ЗНАКОМСТВО
Заядлый спортсмен и парильщик, человек далеко не молодой, он, как и многие из нас грешных, не дурак был выпить: каждую пятницу, после парилки, «на законных основаниях и для снятия стресса». Норма – пятьсот граммов за один присест и душевный разговор часа на два – три.
– Помнишь, – любил он повторять, – Суворов говаривал: после бани кальсоны продай, а сотку выпей.
– Но не пузырь же, – усмехался я, и тут же получал в ответ: – У каждого из нас своя норма.
Было ему под семьдесят, но он ещё работал, преподавал историю в техникуме. Не высокий, плотный, кругленький, с тёмной, почти без седины, с большими залысинами головой, он выглядел явно моложе своих лет. Подвижен был на зависть многим молодым, из всех видов транспорта выделял велосипед, и то, только тогда, когда что – то нужно было привести с дачи. Ещё городки очень любил, волейбол и шахматы, много читал. В том числе штудировал районную газету, в которой я работал. Всегда мне при встрече высказывал, что он думал о «местных акулах пера».
– Мыши вы, а не журналисты! – кричал иногда он, распаляясь. – И всё-то вы начальства боитесь, всё-то их до небес превозносите, хотя прекрасно знаете: все они – ворьё беспросветное и взяточники.
– Прямо таки все?
– Назови мне хоть одного, чтобы он жил в таких квартирах, как ты, да я. Они теперь все в коттеджи переселились. Откуда у них такие доходы?
Видя моё замешательство, Евгений Маркович продолжал ораторствовать:
– Иной из них до поры до времени чушкарь чушкарём ходит, без носового платка, на землю за счёт пальцев высмаркивается, никаких у него не только талантов, а даже проблесков ума не наблюдается, живёт, как говорится, яко наг яко благ, и, вдруг, волею судьбы, вернее связям, да холуйству своему, да бессовестности, в аппарат власти попадает.
Последние слова Евгений Маркович произносил с презрением и злостью
– Так вот, «в аппарат» входит гол, как сокол, а через пару лет «служения народу» в этом аппарате на иномарках зад свой возит, в коттедже ютится, и квартир у него столько, сколько у моего старого кобеля Дуная блох. Он, подлец, что за зарплату свою чиновничью это всё приобретает?
Понимая, какой будет ответ, Евгений Маркович «закрывал тему» и тут же приступал к следующей, мало чем отличавшуюся от предыдущий.
А познакомились мы с ним на городском стадионе: он по утрам вокруг футбольного поля круги «нарезал», я делал то же самое. Оказалось, что я моложе его чуть ли не на два десятка лет, ему тогда «полтинник» только исполнился, он мне не уступал ни в скорости, ни в выносливости. Наоборот, словно испытывая меня, он всё ускорялся и ускорялся к финишу, и мне было, ой, как нелегко, свою марку держать.
Однажды он спросил:– А в парилку ты ходишь?
И, получив отрицательный ответ, удивился:
– Напрасно! Ты знаешь, какого удовольствия лишаешься? А для здоровья как полезно! В парной все болезни, словно рукой… Ты какими видами спорта раньше занимался?
– Футболом, а после того, как колено травмировал, боксом два года. Последние два года только трусцой бегаю, да упражнения на растяжку…
– Ты что же – ни разу в жизни в парилке не был?
Евгений Маркович смотрел на меня с огромным удивлением.
– Почему же… В Воронеже, когда в университете учился…И не один раз, но, как – то, не впечатлило.
– Привыкнешь! Потом за уши не оттянешь… Ты вот что, в ближайшую пятницу, в шесть вечера, я за тобой зайду. Ты по какому адресу живёшь?
И похлопал меня по плечу.
***
Человек предполагает – Бог располагает: не встретились мы с Евгением Марковичем в назначенный день и не попали в парилку. Виной тому – несчастье, которое произошло в семье его дочери. Дочь жила в Харькове и Евгений Маркович вынужден был продать квартиру в нашем городе и перебраться к ней на Украину.
Всяк из нас мечтает жить счастливо, живёт надеждой на лучшее будущее, но счастья в мире на всех не хватает и если ещё и надежды не будет, то что нам тогда останется? Эту фразу я услышал от Евгения Марковича через восемнадцать лет после того, как он покинул Шебекино.
Произошло это так: я редко пью пиво, но в тот день возжелал вдруг этого напитка и зашёл в один из гриль – баров на краю города. Сел за свободный столик, заказал то, что мне было нужно, стал оглядываться вокруг и заметил, что на меня очень пристально смотрит сутулый, желтоликий человек, седой и лысый.
– Чего не здороваешься? – спросил он с усмешкой. – Я тебя сразу признал, ещё когда ты на пороге появился и зыркнул по залу глазами. Солидным ты стал
Он взял свой бокал и пересел за мой столик. И только тогда, вглядевшись, я понял кто передо мной.
– Я, признаться…
– Понимаю, не узнал ты меня, не узнал… И не мудрено: от меня прежнего почти ничего не осталось.
Я промолчал. Мне принесли пиво, а Евгений Маркович заказал себе ещё бокал. Пили пиво молча, я от неожиданности не знал, что мне сказать, Евгений Маркович думал о чем -то своём, потом, встал неожиданно из – за стола, протянул мне для прощания руку, сказал: – Завтра пятница, день парильщика, не забыл? Может, встретимся?
А потом, когда уже пошёл к выходу, обернулся, спросил номер моего мобильного телефона.
***
Городская баня, в которой размещалась парилка, – огромное, серое здание, довольно ветхое, (к тому времени ему насчитывалось едва ли не семь десятков лет), внутри было просторным, но унылым и мрачным из – за маленьких, закрашенных зелёной краской окошек. Когда – то здесь размещалось в своих кабинетах руководство кожевенного завода, а когда завод приказал долго жить, здание приспособили под «мойку для трудящихся». Кроме двух парилок, для мужчин и женщин, двух душевых комнат, имелся в бане небольшой бассейн, но в нём никогда не было воды, и уборщицы приспособили его под кладовую, в которой хранили свой не мудрящий инвентарь. Если принимать во внимание, что добрая половина светильников никогда здесь не включались, то несложно представить, как себя чувствовали те, кто попадал сюда впервые.
Уловив моё настроение, Евгении Маркович скептически улыбнулся: – Над Россией никакие политические системы не властны, бардак – нормальное её состояние.
Не знаю почему, но я обиделся: – У хохлов ещё хуже.
– Одна шайка – лейка. Мы на эту тему потом покалякаем, а пока давай свободные шкафчики искать.
Удивительно, но парная оказалась неплохой: просторная, чистая, температура временами за девяносто градусов зашкаливала. Если, конечно, верить висевшему на стене градуснику.
Евгений Маркович парил меня «по науке».
– Сначала мы обработаем тебя берёзовым веничком, берёза поры открывает, а дуб закрывает. Дубовым веником мы в конце побалуемся.
Я лежал на полке, слушал Евгения Марковича и не получал особо большего удовольствия.
Затем мы стояли под ледяным душем, обмазывали друг друга с головы до пят мёдом, снова парились, снова хлестали друг друга вениками.
По выходу из бани, я был уже другим человеком: помолодевшим лет на двадцать, и потому в ближайшее кафе мы не бежали, а летели.
– Баня – мать родная, – приговаривал Евгений Маркович, – только благодаря парной, я, можно сказать, и жив до сих пор.
С тех пор пошло – поехало: потихоньку – полегоньку пристрастился я к парилке, конца недели ждал, как манны небесной.
Евгений Маркович посмеивался: – Баня парит – баня правит. Вот и тебе, слава Богу, мозги вправила и теперь ты понимаешь, что на свете не семь, а восемь чудес света.
Я согласно кивал головой. Для меня баня стала хороша ещё тем, что здесь, каких только разговоров не наслушаешься, каких людей не встретишь. На первый взгляд в бане, вроде бы, все на одно лицо, все голые, но ведь мысли, судьбы у всех разные. И пусть, как гласит пословица, за паром глаз не видать, зато язык не за каким паром не спрятать. А ежели язык ещё и к мозгам хорошо привязан, тогда он на настроение и здоровье окружающих лучше любого веника воздействует. Слава богу, не перевелись ещё на Руси люди, которые живут «ухом, а не брюхом», для которых слово «душа» не простой звук. У меня руки чешутся записать некоторые из эпизодов, которые особенно ярко запомнились по той, или иной причине.
ЖИЗНЬ БЕКОВА
Возраст его трудно было сразу определить, (как потом оказалось ему под шестьдесят подкатывало), высокий, но тщедушный, он производил впечатление не здорового человека. О таких, обычно, в народе говорят, что у него еле-еле душа в теле. Лысый, всё тело в татуировках, с полным ртом вставных железных зубов, он был молчалив, никогда никого не просил, чтобы его «отодрали» берёзовым веником, истязал себя им сам, долго и беспощадно.
Когда в предбаннике начинались традиционные дискуссии на ту или иную тему, он в них участия не принимал, а только слушал, хмурился или смеялся громко и отрывисто. Приезжал он в баню один и уезжал из неё также самостоятельно. Ходила молва, что «отмотал» он несколько сроков в местах не столь отдалённых, один из них, за грабёж, ровнялся чуть ли не двенадцати годам. Но у него об этом никто из парильщиков не спрашивал, и сам он не считал нужным на данную тему распространяться.
Однажды произошло неожиданное: завсегдатай парилки, толстый и лысый, припадавший на правую ногу Тихонович, каким-то образом вывел лысого из себя и они «закусились».
Поначалу всё было тихо – мирно, народ, в основной своей массе, укутанный в простыни и огромные махровые полотенца, приходил в себя после парилки, кто-то негромко переговаривался, Тихонович, охая, растирал распухшую ногу и вспоминал, как хорошо жилось раньше, «при коммунистах».
– Бывало, надо тебе в санаторий, подэканомишь деньжат и, с Богом, хоть в Ессентуки, хоть в Трускавец. В Лазаревское вообще от химзавода бесплатно ездили. Имеешь в кармане двести рублей – миллионером себя чувствуешь. А теперь я двести рублей за один час попариться отдал.
Все сидели и молчали.
– Довели людей до ручки, – не унимался Тихонович, – И жаловаться некому. Без денег, без взятки, шиш где чего добьёшься.
– А при сраном социализме взяток не брали?– зло спросил из дальнего угла лысый, и это произошло настолько неожиданно, что Тихонович растерялся и удивлённо посмотрел в дальний угол.
– Брали, конечно, но боялись… Да и не все брали, а теперь взятки узаконены.
– Ты чё травишь? Когда ты жил хорошо при коммунистах? Когда твои, отец или дед, по человечески жили? Может они шишкарями были? Тогда конечно!. И всё равно – все быдлом были, на брюхе перед другими шишкарями ползали, боялись вякнуть чего-нибудь лишнее… То голод, то война, то репрессии.
– А разве при нынешней власти войн и репрессий нет? Одна Чечня чего стоит! А в Дагестане что твориться? А в Кабарде? А разгул преступности в нашей стране какой! А казнокрадство? А…
Тихонович от избытка эмоций поперхнулся, закашлялся.
– Как только карлик жидовский со своими подельниками переворот в октябре семнадцатого в России сварганил, так и пошло потом в стране всё на перекос, – процедил сквозь зубы лысый и основательнее укутался полотенцем.
– Революция была совершена не карликами, а выдающимися людьми. Ленин, Троцкий, Сталин…Разве они карлики?
– Конечно карлики, – лысый криво усмехнулся, – Ленин ростом был один метр пятьдесят семь сантиметров, у Сталина рост метр шестьдесят два, у Троцкого… Жертвы аборта!
– Многие выдающиеся деятели были невысокого роста, Суворов например, Наполеон.
– Хрущёва ещё назови, Гитлера… Мрази они все и подонки.
– И Суворов мразь?
– Суворов – это отдельная тема.
Лысый откинулся на спинку лавки, прикрыл глаза.
– На Иосифа Виссарионовича нужно молиться только за то, что он войну у Гитлера выиграл,– Тихонович никак не мог успокоиться
– Беда России в том, что большинство населяющих её людей – безмозглое быдло, бараны, которые верят во всякую белиберду и готовы идти в идиотское светлое будущее за любым козлом.. Россия при мразотном коммунистическом режиме потеряла генофонд. Учёные подсчитали, что если бы ни октябрьский переворот, ни репрессии, ни война, Россию населяли бы теперь более трёхсот миллионов человек, то есть столько, сколько нужно для самосохранения.
– Так ты считаешь, что мы должны были в 41 году лечь под Гитлера?
Лысый вновь криво усмехнулся:
– И Сталин и Гитлер со временем подохли, мир изменился, кабы мы не стали тогда в позу, миллионы жизней, как с одной, так и с другой стороны были бы сохранены.
Глаза Тихоновича сузились:
– Вот таких, как ты, при Иосифе Виссарионовиче и расстреливали. И правильно делали!.. Мало вас в тюрьмах гноили.
Лысый сбросил с себя полотенце, наклонил корпус вперёд:
– Ты, козёл, на зоне парился? Парашу, гнида, нюхал? Ты знаешь, ублюдок, сколько на зоне невинных душ загублено? Ты, холуйская рожа, всю свою поганую жизнь объедками с барского стола питался, интимные места своим начальникам – коммунякам вылизывал и тому несказанно рад был. Такие, как ты, в своё время стучали на ни в чём не повинных людей, завидуя их смелости и предприимчивости, вешали на них ярлыки, называли их врагами народа. Ты, скотина, хоть одну нормальную книгу в жизни прочёл? Солженицына читал? «Архипелаг гулаг», например, или «Раковый корпус»?
– Пытался, и словно дерьмом обмазался. Разве это писатель? Брехло! Разве его можно после Шолохова или Евгения Носова читать? И вообще: на каком основании ты меня оскорбляешь? Я ведь не виноват, что ты всю жизнь на тюремных нарах валялся за то, что добрым людям пакостил, мешал им жить.
Того, что произошло дальше – не ожидал, наверное, никто.
Лысый взял таз в руки, медленно повертел его, словно разглядывая со всех сторон и, вдруг, резко обрушил его на больную ногу Тихоновича.
Тихонович, матерясь от боли, схватился за колено. Лысый, недолго думая, шарахнул тазом Тихоновича по голове и отскочил в угол предбанника.
– Ша! – заорал он, – сидеть по местам, иначе…
Лысый полез в свой шкафчик, достал оттуда большую, чёрную спортивную сумку и стал судорожно запихивать в неё, как попало, свои вещи.
Из-под упавшего на кафельный пол Тихоновича выползла сначала одна тоненькая струйка крови, потом другая, третья и вскоре образовалось кровавая лужа
Тихонович стонал и не поднимался. К нему никто не подходил, а Лысый всё никак не мог попасть ногой в калошку штанов.
Первым не выдержал Евгений Маркович, он подошёл к Тихоновичу и стал приподнимать его. Тихонович что-то мычал и лежал, словно колода. На помощь Евгению Марковичу поспешил ещё один пожилой мужчина и вдвоём они кое-как усадили пострадавшего на лавку. Всё лицо его, живот и плечи было в крови. Не прекращая стонать, он осторожно начал ощупывать свою голову.
Лысый в это время выскользнул из предбанника.
Рана на голове Тихоновича, к счастью, оказалась неглубокой. Лишь кожа была рассечена, кровь удалось быстро унять. Тихоновича больше беспокоило травмированное колено, которое вспухло ещё больше и посинело.
– Скотина тюремная, – сказал кто-то из мужиков и вызвался помочь Тихоновичу позвонить по мобильному в милицию.
Тихонович отрицательно махнул рукой.
Когда, после парилки, мы шли с Евгением Марковичем в бар, то всю дорогу молчали. И только потом, когда первый раз чокнулись рюмками, Евгений Маркович сказал:
– Вот так вот и живём… Давай выпьем за то, чтобы в России быстрее закончилась гражданская война.
ДЕЛО – ТРУБА
В предбаннике хохот в тот день не затихал ни на минуту. Николай Скворцов – электрик хлебозавода, лысый, широкий в кости, высоченный мужик лет сорока был, что называется, в ударе. Он сыпал анекдотами налево и направо, при этом вид у нег был очень серьёзный.
– Коль, ты бы лучше рассказал, как бутылку с самогоном в газовой трубе прятал, – попросил его толстенький, маленького роста мужичок, с румянцем во все щёки, и поддёрнул длинные, гораздо ниже колен, цветные ситцевые трусы.
– А – а, было дело, – почесал макушку Николай, – но долго рассказывать придётся.
– Нам спешить некуда! Валяй, рассказывай! – загалдели мужики.
Николай откашлялся, улыбнулся каким – то своим мыслям, снова деранул ногтями макушку.
– Поехал я как – то на выходные с женой к моей матушке в деревню. У неё там хозяйство – целый колхоз. И сестра моя старшая, Галя, со своим благоверным Геннадием, тоже в тот день туда зарулили. Как сейчас помню: погода в те дни стояла – закачаешься. Да и то: май на дворе, во всю цвела сирень, солнце сияет, как этот медный таз – Николай постучал согнутым указательным пальцем по стоявшему рядом с ним тазу – молодая, зелёная трава из-под земли дуром прёт, пичуги в саду на разные голоса арии выводят. Короче, всем своим существом природа шепчет: займи, но выпей. А нам с Геннадием и занимать ни у кого, ничего не надо было: я, когда из дома ехал – прихватил две «полторашки». Чтобы жинка не возникала, я их спрятал в рукава старой куртки, которую жена за ненадобностью решила отдать моей матери, и уложил на самом дне спортивной сумки… Самогон, скажу я вам, был – зверь! Мы в этом сразу же убедились по приезду на место. Пошли вроде в сад, фронт работ себе смотреть, мать просила старые, сухие ветки оттуда убрать, там и провели дегустацию напитка. Закусили лепестками буйно цветущей вишни – шпанки.
Николай задрал кверху подбородок и прикрыл глаза, словно вновь переживал невероятно приятные ощущения от состоявшейся когда – то выпивки.
– Пообедали мы после этого плотно и – за работу. Не буду вспоминать всё, чем мы в тот день занимались, но доложу: славно мы поработали! С удовольствием. Силы и моральные и физические, ясное дело, черпали из «полторушки». Другую бутылку решили спрятать в длиннющей, метров примерно в пять-шесть, трубе, что лежала аккурат рядом с подворьем. Труба сия была предназначена для монтажа газопровода на этой же улице. Для монтажа всё уже было готово и даже траншея для укладки труб выкопана. Я из второй «полторушки» всего только два глотка сделал и запихнул её в трубу подальше. Думаю: кто её тут искать будет?
Только справился, глядь, а рядом жена нарисовалась.
– Шо ты тут крутишься?– спрашивает,– Иди ужинать, Геннадий давно руки помыл, за стол сел.
Я сопротивляться не стал, а после ужина, когда вышли на улицу покурить, я Генке предложил: пошли по сотке потянем на сон грядущий. Генка отказался, и спать ушёл. Он ушёл, а у меня такое желание выпить, как перед смертью. Тогда в первый раз в жизни я отчётливо понял, что именно в такие моменты люди совершают поступки, которые потом называют или подвигом, или преступлением. Тут всё зависит от идеи, ради которой действие производиться.
– С похмелья, или по пьяни, ещё не в такую философию ударишься!
– Вот-вот… Одна из сложностей нашей жизни заключается в том, что зачастую не знаешь где потеряешь, где найдёшь… Полез я в трубу за бутылкой. Не нащупал с первого разу. Думаю: может пиджак мешает дальше руку просунуть? Снял пиджак, остался в одной рубахе и – снова рукой в трубу. Результат тот же, что и при первой попытке. Неужели кто-нибудь спёр? Решил мотнуться в сарай за фонариком. Посветил в трубу, трошки успокоился: бутылка была в трубе, но почему-то очень глубоко… Верите, чуть ли ни целый час, при помощи всяких приспособлений, пытался я выудить бутылец из трубы, и всё боялся, как бы жинка моя из хаты не вышла.
– Но, всё – таки достал, наверное? – в один голос спросили двое из числа многочисленных слушателей.
– Как бы не так! Но это ерунда, главный удар меня на второй день ждал.
– Интересно.
– Мы, едри его в корень, в такой стране живём, где в любой момент, с кем угодно, может произойти, что угодно: Вот и в тот раз… Лежали эти клятые трубы почти месяц под открытым небом, никому на псих не нужны были. А тут в воскресный день, считай ранним утром, газовиков чёрт принёс. Оглядели газовики всё внимательно, прикинули предстоящий фронт работ, (как будто раньше его не видели!) и обнаружили пропажу одной трубы. Не хватало именно той, что лежала возле нашего подворья…
В предбаннике повисла гробовая тишина, все понимали: наступает кульминационный момент. Николай, как опытный рассказчик, молчал, «тянул резину», подогревая интерес.
– Так куда же она ночью подевалась, труба – то?– спросил кто – то нетерпеливый.
– Этот же вопрос и Генку волновал, который выходил за ворота, когда газовики приезжали. Я молчал, как партизан, до тех пор, пока газовики восвояси убрались не солоно хлебавши, и только потом открыл Генке секрет. Тот глаза вылупил:
– Как в траншее? – спрашивает, – Нет там ни хрена!
Я и рассказал ему, что поздно вечером, не достав «полторашку», я углубил траншею на два штыка лопаты, скатил туда трубу, прикопал её и утрамбовал землю.
У Генки опять глаза на лоб: – На кой ляд ты это сделал?
– Чтобы бутылку никто не спёр. Кто – то же её просунул дальше, чем я клал.
Генка пальцем у виска покрутил, высказывать мне начал: мол, из-за этих моих фокусов газовики день работы потеряли.
– А где они целый месяц до этого болтались? Груши околачивали? На шабашке были?
Генка опять за своё:
– Как же ты доставать свою «полторушку» собираешься?
– Почему мою? Нашу! Мы её, родимую, сейчас вдвоём из плена вызволять будем.
Только я эти слова произнёс, жена моя передо мною, как конь перед травою нарисовалась и взяла меня в оборот:
– Я знала, что ты на многое способен, но такой дури от тебя сроду не ожидала!
Я слушаю её, дохлым окунем прикидываюсь, плечами пожимал. А она:
– Зачем ты трубу закопал? Я ещё вечером заметила эту бутылку, когда ты около трубы топтался, и потом подменила её другой бутылкой, с водой, палкой вглубь её пропихнула.
Пока мужики смеялись, Николай взял веник и пошёл в парилку. У двери он чуть приостановился, сказал серьёзно:
– Теперь смешно, а я тогда…
Он сокрушенно махнул рукой и скрылся за дверью.
Когда, после бани, мы шли с Евгением Марковичем в кафе, и я сказал, что мы, русские, постепенно превращаемся в жалких клоунов, с которых смеётся весь мир, он перебил меня на полуслове довольно жёстко.
– Ты не прав, – сказал он и повторил, – абсолютно не прав, если имеешь в виду Николая. Я знаком с ним с тех пор, когда он ещё под стол пешком ходил. Мы жили в одном доме, но в разных подъездах. У его отца Семёна Николаевича были золотые руки. Николай в этом смысле дальше отца пошёл, он, что называется и швец, и жнец, и на дуде игрец: токарь превосходный, автослесарь, каких поискать, каменщик. Его до недавнего времени постоянно приглашали делать кладку Храмов. В электрики на хлебозавод он вынужден был пойти потому, что ноги себе сильно обморозил во время кладки Храма, что в центре города. Врачи лёгкий труд ему рекомендовали… Что касается его трёпа… Кому он мешает? А ему может легче так жить. Любой иностранец, обладай он хоть одним из тех достоинств, которыми Николая Господь наградил, лопнул бы от самодовольства, а Николай… Русь потому ещё и жива, что в ней такие люди есть.
Я не стал возражать Евгению Марковичу, хотя у меня на сей счёт было несколько иное мнение.
ВИТЯ
За всё время своей педагогической деятельности Евгений Маркович ни одному из своих учеников не поставил ни одной двойки.
– Я смысла в этом не видел, – уверял он, – двойки не ставил, но по два, иной раз по три раза пересдавать заставлял. Потом они меня благодарили.
Однажды, в канун Пасхи, мы пошли в парилку не в пятницу, как обычно, а в «чистый четверг». Народу в тот день, как и ожидалось, набилось в баню «выше крыши», бельевых шкафчиков на всех не хватало, потому одежда некоторых лежала в предбаннике, где только можно. Парилку тоже буквально распирало от избытка распаренных мужских тел.
Нам повезло: едва мы вошли в предбанник, как услышали:
– Евгений Маркович, давайте в мой шкафчик!
Навстречу нам шагнул высокий, худощавый парень лет тридцати, коротко стриженный, с большим золотым крестом на толстой золотой же цепи на груди.
– В мой шкафчик одежду прячьте, я всё равно скоро ухожу, – повторил он и распахнул дверцу шкафа.
При первом заходе в парную, мы просидели там минут десять и, довольные, кутаясь в простыни, вернулись в предбанник.
– Всё о кей? – поинтересовался хозяин шкафчика и, не дожидаясь ответа, информировал:– Я сегодня с женой в храм заходил, охреневшим оттуда вышел. Поп в этом храме – урод чистой воды. Надо было видеть, как он старух «строил»! Подходит, например, какая-нибудь убогая к нему причаститься, он в ответ: вали отсюда! Где ты в молодости была? Блудила, как кошка? Теперь поздно грехи замаливать, усохшая яблоня не плодоносит.
Парень сдёрнул со своих плеч мокрую простынь и повесил её на приоткрытую дверь шкафа.
– А рожа у того попа – хоть прикуривай и объёмом, как школьный глобус. Ряса, или как там одежда у них называется, вздулась на пузе у него, словно он беременный. Крест и цепочку на мне узрел, вопить взялся:
– Крестик на шнурке нужно носить, а у тебя, как у Пушкина «златая цепь на дубе том».
Я в ответ:
– Ты на кого, козёл бесхвостый, рога поднял? Это ты, урод, будешь всю свою поганую жизнь крестик, как баран колокольчик, на верёвочке носить, а меня уволь.
Поп под рясой рукой начал шарить:
– Вон из храма! – кричит.
Я, грешный, подумал, что он мотню свою расстёгивает зачем то, а он «мобильник» извлёк на свет божий: – Сейчас в милицию буду звонить!
– Отче, окстись, – я ему говорю, – окстись и подумай хорошенько, если конечно есть чем, о своей бренной душе. Иначе, когда я из тебя душонку вытрясу, поздно думать будет. Или, хочешь, я сейчас сам в ментовку позвоню, и мы тут им расскажем, как ты над пожилыми людьми измываешься. Могу и владыке в область звякнуть. Как тебе такие перспективы?
Рожа у попа, после этих моих слов, из кумачовой, в мраморную превратилась:
– Христом Богом прошу, выйди из храма, – попросил он. И я вышел.
– Да-а, нынче нигде покоя и правды не найдёшь, – сказал кто – то из слушавших вместе с нами.
– Попов теперь тоже по блату в хлебные места назначают.
– Не все из них на одну колодку!
– Козе понятно, что не все, но таких попов, как этот – пруд пруди.
Я видел, что Евгению Марковичу не по душе был весь этот разговор.
– Пошли в парную, – тихо сказал он, уловив мой взгляд. Я согласно кивнул и взял берёзовые веники. А когда мы вышли из парилки, в предбаннике мужики уже во всю мусолили тему о предстоящих выборах в областную Думу.
– Все эти выборы – балаган, ибо, как говорил Сталин, не важно, как голосуют, важно, как считают, – убеждал всех Витя.
– А я всё равно пойду на выборы и проголосую против партии власти, – упорствовал тщедушный дедок, на лысой макушке которого пёстрым блином лежала мятая восточная тюбетейка, – Пойду и проголосую! За кого угодно проголосую, но только не за этих живодёров… Партия – реальных дел! – дедок презрительно скривился, – Что полезного сделали они для людей?
– Пойди и спроси у них.
– Спрашивал. Мне за этим далеко ходить не надобно, у меня сват – демократ. Всю свою жизнь он кладовщиком на разных базах сидит, успел побывать то ли в пяти, то ли в шести партиях. Все эти партии были партиями начальников. Спросил я его как – то: – Игнат, на кой ляд ты всё время в партийные мундиры рядишься, бога гневишь? Раньше за коммунистов глотку рвал, теперь невесть за кого. А он мне: – Если бы я твоего сына, своего зятя, не уважал за его предприимчивость, я бы сказал, что ты прожил жизнь впустую. Какие такие капиталы ты нажил своим горбом? Какие такие хоромы.? А всё потому, что ты дюже честным хотел быть, ничего кроме своего токарного станка не видел и не признавал. А был бы хитрее – жил бы, как я живу, как кот в масле.
– Да разве это жизнь – в холуях? – спрашиваю. А что,– говорит, – лучше всю жизнь хрип гнуть и в латаных портках в гроб лечь?
– Твой сват прав, – сказал Витя, – человек в одиночку не в состоянии выжить, нужно обязательно бегать в какой – нибудь стае, для этого умные люди и сбиваются в банды или партии, что одно и тоже… Евгений Маркович, разве я не прав?
Витя с ласковой усмешкой смотрел на своего бывшего преподавателя.
Евгений Маркович ответил не сразу. Он сидел на лавке, согнувшись, опустив свои худые, жилистые руки между широко расставленных колен.
– Человек сам для себя определяет высоту планки нравственности, – сказал негромко, – сам определяет, что такое хорошо и, что такое плохо… Стержень у человека должен быть!
– И на солнце есть пятна, – хохотнул Витя.
– Я не о том, я не о грехах и ошибках каждого из нас. Все мы не ангелы, но нужно стараться жить так, чтобы не было стыдно ни перед самим собой, ни перед окружающими.
– Ага, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, – пропел Витя, – Однако, Павка Корчагин давно уже не катит у нас, давно уже не в моде.
– Что очень и очень плохо! – Евгений Маркович выпрямился, печальные глаза его слезились, – Многие поколения настоящих людей учились жить по книгам Николая Алексеевича Островского, причём, не только в нашей стране… Сейчас в Чечне война идёт и чеченцы, в отличие от наших мужиков, приводят в дом – музей Николая Алексеевича толпы пацанов и, как заклинание твердят:– Здесь живёт мужество! Вот каким должен быть настоящий мужчина!
– Я сейчас будто в студенческие годы вернулся, – вновь хохотнул Витя, – Пора звонок на перемену давать, – и, вновь засмеялся весело, стал собираться в парную.
– Витя, а ты чем сейчас занимаешься? – спросил Евгений Маркович.
– Раньше машины подержанные из-за бугра гонял, теперь аптека у меня своя на улице Декабристов. Нужда будет – заходите, всегда рады вас видеть.
– Спасибо.
Глаза Евгения Марковича были устремлены в пол.
КАК ПРИВЛЕЧЬ УДАЧУ
Тот банный день был – сплошное расстройство: то парилку и сауну не могли долго нагреть, потом перепады с водой начались, а когда этот вопрос удалось решить, то вылез ещё один чёрт из табакерки – вода в душе, почему – то, всё время была ледяной.
Мужики хаяли и руководство бани, и руководство района и области, а потом и до руководства страны добрались.
– Везде бардак – куда не сунься,– возмущались во весь голос наиболее импульсивные, – Бабло дерут с нас вон какое, а условия создать – кишка тонка.
– Опаскудились вконец людишки,– сказал моложавый, высокий, в светлых усах и бороде мужчина, усаживаясь на лавку между мной и Евгением Марковичем. Плечи его укрывало куцее, пёстрое полотенце, которое он постоянно поправлял. Голос у него был густой и низкий.
– Везде всё по блату, за деньги, без стыда и совести, – прогудел он, усаживаясь удобнее,– Раньше хоть в горком можно было пойти пожаловаться, нынче и идти не куда. С каждым днём всё хуже и хуже.
Все молчали, а мужчина, его звали Григорий, очередной раз поправил на плечах полотенце, и начал рассказывать историю.
– Мой родной дядя, не буду называть его имени, работал во времена Брежнева председателем колхоза. С первым секретарём горкома партии он жил душа в душу, несмотря на то, что дела в его хозяйстве шли через пень колоду. Дядя, как сыр в масле катался: что ни год – то почётной грамотой его награждают, то медалью, а однажды помнится, орденок ему какой – то перепал. Спросите: за что такая честь ему? Всё очень просто: дядя выращивал для партийного боса чёрных индюшек и кроликов. Чтобы мясо было экологически безупречным кормили этих птиц и зверей специальным кормом…
Григорий протёр полотенцем у себя под мышками, вытер тем же полотенцем лицо и повёл своё повествование дальше.
– Жил дядя – не тужил, кресло приемлемое для себя в горкоме присматривал, осторожные разговоры на сей счет вёл. И тут, как снег на голову, Горбачёв со своей «перестройкой» и «новым мышленьем» свалился. Первого секретаря в область на повышения забрали, как молодого и дюже перспективного. Он и впрямь на ходу подмётки рвал, был таким, что пальцы в рот ему не клади, по локоть руку отхватит и не поперхнётся…
В Гришкином шкафчике зазвонил мобильный телефон, Гришка ненадолго отвлёкся от воспоминаний, а потом продолжил свой рассказ.
– Как говорят в народе: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал: проворовался на новом своём посту дядин бывший покровитель и был сослан с высокого обкомовского поста куда – то к чёрту на кулички, в другую область. Года два не было о нём ни слуху, ни духу, Бог ведает, где он и чем всё это время промышлял, но только однажды тёмным, промозглым осенним вечером, когда в колхозной конторе никого кроме моего дяди не было, у крыльца остановилась белая «Волга». Дядя в окно выглянул, но не разобрался из-за темноты и дождя кого черти принесли. Стук в дверь. Как потом сам мне дядя рассказывал, он, почему то, стал волноваться. В его кабинет ввалились двое: в чёрных плащах, шляпах, с большими портфелями в руках. У дяди вообще душа в пятки ушла, решил он, что это его арестовывать пришли. Потом присмотрелся и… Короче говоря, припожаловали к нему в гости бывший секретарь горкома с приятелем. Откуда, зачем – об этом они сами ни слова не сказали, а всё расспрашивали про дела в районе и хозяйстве. Дядю на мякине провести трудно, он– воробей стрелянный, на все вопросы у него ответы: «нормально» или « слава богу». Бывший дядин босс слушал, слушал всю эту чушь, да и спросил: а, что это ты, хозяин, такой не гостеприимный? И поглядел дяде в глаза пристально. Дядя, от волнения, возьми и ляпни:
– У меня нету, чем угостить.
– У нас имеется, – ответил гость и открыл свой портфель: – Стаканы давай.
Тут дядя очередной раз сморозил: – Я на рабочем месте не пью!.
– Так ведь рабочее время давно закончилось, – растерялся неожиданный гость.
– Всё равно не пью!..
– А чего это он упёрся ни с того, ни с чего? – хмуро спросил Евгений Маркович, который был раздосадован отсутствием тёплой воды и потому всё больше кутался в простыню и полотенце.
– Господь его знает Дядя, потом, сам толком не мог объяснить. Испугался сильно, он ведь знал, что бывший босс проштрафился, был не в милости у новой власти… Короче, уехали нежданные гости не солоно хлебавши.
Они уехали, а дядя всю ночь не спал, мучился вопросом: правильно ли он поступил? Еле – еле зори дождался, вскочил с кровати и на работу бегом, к телефону, спешил рассказать другу своему – председателю соседнего колхоза, что и как с ним произошло… А друг оказывается тоже всю ночь не спал, к нему тоже эти два брата – акробата, коих дядя мой не стал привечать, приезжали. Но друг, в отличие от дяди, встретил их с распростёртыми объятиями, выставил перед ними всё, чем богат был на тот момент. Они и гостили всего – ничего, часа два, а дядин друг все бока себе бессонницей отбил, переживал, что теперь с ним будет. Представляете ситуацию: один колотится от того, что приветил незваных гостей, а другого кондрашка бьёт от того, что отказал им.
– И чем же вся эта бодяга закончилась?
В голосе Евгения Марковича слышалось не только зло, но и презрение.
– Дядин друг вытянул счастливый билет: бывший первый секретарь райкома председателем областной Думы стал, дядина приятеля к себе приблизил, он до сих пор работает, а дядя мой пенсионерский чёрный хлеб лет десять уже жуёт.
После повествования Григория некоторое время в предбаннике стояла тишина.
– Ну, и зачем ты нам сие житие святых поведал? – спросил Евгений Маркович.
– Наглядно хотел показать на факте, что личная преданность на Руси во все времена ценилось гораздо выше, чем профессионализм. Никогда у нас порядка не было и не будет. Погибнет Россия!
Я видел, как Евгений Маркович зло зыркнул на Григория, но ничего не сказал, а взял веники и позвал меня с собой в парную.
В этот вечер в баре мы выпили лишь по одной бутылке пива. Больше не хотелось почему – то, настроения не было.
ЛУЧШИЙ УЧЕНИК
Из всех своих бывших учеников Евгений Маркович чаще всего вспоминал Даниила Пырьева. Причём величал он своего бывшего ученика всегда по имени отчеству, в голосе его при этом слышалась особенная теплота и нежность.
– Удивительный был человек, – говорил Евгений Маркович, – абсолютно не способный кривить душой, юлить и подличать.
– Почему был?
– Так ведь умер полтора года назад от сердечного приступа. Мы с ним в парилке в тот день были, выпили по кружке пива…. А в два часа ночи мне позвонила его жена.
– В каком возрасте он умер?
– Сорок семь едва исполнилось. Да ты его, может быть, тоже знал, а если не знал, то слышал историю, как судье подсудимый кислотой в лицо плеснул.
– Помню, было дело лет шесть назад.
Этого судью я знал ещё с тех времён, когда он был следователем по экономическим преступлениям. Он ничем особенным по службе тогда не выделялся, и ничего в нём не было такого, что могло бы сразу броситься в глаза: средний рост, короткая стрижка, залысины, ходил постоянно в затемнённых очках: говорили, что он страдал какой-то болезнью глаз. И ещё усы у него были, вернее, он то отпускал их, то сбривал. Я однажды даже в рейде с ним участвовал на городском продовольственном рынке, в составе опергруппы ловили нерадивых продавцов, которые обвешивали покупателей. Схема была следующей: одетые в гражданское сотрудники милиции, рассредоточились по всему рынку и наблюдали за тем, как идёт торговля. Едва продавец снимал товар с весов, а покупатель начинал расплачиваться, как оперативники подходили к месту событий, показывали удостоверения, проверяли весы, требовали вновь взвесить покупку и сверить цену. Для меня итоги той работы стали ошеломляющими: ни один из двадцати трёх торговцев рыбой, мясом, колбасой и прочим не работал хотя бы относительно честно, то есть не обманывали покупателей так крупно. Сто – двести граммов недовеса на рыбе было нормой. Все мошенники вели себя примерно одинаково: явно пугались застигнутые врасплох, затем, придя в себя, начинали наглеть, отпираться, говорить, что никаких актов о нарушениях подписывать не будут, но будут жаловаться «куда надо» на несправедливое отношение к ним со стороны сотрудников милиции. Уяснив, что такие номера у них не проходят, они опять меняли тактику: начинали слёзно простить их, понять, войти в положение, недвусмысленно намекали отблагодарить, если «командир пойдёт им на встречу».
Не знаю, как другие оперативники, но капитан Пырьев ни на какие компромиссы с мошенниками не шёл, на их уговоры не поддавался. У меня сначала было подозрение, что это он при корреспонденте, то есть при мне рисовался, но потом, после того, как все протоколы были оформлены, Пырьев, словно догадываясь о моих тайных подозрениях, сказал:
– Если хоть раз возьмёшь что-либо у одного, пиши пропало: весь рынок будет об этом знать и при случае станут шантажировать.
Когда и как Пырьев стал судьёй, я не знаю, но ему хватило всего лишь одного года, чтобы его возненавидели не только подсудимые, но и коллеги по работе, среди которых он стал белой вороной и «недоделанным чистоплюем». Об этом поначалу они сами в глаза ему говорили. Но эти все разговоры были словно о стену горох, во всяком случае, Пырьев ни разу не изменил своим правилам: во взятках замечен не был.
– Его и идиотом называли, и юродивым, – печально говорил Евгений Маркович, – а он просто цельным был, настоящим, не способным кривить душой. От сердечного приступа умер.
– Хоть икону с него пиши.
Евгений Маркович посмотрел на мня как -то икоса, снизу вверх.
– Даниил Николаевич обладал редким талантом верить в справедливость.
-Всем нам хочется в неё верить, но где она, эта справедливость?
– Нам всего лишь хочется верить, а он верил и этим жил. Верил, хотя понимал, не хуже нас, в каком мире мы живём. Он ведь пятнадцать лет в милиции работал, представляешь, с кем ему приходилось дело иметь?
– Кислотой ему в лицо пытался плеснуть подсудимый, после оглашения приговора. Вы не знаете, как там дело было? Как у подсудимого мог оказаться пузырёк с кислотой?
– Не знаю, – Евгений Маркович пожал плечами, – разное говорят. Некоторые утверждают, что кислота вовсе не в руках подсудимого была, а у его жены, которая незадолго до этого дня пыталась Даниилу Николаевичу взятку всучить… Я ему в душу не лез, не спрашивал, хотя мы с ним часто потом в парилку ходили, разные разговоры разговаривали. Парильщик он был знатный, знал в этом деле толк.
– Говорят, что сын Пырьева по его стопам пошёл, в областном суде работает.
– Совершенно верно! – встрепенулся Евгений Маркович и вскинул указательный палец вверх: – Игорь тоже, как и отец его, парильщик заядлый так, что может ещё сподобит Господь вместе с ним нам в баньку сходить!
Не сподобил.
СМЫСЛ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ
О том, что Евгений Маркович умер, я узнал в пятницу: вышел во время обеденного перерыва прогуляться, встретил у Дворца культуры знакомого врача, поздоровались, поговорили о том, о сём, он мне и сообщил, как бы, между прочим, что умер Марков. Я, сначала не понял, о ком он говорит, а Лёва опять:
– Умер Евгений Маркович Марков – бывший преподаватель техникума. Умер от сердечного приступа. Ты с ним, по-моему, когда-то ещё в баню ходил.
– Как умер?
Ничего более умного я на тот момент спросить не мог.
– Говорят, почтальонка им во двор пенсию принесла, как обычно, все вышли получать, а Маркова нет, послали соседку узнать, в чём дело. Дверь в его квартире была не заперта. Нашли лежащим прямо у порога.
Сказать, что я был ошарашен этой новостью, значить ничего не сказать. Кроме того, мне было стыдно за то, что я так и не удосужился до сего дня поинтересоваться у Евгения Марковича, как он живёт, кто ему помогает по хозяйству, и помогает ли ему вообще кто – либо. Евгений Маркович неоднократно говорил, что он вернулся из Украины на родину умирать. Во время пресловутой «оранжевой революции» в Украине его дочь и зять выступали против прихода к власти Ющенко и Тимошенко, это им потом аукнулось потерей «тёплых мест»: зятя лишили должности главврача одной из Харьковских поликлиник, а дочь вынудили покинуть место заведующей хирургическим отделением. Погибли они вместе с шестилетней своей дочерью под Богодуховым при странных обстоятельствах: ехали они к кумовьям на день рождения к крёстнику, прямо перед ними на встречную полосу выскочил КАМаз. Что самое интересное: водителя – нарушителя, хлопца из Иваново-Франковска, осудили на один год условно. Жена Евгения Марковича, после нескольких инсультов, не выдержала потрясения и через полтора года ушла вслед за детьми.
Повторяю, мне было стыдно, что я не интересовался, как следует жизнью Евгения Марковича. Оправданий себе я не искал, да их и не было. Конечно, Евгений Маркович был человеком достаточно закрытым, в душу свою, особенно с возрастом, после страшной трагедии с близкими ему людьми, никого не пускал, и всё же – многое в нашей жизни зависело тогда от моей чуткости.
– В чём смысл нашего бытия?– спросил я однажды, по пьянке, Евгения Марковича.
Он посмотрел на меня с усмешкой и рассказал анекдот:
– На уроке литературы учительница спросила: – Дети, кто из вас может озвучить два извечных, не решенных русских вопроса?
Машенька сказала:
– Как быть?
– Правильно
Гриша ответил:
– Что делать?
– Правильно.
Вовочка тоже поднял руку.
– Вовочка, – сказала учительница, – твои товарищи на вопрос ответили.
Вовочка ухмыльнулся:
– На Руси существует ещё один вечный вопрос.
– Какой же это, позволь узнать?
– Простой и душевный: ты меня уважаешь?
Я засмеялся, но на лице Евгения Марковича не дрогнул ни один мускул.
– Знаешь,– сказал он грустно и несколько неожиданно для меня,– если брать во внимание то, как ведут себя нынче большинство моих учеников, то можно констатировать: мне моя жизнь не слишком удалась. Как ни крути, а я ведь жизнь педагогике посвятил.
– Но ведь все они не только у вас учились!
– Ты меня не понял… Смысл человеческой жизни напрямую зависит от тех задач, которые человек перед собой ставит… Давай выпьем.
Хоронили Евгения Марковича в субботу. Несмотря на середину ноября, дни стояли весенние: утром густой туман, а ближе к обеду солнечно, тепло, уютно.
На похороны пришло немного народа: трое бывших коллег по работе в техникуме, десяток бывших учеников, соседи, да десятка полтора тех, кто ходил в последнее время в парную.
Меня, никогда доселе не бывавшего в однокомнатной квартире покойного, поразила скромность, можно даже сказать бедность обстановки, в которой он жил. В зале старенький книжный шкаф, диван, стол и стул, на паркетном полу старинный домотканный половик. В кухне так же: стол, стул, на окнах далеко не новые тюлевые занавески.
После поминальной трапезы ко мне подошёл тот самый врач Лёва, который первым сообщил о смерти Евгения Марковича и предложил сходить с небольшой компанией парильщиков в тот бар, где мы часто бывали с Евгением Марковичем. Я согласился.
Пили и говорили мы в баре много и долго, покинули его, когда он стал закрываться.
Когда я остался один возле своего подъезда, я почувствовал, как сильно у меня болит голова. Несмотря на солидное количество выпитого, ощущал я себя трезвым, но в затылке ломило, не хватало кислорода, и я решил постоять на улице подышать прохладным воздухом.
Небо не было особенно высоким, но чистым и звёздным. Я стоял, смотрел на небо, и, вдруг, подумал, что коль уж принято считать, что звёзд на небе ровно столько, сколько людей на земле, то, наверное, ничего не будет странного в том, что количество звёзд над разными государствами будет разным: больше всего их должно быть над территориями Китая и Индии. Если же брать во внимание необъятную территорию России и количество проживающих на ней, то небо над моей Родиной усыпанной звёздами быть не может. Более того, с каждым годом звёзд над Россией становится всё меньше и меньше… Меньше и меньше. С уходом из жизни Евгения Марковича на одну звезду стало ещё меньше. Наверняка, это была не самая яркая звезда, но она давала свет, освещала путь идущим во мраке ночи.
И вновь мне вспомнилась фраза Евгения Марковича: «Смысл жизни любого человека напрямую зависит от тех задач, какие он перед собой ставит». Евгений Маркович свою жизнь оценил не очень высоко. Это его право. Но мне кажется, что с основной своей задачей в жизни он всё же справился, ибо в памяти знавших его, он остался человеком, не только не мешавшим людям жить, а старающимся помочь им словом и делом.
2008 год
Александр Тарасов (Шебекино)