Море едва слышно посапывало в каменном ложе бухты. Его устоявшееся после тайфуна дыхание сулило взъерошенной тайге отдохновение, а Фёдору Косогову свидание с прошлым.
Он ушёл отсюда так давно, что ноги с трудом вспомнили сопротивление восьми косо врубленных в гранит ступеней. За восьмой, верхней, начиналась охватывающая скалы полупетлей тропа.
Пользовались ею бегавшие в самоволку матросы берегового радиоцентра, почтальоны и вербованные засольщицы горбуши. Не обревшие семейного счастья на большой земле девицы жили в дощатом бараке, чьи окна тоскливо отражали мачту затонувшего неподалеку от берега сейнера.
Вообще-то, в рыбацкий поселок можно было попасть кружным путем по шоссейке, которая вторила изгибам малой речушки. Однако матросы-радиотелеграфисты и засольщицы рыбы ценили отведенное на утехи время. Они предпочитали рисковать даже в те дни, когда подстрекаемые холодным течением Куросио волны пытались вскарабкаться на скалы.
Но чаще других пользоваться тропой на сочленении моря и берега приходилось Фёдору. Четверть часа игры в кошки-мышки с опасностью казались ему предпочтительнее петляющей шоссейки. Да еще с тяжеленной сумкой почтальона через плечо.
Так было до него, так поступал он сам, и едва-ли установленный с момента постройки радиоцентра порядок изменился впоследствии. Поэтому тропой прошло писем со штемпелем «Солдатское. Оплачено» больше, чем умерших через мелководный Стикс.
Правда, паромщику Харону все-таки было полегче. Подземные реки, как известно, существа смиренные, чего нельзя сказать о море-океане, которое так и норовило смахнуть с гранитной террасы зазевавшегося почтальона.
Впрочем, человек способен свернуть шею и без вмешательства стихии. Или, споткнувшись о булыжник, раскровенить скулу.
Узрев среди прочих, полученных в поселковой почте писем конверт с умопомрачительно знакомым почерком, Фёдор не возвращался, парил на крыльях предвкушения. Однако был остановлен вульгарным обломком, одним из тех, которые периодически роняла вниз одряхлевшая в битвах с тайфунами скала.
Кто летит, тот расшибается сильнее идущего. Впрочем, настоящая боль пришла потом. Когда он собрал рассыпавшиеся конверты и слазил к самому урезу воды за тем, который был адресован именно ему, матросу первого года службы Фёдору Косогову.
Подъем оказался легче спуска. Тело уже запомнило координаты точек опоры. И потом, путь обозначила выступавшая из-под ногтей и лившаяся с рассеченной скулы кровь.
Однако державшаяся вровень с тропой чайка даже не повернула изящную, как черно-белый этюд, головку. Похоже, сполна насмотрелась человеческих страстей в море и на берегу.
За время отсутствия Косогова местные птицы едва ли сделались более сердобольными. По крайней мере, планировавшая над бухтой наследница той чайки в тридцатом или сороковом поколении не удостоила вниманием Фёдора, который прикуривал сигарету на восьмой, косо вырубленной ступеньке.
А тот, стараясь унять подступившее к горлу сердцебиение, заново переживал прошлое. Он даже поискал взглядом уступы, по которым спускался к урезу воды за конвертом, будто рассчитывал увидеть оставленный им кровавый пунктир.
Но прибрежная скала не самое подходящее место для хранения следов человека. Все они напрочь стираются прибоем и зарождающимися над холодным, словно вода реки Стикс, течением Куросио ливнями. Иначе бы скала с маковки до пят окрасилась в багровый цвет.
Остаются лишь подобные фантомной боли воспоминания. И поэтому Косогов, как всякий, испытывающий жгучую потребность вернуться туда, откуда ушел, уподобился инвалиду, у которого нестерпимо зачесалась пятка отнятой колесами поезда конечности.
Он даже усмехнулся. Сравнение, конечно, корявое, но если оно пришло в голову никуда от него не денешься.
Разве что ограничиться восьмой, косо поставленной ступенькой. И таким образом прервать цепочку разочарований, первое звено которой завязалось у модерновой голубятни КПП воинской части.
В прежние времена дорогу к береговому радиоцентру преграждала именуемая шлагбаумом небрежно ошкуренная и поэтому продолжавшая линять сосновая жердь. А теперь, нате пожалуйста, похожий на кокетливую голубятню теремок. И в полтора человеческих роста железобетонный забор, за которым в парадном строю замерли увешенные гирляндами причудливых антенн телескопические вышки.
– Серьёзное заведение,– почтительно молвил водитель служебного внедорожника, который Федору в полное распоряжение предоставил бывший однокашник по мореходке, а ныне – капитан порта. – Я с вашего разрешения поброжу по окрестностям?» А то шеф заругал: «Морскую грудь, – говорил,– завел поболее моей» То есть – брюхо,– уточнил водитель, чью принадлежность к морскому братству подтверждала наколка на левом запястье – якорек в обрамлении спасательного круга.
– Только далеко не отлучайтесь. Кто знает, как примут незваного гостя. Могут и на порог не пустить,– вежливо попросил Косогов.
Он всегда придерживался такого тона при общении с водителями служебных легковушек, таксистами и даже кондукторшами. Словно просил прощения за собственное присутствие на земле.
И уж совсем неловко ему сделалось перед, выпорхнувшим из голубятни маленьким с пистолетом в черной кобуре на ремешках у правого бедра, офицером.
Пробежав скорым взглядом по форменной тужурке гостя с четырьмя шевронами на погонах, орденским планкам, где отдельно светились две ленточки медалей «За Отвагу», офицер шикарным жестом бросил под козырек мичманки пружинисто разжавшийся кулак:
– Помощник командира по работе с личным составом капитан-лейтенант Голубчик. Велено дождаться, встретить и проводить в штаб… Капитан порта звонил, попросил оказать содействие служившему в нашей части другу и однокашнику, – добавил в ответ на удивленный взгляд гостя.– А коль просили, значит окажем.
– Служил. Недолго. Около года. В других местах приходилось задерживаться на более продолжительное время, однако тянуло именно сюда… Только вот теперь ровным счетом ничего не узнаю.
– Немудрено. Вон той баньке на берегу ручья всего два года,– сказал
офицер.– Новому же радиоцентру с городком еще меньше. А прежние
снесли под корень бульдозером. После того, как в гости наведалось цунами и парочка наводнений пропал весь смысл ремонтировать.
Умеющий шикарно козырь каплей оказался наблюдательным малым. Как ни прятал Косогов под веками разочарование,он уловил перемену в настроении гостя. Поэтому объяснялся так, будто сам сидел за рычагами бульдозера. И, пытаясь смягчить вину, предложил по пути заглянуть в музей части.
– Я только предупрежу командира. Возможно, он сам подойдет. А музей в красном уголке вон той казармы,– повел козырьком щегольской мичманки в сторону двухэтажного строения, которое вполне могло бы сойти за пансионат на берегу Дарданельского пролива,– Правда, с экспонатами не густо. Радиоаппаратура середины прошлого века, старые фотографии.
– Знаете что,– сказал Фёдор, возвращая на место машинально вынутую из брючного кармана сигаретную пачку,– давайте не будем беспокоить командира. Осмотрим музей и я уйду.
– Вот те раз!– огорчился каплей.– А как же встреча с личным составом, банька и все, что после неё полагается?
– Времени в обрез,– повинился Косогов.– Планирую еще кое-где побывать.
Но если еще раз окажусь в этих краях, обязательно заеду.
– Вы разве не из нашего пароходства?
– Увы, южанин.
– А здесь какими путями?
– Ну, какие пути могут быть у водоплавающего?– усмехнулся Косогов.– Известно – морские. Правда, сюда пришлось добираться воздушным.
– Насколько разбираюсь в регалиях, вы капитан?..
– Капитан-наставник. Что-то вроде поводыря при молодых коллегах. На одном из наших судов приболел капитан. С приступом аппендицита сняли в Сингапуре. На его место пришлось назначить старпома. Он же и поведет судно в обратный рейс. Паренек, конечно, перспективный, однако опыта самостоятельного вождения – от Сингапура до Золотого Рога. Поэтому без костылика, то бишь – капитана-наставника, в море выпускать рановато.
Перед входом в казарму посторонились, давая дорогу печатающему парадный шаг отделению матросов первогодков.
– Раз, два… Стой! – скомандовал возглавлявший выводок салажат старшина второй статьи.– Смирно! Равнение налево! Товарищ капитан-лейтенант, отделение учебного взвода…
– Вольно! – отмахнулся офицер.– Продолжайте строевые занятия. Хотя нет… Старшина, заводите отделение в красный уголок. Полагаю, молодежи будет интересно послушать гостя, который начинал службу в нашей части. Человек он заслуженный, капитан дальнего плавания, имеет боевые награды.
– Есть,– козырнул, явно подражая эффектной манере каплея, предводитель выводка новобранцев.– Слева по одному… В красный уголок…
Косогов поморщился, однако возражать не стал. Вошел в положение каплея, которому представилась возможность показать, что недаром обретается на ниве воспитания личного состава. И потом, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Сам Фёдор избегал речей на публике. За исключением, конечно, командирских совещаний. И поэтому, глядя на остриженные маковки новобранцев, испытывал вялую беспомощность.
О чем, спрашивается, он мог поведать почтительно взиравшим на ленточки медалей «За Отвагу» паренькам? О том, как из учебки был откомандирован в распоряжение начальника клуба мичмана Сажаева, статью напоминавшего осваивающего вспаханную борозду длинноносого грача?
– Нужен толковый помощник,– с места в карьер заявил Грач.– Чтобы я во всём мог на него положиться.
– Я то при чем, товарищ мичман? – удивился не замечавший за собой особых талантов Фёдор.
– А при том, что ты, если верить характеристике с гражданки, интересуешься художественной литературой, занимался сочинительством. Следовательно, на должность библиотекаря подходишь сполна. Заодно будешь совмещать с обязанностью почтальона. Ну и наконец, надо же кому-то подметать за русалками чешую.
– Русалками? Чешую?..
– Совершенно верно,– подтвердил Грач.– Девицы, которые приходят из рыбацкого поселка, как ни вытряхивают рыбью чешую из кудряшек, она потом осыпается на пол… Кстати, на фисгамониях и мандолайках играть умеешь?
– На чём, простите, товарищ, мичман?
– Пианино и мандолинах с балалайками. Экий ты непонятливый.
– Бог не сподобил, товарищ мичман. У меня даже строевые песни по причине отсутствия музыкального слуха на «Интернационал» сбиваются.
– Жаль. Но не смертельно. И в завершение вопрос приватного характера:
почему у тебя, выпускника гражданской мореходки, в военном билете записано не «лейтенант», а «матрос необученный»?
При этом Грач так внимательно оглядел привинченный к форминке новобранца ромбик с выпуклым силуэтом кораблика, словновознамерился его клюнуть.
– Начальник военной кафедры на последнем курсе пообещал сдать в рекруты. И, как видите, своего добился.
Фёдор малость покривил душой. Но не объяснять же первому встречному мичману, что во всем повинна склонность к сочинительству. Имел неосторожность посвятить молоденькой женушке начальника военной кафедры стих, который завершался многозначительной фразой: «Мне неоконченною рифмой лица был твоего овал», а дурёха похвасталась перед муженьком.
– Перемелется – мука будет,– утешил Грач.– В штабе твоим «матросом необученным» уже заинтересовались, куда следует запрос направили. Глядишь, и отдадут законное звание. И не ты, я тебе козырять буду. Ну а пока суд, да дело, пойдем с хозяйством знакомиться.
«Было хозяйство, да сплыло,– подумал Косогов, разглядывая стенд с обревшими цвет выброшенных на берег водорослей фотографиями.– Ага, вот он, очаг культуры берегового радиоцентра во всей красе. От хижины дяди Тома отличается добротностью и размерами. Да клумбой у крылечка, на котором запечатлен Грач с мальцом дошкольного возраста, ведь это его сынок… Ну да, Андрейка, который бегал по городку и орал: «Какая позоруха, я – сын сундука».
– Обнаружили что-нибудь знакомое?– нарушил до неприличия затянувшееся молчание капитан-лейтенант.
– Обнаружил. Клуб. Он из таких кедровых бревен был сложен, что, казалось, века простоит.
– Имеете возможность к тем бревнам прикоснуться,– обрадовался наследник племени помполитов.– Если все-таки на баньку согласитесь. Часть бревен пошла на её постройку. Ну а часть стала добычей моря.
И вновь тягучая, словно сдобренная комбижиром каша-перловка, тишина заполнила красный уголок казармы, так живо напомнившей Фёдору пансионаты на берегу Дарданелл. А сам он ощутил себя в роли потерпевшего кораблекрушение, который жадным взглядом ищет среди зыбей обломок доски.
Но нашлась добрая душа, бросила утопающему спасательный круг:
– Скажите, пожалуйста, товарищ капитан дальнего плаваниям – медали вы получили за какие подвиги? – спросил перенявший у каплея манеру шикарно щеголять старшина второй статьи.
– Во всяком случае, не за то, что подметал оброненную русалками чешую. Я ведь начинал с должности библиотекаря, а по совместительству – почтальона и вечного дневального по клубу.
– Русалками? – насторожился каплей.
– Так начальник клуба Грач, простите, мичман Сажаев называл засольщиц из рыбацкого посёлка. Как ни прихорашивались те перед танцами, а постоянное общение с рыбой выдавало с головой. У девиц даже в прическах и на мочках ушей поблескивала перламутровая чешуя… А медали уже пришли потом. Видите ли, парни, до призыва я занимался подводным ориентированием. Если кто желает хлебать адреналин поварёшкой, рекомендую попробовать себя в этом виде спорта…
– Все-таки интересно узнать, за что именно вас наградили,– вновь напомнил о себе старшина.– Ведь вы представитель послевоенного поколения. А в мирное время получить две «Отваги”, думаю, не так просто… Остров Даманский? Ангола? Афганистан?..
– Ну, думаю, водоплавающему в Афганистане делать нечего. Берите ближе. Приказали сдать библиотеку, сумку почтальона, веник и – на остров, который сейчас с материком мост соединяет. Полтора месяца учили, как обезвреживать мины под водой, рукопашному бою и другим штучкам.
– Это вроде американских морских котиков?– спросил старшина второй статьи.
– Вроде. Только именовались иначе – боевые пловцы.
– Скажите, столкновения с котиками имели место?– полюбопытствовал один из новобранцев, судя по отрастающим волосам, чересчур рыжий.
– До рукопашных, тем более боев с их атрибутикой не доходило. У пловцов ведь какие задачи – скрытно подобраться, сделать свое дело и тут же исчезнуть, бeз лишнего шума.
– Приведите, пожалуйста, хотя бы парочку эпизодов, – продолжал настаивать рыжий.
– Как то пришлось выручить сбитого летчика. Его в плену на одном из прибрежных островков держали. Ну и остальное по мелочам… Знаете что, парни, давайте поступим следующим образом… Рассказчик из меня, надо признать, слабенький, да и время поджимает. Если не удастся выполнить данное капитан-лейтенанту Голубчику обещание – встретиться ещё раз, все-таки под Богом и начальством ходим, пришлю по электронной почте подробные воспоминания. И снимки, какие есть в домашнем архиве, приложу.
– Это прекрасная идея,– оживился заскучавший каплей. Наверное, переживал, что сорвется мероприятие, которое потом можно будет внести в политдонесение. Надо, чтобы и другие ветераны, пока ещё живы, поделились такими же воспоминаниями. Музейные экспонаты пополним. Книгу памяти собственную заведём.
«Вот именно,– усмехнулся Косогов, оглядывая с восьмой косо врубленной ступеньки присмиревшую бухту,– пока живы. А кто ушёл, стого спрос невелик. Можно сказать, никакой».
Не отводя глаз от размытого дымкой окоёма, закурил обревшую полынный вкус сигарету. Похоже, табак тоже успел пропитаться горечью разочарования.
Да и впечатление составил не самое лучшее. Вел себя словно напяливший куртку с регалиями капитана матрос-гальюнщик.
Вдобавок ко всему допустил отдающий откровенной издевкой ляп –пожелал приговоренным к сухопутью хозяевам семь футов под килем. И хотя тут же спохватился, сказал, что семь футов пригодятся любому, чем бы он ни занимался. Настроение и вовсе померкло.
Спасибо парням, сделали вид, что не обиделись. А каплей, когда спускались с крыльца голубятни КПП, попридержал под локоток и услужливо распахнул дверцу внедорожника.
– Очень был рад,– проворковал он.– Ждем письмо с воспоминаниями, а ещё больше – вас персонально,– шикарно откозырял и упорхнул в модерновую голубятню. Ту самую, воздвигнутую на месте ронявшего в дорожную пыль еловые струпья шлагбаума.
– Протяните еще чуток и тормозните где вам удобнее,– попросил Косогов водителя.– Яс вашего позволения отлучусь еще раз. Минут на сорок, или чуть поболее того. А вы продолжайте выполнять наказ шефа насчет морской груди. Благо, возможности для этого имеются.
Было бы разумнее проехать в рыбацкий поселок по подверстанной к речушке шоссейке, однако хотелось попасть туда привычным путём. Тем, которым пользовались умеющие ценить отведённое на утехи время матросы-радиотелеграфисты и засольщицы рыбы.
Шел напрямик, переступая через сбитые тайфуном ветки бальзамических тополей и поверженные сухостоины, целиком положившись на уменье ориентироваться в пространстве, которое присуще перелетным птицам и старым капитанам.
И таким образом без погрешностей вышел на заросшую ландышами полянку. Отсюда до восьми косо врубленных в скалу ступенек максимум полсотни метров. Вон они, просвечивают сквозь растрепанные патлы крушины слабительной.
Правда, некогда обширная поляна съежилась до размеров казенного одеяла, пробитая в обход ее тропинка имела нежилой вид, а увешанные серебристыми колокольцами стебли лежали ниц, словно над ними продолжал витать навеянный тайфуном ужас.
Опустившись на одно колено, Фёдор осторожно коснулся пальцами правой руки перепуганных колокольцев.
– Пора подниматься,– посоветовал стебелькам. Буря миновала.
Однако те продолжали хранить неподвижность. И лишь оставшийся на кончиках пальцев едва уловимый аромат свидетельствовал о том, что полянка жива.
Косогов вспомнил любимейшее изречение мичмана Сажаева: «На Дальнем Востоке цветы не пахнут, а дамы не умеют любить»– и усмехнулся. В который раз за день.
– Нет, Грач, ты безбожно ошибался,– сказал, отряхивая увлажнившиеся на
коленке брюки.– Конечно, дожди от наипаскуднейшего из всех течений Куросио смывают цветочную пыльцу и мешают заниматься любовными утехами. А туманы здесь так плотны, что бухта Кулычка в ненастье становится похожей на плотно набитую перьями подушку.
Но если встать перед ландышевой полянкой на колени, то обязательно услышишь запах духов земного происхождения, которыми не стыдно окропить шейку засольщицы рыбы и руки Богородицы.
Как ни хотелось Фёдору взять с собой в рейс память о Кулычке, он побоялся обидеть перепуганную тайфуном ландышевую поляну. Лишь подобрал сбитый шквалом стебелёк, очистил колокольцы от песка и сунул в нагрудный карман форменной куртки.
– А чтобы ты не заскучал в море,– сказал, обращаясь к стебельку,– я, пожалуй, украду вот этой плоский, размером с пятачок, камешек. Только очень тебя прошу, напомни о своём присутствии, если встречу ту, которая однажды указала мне на дверь. Если, конечно, не хочешь испытать кое-что похлеще тайфуна… Ну вот, опять это «если». Слишком часто я сегодня спотыкаюсь о него. Не приведи, Господи, оно пару раз попадется на тропе, которая начинается сразу же после восьмой ступеньки, я сочту это слово синонимом невезухи.
Впрочем, в его положении не следовало рассчитывать на что то другое. Коль вернулся туда, откуда ушёл много лет назад, то будь готов к разочарованию и худым вестям.
Все эти годы Кулычка приходила во сны такой, какой он видел в последний раз. А вместе с ней косо врубленные ступеньки, охватывающая полупетлей скалу тропа, барак, в окнах которого отражались пирамиды бочек и мачта затонувшего сейнера, пропахшая снаружи сетями, а внутри – растопленным сургучом хибарка почтового отделения и конечно же – лица.
Мичмана Сажаева, Андрюшки, убивавшегося по поводу своей принадлежности к семье сундука, то бишь – сверхсрочника, продавщицы магазина Клары, которую местные мужики называли Колокольчиком, а их жены – Сахарной песочницей.
Виной тому бутылки из-под напитка «Колокольчик», куда Клара заливала спирт из железной бочки и ее манера принимать ухажёров на мешках с сахарным песком.
Когда бабоньки начинали уличать Клару в непотребном поведении, она лишь отмахивалась:
– Дуры, на сахарных мешках и любовь слаже.
Но Клара приходила во сны редко. В длинных рейсах, когда воображение в шорохе скользнувшей вдоль бортов волны начинало улавливать призывный шепот женского белья.
Но не Клару и мичмана Сажаева с сыном Андрейкой хотелось встретить сейчас Косогову. Как ни ряди, а такова избирательная способность памяти – делить всех, с кем сводила судьба, на категории. Одних она водит из сновидения в сновидение, а другие вынуждены довольствоваться малым отрезком, который проделывает над водой выпорхнувшая из-под форштевня летучая рыбка.
Плохо лишь, что память не имеет фотографической четкости общего. Отдельные детали, вроде просвечивающей сквозь смуглую кожу виска и поэтому кажущейся темноголубой жилки, или приветствующую восход солнца
аметистовыми брызгами аккуратного ушка, она готова предъявить по первому требованию. Однако все лицо при этом остается сокрыто вуалью туманов Кулычки.
Множество раз во сне Фёдор пытался разорвать проклятую вуаль, однако та была такой же неподатливой, как и паруса барка «Товарищ», на котором когда-то проходил практику. И от этого желание увидеть не только во сне, но и наяву аметистовые искорки с каждым годом становилось все острее.
Но теперь, когда осталось обогнуть вдающуюся уступом в бухту скалу и спуститься вниз по таким же косо врубленным, только числом поболее, ступенькам, под нагрудным карманом куртки, где отогревались помятые бурей колокольцы, зародилась чудовищная слабость.
Такое с Косоговым случалось лишь однажды. На мостике «Святого Пантелеймона», у которого в кабельтове от береговых утёсов забарахлила главная силовая установка. И в унисон ей начало сдавать сердце.
«Как бы рандеву не вышло боком,– подумал Фёдор.– Я сейчас вроде «Святого Пантелеймона»… Но он не смог выгрестись против ветра, а я просто обязан это сделать… Наконец, на белом свете должна ещё существовать смуглянка с библейским именем – Ия. Она помогла мне тогда, поможет и теперь. И потом, я не имею никакого морального права подохнуть, прежде, чем коснусь пальцами темноголубой жилки… Если, конечно, сие будет позволено… И тогда жилка тоже получит свою долю духов земной пробы»…
… Скулу он рассек основательно. Кровь из раны текла так обильно, что её перестал впитывать носовой платок. Дали о себе знать и руки. Казалось, под обревшие синюшный цвет ногти было засажено по иголке от морского ежа.
Точно в такой же цвет окрасилось и письмо. Особенно та его часть, где вместо привычного «Целую» зияла расчерченная в косую линию пустота.
Из боязни, что вырванный из школьной тетради лист окончательно расползется, Фёдор прочёл письмо не сходя с места. И вот тогда-то и пришла умноженная на обоюдоострую ярость настоящая боль.
– Порка мадонна! – взревел Косогов.– Стабилименто гранди мотори монти катини!..
Вообще-то, в подобных ситуациях принято облегчать душу на родимом русском. Однако Фёдор почему-то предпочел итальянский. Причем, бранными были лишь «Порка мадонна» («Свинячая мама», дальше же следовал набор слов, который Фёдор позаимствовал из надписей на ящиках с импортным оборудованием).
При радиоцентре имелась своя санчасть во главе с доктором, однако Косоговпобоялся предстать перед начальством в столь неприглядном виде. Заставят писать объяснительную, а после влепят пяток нарядов вне очереди. Чтобы впредь смотрел под ноги и придерживался узаконенного маршрута.
Меньше всего хотелось возвращаться и в поселок, где был медпункт, вывеску которого Фёдор заприметил на торце барака, где жили засольщицы рыбы. Но из двух зол выбирают меньшее.
– Главное,– сказал сам себе,– проскочить мимо любопытных взглядов случайных встречных. Клары и особенно засольщиц. Иначе на танцах растрепают, что по посёлку слонялся окровавленный почтальон.
Торец барака, как и все строение, тоже был отмечен близостью моря. От пролитого тузлука и туманов дощатые стены покрылись белесоватыми лишаями, которые обычно появляются на матросских рубахах после десятикилометрового марш-броска.
С первого взгляда Косогов не разглядел, что у фельдшерицы не карие, как должно быть у южанок, а серые, словно хорошая корабельная сталь, глаза. Только более тёплые.
Помешала врожденная боязнь оказаться кому-то в тягость. Вдобавок ко всему, пришлось следить, чтобы не закапать кровью разостланный у порога пестренький половичок.
– Присаживайтесь на табурет и уберите от лица руку,– велела фельдшерица.– Ничего страшного… Обработаем рану, наложим парочку швов. Потом залепим пластырем… не ходить же вам с повязкой адмирала Нельсона… И будете как новенький. А форменку надо застирать… Только не в тёплой воде. Холодная смывает лучше.
– Я бы и рад,– повинился Федор,– только пальцы плохо слушаются,– поднял руки, будто сдавался в плен фельдшерице, смуглую шею которой освещали аметистовые сережки.
– Эк вас угораздило… Альпинизмом, что-ли, занимались?
– Вроде того. Письма на тропе рассыпались, одно слетело к самому урезу воды. Пришлось лезть.
– Вы вообще-то нормальный? Там же метров семь или восемь. И накат приличный… Видели, как сейнер у рыбного причала подкидывает… Но хоть не напрасно рисковали?
– Как сказать… Но теперь мыслю, что пусть бы оно там и осталось.
– Что так?
– Конверт намок, буквы начали расплываться. Ну и прочел поэтому.
– И?
– А никаких «и” уже не будет, сообщила, что замуж выходит. Прощенияпопросила.
– Вы как ее называли? Кисанькой? Рыбкой? Зайчиком?
– Змейкой.
– Тоже банально. Однако элемент оригинальности присутствует… Сейчас вколю обезболивающее и начну штопать вашу скулу.
– Гардаманом будете штопать?
– Чем?..
– Гардаманом. Так называется штука, которую используют для сшивания парусов.
– Если не хотите поиметь на лице корявый шрам, молчите. И продолжайте держать ладони в марганцовке.
«Ни за какие коврижки не женюсь на парикмахерше или медичке,– дал себе зарок Фёдор, когда выскользнувший из выката блузки фельдшерицы теплый ручеек коснулся теряющей чувствительность щеки.– Они-то, может, привыкли, что от клиента отделяет пара-тройка сантиметров пространства. Но каково удержаться от соблазна и не поискать взглядом местечко, откуда вытекает теплый ручеек… А у мужа, может, от этого крышу сносит… Впрочем, для такой можно сделать исключение»…
Конечно, нос с горбинкой, приподнятая верхняя губа и строптиво вырывающиеся из-под косынки прядки цвета грозовой тучи в отдельности едва ли могут претендовать на изысканную завершенность. Однако вместе взятые, в том числе цвета хорошей корабельной стали глаза, создавали то, что называется обаянием.
Передать это обаяние не всегда берутся даже признанные живописцы и наделенные искрой Божьей поэты. Разве можно отобразить на холсте или писчей бумаге, идущий в ночи под штормовыми парусами четырехмачтовый барк, волшебный, словно лепестки сакуры, голос Юкари Ито, или озаренную аметистами шейку фельдшерицы из рыбацкого поселка?
– Терпимо,– сказал Косогов и вновь уловил дразнящий ручеек.
Наверное, ему не следовало бы прибегать к помощи слов. Как это, скажем, сделала фельдшерица, в глазах цвета хорошей корабельной стали которой плеснулись вопрос и сострадание. Однако решил, что слово убедительнее.
– Случалось и похуже,– для пущей убедительности добавил Фёдор. И ничуть не соврал при этом.
Рассеченная скула задубела настолько, что её можно было штопать иглой для сшивания парусов, а засевшие под ногтями шипы морского ежа уже не мешали разглядывать освещенную шейку.
«Лицо фельдшерицы определенно мне что-то напоминает,– продолжал размышлять Фёдор.– Ну, точно – море, над которым вприпрыжку бегут облака… Вот его накрыла легковесная тень, а спустя минуту-другую оно приветствует тихой улыбкой поскрипывающий рангоутом парусник… Интересно, лицо моей спасительницы так же эмоционально даже в том случае, когда она занята обыденным делом – то есть чистит картошку? Но как бы там ни было, а фельдшерице следует обзавестись солнцезащитными очками с преогромными стеклами. Или паранджой… Самой что ни на есть плотной, без амбразуры для глаз… А с другой стороны просто грешно хоронить от остального человечества смуглую шейку».
Фёдор машинально дернулся на выкрашенном белым табурете. И таким образом выразил протест против закона, который обязывает прятать женщин в клетке из черной материи.
– Больно?– спросили глаза цвета хорошей корабельной стали.
– Извините. Я просто задумался.
– О своём, о девичьем? – насмешливо поинтересовались глаза.
– Нет, о вас. Интересно, почему вы не приходите к нам на танцы? Как это делают русалки, простите, ваши соседки по бараку… У нас, между прочим, роскошный магнитофон, приличные записи.
– Предпочитаю хорошую книгу. Да и отлучатся надолго нельзя. Русалки, как вы их называете, хотя и не лазают по скалам, однако имеют скверную привычку раниться при сортировке улова. Ребята с сейнеров тоже, случается, калечат сами себя,– ответила фельдшерица. На этот раз, как и все, словами.
– Но вы все-таки приходите,– продолжал упорствовать Фёдор. Не нравятся танцы, приходите в библиотеку, которой я по совместительству заведую. Могу и сам книги приносить. Какие скажите, такие и принесу.
– Предложение принимается. Но после того как пальцы… сейчас мы наложим на каждый по легкой повязке… придут в норму. Или как вы моряки говорите – в меридиан. А вообще вам бы следовало взять в своей санчасти освобождение на недельку-другую.
– И схлопотать полную торбу нарядов вне очереди? Кто поверит, что споткнулся на шоссейке… Так что вам принести для начала?
– На ваше усмотрение… «Повесть о жизни» Паустовского очень люблю. А еще чеховскую «Степь» хотелось бы перечитать. Я ведь из тех краев.
– Вот как,– обрадовался Фёдор.– А я с Кривой косы, родины полярного капитана Георгия Седова. Только вот имени обретенной землячки до сих пор не знаю.
– Ия. В переводе с древнегреческого – фиалка. А всё покойная бабушка… И дань далеким предкам отдала, и на имени внучки сэкономила… Ну вот, осталось замыть кровь на форменке. Пока дойдете, солнышко высушит… Только под ноги смотрите… Таких камней, знаете, сколько еще будет на дороге… Может, Змейка тоже споткнулась. И теперь ей больнее, чем вам. Наверняка убивается, что видного парня потеряла.
– Я бы тоже переживал сейчас,– согласился Федор,– если бы не споткнулся…
– Это называется лечением шоковой терапией. Между прочим, весьма эффективное средство.
– Наверное. Не знаю. Но если бы не камень, я бы так и не узнал о существовании землячки с мелодичным именем. Значит, худа без добра не бывает. Скажите, Ия,– вконец осмелел Фёдор,– вам, наверное, тяжело с таким лицом ходить по земле?
– Каким таким?
– Сопереживающим. На котором проявляются мысли и чувства. Я не сторонник мусульманских обычаев, но мне почему-то захотелось укрыть ваше лицо от чужих взглядов.
– Всяко бывает,– вздохнула фельдшерица и тыльной стороной ладони отвела
со лба пряди, которые вновь напомнили Косогову завитки грозовой тучи.– Но об этом в другой раз, когда придете снимать швы. Или позже. А сейчас и вас и меня ждут дела.
О сделанном тогда Ией предупреждении вспоминал часто. Когда воздуха в баллонах акваланга оставалось на пару-тройку глотков, когда слышал хруст раздираемой камнями обшивки «Святого Пантелеймона, а еще чаще в периоды жесточайших приступов безнадеги, которые знакомы всякому, лишённому возможности выпросить у Бога и людей прощение.
Вспомнил и сейчас, прикуривая от тяжелой, как винтовочный патрон, зажигалки четвёртую или пятую сигарету.
Фёдор все еще колебался. По опыту знал – начавшийся худо день тем же и завершится. И завязавшаяся у модерновой голубятни КПП цепочка разочарований будет иметь продолжение. Однако он проделал слишком большой путь, чтобы просто так вернуться к одолженному капитаном порта внедорожнику, водитель которого променадом сгонял лишний жирок.
– Поднял чарку, пей, пока не увидишь дно,– приказал сам себе.– И не морщись, если в ней вместо вина окажется уксус.
Косогов оказался прав, цепочка разочарований продолжала пощёлкивать утратившими позолоту звеньями. Уж очень щедро охватывающая полупетлей скалу тропа была усыпана камнями, которые цветом и формой напоминали вывалившиеся из анемичных десен старого курильщика обломки зубов.
Чисто ассоциативно вспомнился электромеханик Лёша Олейник. И его песенка о родившейся в лесу ёлочке, которой тот пытался приободрить потерпевших в новогоднюю ночь кораблекрушение соплавателей. А заодно сказанные им уже после всего за ресторанным столиком слова: «Знаешь, Фёдор, до чего противно видеть старость на лицах друзей».
И здесь Косогов наконец-то понял причину колебаний. Оказывается, он опасался, что после встречи с сегодняшней Ией перестанут являться во сны четырехмачтовый барк и глаза цвета хорошей корабельной стали. Авместе с ними окончательно раствориться лицо, еще в первую встречу напомнившее Федору море, над которым вприпрыжку мчатся лёгкие облака.
Ему безумно нравилось смотреть на Ию, заполняла ли она амбулаторные карточки засольщиц, или жарила картошку, которую они потом ели прямо со сковородки. И при этом предпочитали обходиться без слов.
– Ты прелесть,– признавался Федор при помощи взгляда.
– А как же Змейка? Вдруг она вздумает вернуться… И опять ужалит твоё сердце…
– Исключено. У меня теперь есть противоядие – ты.
– Я рада, что помогла тебе выздороветь.
Когда сэкономленное Косоговым время и выпрошенный у Грача лишний час
подходили к концу, на лицо фельдшерицы набегала тучка:
– Завтра на почте выходной,– грустили глаза,– значит ты придёшь послезавтра…
Но послезавтра Федор не пришёл. Все-таки над простым смертным, помимо небес, владычествует ещё и начальство. И оно дало матросу первого года службы Косогову час на сборы.
– Тебя вызывают в штаб флота,– сообщил мичман Сажаев.– Только, значит, сработались и – нате, пожалуйста… Мне теперь что, опять самому подметать за русалками?.. Но всё равно рад за тебя. Может, вернут зажиленное звание.
– Товарищ мичман, разрешите обратиться по личному вопросу?.. Шепните на танцах какой-нибудь из русалок, что меня отправили в командировку. Пусть передаст это фельдшерице. Очень прошу…
– Так вот ты кого окучивал… Что ж, выбор одобряю. Хоть и разведёнка, приехавшие сюда с большой земли девицы почти сплошь разведёнки, но об этой худого не слышал. Блюдет себя. Не то, что Сахарная песочница… Видел мачту в бухте? Так вот, это она выползла на берег без лифчика, а капитан сейнера засмотрелся и наехал на подводную скалу. Ладно, держи клешню,– пожал на прощанье руку и ушел. Вылитый грач. Только заметно огорченный.
С нового места службы Федор отправил Ие письмо. Короткое и сухое. Такое может написать человек, за спиной которого торчит тюремный надзиратель.
Да так, собственно, оно и было. Письма полагалось сдавать в незапечатанном виде, о чём на первом построении объявил старший команды кандидатов в боевые пловцы мичман, чью принадлежность к водолазному племени выдавало лицо цвета красной меди.
А ещё у мичмана были сумеречные глаза. Казалось, он однажды увидел под водой нечто ужасное и теперь вынужден таскать в себе бремя пережитого.
«Очень хочу получить от тебя весточку,– писал Федор,– однако почтовый индекс нам почему-то не сообщают. И вообще, дальнейшее – туманность Млечного пути. Только ты особо не расстраивайся. Пиши и складывай написанное, а я приеду и прочту всё сразу».
Второе письмо оказалось еще короче:
«Отбываю в продолжительную командировку. Но ты помни о моей просьбе – пиши. Твой Фёдор».
Третье ушло в рыбацкий поселок спустя восемь месяцев из госпиталя, куда Косогов попал после баротравмы и пулевого ранения.
И хотя за окнами палаты шли совершенно бесшумные дожди, а простреленная нога постоянно напоминала о себе, тюремный надзиратель не стоял у Фёдора за спиной. И поэтому сделанный из третьесортной бумаги конверт распирало от вырванных из общей тетради листов:
«…считаю дни, когда наконец смогу прочесть всё, написанное тобой. Как только это произойдет, я верну тебя твоей малой родине. А потом отведу за руку на восточный берег Кривой косы, куда волны выплескивают куриных богов.
Наконец имею право сообщить, что мне вернули зажиленное начальником военной кафедры мореходки звание, а заодно вручили сразу две «Отваги».
Но это детали. Главное, пообещали подписать рапорт об увольнении в запас. Так что я теперь почти гражданский человек и поэтому отпала нужда выпрашивать у начальства милостыню в виде лишнего часа. Скоро буду…»
Выписали Федора накануне главного флотского праздника. Городские улицы и палубы выстроившихся на рейде кораблей имели торжественный вид, а снявшее над ними солнце казалось надраенной до умопомрачения бляхой матросского ремня. Только прохладной.
Поэтому Косогову пришлось облачиться в китель. Одежду, медали и казенный гостинец привез в госпиталь капитан второго ранга из политотдела флота. Тот без предисловий предложил стать кадровым военным, однако Фёдор дал понять, что кап два будет легче уговорить освобождаемого из-
под стражи заключенного – посидеть месячишко-другой за решеткой:
– Извините, товарищ капитан второго ранга. Я предпочел бы видеть себя там, где мечтал, на мостике судна, а не корабля.
На том и расстались. Политотделец пожелал лейтенанту полного выздоровления, а Фёдор принялся распаковывать сверток с обмундированием.
Конечно, приятно ощущать на своей персоне взгляды девиц. Те хоть и избалованы обществом морских офицеров, однако слегка прихрамывающий лейтенант с двумя «Отвагами» на новеньком кителе заставил трепетать сердечки встречных красавиц.
Но взгляды были отвергнуты. Как и предложение капитана второго ранга. Он обещал Ие отвезти туда, где волны шлифуют куриных богов и сделает это.
Наиболее симпатичные из богов попадаются на диком пляже, который много лет подряд сторожат затонувшие доты. Есть и другие добычливые местечки, однако из-за соседства с поселениями чаек их лучше обойти стороной.
Но отправятся они на дикий пляж чуть позже. После того, как Фёдор получит окончательный расчет. А сегодня он будет любоваться играющими в прятки аметистовыми зайчиками и при этом молчать. Когда говорят глаза, слова становятся балластом.
Завтрашний день просматривался так же отчетливо, как и галька на дне речушки, вдоль которой досрочно постаревший на колдобинах двухцветный автобус вез Фёдора в рыбацкий поселок. Он дождётся, пока Ия уснет, включит ночник и станет читать неотправленные письма. А рано поутру отутюжит брюки и нажарит картошек. Благо, в госпитале отоспался на месяц вперед.
Ну а после завтрака уедут в город, над которым ветер полощет листья тополей и корабельные флаги расцвечивания. Будут пить полусухое шампанское, и закусывать шоколадками.
– Интересно, есть ли у Сахарной песочницы полусухое?
Вопрос Федор, похоже, задал вслух. А может, такая же истрепанная дорогами, как и двухцветный автобус, кондукторша проснулась от толчка и теперь пытается вспомнить – оплатил или нет проезд похожий на мальчишку лейтенант?
Судя по радушию, с каким Косогова встретила устроившая однажды кораблекрушение продавщица, покупатели не наведывались в магазин часа три. А ухажеры и того более.
– Ба! – воскликнула Сахарная песочница.– Кого я вижу?.. Все думала, куда подевался симпатичный почтальон? Прям, испереживалась вся. А он лейтенантские погоны отправился зарабатывать. Батюшки-светы, медали-то не простые…
– Пожалуйста, бутылку полусухого и шоколадок, какие получше, большой кулёк. Чтобы в двух руках нести.
– Везет же некоторым,– вздохнула Клара, рассматривая на свет сторублевку.– А меня, даму во всех отношениях выдающуюся, ни одна сволочь шампанским не угостила. И замуж никто не зовет. Если облапать или завалить на мешки сахарные, то желающих больше, чем горбуши во время нереста, но стоит на серьёзные отношения намекнуть, сразу рожи воротят.
– Не разрешайте каждому встречному облапывать и жизнь сразу наладится,– посоветовал Федор.
– Много ты понимаешь, лейтенантик. Баба ведь вроде яблоньки. Цветёт – все любуются, созрели яблочки – каждый руку тянет, осыпались листья – ни один кобель лапу не поднимет. А я осени ждать не намерена. Тем более, имею под блузоном кое-что послаще яблочка… Кто увидит, в осадок выпадет. Сомневаешься?.. Ну, так глянь-посмотри… Я женщина щедрая. Не то, что окрестившие меня Сахарной песочницей местные дуры. Или – фельдшерица, которая монашенку из себя строит.
Косогов, может быть, и выпал бы в осадок. Баротравма и без того давала о себе знать прибойным шумом, да и простреленную ногу едва ли следовало считать в критической ситуации надёжной опорой.
Однако Господь отвел от грехопадения на мешках с сахарным песком. Клара вдруг ойкнула, спешно возвратила прелести на место, и лишь после этого пропела:
– Как говорят у нас, на Полтавщине, про вовка промовка, а вовк на пориг. Заходи, Ия-душечка, я тебе хлебушек сегодняшнего привоза припрятала. И булочку изюмную… А мы здесь с лейтенантиком за жизнь беседуем. Может, помнишь его?.. Он раньше с почтарской сумкой бегал, а теперь при погонах, с медалями.
– Извини, что перебила в интересном месте. Я потом, к вечеру, зайду. Ничем не выдала себя. Будто другой обещали увезти туда, где волны выплескивают на пляж теплых богов. Лишь потемнели глаза цвета хорошей корабельной стали. Но это можно списать на тучку, которая бочком промелькнула между бухтой и солнцем.
«Глупо тогда все получилось»,– подумал Фёдор, пальцами правой руки разминая очередную сигарету, в то время, как ладонь левой слегка касалась нагрудного кармана, где отогревался сорванный тайфуном стебелек.– Казалось, умели понимать друг дружку с первого взгляда, но когда споткнулись о пустяшной высоты порожек, не помогли и слова.
Сахарную песочницу не винил. Какой спрос с устроившей кораблекрушение бабёнки. Корил себя. Что греха таить, кипятком опалили вынутые из блузона прелести тяжелого калибра.
Ему, наверное, следовало попросить прощения и тем самым искупить невольное грехопадение. Но вместо этого повел себя как заподозренный в супружеской неверности боцман. Нагрубил, и, не дожидаясь, когда Ия повторно укажет на дверь, ушёл.
– Задержусь здесь на двое суток,– буркнул перед уходом.– Ты знаешь, где меня искать. Изменишь решение – дай знать, и я закажу два билета на самолет.
Решение Ия так и не переменила. Ни спустя двое суток, ни после письма, которое Фёдор написал уже под занавес первого загранрейса. Безответными остались отправленные с моря радиограммы, а высылаемые на авиабилет деньги трижды приходили обратно.
Игра в одни ворота продолжалась долго. До тех пор, пока очередная просьба о прощении не вернулась с отметкой «Адресат выбыл».
Написал Грачу, в надежде, что он узнает, куда переехала фельдшерица, но и тот, похоже, сменил место службы.
Имелся еще один выход – лететь самому, но всякий раз находились дела, которые приковывали к веслу галерника. Его то отзывали из отпуска, то подходило время переаттестации.
Имелась еще надежда на знакомого кадровика, которого Фёдор периодически подкармливал заморскими сувенирами, и который за ужином в ресторане поклялся назначить Фёдора на первое же идущее к берегам Золотого Рога судно.
Назначение, в конце концов, состоялось. Правда, слишком поздно. И не распоряжением прикормленного кадровика, тот успел перебраться на Приморское кладбище, а волей случая. Штатного капитана с приступом аппендицита сняли на траверзе Сингапура и Косогова послали проконтролировать, чтобы назначенный на новую должность старпом благополучно привел судно в порт приписки.
– Как считаешь,– спросил продолжавшую держаться вровень с восьмой ступенькой птицу,– удастся ли одолеть тропу за четверть часа? Молчишь? Всё верно, морской бродяга – ходок слабенький… И потом, особо не разгонишься. Вон сколько камней осыпалось. Похоже, матросики с радиоцентра перестали бегать в самоволку, а письма с отметкой «Солдатское. Оплачено» возят кружным путем.
«Господи, о чём это я? – едко усмехнулся Фёдор.– Какие теперь почтальоны? Отщелкал на кнопках мобильника послание и всего делов. А захочешь пообщаться в голосовом режиме – общайся до полного ороговения ушных раковин.
Новую технику связи Косогов воспринял спокойно. Как и остальные коллеги-капитаны, из которых ещё не начал сыпаться маразматический песочек. По крайней мере, не стал упрямиться, когда вместо начальника радиостанции на борт «Святого Пантелеймона” доставили телефон спутниковой связи.
Однако пользовался им исключительно по служебной надобности. Говорил сухо, с плохо скрываемым раздражением, казалось, в затылок продолжает сопеть все тот же тюремный надзиратель. И если бы каким-то чудом удалось связаться по телефону с Ией, он вряд ли сумел подыскать нужные слова. Те самые, которые безоглядно доверял бумаге, зная, что чужой палец не оставит на ней отпечаток.
– Я обычный трухлявый пень, которому силком навязали блага цивилизации. И вдобавок очень трусливый. Жаждешь увидеть Ию, но боишься, что навстречу выйдет очень пожилая женщина. И за подол её платья будет цепляться сопливый малец. Внук или даже правнук… Тогда зачем всё это? Чтобы вновь оказаться в роли потерпевшего кораблекрушение, который жадным взглядом ищет среди волн обломок доски? А заодно убедиться, что начавшийся с жуткого разочарования день им же и завершится… Да и узнает ли она меня?
Завершив адресованный чайке монолог, Фёдор повел плечами. Словно впервые ощутил лежавший на них груз прожитых лет.
О том, что встреча может не состояться, думалось меньше всего. Ия вполне могла договориться на почте, чтобы там поставили штемпель – «Адресат выбыл» – и таким образом окончательно дала понять, что дальнейшие попытки достучаться в запертую дверь лишены всяческого смысла.
Беспокоило другое – где искать Ию, которая наверняка успела сменить фамилию. Таким, как она, не дают засидеться в старых девах. И не в бараке же она продолжает ютиться. Скорее всего, соленые туманы теперь обживают не иконописно почерневшие доски пристанища засольщиц, а пластиковые окошки близнеца строений, которые птичьими стайками расселись на берегах южных проливов.
Но может, весь берег подмял под себя новый рыбокомбинат и к его причалам вперемешку с сейнерами ближнего лова швартуются большие морозильные траулеры. Или подковообразный пляж до самой скалы оккупировали веселенького покроя коттеджи, которые повсеместно вытесняют на задний план бараки с их обитателями.
– Что там теперь?– вновь спросил у чайки.– Рыбокомбинат? Яхтклуб? Зона отдыха за высоким забором и мордатыми церберами-охранниками? Ответь, не томи душу.
Однако та, как и ее прародительница, даже не повернула похожую на черно белый этюд изящную головку. Наверное, продолжала высматривать беспечных ребешек, или же ей просто нравилось балансировать на протянутой через бухту невидимой нити.
Фёдор даже испытал что-то вроде зависти к воздушной эквилибристке, когда наконец решился покинуть восьмую, косо врубленную в скалу ступеньку. Прежде чем сделать новый шаг, приходилось высматривать на тропе свободное местечко, а каменное крошево скрипело под каблуками, словно панцири мелких моллюсков.
При виде беспорядка, будь то палуба или штурманский столик, Косогов всякий раз испытывал настоятельную потребность облегчить душу крепким
словом. Однако, став капитаном, исключил из лексикона даже «Порку мадонну», которую упомянул после того, как вместо привычного «Целую» узрел зияющую пустоту.
Поэтому ограничился легким вздохом, который следовало считать выражением досады и укором в адрес того, кто мог, но не очистил тропу.
«Интересно,– подумал Фёдор,– камень, о который я споткнулся, там же и лежит? Кажется, я тогда не спихнул его в воду… Только как отличить теперь от ему подобных?.. Я даже не берусь определить местечко, откуда пошло мое знакомство с Ией».
Осторожно приблизившись к краешку тропы, поглядел вниз, где насытившимся зверем посапывало море.
На этот раз воздержался от соблазна – заглушить душевную горечь основательной затяжкой. Язык пощипывало, словно к нему прилепили горчичник, а оставшуюся сигарету следовало приберечь на всякий пожарный случай.
И он, этот случай, дал о себе знать. После того, как Фёдор обогнул скалу. Прежде отсюда открывался вид на дощатую крышу барака, жеребцами приплясывающих у коновязи-пирса рыбачьи посудины, крестом торчащую из воды мачту сейнера.
В первое мгновенье показалось, что он, несмотря на уменье безошибочно ориентироваться, заблудился. Однако ведущие вниз ступени были те же, только оконтурены по краям серыми лишайниками. И бухта с виновато приползшей к ней из тайги речушкой оставались прежними.
Исчезло лишь то, что приходило во сны. Пропахшая изнутри расплавленным сургучом, а снаружи – истлевшими сетями избушка почты, отражавшаяся в окнах мачта, пестренький половичок у порога фельдшерского пункта и сама фельдшерица, чью смуглую шейку выбрали для игр аметистовые зайчики.
Вспомнился Голубчик. Тогда, будучи оглушенным разочарованием, он пропустил мимо ушей слова капитан-лейтенанта о пришедшей с моря громадной волне и парочке наводнений. А ведь обязан был обратить. Хотя бы только для того, чтобы подготовить себя к худшему. Тому, что предстало сейчас перед глазами.
Мощь убийственных волн Федор сполна испытал на собственной шкуре, и не с чужих слов знал коварство воды, характеристику которой однажды выдал Лёша Олейник:
– В рукомойнике она нежнее пальцев любовницы. Но если ею заполнить сосуд размером поболее тазика, скажем – море, делается свирепее скандальной на сносях жены. А еще вода – величайшая притвора. Напьется кровушки раба Божьего, и тут же прикинется, будто никакого скандала, сиречь – шторма, и в помине не было. Это говорю тебе я, после полусотни неудачных попыток обзавестись семейным очагом хронический холостяк и потерпевший кораблекрушение бродяга, который на рейде Кальяри вместо новогоднего шампанского хлебал морскую водичку.
Косогов не стал возражать соплавателю. Сполна испил с той же посудины, да множество раз попадал в передряги, из которых выкарабкивался лишь благодаря умению находить единственно верное решение. Поэтому, даже отстояв на капитанском мостике три десятка лет, продолжал считать воду наиболее взбалмошной из стихий. Особенно непредсказуемой она становится, когда берёт в союзники подземные силы и небо.
Фёдор прикурил от тяжелой, как винтовочный патрон, зажигалки последнюю сигарету и, стараясь не потревожить каблуками лишайниковые проплешины, спустился вниз. И его шаги, да еще колобродившее под нагрудным карманом куртки, где отогревался стебелек серебристого ландыша, сердце были не единственными источниками шума.
В охорашивающейся тайге радужные Фазаны старательно подражали приветственному кличу домашних петухов, а позвякивавшая стременами речушка безуспешно пыталась пересилить рокот станка, на котором море продолжало шлифовать гальку.
– Прости меня, Ия,– оказал Федор, касаясь ладонью правой руки нагрудного кармана.– За то, что не увёз тебя туда, где тёплые волны выплескивают на песок куриных богов.
Заросшей амурскими клёнами шоссейкой не воспользовался и в этот раз. Шел напрямик, целиком доверившись присущему перелетным птицам и старым капитанам умению ориентироваться в подлунном мире.
Однако грош цена дару, если он не способен подсказать дорогу к тем, кого мы однажды потеряли.