Не помню уже дословно, но, кажется, у Межирова когда-то прочитал: «Писать стихи до тридцати почётно (вариант: «до тридцати поэтом быть почётно») и срам кромешный после тридцати». Стишата я начал кропать в девятом классе, накануне первой любви, эти две стихии надолго захватили меня без остатка. Предметнее – это длилось больше десяти лет, я имею в виду лирику, гораздо дольше, чем первая любовь. Да и вторая тоже. К своим тридцати сочинять в рифму я ещё не перестал, но запал, чуял, пропал («Лета к суровой прозе клонят…») и всё чаще стал обращаться к рассказам.
Однако в 71-м году, ещё далеко не прощаясь с поэтической музой, я решил отправить свои стихотворные упражнения Леониду Мартынову. Не корифеям тогдашним и площадным глашатаям – Евтушенко, Вознесенскому, Рождественскому… А именно ему. Почему? Да потому, наверное, что уже и тогда изрядно потерял к ним интерес. А Мартынов, хотя и не был так популярен, привлекал какой-то своей непохожестью и юношеской, несмотря на немалые годы, открытостью и бытийными поисками. Его «Воздушные фрегаты» – книга вольных воспоминаний, пронизанных стихами, – в середине 70-х была у меня постоянно под рукой.
Померк багряный свет заката,
Громада туч росла вдали,
Когда воздушные фрегаты
Над самым городом прошли.
Сначала шли они как будто
Причудливые облака,
Но вот поворотили круто —
Вела их властная рука.
Их паруса поникли в штиле,
Не трепетали вымпела.
Друзья, откуда вы приплыли,
Какая буря принесла?
И через рупор отвечали
Мне капитаны с высоты:
— Большие волны их качали
Над этим миром. Веришь ты —
Внизу мы видим улиц сети,
И мы беседуем с тобой,
Но в призрачном зеленом свете
Ваш город будто под водой.
Пусть наши речи долетают
В твое открытое окно,
Но карты! Карты утверждают,
Что здесь лежит морское дно.
Смотри: матрос, лотлинь распутав,
Бросает лот во мрак страны.
Ну да, над нами триста футов
Горько-соленой глубины!
Многое мне открылось в этой книге, много подтвердилось. А ещё оказалось обоюдо близким. Например, Артюр Рембо и его «Пьяный корабль». Я знал несколько переводов этой несравненной поэтической стихии. Новый представил Леонид Мартынов, цитирую фрагмент:
«Но я корабль, беглец из бухт зеленохвостых
В эфир превыше птиц, чтоб, мне подав концы,
Не выудили мой водою пьяный остов
Ни мониторы, ни ганзейские купцы,
Я вольный, дымчатый, туманно-фиолетов,
Я скребший кручи туч, с чьих красных амбразур
Свисают лакомства отрадны для поэтов —
Солнц лишаи и зорь сопливая лазурь…
……………………………………………………………
Но, впрочем, хватит слез! Терзают душу зори,
ужасна желчь всех лун, горька всех солнц мездра!
Опойно вспучен я любовью цепкой к морю.
О, пусть мой лопнет киль! Ко дну идти пора!
Отправив мэтру с десяток своих стихотворений, я не рассчитывая на ответ. Мало ли в державе таких стихоплётов. Но не чудо ли – он ответил. Это оказалась почтовая открытка с крымским пейзажем. А на обороте было от руки выведено:
«Дорогой Михаил, — (Вы не пишете, как величать Вас) – спасибо за письмо. А из стихов, на мой взгляд, самые удачные «Мужество» и «Закат». Белые стихи – вещь очень трудная, в «Закате» – удались»!
Привет и наилучшие пожелания
Леонид Мартынов»
Эта открытка для меня, тогда ещё юнца, была, понятно, как некая литературная награда. Ведь признанный писатель похвалил. Но со временем поуспокоился, заключив, что отчасти надо благодарить сопутствующие обстоятельства. Они ведь тоже значат подчас немало. Пример тому – сам Леонид Мартынов.
В начале 30-х годов Леонид попал под каток Пролеткульта. На него и других начинающих сибирских литераторов завели дело, обвинив их в сепаратистских настроениях. Так называемая «Сибирская бригада» подверглась осуждению, молодых людей разбросали по ссылкам. Двоих из них отправили на Русский Север. Сергея Маркова – в Мезень, где он прижился и создал замечательный цикл стихов. А Леонида Мартынова – в Архангельск. Вот, как он сам описывает свой приезд:
« …Это было в 1932 году, когда я в очень невеселом настроении, отнюдь не по своему желанию, прибыл в Архангельск. Меня не могли утешить ни великолепная Северная Двина, через фиолетовые всплески которой плыл к плавному городу паром-пароход, ни медовое солнце над белокаменными фасадами Архангел-города».
До чего живописны две последние строки – настоящий яркий пейзаж. Знать, не случайно город повернулся к изгнаннику своей лучшей стороной, что он оставил об увиденном такие строки. А ещё Архангельск одарил молодого поэта переменой участи. Здесь его хорошо встретил сотрудник органов Илья Бражнин, тогда начинающий литератор. Он направил поэта-сибиряка на поселение в Вологду. То-то обрадовался Леонид, полный предчувствий:
«Я уже почти любовался Архангельском с его каменной стариной, с потемневшими циклопическими бревнами его трясинных переулков…».
В Вологду привела его сама судьба. Предчувствия не обманули. Там он встретил любовь, с которой прошёл всю свою жизнь. Звали её тогда Нина Попова. Так что не было бы счастья, да несчастье помогло.
Вот, видать, в память о Граде Архангела Михаила Леонид Мартынов и ответил однофамильцу своей жены. Ну, а я в память о замечательном поэте посвящу ему то стихотворение, которое он оценил.
Закат и рассвет
Леониду Мартынову
Сначала
семейство полярных медведей,
пере
вали
вающихся с боку на бок,
подобно торосам
на берегу студёного моря,
потом
тундровый волк,
поседевший от одинокого бега
и неизвестности,
за ним
стайка песцов,
торопливо вылизывающих
влажную соль побережья,
следом
лемминг –
бледная мышь,
повизгивающая под холодным,
как скальпель,
ветром, –
неторопливая процессия альбиносов
упорно стремится на запад,
чтобы, возвратившись с востока,
уже в обратном порядке,
возвестить,
что на всём белом свете
занялось утро
нового дня.