год – первый секретарь Конаковского райкома, заместитель заведующего, заведующий отделом руководящих партийных органов обкома ВКП(б), с 1939 года – секретарь обкома по кадрам.

Именно ему в первую очередь был обязан Вострышев выдвижением на должность первого секретаря Верходвиньевского райкома.

Разговор с Воронцовым был почти исчерпан, когда в кабинет влетела Дуся Соловьева:

– Позвонили из сельсовета: в Донском немцы!

Вострышев спокойно сообщил Воронцову.

– Павел Степанович, мне доложили: враг в тридцати километрах от поселка.

– Держитесь, мы на вас очень над… – в трубке затрещало, связь оборвалась.

– Павел Степанович… Але, Павел Степанович… Але! Але!! – Вострышев бросил трубку: – Дуся, передайте Бузмакову: готовность к выезду через полчаса.

После обеда Вострышев, Бузмаков, Елена Челышевская и Дуся Соловьева выехали на райкомовской автомашине в Думино, где расположилась оперативная группа штаба 22-й армии. Сделали они это своевременно, потому что подвижная группа немцев достигла западной окраины поселка. Здесь ее задержали пулеметным огнем бойцы 83-го пограничного отряда, но враг обошел Верходвинье с юго-западной стороны и, установив на Шариковом хуторе артиллерийскую батарею, начал обстрел центра поселка зажигательными снарядами.

…В Думине, в здании сельсовета, находились под приглядом Куприяновой вывезенные накануне два сейфа с райкомовской документацией, бланками партбилетов и печатью.

– Телефон в сельсовете работает? – спросил Вострышев.

– Связь с сегодняшнего утра только из Охвата, через пеновский коммутатор.

Вострышев съездил с Толей Удальцовым за семь километров в Охват и, дозвонившись до обкома, доложил Воронцову о своем местонахождении.

На второй день пребывания в Думине Челышевская сказал Вострышеву, что Яцовскис и Панюков инструктирует в здании школы маршевых агентов.

Таня Пивень, увидев вошедшего в школу Вострышева, воскликнула:

– И вы с нами, Семен Николаевич?!

– Где же, по-вашему, я должен находиться?

– Говорят, уехали с семьей в Калинин.

– Много чего сейчас говорят. Только не всему надо верить.

Таня засмущалась:

– Я и не верю.

– Где товарищ Панюков?

– В этом классе, – указала Таня.

Вострышев отрыл дверь и увидел беседующих между собой Панюкова и Яцовскиса.

– Где остановились, Семен Николаевич? – спросил Панюков.

– Я с Бузмаковым – в сельсовете, женщины и водитель – по соседству, у сестры председателя.

– А мы с Евсеем Яковлевичем здесь. Впрочем, завтра он убывает в свою дивизию.

– Вновь из «товарища Максютова» превратится в Яцовскиса?

– У вас прекрасная память, товарищ Вострышев, – сдержанно улыбнулся Яцовскис. – Могли бы работать в разведке.

– Зачем же отбивать чужой хлеб? Лучше расскажите, как проявляют себя наши комсомолки.

– Девчата в целом хорошие, ответственные. Писаренкова и Пивень уже выходили на задание и доставили весьма ценную информацию.

– А если не в целом?

– Не вернулась с задания Лямзина, – сказал Панюков. – Ее напарница Чугузнева сообщила, что она ушла в оккупированную немцами деревню, где проживают ее родители. Причина неизвестна.

– Видимо, элементарная трусость.

– Скорее всего.

– Как, думаете, будет развиваться ситуация на фронте? – спросил Вострышев у Яцовскиса.

– Есть надежда, что на нашем направлении наступательный ресурс немцев исчерпан. 22-я армия закрепляется по Западной Двине, принимает пополнение. В Верходвинье противник контролирует незначительную часть – за линией железной дороги.

– Тут политработники показали трофейный разговорник, – заметил Панюков. – А в нем вопросы: «Какая самая хорошая гостиница в Москве?», «Где ближайшая почта?», «Как лучше всего отправить багаж из Москвы в Кенигсберг?», «Какой самый лучший курорт в Подмосковье?»

– До сдачи Москвы не дойдет, – сказал Вострышев. – Но всякая нечисть, конечно, поднимет голову.

– Уже поднимает. В Донском, вместе с передовыми частями германской армии объявился, кто бы вы думали? Григорий Исаевич Бегунков. Якобы метит в начальники районной управы.

– Честно говоря, не ожидал от него такого, – покачал головой Вострышев. – Думал, лицемер, перевертыш, но не настолько же.

– Время испытывает людей на прочность. На днях с юной особой беседовал в Нелидове. Активистка, комсомолка. Отец – коммунист, член райкома. Так вот она сказала: «Не надо требовать от каждого жертвенного подвига». Часа полтора толковали, пока осознала, что сморозила глупость. В то же день записалась на курсы медсестер, да еще двух подруг привела.

– Колеблющиеся люди опаснее врага. Не знаешь, куда их повернет в трудную минуту, – заметил Вострышев.

– Опаснее другие – до поры до времени замаскировавшиеся, притаившиеся.

– Как обстановка в Нелидове?

– Серьезных боев там не ведется. Видимо, основные силы немцев в ближайшее время будут задействованы под Ржевом.

Вострышев понимал: в Нелидово Панюков ездил не ради прогулки. Так и было.

В городе появилась наша резидентура во главе с уполномоченным по немецкой линии отдела контрразведки УНКВД Александром Назаровым. В его подчинение вошла осевшая на нелегальном положении группа чекистов из четырех человек. Согласно легенде, в прошлой жизни Назаров был уголовником, врагом советской власти Давыдовым. Под этой фамилией он устроился резчиком хлеба в продуктовый магазин в центре города, для подстраховки изменив внешность за счет усов.

В сельсовет Вострышев вернулся, ощущая подвешенность своего состояния. Все, кто появился в последние дни в деревне – Панюков, группа разведотдела 22-й армии, взвод саперов, связисты, занимались делом. Одни формировали и направляли во вражеский тыл разведгруппы, другие строили блиндажи и ремонтировали поврежденный бомбежками мост через речку Нетесьму, третьи разворачивали телефонную линию.

В этой напряженной, слаженной работе Вострышеву не находилось места, ибо людей не надо было ни убеждать, ни призывать ни призывать к чему-то, ни строжить напоминанием о партийной совести и дисциплине.

Скрипнула дверь, вошла Куприянова, в фуфайке, повязанная платком на крестьянский манер.

– Семен Николаевич, отпустите меня в отряд.

– С чего вас посетила такая мысль? – Вострышев приблизился к Галине Васильевне, посмотрел ей в глаза.

– А вы не понимаете?

– Не понимаю.

– Лишние разговоры не нужны ни вам, ни мне. Так как насчет отряда?

– Галя…

– Не надо, Семен Николаевич, – отстранившись, Куприянова направилась к двери.

– Постой, Галя, не уходи. Я хочу сказать, что…

Она застыла, не оборачиваясь:

– Что?

– Я хочу тебе сказать…

В это мгновение в окно грубо забарабанили:

– Эй, люди! Где у вас пекарня?!

Галина Васильевна переступила порог. Накинув на плечи ватник, Вострышев вышел следом.

Объяснив водителю грузовика, что пекарня в соседней деревне, в Лугах, Семен Николаевич в раздумье постоял возле дома. С неба холодно светили звезды, подмораживало. Куприяновой нигде не было видно. Внутренний голос подсказывал ему, что Галина Васильевна права насчет ненужности лишних разговоров. Тем самым она заботилась и о его авторитете.

Поблизости хлопнула дверь. Из здания школы выбежали двое. Вострышев узнал их: это были Лиза Писаренкова и Таня Пивень. Девчата о чем-то разговаривали и вдруг разом рассмеялись. Подумалось: «Им бы на танцульки, а не на войну».

Когда Вострышев вернулся в дом, Бузмаков, сидя перед самоваром, пил из закоптевшей солдатской кружки горячий чай.

– Будете? – потянулся к чайнику.

– Спасибо, не хочу.

– Крутился-вертелся, но глаз не сомкнул, – пожаловался Бузмаков. – Кошки грызут на душе.

– И у меня грызут, – сказал Вострышев, испытывая неловкость от того, что Бузмаков, видимо, слышал его разговор с Куприяновой.

– Я вот чего думаю… Проку от нашей самодеятельности мало.

В глазах Вострышева вспыхнула подозрительность:

– Вы о чем, Петр Дмитриевич?

– Плохие из нас вояки. Я, к примеру, на военных сборах всего раз был. Ну, стрельнули из винтовки.  Гранату вообще не бросал. Наше дело – в тылу организовывать.

– Наше дело – точно и в срок выполнять установки партии, – оборвал его Вострышев.

31.

Первый день сентября выдался в Загорье пасмурным. Перед обедом на Сенькиных Луговьях остановилось пришлое стадо. Часть погонщиков, а было их около десятка, устроилась перекусить. Остальные присматривали за животными, чтобы не разбежались. Правда, коровы так утомились от длительного перехода, что, нахлебавшись воды из Беспутки, сразу улеглись. .

Приковылял из деревни Сидор Анисимович. Приветственно сняв с головы картуз, осведомился:

– Откеля, робяушки?

– Торопецкие. Колхоз «Светлый путь», – ответил старший из погонщиков, мужчина лет пятидесяти, с худющим, болезненным лицом. – На Холм шагаем, дед.

Сидор Анисимович тряхнул бородкой:

– Хватилися, когды с гары скатилися.

– Мы – люди маленькие, – словно оправдываясь, продолжил старший. – Было сказано: грузиться в Торопце. Два дня ждали вагон и не дождались. Пришлось пешедралом.

Прибежали Ваня Звонарев, братья Соловьевы, Игнат Копейкин, Миша Прибылов.

Среди погонщиков выделялся веснушчатый, с завитками рыжих волос на голове, мальчик. Заметив деревенских ребят, он несмело к ним подошел.

– С нами в «ножички» поиграешь? – предложил Игнат.

Старший погонщик обернулся:

– Венька, далеко не ходи!

– Хорошо, дядя Спиридон.

Веня оказался ловким игроком. Но доиграть не успели – погонщики засобирались в дорогу.

После обеда солнечные лучи просочились сквозь облака, а вместе с этим произошло то, во что жители Загорья не хотели верить, но каждый из них, по-своему, это ожидал.

Сначала со стороны Донского раздалась недружная, быстро прекратившаяся стрельба, а затем Вова Соловьев, пробежал по улице, возвещая:

– Фри-и-цы! Фри-и-цы идут!

Народ стал испуганно прятаться по избам, запирая на засовы вороты и двери, занавешивая окна. Дорофей Дорофеевич же, воспользовавшись затишьем, взялся осуществлять задуманное. Вылив деготь из бутыли в жестяную банку, он нарисовал кистью на воротах свастику и, вернувшись в избу, уселся у окна в ожидании дальнейшего развития событий.

Вскоре в центре Загорья, в полусотне метров от гавриловской избы, остановились пятнистый легковой автомобиль и следовавшие за ним несколько тупорылых грузовиков. Немцы, повыскакивав из кузовов, стали справлять возле колодца малую нужду.

Один из них заметил свастику и, застегнув ширинку, указал на нее рукой.

– Ты куды, Дорофей? – спросила Екатерина Никифоровна, когда Дорофей Дорофеевич стал обувать хромовые, купленные лет пятнадцать назад в Питере сапоги, в которых хаживал раньше лишь по престольным праздникам.

– Куды надобно!

Дорофей Дорофеевич извлек из дубового сундука в чулане припасенный шмат копченого сала, каравай хлеба, солонку, четверть самогона-первача, настоянного на калгане и тмине, и сложил все это в новую, собственноручно изготовленную корзинку в форме лукошка. Сделав это, он отворил калитку и, с изображением почтительной улыбки на лице, приблизился к оккупантам.

– От усей души приветствуим, дык сказать, нашех свободитилий! – Гаврилов трясущейся от волнения рукой протянул корзинку в направлении широкозадого, в черном мундире немца.

Посмотрев на Дорофея Дорофеевича удивленным взглядом, тот гостинцы не принял. После его брошенной сквозь зубы краткой команды один из солдат направился к легковому автомобилю. Сидящий в нем на переднем сиденье офицер, тоже в черном мундире, выслушав солдата, поманил Дорофея Дорофеевича пальцем. Гаврилов трусцой приблизился. Офицер спросил по-русски:

– Чего хочешь, старик?

– Специяльно для вас, ваш благородь. Хлеб-соль, дык сказать.

Выйдя из автомобиля, немец принял корзинку и поставил ее перед собой на землю. Вытащив из горлышка бутыли затычку, поюхал  самогон, сморщился и сказал широкозадому:

– Секретное оружие противника, Кляйнер. Действует на поражение. Принесите мне кружку!

Кляйнер исполнил приказание.

Налив в кружку самогона до краев, немец ткнул ею Дорофею Дорофеевичу в грудь:

– Пей!

Дорофей Дорофеевич замешкался, оглянулся и увидел возле калитки, со скрещенными на груди руками, мрачную Екатерину Никифоровну.

– Пей! – повторил немец и добавил: – За победу германской армии..

Дорофей Дорофеевич шкодливо улыбнулся:

– Это мы с удовольствиим.

Опрокинул самогон в глотку, крякнул, вытер губы ладонью.

– От чиста сердца, ваш благородь.

– Ты хочешь сказать, твое сердце верит в победу германской армии?

– Никакова сумления. Велика Гирманея пабидить!

– И тебе это, конечно же, доставит радость?

– Ну а чаво жа? Зажевем, как люди.

– Как твоя фамилия?

– Гаврилов.

Немец весело посмотрел на стоящего в стороне длинного, мосластого солдата.

Веллер, сыграйте то, что играли вчера!

– Слушаюсь, господин штурмбанфюрер!

Солдат извлек из нагрудного кармана перламутровую губную гармошку, заелозил ею по тонким губам, неровно выводя мелодию «Катюши».

– Пляши, старик! Покажи нам свою радость, – приказал штурмбанфюрер. – Ну!

Осклабившись, Дорофей Дорофеевич начал притопывать ногами, стараясь упакать в такт музыке. Сойдясь вокруг него плотным кругом, чужеземцы смеялись и хлопали в ладоши.

Подъехал броневик, из него вышел офицер в форме мышиного цвета:

– Что за спектакль?

– Русские приветствуют доблестную германскую армию, – сказал штурмбанфюрер. – С кем имею честь разговаривать?

– Майор Реушле, назначен комендантом поселка.

– Штурмбанфюрер Зигель, назначен начальником отделения гестапо.

– Будем работать вместе, – радушно улыбнувшись, Реушле протянул Зигелю руку.

Колонна пришла в движение, но Дорофей Дорофеевич от нахлынувшего на него страха был не в силах сдвинуться с места.

– Бяда придеть, ум за разум зайдеть, – с укором сказала Екатерина Никифоровна, когда он вернулся в избу.

– По новый лежки протягивай ножки, – ответил Дорофей Дорофеевич. – Советской власси больши ни бывать. А с энтими надыбно ладить.

Весь следующий день возле Верходвинья грохотали бои. Вернувшаяся в Загорье Дуся Соловьева рассказала, что немцами занята часть поселка со стороны Хотилиц. Но доносилась стрельба и с другой стороны, с левого берега Западной Двины, куда, по слухам, отошла от Великих Лук значительная часть наших войск.

В Загорье немцы больше не появлялись. Но красноармейцы, измученные и израненные, все еще шли и шли лугами и перелесками в восточном направлении, осторожно заходя в деревню за пропитанием.

Однако же ровно неделю спустя после того, как Дорофей Дорофей Дорофеевич публично засвидетельствовал оккупантам свое почтение, произошло событие, потрясшее Загорье до основания.

Возвращаясь с Новгородчины, погонщики скота остановились возле закрывшейся избы-читальни передохнуть. Их старший, Спиридон, набрал в колодце воды, мужики и мальчик Веня ополоснули лица, утолили жажду, съели по краюхе хлеба и, лишь только засобирались отправиться дальше, как на большаке обозначились, семеро всадников. На массивных черных лошадях, одетые в черные короткие шинели, со щитками из темной вороненой стали на грудях, одним своим зловещим видом они не предвещали ничего хорошего тому, кто встретится на их пути.

Заметив мужиков, всадники прибавили ходу и окружили их. После короткого допроса – его провел офицер с помощью говорящего по-русски солдата-переводчика, чужеземцы вывели мужиков за огород копейкинской избы и, словно развлекаясь, начали стрелять по ним из карабинов. Деревня не успела ужаснуться, как все было закончено.

Живым из погонщиков остался лишь Веня, который, глядя на происходящее, жалобно скулил. Один из солдат, обратив на него внимание, грозно вскинул карабин.

Ваня Звонарев закричал:

– Венька, беги! Беги-и!!

В то же мгновение со двора ринулась на выручку к Вене, с длинной кочергой в руке, Василиса Копейкина:

– Не да-ам!

К Василисе Матвеевне подоспели Екатерина Никифоровна и Степанида Васильевна. Сцепив руки, они заслонили собой мальчика.

Спотыкаясь, прибежал офицер-коротышка и, вытаращив маленькие свирепые глазки на овальном белом лице, стал командовать солдатам на каком-то странном языке. Солдаты, расшвыряв женщин, потащили слабо упирающегося ногами Веню в сторону.

Василиса Матвеевна и Екатерина Никифоровна не сдались, попытавшись отбить мальчонку. И тогда кто-то из солдат ударил Василису Матвеевну в грудь прикладом. Отвалившись, она закаталась по земле:

– Иро-оды, что тво-орите!

В какой-то момент Екатерине Никифоровне удалось выхватить Веню из круга окруживших его убийц, но и ее достали прикладом.

Офицер снова что-то приказал. Но солдаты, видимо, удивленные самоотверженностью русских женщин, не произвели никаких действий.

Офицер заорал на них и, достав из желтой кобуры пистолет, подскочил к Вене.

– Не надо-о, д-я-ди-инь-ка-а! Не н-адо-о! – жалобно закричал Веня. – Ма-а-ма-а…

Екатерина Никифоровна ринулась к офицеру, но ее сдержала Аксинья Петровна Рыженкова:

– Ни дури, Катя! Ни то застрелить.

– Пущай стриляить! Но тока ни яво!

– Ма-ам-а-а, – жалобно повторил плачущий мальчик. – Ма-а…

Выстрел офицера оборвал его слова.

Веня упал на землю, как подкошенный, безвольно раскинув по сторонам ручонки. Из виска его фонтанчиком полилась на траву кровь. Ножки Вени, обутые в стоптанные лапотки, судорожно подергались, поджались к животику и успокоились.

– Иро-оды-ы! – вновь закричала оправившаяся от удара Василиса МАтвеена.

Осуществив злодейство, адские конники, не задержались в Загорье, а, ударив по стременам, отправились к Беспутке, где стали поить коней и умываться.

Деревенские же в подавленном состоянии стояли у лежащих на земле погонщиков.

Сидор Анисимович сказал:

– Не иначи, финны энто. Я речь ихнюю слыхивал.

Мужиков и Веню похоронили в большой могиле, вырытой Иваном Карповичем и Трофимом Федотовичем рядом с местом, где погонщиков натсигла смерть. Но прежде Сидор Анисимович извлек из кармана Спиридона документы. В справке, выданной Холмским райисполкомом представителю колхоза «Светлый путь» Торопецкого района Лаптеву Спиридону Тимофеевичу, значилось, что коровы и телята, общим количеством 42 головы, переданы на временное содержание колхозам имени Кирова и «Красный пахарь» с последующим возвращением их по прежнему адресу.

– Сховай бумаженцию, – попросил внука Сидор Анисимович.

Игнат взлетел по лестнице на чердак и, завернув справку в кусок дерюжины, подсунул ее под стропилину.

В это время где-то рядом с деревней поднялась стрельба. Игнат выглянул в чердачное окно и увидел, как каратели разрозненно скачут в направлении Донского.

Спустившись с чердака, сообщил:

– Наши их бьют! На-аши-и!

Небо сыпануло мелким, будто из решета, дождем, но народ не расходился, обсуждая произошедшее.

– А Дорофей-то носу не показал, – сказала Пелагея Калистратовна. – Ра-ад, небось.

Но не радовался увидевший со своего двора ужасную картину Дорофей Дорофеевич, а пребывал в смятении. Уж, на что много накопилось у него злобы на советскую власть, но не могла принять душа свершившееся смертоубийство. «Это жа не комунесты-начальники, а простой, невиновный люд», – думал он.

32.

В Загорье распространилась весть: карателей «хорошенько пугнули» пограничники, «разбившие» затем немецкую колонну на хотилицком большаке. Будто бы Федор Иванов видел, как они проходили берегом Волчьего озера.

Средь бела дня заспорили об этом возле «канцелярии» Иван Карпович и Сидор Анисимович.

– Откуля яны тута? У нас ни граница? – доказывал Иван Карпович.

Сидор Анисимович выставлял свой резон:

– Сама настояща граница и есь. Тама – наши, – указал он в сторону Верходвинья. – А тута немцы.

Действительно: это были пограничники. А точнее, возглавляемая старшим лейтенантом Бреховым группа 1-й комендатуры 83-го пограничного отряда, усиленная взводом 53-го железнодорожного полка.

83-й погранотряд был создан НКВД Белоруссии в местечке Слободка, в конце сентября 1939 года и состоял из четырех комендатур и двадцати линейных застав. Командовал им подполковник Николай Григорьевич Зубарев. После присоединения Латвии к СССР отряд обеспечивал режимное заграждение по старой белорусской границе, но, когда в этот район в начале июля 1941 года прорвались немецкие части, отступил к Полоцку, войдя в состав войск охраны тыла 22-й армии.

Имея двести восемьдесят штыков, сорок сабель, пять станковых пулеметов, противотанковое орудие и миномет, он  выполнял боевые задачи по разведке, охране тыла и разгрому отдельных вражеских групп. С начала первой половины июля 1941 года, на счету пограничников было свыше двадцати боевых столкновений с противником в районе Полоцка, Невеля, Великих Лук. Особенно жестокий бой пришлось выдержать в Велиже, который был захвачен немцами 13 июля. Отряд тогда прикрывал отход 25-го стрелкового корпуса 19-й армии.

Позже главный военный прокурор Носов проинформирует заместителя наркома обороны, армейского комиссара 1-го ранга Мехлиса о том, что части корпуса обратились в бегство. Штаб корпуса во главе с командиром генерал-майором Честохваловым бросил управление войсками. Были оставлены личные вещи начсостава, две рации, масса противогазов, пулеметные диски и коробки,  документы, часть обоза. Некоторые срывали знаки различия и петлицы. Начальник политотдела полковой комиссар Лаврентьев уничтожил партийный билет. Начальник особого отдела корпуса Богатько и его машинистка переоделись в гражданскую одежду и выдавали себя за колхозников. А командир корпуса поднял руки и пошел навстречу немцам.

Но были и другие свидетельства. В донесении немецкого 6-го мотопехотного полка сказано: «Противник крайне упорен, он частично отходит, закрепляется и снова начинает стрелять».

Военная коллегии Верховного суда СССР от 5 мая 1942 года осудит Честохвалова по статье 58 п. 1 б (измена Родине, совершенная военнослужащим, добровольная сдача в плен), приговорив к высшей мере наказания. Со временем выяснится, что Сергея Михайловича застрелили немцы из 7-й танковой роты 112-го мотострелкового полка. По определению ВКВС СССР, в 1956 году, дело будет прекращено за отсутствием состава преступления Больше того, Честохвалова посмертно наградят орденом Отечественной войны I степени…

После обороны Велижа отряд Зубарева продолжил действовать на других направления. 31 августа 3-я погранкомендатура с комендантским взводом, взводом связи, пулеметным расчетом 53-го железнодорожного полка войск НКВД и 1-й комендатуры находилась у деревни Борок. Там старший лейтенант Брехов получил по рации приказ подполковника Зубарева  задержать врага.

Местность была пересеченная, с множеством болот и озер, поэтому требовался надежный проводник. Еще недавно в отряде был разведчик-доброволец Исаков, пионервожатый из деревни Галибицы Плоскошского района, но 19 августа в бою с разведгруппой врага Исакова тяжело ранило. К радости Брехова, действующим совместно с отрядом взводом железнодорожного полка НКВД командовал местный уроженец Федор Морозов.

До Шерехова, где было решено устроить засаду, добрались лесной тропой. Брехов разделил бойцов на две группы. Первая, в ней за старшего остался лейтенант Елин, рассредоточилась в километре перед Шереховом. Вторая, во главе с Бреховым, укрылась на заросшей ельником возвышенности ближе к деревне.

Согласно плану, группа Елина должна была пропустить немецкую колонну и открыть огонь сразу после того, как по ней ударит группа Брехова. Поскольку справа от дороги протекал ручей с топким дном, а слева было болото, немцы ограничивались в маневре, попадая в огненный мешок.

За два с половиной месяца войны Брехов изрядно понюхал пороху, навидался крови и смерти. И сейчас не только не опасался предстоящей встречи с превосходящим врагом, но и дожидался ее, как настоящий охотник дожидается на тропе хищного зверя.

Ожидание затянулось. Проехал на груженой сеном подводе парень. Прошли со ставнями за спиной несколько женщин. Следом протопали четверо красноармейцев. Наконец, с напряжением загудели моторы, показалась вражеская колонна. Впереди два мотоцикла с пулеметами на колясках, а за ними, с интервалом в пятнадцать-двадцать метров, девять грузовиков с солдатами.

Не доезжая до того места, где находился со своими бойцами Елин, колонна остановилась. «Неужели обнаружены?» – обспокоился Брехов. Но нет, напившись из ручья, немцы продолжили движение. Вот они уже в ста метрах, пятидесяти…

Брехов бросил взгляд вправо. Хвост вражеской колонны еще не достиг елинской засады, но выжидать дальше нельзя. На переднюю часть колонны обрушились гранаты и пули станкового пулемета и трех десятков автоматов. Десятки немецких солдат были уничтожены в грузовиках. Остальные падали на дороге, в кюветах. Две задние автомашины развернулись, но не успели проехать и двухсот метров, как по ним ударила группа Елина.

Картина разгрома выглядела впечатляюще. Убиты одиннадцать офицеров и сто четыре солдата. Горели три грузовика, остальные исковерканы.

Пограничники забрали офицерские документы, часть оружия, несколько фляжек со шнапсом. Брехов торопил, и не напрасно. Враг не замедлил себя ждать.

– Два танка, три бронемашины, два грузовика с пехотой, – сообщили дозорные.

Путь отхода Брехов заранее обсудил с Морозовым. Решили обогнуть Раменье и двигаться в расположение нашей 133-й дивизии.

Углубившись в лес, группа быстрым темпом стала уходить от места засады, но пришлось остановиться, так как с другой стороны большака донеслись крики и выстрелы.

Морозов определил:

– В Загорье.

Брехов приказал:

– Возьми трех бойцов и посмотри, что там.

Вскоре стрельба повторилась. Но в этот раз стреляли, кажется, свои.

– Фрицы на лошадях, – доложил по возвращении Морозов. – Офицера и солдата прикончили.

После часовой ходьбы отряд оказался на кромке усеянного скирдами луга, за которым находилась деревня. Брехов принялся разглядывать карту. Вдруг впереди послышался русский говор. Едва пограничники успели замаскироваться, показались четверо вооруженных людей в гражданской одежде.

Брехов вышел из-за дерева:

– Стоять!

Гражданские подчинились приказу. Но не испугались. Один из них спросил:

– Это вы устроили побоище на дороге?

– С кем имеем дело?

– Местные, из партизанского отряда.

– У нас местный тоже есть. Морозов, подойди!

– Федор! – увидев земляка, обрадовался Прокоп Сидорович, старший партизанской группы.

– Везет мне, – Морозов приветливо развел руки. – Неделю назад Фрола Звонарева в Понизовье встретил, теперь – тебя.

Расспросив партизан о расположении противника, Брехов повел бойцов к Дудино.

Первое, что увидели они перед деревней, воронки от разрывов снарядов. Чуть дальше от них стояли аккуратными рядами до полусотни свежих березовых крестов.

Елин сказал:

– Кто-то, кроме нас, серьезно потрудился.

Морозов сходил в деревню и узнал: позапрошлым вечером подъехали три наших кавалериста, долго рассматривали в бинокль немецкие позиции, а в ночь ударила наша артиллерия, а сегодня утром были похороны погибших немцев.

– По словам деревенских, вдоль берега Городни немцы строят блиндажи, ходы сообщений, тянут связь, – сказал Морозов. – Свободного прохода нет.

– Что предлагаешь? – спросил Брехов

– Вновь разделиться…

Морозову и его группе удалось перейти линию фронта у деревни Жаберы и этим же вечером выйти в расположение наших войск. Сложнее и трагичнее получилось у группы Брехова. Ей пришлось прорываться с ночным боем, в котором погиб начальник штаба 1-й комендатуры техник-интендант 2-го ранга Алексей Новосельцев, пропали без вести политрук роты 53-го железнодорожного полка Александр Ермаков, красноармейцы Ванин, Яковенко, Бачек, Алиев. Разминувшиеся в бою с группой Брехова лейтенант Елин, младший сержант Тарасенко, красноармейцы Дмитренков, Васищев, Грачев и Орищенко вышли в тыл наших войск на следующий день.

В оперативной сводке №39 о состоянии охраны войскового тыла 22-й армии сообщалось, что в ночной схватке противник потерял один батарейный расчет и около сорока солдат и офицеров.

Зубарева и Брехова вызвал Юшкевич.

– Вы такое сделали, что… – голос командарма дрогнул, он подошел к ним, обнял поочередно и сказал Пигаревичу: – Борис Алексеевич, же представьте их к наградам. Всю группу, без исключения.

Благодаря решительности Кузнецова, смелым действиям пограничников, положение на этом участке стабилизировалось, чему способствовало и боевое распоряжение командующего Западным фронтом командующим войсками 22-й и 29-й армий от 2 сентября:

«Особо секретно.

Копия командармам 22 и 29. Начальнику Генерального штаба.

Приказываю не допустить продвижения противника восточнее рубежа оз. Вытьбино, оз. Отолово, Баженово, Митрошино, р. Бездетка, р. Зап. Двина.

1. 22 армии с прибывающей в состав армии 133 сд занять и упорно оборонять рубеж оз. Вытьбино, оз. Отолово, Баженово, Митрошино, р. Бездетка, р. Зап. Двина до Чижева.

Основное усилие обороны сосредоточить на участке Баженово, Митрошино и Гусары, Плотомой.

Сильными разведчастями держать связь с 27 армией.

Проникшие в районы Новая, Дудино и Раменье разведчасти противника – уничтожить.

Тыловой рубеж армии оборудовать по р. Зап. Двина. Сильный резерв армии иметь в районе Верходвинья. Усилить приведение в полную боеготовность армии.

2. 29 армии занять и упорно оборонять рубеж р. Зап. Двина и далее по р. Велеса.

Особое внимание сосредоточить на участке Чижево, Селино, Ямище, Новая Деревня и район гор. Зап. Двина. Прибывающую в состав армии 178 сд использовать на правом фланге армии главном направлении в первом эшелоне.

Иметь в арм. резерве в районе Сопоть, Курово, Холм, Загвоздье, Колькино одну стр. дивизию и мотобригаду. 134 сд подчинить армии, которой находиться в занимаемом районе, и использовать оттуда только с моего разрешения.

3. Разгранлиния между 22 и 29 армиями Повадино, Высокое, Чижево, Торопец для 29 арм.
4. Оборону построить узлами сопротивления, эшелонировано, широко применяя службу заграждения, и выдвинутыми вперед сильными передовыми отрядами…

Тимошенко

Соколовский».

Немцы не ожидали, что русские столь быстро начнут собираться с силами. А когда к ним пришло осознание этого, дивизии 22-й и 29-й армий уже серьезно укрепили занятый рубеж обороны, в центре которого, на Ивашковском плацдарме, и по восточному берегу Западной Двины, вплоть до ее истока, более чем на сорок суток развернулись тяжелые бои, не позволившие врагу развить наступление на новгородском направлении.

33.

Начальник политотдела 48-й танковой дивизии Волынкин отправил председателю Военного Совета 22-й армии полковому комиссару Бережному секретное политдонесение:

«Несмотря на то, что части дивизии непрерывно в течение 2-х месяцев находились в окопах и совершили боевой марш в условиях плохой погоды и имея перебои с питанием, политикоморальное состояние частей здоровое.

Все части дивизии по приказу Главкома, за исключением 48 ГАП, который передан в распоряжение 214 СД, 2.IХ. 41 г. выведены из боя в резерв и движутся по указанному маршруту согласно приказа.

Численный состав 48 ТД на 2.IХ. 41 г. составляет 2400 чел.

В результате непрерывных упорных боев части дивизии имеют большие потери политработников, и, особенно, военкомов частей, а именно: военкомов частей – 7 человек, политруков рот – 36.

Секретари и члены партбюро и бюро ВЛКСМ, инструкторы пропаганды назначены моим приказом и приступили к исполнению своих обязанностей. Одновременно дополнен и состав ДПК».

Спустя двое суток после того, как Волынкин отправил это донесение, Яковлеву, перевезенному в расположение 214-й стрелковой дивизии, был зачитан приговор военного трибунала Западного фронта.

Не потерявшему надежду на благополучный исход дела полковнику казалось: все, что говорилось, относится вовсе не к нему, отважно сражавшемуся под Невелем, Великими Луками, свято верившему в родную партию большевиков и в товарища Сталина, а совсем к другому, созданному кем-то умышленно или по грубой ошибке, Яковлеву. Изменнику, трусу, морально нечистоплотному, подлому человеку.

Но это было о нем. О нем! Казенно, непререкаемо звучали слова председателя судебной коллегии:

-…Неисполнение приказа, граничащее с изменой нашей Родине… Признан виновным в том, что, являясь командиром сорок восьмой танковой дивизии, преступно-халатно относился к исполнению своих служебных обязанностей и не выполнил ряд боевых приказов вышестоящего командования.

…Командир группы войск полковник Кузнецов отдал Яковлеву распоряжение – частям сорок восьмой танковой дивизии занять ст. Назимово и удерживать ее до особого распоряжения. Не разведав сил противника, Яковлев выделил небольшой отряд, который с этой задачей не справился, но он в этой ситуации не принял должных мер к выполнению поставленной задачи, и приказание осталось невыполненным.

…Он, как командир дивизии, вместо того, чтобы приостановить отход частей и выполнить боевой приказ, сам вместе с одним из полков отошел в район деревни Савкино. В результате невыполнения этого приказа, противнику был облегчен прорыв в направлении города Торопец.

…Кроме того, Яковлев обвиняется в игнорировании указаний вышестоящих штабов в том, что периодически и длительное время не принимал должных мер к установлению с ними связи. По своей халатности и беспечности, не организовал необходимую разведку сил противника, что привело к окружению противником двадцать третьего августа тысяча девятьсот сорок первого года в районе станции. Кунья штаба и некоторых частей дивизии, в результате чего эти части понесли потери.

…В присутствии своих подчиненных неоднократно, с неизвестными женщинами, в расположении штаба устраивал выпивки, что привело к потере им как командиром авторитета.

…Приговорен к расстрелу с лишением звания «полковник» и правительственной награды медали «Двадцать лет РККА»…

– Я не преступник. Если в чем-то и виновен, готов смыть вину  кровью… Рядовым  пойти… – выслушав решение трибунала, деревянным голосом проговорил Яковлев.

– Поздно смывать, Яковлев. Поздно. Вы уже сделали свое черное дело, – безразлично заключил судья.

Кто-то из присутствовавших офицеров особого отдела армии грубо оторвал с гимнастерки разжалованного полковника петлицы.

– Повторяю! Я – не преступник и не предатель! – не трогаясь с места, повторил Яковлев, глядя в смятенное лицо Казарина, словно бы от того что-то еще зависело.

Конвоир штыком уколол спину:

– Идите!

– Прощайте, Казаров, – сказал Яковлев.

Казаров едва заметно кивнул головой.

Почему комдива 48-й дивизии было решено расстрелять перед строем управления 214-й стрелковой дивизии? Видимо, причиной явилось то, что 48-я танковая дивизия за три дня до того, как это должно было случиться, отбыла на переформирование. Но, может быть, сыграло роль то, что 214-й дивизией пока еще продолжал командовать, в силу своих особых полномочий, полковник Кузнецов.

…Впереди у Яковлева была еще одна ночь, последняя… Как ни странно, разжалованный, приговоренный к смерти комдив думал не о предстоящем расстреле. Ему вдруг вспомнилось, как он познакомился с будущей женой. Это произошло душным летним вечером, на танцах в Доме офицеров. Лида, миниатюрная, стройная, как тополек, была в нарядном голубом платье. Он проводил ее до дома, который находился на окраине Воронежа. Почти, было, расстались у калитки, однако в последний момент что-то заставило каждого сделать шаг навстречу друг другу. Целовались, разговаривали. Затем встретились снова – катались на лодке.

Так встречались все лето, пока Яковлев не предложил девушке: «Давай поженимся»…

Мысли уплыли лет на десять вперед, в Сочи, где они с Лидой были по санаторной путевке… На песчаном берегу моря лежал мертвый дельфин. Яковлев сбегал к ближнему дому за лопатой и похоронил дельфина. Лида спросила: «Почему они выбрасываются на берег?» Яковлев ответил: «Видимо, потому, что им становится невмоготу жить. У людей тоже бывает такое состояние».

Потом вспомнилось расставание с семьей перед отправкой на фронт. Яковлев, уже на пороге, снял с руки часы – подарок от наркома обороны Семена Константиновича Тимошенко за успехи в боевой подготовке, и протянул их жене: «Сохрани сыну на память. Когда вырастет, отдашь ему». «Дима, ты говоришь так, будто мы уже не увидимся», – Лида заплакала…

Яковлев проспал до рассвета и, может, спал бы еще, если бы не пришли конвоиры. Они повели бывшего полковника берегом речки в урочище Нивы, где стояли несколько сараев. У крайнего заставили повернуться спиной к торцу.

Напротив уже выстроились в шеренгу около десятка младших и старших командиров. Сбоку от них ждала приказа группа бойцов, которым надлежало привести приговор в исполнение.

Появился свежевыбритый Кузнецов. Отводя блестящие холодом глаза от Яковлева, стал говорить:

– Сегодня приводится в исполнение суровый, но справедливый приговор в отношении изменника Родины и труса Яковлева. Так будет с каждым, кто откажется выполнять боевой приказ, независимо от звания и должностного положения!

Яковлев без страха, но с неизбывной тоской, посмотрел в серое, низкое небо, по которому неспешно плыл журавлиный клин. Внизу плавно струилась река, в ней тускло отражались березки с противоположного берега. Откуда-то тянуло духом грибного варева. Заблеяла коза, хлопнула дверь. Яковлеву невыносимо захотелось жить. «Только бы жить! Жить!» Все остальное не имело для него сейчас никакого значения. Но жить ему было нельзя.

– Расчет приготовиться! – скомандовал юный, тонкий в талии лейтенант.

– Уберите пацана! –  закричал Кузнецов, указывая рукой на выглянувшего из-за крайней избы мальчонку.

Пока кто-то бросился исполнять приказ полковника, мальчонки и след простыл.

Лейтенант повторил команду:

– Расчет приготовиться!

Бойцы вскинули винтовки.

– Цель!

– Курлы, курлы, курлы… – неслось сверху, разливаясь по окрестности.

– Пли!

Град раскаленного свинца вонзился в грудь и живот Яковлева. Он медленно и неуклюже завалился вниз лицом на траву, однако нашел силы перевернуться на спину.

Жизнь уходила, но Яковлев отчаянным усилием воли ее вернул. Вместе с жизнью вернулось небо с удаляющимся клином журавлей. Впрочем, возвращение длилось лишь мгновение, а затем небо разорвалось на части, и пришла полная темнота.

После того как доктор зафиксировал смерть Яковлева, четверо бойцов кинули обмякшее, еще сохранявщее теплоту тело на грязный кусок брезента и быстро поволокли его вдоль речки за сараи, чтобы закопать бывшего комдива в загодя вырытой могиле и сровнять ее с землей так, чтобы от нее на будущее не осталось никакого следа.

280 командиров и бойцов 22-й армии были расстреляны по разным причинам в те дни. Дмитрий Яковлевич Яковлев в списке оказался 268-м.

За обедом представитель следствия в трибунале Уткин и Казаров изрядно выпили.. Уткина, бывшего заместителя районного прокурора, хмель долго не брал. Он наливал себе спирт в стакан снова и снова, пока не свалился на широкие полати.

А Казаров беззвучно плакал за столом. Он был интеллигентным человеком и потомственным юристом. Его папа Илья Сергеевич работал консультантом в Наркомземе, а мама Нина Гельевна преподавала уголовное право в Промышленной академии. В квартире у Казаровых часто бывали интересные и значительные люди. Однажды даже приходил сам Генеральный прокурор страны Вышинский, с ним Илья Сергеевич познакомился в юные годы, когда оба были студентами.

То, что он, Боря Казаров, станет юристом, было известно ему с малых лет. «Будешь работать  со мной, защитишь диссертацию», – мечтала мама. Однако судьба, а точнее приближающаяся война с Германией, распорядилась по-своему.

В 1940-м на юрфак МГУ приехал представитель Главной военной прокуратуры и сказал, что требуются молодые специалисты. В руках у него был список перспективных студентов. Он стал зачитывать этот список, спрашивая у будущих юристов, хотят ли они пойти в структуры военной прокуратуры. Никто не отказывался.  Казаров, едва успев получить диплом, получил назначение следователем прокуратуры 22-й армии. И, хотя с начала провел уже немало допросов и вынес немало представлений к наказанию, еще ни разу не давал заключения, предусматривающего смертную казнь, тем более – полковнику, командиру дивизии.

Он думал: «Яковлева в худшем случае разжалуют, понизят в должности», не желая ему даже и этого, ведь признаков измены родине в действиях полковника Казаровым не усматривалось. Но вмешалась какая-то сила, имевшая иное мнение…

Когда Боря Казаров, под аккомпанемент храпа Уткина, плакал пьяными слезами то ли от сознания свершившейся несправедливости, то ли от жалости к себе, начальник политотдела 214-й стрелковой дивизии батальонный комиссар Панко сочинял донесение:

«Тов. Береженому

…5.9.41. перед строем командного и политического состава Управления дивизии расстрелян изменник Родины бывший полковник командир 48 танковой дивизии Яковлев».

– Таисия! – позвал он машинистку.

В кабинет вошла молодая блондинка в звании сержанта.

– Срочно! – Панко протянул ей черновик донесения.

Таисия пробежалась по тексту, тускнея взглядом.

– Смелый был человек этот Яковлев. Так мне говорили.

– Не комментируй, а делай, – приказал Панко.

– Я и делаю.

– Слушай, а чего это вокруг тебя лейтенант Безверхий крутится?

Таисия хмыкнула:

– А что, нельзя?

– Нельзя!

Вскоре Таисия вернулась с отпечатанным текстом.

В этот день из штаба дивизии в штаб армии ушел еще один документ – оперсводка №62. О Яковлеве в ней почему-то не было сказано ни слова. Зато было сказано о состоянии погоды: «Погода пасмурная, дороги труднопроходимые после прошедших дождей».

В начале сентября, под Верходвиньем, батальонный комиссар Панко и в уме не держал, что пройдет немного времени, и он, оказавшись в немецком плену и переосмысливая свою предыдущую жизнь, поймет: на войне возникают моменты и обстоятельства, которые трудно оценить с точки зрения «бело» или «черное», Бывает и такое их стечение, когда  герой может предстать предателем, в сущности им не являясь, а высокая награда вдруг окажется на груди человека, который ее не заслужил.

Переживая на чужбине долгие месяцы неволи, Панко, возможно, будет думать о расстрелянном герое обороны Великих Лук Яковлеве уже иначе, чем думал в сентябре 1941-го. Он будет думать о нем с сочувствием, даже завидуя ему и, в то же время, не переставая удивляться, почему к нему самому немцы проявили снисхождение. Ведь, по всем резонам, они должны были расстрелять его, как комиссара,  уже в первые часы после того, как он сдался в плен, оказавшись в окружении под Вязьмой. Но – не расстреляли.

Приговор в отношении Дмитрия Яковлевича Яковлева будет отменен, а дело прекращено по вновь открывшимся обстоятельствам в 1958-м.

34.

Дождик струился по оконным стеклам, барабанил по крыше. Анна Ивановна глядела из избы в окно, дожидаясь Машу из школы.

Дочь появилась на улице не одна, а с мальчиком, который нес два портфеля – свой и ее.

Подошедшая к Анне Ивановне хозяйка дома, увидев эту картину, с улыбкой промолвила:

– Твоя-то ухажора завела… Зарываловых сынишка.

– Председателя сельсовета нашего, что ли?

– Ну да, Василия Никандрыча..

Анна Ивановна спохватилась:

– Ой, мне на ферму пора. Ты уж покорми Машку-то.

Вышагивая под дождем, Анна Ивановна благодарила судьбу за то, что в незнакомом ей краю нашлись люди, которые пригрели их с дочерью.

Вернулось в памяти недавно пережитое.

…Луговое место, где заночевала группа беженцев, утопало в тумане, но с восходом солнца открылось глазу. Как только это произошло, дремотная тишина наполнилось приглушенным гомоном, детским плачем, старческим кашлем, лязганьем посуды, ржанием лошадей. Потянуло дымком костров, запахом вареной картошки. А потом опять завизжали оси тележных колес. Ехать стало веселей, так как чахлые березы сменились сосняком.

Маша пробежалась по закрайку. Найдя несколько крепышей-боровиков и подосиновиков, принесла их, бросила в решето. Потом принесла еще. Когда решето заполнилось, Маша стала носить горсточками спелую бруснику.

– Ее там видимо-невидимо, мам!

– Упорная ты у меня, – похвалила Анна Ивановна дочку, когда та вспрыгнула на подводу. – В деда Ваньку удалась.

Отец Анны умер в 1918-м, когда ей шел пятый годик. Свирепствовал голод, загорьевские мужики ездили за рожью в Белоруссию и на Украину. Вот и Иван Никитович Коробов, взяв отрез сотканного женой льняного холста и десять фунтов льняного масла на обмен, отправился с Сидором Копейкиным и Дорофеем Гавриловым на крыше вагона под Полоцк.

Спустя две недели Сидор и Дорофей вернулись с зерном, но отца с ними не было. Наконец, он пришел ночью со станции – небритый, злой и – с пустыми руками. Рассказал, что когда возвращался с тремя мешками ржи, на подъезде к Торопцу, его ограбили бандиты.

– Жив осталси, и то хорошо, – успокоила мужа Степанида Васильевна.

Проснулся Иван Никитович поутру и, увидев провалившиеся глаза детишек – кроме Анны, в семье была еще одна девочка – Лиза, младшенькая, и трое мальчиков Филипп, Влас и Геня, снова засобирался в дорогу.

Не прошло и недели, как привез рожь. Степанида Васильевна смолола ее на жерновах, смешал со жмыхом и лебедой и стала печь из месива хлебы. Тем и спаслась семья. А Ивана Никитовича не стало. Заболев в дороге менингитом – такой диагноз поставил ему молодой фельдшер Яков Борисович Рапопорт, неделю метался в жару и отошел к Господу.

Анна запомнила ясное, морозное утро, когда его хоронили. Как мама горько, безутешно плакала возле душистого гроба в передней.  Как Анисим Копейкин и его сын Сидор тащили санки с ним по весеннему рыхлому снегу на Никольские Любуты. Церковь уже была порушена, заказывать панихиду мама ездила в Торопец. Нескоро отошла она от горя.

Несмотря на потерю кормильца, жили Коробовы справно. Держали двух коров и двух лошадей. С земельного надела собирали зерна столько, что с лихвой хватало до будущего урожая. Благополучие держалось на помощи старших братьев Ивана Никитича – Иннокентия и Флегонта, живших в Донском, а также вернувшегося из немецкого плена родного брата Степаниды Васильевны Федора Иванова. Они помогали пахать надел, сеять и убирать рожь, косить сено, срубили новый хлев.

Иннокентий и Флегонт умерли в начале тридцатых, перед коллективизацией, а к каждому из детей Коробовых судьба отнеслась по-разному. Младший из братьев Геня умер в возрасте четырех лет от кори. Филипп, он был на два года старше Анны, работал на железной дороге в Фирове, где у него была семья, четверо детей. Сестра Лиза жила в Донском, работала на почте, и тоже огрузла детьми. Влас, самый старший из детей, отслужив на флоте в Кронштадте, женился в Ленинграде, там и остался. Дальний мамин родственник устроил его на Ижорский завод, где он выучился на слесаря и со временем стал бригадиром. Анна, как и вся родня, с нетерпением ждала, когда Влас, с супругой Натальей и дочкой Светланой, приедет в отпуск.

По обыкновению он вытаскивал из двух чемоданов всевозможные лакомства: сушки, калачи, леденцы, сладости под диковинным названием «рахат-лукум», лимоны. После чего, приняв стаканчик самогонки, рассказывал про городскую жизнь, произнося незнакомые названия – «Купчино», «Васильевский остров», «Петергоф».

Но как ни гордился Влас своей ленинградской жизнью, деревня тянула его к себе, и уже на второй день после приезда он брал в руки косу или топор. Включалась в работу и Наталья – родом она была из калужской глухомани, а работала на той самой «Ижорке» разметчицей.

С 1930 года приезды прекратились. Мама плакала, никому ничего не говоря. Затем открылась: слесарь из руководимой ее братом бригады, нарушив правила безопасности, лишился руки, и Власу дали срок – два года. За это время семья у него развалилась, и больше в Загорье брат не приезжал. Лишь в 1934-м прислал долгожданное письмо, в котором сообщил, что все у него более-менее образовалось. К этому времени Анна была уже замужем.

Сближение ее с Яковом произошло вроде бы нечаянно. Под вечер повстречались у колодца.

– Что ж на гулянки перестал ходить? – спросила она.

– Некогда.

– Не ответив, Анна направилась к своей избе. У калитки обернулась:

– Приходи, буду ждать.

Уставший от косьбы, Яков вечером взял гармонь и отправился на гулянку.

Было наполненное запахом цветущей сирени начало лета. Молодежь собиралась к находившемуся в центре деревни «пятачку» под старой сосной. Анна явилась нарядная – в белой кружевной кофточке, с подведенными сажей бровями. Собралось около двух десятков взрослых парней и девушек. Со стороны за ними наблюдали, кто помладше.

Яков заиграл «Страдания». Словно нехотя, в круг вышел Прокоп Копейкин и для затравки выдал:

Как подралися, подралися ребятушки во ржи-ы,

Молодая кровь горячая застыла на мяжи-ы…

Присоединилась Анна:

О че-ем, ми-илый мо-ой, то-оскуешь?

Ну что-о сделало-ось, душа, с тобо-ой?

Приложи-ка праву-у ру-уку,

Ми-илы-ый дру-уг, к груди-и мое-ей!

Ты-ы почувству-уй, дру-уг любе-езны-ый,

Ка-ак мо-ое серде-ечко бьется-а!

Пела и смотрела на Якова, словно бы говоря: «Это тебя зовет мое сердце».

После танцев оставшиеся парни и девчата, с песнями и прибаутками, направились на Иванову поляну. Ближе к полуночи стали расходиться, а Яков с Анной задержались.

– Хочешь купаться? – спросила она и, не дождавшись ответа, спустилась к мерцающей внизу Беспутке. – Отвернись.

Услышав легкий всплеск воды, Яков оглянулся: Анна плыла вдоль берега. Яков разделся и бросился в речку…

Вскоре после этого в Загорье приехал уполномоченный окружкома с предложением организовать колхоз. Кроме Загорья и Пашкиного хутора, в него вошли деревни Бубенцово Песчаниха и Грядкино. Председателем народ избрал Якова.

Осенью, когда завершалась уборочная, Яков, как он потом сам рассказывал, стал упрашивать отца заслать к Коробовым сватов.

– Не ровня яны нам, – уперся Митрофан Харитонович, но потом махнул рукой: -Тобе жить.

Закочевряжилась поначалу и Степанида Васильевна:

– Дерево руби по собе, дочинька.

– Люб он мне мам, – сказала Анна.

– Лю-уб, лю-уб… – Степанида Васильевна окинула дочь недоверчивым взглядом. – Докупалися посеред ночи в Беспутке.

– А ты разве папку не любила?

Степанида Васильевна промолчала, хотя знала ответ. Любила она своего Ивана Никитовича, ох, как любила. И когда был живой, и теперь, когда лежал на Никольских Любутах.

Жить молодые стали у Звонаревых. Свекор невестку ценил. Анна была рукодельницей, к Рождеству связала Митрофану Харитоновичу кафтан с узорами. Облачившись в него, свекор гоголем ходил по избе, приговаривая:

– Удружила нявестушка, так удружила.

Свекровь, наоборот, относилась к Анне настороженно, старалась нагрузить домашней работой, уколоть словцом, но, услышав как-то невоздержанные ее придирки к невестке, Митрофан Харитонович так крепко обматюгал жену, что Фекла Дорофеевна поплакала тишком и присмирела. Жалко, помер свекор рано, в 1938-м, не дожив до шестидесяти.

…На пятый день пути Анна Ивановна и Маша были недалеко от Калинина, в деревне Даниловское, где вновь попали под бомбежку. Налетая один за другим, немецкие самолеты утюжили большак, по которому двигалась колонна автомашин. Здесь случилась беда – ранило Чернуху. Расширенными от ужаса глазами Маша наблюдала за ее страданиями. Прибежала из ближней избы, в мужицких сапогах и фуфайке, женщина, протянула Анне Ивановне длинный нож:

– Глотку резани, не то мясо закровянишь!

У Анны Ивановны не было сил это сделать, и тогда женщина, на вид ей было лет сорок, полоснула Чернуху острым лезвием по горлу.

Женщину звали Лукерья. Она позвала Анну Ивановну и Машу к себе домой. Оставив у нее дочь, Анна Ивановна дошла до окраины города, оттуда в центр курсировали трамваи.

Получив в бухгалтерии облместпрома зарплату мужа за август и за сентябрь, она спросила, известно ли о нем хоть что-нибудь.

Посоветовали:

– Сходите в обком.

В обком Анне Ивановне и так было нужно – Яков сказал, что там должны решать вопросы проживания семей руководящих работников.

Выслушав ее, милиционер на вахте с кем-то созвонился по внутренней связи и, утвердительно кивнув головой, сказал:

– Вам к товарищу Муромцевой Елене Моисеевне. Двадцать второй кабинет.

Неуверенно ступая по ковровой дорожке длинного коридора, Анна Ивановна вдруг увидела идущего навстречу Панюкова и обрадовалась.

Тот, словно хороший знакомый, поинтересовался:

– Ваши попутчики больше не хулиганили?

– Нет.

– Не скажете ли, какая фамилия у того мужчины?

– Батурин. В школе учителем был.

– Понятно… Сами-то куда?

– К товарищу Муромцевой.

– Да вот и она, – Панюков придержал рукой почти бегущую по коридору молодую женщину в синей блузке, с косичками, как у школьницы:

– Лена, это жена партизана из Верходвинья. Помогите с размещением.

– Без вопросов, Валерий Акимович.

Муромцева порекомендовала Анне Ивановне ехать в бежецком направлении до Столбина, пояснив, что тамошний сельсовет имеет разнарядку на размещение эвакуируемых граждан.

Распрощавшись с Лукерьей, Звонаревы добрались до Столбина уже поздно вечером. Справа светилось окно. Анна Ивановна постучала в дверь, спросила, где сельсовет.

Председатель сельсовета, грузный, с большими, слегка навыкате глазами и прокуренным голосом, мужчина, сочувственно выслушал Анну Ивановну и сказал оказавшейся здесь же молодой женщине:

– Прими их, Люся.

Женщина вздохнула:

– Как не принять?

Приходившаяся председателю сельсовета Зарывалову родственницей, Людмила Филиппова работала колхозным счетоводом. Мужа ее в 1940 году призвали в армию, детей у них не было.

Людмила нажарила для постояльцев на сале картошки, Отмывшись в бане, Анна Ивановна и Маша сразу после ужина улеглись спать, а наутро, когда дочь еще не пробудилась, Анна Ивановна вместе с Людмилой пошла в правление колхоза, где ей предложили ухаживать за молодняком.

В деревне, помимо фермы, действовали школа, почта, магазин, клуб. «Значит, люди не собираются уезжать, а власть уверена, что врага дальше не пустят», – успокоительно думала Анна Ивановна.

Все вроде бы налаживалось, но вскоре случилось потрясение. Анна ходила по избам, обменивая кое-что из оставшейся одежды и посуды на картошку и муку, и наткнулась на землячку Надю Бородину. Та. вместе с дочерью, свекровью и золовкой, тоже эвакуировалась из Верходвинья.

– Аннушка, моя дорогая, как я сочувствую твоему горю, как сочувствую… – запричитала Бородина.

– Какому горю, Надя?

– Ты разве не знаешь?

Сердце у Анны Ивановны замлело.

– Что с ним?!

– Немцы его повесили. Прямо возле райкома, на площади. И Вострышева – тоже.

– От кого слышала? – прошелестела омертвевшими губами Анна Ивановна.

– От Батуриных. Видела их в Селижарове.

– Они вроде собирались на поезд до Калинина?

– На поезд не взяли. Скарба много. Михаил Михалыч хотел возвращаться в Верходвинье.

Людмила принялась успокаивать загоревавшую постоялицу:

– Мой Николай на границе с Румынией служил. От Перемышля недалеко. Как война началась, ни одной весточки от него не было полтора месяца. Я – к Рыбкиной Ларисе, гадалке нашей, а она по картам говорит: «Живой твой муж». Так и оказалось. Письмецо скоро пришло. Пишет: так, мол, и так – были в окружении, потом – на переформировании. А сейчас, мол, держим оборону.

Анна Ивановна попросила:

– Познакомь меня с Рыбкиной.

Молодая женщина, с черными, как сажа, волосами и крупными малахитовыми серьгами в ушах, выслушав Анну Ивановну, перетасовала колоду и, что-то пришептывая, веером раскинула на столе засаленные карты:

– Та-ак, была у тебя, моя разлюбезная, короткая встреча с нехорошими людьми, но без нехороших последствий, – собирая карты, начала Рыбкина… – Потом случилась дорога. Длинная, но удачная… Та-ак, а у мужа твоего и в самом деле неприятность…

Анна Ивановна замерла – неужели правду сказала Надя Бородина?!

– Ранен, но не сильно, – продолжила Рыбкина. – Сообщение от него тебе будет.

Отблагодарив гадалку вязаным платком и жакеткой, Анна Ивановна вернулась в избу немного успокоенной.

Людмила спросила:

– Ну что?

– Говорит, ранило его, но неопасно. Обещала, получу весточку.

– А я про что толковала, Нюрынька? – радостно заулыбалась Людмила.

35.

По распоряжению Ставки, штаб 29-й армии переместился из Бологое во Ржев, где уже находилась основная часть ее дивизий.

Судя по тому, что немцы стягивали в этот район свежие силы, городу на Волге отводилась ключевая роль в сражении за Москву, и генерал-лейтенант Масленников отчетливо сознавал, какая ответственность ложится на его плечи.

9 сентября ему позвонил Лаврентий Берия.

– Как настроение, Иван Иванович? – спросил в своей обычной резкой манере.

– Духом не падаем, Лаврентий Палыч.

– Я тут с Тимошенко разговаривал. Он твою армию нахваливал… – Берия взял паузу. – Ты меня хорошо слышишь, Масленников?

– Да, слышу вас.

– По имеющимся у нас сведениям, немцы крепко готовятся к захвату Ржева. Гитлер поставил задачу взять город до начала ноября.

– Я знаю.

– Смотри, не подведи меня перед товарищем Сталиным, – с этими словами Берия закончил разговор.

Командующим 29-й армией генерал-лейтенант НКВД Иван Иванович Масленников стал по личному решению Сталина.

3 июля вечером в кабинете вождя проходило совещание, посвященное привлечению частей НКВД в помощь регулярным войскам Красной Армии. Согласно предварительному плану Генштаба, предстояло сформировать пятнадцать стрелковых дивизий из кадров пограничных и внутренних войск. Задача возлагалась на Масленникова. Завершить формирование дивизий намечалось к 17 июлю. Из них предполагалось создать несколько армий Резервного фронта.

– Одну из армий следует направить в образовавшуюся брешь на стыке между западным и северо-западным направлениями. Ее мог бы возглавить товарищ Масленников, – сказал Сталин.

– Масленников дважды обращался ко мне с просьбой отправить его на фронт, – заметил Берия. – Думаю, из товарища Масленникова получится достойный командарм.

– Не сомневаюсь, – сдержанно улыбнулся в усы Сталин.

– Но у меня просьба, – продолжил Берия, – сохранить за товарищем Масленниковым пост заместителя наркома внутренних дел.

Сталин подумал и решил:

– Я не против. Пусть будет так, как вы предлагаете. Но тогда, товарищ Берия, сохраняется и ваша ответственность за выполнение задач, поставленных перед Масленниковым.

Сталин знал Масленникова много лет, имея о нем наилучшее мнение. Иван Иванович проявил героизм и был четырежды ранен на фронтах Гражданской войны. Вверенные ему погранвоска в первые после гитлеровского нападения дни показали стойкость и высокую боевую выучку. Все заставы сражались с превосходящим врагом не на жизнь, а на смерть. Ни одна не отступила без приказа.

На формирование первых шести дивизий было направлено 3 тысячи офицеров и генералов и 10 тысяч солдат и сержантов из Азербайджанского, Армянского, Грузинского, Казахского, Среднеазиатского, Туркменского пограничных округов. Кроме того, по полтысячи человек выделили Белорусский, Ленинградский, Молдавский, Украинский пограничные округа. Общая цифра составила 15 тысяч бойцов и командиров. Впоследствии она выросла в два с половиной раза, что позволило обеспечить кадрами еще несколько дивизий.

29-я армия развернулась на базе 30-го стрелкового корпуса. Ее костяк составили 256-я, 252-я, 254-я и 245-я стрелковые и 69-я механизированная дивизии. К ним добавились два корпусных артполка, три артполка ПТО, истребительный полк, бомбардировочный полк и эскадрилья ИЛ-2.

В составе Резервного фронта армия закрепилась на рубеже Старая Русса – Демянск – Осташков – Селижарово. С 21 июля, уже включенная в состав Западного фронта, она участвовала в Смоленском сражении, а затем – в оборонительных боях к югу от Торопца и на левом берегу Волги, на участке Ржев – Старица.

…Последние донесения внушали Масленникову оптимизм. Под Ржевом немцы высокой активности не проявляли. Под Ильино и на Ивашковском плацдарме, где 29-я действовала совместно с 22-й армией, инициатива из рук немцев ускользала. Впрочем, сама деревня Ивашково, расположенная на господствующей высоте, по-прежнему находилась в руках врага. Неоднократные попытки 178-й стрелковой дивизии 29-й армии ее взять не увенчались успехом.

Новое наступление осуществлял 386-й стрелковый полк. Поддерживать его должен был 259-й стрелковый полк соседней 179-й дивизии 22-й армии. Тремя днями раньше эта дивизия осталась без командира полковника Гвоздева. Масленникову рассказали, что, готовясь к наступлению, Гвоздев, неосторожно выйдя на открытое пространство, стал рассматривать немецкие позиции в бинокль, и был поражен снайпером. Руководство операцией возлагалось на исполняющего обязанности комдива, начальника штаба 178-й дивизии подполковника Квашнина.

Александр Петрович Квашнин был выходцем из крестьянской семьи на Вологодчине. В рядах Красной Армии с 1919 года. Участвовал в освобождении от интервентов Архангельска, воевал с белогвардейцами Алтае, громил банды барона Унгерна в Монголии. После Гражданской войны командовал учебным полком. В 1927 году окончил курсы «Выстрел». Участвовал в боях с японскими милитаристами. В 1939 году его арестовали, но в 1940-м освободили, восстановив в войсках.

В половине четвертого утра 386-й полк начал наступление. Заметив выдвижение наших бойцов на лесную опушку, противник открыл огонь из минометов и автоматического оружия. Атака захлебнулась. Руководство полка организовало новую атаку, но она тоже не принесла успеха. К десяти часам полк перегруппировался, деревня была атакована в третий раз, но поле боя покинул, будучи раненым, командир первого батальона Агеев. Наступление возглавил начальник штаба полка старший лейтенант Клюев. Завязалась штыковая схватка. Немцы побежали, но под огнем из второй линии вражеской обороны подразделения 386-го полка оказались изолированными.

Отдельные группы из двух-трех человек разрозненно сражались в деревне до утра. Погибли многие командиры и рядовые бойцы, среди них начальник штаба полка Степан Клюев.

На заседании Военного совета Квашнин доложил Масленникову о новой неудаче. Сослался на недостаток сил.

– А соседи где? – спросил командарм – Там же полк сто семьдесят девятой должен был наступать.

– Комполка сказал: приказ о переподчинении не поступил.

– Даю вам, Квашнин, еще три дня, чтобы взять Ивашково, – потребовал Масленников. – Не возьмете, пойдете под трибунал! Возьмете – полковника получите! А с соседями вашими мы разберемся.

Масленников попросил соединить его с командующим 22-й армией генерал-майором Юшкевичем, но тот оказался в расположении войск.

Вскоре Юшкевич сам вышел на связь.

– «Рубин» уклонился от взаимодействия, – сказал Масленников. – Из-за этого мои не могут взять Ивашково. Ты там, пожалуйста, разберись.

– Разберусь. Но перестань жаловаться на меня Берии.

Масленников действительно жаловался на Юшкевича. Не Берии, а Коневу. В разговоре с командующим Западным фронтом по телефону он отметил, что командарм 22-й недооценивает важность взаимодействия с 29-й армией. В результате немцы до сих пор удерживают часть Ивашковского плацдарма.

То ли сыграл роль этот разговор, то ли сказались какие-то высшие соображения оперативного порядка, но спустя четыре дня директивой Конева №10 на Масленникова была возложена задача по уничтожению вражеской группировки на Ивашковском плацдарме. Для выполнения задачи штаб Западного фронта временно переподчинил 29-й армии левофланговые 179-ю и 186-ю стрелковые дивизии 22-й армии. Авиационную поддержку и прикрытие с воздуха осуществляла 31-я смешанная авиадивизия.

По замыслу командующего, главный удар наносился в центре плацдарма, в направлении Суворово – Ольховка силами двух полков 243-й стрелковой дивизии. Вспомогательный удар осуществляли 259-й стрелковый полк 179-й стрелковой дивизии, 386-й стрелковый полк 178-й стрелковой дивизии, 238-й стрелковый полк 186-й стрелковой дивизии,

Несмотря на обилие задействованных в операции частей, общий их состав не превышал 3700 человек. Вряд ли можно было рассчитывать на сильную авиационную поддержку, а уж говорить о танках совсем не приходилось. Силы же немцев существенно возросли. Из Франции прибыла 102-я пехотная дивизия, насчитывавшая 16 тысяч человек. С учетом этого фактора, ставка делалась на неожиданность маневра. 243-я стрелковая дивизия должна была ночью переправиться с восточного берега на западный и, совершив марш, вернуться на восточный, чтобы внезапно ударить по немцам с тыла. К этому времени наши малочисленные подразделения должны были начать атаки, отвлекая внимание врага от направления главного удара.

Заканчивая заседание Военного совета, Масленников дал указание армейским штабистам проработать со штабами дивизий детали предстоящей операции, а когда присутствующие разъехались по дивизиям, взялся изучать поступившие в течение дня документы.  Среди них было посмертное представление к званию Героя Советского Союза начальника штаба 386-го стрелкового полка 178-й дивизии старшего лейтенанта Клюева:

«Тов. Клюев бесстрашен в бою, презирая смерть, принял командование батальоном и, воодушевляя своим личным примеров бойцов и командиров батальона, повел их в атаку. Тов. Клюев, лично, с винтовкой в руках принимал участие в уличных боях, сражая противника штыком и гранатой. Будучи тяжелораненым, Клюев не оставлял поле боя, а продолжал руководить подразделениями, уничтожая противника штыком и гранатой. Несмотря на свое тяжелое ранение, т. Клюев забрасывал блиндажи и дзоты противника гранатами, обеспечивал своим подразделениям продвижение вперед. Старший лейтенант т. Клюев за свои героические подвиги достоин присвоения звания «Герой Советского Союза» с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

«Высоту не взяли, потери огромные», – подумал Масленников. Сомнение укрепилось политдонесением полкового комиссара Таланова об итогах боя 11 сентября. В нем были строки: «Убит начальник штаба полка, член ВКП(б) лейтенант т. Клюев, у которого находились гербовая печать и топографическая карта с нанесенной обстановкой. Труп не найден».

Но это был не единственный повод сомневаться. В личном деле Клюева, в графе «имеются ли родственники за границей», значилось: «В Германии с 1914 г. и по настоящее время – отец Клюев Федот Иванович, связи нет с 1928 г.»

Система, в которой служил Иван Иванович Масленников, научила его предосторожности. Точнее, даже не система, а жизнь. К примеру, в 1939-м он выдвинул на высокую должность бывшего начальника погранотряда Черкизова, с которым служил в Средней Азии. Через два месяца Черкизова арестовали. Следствие доказало: он был скрытым троцкистом. По заданию Радека на польской границе встречался с курьерами, передававшими инструкции для подпольного центра.

Масленников тогда попросился на прием к Берии. Тот встретил его недружелюбно:

– Доигрался?! Ты же сомневался в Черкизове, мне доложили.

– Сомневался.

– А если сомневался, почему не принял меры? Отмолчался? Помнишь, что говорил товарищ Ленин?! Владимир Ильич говорил: «Сомневаешься – отвергни!» А ты не отверг. Надеюсь,  будешь умнее.

Масленников запомнил наказ Берии и впредь относился к подчиненным, независимо от их ранга, не столь доверительно, как раньше. «Вот и Клюев… Хотя он, действительно, проявил себя настоящим героем, кто знает, где его труп? А отец? Хорошо, если умер. А если находится на службе у немцев? И почему факт по отцу всплыл только сейчас, а раньше особисты не обращали на него внимания? А утрата планшетки с картой? Останься Клюев живым, ему грозил бы трибунал. Не-ет, мертвые за себя тоже отвечают. За последствия того, что они сделали».

Федор Васильевич Иванов сильно бы удивился, если бы узнал, что старший лейтенант Степан Клюев, геройски павший в бою 11 сентября в двадцати километрах от Пашкиного хутора, был сыном его товарища по немецкому плену в Первую мировую войну Федота Клюева, спасшего ему на фронте жизнь и умершего в 1933 году в германском городке Рансдорф.

36.

Разве не радостно встретить близкого человека, с которым судьба, казалось бы, развела тебя навсегда… Полковник Дэви и сержант Ефимов сидели в просторном блиндаже за сколоченным из снарядных ящиков столом, рассказывая друг другу о том, что произошло с ними за последние дни.

После внезапного ареста Дэви оставшегося не у дел Ефимова направили в автороту формирующейся заново 174-й стрелковой дивизии. Рота занималась перевозками боеприпасов, продовольствия, инженерного и вещевого имущества. Поскольку машин в наличии было мало, водителей, которых оказалось с избытком, направляли на охрану складских помещений.

– И вот стою я на посту возле склада, а мимо катит полуторка, – возбужденно говорил Ефимов. – Вдруг вижу: солдат в кузове вскочил, стал грохотать по кабине. Машина остановилась, и я узнаю Бочо из топографического взвода. Спрашивает «Кацо, как попал сюда?» Я рассказал, а он: «Кацо, я видел Николая Сергеевича». Говорю: «Николая Сергеевича арестовали». Бочо возмущается: «Ты мне не веришь? Так вот, он сказал: если тебя увижу, чтобы ты ехал в сто восемьдесят шестую дивизию. Он там командует полком. Сомневаюсь: «Не может такого быть, чтобы полком командовал полковник». Бочо на меня разозлился, кричит: «Он сам мне сказал! И деревню назвал, где его искать!» «Какая же деревня?» – спрашиваю. «Суворово!»

Пошел я к заместителю командира дивизии по тылу подполковнику Канчунсу, попросился в сто восемьдесят шестую дивизию. Назвал вашу фамилию. Чувствую, Канчунс что-то знает. Начал подробно меня расспрашивать, откуда мы знакомы. Глаза у него потеплели. Спрашивает: «На фронт хочешь, Ефимов?» «Хочу!». Канчус вызвал он писаря и приказал составить приказ о моем направлении к вам.

– По-мужицки поступил, – похвалил Канчунса Дэви.

– Вышел я на дорогу и двинулся в сторону, куда указал Бочо.

– Здесь, Боря, и останешься, – сказал Дэви.

– Ну, а вы-то как?

– А мы перехватили на железной дороге дрезину, добрались на ней до Верходвинья. Там я узнал, что решением Военного совета армии управление сорок второго укрепрайона ликвидировано. Тут же я был аретсован.

– Как же выкрутились?

– Вместе с несколькими арестованными поместили меня в доме на окраине поселка. Народ собрался разный. Одного красноармейца, ответственного за кормление лошадей, арестовали за то, что обменял мешок овса на самогон. Двое других избили сержанта, командира отделения. Лейтенант, бывший комвзвода, был задержан в гражданской одежде. По решению трибунала, его расстреляли. Я же был вызван на Военный совет. Большинство настроены предать меня суду трибунала и тоже расстрелять…

Когда вернулся под арест, и стал считать последние часы своей жизни, слышу из соседней комнаты обрывки рассказа: «Дэви, командир наш, носится по позициям, кричит: «Назад»! Назад!» Никто ему не подчиняется, бегут, кто куда. Я задержался, патроны из своего пулемета все расстрелял, и вдруг снаряд танковый шандарахнул…»

Рванулся я в ту комнату, и узнаю пулеметчика, который расстреливал вражескую пехоту. «Ну а с Дэви что?» – интересуюсь. Смотрит солдат на меня с изумлением: «Так вы Дэви!» «Да, я полковник Дэви, а ты кто?» «Лыткин, рядовой» «А я думал, ты погиб», – говорю. «Не-е, мы, Лыткины, живучие, – отвечает. Спрашиваю: «Расскажешь следователю, как было на самом деле?» «Думать нечего, расскажу».

– Повезло вам, товарищ полковник.

– Повезло. Солдата допросили, , он рассказал, что я был до конца в рядах обороняющихся, назвал нескольких свидетелей. Они показали то же самое.

– Лыткина-то за что арестовали?

– Вышел в одиночку и без оружия.

– Слово-то за него замолвили?

– Ну как же! Где-то здесь он, в нашей дивизии… В общем, освободили меня из-под ареста, вернули пистолет, знаки различия, и вторично вызвали на  Военный совет. К этому времени командующим армией был Юшкевич. «Куда хотите, полковник?» – интересуется. «Конечно, на фронт». Члены совета посоветовались, Юшкевич говорит: «Пойдете командиром стрелкового полка»…

Донеслось «Ур-ра-а!», сопровождаемое оживленной стрельбой.

– Соседняя сто семьдесят восьмая пытается выбить фрицев из Ивашкова, – сказал Дэви.

– А наша?

– И мы скоро пойдем.

В ночь Дэви отправил во вражеский тыл разведгруппу. Она должна была выяснить, нет ли у немцев второй линии обороны.

Утром разведчики вернулись. Командир группы сержант Звонарев доложил:

– Резервных частей и танков в тылу у немцев нет.

Пришел комбат лейтенант Канищев.

– Знаете свой маршрут? – спросил Дэви.

– На правом фланге, по кромке болота.

– Дэви посмотрел на часы.

– Идите, готовьтесь.

Спустя минут сорок, надев на голову каску, комполка вместе с Ефимовым направился к месту сосредоточения батальона. Втретилась груда оставленного без присмотра оружия. Ефимов покопался в ней, выбрав десятизарядную СВТ.

Дэви провел инструктаж командиров рот, после чего дал команду начинать наступление.

Бойцы покинули окопы, и бесшумно двинулись в направлении молодого сосняка, перед которым были немецкие позиции. Выждав, противник открыл пулеметный и минометный огонь. Часть атакующих залегла. Схватив с земли суковатую палку Дэви стал колотить их по спинам, головам.

Канищев закричал:

– За мно-о-ой!!

Прячась за деревьями, бойцы снова пошли за Дэви и Канищевым. С правого бока выскочил немец. Увидев Ефимова, развернулся, хотел убежать, но был поражен метким выстрелом из СВТ.

– За Ро-одину! За това-арища-а Ста-али-ина-а! – вновь закричал Канищев.

Удалось захватить лишь незначительную часть немецких позиций перед высотой. Отдышались, посчитали потери, и Дэви приказал готовиться к новой атаке.

В этот раз цепь достигла высоты, но здесь, под ураганным огнем, снова залегла.

– За мно-ой! В атаку-у! – поднялся Канищев.

Захрюкал миномет противника, Атака, кажется, вот-вот застопорится. И тогда  Дэви поднялся в полный рост:

– Впе-еред! Впере-ед!..

Команды Дэви оборвались разрывом мины. Полковник упал. Это сказалось на настроении наступавших, они стали откатываться.

Уложив полковника на плащ-палатку, Ефимов потащил его к позициям батальона. Расстегнув на груди Дэви гимнастерку, увидел напротив сердца маленькую рану, из которой сочилась кровь.

Дэви был в сознании.

– Видишь, как глупо вышло, Боря, – прошептал он. – Канищев как? Он рядом был.

– Убит Канищев.

Из санитарной палатки прибежал фельдшер, ввел в рану тампон и наложил сверху ватно-марлевую повязку. На подводе полковника довезли до Суворова, положили в кузов полуторки.

Дэви тихо стонал. На подъезде к деревне Ключевое, где находился медсанбат,  отрыл глаза:

– Очень сильно трясет.

Ефимов постучал по крыше кабины, полуторка остановилась. Выглянул шофер.

– Браток, потише. Полковнику больно, – попросил Ефимов.

– Всем больно, – сказал шофер, но поехал медленнее.

У большого деревянного здания стояли санитары. Они унесли Дэви в приемную палату.

– Сухов! Там полковника привезли! – крикнул кто-то.

Появился хирург. Осмотрев рану, приказал:

– В операционную!

Минут через десять Сухов вышел:

– Ну что? – спросил Ефимов.

– Делать операцию нет смысла.

– Почему?

– Открытый пневмотаракс. Осколок попал в сердце и закрывает рану.

– Полковник умрет?

Сухов недовольно дернул плечами:

– Что вы задаете глупые вопросы?!

Вернувшись в палату, Ефимов сел рядом с лежащим на кровати Дэви. Николай Сергеевич разомкнул веки.

– Дай попить.

– Сестра говорит: вам нельзя пить.

– Горит все в груди…

Ефимов сходил за санитаркой. Она помочила бинт в тазике с раствором и приложила его к пересохшим губам Дэви.

– Спина болит, прошептал Николай Сергеевич. – Поверните меня на бок.

В следующее мгновение жизнь оставила его.

– У нас Прохоров, из легкораненых, гробы делает, – посоветовала Ефимову сестра.

19 сентября полковника Дэви похоронили с воинскими почестями в деревне Ключевое.

После поминок, в которых принял участие комдив Пилипенко, Ефимов отправился на большак. Осень уже властвовала. Вокруг высокими желтыми кострами пылали березы. Перебежал дорогу и замер, не шевеля ушами, заяц. Лишь когда Ефимов приблизился, петляя, убежал в лес.

Изредка проезжали встречные грузовики. Один из них остановился. Из кабины вышел старший лейтенант Новожилов.

– Здорово, Боря!

– Здравия желаю.

– Какими судьбами здесь?

– Из медсанбата. Похоронил Николая Сергеевича.

– Дэви?!

– Его.

– Хороший был человек, – расстроился Новожилов. – Вместе от Шауляя прошли.

– Вы сейчас где?

– В сто семьдесят девятой. Помощник командира артиллерийского полка.

От Ключевого запылила автомашина. Распрощавшись с Новожиловым, Ефимов проголосовал. В кузове ехали музыканты духового оркестра, игравшего на проводах Дэви.

– Где-то тебя видел, – сказал Ефимову сержант-трубач.

– Наверное, в Суворове.

– Нет, раньше видел.

– Может, под Куньей?

– Может, под Куньей. Или в Ущицах… А ты из какой дивизии?

– Из сто восемьдесят шестой.

– И мы из сто восемьдесят шестой. Слушай, тебе известен лейтенант Канищев?

– В нашем полку комбат-два был.

– Привет ему.

– Погиб Канищев.

– Жалко. Стоящий мужик. А сержанта Фрола Звонарева знаешь?

– В разведвзводе! Командир отделения.

– Передай привет от сержанта Саши Четверикова…

Немцы были выбиты из Ивашкова через два дня после гибели Николая Сергеевича Дэви. Спустя еще два дня части 186-й стрелковой дивизии очистили территорию Ивашковского плацдарма от противника и к исходу дня заняли оборону на рубеже Ивашково – Брод, в восьмистах метрах южнее Чижова.

В течение недели 186-я продолжала укреплять занятые позиции, а 27 сентября, по приказу командования 22-й армии, сменила 179-ю дивизию на фронте Лубенькино – Брод – Чижево. К этому времени состав 22-й армии частично изменился, в него теперь входили 126-я, 133-я, 174-я, 179-я, 186-я и 214-я дивизии.

37.

С приходом оккупантов в Загорье и окрестностях происходили свои события, в основном печальные.

Отмучился парализованный кавалер двух Георгиевский крестов, дважды раненый в Гражданскую войну Филипп Нестерович Подборонский, и его, тихого, спокойного при жизни, тихо проводили на погост Никольские Любуты.

При прочесывании местности близ Грустыньского моста немцы попали по пулеметный огонь из железнодорожной будки. В перестрелке наш лейтенант уничтожил свыше тридцати фрицев, прежде чем было тяжело ранен. Немцы искололи его, еще живого, штыками, а своих захоронили на берегу Беспутки. Ночью труп лейтенанта исчез.

На окраине деревни оккупанты установили три пушки и сталаи обстреливать из них наши войска у Верходвинья.

Объявился пропавший колхозный бухгалтер Пантелей Прибылов, а вскоре на избе-читальне кто-то приклеил извещение о сходе граждан. На него, в сопровождении двух полицейских, приехал из поселка начальник районной управы Григорий Исаевич Бегунков, предложивший избрать Прибылова старостой. Никто из загорьевских открыто не возражал.

Прибылов неожиданно выдвинул условие своего пребывания в этой должности:

– Соглашусь, если немцы не будут грабить деревню.

Бегунков растерялся:

– Пантелей Филимоныч, ты слова-то выбирай.

– А чего выбирать? В соседних деревнях свиней и кур тащат почем зря.

Сдвинув картуз на глаза, Сидор Анисимович громко поддакнул:

– Правду говорить товарич Прибылов! Земля слыхом полнитца!

Народ расходился в удивлении: «Надо же? Прибылов своровал деньги в колхозной кассе, а теперь стал честный, принципиальный».

Ждало «повышение» и Дорофея Дорофеевича. Штурмбанфюрер Зигель не забыл, кто встретил его в Загорье «хлебом-солью», попросив майора Реушле внести кандидатуру Гаврилова в список людей, сочувствующих новой власти. Дорофея Дорофеевича пригласили в комендатуру, где он получил назначение конюхом сельскохозуправления. А дочь Гариловых Зинаиду, по рекомендации Бегункова, приняли техническим работником в районную управу.

Вернувшись после первого рабочего дня в Загорье, Дорофей Дорофеевич поужинал, долго курил в передней, затем снял с гвоздя тужурку.

Екатерина Никифоровна спросила:

– Куды, на ночь глядючи?

– Куды надо.

По-волчьи озираясь, прошел до избы-читальни и, размазав мочалиной по двери прихваченный из управы клей, прилепил распоряжение немецкого командования:

«С 16 сентября с.г. вступают в силу нижеследующие усиленные постановления:

1. Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит его продуктами или чем-либо ему поможет (сообщив ему, например, какие-нибудь сведения), тот карается смертной казнью через повешение. Это постановление имеет силу также и для женщин. Повешение не грозит тому, кто скорейшим образом известит о происшедшем ближайшую германскую воинскую часть.
2. В случае если будет произведено нападение, взрыв или иное повреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как то полотна железной дороги, проводов и т.д., то виновные, начиная с 16.9.41 г., будут в назидание другим повешены на месте преступления. В случае же, если виновных не удастся немедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложников этих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных, заподозренных в совершении злодеяния или соумышленников виновных.

Если преступное злодеяние повторится на том же месте или вблизи его, то будет взято и, при вышеприведенном условии, повешено двойное число заложников.

Командующий армией. На фронте, 12.9. 41 г.»

Почуяв за спиной движение, Дорофей Дорофеевич отошел от избы-читальни, прижался к плетню копейкинского огорода.

Выскочил из-за тучи месяц-молодик. В его свете нарисовался Сидор Анисимович.

– Гляжу, хто тута шлындаит? А енто ты, – сказал он.

– А што тобе? – насупился Дорофей Дорофеевич.

– А ништо. Не спитца, вот и гуляю, думку думыю.

– И кака думка тобя мучить?

– А хринова думка. Развирнулси ты, Дорофей, не в тую сторону.

– По какой вады плыть, тую ваду и пить.

– Скробочить чавой-то, – прислушался Сидор Анисимович.

– Пропелир на прибыловской крыши.

– Тожа, подвихнулси Прибылов.

Дорофей Дорофеевич смолчал.

– Сгорбавша ты чавой-то, – продолжил Сидор Аниисимович.

– А ты, как крылан, руки растопыривша.

– Дык ни малодиньки.

– Ни молоденьки-и.

– Можа, поталкуим?

– Про чаво, Сидор?

– Про жизню стариковску. А то ить давненько ни говаривали.

– У кажныва свая жись.

– Свая-то свая, дык на миру живем. По жисти и смертушка бываить.

Прошли в конец деревни. Обозначился Пророков камень. Слышно как живо струится по камушкам вытекающий из родника ручей.

Сидор Анисимович спросил:

– Помнишь, Дарофей, как тута жиланья загадывали?

– Это когды было-то?

– Да-а, многа водицы утекло, а я помню. Ты ишо про Катярину загадал. Чтоб яна за тобя вышла.

– При чом енто?

– А при том, што жиланье твае сбылося. А хатела итить за миня.

– Никак отбить хошь?

– Да не-е.

– К чиму вспомянул?

– Нявжель ни жалко тобе яе? Она жа, как ты под немца лег, считай, на люди ни выходить.

Лицо Дорофея Дорофеевича дрогнуло, но тут же приняло прежнее суровое выражение.

– Дрызгель кака на улицы.

– Я яму про мядвежию нару, а ен мине про овечий хвост, – Сидор Аниисимович развернулся и направился к деревне.

Дорофей Дорофеевич остался у Пророкова камня. Вспомнилось, как Сидор спас ему жизнь. По зиме было. Катались с горки на санках: Петя Соловьев, Сидор и Дорофей. Беспутка была скована льдом, но у противоположного берега, возле ручья, образовалась промоина. Санки на скорости перевернулись, и Дорофея в нее занесло.

Не доставая дна, он ухватился за кромку льда. Лед крошился, пальцы срывались…

– Дяржися, Дорофей! – крикнул Сидор.

Петя сбегал за слегой, но оказалась короткой. И тогда Сидор забежал сбоку от ручья, там лед был толще, пополз к Дорофею, изловчился, ухватил его за шиворот и поволок к берегу.

Многое вспоминалось ему в тишине ночи, связанное с Сидором, и все – хорошее.

Наутро деревенские подходили к клубу, читали немецкое распоряжение и, молча, отходили. А спустя два дня, ночью, кто-то изобразил на гавриловских воротах, ровно под нарисованной Дорофеем Дорофеевичем свастикой, надпись «Гаврилов – предатель. Гитлер капут!» Слух об этом распространился по деревне. Как бы невзначай, прошли мимо Рыженковы и Васлиса Матвеевна. Задержался Сидор Анисимович. Принесся на всех парах Пантелей Прибылов, долго и мрачно глядел на ворота.

В это время Ваня Звонарев старательно вытаскивал на огороде свеклу и морковку.

– Две лехи осталось! – доложил матери.

– Слышал? – спросила она.

– Чего?

– Дядьки твому вороты спохабили. Мол, проживаить тута придатиль народа. Вот я и думыю: хто учинил? – Фекла Дорофеевна с подозрением посмотрела на сына.

Грудь Вани распирали, одновременно, радость и тревога. Надпись на гариловских воротах минувшей ночью сделали они с Игнатом Копейкиным.

Закончив уборку, Ваня вышел для разведки на улицу.

Немцы суетились возле «канцелярии», накачивая компрессором огромный шар.

Подбежал Игнат:

– Шуму поднялось!

– Мамка меня заподозрила. – Ваня посмотрел на раздувающийся шар. – Для чего это они?

– Дед Сидор говорит: наблюдателя посадят. Будет приказ давать по рации, куда стрелять.

– Из винтовки по нему бы.

– Где ее возьмешь?

– Я в окопе видел. И патроны рассыпаны, что горох.

– Кто ж стрелять будет?

– Деда Сидора попросим!

– Можно, он немчуру ненавидит.

Сбегали за Сенькины Луговья, к окопам. Обнаруженные винтовку и патроны засунули под елку, недалеко от Пророкова камня, и отправились к Сидору Анисимовичу. Выслушав предложение, он сказал:

– Дельно задумали, огольцы.

…Сидор Анисимович Игнат и Ваня наблюдали за округой с поросшей кустарником Ордынской сопки, где, по преданию, много веков назад стоял ханский шатер. У «канцелярии» лошадь жевала в корыте овес. Обнаженные по пояс два немца у колодца обливали друг друга водой из ведра. Но главное – аэростат. Вот он, застывший над деревней, виден как на ладони.

– Пальну в онно время с ихними пушкыми, – сказал Сидор Анисимович. – Чтоб скрытно вышло. Ты, Игнаша, щетай, скольки у их пирярыв меж выстрилам. А ты, Вань, как скомандыю, винтовку – в руки и  к озиру, кинешь в омутину.

Немецкие пушки дали залп. Игнат начал считать:

– Раз, два, три, четыре… восемь… двенадцать… двадцать…

Вновь гулко ударили пушки.

– Топеря понятно, – дед взял прицел на аэростат и, после очередного залпа, на счет «двадцать», выстрелил.

Артиллерийский огонь продолжался. Аэростат, как ни чем ни бывало, висел над деревней.

– Кулема, мимо саданул, – обругал себя Сидор Анисимович. – Сичас ишо разок. Та-ак, – он половчее приладился к винтовке. – Щетай, Игнат.

После второго выстрела с аэростатом, казалось, тоже ничего не произошло. Но Сидор Анисимович заявил:

– Топеря ризультат будить.

Не прошло и десяти минут, как Игнат и дед были на своем дворе, а, бросивший винтовку в озеро, Ваня работал на огороде, поглядывая на аэростат.

Тот начал снижаться. Пушки замолчали, немцы наблюдали за аэростатом, не понимая, что произошло. У самой земли люльку резко накренило, из нее вывалился корректировщик.

Вечером к Копейкиным пришел возбужденный Ваня.

– Дед Сидор, немец, что в аэростате был, окочурился.

– Об ентом, Вань, мы ничаво ня ведаим. Да, Игнат? – Сидор Анисимович хитро взглянул на стоявшего рядом внука.

В Загорье приехали полицаи во главе с начальником полиции Смолкиным. Тщательно и безрезультатно осмотрев окрестности, они устроили обыски по избам.

Смолкин яростно щерился, брызгал слюной:

– Всех сгною!

Ни прямых, ни косвенных доказательств какой-либо причастности деревенских жителей к гибели корректировщика, обнаружено не было.

Наблюдательный аэростат над Загорьем больше не поднимался. Дальнобойную батарею немцы переместили в другое место.

38.

На склоне горушки, в окружении березняка, лещины и ельника, стояли полтора десятка изб. Слева от деревни поблескивало гребешками волн озеро, из него вытекала огибающая деревню с правой стороны, а затем делающая крутой разворот речка. Недалеко от моста простиралась небольшая пожня, на которой паслись две коровы и несколько овец.

– Ось, – указал взглядом Челомбитько.

Подоткнув подол под завязку на талии, отчего обнажились крепкие белые ноги, женщина полоскала в речке белье.

– Пелагея Калистратовна, – сказал Василий. – Муж у нее, Лука Петрович, три года назад помер.

Женщина распрямилась, спустила подол, откинула набежавшую на глаза прядь русых волос и раскачистой походкой стала подниматься в гору.

Василий встал, стряхнул прилипшую к гимнастерке хвою:

– Я пойду.

Челомбитько его придержал:

– Краще я.

Вскоре Челомбитько вернулся с чугунком холодной картошки в мундире.

– Господыня добра попалася. А хлопець у ней так зрадив, колы мэнэ побачыв.

– Рядом с избой сосна растет?

– Сосна.

– У тетки моей, Звонаревой Феклы, был.

– Мяса бы, – сказал Лазарев, жуя картофелину.

– А еще баньку стопить, – мечтательно заметил Климовцев.

Он и Лазарев прибились к Челомбитько и Василию Гаврилову возле Куньи. Вчетвером они больше недели прожили на заброшенном хуторе, питаясь орехами, ягодами, грибами. Дожидались, что немцы будут отброшены, но этого не случилось, и Челомбитько предложил идти до линии фронта.

Шли третий день и, по доносившейся канонаде, чувствовали: цель близка.

– Фрицев не было? – спросил у Челомбитько Василий.

– Булы, артиллерийская батарея стояла… Я горшок виднесу.

В это мгновение из перелеска выскочили два мотоцикла, на каждом  сидели по трое немцев.

– От цого нам тилькы и не хватало, – присвистнул Челомбитько.

Визжанье свиньи в хлеве на соловьевской усадьбе выявило намерения оккупантов.

Вскочила на крыльцо Пелагея Калистратовна и стала, жестикулируя руками, кричать. Один из немцев наставил на нее автомат. Схватившись за голову, она убежала в сени.

Немцы вытащили убитую свинью на огород, обложили ее соломой, которую подожгли. Затем тушу стали поливать водой из ведра, соскабливая ножом остатки щетины. После завершения работы двое куда-то уехали на мотоцикле. Вернулись не одни, а с подводой.

С гражданским ездовым, подвода с погруженной на нее свиньей покатила в сторону Верходвинья, мотоциклисты остались в деревне.

– Эх, сейчас бы той свининки, – вздохнул Лазарев.

– Голод не титка. Спробую с чоловиком домовытыся, – сказал Челомбитько. – А вы прикрыйте, як що!

Подвода не отъехала от деревни и двухсот метров, как Челомбимтько оказался подле нее. Было видно, как он разговаривает с ездовым. Тот сошел с подводы, повернулся лицом. Сердце Василия закричало: «Тятька?! Он! Он!»

Челомбитько принес сочащийся кровью кусок печенки:

– Сговорчывый оказався дидок.

Затарахтел, догоняя подводу, мотоцикл. На повороте за мостом из коляски выпорхнули три белые курицы. Немцы бросились их ловить. Курицы ловко уворачивались. Прозвучали выстрелы. Бросив тушки в коляску, оккупанты поехали дальше.

– Зря мы их упустили, – сокрушился Лазарев. – Жратвы было до пуза.

– Не пузом думай, Толык, а головой, – с осуждением посмотрел на него Челомбитько.

Со стороны деревни показались две немецкие бронемашины и грузовик с сидящими в кузове солдатами.

Челомбитько сказал:

– Хлопци, рвем звидселя.

Пересеча большак, углубились лес. Где-то через километр, выбрав место посуше, остановились. Климовцев развел костер, Василий сходил к озеру за водой. В двух котелках сварили печенку.

– Налитай, хлопци, заморым червяка, – провозгласил Челомбитько.

Утолив голод, наломали еловых веток, завалились на них.

Василий думал об отце. «Не по своей воле согласился тятька, заставили», – пытался успокоить себя.

– И вот забрались мы с нею, с Танькой-то, на сеновал… – рассказывал Лазареву Климовцев.

– У вас там и случилось? – спросил Лазарев.

– Что случилось?

– Ну, это.

– Не.

. Потолок прогнивший был. Только мы обнялися, он и обвалился. А внизу хлев колхозный.

Челомбитько заржал.

– И вы в навози опы-ны-алы-ся?!

– Коровы ревут, как недоенные. Бык Громило с цепи рвется. У меня фуфайка и сапоги сняты, у Таньки – кофта и боты. А тут еще ворота с обратки заперты на засов.

– Ого-го-го-го! – катаясь по веткам, захлебывался смехом Челомбитько.

– Ну и дальше-то что? – спросил Лазарев.

– Одежку кое-как собрали, я раму вышиб.

– Так ничего у вас и не случилось, – с сожалением заключил Лазарев.

– Ждэ тебэ Танька-то? – поинтересовался Челомбитько.

– Как же! – улыбнулся Климовцев. – Нам батька обещал половину избы. А та, небось, женатый?

_– Так. Жинку Люсей зовуть. Трое диток у нас… И чого цэ тебе, Лазарев, приспичыло про баб роспытуваты?

– Дело молодое, – сказал Василий. –  А у тебя, Толя, девушка есть?

– Есть. На одном курсе учились в Ленинградском горном… Все надеялись съездить в экспедицию на Памир.

– И зачем вам этот Памир?

– Мечтали гору из синего лазурита увидеть.

– Что за лазурит такой?

– Камень. Очень редкий. Раньше думали: синий лазурит имеется только в Афганистане.

– А я землю, страсть, как пахать хочу, – вздохнул Климовцев.

– Ну все, хлопци, дрыхнэмо, – зевнув, сказал Челомбитько.

На этих его словах Василий уснул…

Услышав нарастающий собачий лай и выстрелы, он поначалу решил, что это ему приснилось. А когда, придя в себя, открыл глаза, увидел двух немецких солдат с автоматами. Третий держал на поводке лающую, с огромными клыками, овчарку. Рядом лежали трупы Климовцева и Лазарева, а Челомбитько не было.

Василия повели к дороге, где стояли мотоцикл и повозка, на которой, свесив ноги в знакомых резиновых, с заплатками сапогах, сидел тятька. Вытаращенными от удивления глазами Дорофей Дорофеевич глядел на сына.

Связав Василия по рукам и ногам веревкой, немцы бросили его на телегу, усевшись по бокам на охапки свежего сена. Дорофей Дорофеевич, не выпуская вожжи, сел впереди.

– Но-о, леная! Поспеша-ай! Но-о!! – нервно зыкнул он на лошадь, и подвода, подскакивая на рытвинах и ухабах, поехала к Верходвинью.

Василий оглядывал до боли родные окрестности. Заканчивался сентябрь, березы стояли почти голые. С низины, от Волчьего озера, тянуло холодом.

Немцы сначала о чем-то  переговаривались, смеялись. Затем один начал поклевывать носом. Второй, достав губную гармошку, завел монотонную мелодию. Василия подмывало перекинуться словом с отцом. Тот его опередил:

– Вася, скажи, што ни тутошний.

– Скажу, тять.

И тут же получил от немца с гармошкой удар сапогом в бок. Дорофей Дорофеевич вздрогнул,  не оглянулся…

Василия втолкнули в сумрак пропахшего мочой помещения бывшего склада заготконторы. Приглядевшись, он увидел, что оно заполнено сидящими и лежащими людьми. Они не обратили на новичка внимания.

Выбрав место, Василий лег на щелястый, из байдака, пол. Сосед справа указал рукой в черноту дальнего угла:

– По нужде туда.

Пленный, что был справа, не терял нить разговора:

– Комиссаров, говорят, стреляют на месте.

– В первую очередь, евреев, – сказал сосед слева.

– Вот тебя, Рыбачук, завтра и кокнут.

– Так я ж не комиссар и не еврей!

– С виду-то не больно русский.

– Да им все равно кто, – включился в разговор кто-то третий. – Они и русских, и поляков стреляют.

– А ты не комиссар? – спросил у Василия Рыбачук.

– Нет.

– Не интеллигент?

– Колхозник я.

Разговор имел под собой подоплеку, известную лишь в кругу особо посвященных лиц в окружении Гитлера. 30 марта 1941 года на совещании высших командиров и начальников штабов в имперской канцелярии фюрер ознакомил собравшихся с планом нападения на СССР. Раскрыв цели кампании и способы ее осуществления, он подчеркнул, что война не может вестись рыцарскими методами. Это будет война идеологий и рас. Политические комиссары, являющиеся носителями враждебной национал-социализму идеологии, не могут признаваться солдатами. После взятия в плен их необходимо расстреливать. Наряду с политическими комиссарами, следует уничтожать сотрудников ГПУ и советскую интеллигенцию. Их ликвидация не может быть делом военных судов. Этим должна заниматься армия…

13 мая был издан приказ ОКВ «Об особой подсудности в районе «Барбаросса». Он наделял германских офицеров правом на оккупированной территории на Востоке казнить без суда любых лиц, подозреваемых во враждебном отношении к Германии. А 6 июня руководитель Верховного главнокомандования вермахта (ОКХ) фельдмаршал Браухич издал «Директивы об обращении с политическими комиссарами»: «В борьбе против большевизма не следует рассчитывать на то, что враг будет придерживаться принципов человечности или международного права. В частности, от политических комиссаров всех рангов, как непосредственных организаторов сопротивления, нужно ожидать преисполненного ненависти, жестокого и бесчеловечного обращения с нашими пленными. Войска должны помнить следующее:1. Щадить в этой борьбе подобные элементы и обращаться с ними в соответствии с нормами международного права – неправильно. Эти элементы представляют угрозу для нашей собственной безопасности и для быстрого умиротворения завоеванных областей. 2. Изобретателями варварских азиатских методов борьбы являются политические комиссары. Поэтому против них нужно со всей строгостью принимать меры немедленно и без всяких разговоров. Поэтому, если они будут захвачены в бою и окажут сопротивление, их, как правило, следует уничтожать…»

Для осуществления «селекции» населения и уничтожения враждебных лиц, и, в первую очередь, комиссаров, азиатов и евреев, было предписано создать особые органы – оперативные группы полиции безопасности и СД или эйнзатцкоманды. На основе соглашения, с одной стороны ОКВ и главного командования сухопутных сил (ОКХ), а с другой главного имперского управления безопасности рейха (РСХА), в каждую из действующих на территории СССР армий назначался уполномоченный начальник полиции безопасности и СД (служба безопасности – организация разведки и контрразведки нацистской партии). Ему подчинялась оперативная группа, разделенная, в свою очередь, на несколько отрядов.

На Восточном фронте были сформированы четыре таких группы. Каждая насчитывала от 300 до 400 человек и разделялась на 4-5 зондеркоманд и эйнзатцгрупп. За исключением одной, носящей название Д», они были закреплены за группами армий. Не остался в стороне и авбер. Во взаимодействии с гестапо, он осуществлял отбор из числа местного населения и военнопленных будущих агентов для разведывательной и диверсионной деятельности…

Уже в первую ночь своего пребывания в плену Василий узнал от Рыбачука, что тот – интендант третьего ранга, родился в Киеве, после окончания политехнического института получил направление в Харьков, где работал на тракторном заводе. В Красную Армию его призвали перед самой войной.

Изложив свою биографию, Рыбачук попросил Василия рассказать о себе. Узнав, что он из здешних мест, сказал.

– Друже, тебе крупно повезло! При лояльном поведении, тебя могут отпустить.

На завтрак пленникам принесли по три вареных свеклины, поставили у входа флягу с водой.

Не успели отъесть, как прозвучала команда:

– На выхо-од!

Когда построились, появились несколько полицаев и толстый немец с огромной овчаркой.

– Слушай сюда! – крикнул полицай в немецких офицерских сапогах, с плеткой в руке.

Василий спросил у Рыбачука:

– Что за тип?

– Смолкин. Начальник полиции.

Немец с собакой медленно шагал вдоль строя. Овчарка, поочередно, принюхивалась к каждому пленнику. Возле Рабачука она дернулась, рыкнула. Немец остановился, всматриваясь в лицо интенданта, однако овчарка вновь натянула поводок, залаяв в другом направлении.

Подбежал полицай, выхватил обозначенного собакой человека из строя и повел его за склад, на берег Западной Двины. Донеслись выстрелы.

– Слушай сюда! – повторил Смолкин. – Сегодня, и завтра работаем на станции, потом с каждым будет проведено собеседование!

Вместе с другими пленными Василий разбирал остатки вокзальных стен, относя в сторону обломки кирпичей. Надеялся увидеть кого-то из поселковых знакомых, но редкие люди обходили станцию стороной.

По окончании продолжавшейся до сумерек работы пленных отвели на склад, прежде разрешив умыться из реки. На второй день «собачьей проверки» не проводилось. Пленные продолжали разбирать завалы. На третий появились два наших самолета и стали сбрасывать бомбы на прибывшие со шпалами немецкие грузовики. Пережидая бомбежку, Василий и Рыбачук лежали у водонапорной башни.

– Рыбачук, я вот чего подумал, – сказал Василий. – Отпустят насопять  на реку. Мы нырнем, а вынырнем у другого берега. Если перебежать дорогу, то за нею начинается лес.

– Я плавать не умею, – ответил Рыбачук. .

Утром, когда пленные привычно выстроились возле склада, появился Смолкин с десятком полицаев, с ними был все тот же немец с овчаркой. Началась процедура обхода строя. Неожиданно овчарка опять залаяла возле Рыбачука.

Смолкин остановился, схватил интенданта за рукав.

Василий громко сказал:

– Не надо, это ошибка!

– Марта никогда не ошибается, – подойдя к Василию, Смолкин огрел его плеткой.

Два полицая потащили Рыбачука за склад. Протрещала автоматная очередь…

Василий не мог даже подумать, что Рыбачука не расстреляли, а лишь имитировали его расстрел. И что никакой он не киевлянин, не интендант третьего ранга, а освобожденный немцами из львовской тюрьмы в 1939 году торговый аферист Лева Хаберский, имевший агентурную кличку «Годзилла». Его переводили из одного временного лагеря в другой с заданием выявлять комиссаров, евреев, а также подходящие кадры для вербовки в смоленскую школу «абверкоманды-102». В Верходвинье «Годзилла» поработал неплохо, определив четверых потенциальных кандидатов для школы абвера, троих – для работы в полиции. А еще – двух русских политруков и двух евреев, медфельдшера и связиста, которые были расстреляны. Донести о предложении Василия Гаврилова совершить побег, «Годзилла» не успел.

39.

Партизаны заявляли о себе все активнее. Группа Соловьева сожгла сарай с сеном для немецких лошадей в Песчанихе. Группа Хенкина разобрала мост через ручей возле Фишова. Группа Звонарева вырезала телефонный провод, устроила засаду и, вступив в перестрелку, уничтожила мастерскую на колесах, а с нею троих солдат и фельдфебеля. Во время этой вылазки пуля задела по касательной шею Якова Митрофановича, и Антонине Пикалевой пришлось потрудиться.

Курьеры с донесениями Петрова регулярно навещали Думино. В середине сентября они возвратились не одни: с ними пришли Вострышев, Бузмаков и Куприянова. По словам Вострышева, шофера Анатолия Удальцова призвали в действующую армию, а Дуся Соловьева осталась у заболевшей материи в Загорье. О Елене Челышевской не сказал ни слова. Позже Звонарев узнал от Куприяновой, что она уехала учиться на спецкурсы в Подмосковье.

Начало заседать бюро подпольного райкома партии, в которое, помимо Вострышева, вошли Почкалин, принявший командование отрядом Бузмаков, Петров, Звонарев и Манягин. Прежде всего, была рассмотрена сложившаяся в районе ситуация. Немцы заняли значительную его часть, однако по левому берегу Западной Двины, до границы с Холмским районом Новгородской области, где стояла 256-я дивизия 27-й армии, и до Слаутина протянулись оборона 22-й армии. С западной от нее стороны находилась 29-я армия, позиции которой в ряде мест были провраны или обойдены немцами. 6 сентября они взяли город Западная Двина.

Закрепившись на Ивашковском плацдарме, дивизии двух армий пополнялись личным составом и вооружением. Немцы тем временем укрепляли свою власть в Верходвинье. Сведения об их действиях доставлялись курьерами в расположение наших войск между Пено и Осташковом. На берегу озера Волго, в укромном месте, были спрятаны комли, на которых связники переправлялись на противоположный берег.

Из очередного рейда Афанасий Шадров и Андрей Квитко принесли неприятное известие. Лесник, живший на кордоне рядом с местом переправы, сообщил, что к нему наведывались полицаи, расспрашивали про партизан.

Озаботившись, Вострышев принял решение воздержаться от доставки сведений по этому маршруту, избрав другой – через Мошары и Ранцево. Завтра по нему должен бы направиться Галактион Иванович Манягин. Информацию, которую надлежало доставить, принес из Загорья от Дуси Соловьевой Яков Звонарев.

На двух тетрадных листочках сообщалось о структуре оккупационной власти в районе:

«1. Создана военная комендатура, комендант – майор Реушле. Представитель абвера при комендатуре обер-лейтенант Клинсман. Также создано отделение гестапо, руководитель Зигель, звание уточняется. Гестапо расположено в здании бывшей редакции «Сталинец».

2. Создана районная управа. Начальникн Григорий Исаевич Бегунков. В составе управы образованы отделы:

финансовый, заведующий Спиридон Кондратьевич Ельцов, бывший председатель Филипцовского сельсовета;

народного образования, заведующий Михаил Михайлович Батурив, бывший учитель средней школы;

дорожный, заведующий Семен Петрович Бодров, до войны работал в Смоленской области.

паспортный, заведующий не назначен.

Создано сельскохозяйственное управление. Размещается в здании нарсуда. В его ведении колхозы, маслозавод, лесхоз. Из работников установлены:

начальник (он же районный агроном) Петр Сергеевич Сергеев, работавший до войны мастером в лесхозе;

секретарь Никандр Степанович Ермолов – раскулаченный, отбыл наказание в 1939 году.

Создается сельхозкомендатура для сбора продналога в пределах района. Подчиняется Великим Лукам. Собираются установить налог с жителей поселка по 25 рублей, а в сельской местности по 50 рублей.

Из руководящего состава также установлены:

помощник представителя абвера обер-фельдфебель Хаген;

переводчик Бераускас, бывший офицер Красной Армии.

Создана полиция, начальником назначен Смолкин. Прибыл из-под Калинина. Работал в милиции. Обмундирование – немецкая форма, вооружение – русские винтовки. Полицейским установлено месячное жалованье 200 рублей и паек: 500 граммов хлеба, сало, растительное масло».

Некоторых из перечисленных в донесении Вострышев знал.

Сергеева, например – бывшего участника Гражданской войны, исключенного из партии и отданного под суд за расхищение колхозной собственности. Наличие в семье четверых малолетних детей позволило ему отделаться годом принудительных работ.

С Бегунковым нередко виделись на совещаниях. Хорошо запомнилось заседание бюро райкома, на котором того исключали из партии.

Не раз встречался Вострышев и с Ельцовым.

С Батуриным здоровались на улице. Производил впечатление деликатного, мягкого человека.

Ознакомившись в присутствии Звонарева с сообщением, Вострышев сказал:

– Сколько всякой дряни повылезало.

Яков Митрофанович не спешил уходить из землянки.

– У вас что-то еще? – спросил Вострышев.

– Такое такое дело, Семен Николаевич… Дядя мой, Гаврилов Дорофей, принят конюхом в сельхозуправе, а его дочь Зинаида – секретарь у Бегункова.

– Что же они вас так подвели?

– От Гаврилова можно было ожидать. А Зинаида… Не могу понять, какой бес ее попутал.

– Вообще-то, я должен сообщить об этом членам бюро, – слегка надув щеки, задумался Вострышев. – Очень неприятный факт.

– Чего уж хорошего? – Звонарев развернулся и ушел.

«Не надо бюро, – решил про себя Вострышев. – Звонарев-то сам – надежный мужик. К тому же, не только у него, но и у некоторых других бойцов отряда, были родственники, может быть, и не проникшиеся лояльностью к немецкой власти, но назначенные старшими по улицам в поселке, старостами деревень. И может еще обернуться так, что эти люди пригодятся в борьбе с оккупантами. А вот злостных предателей, таких, как Бегунков, тех, конечно, надо истреблять…»

В землянку осторожно спустилась Куприянова. В ватнике, с ушанкой на голове, она все равно была хороша собой.

– Можно, Семен Николаевич?

– Что скажете в этот раз?

– Павлова и Нефедова уже дважды ходили на задания, а я… Не надо меня беречь, Семен Николаевич.

Щемящее чувство нежности к Галине Васильевне вновь объяло душу Вострышева.

– Ну хорошо, я учту ваше мнение, – неуверенно произнес он.

Галина Васильевна извлекла из-за пазухи и положила перед Вострышевым шерстяные носки с цветной окаемкой.

– Это я для вас… для тебя. Сама связала.

Вострышев растерялся:

– Да-а?

Куприянова столь быстро вышла, что он не успел сказать ей ни «спасибо», ни других слов, которые рождались в его голове. Однако понял главное. Все время она держала его в своем сердце, думала о нем. Но ведь и он, Вострышев, думал о ней.

Впрочем, не то, что стоит ли посылать или не посылать Куприянову на задания, беспокоило сейчас Вострышева. Он окончательно укрепился в мысли, что Бузмаков не соответствует должности командир отряда. Его некомпетентность, инертность, нетребовательность раздражали людей.

Наиболее болезненно воспринимал Бузмакова Петров, упрямо гнувший свою палку. Это он настоял на уравнивании в правах при назначении в караул начальников и рядовых работников, чему противился Бузмаков. Он же, Петров, предложил строго ограничить визиты бойцов к родственникам в ближние деревни.

Вострышев был на стороне Петрова, хотя вопрос о замене им Бузмакова на посту командира не ставил. Теперь настала пора.

Не откладывая дело в долгий ящик, он, выбрав момент, сказал Бузмакову, что, видимо, лучше было бы, если бы командиром отряда стал Максим Елисеевич Петров.

– Вы лично так думаете? Или это мнение всех членов бюро? – призадумавшись, спросил Бузмаков.

– Народ так считает, – заложив ладони за пояс ремня и покачиваясь стройным телом, ответил Вострышев. – Вы, Петр Дмитриевич, человек не военный, без необходимого боевого опыта. Да и возраст, изивните….

– Зачем назначали?

– А зачем согласились?

– Партия сказала, вот и согласился.

– Жизнь показала, Петр Дмитриевич, что мы ошиблись. Я свою ошибку признаю. Хочу, чтобы и вы свою признали.

– Вам виднее, Семен Николаевич.

Вострышеву показалось: отстранение от должности командира отряда Бузмаков воспринял с облегчением. Вскоре случилось так, что он и вовсе расстался с отрядом, чему предшествовали некоторые обстоятельства.

Активизировалось передвижение немцев по селижаровскому тракту, и Петров отправил группу в составе Бузмакова, Звонарева, Иудова и Хенкина на разведку, поручив им также, если представится возможность, уничтожить используемый немцами для ремонта дороги бульдозер.

Полдня они считали количество проходящих автомашин, записывали их номера, а затем, дождавшись, когда ремонтники уйдут в деревню обедать, подожгли бульдозер.

До базы оставалось не так уж далеко, когда идущий впереди Бузмаков снял с плеча карабин. Среди низкорослых березок и елочек стоял человек в красноармейской форме, с винтовкой за спиной.

– Кто такой? – спросил Бузмаков.

– Червоноармиец Челомбитько.

– Документы!

– У червоноармийця один документ – жетон, – пояснил Челомбитько. – У старшины нашего, у Билокопытова, був. Вси жетоны у него буллы.

– И где ваш старшина?

– Вбытый.

– Понятно, – задумался Бузмаков. – Возьми его на прицел, товарищ Хенкин. А ты, – он строго посмотрел на красноармейца, – винтовку на землю!

Красноармеец неохотно опустил винтовку на мох.

– Пойдем, посоветуемся, – жестом руки Бузмаков позвал за собой Звонарева с Иудовым.

С недавних пор существовал приказ по отряду: всех подозрительных лиц мужского пола, двигавшихся к урочищу с вражеской стороны, расстреливать на месте.

– Надо его… Иудов, тебе сподручней, – сказал Бузмаков, когда отошли в сторону.

Владимир Кузьмич возмутился:

– Ты чего, спятил?

– Приказываю, как старший группы.

– Я предлагаю красноармейца отпустить, – поддержал Иудова Звонарев.

– Винтовку заберем. Скажем, что дезертир, подозрительно себя вел, – настаивал на своем Бузмаков.

Яков Митрофанович вспыхнул:

– Какой, к чертям, дезертир, если оказался при оружии!

– Отпустим, нам же хуже. Вострышев с Петровым узнают, что тогда?

– Да наш это человек, наш! – уперся Иудов.

– Одним больше, одним меньше – война спишет, – продолжил Бузмаков. – А не выполнишь, под трибунал. По закону военного времени!

Иудов усмехнулся:

– Где он, твой трибунал?

– Та-ак…

– Скоро вы там?! – крикнул Хенкин. – Дождь пойдет!

– Давайте тогда я, – сказал вдруг Звонарев.

Бузмаков не сдался:

– Нет, приказываю Иудову!

– Сколько вас еще ждать?! – вновь крикнул Хенкин.

Бузмаков отстал от Иудова:

– Ты его, Яков Митрофанович, не прямо, а в спину застрели. Вроде как, ведешь его в отряд, а мы, вроде как, идем в другом направлении.

– Уж как получится.

Когда Бузмаков, Иудов и Звонарев вернулись, Челомбитько обреченно сказал:

– Вбываты будете.

– С чего ты взял? – спросил Бузмаков.

– Чую.

– Яков Митрофанович, сопроводи бойца в отряд, – приказал Бузмаков.

– Во-н, лесину сухую видишь? – указал красноармейцу Звонарев. – Туда и подем.

Когда, чавкая сапогами, прошли метров тридцать, Челомбитько спросил:

– Якщо побижу, застрелыш?

– Как пить дать.

– Эх, за що мэни така нэвэзуха? – тяжко вздохнул Челомбитько.

Шли, молча, с минуту. Звонарев отчетливо сказал:

– Товарищ, выслушай меня внимательно.

Челомбитько напрягся.

– У меня приказ – тебя расстрелять. Но я расстреливать не буду. Пальну два раза мимо, а ты падай.

Челомбитько поинтересовался:

– А ци, твои, не догадаються?

Звонарев, продолжил:

– Ты по-настоящему падай, всерьез. Как упадешь, лежи, не дергайся. Когда мы уйдем, держись левее. Там – бор, за ним – большак. Пойдешь вдоль него. Километров через тридцать должны быть наши.

Звонарев приблизился к Челомбитько, вскинул карабин и выстрелил. Челомбитько дернулся и завалился на усыпанный клюквой мох.

Опустив ствол, Звонарев выстрелил еще и, склонив голову, напрвился к своим.

– А чего два раза стрелял? – спросил Хенкин.

– Для страховки.

– Закопать бы, – сказал Бузмаков. – Или хотя бы мхом присыпать… Да и сапоги у него приличные – сгодятся.

– Чего возвращаться? – возразил Звонарев. – Снегом скоро занесет.

– Да нет, сапоги надо был взять…

– Нахрен нам эти сапоги?! – взъерепенился Хенкин.

На базе Бузмаков доложил Петрову об итогах разведки, сожженном бульдозере, а также о том, что, согласно приказу, задержан и уничтожен дезертир.

Вечером Иудов подошел к Звонареву.

– Спасибо тебе, Яков Митрофанович.

– За что, Владимир Кузьмич?

– А за то, что душу славянскую не сгубил.

– Как догадался?

– Пули срубили ветку на березе правее Челомбитько. Потому и догадался. Я ведь старый вояка.

– Где воевал?

– Много где.

Для Звонарева рассказанное Иудовым стало откровением. Родился Владимир Кузьмич в деревне под Иркутском в семье сельского старосты. В 1914 году окончил коммерческое училище и школу прапорщиков. Участвовал в Первой мировой. В Красной Армии с конца 1918 года. На Южном фронте командовал эскадроном. После тяжелого ранения уволился в запас. Супруга его скончалась в 1940 году, дочь Нина работала медсестрой в Калинине, сын Никита – командир Красной Армии.

– Как оказался в наших краях? – спросил Звонарев.

– Жить в Москве было голодно. Подались мы с Валентиной Петровной на ее родину, в Весьегонск. Назначили меня директором заготконторы, избрали членом райкома. Ну а потом жена окрестила, тайно от меня, нашу дочку. Каким-то образом это стало известно. Дело персональное завели, из партии исключили, с работы сняли. Я не смирился, написал товарищу Сталину. Изложил суть вопроса и добавил, что, может, вспомнит он командира кавалерийского эскадрона Иудова…

Яков Митрофаович удивился:

– Самого Иосифа Виссарионыча знал?

– Знал. С порученцем его, Власиком, в девятнадцатом году под Царицыном познакомился. Как-то пришел к Власику за ваксой для сапог. Сидим, беседуем. В это время заходит усатый, в полувоенной форме. Николай вскочил, я сижу. «Это кто у тебя?» – спрашивает усатый у Власика. «Товарищ Сталин, это Володька Иудов, командир эскадрона», – отвечает Власик. Сталин покосился на меня: «Фамилия у тебя, брат, странная. Знаешь, кто такой Иуда Искариот?» «Тот, что Христа предал за тридцать сребреников», – отвечаю… Большим человеком стал Власик. Генерал-лейтенант, начальник охраны Кремля.

– Ну и дела, – с изумлением покрутил головой Звонарев.

– Я и Тимошенко знал, водку вместе пили Храбрый мужик, раз пять был ранен.

– При таких знакомствах, ты мог стать генералом, а то и маршалом.

– Ему неугодно, – кивнул головой вверх Иудов.

– Кому? Сталину?

– Господу. Может, оно и к лучшему. Кокнули бы под горячую руку в тридцать седьмом.

Сталин помог?

– Уж не знаю, кто помог, но в партии меня восстановили, решив на бюро обкома ограничиться выговором. Тогда и работу предложили в Верходвинье.

Днем позже группу партизан во главе с Бузмаковым послали на курсы подрывников в Молодой Туд. Вскоре она вернулась, но не в полном составе. Из двенадцати человек не оказалось пятерых, в том числе и Бузмакова.

При разбирательстве выяснилось: когда группа подошла к Молодому Туду, недалеко от поселка уже были немцы, и Бузмаков предложил в отряд не возвращаться, а пойти в незанятое немцами Селижарово. Там, мол, находится представитель обкома, пусть он решает, как дальше действовать. Возник спор, группа раскололась.

Разгневавшись, Вострышев написал докладную в обком, но передумал ее посылать.

40.

Перестав стучать по клавишам старенького «ундервуда», Панюков подошел к заклеенному крест-накрест газетными полосками окну, выходящему на Волгу.

Река была подернута вязкой хмарью. Коробки массивных зданий на противоположном берегу едва угадывались, а округлые верхушки старых лип выглядели отдельными от стволов.

Уже трое суток шли холодные дожди. Все это время Валерий Акимович работал непосредственно в управлении, составляя отчет о создании в оккупированных районах области партизанских отрядов, диверсионных спецгрупп и подполья, а также о действиях местного руководства и настроениях жителей. Опирался на донесения с мест, которые не радовали.

Вот что сообщал 13 сентября начальник Октябрьского райотдела старший лейтенант госбезопасности Котлов:

«…Необходимо отметить, что в отдельных колхозах население категорически отказывается эвакуироваться и куда-либо выезжать, объясняя это тем, что нет гужевого транспорта.

…Руководители отдельных колхозов не являются инициаторами эвакуации своих колхозников и это дело оттягивают.

Председатель колхоза «Гигант» Новоивановского сельсовета Жаранов Иван категорически запретил брать колхозных лошадей для эвакуации, наносил угрозы, заявляя, что если кто возьмет лошадь, то сам лично расправится с таким колхозником, в результате чего большинство колхозников осталось на месте. В настоящее время этот колхоз занят противником.

…Ценности, находящиеся в торгово-закупочных организациях в г. Западная Двина полностью вывезены не были только лишь потому, что руководители этих организаций 31 августа 1941 г. из города и района сбежали.

…В магазинах Калининторга, РПС и других торговых организациях оставались галантерейные товары, музыкальные инструменты, а магазин КОГИЗ был оставлен с литературой, канцелярскими принадлежностями и ученическими тетрадями в количестве 4000 штук.

…Истребительному батальону и аппарату районного отделения пришлось выходить от пулеметного и минометного огня вброд через реку Западная Двина, т. к. все переправы – мосты нашими частями были взорваны, и город 6.1Х.41 г. был занят немецкими войсками».

А вот сигнал из Погорелова Городища – назначенный командиром партизанского отряда, первый секретарь Погорельского райкома партии Дороченков информировал обком партии и управление НКВД о поведении начальника райотдела НКВД Коноплева и начальника райотдела милиции Цветкова. В числе двенадцати бойцов отряда они пришли на лесной кордон и ночью, когда группа спала, сбежали на машине, в которой находилось необходимые для деятельности отряда боеприпасы, одежда, продовольствие.

Панюков знал продолжение этой истории. Приехав в обком, беглецы оговорили Дороченкова, председателя райисполкома Петрова и других партийных активистов, сказав, что все они перед приходом немцев разбежались. Однако точка в ней еще не была поставлена.

Подал сигнал телефон внутренней связи.

– Товарищ Токарев вас не вызывал? – спросил заместитель начальника управления Шифрин.

– Нет.

Токарев пригласил Панюкова в конце дня. Свет в кабинете начальника управления был приглушен, что создавало обстановку спокойствия. Здесь же находился Шифрин.

– Говорят, закопались в бумагах? – спросил Токарев, подавая Панюкову руку.

– Заканчиваю.

– Повремените с выводами по Коноплеву, пока не опросят Дороченкова. Но добавьте про бардак на оборонных работах. Это же ни в какие рамки не лезет! – Токарев, склонил голову, зачитал: «Секретарь Медновского райкома Калистратов, являясь политическим руководителем, уехал со строительства домой и до сих пор не вернулся».

Раздался звонок по ВЧ,

Токарев снял трубку:

– Слушаю вас внимательно… Две бригады формируем… Плюс спецгруппу по указанию наркомата… Связь пока неустойчивая, но полагаю, что это временно. Да…да… До свидания, – Токарев опустил трубку, вновь обратив взгляд на Панюкова:

– На чем мы остановились?

– На злоупотреблениях при оборонных работах, – подсказал Шифрин.

– Так вот, товарищ Панюков, приплюсуйте сведения по оборонным делам и ставьте точку… Теперь о главном. Теперь о главном. Вы неплохо поработали на своем направлении. Пришла пора взяться за конкретное боевое дело.

– Я готов, товарищ комиссар госбезопасности.

– Речь идет о создании спецгруппы для работы в районе Невель –  Идрица – Себеж – Опочка. Временно ее формированием занимается товарищ Епишин. Он будет у вас заместителем…

Однажды Панюков задумался: какие чувства может ощущать Токарев, зная, что из шести его предшественников пятеро были признаны врагами народа?

Яков Дейч, проработал не более года, в 1937-м был арестован и умер во время следствия в сентябре 1938-го. Сменившего его Вячеслава Домбровского расстреляли. Следующий начальник Александр Гуминский работал менее семи месяцев, затем его арестовали и тоже расстреляли, в августе 1938-го. Полгода продержался на посту Андрей Никонов, отличавшийся жестокостью по отношению к арестованным. Он был расстрелян в феврале 1939-го. Никонова сменил Петр Дергачев, его расстреляли через два месяца.

Дмитрий Степанович Токарев пребывал на посту начальника управления три года и, судя по всему, не испытывал опасений за свою судьбу.

Что оборвало цепь расстрелов? Панюкову думалось, он нашел ответ. Все предыдущие начальники выдвигались силой, которая была враждебна по отношению к новой, нарождающейся и крепнущей силе. Как только новая сила карала кого-то из ставленников старой силы, она, эта старая сила,  находила выбывшему замену. Однако к моменту назначения Токарева ресурс старой силы исчерпался, и новая, выдвиженцем которой был Токарев, вроде бы окончательно взяла верх.

То, что это случилось в канун войны, укрепило Панюкова в мысли: репрессивный процесс, хотя и был жестоким, бесчеловечным, в конечном счете, преследовал полезную цель – создать в органах атмосферу государственного единомыслия, дисциплины и ответственности.

По мнению Валерия Акимовича, сыграли роль и личные качества Токарева. Он был, что называется, человеком из «низов». Родился в 1902 году в оренбургском селе Исаево-Дедово. Работал батраком, учетчиком, секретарем исполкома, служил рядовым в полку ОГПУ. В органах с 1924 года: библиотекарь, помощник начальника заставы и уполномоченного погранотряда, курсант Высшей пограншколы, уполномоченный ОГПУ по Казахстану. После командировки в Париж был назначен помощником, затем заместителем начальника следственной части 3 отдела ГУГБ НКВД. С 1938 по 1939 год исполнял обязанности начальника, а с 1939-го – начальник УНКГБ-УНКВД Калининской области.

Токарев был мудр, не рубил с плеча. Но как-то так получилось, что к началу войны кадры управления на две трети обновились за счет молодых, более образованных и деятельных сотрудников. Те же из стариков, которые остались в штате, естественным образом влились в иную, более требовательную, чем прежде, атмосферу.

А у еще у Токарева было ценное для руководителя качество: он уважал достоинство сотрудников, прислушивался к их мнению. В надежде на это Панюков деликатно воспротивился тому, чтобы в состав руководящего состава спецгруппы вошел Епишин.

– Мне думается, Анатолий Юрьевич не совсем удачная кандидатура, – сказал Панюков и… получил мгновенный отлуп.

– Приказы не обсуждают, а исполняют, – нахмурился Токарев. – Идите и беритесь за дело.

Епишин находился в своем кабинете. Подняв от бумаг крупную голову, он спросил у вошедшего Панюкова:

– Степаныч с тобой беседовал?

– Только что.

– Кое-что сделано. Часть людей подобрал сам, некоторых добавил Центральный штаб партизанского движения. Есть уже начальник штаба… –  Епишин заглянул в бумаги. – Старший лейтенант Глазов Виктор Борисович. В прошлом старшина погранвойск, Средняя Азия, курсы, служба в горотделе НКВД Ташкента, первый отдел литерного предприятия в Челябинске. Есть люди из Рязани, Курганской области. Радистку, она же -ч шифровальщица, прислали по заявке управления. Просил мужика, не прислушались. Зато  местная, знаю ее неплохо.

– Откуда?

Уроженка деревни Загорье Верходвиньевского района Челышевская Елена. Бывший секретарь райкома комсомола. Двадцать лет, владеет немецким языком.

– То, что владеет языком, это хорошо, – сказал Панюков, вспомнив белокурую девушку, которая занималась подбором маршевых агентов для 22-й армии.

– Да, чуть не забыл, – продолжил Епишин. – Коротеев Ваня к нам просится.

– У него по минам спецподготовка, надо взять.

Дверь кабинета приоткрылась, в нее заглянул незнакомый Панюкову старший лейтенант:

– Можно?

– Чуть позже, – попросил Епишин.

Осознав, что этот офицер и есть начальник штаба создаваемой группы Глазов, Панюков сказал:

– Ну почему же? Пусть заходит.

Втроем обсудили план действий на ближайшие дни. Предстояло завершить формирование группы, решить вопрос с экипировкой, оружием и боеприпасами, провести учебные занятия, боевые стрельбы, разработать маршрут передвижения, изучить обстановку в предполагаемом районе действия. Все это не пугало и не тяготило Панюкова. Он хотел боевой работы.

В полночь, когда жена вернулась с дежурства, Валерий Акимович сказал ей о предстоящей долгой командировке.

– Туда? – спросила она, вкладывая смысл, который Панюкову был понятен.

– Туда, Лариса.

– У меня тоже новости. Получен приказ разработать план эвакуации госпиталя. Часть медперсонала передается в действующую армию.

– А ты?

– Написала рапорт. И вызвала телеграммой маму. Пусть заберет сына к себе в деревню.

Они обнялись и стояли так долго-долго.

41.

Генерал-майор Юшкевич с пристрастием читал рапорт комдива вновь перешедшей в подчинение 22-й армии 186-й дивизии полковника Пилипенко. Возможно, другого командарма он привел бы в раздражение, но Юшкевича он порадовал, хотя по тону был резким, местами вызывающим. Главная его суть заключалась в том, что Пилипенко заступался за честь вверенной ему дивизии:

«Командующему 22 армии генерал-майору Юшкевичу.

Прошу извинения, что обращаюсь к Вам с личным письмом, но актуальность вопроса для меня настолько велика, что я прошу Вашего разъяснения и Вашего совета на дальнейшее. Возвратившийся с совещания, проводимого ВС, полковой комиссар Беляев проинформировал меня о Ваших указаниях, которые приняты к немедленному исполнению. В частной беседе т. Беляев заявил мне, что Вами дивизия, которой я командую, называлась подлой дивизией, опозорившей армию, а в репликах начальника Политотдела армии бригадного комиссара Шевченко упоминалось даже, что такая проклятущая дивизия не существует…

За мое командование дивизия никакой подлости не совершила. Если у некоторой части руководства сложилось такое впечатление, то я прошу Вашего разрешения обратиться к командованию Западного фронта или Народному Комиссару обороны установить истинное положение и снять с дивизии, ее командования незаслуженное обвинение и помочь мне поднять дивизию до уровня образцового выполнения тех задач, которые на нее возложены.

Добавляю, что если речь идет о старой дивизии, то могу сказать, что небольшие остатки в 300-350 человек, находившихся в первых рядах, в последних боях пали смертью храбрых, а нынешний состав дивизии почти полностью обновлен. После всего этого я несколько удручен, и если Вы находите это недостаточным, то прошу дать мне возможность лично Вам доложить о положении частей дивизии и получить Ваши дальнейшие указания. Полковник Пилипенко».

Юшкевич взял химический карандаш и сделал на письме приписку: «т. Пилипенко. Дивизия в недавнем прошлом, по выражению маршала Тимошенко, за неоднократное самовольное оставление позиций справедливо названа «подлой дивизией». Вам надлежит с комсоставом и парторганизацией принять все меры, чтобы изжить все недочеты в дивизии и оправдать возложенные на нее задачи».

Завизировав приписку, командарм подумал, что в таком виде его слова могут сильно обидеть Пилипенко, и продолжил писать: «Если бы оценка дивизии была дана в Вашу бытность, то вряд ли она была бы…»

Впрочем, тут же отложил письмо в сторону, попросив соединить его по радиосвязи с «Рубином».

– Слушаю вас, товарищ «седьмой», – донесся приглушенный голос Пилипенко.

– Доложите обстановку.

После доклада Пилипенко спросил.

– Товарищ «седьмой», вы мой рапорт получили?

– Выразительно сочиняете, писатель.

– Люди очень обижены, товарищ «седьмой». Мы столь необъективной оценки не заслужили.

– На обиженных воду возят! Слышали такую поговорку?

– Слышал, товарищ «седьмой».

– Вот и забудем про ваш рапорт. Считайте, что я воспринял его правильно, – продолжил Юшкевич.

– Спасибо, товарищ «седьмой».

Юшкевич не любил подхалимов и карьеристов. Потому и была ему по душе смелость нового комдива 186-й, его переживание за престиж вверенной ему дивизии. «Именно таких способных, неравнодушных комдивов нам и не хватает сегодня», – подумал он.

За месяц с тех пор, как Василий Александрович Юшкевич был назначен командующим 22-й армией, на этом участке фронта произошло немало изменений. В конце августа и в первых числах сентября, под постоянными атаками с воздуха, части 22-й и 29-й армии закрепилась на восточном берегу Западной Двины. Действуя южнее 22-й, 29-я закрыла ее фланг на рубеже Иванова Гора – Чижево – Хотино. Для ликвидации прорыва немцев на фронте 22-й армии из состава войск Резервного фронта были переброшены 133-я и 178-я стрелковые дивизии.

И хотя, противник, форсировав Западную Двину в 15-20 километрах южнее Верходвинья, захватил небольшой плацдарм на восточном берегу, развить наступление он оказался не в состоянии. Чувствительные удары по нему наносили части 186-й, 179-й, 174-й и 214-й стрелковых дивизий.

В середине сентября, для усиления наступательных действий западнее Пено, прибыла 126-я танковая бригада, вооруженная танками БТ-7 и Т-26, а также несколькими тяжелыми КВ.

Особенно большие надежды командарм связывал с 133-й стрелковой дивизией. Ей была поставлена задача задержать противника на рубеже Мосты – Витьбино – Жаберы – Охват. В районе деревни Мосты занял оборону 418-й стрелковый полк, в районе деревни Жаберы – 681-й стрелковый полк, в районе станции Охват – 521-й стрелковый полк.

Противнику удалось потеснить 256-ю стрелковую дивизию, она отступала к Осташкову. Это позволило немцам усилить давление на 418-й стрелковый полк. После прибытия подкрепления обстановка разрядилась. 681-й полк ворвался в Мосты. Бой длился несколько часов, после чего немцы бежали, оставив около двухсот трупов. 521-й полк в это же время выбил противника с господствующей высоты. Упорнее всего враг сопротивлялся на подступах к Ново-Красухе и Старо-Красухе, где наступал 418-й полк…

Раздался телефонный звонок. Генерал-майор Пигаревич сообщил, что готов ознакомить командующего с докладом о мерах по реализации оборонительного плана командующего Калининским фронтом генерал-полковника Конева. Юшкевич назначил встречу с Пигаревичем на 14-00. До этого ему нужно было побывать в госпитале.

Впервые он почувствовал острую боль в позвоночнике за  два года до начала войны. Потом боль надолго притупилась. Но этой осенью вернулась.

Госпиталь, располагавшийся вначале в Верходвинье, затем в Охвате, теперь перебрался в Пено, обосновавшись в нескольких старых зданиях в центре поселка.

Главный армейский хирург, изучив сделанный накануне рентгеновский снимок, вынес заключение.

– Позвоночная грыжа зажимает нерв.

– Это плохо?

– Обычное осенне-зимнее обострение. Назначим лечение, и за неделю боль пройдет.

Направляясь к выходу из отделения хирургии, Юшкевич увидел вышедшую из кабинета с названием «Операционная» женщину в белом халате. Она сняла с головы белую шапочку, и по ее плечам разбежались шикарные золотистые волосы. «Где же я видел эту женщина? Это миловидное, курносое лицо, голубые глаза, гордую осанку?»  Женщина посмотрела на Юшкевича, и его осенило: «В Париже. Да! Да! В Париже!»

– Постойте, – сказал ей Юшкевич.

Она задержалась.

– Слушаю вас, товарищ генерал.

– Мы с вами где-то встречались.

– Вряд ли.  Я только неделю в госпитале.

– Вы не были в Париже?

Она искренне рассмеялась, обнажив белые зубы.

– Да вы что?! Я никогда не выезжала за границу!

– Как вас зовут?

– Лариса Клементьевна…

Юшкевич окончательно понял, что ошибся и, принеся Ларисе Клементьевне, извинение, ругая себя за мнительность и за то, что затеял ненужный разговор, уехал из госпиталя.. Однако военврач, действительно, была внешне очень похожа на ту женщину, которую он когда-то встретил в Париже, – на княжну Шихановскую.

В начале 1937 года Василий Александрович и еще несколько старших командиров, назначенных в группу советников республиканской армии, направлялись в Испанию. Предполагалось, что они полетят самолетом русско-немецкой компании «Дерулюфт» через Кельн в Париж, оттуда, самолетом местной авиалинии, до какого-то городка – Юшкевич успел забыть его название – на границу Франции и Испании, где их должен был ждать самолет республиканцев.

В последний момент рейс «Дерулюфта» был отменен, и до Парижа советникам пришлось добираться поездом через Варшаву. Поскольку самолет республиканцев, не дождавшись советских военных, улетел,  предстояло дожидаться в Париже его повторного рейса. Это предоставило Юшкевичу и его товарищам возможность познакомиться с французской столицей.

Во второй день пребывания в Париже переодевшийся в модный штатский костюм, купленный в магазине «Англия», Юшкевич и увидел женщину, на которую внешне походила Лариса Клементьевна. Сначала в Лувре, куда его привел работник посольства Пиляр, и где эта незнакомая обаятельная дама находилась вместе с двумя скромно одетыми двумя мужчинами и женщиной, разговаривавшими, как и она, на русском. А затем – в ресторанчике, недалеко от отеля «Сен-Жермен»..

Ближе к полуночи заиграл оркестр, состоящий из пианиста, скрипача и виолончелиста. Когда был объявлен «белый танец», женщина, в окружении которой уже не было одного мужчины, переговорив о чем-то со своими спутниками, пригласила Юшкевича. Он растерялся, танцевать ему приходилось редко.

– Вы, наверное, военный человек? – запрокинув голову, спросила она в начале танго.

– Нет, – Юшкевич старался попасть в такт музыке. – Мы с товарищем работаем по линии Торгпредства.

– Я провела слишком много времени среди русских офицеров, чтобы ошибиться.

– Где же это было, если не секрет?

– В Харькове, Новороссийске… И позже, в Константинополе.

– Из белых?

Голубые глаза женщины самолюбиво вспыхнули:

– Не предпочитаю делить русских людей на цвета.

– Той России, в которой вы жили, больше нет.

– И не будет, – с сожалением произнесла она.

– Вы парижанка?

– Пока мы с мужем живем в Бельгии. Но в Париже бываем часто и собираемся сюда перебраться.

– Муж офицер?

– Художник. Хороший художник… Его в России, простите в Советском Союзе, не знают, а вот их, – она показала глазами на пару за своим столиком, – российская богема знала когда-то очень хорошо.

– Кто это?

– Поэтесса Мария Задрогина и писатель Илья Межанцев. Муж и жена.

– А вы чем занимаетесь?

– Пишу в русские газеты

– И как живется без России?

– Говорят, на чужой стороне и весна не красна. Но мы привыкли. Тем более что здесь много русских… Ага, муж уже вернулся, – сказала женщина. – Если окажетесь снова в Париже, мы будем рады провести с вами время. Спросите у хозяйки ресторана княжну Шихановскую. Хотя по мужу я Годлевская.

– Так вы княгиня?

– Не княгиня – а княжна.

– Разве есть разница?

Она гордо вскинула голову:

– Большая! Я урожденная княжна, а княгиней может быть дама, не относящаяся к княжескому роду. Если, к примеру, она вышла замуж за князя….

Танец закончился. Юшкевич проводил даму к столику, откуда за ними внимательно наблюдали теперь уже трое.

– Господа, это наш соотечественник, – сказала княжна.

– Васильев, – представился Юшкевич. – Простите, но я вынужден вас оставить. Меня заждался товарищ.

– Нет-нет! – порывисто воскликнула Задрогина. – Надо пригласить его товарища.

Муж княжны отправился за Пиляром, а Межанцев попросил метрдотеля поставить к столику еще два стула.

– Я бы не хотел, чтобы привносилась какая-то политическая окраска, – сказал Годлевский. – Предлагаю тост за здоровье каждого из здесь присутствующих.

После того, как выпили бургундского красного вина, Шихановская сделала разъяснение:

– Товарищи прибыли из Совдепии для ведения торговых переговоров.

– Из СССР, – поправил ее Пиляр.

– Неважно. Это наша историческая Россия, – сказала Задрогина.

– Чем же вы хотите торговать? – спросил Межанцев.

– Мы бы хотели покупать французские станки, – сообразил на ходу Пиляр.– За золото.

– У нас пишут, что большевики все золото России украли и спрятали его в швейцарских банках.

Пиляр возмутился:

– Чепуха! Если бы у нас не было золота, мы не построили бы тысячи заводов!

– Господа, а что в СССР думают о Гитлере? – поинтересовался Межанцев.

– Гитлер – это фашизм, – сказал Юшкевич.

Межанцев продолжил:

– Я считаю: фашизм – вынужденная реакция на европейскую демократию и на ваш интернациональный коммунизм.

– Не понимаю, какое отношение идеи коммунизма могут иметь к западным социал-демократиям, – выразил удивление Пиляр.

– Они из одного космополитического инкубатора, – оживилась Шихановская. – Поэтому все русские на Западе видят в фашизме союзника в борьбе против вашего большевизма.

– Странная логика, – сказал Пиляр.

Шихановская не согласилась:

– Ничего странного не вижу. Именно поэтому многие русские воюют в Испании на стороне Франко, в том числе и мой родной брат.

– Я беседовал с господином Бердяевым, – сказал после некоторой паузы Межанцев. – Николай Александрович пришел к выводу: все западные демократии рано или поздно закончатся диктатурой.

– Кто такой Бердяев? – спросил Юшкевич.

– Философ. Из числа тех выдающихся ученых, которых ваш Ленин посадил на пароход и отправил из России. У нас этот пароход называют «философским».

– Кстати, другой философ, господин Ильин, написал в поддержку фашизма замечательную статью, – сказала Задрогина. – Товарищам из Совдепии не мешало бы ее прочесть.

Пиляр вновь порадовал Юшкевича умением ловко вести дискуссию:

– А я думаю: фашизм в том виде шовинистической диктатуры, как его понимает Гитлер, скоро погибнет.

– Да что вы говорите? – ехидно улыбнулась Задрогина.

– Уверен в этом. Но, сожалению, прежде он принесет, и уже приносит, не только немцам, но и всей Европе, неисчислимые беды.

– Признаюсь, шовинизм меня тоже несколько смущает, – произнес Межанцев. – Но я понимаю его причину. Он проистекает из рационалистического, нехристианского духа западной цивилизации.

– Тем более странно, что русские христиане присягают ему на верность, – заметил Пиляр.

– Все равно мы были и останемся христианами, – сказала Шихановская. – Просто сегодня нет никакой другой силы, кроме фашизма, которая могла бы вернуть Россию русским.

Юшкевич прервал свое молчание:

– Русским или господам? Странно другое. То, что вы, княжна, рассматриваете русскими только себя. И вас не интересует мнение огромной массы русских в Советском Союзе.

– Если вы думаете: главное для нас вернуть свои богатства, вы ошибаетесь. В конечном счете мы хотим, чтобы Россия встала на ее естественный для нее путь развития. К православию, к Богу, – продекларировал Межанцев.

– Почему же православие не удержало царскую Россию от краха? – с вызовом посмотрел на Межанцева Пиляр.

Дискуссию прервало появление в зале седовласого, но еще моложавого, в поношенном костюме, человека.

– Бывший поручик Николай Ивлев, – заметила, почему-то глядя на Юшкевича, Задрогина. – Когда выпьет, впадает в романтические бредни.

Ивлев подошел к столику и, вежливо поздоровавшись, сказал:

– Я смотрю, господа, у вас весьма жарко.

– А вам холодно? – спросила Задрогина.

– Здесь товарищи из Совдепии. Мы говорим о будущем России, – важно пояснил Межанцев.

– Россия… – глаза Ивлева приняли страдальческое выражение.

Метрдотель принес ему стул. Сев рядом с Юшкевичем, Ивлев ударился в ностальгию:

– Вы знаете, господа, однажды под Житомиром полковник Александр Поликарпович Яковицкий приказал мне доставить донесение в штаб дивизии. Едва я проехал полпути, где-то километров шесть-семь, как немцы застрелили подо мной коня. Но это еще что. Началась сильнейшая метель, ни зги не было видно, снегу по пояс. Потеряв счет времени, я ползал на брюхе по сугробам в поисках спасения. Задеревенели ноги, не хватало дыхания… Я уже готовился принять свой смертный час, господа, как где-то далеко-далеко забрезжил робкий, словно свет лампады под образами, огонек. Сил сразу прибавилось, я взял курс на него и был спасен… Вот и Россия, господа, – это зажженная Богом лампада в ночи Вселенной. Она – вне времени, она – на небесах. По сравнению с нею марксистская зараза, фашизм – ничто! Идиотские, уродливые гримасы истории. Эх, сколько бы я отдал за то, чтобы вернуться в Россию! Устроиться в сельскую школу, где когда-то преподавал математику! Вновь полюбить женщину, которую любил. А так – ни семьи, ни детей.

– Светит, да не греет, ваша лампада, – сочувственно сказала Шихановская.

Ивлев воскликнул:

– Нет, и светит, и греет!

Задрогина посмотрела на него с презрением:

– Даже после большевистской революции?

– Если откровенно, господа, революцию интеллигенция устроила, – заявил Ивлев. – Да-да! Вы там, в своих петербургах, потеряли ощущение русской жизни. Повернув на Запад, вы оторвались от народа, от России, а большевики, Ленин… Они спасли Россию!

– Ну-у, это уж слишком, господин Ивлев, – возмутился Годлевский.

– И что же? Если бы вы, Ивлев, оказались сейчас в России, вы бы служили большевикам? – спросила Задрогина.

– Не знаю. Может быть…

– Задрогина, вскочив, истерично закричала:

– Пойдите вон!

– Межанцев вернул ее рукой на место:

– Успокойся, дорогая.

Задрогина зарыдала, плечи ее вздрагивали. Ивлев встал:

– Честь имею, господа!

Пиляр сказал:

– Извините, господа, у нас с коллегой утром сложные переговоры. Огромное спасибо за удовольствие присутствовать в интересной кампании.

– А все-таки вы – военный человек, – сделала Юшкевичу изящный жест ручкой Шихановская…

В Испании Юшкевич получил назначение советником на Арагонский фронт. Возвратившись через полтора года в Москву, он был заподозрен в связях с заговорщиками из окружения расстрелянного Тухачевского, секретаршей которого, кстати, была кузина княжны Шихановской.

Сидя в камере НКВД перед, как ему казалось, неминуемым расстрелом, он вспомнилась встреча с русской княжной, разговор с ее спутниками, слова бывшего поручика Ивлева о том, что Россия – зажженная Богом лампада в ночи.

Правда, арест продолжался недолго. Выпущенный на свободу «за недоказанностью обвинения», Юшкевич был вновь облечен доверием.

…Лишь только он вернулся из Пено в Селижарово, как встревоженный Пигаревич доложил:

– Товарищ командующий, вас к телефону генерал-полковник Конев.

Юшкевич взял трубку:

– Слушаю вас, товарищ генерал-полковник.

– Василий Александрович, немцы готовятся наступать на ржевско-вяземском направлении, – сказал Конев. – Поскольку усиливается опасность их прорыва в глубокий тыл двадцать второй и двадцать девятой армий, ,предполагается создать на осташково-ржевском направлении новую конфигурацию обороны. Подробности вам будут сообщены моим приказом.

42.

Очередное письмо от Черчилля порадовало Сталина. «Наконец-то настал «момент истины» в отношениях с англосаксами, – подумал он. – Черчиллю и Рузвельту ничего не остается, как помогать СССР в полную силу».

Сегодня была назначена встреча с прибывшими в Москву лордом Уильямом Бивербруком и Авереллом Гарриманом, представляющими Великобританию и США. Вчера на стол вождю легла подробная информация об этих людях, оставившая благоприятное впечатление.

Аверелл Гарриман происходил из семьи железнодорожного магната, окончил Йельский университет. Получив с братом огромное наследство, основал вместе с ним банкирский дом. В 1925-28 годах был одним из владельцев марганцевой концессии в Грузии. Политическую деятельность начал в Республиканской партии, затем перешел в Демократическую. Был советником президента Рузвельта по финансовым и промышленным вопросам, а также сопредседателем Совещательного комитета предпринимателей при департаменте коммерции. Участвовал в лондонских переговорах по ленд-лизу в марте 1941 года.

Уильям Бивербрук – выходец из Канады. Занимался юриспруденцией, газетным бизнесом. Перебравшись в годы Первой мировой войны в Великобританию, создал газетную империю. Удостоился титула лорда. Занимал в правительстве Ллойда Джорджа министерский пост, выступая за сближение с СССР. В начале войны получил от Черчилля задание реорганизовать министерство авиационной промышленности и успешно с этим справился.

Поскребышев доложил, что представители держав прибыли в Кремль. Сталин посмотрел на часы. До назначенного времени оставалось семь минут. Подумалось: «Явились раньше – хороший признак».

Когда гости, в сопровождении переводчиков, вошли в кабинет, Сталин знаком руки пригласил их за стол:

– Господа, вас не утомила дорога?

– Она был довольно непростой, – сказал Гарриман.

– Надеюсь, это не отразилось на ваших благих намерениях?

– Ну что вы? Мы готовы работать с полной отдачей сил.

Бивербрук, с непроницаемым лицом, извлек из портфеля документы:

– Позволю себе внести на Ваше рассмотрение предложение выступить в четверг на конференции, чтобы сообщить о достигнутых результатах и отметить роль Соединенных Штатов Америки. Такое выступление создало бы атмосферу триумфа, укрепило бы общий фронт и произвело бы сильное впечатление на Англию, США, а также на Францию. Ведь я добиваюсь наилучших результатов совещания в интересах всех трех стран.

Сталин отреагировал мгновенно:

– Не вижу в этом необходимости. Я очень занят и не имею времени даже на то, чтобы поспать. Думаю, будет достаточно выступления товарища Молотова.

– Можно было бы привести делегатов конференции в Кремль.

– Я уже сказал о своей чрезвычайной занятости, и вы должны понимать, чем она обусловлена.

– Я надеюсь, у нас будет время вернуться к этому вопросу, – настойчиво вел свою линию Бивербрук. – А теперь о конкретике. С помощью Америки мы сможем доставлять пятьсот танков, из них не больше пятидесяти процентов легких танков, а остальные тяжелые.

– Каков вес легких танков и калибр пушек?

– Вес семь-восемь и тринадцать тонн, а калибр – от тридцати семи до сорока миллиметров.

– Согласны, если малые танки будут не меньше семи тонн, и пушки не меньше тридцати семи миллиметров. Но нельзя ли увеличить количество?

– Речь идет о снабжении в течение ближайших восьми месяцев, и мы дошли до предела своих возможностей, – пояснил Бивербрук. – После этого сможем давать и больше.

– Куда вы хотели бы, чтобы американские танки были посланы – в Архангельск, Владивосток или через Иран? – спросил Гарриман и добавил: – Этот вопрос, конечно, может быть решен в комиссии, если мы не сможем принять решение сейчас.

– В Архангельск, поближе к фронту.

– Там, по моим сведениям, мало кранов, – проявил осведомленность Бивербрук.

– Число кранов может быть увеличено.

Бивербрук продолжил:

– Перейдем к авиации. Мы будем посылать из Великобритании по двести истребителей в месяц в течение восьми месяцев и большое количество после этого. Намерены посылать «Харрикейны», «Спитфайры» или другие типы. Так как воздухом посылать невозможно, придется осуществлять поставку морским путем в Архангельск, причем в разобранном виде.

– Не может ли лорд Бивербрук сказать, каков вес «Харрикейнов» и «Спитфайров», – поинтересовался Сталин.

– Сейчас сказать не могу.

– Какие моторы?

– Моторы «Мерлен», «Роллс-ройс» в восемьсот лошадиных сил. Эти истребители спасли Великобританию.

Сталин бросил на Бивербрука недоверчивый взгляд:

– Насколько мне известно из литературы, мощность должна быть в тысяча пятьдесят лошадиных сил.

– Весьма возможно. Завтра могу сказать точнее.

– Будут ли они снабжены вооружением?

– Да, пушками и амуницией.

– Желательно иметь амуницию для каждого самолета на двадцать вылетов, – со знанием дела подчеркнул Сталин. – «Томагавки» имели амуницию лишь на четыре-пять вылетов, что наши летчики считают недостаточным.

– Мы послали для «Томагавков» из Англии амуницию на один миллион сто тысяч выстрелов, из Америки отправлено на три миллиона сто пятьдесят тысяч выстрелов. Десятого октября прибудет на пятьсот тысяч, из них на двести тысяч бронебойных и сто тысяч трассирующих. Я думаю, этого будет пока достаточно, а если нет, мы дошлем. Мы не заинтересованы в том, чтобы самолеты оставались в бездействии.

Подумав, Сталин сказал:

– Наши самолеты берут по шестьсот патронов для мелкокалиберных пулеметов, по триста для крупнокалиберных и по сто пятьдесят для двадцатимиллиметровых пушек. Эти количества надо помножить на двадцать. Самолет живет у нас месяц и пять дней, что равносильно двадцати вылетам. Если не иметь указанного количества амуниции, то самолет может некоторое время оставаться в бездействии.

Бивербрук ответил:

– Этот расчет правилен, если самолет при каждом вылете израсходует все взятые запасы. Мы, во всяком случае, заинтересованы в том, чтобы от самолета был максимум пользы, и позаботимся о достаточном снабжении амуницией.

– Меня удивляют приведенные цифры, – напомнил о себе Гарриман.

Сталин снова сделал уточнение:

– Наш пулемет делает две тысячи четыреста выстрелов в минуту, крупнокалиберный – тысячу сто-тысячу двести, двадцати миллиметровая пушка – восемьсот, а двадцати трех миллиметровая – пятьсот восемьдесят. Каждый самолет берет пятьсот-шестьсот. Это на пятнадцать секунд.

– Это правильно, – согласился Бивербрук. – Я ознакомлю Вас с результатами британского опыта в этом отношении.

– Мы не берем трассирующих пуль. Опыт показал их бесполезность. Нам нужны зажигательные пули.

– Зажигательные также можем посылать. А бронебойные нужны?

Сталин утвердительно кивнул головой:

– Да, нужны. Но нельзя ли получать самолеты нового типа: либо «Харрикейны», либо «Спитфайры», дабы нашим летчикам легче было их освоить?

– Я вчера понял Вас в том смысле, что Вы хотите иметь также «Спитфайры», и сегодня телеграфировал заказ, который я могу, конечно, отменить.

Лицо Сталина напряглось:

– Я говорил вчера о том, что мы предпочли бы иметь одни «Спитфайры». Если же нельзя, мы готовы взять одни «Харрикейны». А еще я говорил, что есть пулеметные танкетки, трехтонные. Могли бы вы нас снабжать ими?

– Мы к этому вопросу еще перейдем, – ответил Бивербрук. – Я убедил Гарримана, чтобы из США были посланы тысяча восемьсот самолетов в течение девяти месяцев, из них около ста будут посланы в октябре, сто пятьдесят в ноябре, двести в декабре, двести в январе, а остаток – в течение дальнейших пяти месяцев, по соглашению с Великобританией и США. Половину каждой месячной отправки будут составлять бомбардировщики. Истребители будут в небольшом количестве типа «Томагавк», а остальные «Катигавк». Это улучшенный тип «Томагавка», и летчикам, знакомым с этим типом, не придется вновь осваивать «Катигавк». Согласно Вашим желаниям, радиус от шестисот до семисот километров, а бомбы в одну тонну в среднем. Некоторые будут больше, другие меньше.

– Двухмоторные самолеты?

– Все двухмоторные. Некоторые самолеты из этого количества будут посланы из Англии.

– Мы вчера выразили желание получить больше бомбардировщиков, чем истребителей, а именно – в пропорции семьдесят пять процентов к двадцати пяти.

Бивербрук развел руками:

– Это абсолютно невозможно.

Сталин продолжал говорить:

– У нас есть специальный тип бомбардировщика – штурмовик. Он имеет броню пять-семь, а местами и тринадцать миллиметров. Бьет по танковым колоннам и живой силе. Вооружен пушками и бомбами. Мотор не высотный, он летает на высоте пятьдесят-сто метров. Туманная погода для него не имеет значения, если туманы не очень низки. Он дает большой эффект в бою. На нем пушки в двадцать три миллиметра, но скоро поставим в тридцать семь миллиметров. Скорость у земли триста восемьдесят-четыреста километров. Одномоторный, мотор русский. Мощность тысяча двести пятьдесят лошадиных сил. Команда состоит из одного человека. Немцы его очень не любят…

– Интересно было бы его посмотреть, – оживился Бивербрук. – Мы можем делать и другие вещи: полевые пушки, тяжелые самолеты типа «Брен». Я хотел бы обсудить каждый предмет один за другим и прийти здесь к определенным решениям. Мы намерены вновь приехать через восемь-девять месяцев с предложением снабжения в большем масштабе. После того как мы придем здесь к решениям, остальные предметы могут быть переданы комитетам снабжения в Лондоне и Вашингтоне. Если этот план одобряется, приступаю к перечислению дальнейших видов снабжения. Нужны ли Вам двадцатипятифунтовые пушки?

– Можем обойтись без них. Нельзя ли получить зенитные орудия?

– Мы очень отстаем в производстве зениток, – сказал Гарриман. – У нас есть девяностомиллиметровые зенитки, которые мы только начинаем производить. Мы очень дорожим ими, но я уполномочен предложить из них сто пятьдесят две пушки в течение девяти месяцев, а тридцатисемимиллиметровых – семьсот пятьдесят шесть в течение шести месяцев. Это единственные два типа, которые мы производим. Около ста пятидесяти в месяц.

– Зенитные орудия самолетов не сбивают, – вежливо подчеркнул Бивербрук. – Поэтому мы предпочитаем истребители.

– При массовых налетах зенитки пугают, не дают бить по цели и заставляют врага разбрасывать бомбы в беспорядке, – сказал Сталин.

– Из антитанковых орудий мы могли бы дать немного двухфунтовых с бронебойными снарядами, – продолжил Бивербрук. – Мы теперь делаем только бронебойные пушки. В течение ближайших девяти месяцев мы сможем доставить две тысячи семьсот пятьдесят. Они пробивают броню в пятьдесят миллиметров, все на прицепах. Мы можем дать пулеметы калибром свыше шесть и семьдесят две сотых миллиметра, употребляемые в «Томагавках». Магазин содержит девяносто семь и тридцать семь патронов. Можем предложить трехдюймовые мортиры, употребляемые в пехоте. Они стреляют на расстояние полторы тысячи ярдов.

Сталин ответил:

– Нет, не понадобятся. Мы заменяем их минометами.

– У нас есть антитанковые мины, которые мы можем Вам дать по шестьдесят тысяч в месяц, – предложил Бивербрук.

– Да, нужны.

– Ручные гранаты?

– У нас есть.

– Мы можем дать некоторое количество антитанковых ружей, а позднее сможем давать их больше. Калибр смогу сообщить завтра.

– Да, хорошо.

– Нужны ли Вам танкетки на команду в два-три человека? – сделал еще одно предложение Бивербрук.

– Да, нужны.

– Есть автоматические ружья «Стен» типа «Томсон», восемь-девять патронов в магазине.

– Нет, не нужны. У нас есть с магазином в десять патронов.

– Вы их заказывали, и нами уже посланы двадцать тысяч, – уточнил Бивербрук.

– Не нужны.

– Есть небольшие четырехколесные автомобили, построенные специально для армии, в особенности – для связи, типа «Джип». Их у нас пять тысяч, – проинформировал Гарриман.

– Хорошо, возьмем.

– Я запрошу, сможем ли мы дать их в большем количестве, – заметил Бивербрук.

– А как насчет колючей проволоки?

– Можно, – сказал Гарриман.

– Сколько?

– Я должен буду запросить…

На следующий день соглашение было достигнуто. Судя по представленным материалам всех шести комиссий, организованных по видам поставок (авиационной, армейской, военно-морской, транспортной, сырьевой и военно-медицинской), ни одна просьба Москвы не была проигнорирована. США и Великобритания в течение ближайших девяти месяцев должны были поставить в СССР 3600 самолетов, 4500 танков, 12700 артиллерийских орудий, сотни тысяч тонн различного оборудования, сырья, продовольствия и материалов. Из расчета на месяц получалось по 400 самолетов, 500 танков и, приблизительно, по 140 зенитных и противотанковых орудий.

В число материалов, поставляемых на основе обратного ленд-лиза из Советского Союза в США, вошли золото, лес, пушнина, рыба, икра. Обслуживание иностранных судов, приходивших в советские северные порты, возлагалось на СССР. Наше государство брало на себя частичное обслуживание войск союзников в Иране.

– История любит парадоксы, подчас немыслимые, – сказал Молотову Сталин после подписания соглашения.

– Если бы Троцкий не настоял на раппальском договоре, англичане могли бы сидеть в нашем Баку. А сейчас они – наши друзья… по необходимости.

– Да, все могло быть наоборот, – сказал Сталин.

Сама обстановка, сложившаяся в мире после Первой мировой войны, толкнула СССР и Германию к сотрудничеству. Договориться о нем с Антантой было невозможно, так как обязательным условием выдвигалось признание долгов царской России и Временного правительства и возвращение национализированных предприятий их бывшим иностранным владельцам.

Была лишь одна страна, которая могла помочь СССР в создании оборонной промышленности – это Германия, и лишь одна страна, с помощью которой Германия могла обойти Версальский договор, запрещающий ей производить вооружение, а также обеспечить ее, в обмен на технологии, сырьем. Это страной был СССР. И в 1922 году был подписан договор в Раппало, положивший конец дипломатической и экономической изоляции как СССР, так и Германии. Но если сам договор не содержал секретных положений, то заключенные в его развитие соглашения носили сугубо секретный характер.

В 1924 году фирма «Юнкерс» произвела несколько сотен цельнометаллических самолетов в подмосковных Филях. После осуществленной модернизации оружейные заводы Ленинграда, Тулы и Златоуста стали давать по 300 тысяч снарядов в год. В доках Ленинграда начали строиться подводные лодки и бронированные корабли. Уже в 1926 году рейхсвер тратил на закупки вооружения в СССР 150 миллионов марок, или треть своего бюджета. С 1922 по 1930 год появились Центр германских ВВС под Липецком, Школа химической войны в Саратове, Бронетанковая школа в Казани. Именно в Липецке были созданы и испытаны первые типы легких бомбардировщиков и истребителей для последующего массового производства в Германии, а в Казани заложены основы немецких бронетанковых дивизий. Одними из пунктов тайных соглашений была подготовка офицерских кадров для Красной Армии и выделение Германией СССР кредита в 200 миллионов марок под 4,5 процента годовых.

Выгодно ли это было СССР? 31 декабря 1926 года заместитель председателя РВС СССР И.С. Уншлихт докладывал Сталину:

«На декабрь 1926 г. с нашей стороны прошли тренировку на истребителях 16 военлетов, техническую подготовку по детальному изучению, уходу и эксплуатации мотора Hэпир-Лайон – 25 постоянных механиков и 20 переменных. В мастерских при школе сгруппирован кадр рабочих до 40 человек высокой квалификации, которые под руководством немецких инженеров производят различные работы по дереву и металлу. Тренировки в школе проходят над осуществлением выполнения различных новых тактических приемов. Изучение тактических новшеств для нас очень ценно, так как тактические приемы различных видов авиации изучаются немецкими инструкторами школы путем пребывания в Америке, Англии и Франции.

По отзывам наших компетентных товарищей, школа своей работой дает нам:

1) капитальное оборудование культурного авиагородка;

2) возможность в 1927 г. поставить совместную работу со строевыми частями;

3) кадры хороших специалистов, механиков и рабочих;

4) учит новейшим тактическим приемам различных видов авиации;

5) испытанием вооружения самолетов, фото, радио и др. вспомогательных служб даёт возможность путем участия наших представителей быть в курсе новейших технических усовершенствований;

6) дает возможность подготовить наш летный состав к полетам на истребителях и, наконец:

7) дает возможность путем временного пребывания в школе наших летчиков пройти курс усовершенствования.

Все это дает нам возможность заключить, что совместная работа по авиации в указанном направлении приносит нам несомненную пользу и желательно дальнейшее сотрудничество».

За полтора года, до конца мая 1941 года, немцы импортировали из СССР 1 миллион тонн нефтепродуктов, 1,6 миллиона тонн зерна, 111 тысяч тонн хлопка, 36 тысяч тонн жмыха, 10 тысяч тонн льна, 1,8 тысяч тонн никеля, 185 тысяч тонн марганцовой руды, 23 тысячи тонн хромовой руды, 214 тысяч тонн фосфатов, другие товары. Взамен Советскому Союзу были поставлены предприятия полного комплекта: медеплавильные, сталеплавильные, никелевые, свинцовые, цементные, химические, около ста экскаваторов для работы на рудниках, корабельное оборудование, установки для получения жидкого горючего из бурого угля, танкер на 12 тысяч тонн, три грузопассажирских судна, 6430 металлорежущих станков, образцы новейшей военной техники.

И вот, две страны помогавшие друг другу, столкнулись в кровавой схватке. Сталин понимал: в этом противоборстве есть третья сила,  англосаксы, которые теперь вынуждены помогать СССР, хотя не отказались от двойной игры. Вскоре после породившего истерику у британской прессы Мюнхена, результатом которого стал захват гитлеровцами Чехословакии, главный лондонский финансист и масон Монтегю Норманн сделал фюреру шикарный подарок – передал Германии хранившийся в Английском банке чешский золотой запас стоимостью 6 миллионов фунтов стерлингов. Но и без этого существовало множество фактов, подтверждающих, что Гитлера породили и укрепили привыкшие загребать жар чужими руками англосаксы.

43.

На московском направлении вызревала ситуация, все больше тревожившая вождя. 26 сентября в 15.30 Военный совет Западного фронта доложил в Ставку ВГК:

«Данными всех видов разведки и опросом пленного фельдфебеля летчика-истребителя установлено следующее:

1. Противник непрерывно подводит резервы из глубины…
2. Создает группировки против Западного фронта на фронте 19, 16 и 20 армий в районе Духовщины, Ярцево, Соловьевской переправы, СТ. Кардымово, Смоленска и против Резервного фронта в районе Рославля на спас-деменском направлении.
3. По показаниям пленного летчика, противник готовится к наступлению в направлении Москвы с главной группировкой вдоль автомагистрали Вязьма – Москва. Противник подтянул уже до тысячи танков, из них около 500 в районе Смоленска, Починок. Всего для наступления будет подтянуто противником, по данным пленного летчика, до 100 дивизий всех родов войск.
4. Начало наступления 1 октября. Руководить операцией на Москву будут Кейтель и Геринг, прибытие которого на днях ожидается в Смоленске.
5. Наши фронтовые резервы подтягиваются на ярцево-вяземское направление, район СТ. Дорогобуж и севернее. Создаются противотанковые рубежи. Фронтовые резервы ограничены: всего четыре сд и три тбр. Прошу сообщить, будут ли даны фронту дополнительные резервы, в каком количестве и когда.

Конев, Лестев, Соколовский».

Сталин понимал, что основную ударную мощь врага представляют танковые армии. Главным преимуществом этих, четко отлаженных в штабах и в боевых действиях, механизмов были огневая сила и скорость. Прорывая в нескольких местах оборону противника, они обеспечивали возможность для успешного наступления пехоты. Эта тактика отлично сработала в Польше, которая была повержена за три недели, во Франции, капитулировавшей через месяц. Прекрасно зарекомендовала она себя в первые недели войны на территории СССР. На нее, судя по всему, гитлеровское командование сделает ставку и сейчас. В последних числах сентября оно перебросило на это направление из-под Ленинграда 4-ю танковую группу, что позволило  нанести удар не в одном месте, а в двух, по сходящимся направлениям. Как позже выяснится, для дезинформации, под Ленинградом был оставлен радист этой группы, имеющий зафиксированный ранее нашей разведкой почерк.

30 сентября с линии Гадяч – Путивль – Глухов – Новгород-Северский перешла в наступление на Орел и Брянск, 2-я танковая группа Гудериана. Ее поддерживал приданный группе армий «Центр» 2-й воздушный флот. У командования Красной Армии оперативных резервов на этом направлении не было.

2 октября из районов Рославля и Духовщины начали наступать 3-я и 4-я танковые группы, 9-я и 4-я полевые армии Главные усилия немцев были сосредоточены в направлении на Белый, Сычевку и вдоль шоссе Рославль – Москва.

4 октября в Кремль позвонил командующий Западным фронтом Иван Степанович Конев:

– Товарищ Сталин возникла прямая угроза выхода крупной германской группировки в тыл девятнадцатой, шестнадцатой и двадцатой армий, а также прорыва нашей обороны на участке Резервного фронта в районе Спас-Деменска. Прошу Ставку рассмотреть сложившуюся ситуацию и дать разрешение на отвод войск.

Сталин сказал:

– Мы подумаем, товарищ Конев.

После этого разговора Конев позвонил начальнику Генштаба Шапошникову:

– Товарищ маршал, обстановка, как мне видится, принимает угрожающий характер. В окружении могут оказаться сразу несколько наших армий, а вы забираете у меня часть дивизий для усиления Юго-Западного фронта. Меня самого надо усиливать!

Ничего определенного в ответ Шапошников не сказал. Однако звонки Конева возымели действие. Жуков находился в Ленинграде, где сохранялась сложная ситуация. 5 октября из Ставки передали:

– С командующим будет говорить по прямому проводу товарищ Сталин.

Из переговорной штаба Ленинградского фронта Жуков передал по «Бодо»:

– У аппарата Жуков.

Ставка ответила:

– Ждите.

Из Ставки передали:

– Здесь товарищ Сталин.

Сталин:

– Здравствуйте.

Жуков.

– Здравия желаю!

Сталин:

– Товарищ Жуков, не можете ли вы незамедлительно вылететь в Москву? Ввиду осложнения обстановки на левом крыле Резервного фронта в районе Юхнова, Ставка хотела бы с вами посоветоваться. За себя оставьте кого-нибудь. Может быть, Хозина…

Вечером Сталин вновь вышел на связь:

– Как обстоят у вас дела? Что нового в действиях противника?

– Немцы ослабили натиск. По данным пленных, переходят к обороне. Сейчас ведут артиллерийский огонь по городу, бомбят с воздуха. В то же время, авиационной разведкой установлено большое движение механизированных и танковых колонн из района Ленинграда на юг. Видимо, перебрасывают на московское направление.

Завершив доклад, Жуков спросил у Сталина, остается ли в силе его распоряжение о вылете в Москву

– Вылетайте немедленно, – сказал Сталин…

К началу войны Георгий Константинович Жуков был одним из ведущих военачальников СССР. Родился он в 1896 году в калужской деревне Стрелковка. С 1915 по 1917 год участвовал в Первой мировой войне. В Красной Армии с 1918-го. Сражался на фронтах Гражданской. После окончания Высших курсов командного состав около года командовал бригадой в 7-й Самарской дивизии. С 1933 по 1938 год – командир кавалерийской дивизии, корпусов, заместитель командующего ЗапОВО. С июня 1939-го – командир Особого армейского корпуса в Монголии, командующий Киевским Особым округом. С января по июль 1941-го начальник Генштаба, заместитель наркома обороны, член Ставки, командующий Резервным, Ленинградским фронтами.

Противоречивое чувство испытывал вождь от общения с этим человеком. Ему нравились решительность, твердый характер Жукова. Георгий Константинович достойно проявил себя во время конфликта с японцами.

Но были и свои «но». Если Тимошенко являлся выдвиженцем Тухачевского, то к Жукову благоволил Уборевич. При расследовании заговора было установлено, что Тухачевский и Уборевич ставили целью поражение СССР в войне с Германией.

14 октября 1940 года правительством был одобрен план, предписывающий отразить первый удар агрессора активной обороной и действиями по сковыванию противника. Центральное внимание уделялось псковско-минскому направлению. Под прикрытием обороны должно было произойти отмобилизование и сосредоточение основных сил. А затем, при наличии благоприятных условий, предполагалось контрнаступление. Теперь возникало все больше вопросов относительно реализации того плана. И не только того.

18 июня 1941 года был отдан приказ привести войска первого стратегического эшелона в полную боевую готовность. Но за день до начала войны в авиации Западного округа боевая готовность была отменена. Летчикам разрешили отдыхать и даже предоставляли им отпуска. Войска были растянуты по флангам. Это предоставляло немецким бронетанковым силам возможность для быстрого прорыва и выхода на оперативный простор на главном направлении.

Но ведь «план Тухачевского», изложенный им на ста сорока трех страницах на Лубянке, согласно которому немцы провели командно-штабную игру, предусматривал именно такой прорыв. И то, что Минск будет взят на пятый день с начала войны. Командиры среднего звена говорили о предательстве, это снижало моральный дух Красной Армии.

«Какова роль в том, что произошло, не только Тимошенко, Мерецкова, но и Жукова?» Эти и другие вопросы, связанные с началом войны, не оставляли Сталина. «С другой стороны, на кого опираться сейчас, когда немцы вот-вот могут войти в Москву?!»

…У Боровицких ворот Георгия Константиновича встретил начальник охраны Кремля Власик.

– Товарищ Сталин болен, работает на квартире, – предупредил он.

Вождь был простужен, кашлял, выглядел скверно. Кивнув головой в ответ на приветствие Жукова, он подошел к карте и указал на район Вязьмы:

– Товарищ Жуков, здесь сложилась тяжелая, можно сказать, критическая обстановка. Я не могу добиться от Западного и Резервного фронтов исчерпывающего доклада о положении дел. А не зная, где, какими силами наступает противник, и в каком состоянии наши войска, мы не можем принять верные решения. Отправляйтесь в штаб Западного фронта, разберитесь в ситуации и позвоните мне оттуда в любое время. Я буду ждать. И еще… Как вы считаете, могут ли немцы в ближайшее время повторить наступление на Ленинград?

Жуков, глядя на карту, задумался:

– Товарищ Сталин, противник понес большие потери и перебросил танковые и моторизированные войска из-под Ленинграда на центральное направление. Считаю, он не в состоянии оставшимися там силами провести новую наступательную операцию.

– Я так и думал.

В срочно подготовленном распоряжении Ставки указывалось:

«Командующему Резервным фронтом.

Командующему Западным фронтом.

Распоряжением Ставки Верховного Главнокомандования в район действий Резервного фронта командирован генерал армии тов. Жуков в качестве представителя Ставки.

Ставка предлагает ознакомить тов. Жукова с обстановкой. Все решения тов. Жукова в дальнейшем, связанные с использованием войск фронтов и по вопросам управления, обязательны для выполнения.

По поручению Ставки Верховного Главнокомандования начальник Генерального штаба Шапошников.

6 октября 1941 г., 19.30 м.

№2684».

6 и 7 октября 2-я танковая группа Гудериана, 3-я и 4-я танковые группы Гота и Гепнера окружили западнее Вязьмы пять армий Западного и Резервного фронтов, а восточнее Трубчевска – основные силы Брянского фронта, выполнив тем самым главную часть операции «Тайфун» на Московском направлении.

После этого, высадив десант с воздуха, немецкие войска ударом моторизованных и танковых частей вдоль Минского шоссе раскололи окруженную группировку на две части. Севернее шоссе оказались: оперативная группа заместителя командующего Западным фронтом генерал-лейтенанта Болдина, 19-я армия Западного фронта и 32-я армия, укомплектованная сформированными незадолго до этого дивизиями народного ополчения Москвы. Южнее шоссе располагались: 20-я армия под командованием генерал-лейтенанта Ершакова, 24-я армия генерал-майора  Ракутина, застрявшая в обороне на реке Угра, и части 16-я армии генерал-лейтенанта Рокоссовского.

Как станет известно позже, командарм 19-й генерал-лейтенант Лукин пытался взаимодействовать со штабами 20-й и 24-й армий, окруженных южнее автомагистрали Москва – Минск, но неудачно. Группировка Болдина находилась недалеко, и установить связь с нею Лукину удалось быстро, однако почти на сутки была потеряна связь со штабом фронта.

Тяжелая обстановка сложилась и на правом крыле Западного фронта. Под натиском превосходящих сил противника войска 22-й, 29-й, 30-й и 31-й армий отходили на рубеж Осташков – Ржев. В обороне на калининском направлении образовался разрыв до восьмидесяти километров. В него немецко-фашистское командование направило 3-ю танковую группу в составе 41-го и 56-го моторизованных корпусов.

Ранним утром 8 октября, когда Сталин еще работал, позвонил Жуков и доложил обстановку.

– Столько армий задействовано, а получился провал, – обескуражено произнес Сталин. – В чем, на ваш взгляд, главная опасность?

– В слабом прикрытии на Можайском направлении.

– Где находятся девятнадцатая, двадцатая армии и группа Болдина Западного фронта? Где двадцать четвертая и тридцать вторая армии Резервного фронта?

– В окружении западнее и юго-западнее Вязьмы.

– Поезжайте. Разберитесь в ситуации и доложите.

В этот день в штаб 19-й армии поступила радиограмма за подписью Верховного Главнокомандующего: «Из-за неприхода окруженных войск к Москве Москву защищать некем и нечем. Повторяю: некем и нечем».

В районе Калуги Жуков получил приказ Сталина явиться в штаб Западного фронта 10 октября 1941 года. Там он узнал, что назначен Ставкой командующим этим фронтом.

В разговоре по телефону Сталин сказал:

– В ваше распоряжение, товарищ Жуков, поступают оставшиеся части Резервного фронта и части, находящиеся на можайской линии. Берите все в свои руки и действуйте.

Жуков доложил:

– Принимаюсь за выполнение указаний. Но прошу подтянуть более крупные резервы. Надо ожидать в ближайшее время наращивания удара гитлеровцев на Москву…

Развитие событий, прежде всего то, что в окруженных армиях на исходе были горючее, боеприпасы и продовольствие, обязывали к активным действиям. Генштаб издал распоряжение:

«Заместителю Командующего войсками Западного фронта, командующему 19-й армией об обстановке в районе Вязьмы 13 октября 1941 г.

В районе Вязьмы действуют части 7 тд противника; севернее и северо-западнее Вязьмы – части 87 и 129 пд. В полосе юго-восточнее Вязьмы, Гжатска войск противника почти нет.

Ершаков пробивается южнее Вязьмы и 11.10 вел бой у Бабьих гор. Перед фронтом Ершакова до пех. дивизии. Противник растянулся и не имеет сплошного фронта. А занимает отдельные районы.

Василевский».

С назначением Жукова представителем Ставки встал вопрос об ответственности за случившуюся катастрофу руководства Западного фронта. Выдвинутый на должность командующего фронтом месяц назад и получивший звание генерал-полковника Конев был на хорошем счету у Сталина. Это подтверждалось не только всем его послужным списком, но и заслугами в начальный период войны.

Родился Иван Степанович в 1897 году, в деревне Лодейно Вологодской губернии. Участник Первой мировой войны, унтер-офицер. Демобилизовался в январе 1918-го. Был избран уездным военным комиссаром в городе Никольске Вологодской губернии. Воевал в Красной Армии на восточном фронте. Окончил Курсы усовершенствования высшего начсостава, учился в Особой группе Военной академии имени Фрунзе. В 1935 году получил звание комдива. С 1938 года – командующий 2-й отдельной Краснознаменной армией, с 1940-го командующий войсками Забайкальского округа. Нападение Германии генерал-лейтенант Конев встретил командующим 19-й армией.

Все-таки вину Конева следовало обосновать. Для расследования причин Вяземской катастрофы была назначена специальная комиссия Государственного Комитета Обороны во главе с Молотовым и Ворошиловым.

То, что Конев бил тревогу, звонил Сталину и Шапошникову, во внимание комиссией принято не было. Коневу грозил суд и, возможно, расстрел.

Спас его Жуков, сказавший Молотову:

– Конев – умный человек. Он нам еще пригодится.

– Что же тогда с ним делать? – спросил Вячеслав Михайлович, не настроенный на высшую меру наказания, но вынужденный считаться с обстоятельствами.

– Я переговорю с товарищем Сталиным.

Конева простили, он был назначен заместителем командующего Западным фронтом, а, спустя три дня после этого Жуков рекомендовал его на должность командующего Калининским фронтом.

(Продолжение следует)