Уютное местечко для могилы выбрал дед Панько. В тени плакучей ивы, чьи зеленые локоны послушно откликаются на малейший каприз ветра-низовки.
Вообще-то, дед Панько не позволяет бесполезным, в его понимании, деревьям пересекать границу владений, а пытающейся наступать с севера гривке белой акации объявлена беспощадная война. Однако для ивы сделано исключение. И теперь, перекуривая после трудов скорбных, мысленно благодарит неведомую силу, которая много лет назад велела ему даровать жизнь проклюнувшемуся среди картошек бойкому ростку.
Папиросный дымок тянется вверх, туда, где в зеленом парике копошатся сквозняки и пернатая мелочь. Правда, деду Паньку сейчас не до ивы. Он даже забывает поглядывать в сторону осанистого холма за речной излучиной – не объявится ли на его вершине вражеский танк?
Дед Панько слишком озабочен, чтобы отвлекаться по пустякам. Шариковым карандашом увековечивает даты рождения и смерти жены. Сам крест скроен ладно, перекладины без зазора сошлись в пазах, выструганы так, что пытавшая вскарабкаться божья коровка соскользнула с отполированной поверхности.
А вот буквы, порази их гром, словно хватившая на поминках лишнего инвалидная команда. Разбрелись по перекладине, того и гляди, ссыплются вслед за божьей коровкой.
Будь бабка жива, она бы, наверное, отругала деда за каракули. И заодно бы припомнила, в который уже раз, учебник по грамматике, который ученик пятого класса Панько извел на самокрутки. Но ответ на упреки у деда всегда один:
– Я и без грамоты ставил на ноги сдохшие в борозде колхозные трактора. И за это имею орден Трудового Знамени, а ты с десятью классами едва надоила от своих коровок на орден «Знак Почета». Разницу улавливаешь?... И по плотницкой части равных в селе нет… Гляди, какой протез одним топором сочинил… Председатель сельсовета Губошлеп даже сказал, что это не протез, а произведение…как его?
– Искусства,– подсказала жена и в её глазах терпеливой Богородицы плеснулась снисходительная усмешка. – Мастер ты знатный. Но кто такой Губошлеп? Говорит, будто корова жвачку жует. А в голове ничего, кроме пьянок и махновского клада. Позавчера, в рабочий день, копался возле заброшенной насосной станции…
Только бабка уже никогда не упрекнет своего деда изведенным на самокрутки учебником. Разве только душа её с высоты поднебесной даст знать о себе голосом горлицы или пошлет с малой лазоревкой воздушный привет.
Правда деду, как уже говорилось ранее, не до воркования горлицы и суетящейся среди зеленых локонов лазоревки. Приканчивает вторую «беломорину», однако табак и на малость не приблизил к разрешению внезапно возникшей проблемы, которая оказалась посложнее всех прочих, включая сопротивление шарикового карандаша.
До этого обходился своими силами. Обрядил бабку в приготовленное на случай смерти бельишко, пришпилил к вязаной кофтейке орден «Знак Почета» и полез на чердак, где каждый предусмотрительный мужик хранит неприкосновенный запах досок. Вдруг половица где прохудится, или, не дай Господи, кто умрет.
Со столяркой управился раньше, чем сентябрьское солнце осушило слезы плакучей ивы. Крест и крышку прислонил к стене у входной двери – знак того, что старуха с косой уже побывала в доме.
Впрочем, мог и обойтись без этого. Соседи частью эвакуировались в глубокий тыл, часть перебрались на другой конец села, куда ещё не залетают снаряды. Следовательно, ни одна живая душа не могла оценить мастерскую работу и заодно посочувствовать деду Панько.
Но оно, может, и к лучшему. Отпала надобность отвечать на жадные расспросы: как померла, и не сильно ли мучилась?
Ну не станет же он отвечать каждому, что причиной всему бельевой тазик? Сколько лет смирно висел в сенцах, а тут взял да грохнулся о пол. Тем более, имелась и его, деда Панько, вина. Ведь видел же, что бабка при каждом хлопке таковой пушки чуть сознание не теряет, но отъезд откладывал со дня на день. И вдобавок вчера не воспринял всерьез предупреждение супруги:
– Если ночью стрельнут, так и знай – помру!
– Не спеши, старая, поперёд того, кто годами старше, на тот свет. Ладно, вяжи поутру бебехи в узлы. Нас здесь всё равно ничто не держит. Пёс околел, кошка невесть куда подевалась, последнюю курицу сварили…
Но бабка утра не дождалась. Когда около полуночи в сенцах грохнуло, слабо вскрикнула и отошла туда, где вместо танковых снарядов порхают райские птицы.
Да и чтобы он выставил на поминальный стол? Начатую бутылку водки, перезревшие огурцы, пару-тройку банок бычков томатном соусе, которые подобрал возле разбомбленного сельпо? Чтобы потом осудили за скудное угощение?
А бабку он помянет и в гордом одиночестве. Выпьет положенные три чарки, закусит круто посоленной горбушкой и будет сыт.
Правда, прежде, чем сесть за стол, надо решить, как без посторонней помощи опустить гроб в могилу? Подтянуть-то его в тень ивы подтянул, яму спроворил на загляденье, стены ровненькие, хоть отвес, которым пользуются каменщики, проверяй. И даже надпись на кресте вымучил. Пусть все знают, что здесь упокоился не бродяга безродный, а «Зина Марковна Панько» шестидесяти трех лет от роду.
Можно, конечно, сгонять на другой конец села за подмогой. Дед хоть и числится в инвалидах трудового фронта, но по земной поверхности передвигается резво, не всякий молодой угонится. И вообще деревяшка никакая ему не помеха.
Одно плохо – оставляет приметный след. Едва только уединится с дружками в сельповских кустиках, а Зинаида Марковна уже здесь. Так взглянет глазами терпеливой Богородицы, что водка поперек горла становится.
Однако едва ли на другом конце села найдутся желающие поиграть в прятки с наводчиком танкового орудия. Если не сейчас, так четверть часа спустя железная черепаха вновь оседлает поросший мутовчатым шалфеем приречный холм. Для начала положит пару снарядов на кладбище, где давно уже никого не хоронят, затем примется прямой наводкой крушить покинутые домишки окраинной улицы.
Хата деда Панько пока цела. Но до поры до времени. Как только осень проредит гривку белой акации, её крыша окажется в поле зрения наводчика.
Поэтому вся надежда на собственные силы. Дососав третью «беломорину», дед Панько на глаз прикидывает размеры пологой траншеи, по которой можно стащить гроб в могилу, и вновь берется за лопату.
А копать надо умеючи. Дай иному академику лопату, так у него на ладонях образуются кровавые волдыри размером с горку вынутой земли. Зато дед Панько управляется с главным инструментом крестьянина ловчее, чем обжора ложкой.
Верхний слой почвы одного цвета с хлебом-черняшкой, попадаются вкрапления глины-белоглазки и корни. Чуть глубже, после пятого штыка, рыжая глина. Однако граница между ними размыта. Такое впечатление, будто материнскую породу оцарапали наконечником сохи, чему дед Панько нимало не удивлен. В речной пойме люди селились задолго до появления на просторах Дикого поля его предков. Возделывали пашню, обзаводились тягловой скотинкой, чтобы затем уйти в землю, которая скоро примет в свое лоно и бывшую доярку Зинаиду Марковну Панько, чью жизнь оборвал висевший в сенцах бельевой тазик.
Впрочем, не исключено, что почву потревожили кладоискатели. Вот уже почти сто лет рыщут по округе в надежде обнаружить переметные сумы с махновским золотишком.
Сам дед в существовании клада очень сомневается. Даже считающийся наиболее удачливым среди ловцов призрачной удачи Губошлеп за труды тяжкие вознагражден горстью наконечников половецких стрел да каменным топором, который хранит в сейфе по соседству с казенными бумагами и бутылкой огненной воды.
Но не о сокровищах дедовы мысли. Спешит управиться с обустройством ступенек, по которым сначала опустит гроб, а потом сам выберется из могилы.
Первая половина операции проходит без запинки. Гвозди и молоток наготове, осталось положить в гроб охапку небесноголубых, словно глаза сельской красавицы, сентябринок и можно заколачивать.
– Ну что ж, прощай, – молвил осевшим голосом. – Земля пусть будет тебе пухом.
Дед Панько жену не целовал уже лет дет десять. Или более того. Не стал этого делать и сейчас. Ткнулся лбом в запанные слезами восковой свечи пальцы, подивившись при этом исходящему от них глубинному холоду.
Когда заколоченный гроб занял приготовленное для него место, ещё раз, теперь уже мысленно, пожелал Зинаиде Марковне Царствия Небесного, однако на этом процесс прощания не закончился.
Подломилась в ослабевших креплениях деревяшка и он с верхней ступеньки скатился вниз. Потирая ушибленную о крышку гроба культю, вознамерился матерными словечками упомянуть собственную инвалидность, но его опередил рукотворный гром.
Похоже, танкисты с холма все-таки заметили схоронившуюся за гривкой белой акации хату и решили проверить её на прочность.
Шесть снарядов один за другим вздыбили полуденную тишину. Последний, шестой, осыпал лежащего в обнимку с гробом человека срубленными ветками плакучей ивы и какой-то мелочью, которую тот вначале принял за камешки или растерявшими убойную силу шрапнель.
Но это было ни то и ни другое. Когда дед Панько обрел способность воспринимать тесный мирок могилы, то увидел торчащий из обрушенной земляной стенки угол кожаной сумы, из которых быстрым ручейком сыпались монеты. Одна из них скатилась на носок испачканного землей ботинка. Секунду или две дед рассматривал изображенного на аверсе бородатого мужика, а затем равнодушным пинком отправил монету в общую кучку.
Видно, случаются на белом свете такие утраты, которые не способно возместить даже всё золото мира.
Докучаевск, ДНР