«ПЕРЕСТРОЙКА»
Старуха умирала на кладбище. Дело обычное – старые всегда умирают. Пристроившись между двух осыпавшихся могил, она в полубредовом состоянии копалась в своих лохмотьях, выбирая наиболее крупных паразитов, и отправляла их в рот, старательно облизывая заскорузлые пальцы. Но место она выбрала себе совсем уж неподходящее.
В этот кладбищенский угол у заброшенной городской кузницы взрослые обычно не заглядывали. Старые, развалившиеся могилы, ни одной ограды, мало крестов и еще меньше памятников.
Участок пришелся по душе ребятам с Ляминской волости и от казарм железной дороги. Здесь собирались чуть не каждый день, играли, делились новостями, а порой и выясняли отношения. Заросшие бурьяном могилы уже не внушали страха. Тут можно было подкрепиться свежим щавелем, что очень существенно для вечно пустых животов, а к концу лета поспевали и груши. Сережке дедушка есть их не разрешал, они-де напились соком покойников. Но соблазн велик. Мелкие, зеленые и безнадежно сводящие скулы груши-дички можно было провялить на чердаке под раскаленной крышей, и тогда они становились немного мягче. Сознание же, что они дармовые, делало их еще и вкусными.
И надо же было старухе притащиться именно сюда.
Ребятня с возможной предосторожностью подходила к незваной гостье. Выглядела странница дремуче грозной и лохматой. Лет ей было никак не больше сорока, но для Сережки, которому самому только на Благовещение исполнилось пять, все взрослые, будь им тридцать, сорок или шестьдесят лет, были одинаково стары.
Белобрысая Нюрка, заводила и коновод компании, решительно подбиралась впереди всех. Подойдя сбоку к сидящей на земле старухе, она доверительно спросила:
– Теть, а теть, ты что, захворала?
Сережка не расслышал, что отвечала старуха. Да и дальнейший разговор доходил до него не полно. Двоюродная сестра Кирка держала его за руку на достаточно безопасном расстоянии от старой, чтобы в случае чего легче было удрать.
Вдруг Нюрка сорвалась с места, побежала в поселок и вскоре принесла из дома корку хлеба и с полстакана какой-то бурды в ржавой консервной банке. Присев на корточки, она передала все это старухе и довольно заулыбалась. Ребята тоже расположились вокруг гостьи, обсуждая происходящее.
Не так со слов старухи, как из пересказа друзей, Сережка уяснил, что старуха не местная, а прибрела с какого-то далекого Дона. Дальше было совсем малопонятное. С одной стороны выходило, что этот Дон несметно богат, а с другой, что в краях тех идет повальный голод. Да не такой, как в его родном Белёве, а такой, что люди мрут, как мухи. Вернее-то, мухи живут, а людей косит. На Дону-то урожай выдался богатейший. Но власти, шаря с обысками по дворам, у крестьян, или как их там называют, казаков, весь хлеб забрали под метелку. Поставили кругом армейские заслоны: в город, чтоб попросить Христа ради, никого не пускают, подыхай на месте, и весь сказ. А называется все это -перестройкой и еще каким-то совсем не нашим словом – «коллективизацией».
Сережка в рассказе этом ничего не понял, да и не старался вникнуть. Но он ясно видел, как старуха вцепилась в хлебную корку. Бурда в банке не трогала его, мало ли чего можно налить и разболтать, пусть старая пьет, коль хочет. Но корка! Корка была настоящей, Это не привезенный из деревни хлеб с мякиной и листьями. А хлеб явно из городской пекарни, какой иногда выдавали по талонам в привокзальном ларьке. Но не всем. Дедушке не давали. Дедушку называли «лишенцем». Во время НЭПа открыл он на базаре сапожную будку. Но четыре года спустя власти лишили его и будки и всех прав. От того-то ему и хлеба не давали, а заодно и всей семье.
Чувство горькой обиды от мировой несправедливости захлестнуло крохотную душонку Сережки. «Какая все-таки эта Нюрка дрянь, – старался он убедить себя. – Взяла и отдала корку старухе». Конечно, корка ее, и она могла делать с ней все что угодно. Конечно, она никогда не отдала бы эту корку Сережке. Его, мелкоту, Нюрка просто не замечала. Но могла же она отдать хлеб своей подруге Наташке, пусть ест. А Наташка могла поделиться, правда, не с ним, но с его сестрой Киркой. А Кирка… Да мало ли как можно было поступить с этой коркой, поступить справедливо, даже если ему, Сережке, не достанется ничего. Но отдать хлеб какой-то совершенно чужой, незнакомой старухе, которая все равно умирает, было просто нечестно.
Старуха давно уже покончила с коркой и выпила из банки всю муть, в которой, кроме лебеды, ничего не оказалось. И самая большая в компании, придурковатая Липка-Олимпиада, определила:
– Похлебочка-то постная, да и без круп. Обед закончился.
– Ну вот, малость и заморила червяка, – участливо подбадривала Нюрка старуху.
Но та, похоже, впала в забытье и никак не реагировала на окружающих. Компания стала расходиться.
Кирка потащила Сережку домой. Он так и не увидел, как старуха «заморила червячка». Он видел, как старуха ела вшей, но червячка – нет. И почему заморила? Как вообще можно морить червяка? Кирка отказалась отвечать на все его вопросы. Она никогда с ним не считалась и не церемонилась, но всегда кошкой кидалась защищать его от любой беды. А может, она сама тоже не видела червячка и ничего не поняла.
Остаток дня корка, величиной с его ладошку, не выходила у Сережки из головы. А вечером они хлебали тюрю. Каждый день изводимые голодом, Сережка с Киркой, зная, что в доме ничего нет, с замиранием сердца дожидались ужина. И каждый раз бабушка, неизвестно откуда, ухитрялась что-нибудь достать, приготовить и накормить голодных с прошлого дня детей. Она, конечно, была волшебница. Ведь неспроста дедушка, поглядывая на орудующую ложками детвору, говорил с доброй усмешкой:
– Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит, а не ворожит, так нашептывает.
Напившись тюри. Сережка почувствовал хоть и обманчивую, но приятную, теплую сытость живота. Обида на несправедливость взрослых понемногу отходила. Засыпая, он простил бесцеремонность сестры, глупость Нюрки, наглость умиравшей старухи и ее далеких палачей. Его так учили. Он простил всех.
СЧАСТЛИВАЯ СУДЬБА
Семену везло всю жизнь. Еще в сорок первом, в начале войны, когда многим миллионам безоружных солдат предстояло умереть, он уже на третью неделю отступления был сдан в плен под Смоленском. У немцев дела его складывались тоже не по худшему. В холодах наступавшей осени, согласно планам гитлеровцев по уничтожению русского народа голодом, за ворота концлагеря каждый день вывозили сотни трупов, бывших еще совсем недавно здоровенными парнями – красой и гордостью нации. Ему же поручили мыть брюкву и картошку для варки лагерной баланды, и потому голод его миновал. Так прошла страшнейшая зима 41-42 годов. А дальше стало легче. Немцы убедились, что дуриком им Россию не взять и стали относиться к пленным получше – как никак рабочий скот. После бесчисленных этапов, переформировок и лагерей, Семен оказался в стройкоманде, да так и отмахал топором до конца войны. Освободили его англичане в Шлезвиг-Гольштейне. И радостный, живой и даже невредимый, Семен заспешил домой. Гостинцев набралось целый баул, да еще вещмешок, все больше рубахи да разные пиджаки. Самому хватит и одного, а с остальными разберется жена – что родне подарит, что перешьет.
Однако на нашей стороне его опять загнали за проволоку. Но и тут – опять везенье. В то время как соседей по плену угоняли на Колымскую каторгу, а то и просто размазывали по стенке, его лишь затаскали на допросы. Допросы в фильтровочном лагере дотошные, не то, что у немцев. В какой части служил, где попал в плен, а не сдался ли сам, кто был рядом, кого еще довелось видеть, кто допрашивал у англичан, как завербовали в шпионы, зачем заслали сюда? Мучили не один месяц, но в конце концов отпустили. Гостинцев, конечно, не отдали никаких. И то ладно. В родной деревне встретили его и без подарков как героя. Ведь на шестьдесят дворов деревни, проводивших своих мужиков на воину, он был только четвертым, вернувшимся живим и невредимым.
Послевоенные годы были не сахар. Землю начали пахать на бабах: пятеро, как бурлаки впрягались в ямки, шестая же вела плуг. Не хватало и хлеба. Но Семен жил сносно. Плотницкое ремесло на отхожих приработках давало достаток в доме.
Однако наступил черед и Семену, В январе пятидесятого года пришли, дали по-хорошему проститься и с матерью, и с женой, и с детишками, меньших их оставалось трое. Отвезли в райцентр, но долго не держали, а отправили в область. «Не могут советские солдата попадать в плен, – сказали ему, – а тем более оставаться там в живых». И получил он свои 25 лет.
И опять Семену улыбнулось счастье. В лагере на общих работах лесоповала горбатился он совсем недолго. Приглянулся он начальнику командировки сержанту Вурлову, и тот уломал командира отряда охраны оставлять Семена на ночь без конвоя в делянке. Надо было заготавливать березовую чурку для газгенного движка. Правда, ночи-то не бывало – или первые дни июля и почти круглые сутки было не только светло, но солнце катилось вкруговую по верхушкам деревьев.
Не имел командир отряда право пускать без конвоя двадцатипятилетника, но не было на командировке малосрочников, и вообще кроме четырех бандитов-убийц с пятнадцатилетними сроками, не было бытовиков, одни политические. А у них у всех по 25 лет на нос. Семен же оказался самым старшим по возрасту, да еще подкупающе честным и исполнительным. Так и разрешили ему работать в лесу без конвоя. Ночь он колол напиленные и подсушенные березовые круглянки, а утром, когда охрана приводила бригады на работу, Семен возвращался из делянки в лагерь, завтракал и спал до вечера перед очередным уходом в лес. Все шло куда как хорошо. Да вот в эту налаженную жизнь ввалилась беда – поспела земляника. Утром по дороге в лагерь, Семен частенько сходил с лежневки и собирал на обочинах душистую, сладкую ягоду. Он не только ел сам, но и прихватывал в зону, где не без корысти снабжал ею старшего повара.
В это парное утро ему попалось особенно богатое место. Он набрал уже больше половины берестяного туеска, и чем дальше заходил в редкое мелколесье, тем богаче раскрывалась перед ним ягодная россыпь. Но правду говорят старые зеки – жадность губит фраера. Семен закружил среди заросших пней и подлеска, и потерял из виду дорогу. Сначала это как-то его не тревожило. Конечно, лежневка здесь рядом. Но время шло, он уже переел, и туесок засыпан земляникой под крышку, а лежневки, которая казалось так близка, все не было. От бессонной ночи, тепла и недолгой ягодной сытости, морил сон. Он выбрал небольшую полянку и опустился на сухой жесткий мох. Надо было перевести дух и собраться с мыслями. Семен даже немного вздремнул. Комары вернули его в явь. Время подходит к полудню, а он еще не только не вернулся в лагерь, а вообще неизвестно где. Завтрак, конечно, уже пропал. Он попытался уловить в шорохах леса что-нибудь человеческое: шум автомобиля на лежневке или гудок паровоза. Но машин, если они и шли по дороге, Семен так и не услыхал. Магистраль же «Москва – Воркута» была уже совсем далеко, его лагерь – 19-ая командировка – был в таите самый глубинный от станции Чинья-Ворык. Семен не мог определить куда идти, но и в топтании на месте ее было смысла. Наконец, он двинулся в сторону, где, как ему казалось, лес редел – то ли перед просекой, то ли у старой вырубленной делянки. Хоть бы найти геодезическую вышку, залезть и осмотреться. Это было какое-то наваждение, заблудиться вот так, рядом с дорогой. Уже начал подкрадываться голод, а с ним чувство усталости. Семен шел, как ему казалось, строго по прямой, делал небольшие привалы, а на ходу сосал по ягодке земляники из своего запаса. Иногда солнце выглядывало из марева, но он уже не видел в нем ориентира и даже не представлял который час. Его беспокойств переросло в страх. Но не перед возможной встречей с лесным хозяином-медведем, или погибелью от истощения в голодных блужданиях по тайге. Его угнетала мысль, что он подвел людей, поверивших в его честность – начальника и командира отряда, ведь теперь им грозят неприятности, как пособникам беглеца. А его, конечно, сочтут беглецом. Теперь тревога, поиски, погоня. А он и в мыслях не имел намерения бежать. Он не знал ни одного случая удачного побега, ведь кругом на многие сотни километров – голодная тайга, да болота, а на «железке» – патрули. Бывали бесшабашные головы, бежали, но через неделю их трупы сваливали перед вахтой. Погоня, настигая беглеца, обязательно убивала его, чтоб не повадно было бегать другим, а главное, в отместку за бессонные ночи, засады, секреты, за нарушенный покой и распорядок.
Потеряв ориентир и во времени, Семен шел и шел, пока ноги не наливались свинцом, падал на мох, проваливался в короткий, тревожный сон, вставал и опять шел неизвестно куда. Прошли сутки, вторые, ягодой он сбивал голод, но уже заметно чувствовал, как оставляли его силы. Но и теперь не тревожила его мысль о собственной гибели. Терзало только сознание, что в глазах поверившего ему начальству он теперь обманщик и беглец, что он подвел под статью людей, сделавших ему добро, положившихся на его порядочность и честность.
На четвертый день Семен вышел к какой-то реке и пошел вниз по течению. Но через несколько часов на противоположном берегу открылась огромная катище-биржа, склад, куда свозится лес для сплава. Он заметил и работающих. Это тоже были зеки, как и он, но люди были другие. Это был другой, чужой лагерь. Выйти к ним означало дать его бегству огласку за пределы «его» лагеря и тогда уж и начальнику Вурлову, и комвзводу попадет точно. Значит, надо искать «своих», и Семен повернул в лесную чащу.
Минула пара недель. За добрую сотню километров от Чинья-Ворыка четверо местных жителей-коми шли на рыбалку к лесному озеру. Видимо, их разговор породил в затихшем утреннем лесу слабый стон человека, и тонкий слух врожденных охотников сразу его уловил. Недолгие поиски привели их к Семену. Он лежал под сосной в нескольких десятках метров от тропы. Даже не он, а то, что от него осталось – скелет, обтянутый израненной и изъеденной гнусом кожей. Был Семен в бреду, и изредка тихо и хрипло стонал. Рыбаки напоили его, дали кусок сахара, но для порядка связали. За укрывательство беглого заключенного закон карал строго, а за поимку и деньги платили, и еще выдавали муку. Рыбалка была забыта. Двое сходили за лошадью, и кое-как взгромоздив Семена на лошадиный круп, отвезли его в деревню.
На третий день он уже лежал в больничке родного лагеря. Видавший виды организм, вытянул и на этот раз. Скудный лагерный паек восстанавливал силы. Были бы кости, а мясо нарастет. Кости были, мясо же зеку не положено.
Все опять складывалось как нельзя лучше. Непреднамеренный побег замяли, кому нужна плохая отчетность? Дали нагоняй командиру взвода охраны, но брань на вороту не виснет. Не стали судить и Семена. Да он и так двадцатипятилетник, и не боялся суда, и новые три года просто утонули бы в его сроке. Он лежал в тишине больничного изолятора и перебирал в памяти свою жизнь.
Уж сколько раз он умирал. Должен, обязан был умереть, но продолжал жить. Жить, когда тысячи друзей вокруг уходили в небытие. Вот и сейчас из могильной ямы его вытащила судьба, его счастливая судьба. И он не только жив, он остался честным человеком перед всеми, в общем-то тоже хорошими людьми.