Каждую ночь старшему солдату Авдею Холявко приходит одно и то же видение – печалящаяся на выгоревшем полотенце августовской степи безымянная высота. Она обуглена, словно передержанный в печи каравай, который вместо солонки увенчали подбитым панцирником.
От невыносимого зноя обезголосили кузнечики, ветер-низовка умаялся теребить шары кермека, и только сизые мухи продолжают насыщать человечинкой свои утробы.
Они втягиваются и вытекают обратно через открытые люки ужаленного бронебойным снарядом танка, толпятся на опавших холмиках солдатских могил и выискивают дополнительную поживу у подножья высоты, где возле братского, ещё той войны, захоронения гарнизон опорника устроил отхожее место.
Сторожит это скопище человеческих отходов красноармеец в помеченной осколками каменной гимнастерке. К счастью, его припорошенные горячей пылью глазницы устремлены вверх, на подвешенную в обесцвеченном небе трепетную пустельгу, и поэтому вечного часового не смущает, что сапоги по голенища увязла в грудах консервных банок.
Зато пустельге видно всё: перечеркнувшие высоту траншеи, роящиеся у распахнутых люков панцирника насекомые и три оторванных человеческих пальца, мизинец, безымянный и средний, которые пернатое великодушно уступило мухам.
Сама же птица высматривает полевок и не успевших толком опериться молоденьких перепелок. Но сегодня на выгоревшем полотенце августовской степи, за исключением гарнизона высоты, ни одного живого существа. Всё, что не успело убежать или улететь, погибло в огне, поэтому пустельге приходится утолять голод обугленной падалью.
Тяжелые, как надгробный камень, видения Авдей пытается изгнать криком, однако вместо этого просыпается сам и будит ближайших соночлежников. Вначале – соседей по больничной палате, а чуть позже – таких же, как сам, ограниченно годных к несению строевой службы тыловиков, которым поручено охранять продовольственный склад штурмовой бригады.
Новые сослуживцы с ходу выдвинули ультиматум: или старший солдат Холявко прекращает по ночам булгачить народ, или же переселяется в чулан, низкий потолок которого держится на дубовом посудники времен освоения Дикого поля.
– Я – дважды контужен,– заявил старший инвалидной команды сержант Курлищук.– Могу запустить, к примеру, берцем или гранатой. Вон, у Пирамидона их полная торба.
– Сколько раз повторять,– огрызнулся третий постоялец занятой явочным порядком сельской хаты солдат Лепилов. – Моё имя – Валериан.
– Прошу, товарищ Пурген, не перечить начальству. Лучше почитай Устав караульной службы перед заступлением на боевое дежурство.
– Выходит мы с Авдеем козлы отпущения?
– Нет, просто козлы. Один, тюлюлюй рукожопый, начнет картохи ошкуривать, половина в очистках оказывается. И вдобавок орёт по ночам. Другой, муйло, на оружии помешан. Вместо подушки сумка с гранатами, автомат скоро на ухналь сотрет. Ты с кем, товарищ Фталазол, воевать в тылу собрался?
– Зато наш старшой цаца,– вновь огрызнулся солдат.– Смотрит на ближнего, будто через прицел снайперки. Выбирает, куда сподручнее пулю влепить.
– Дурачок ты, боец Стрептоцид,– шутливо отозвался сержант, однако прищур глаз остался прежним. Расчетливым и холодным.– Это у меня после второй контузии. И куриная слепота оттуда же.
– Это когда человек ночью ни хрена не видит? – полюбопытствовал Авдей. – Ну теперь понятно, почему после захода солнца и до самого утра в хате свет горит. Думал, темноты боишься, а оно вон где собака порылась.
– Хоть один понятливый сыскался… Я бы наравне с вами лямку тянул, но какой из меня оберегатель казенного имущества?.. Гостил как-то у зазнобы, она у чужих стариков в райцентре квартирует, вышел ночью на крыльцо покурить, возвращаюсь, а мое место уже занято.
– И кто такой шустрый оказался?– давясь смехом, спросил Авдей.
– Хозяин дома. Я ему по сопатке вмазал, а он, сморчок плешивый, орёт: «Мало тебе квартирантки, так ещё и старуху мою решил оприходовать?». «Извини,– отвечаю,– по причине куриной слепоты дверью ошибся. А на старуху твою и после литра водки не позарюсь»… Кстати, парни, мы уже который день с одного котелка хлебаем, но боевое содружество до сих пор чаркой не скрепили. Ну кто смотается к Ласточке за парой-тройкой пузырей?
– Могу я, – вызвался Валериан, запихивая в разгрузку автоматные обоймы.
– Оружие на кой хрен берешь?– удивился Авдей.– Или на фронт собрался?
– Наш магазин, Авдеюшка, вроде вражеского опорника. С той разницей, что лишает не жизни, а денег.
– Да, продавщица та ещё птичка,– хохотнул Курлищук.– Она любого ревизора обсчитает. Ослепит золотыми зубами, поманит глубинным декольте. И на прощанье ласточкой назовет.
– Старшой,– счел нужным напомнить Авдей.– А ничего, что Валериану скоро на пост?
– Запомни, старший солдат – самое хреновое в любом деле -инициативный дурак. Доверенный нам объект в лес не убежит. А чтобы у местных пропало желание поживиться казенными харчами, мы с начальником склада обставили объект по периметру табличками «Мины». Поэтому, парни, имеем полное право повеселиться без оглядки на Устав караульной службы.
Устроенное старшим инвалидной команды застолье обернулось для Авдея тяжким похмельем. Выпив лишку, он двое-трое суток не находил себе места. Правда, при этом никому не жаловался на недомогание и вообще скрывал от посторонних свою болячку.
…Руководство птицефабрики, наверное, догадывалось о пагубной страсти слесаря Холявко, но подозрения предпочитало держать при себе. Какие, спрашивается, могут быть претензии к мастеровому мужику, которые замечен лишь в одном – по утрам хлещет холодную воду?
Начальник гарнизона безымянной высоты тоже не задавал Авдею глупых вопросов. Он вообще редко выползал из устроенного на обратном скате степной горушки схрона, земляные стены которого настолько пропитались перегаром и страхом, что туда брезговали залетать питающиеся метвечинкой сизые мухи.
Иногда призванный из запаса лейтенант высовывал голову из своего убежища. Но исключительно для того, чтобы приказать первому попавшемуся на глаза бойцу опорожнить служившее парашей пластиковое ведро.
В горячительных напитках и еде лейтенант не нуждался. Более трети схрона занимали ящики с консервами, галетным печеньем и водкой.
Поэтому в редкие минуты затишья служивые держались поближе к норе на обратном склоне высоты. Но не потому, что были менее брезгливы роящихся над панцирником мух. За пустяшную услугу лейтенант расплачивался кружкой огненной водой и банкой шпротов в масле, а наиболее шустрые при этом ухитрялись стащить бутылку-другую из распечатанного ящика.
Счастье лишь однажды улыбнулось Авдею. Правда, улыбка эта оказалась кривоватой, с сукровицей на губах. Едва только старший солдат Холявко спустился вниз, где у каменных сапог вечного стража братской могилы сизые мухи подчищали консервные банка, как среди шаров кермека хлопнула мина восемьдесят второго калибра и чья-то властная сила вырвала из левой руки ведро с нечистотами.
Огорченный потерей параши, начальник гарнизона безымянной высоты вначале обматерил гонца, но потом, при виде забинтованной культи подчиненного, смягчился и выдал положенную кружку «Хортицы»:
– Всё, боец, отвоевался вчистую. Топай прямиком вон на тот террикон,– велел он.– Там, в шахтерском поселке больничка, где главным врачом мой одноклассник. Передашь ему от меня привет и пару пузырей.
Однако лейтенант поторопился, списывая Авдея в отставку. Вышестоящее начальство в лице вислоусого майора-кадровика решило, что старшему солдату Холявке можно доверить стоящий на перекрестке фронтовых дорог продовольственный склад:
– Вот если бы ты утратил большой и указательный пальцы правой руки,– проникновенно молвил майор, охорашивая серебряной расческой запорожские усы,– тогда другое дело…
К счастью, у старшего инвалидной команды оказалось более чуткое сердце:
– Поставим койку в чулане.– великодушно решил сержант,– и ори себе на здоровье. Всё равно никого, кроме жабы-лягухи, не потревожишь.
– Какой ещё жабы?– опешил Авдей.
-Которая в затопленном почвенными водами подвале обретается, и куда попасть куда можно только через чулан. Подвал, я должен заметить, богатенький, Все полки банками с консервациями заставлены. Жаль, Лепило, воды и жаб боится.
– Сам лезь в подвал,– привычно огрызнулся Валериан.– Там воды по самые эти… Так идти мне за водкой, или другие приказания будут?
– Оказывается, ты ещё здесь,– притворно возмутился сержант. А ну, шагом марш! Мы же тем временем закуску сообразим. И заодно Авдею опочивальню оборудуем. Может быть, на новом месте кошмары и не найдут человека.
Увы, высота не пожелала отпустить выбывшего по ранению защитника. Как обычно, явилась на выгоревшем полотенце августовской степи, а с ней – изувеченный панцирник, на броне которого отдыхали отобедавшие мухи. Заодно увидел себя, притаившегося в боковом ответвлении траншеи. Однако оторванные пальцы находят его и там. Они ползут по скату нашпигованной осколками двух войн безымянной горушки и покрякивают, словно почуявшие поживу падальщики-враны.
Но нет, это не пальцы, а отощавшие пиявки. Сейчас они обнаружат спрятавшегося бойца и вопьются в обезображенную металлом культю.
Авдей замахивается на кровососов пластиковой парашей и, проснувшись от собственного крика, пытается сообразить, где он сейчас: в компании с жабой, или всё там, на обжигаемой августовским зное и фугасами безымянной высоте?
Помогла сориентироваться луна. Она отпечатала на изъеденном древоточцами посуднике призрачный крест оконной рамы и застелила ведущие в подвал ступеньки соломенного цвета дорожкой.
Окончательно пришел в себя, когда голой пяткой задел дремавшую на прикроватном половичке жабу. Обматерив ни в чем ни повинную животину, пихнул коленкой дверь и яркий свет хлынул из горенки в чулан.
Привыкший во всем винить контузии, сержант Курлищук запретил подчиненным выключать свисавшую с потолка сельской хаты лампочку в сером от пыли абажуре.
Авдей и Валериан с пониманием отнесли к слабости своего командира, который больше всего на свете боялся темноты. Тем более они, привыкшие скитаться по разным углам, знали, каково это с готовым лопнуть мочевым пузырем искать выключатель в чужой хате.
Правда, Авдея сейчас занимало другое. Весь организм, включая окостеневшую на манер листьев кермека гортань, изнывал от жажды. Он даже застонал, узрев на заваленном объедками столе полный стакан и начатую бутылку газировки рядом с ним. Но то, что в стакане отнюдь не вода, распознал после того, как в животе взорвался громоподобный фугас.
Запив, на этот раз газировкой, Авдей отыскал среди объедков ломоть хлеба без отпечатка чужих зубов и принялся беззвучно жевать.
Опасался потревожить чавканьем спящих на поставленных впритык хозяйских койках товарищей по инвалидной команде. Однако трудно, практически невозможно, разбудить того, кто сражен огненной водой.
Сержант, похоже, уснул ещё до того, как его тело погрузилось в перину. Лежал ничком, возле свисающей до пола правой руки окурок, левой прикрывает затылок. Так делал и Авдей, когда пытался защитить наиболее уязвимую часть тела от сбрасываемых беспилотником боеприпасов.
Валериан хоть и завалился в полной экипировке, однако о боевом оружии успел позаботиться. Две трети подушки уступил автомату с пристегнутым магазином, на кособоком табурете у изголовья разложил гранаты в зеленых рубашках.
«Послал же Господь убогого в соночлежники,– зло подумал Авдей о товарище по инвалидной команде.– Тощий, нарочно не придумаешь более худого, правую руку при ходьбе выбрасывает вместе с правой ногой. Чистый тебе иноходец…А когда протирает от пыли гранаты, в глазах появляется идиотский блеск. Словно борется с искушением дернуть за колечко».
Дожевав горбушку, вернулся в чулан. Лежал и слушал, как согнанная с половичка жаба плещется в затопленном подвале. Почему-то вспомнил лейтенанта, который любил повторять, что мужик бывает счастлив лишь после удачной опохмелки.
И действительно, испепелявшая внутренности боль ослабила хватку, уступил зарождающемуся под солнечным сплетением теплу.
«Я-то, дурак, тушил пожар в брюхе водой,– удивился Авдей неожиданному открытию.– А, оказывается, надо было водкой».
Проверенный начальником гарнизона безымянной высоты способ борьбы с похмельным синдромом положительно сказался на психике старшего солдата Холявко. Он перестал будить криком инвалидную команду, а если просыпался сам, тут же протягивал правую руку к ветхозаветному посуднику, где дожидалась своего часу заранее откупоренная бутылка водки.
Сделав пяток затяжных глотков, откидывался на подушки и ждал, когда зародившееся под солнечным сплетением тепло растопить ночной кошмар.
А снилось ему одно и то же: ползущие по усеянной осколками высоте пальцы, перекликающиеся жирными голосами сизые мухи и высматривающая из-под небес обгоревшие трупики перепелок трепетная пустельга.
Ещё одну заначку устроил под сиденьем стоящего вплотную к продскладу бесхозного «жигуленка», который инвалидная команда приспособила под сторожевую будку.
Вообще-то, Уставом караульной службы часовому положено безотлучно находиться на посту даже в тех случаях, когда небо разродилось дождем или железным градом. Однако часовые, с негласного одобрения начальника склада, сделали для себя некоторые послабления.
Зачем, спрашивается, сторожить ночь напролет бывшие колхозное зернохранилище, если его полутораметровой толщины стены сложены из дикого камня, а местные при виде табличек «Мины» пролетают мимо склада с околозвуковой скоростью?
Заступая на пост, автомат оставлял в чулане. Чего доброго, от сырости подхватит ржавую коросту. Обходился тайком позаимствованной у Валериана гранатой. Да и о той вспоминал, когда доставал из кармана бушлата носовой платок и пальцы увечной руки натыкались на рубчатую оболочку, под которой затаилась чья-то погибель.
Заначки пополнял раз в три дня, исходя из расчета – полстакана на каждый кошмар. Примерно, столько же уходило, чтобы вернуть солнечному сплетению животворящее тепло, а душе – забвение.
Правда, за удовольствие приходилось платить. Сорокаградусная дорожала чуть-ли не каждый час, да и Ласточка норовила обсчитать на пятерку-другую.
Однажды не вытерпел, высказал всё, что думает по этому поводу, однако продавщица встала на дыбы:
-Ты, Ласточка, в курсе, что солдатикам запрещено отпускать спиртное? Если забыл, то обернись, прочти объявление на двери. А я имею снисхождение к вашему брату. То есть рискую нарвать на штраф.
И хотя старший солдат тут же повинился, Ласточка перестала одаривать его золотым сиянием и жаром глубинного декольте. Шваркнет о прилавок донышками бутылок, словно блохастому дворняге мосел бросила.
После того случая Авдей избегал поднимать глаза на продавщицу. Делал вид, будто пребывает далеко за пределами сельского магазина, стены которого сложеныиз глыб дикого камня.
Точно так, безучастно, переваривал разговоры дожидавшихся приезда хлебовозки старух. Собственное, какое ему дело до приземлившегося рядом со двором Настьки-шалавы вертолета или фермера Федьки-грека, который скупает солярку у отаборившихся на колхозном мехдворе танкистов?
Сейчас главное – побыстрее восстановить запасы огненной воды, которая глушит ночные кошмары и терзающую солнечное сплетение боль.
– О-о-о,– пропела вполголоса стоящая в очереди бабулька, судя по раздавленным тяжким трудом пальцев, бывшая доярка.-Про вовкапомовка, а вовк на пориг.
– Ты, Степановна про кого?– спросила другая. В плюшевом берете, который давно пора подарить огородному пугалу.
– Та про Хвэдьку-грэка, кума нашои Ластивкы. Слухай дэ ты вчорабула? Я в викэнцестукотила, стукотила…
Где обретала вчерашним вечером старушка в плюшевом берете, очередь так и не узнала. Ответ заглушил голос продавщицы, которая с высоты своего роста окликнула крепенького, как жук-носорог мужика:
– Куме, греческий коньяк завезли. «Метакса» называется.
– Не пью и в рот не беру,– отмахнулся жук-носорог.
– А ваши кума пьют и в рот берут,– хихикнула Ласточка, осыпав присутствующих золотыми смешинками.
Однако пошловатая шутка никого не смутила. Похоже, местные старушки привыкли к выходкам беспутной продавщицы, а старший солдат Холявко был занят своим. Прислушивался к стенаниям требующего срочной опохмелки организма.
Муторно было и на душе. Наличности осталось на один поход, а начальник инвалидной команды, которого Андрей попросил снять деньги с его банковской карточке, принялся читать подчиненному мораль:
– Не боишься, что на коврике рядом с жабой поселится белочка? Впрочем, дело твое. Нравится, продолжай бухать под одеялом… Ладно,– смилостивился сержант,– в выходные планирую навестить зазнобу… Нет, не ту. Краше прежней нашлась. Сейчас такого добра в райцентре навалом. Мужики или на фронте, или шхерятся по глухим углам. Поэтому девки на березовый сучок готовы кинуться.
Как ни старался Авдей экономить, заначки иссякли вскоре после отъезда сержанта Курлищука. Поткнулся к Валериану с просьбой – одолжить полсотни гривен до завтра, но тот отрицательно мотнул перепачканными ружейным маслом патлами:
– Зачем просишь то, чего у меня нет? Я карточку сразу же отослал старикам, они сберегут всё до копеечки. Вернусь, куплю роскошную тачку и специально мимо Галькиного двора проеду. Она ещё, дура, пожалеет, что поднесла гарбуза…
Андрей не дослушал. Ушел в чулан, согнав с половичка жабу и завалился на койку. Но едва только начал дремать, как ему явилась высота с ползущими по склону пиявками-пальцами. Мизинцем, безымянным и средним. Видно, кошмар перепутал время суток.
Впрочем, глубокой осенью случаются дни, когда трудно определить, что сейчас за окном: позднее утро, или ранний вечер? Особенно если небо начинает служить заупокойную по бабьему лету.
– Валер,– окликнул через неплотно прикрытую дверь чулана,– ты бы печь растопил. Зябко.
– Некогда. Автоматы ваши чищу. Иначе они покраснеют от стыда и ржавчины. И вообще, когда вы прекратите меня дергать? Только и слышу: «Печь растопи! Макарошек отвари! В магазин слетай!». А тут ещё начальник продсклада насыпался. Ему, видишь ли, не нравится, что бутылки везде валяются. Не ты ли часом разбросал? Но я человек не гордый. Прибрался. И даже соломы в салон «жигуленка» натаскал. Так сказать, позаботился о нас с тобой.
– Спасибо, брат. С меня стопарь и булочка.
– Надоело в одиночку лакать? Вспомнил, что есть на белом свете товарищи по несчастью?
Авдей, наверное, нашел чем ответить на обидные слова третьего постояльца занятой явочным порядком сельской хаты, однако обезвоженные губы отказались повиноваться, а под черепным сводом сделалось вдруг так же шумно, как в башне ужаленного снарядом панцирника, где с рассвета до заката вкушают человечинку сизые мухи.
«Если срочно не опохмелюсь,– тоскливо подумал старший солдат,– то полученные Курлищуком деньги сгодятся разве что на мои похороны. Придется упасть перед Ласточкой на четыре мосла, может быть, даст в долг пару пузырей».
– Не рано ли на пост?– осведомился Валериан, вытирая обрывком хозяйской простыни испачканные ружейным маслом пальцы.– Или решил у танкистов стрельнуть под магазином полсотни?
– Магазин не церковная паперть. Там милостыню не подают,– буркнул Авдей, набрасывая на плечи бушлат, который, как показалось ему, все ещё хранил зной раскаленной высоты и запах шахтерской больницы.
Глотнув настоянного на опавших листьях влажного воздуха, почувствовал некоторое облегчение. Ему всегда становилось легче именно в ненастье. И наоборот, ясное солнце на второй день после пьянки угнетало дух и плоть.
А в этот предвечерний час погода, видно, решила посочувствовать старшему солдату. Развешенные на онемевших хризантемах паутинки обвисли, словно только что вынутые из моря рыбацкие сети, перехлестнувшие через заборы кусты сирени горбились стогами почерневшего сена, а стекающие по мокрым крышам дымки пахли поднятым на-гора антрацитом.
Терпкая, как трава безымянных высот – чабрец, тишина снизошла на село. И только далеко, за впавшими в спячку, садами воробьиный сычик оплакивал чье-то сиротство.
На мгновенье Авдей почувствовал прилив жалости к онемевшим хризантемам, обвисшим паутинкам и вещей птахе, которая уже догадывалась, что война придет и сюда, в лежащее на перекрестке фронтовых дорог село.
Однако жалость улетучилась так же, как и пришла. Душа того, кто до одури надышался гарью пожарищ и трупным смрадом тоже превращается в пепел. Да и не до сострадания сегодня Авдею. Измочаленный дешевой водкой организм не просто молит об опохмелке, дрожит в унисон с озябшими листьями придорожных кленов.
Но как не занят Авдей собственной хворью, а шипенье зенитной ракеты и последовавший за ним резкий хлопок в небесах заставили пригнуться.
Ещё шипенье, ещё хлопок. И сразу же, без всякого передыху, рвануло за околицей. Похоже, другие, уцелевшие, беспилотники успели отбомбиться по ангарам колхозного мехотряда, куда стаскивали подбитые панцирники.
Авдей не стал ждать, когда механические птицы появятся у него над головой. Бегом припустил по улице под лай встревоженных полканов и шариков.
Но гнал его не страх перед беспилотниками. В эти минуты старший солдат был готов хоть завтра вернуться на безымянную высоту, лишь бы не слышать ночь напролет воплей истязаемого жуткими муками солнечного сплетения.
– Господи,– шевелил на бегу обезвоженными губами.– Окажи снисхождение рабу твоему – сделай так, чтобы продавщица с перепугу не закрыла магазин.
И небеса вняли мольбам Авдея. Ласточка оказалась на боевом посту. И не одна, в компании с Федькой-греком, который при первой встрече напомнил ему огромного жука-носорога.
Лица продавщицы и фермера раскраснелись от рвущейся наружу страсти. Того и гляди, сокрушат прилавок, на котором в окружении бутербродов горделиво возвышает бутылка «Метаксы».
– Кушайте, кум,– щебечет Ласточка,– подсовывая кавалеру намазанную икрой минтая горбушку.– Кто горбушки употребляет, тот целуется сладко… А тебе чего, служивый?
– Бутылку воды и плавленый сырок,– смущенно откашлялся Авдей.– Только вот…
– Денег нет?– посуровела продавщица.
– Сейчас нет. Занесу завтра, как только сержант вернется из райцентра. Он мою карточку обещал отоварить.
– Вот завтра и приходи.
– Послушайте… Ведь вы меня знаете, могли бы поверить на слово. А нет – оставлю в качестве залога военный билет и дам расписку.
– Знаешь, сколько у меня скопилось такого добра за время войны? – взъярилась продавщица.– Наберут товару такие, как ты, а потом их убивают раньше, чем успевают долг вернуть.
– Ты что, солдат, русского языка не понимаешь? вмешался Федька-грек,– оказывается Ласточкин кум не только внешне, но и голосом сродни жуку-носорогу. Басит тягуче, словно летящее на свет уличного фонаря насекомое.– Или есть желание укакаться в чужих руках? Я не посмотрю, что ты в форме, могу вышибить за порог.
– Только попробуй,– вспылил Авдей,– и я вашу забегаловку разнесу к чертовой матери! – сунул Федьке-греку под нос увечную руку с гранатой, указательный палец продет сквозь кольцо, большим придерживает рубчатый корпус, под которым притаилась чья-то погибель.
Однако жук-носорог оказался безбашенным. Сгрёб старшего солдата в охапку, выкатился вместе с ним наружу.
– Кума! – гудит прерывающимся басом.– Отбери у служивого гранату. Да не боись, я его крепко держу.
– Идиоты,-прохрипел распятый на крыльце Авдей.– Сейчас рванёт!
Но никто не слышит натужных воплей. Ни фермер, навалившийся сверху могильной плитой, ни продавщица, чьи десять пальцев одержали верх над его двумя. Большим и указательным, на котором осталось кольцо от гранаты.
…– Я же предупреждал,– сплюнул Авдей, выцарапываясь из обмякших рук Федьки-грека,– но собственный голос показался таким же далёким, как и лай потревоженных взрывом цепных псов.
Всё-таки здорово его оглушило и вдобавок оцарапало кожу на тыльной стороне увечной кисти. Остальные, тоже предназначенные Авдею осколки приняла туша Федьки-грека и теперь из неё вместе с кровью медленно вытекала жизнь.
На сброшенную с крыльца гремучей силой Ласточку даже не взглянул. Тяжкое это зрелище, искалеченное взрывчаткой женское тело. Даже если оно прикрыто саваном утвердившейся в правах ночи.
Стараясь не наступить на струившийся из-под лежащего ничком жука-носорога черный ручеек, Авдей вернулся в магазин. Распихал по карманам шесть бутылок «Хортицы», кто знает, когда найдут замену погибшей продавщице, присовокупил к ним пару бутербродов, в том числе тот, который Ласточка подсовывала куму, и, переступив ещё раз через ручеек, скользнул за угол.
Открыв рот, чтобы лучше слышать, вглядывался в залитую туманом ночь. Однако та отрешенно безмолвствовала. Угомонились цепные псы, небо над бывшим мехотрядом утратило прежнюю багровость, кленовые листья малыми лягушатами продолжали сигать в придорожные лужи, а воробьиный сычик продолжал оплакивать чье-то сиротство.
Успокоился и Авдей. Выждав для верности несколько минут, зашагал туда, где никто не помешает ему без спешки откупорить бутылку.
Валериан не соврал. Действительно натаскал в салон бесхозного «жигуленка» такую прорву соломы, что Авдей по пояс утоп в её пахучем омуте.
– Вот же олухи царя,– пробормотал, свинчивая колпачок «Хортицы».– Сами, сволочи, виноваты. Пришел к ним, как к нормальным людям, а они драться кинулись.– Ладно, царствие им небесное…
Впрочем, жалости к усопшим не испытывал. Кто многократно убивал и убиваем был, тот чужую смерть воспринимает, словно босой паломник занозу. Вытащил из оброговевшей пятки и потопал дальше.
Да и за последствия особо не тревожился. Если начнут искать виновного, то у него алиби крепче танковой брони – находился на боевом посту. Взрывы слышал? Ну конечно. Почему не поинтересовался? Так Устав караульной службы запрещает отвлекаться на вещи и явления, которые происходят вне периметра охраняемого им объекта.
Нет, никто не прищучит старшего солдата Холявко. Ни вислоусый майор-кадровик, ни военный прокурор ни старушенции, с которымимаялся в одной очереди. Да и ночные кошмары сейчас не страшат Авдея. Пока имеется в наличии запас огненной воды, плевал он на ползущие по склону безымянной высоты отрубленные пальцы, питающихся мертвечинкой сизых мух и трепетную пустельгу.
Ничего не имеет Авдей и против белочки, о которой упоминал сержант Курлищук. Пусть устраивается на половичке рядышком с жабой. Там места хватит всем зверушкам.