Непобедимые русские смыслы

50 вех и вершин духовного восхождения Валерия Ганичева

 

В этом повествовании речь пойдет о человеке, в котором непобедимые русские смыслы вращаются планетами вокруг православного сокровенного ядра. О русском патриоте, который и в советский период отечественной истории, и в постсоветское смутное время стоял, что называется, намертво за Родину, Россию, Русь, за ее прошлое и настоящее, будущее и несбывшееся.

Задолго до распада Советской державы он предугадывал новый этап Русской трагедии, национальную катастрофу, Русский апокалипсис.

А светлая вера в то, что это не приведет к гибели Российской цивилизации и всего человечества, а, как по писанию, к созданию новой земли и неба, то есть нового общества с новыми человеческими отношениями, не позволяет ему и сегодня лишиться неизменно присущего ему жизнеутверждающего оптимизма и творческой дееспособности.

Смолоду ставили его на ответственные посты в высшей партийно-комсомольской иерархии, доверили в неполных тридцать лет издательство «Молодая гвардия», которое он сотоварищи превратил в очаг русского национального сопротивления. А потом поручили «Комсомольскую правду», третью по значимости газету в стране.

Но где бы он не находился, всегда и везде русские православные корни властно прорастали в нем. В одном из ранних своих художественных очерков «Чудо-город», где описано, как «Белым лебедем выплывает из ильменских туманов древний Новгород», он описывает блистательные творения зодчих по обе стороны седого Волхова. Златоглавую Софию, сказочный собор, кремль-детинец с изящной белокрылой звонницей, «новгородскую невесту» – храм Спаса на Нередице, княжеский Никольский собор на Ярославском дворище, прославленную «жгучими» фресками Феофана Грека церковь Спаса на Ильине улице. И невольно возникает сожаление о том, как мало из столь несравненной старины удалось сохранить. И сколько же усилий вновь нужно приложить, чтобы восстановить, воссоздать славное наше прошлое. А коль его не возродить, то и достойного будущего не будет. И возникает у него идея о воссоздании будущего через реставрацию храмов и церквей, православных памятников и святынь. И это у комсомольского-то аппаратчика! И вот эта идея недавно опять нашла свое отражение в Русской доктрине, которую он один из первых поддержал и помог вынести на всеобщее обсуждение.

Еще в молодости он замыслил пятьдесят больших дел – добрых начинаний во имя и во славу Отечества. Индивидуально и сотоварищи им было придумано, осмыслено и внедрено в жизненную практику и общественное сознание свыше пятидесяти, как сейчас принято говорить, проектов – воплощенных идей, организационных дел, осуществленных направлений в науке, общественной и издательской жизни, литературно-писательской деятельности.

И все эти 50 начинаний стали этапами его человеческого личностного и творческого взросления, вехами и вершинами его духовного восхождения.

Большой период жизнедеятельности В.Ганичева связан с работой в качестве директора издательства «Молодая гвардия», главного редактора «Комсомольской правды», завотделом центрального комитета комсомола (1964 – 1980 гг.).

Первое, он стал заниматься, став заведующим отделом ЦК ВЛКСМ, было осмысление и проработка плана всесоюзного похода по местам боевой славы и революционной доблести отцов. Этот поход стал путеводной нитью для миллионов юнармейцев в их отношении к Великой Отечественной войне.

Затем, в 1966 году, важной вехой в становлении взрослеющей творческой интеллигенции и его самого стало создание Советско-Болгарского клуба творческой молодежи, через который прошли В.Распутин, В.Белов, В.Шукшин, Л. Шепитько, П. Бюльбюль-оглы, К. Стоазров и многие-многие другие.

По его инициативе, прозвучавшей в записке «Берегите святыни наши», напечатанной в журнале «Молодая гвардия» в 1967 году, состоялся молодежный поход по местам культуры и истории России (Холмогоры, Соловки, Ростов Великий и др.) Это выводило памятники культуры и истории из «реакционного в консервативное» поле. То есть в национально-консервативное пространство духовности, которое служит сосредоточению России, ее талантов и талантливых свершений, ее достояний и ценностей.

А советская опала, которая тогда почему-то легла на эти заповедные места отечественной истории, им впервые была снята.

Затем В.Ганичев вплотную занялся реорганизацией издательства «Молодая гвардия», выводя его из диссидентски—критического поля на путь созидательного национального действия.

В МГ была спланирована и состоялась серия ЖЗЛ (Жизнь Замечательных Людей), в ней стали выпускаться книги о выдающихся людях России – Суворове, Державине, Достоевском, Куприне, Брусилове и многих других.

Наконец-то, в советский период стали выходить книги о России, пробуждающие русское национальное самосознание, – гордостью издательства стала знаменитая антология «О, русская земля!»

Появились книги—открытия об отечественной истории. В книге Н.А.Яковлева «1 августа 1914 года» впервые было рассказано о масонстве.

Проблеме исторической преемственности в России была посвящена книга И.Нестерова «Связь времен».

Был издан отвергнутый редакциями, а это означало по тем временам попавший под запрет научно-фантастический роман И.Ефремова «Час Быка», где прозвучало обличение казарменного коммунизма и капитализма.

Постепенно в МГ В.Ганичевым было выстроено целое направление в русской фантастике. Впервые наши читатели увидели обилие имен не зарубежных фантастов, пользующихся тогда ажиотажным спросом, а отечественных. Стали регулярно выходить серии книг советских фантастов, пользуясь растущим успехом и спросом.

Крупнейшее издательство «Молодая гвардия» В.Ганичев возглавлял на протяжении десяти лет, а затем возглавил «третью» газету Советского Союза «Комсомольскую правду».

Работая в КП, он побывал во всех крупных центрах молодежной прессы, принял участие в дискуссиях в США, Франции, ФРГ, Польши, Чехословакии, Японии, Ливане, Швеции, Югославии и других странах. А по результатам этих поездок выпустил первую в СССР и в мире монографию про молодежную прессу, защитил докторскую диссертацию. Им была создана целая научная школа по молодежной печати. Это позволило молодым исследователям после него защитить более двадцати докторских и кандидатских диссертаций.

Расширяя сферы литературной деятельности, он стал одним из главных инициаторов проведения встреч молодых писателей и М.А.Шолохова в 1967 и 1969 годах в станице Вешенской и в Ростове. С тех пор его связи с Шолоховым не прерывались.

Поддерживал полярников, освещал в печати их дела и подвиги, особенно работу А.Н.Чилингарова в организации комсомольско-молодежных полярных экспедиций. Организовал встречи с ними, осуществил выпуск книг о севере («Под ночами остров Ледяной» и др.)

Сам, будучи молодым, В.Ганичев открывал новые таланты и всячески поддерживал молодых писателей. С 1964 года организовал все Всесоюзные совещания молодых писателей. В издательстве организовал серию «Молодые голоса», «Мы молодые», через которые прошло большинство наших лучших поэтов и прозаиков в 60-70 и 80-е годы.

Откликаясь на политические вызовы и актуальные вопросы современности, он организовал в «Комсомольской правде» акцию против блокады Кубы. В целях сдерживания агрессивных действий США, в посольство Америки и Госдепартамент было направлено свыше 200 тысяч писем советских юношей и девушек с протестом и требованиями «Руки прочь от Кубы!». Ему посчастливилось лично встречаться с Фиделем Кастро.

Он сам себе приказывал всегда быть шире, объективнее, историчнее, не дать себя вовлечь в потоки брани и лжи, злобы и ненависти. Старался все события и явления рассматривать взвешенно и глубоко, с различных точек зрения

А потом трижды подряд, при невыясненных обстоятельствах, он попадал в автокатастрофы. Излечивался от травм и нервных потрясений и продолжал дальше «гнуть» свою русскую линию.

В период работы главным редактором «Роман—газеты» (1981 – 1994 гг.) ему впервые удалось миллионными тиражами напечатать произведения современных русских писателей. И благодаря ему через «Роман-газету» пробились к массовому читателю все яркие, высокохудожественные, подлинно национальные и самобытные произведения В.Распутина и В.Белова, В.Пикуля и Д.Балашова, М.Алексеева и Ю.Бондарева, В.Астафьева и В.Личутина и многих других.

Обо всех о них он отозвался в своих очерках и эссе, и они вошли в его книги «Наследники», «У огня», «Устремленность в будущее», «Русские версты», «Православный дорожник».

Занимаясь изданием книг, он и сам пополнил сокровищницу отечественной художественно-исторической литературы своими историческими повествованиями «Росс непобедимый», «Ушаков», «Тульский энциклопедист», книгой исторических новелл «Державница». А в серии ЖЗЛ выпустил художественно-биографическую монографию «Ушаков».

Однажды он обратился к читателям с предложением определить круг их интересов и напечатать то, что они хотят. И впервые в советской практике сто тысяч читателей прислали свои открытки и письма, проявив небывалое волеизъявление. Это было отмечено Госкомиздатом как самый демократический акт десятилетия в издательском деле.

При его участии в Богородицке и Болотове был открыт музей А.Т.Болотова, о котором он написал историческое повествование «Тульский энциклопедист», серию статей и очерков. Его материалы о Болотове были опубликованы в журнале «Москва».

С 1983 года принимал участие в организации и проведении праздника «Тургеневское лето» в городе Чернь Тульской области по приглашению В.Д.Волкова.

После чего в журнале «Наш современник» он опубликовал очерк «Чернь – город русский», который потом был напечатан массовым тиражом на Тульском машиностроительном заводе, вследствие чего рабочие инициативно проголосовали за возрождение первой родовой усадьбы Л.Н.Толстого в селе Никольское-Вяземское Чернского района.

Вместе с писателями, с семьей (а его супруга Светлана Федоровна была преподавателем В.Д.Волкова), в течение двадцати лет он присутствовал на всех осенних праздниках по вводу объектов в Никольском-Вяземском (усадьба, школа, культурный центр, гостиница, жилые дома и т.д.)

С 1994 года он избирается Председателем Союза писателей России – впервые избран в июне 1994 года на съезде писателей.

Сферами его неравнодушного и заботливого отношения стали вопросы русского возрождения во всех областях общественной жизни, поистине патриотический гражданственный подход ко всем проблемам, связанным с ними.

Нынешним вольным, если не сказать варварским отношением к русскому языку, он глубоко озабочен, проблемы родного языка постоянно держит в поле зрения и ратует за его чистоту. Им была проведена Соборная встреча «В защиту русского языка», подготовлен проект Закона о русском языке для внесения для рассмотрения в Государственную Думу.

Сам он в 2005 году был избран в Общественную палату Российской Федерации.

Взор писателя постоянно обращен к российской провинции. На его встрече с губернатором Орловской области Е.Строевым решено было провести первый послесъездовский пленум в Орле, объединивший Союз писателей и выработавший курс на работу писательских организаций в российской провинции.

Под его влиянием Союз писателей России повернулся на путь традиционной русской литературы, на путь христианский, подлинно патриотическая русская литература вступила на путь Православия.

В 1993 году при его деятельном участии вместе с О.Волковым, Ю.Луньковым, Н.Нарочицкой и митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом был организован Всемирный Русский Собор. Он занял выдающееся место в общественной жизни России. Сразу же Собор претерпел изменения и с 1994 года стал Всемирным Русским Народным Собором (ВРНС). Проведено свыше десяти Соборов и соборных встреч. Возглавляет Собор Святейший Патриарх Алексий II , а он вместе с митрополитом Кириллом является его заместителем.

Национальное самосознание, национальная безопасность – все зависит от того, будет ли создана Русская национальная школа.

Он стал инициатором Соборной встречи по этому вопросу, на которой он выступил с докладом, он же организовал выпуск специального бюллетеня «Создание Фонда Русской национальной школы». Сейчас секция «Русской национальной школы» регулярно работает в конференции «Рождественские чтения».

В составе высшего творческого Совета Союза писателей России он организовал множество системных комплексных и самостоятельных Программ:

Принята к действию программа «Малый город». Реализуя ее, писатели Москвы постоянно посещают города российской глубинки с творческими визитами и оказанием помощи местным писателям; произведения провинциальных авторов публикуются в центральной печати, их творческие достижения освещаются, отмечаются литературными премиями, осуществляется регулярный прием в члены Союза писателей России. Этим занимается правление Союза писателей, все его секретари и ведущие печатные органы Союза – выпускаемый им журнал «Роман-журнал – XXI век», газета «Российский писатель», редактируемая Николаем Дорошенко.

В целях освещения и возвышения военно—патриотической темы постоянно осуществляются печатные издания, проводятся Литературные чтения в Сталинграде «Прохоровское поле».

Поддерживаются связи с Корфу (Керкиру), где флотоводец Ф.Ушаков со своей эскадрой одержал важнейшую победу над наполеоновской Францией, не прекращаются творческие поездки на остров.

Причисление адмирала Ф.Ф.Ушакова к лику святых по его инициативе явилось подвижническим духовным актом по отношению к одному из самых прославленных героев Отечества.

В постоянном поле его зрения и творческих интересов и возглавляемого им Союза аспекты национальной литературы.

Создано литературное содружество «Украина, Белоруссия, Россия», продолжается творческий взаимообмен между творческими союзами братских республик. Не остаются без внимания мастеров российской культуры и те бывшие союзные республики, где ущемляются права русскоязычного населения – Эстония, Молдавия и др. И он ведет активную работу в Комитете защиты прав русских.

Постоянно проходят творческие встречи по регионам России, особенно значительными стали в Якутии, Сибири (Омске, Иркутске), Белгороде и других крупных культурных центрах России. В Орле – прошли литературные встречи под названием «Дух Орла».

Под его осуществлена поездка литераторов по Транссибу, в результате которой вышел литературный «Дорожник».

Творческие поездки и налаживание связей происходит и с западными странами; активизировались они и с восточными – с Китаем, Египтом, неуклонно идет укрепление русско-арабских связей.

Исповедуя православие, он цивилизованно выступает за сближение различных религиозных конфессий, их мирное сосуществование, терпимое отношение к ним, свободу совести и вероисповедания. Он наладил связи с мусульманскими лидерами, составляющими в России довольно значительную часть населения.

Широк круг вопросов, вызывающих живой немеркнущий интерес у него как председателя и членов Союза писателей.

Это русская музыка, освещение творчества русских композиторов, российских классиков и современных, чье творчество по праву тоже отнесено уже к разряду классических (Г.Свиридова, В.Гаврилина, Федосеева), песенных талантов Т.Петровой, Смолянинова.

Это и русская живопись, – не снижается интерес к художникам-патриотам России (И.Глазунов, Ю.Селиверстов, А.Шалаев), с Союзом художников России идет плодотворное творческое взаимодействие.

Человек не туманных обещаний, а дела делатель, реалист в высшем смысле этого слова, он придает главенствующее значение идеологии, не снимает со счетов, невзирая на перемены времен, мод и конъюнктуры, даже в самые смутные времена, добивается признания ее роли в формировании общественного национального сознания.

В орбите его внимания насущные проблемы, решение которых заключает в себе Русская национальная идея. Она положена в основу Русской доктрины. Он поддержал ее проект, выдвинутый группой авторов – молодых ученых, провел с ними широкие встречи в Союзе писателей России, обсуждение основных положений доктрины продолжается в материалах печати.

При его участии создан клуб «Добрые люди», в нем собираются лучшие люди России, которым небезразличны насущные потребности и трудности русских людей в условиях капитализации общества.

Новая российская элита, в круг которой входит и он, собирается в клубе Рыжкова, где во главе угла тоже стоит благосостояние российского народа, справедливое обустройство государства Российского.

Профессор, доктор исторических наук, он продолжает исторические исследования истории России, и этому предшествовала долгая и кропотливая архивная работа. Вносит свой вклад в развитие исторического романа, борется за чистоту жанра, отмечая новые достойные внимания произведения на историческую тематику. Пишет публицистические статьи, проникнутые историческим видением Времени.

Среди всех важных дел, число которых уже превысило пятидесяти, главным делом своей жизни он выделяет прославление флотоводца Ф.Ф.Ушакова, освещение его духовного подвижничества в деле служения Богу и Отечеству и возведение в ранг святого.

Речь ведется о человеке, чье имя стало сегодня поистине национальным достоянием, и в общественном сознании ассоциируется с представлениями об истинных достоинствах русского человека, – о Валерии Николаевиче Ганичеве.

Краеугольным камнем его позиции стали слова замечательного провидца и мыслителя Ивана Ильина: «Быть русским – значит не только говорить по-русски, но значит воспринимать Россию сердцем, видеть любовью ее драгоценную самобытность и во всей истории неповторимое своеобразие, понимать, что это своеобразие есть ДАР БОЖИЙ. Быть русским – значит верить в Россию так, как верили в нее все русские великие люди, все гении и все ее строители. Только на этой вере мы сможем утвердить нашу борьбу за нее и нашу победу».

В личности его счастливо нашли свое отражение лучшие черты национального русского характера – любви к Отечеству, беззаветного служения долгу, особого дара – литературного и человеческого, и вместе с тем необходимых качеств обычного труженика – честности и трудолюбия.

Уникально совмещает он в себе несколько ипостасей, оставаясь добрым и внимательным, чутким и отзывчивым, сердобольным и спешащим на помощь человеком. Удивительным образом сочетает в себе интенсивную общественную, издательскую и писательскую деятельность. И представляет собой поистине пример триединства личности, которой присуще собирательство талантов и настоящих дел, соборное осмысление мира, органическое слияние духа, думы и души.

Новые смутные времена показали, что когда они наступают, рыцари не побеждают на честных поединках, на ристалищах совести. Они просто становятся невостребованными. Державу низложили, а победу без боя отдали апологетам рынка, рассадникам низкопробных, чуждых русскому народу смыслов, которые затянули Россию в либеральное болото, ввергли большинство людей в бедность и нищету, и сегодня пытаются превратить страну в сырьевой придаток западной экономики.

Все добрые люди, люди чести и долга были на время оттеснены, но не вытеснены окончательно. И он верит в их историческую победу. Он и сегодня один из ведущих выразителей возрожденческой Русской идеи. Возглавляя целое десятилетие Союз писателей России, он неизменно в горячем горниле русского сопротивления, на передовой идеологического и литературного фронта – в борьбе за достоинство русской нации, за возврат духовных и материальных богатств российскому народу, за возвышение и удержание высот державы Российской.

Как бы ни было трудно, продолжает воплощать он свои благодатные замыслы. Воссоздавая будущее, он ступил на стезю подвижничества, для чего обратился в веру православную, воцерковился. По его глубочайшему убеждению, будущее России сомкнется с Русью Святой православной, в этом будет состоять и ее спасение.

Одесную Патриарха всея Руси второе десятилетие заседает он в качестве заместителя Главы Всемирного Русского Народного Собора, председательствует на посту первого лица Союза писателей России. Недавно его избрали членом Общественной палаты при Президенте Российской Федерации. Он продолжает свою общественно-политическую и литературную деятельность в неутомимых поездках по городам и весям России, побывал во многих странах мира с целью налаживания литературных и культурно-исторических связей. И воплощенных замыслов у него стало уже далеко за пятьдесят.

О Валерии Николаевиче Ганичеве, писателе-историке, духовном воссоздателе России православной, о ярчайших страницах его творчества и особенностях его судьбы и пойдет речь в этой книге.

 

ВЕРСТОВЫЕ СТОЛБЫ И СОБОРНОЕ СЛОВО

Русские версты… Русские версты… На оси накручиваются они. «Со студеным ветром, бьющим в лицо, с бубенцами, с клочьями низко несущихся туч». Вдаль змеится путь-дороженька, разворачивается широкий большак, разбегается железнодорожная колея. Куда, в какие палестины уводят они нас?..

А столица не меряет верстами. Верстами меряет провинция, по старой памяти. И Валерия Ганичева впервые увидал я в нашей Смоленской провинции в 1998 году. Поэт Виктор Смирнов по широте душевной – и забывчивой – дважды представил меня ему. Когда это случилось во второй раз, Валерий Николаевич приветливо кивнул, приговаривая: «Знаю, знаю…». И даже назвал мое имя. А В.Смирнову он сообщил, что поедет сейчас к митрополиту Кириллу.

И принялся я – смущенный и счастливый – искать книги В.Ганичева. «Русские версты» – эта его книга стала для меня первой.

И покатились русские версты Валерия Ганичева стезей Соборного слова.

Кто на нее ступил, тот служи Отечеству, а не « своему карману, чужеземному правителю, извращенной идее». В противном случае: «– Эй, уступи дорогу! – И несутся вдаль то ли кибитки, то ли это уже силуэты поездов, машин и ракет, рвутся они вперёд, глотая расстояния».

На одной из верст Дорогобужского большака, у обочины которого в одном из зданий военного городка я обосновался, распахнулось для меня новое пространство истории. Сверстались и к ней, моей версте, что спицы-лучи светоносного Соборного слова, Русские версты замечательного писателя-историка. «Соборность по Далю, – напоминает автор, – сносить, свозить, связывать в одно место, стаскивать и соединять, совокуплять, приобщать одно к другому, скоплять».

Но смотришь на опустевшие поля в округе, позабывшие о злаках золотых, на притихшие деревни, среди сотен и сотен брошенных на умирание и умерших деревень, – и скорбишь о нашей ниве нераспаханной.

Как-то, в начале девяностых, приобрел я в чужом уже для нас Таллинне четырехтомник А.Нечволодова «Сказания о Русской Земле». Зеленые книги репринтного издания с золотым тиснением – как зеленые всходы наших злаков духовных. И первым, кто отметил их историко-литературную ценность, был В.Ганичев. Русская история Нечволодова, вобравшая в себя дух летописей и преданий, читается на одном дыхании, рождает в воображении поэтические образы. И черным по белому написано здесь, что на побережье Варяжского (ныне Балтийского) моря сидели варяжские племена. Одно из них – племя Русь, и – «более всего оснований полагать, что предки наши признали своё же Славянское племя, сидевшее на побережье Варяжского моря, может быть, на острове Руги или Руссии, как племя хорошо знакомое, родное по духу, обычаям и языку». Призванием варяжских князей было положено начало Киевской Руси, нашему Русскому Государству. Стало быть, основания были и у Петра I в начале XYIII века отвоевывать исконно русские земли и добиваться выхода в море. На протяжении двух веков прибалтийские губернии, управляемые магистратами, органично входили в состав Российской империи.

В XX веке в результате буржуазно-националистических контрреволюций на некоторое время они отошли от российских земель, а затем были возвращены и вошли в состав Советского государства. А в начале последнего десятилетия этого, только что ушедшего века прекрасные прибалтийские дали сдали без боя лидеры перестроечно-смутных перемен.

Я выехал из Прибалтики с войсками, которые чохом выводились, точно спасались бегством, в чистое поле глухой, со столичной точки зрения, глубинки российской. Руками русских совершалась измена против русских. И как уста ни лгали, всё видно было по делам.

Вот так стыкуются и рвутся прямо на наших глазах исторические звенья. Поэтому велика заслуга В.Ганичева, показывающего, как искажали, прятали от русских и сегодня пытаются лишить их подлинной истории. На верстах духовной российской стези прокладывает он свои верстовые столбы вековые.

Присмотришься издали, – а это столб света. И разрастается он до часовенки, до храма, а то и до посада, до лавра. И встанет перед глазами Сергиев Посад, а в нём засветится светоч Сергия Радонежского, и заиграет алмазными гранями авторское слово: «Провидец, не нашедший ответного отклика, чахнет, его имя уходит в редко востребуемые записи, иногда в специальные труды богословов, ученых, мемуаристов. Но если замкнется дуга Слова – призыва и Действия – самопожертвования, то мир озарит вспышка, громыхнет гром истины, пронесется очистительная гроза, жизненной силой наполнится окружающая земля, явится чудо. Так и случилось в то далекое время, когда духоподъемное Слово святого пророка Сергия из Радонежа вызвало чудо победы Дмитрия Донского».

По инициативе В.Ганичева и его сподвижников в противовес разрушителям державы стала воплощаться идея Русского Собора всех Русских – Всемирного Русского Собора. Священный Синод Русской Православной Церкви поддержал эту идею. И был созван I Всемирный Русский Собор, прошедший в центре Российского Православия – Свято-Даниловом монастыре.

Так сближены Слово и Дело у писателя-патриота, глубоко понимающего роль православия в спасении России от дальнейшего распада и гибели. Православие для него – основа Русского Духа, главная составляющая Русской идеи. И кровно близки ему слова митрополита Иоанна: «Русь идет своим исповедническим, мученическим, жертвенным путем, предначертанным ей промыслом Божьим. От нашего произволения зависит, станет ли сегодня этот путь дорогой к преображению России и Русскому Воскресению или приведет к мрачной пропасти, духовной и физической погибели».

Оттого и обозначает писатель «верстовые столбы – ориентиры, вехи национальные, идеи объединительные»; оттого и высвечивает национальных гениев и героев, чтобы «вдохнуть уверенность и мужество в миллионы соотечественников» в России и ближнем зарубежье, «залечить душевные раны». И – выправить наш путь. Такую благородную сверхзадачу поставил перед собой В.Ганичев, писатель-историк и общественный деятель.

Русские версты приводят его в места русских погромов, где погашены Вечные огни, снесены памятники, олицетворяющие русскую отечественную гордость, там ущемляются права русскоязычного населения, с подачи «независимых» радиоголосов и изданий русским прошпилены ярлыки агрессоров, оккупантов и колонизаторов. Это – Таллинн и Рига, с «драконовскими полу-фашистскими законами», это – Бендеры и Сухуми, Душанбе и Сумгаит, с «отблесками кровавых пожаров»… Неизлечимой кровоточащей раной у российской страны стала Чечня…

И – бредут по русским верстам беженцы, которых государство не сумело защитить. Лишенные крова, обездоленные, теряют они духовную опору. И – «не всегда стоят верстовые столбы, позволяющие воссоединить, увязать, стянуть всю нашу русскую вселенную в единый духовный узел». Сколько светочей погашено! И как сегодня их стремятся погасить!..

В.Ганичев нет-нет, да и вздохнет с прискорбием: «Думаешь о России, и кажется порой: еще одно последнее дуновение – и погаснет свеча». Вновь и вновь он всматривается в даль прошлого России и в день вчерашний, который сразу же становится историей. «Окинь взором ее. Сегодняшнюю и прошлую, ее пути и ее смуты. Что хранит её и что движет ею? – задается извечным вопросом, с тревогой допытывается писатель. – Или нет ее больше,

А есть только миф, легенда, географическое название, как почти нет в сегодняшней Греции от светоносной Эллады?»

И доискивается причин, вчитывается в прозрения философов-любомудров и прозревает сам. Прозрения в прошлое помогают оценивать день сегодняшний и пророчествовать в будущее.

И Китежем всплывает у него Россия со всеми своими кладезями-сокровищницами. Во времена ордынского ига сберегался он в душах славянских – град наш духовный, – воскресал вновь и вновь уходил он на дно. Похоже, и в двадцатом веке он то поднимался, то уходил на дно опять. «И не было большего жупела, страшилища, монстра для бесовских, коварных, злобных, эгоистических, своекорыстных сил в мире, чем Русский Дух», – убежден автор. Глубинно видит он спасительную парадоксальную диалектичность Русского Духа – «Духа покаяния и созидания, покорности и гордости, трудолюбия и загула, домостроительства и землепроходчества, вознесения ввысь и самоотверженного согбения, совестливости и стыда, собственной державности и всечеловечности».

Пытливо устремляет взор писатель в ордынские времена. Через призму выдающихся исторических произведений рассматривает он проблему власти на Руси. Вот «Бремя власти» – роман Дмитрия Балашова, недавно трагически ушедшего из жизни. Здесь В.Ганичева заинтересовал феномен Ивана Калиты, что князем сидел на Москве, спасая от раздробленности русские земли. Тогда, в начале XYI века, гордый наш народ вырезали, полонили, изгоняли с насиженных мест монголо-татары. «Единое огнище Руси распалось на несколько тлеющих огнищ, в которых то возникал животворящий огонь русского духа, то навеки, казалось, затухал, превращая в прах и пепел былые дела, стремления и волю людей». Не случайно в начале 80-х годов минувшего столетия В.Ганичев обратился к образу Калиты. Он увидел в нем особый вид правителя – Собирателя, который не лез в драку с огненным драконом, как Георгий победоносец, а нес «опущенные долу очи в знак покорности», покупая у хана за волостью волость – собирая земли, строя соборы и дворцы. И не останавливали его «хула, ославление, поносные слова: кровопивец, иуда, изверг, лиходей».

«Власть – бремя. И пока она для тебя пребудет бременем, дотоле ты прав» – эти слова из романа В.Ганичев приводил в своей статье о нем «Во имя потомков» почти двадцать лет назад, особо заостряя на них внимание. И сегодня они как никогда злободневны. Чувствуется, что многое оба писателя предвидели еще тогда. Нынешнему правителю России опыт и осведомленность исторических исследователей, в частности, в случае с Иваном Калитой, было бы плодотворно и спасительно для России перенять и использовать сейчас.

Глубоко ранил В.Ганичева и продолжает тревожить, саднить, как незаживающая рана, развал нашей державы, осуществленный в начале девяностых вчерашнего века. Отметает он поверхностные представления, навязываемые масс-медиа. Отмечает, что зрел в недрах многонационального народа Советского Союза раскол и распад, а борьба за власть двух лидеров только ускорила его.

Процесс этот не был стихийным. Давно подготавливался он русофобами всех мастей. В.Ганичев вспоминает, как еще в начале семидесятых столкнулся он с гонениями на русскую национальную культуру, на саму идею русскости. Известный академик, выпустивший немало книг о России, пытался монополизировать русскую тематику, оказался перевертнем. «Нам нашептывали, – рассказывает автор, – что академик масон, слуга антирусских сил. Мы не знали этого и простили его тогда, памятуя о его нелегкой жизни, но считать символом и абсолютным авторитетом русской культуры больше не стали. Было ясно, что Власть, определенные силы позволяли быть авторитетом по русской культуре только тем, кому они считали возможным и небезопасным для себя его дать. И эта часть интеллигенции, которая не связывает себя с народными чаяниями и с судьбой России, как до революции, так и после, ориентировались на внешние силы». Автор иронически замечает: «Если на Западе пугали фильмом «Русские идут!», то в СССР периодически успокаивали русофобов: «Русские не пройдут!» Будущий идеолог перестройки А.Яковлев, сидя в отделе ЦК КПСС, русофобствовал – за это и выслан был послом из страны. «И перестройку отложили на 15 лет», – иронизирует автор.

Далеко не случаен был выбор лидеров-разрушителей, приведших Россию к нынешнему катастрофическому положению. Ставка была сделана на велеречивого лукавца со Ставрополья, а затем на его оппонента с Урала, прущего напролом. В одном случае власть соединилась с бесхребетным безволием – и в разгуле демократии идеологическое детище генсека развалилось, как горыныч из русской киносказки. В другом случае – власть сошлась со своеволием, граничащим с самодурством, и на неё работала мистифицируемая история с виртуалиями масс-медиа, а также с финансовой олигархией и теневой экономикой, проросшими головами другого змея.

Обе крайности привели к одному основному результату, вынашиваемому вековечными недругами России, – развалу советской державы, а вместе с тем унижению русского человека, обречению его на нищету, на муки выживания.

Смотрит писатель на историческую перспективу и сокрушается: «Русь богатырей! Где же она нынче? В чем наши ценности? Где искать их? Сохранились ли те истоки, которые питали наш народ, Отечество наше?»

Время демократических перемен, поначалу принесшее переосмысление ценностей и надежду, обернулось временем подмен. Дьявольская мефистофельская подмена понятий и ориентиров, получившая полную свободу в перестроечный период, была умело срежиссирована. Свобода, словно собаке кость, была брошена на разгрызание «обыстуканенной» Толпе. Призыв выдавливать из себя раба увел народ в неведомое доселе рабство Духа. Те, кто более всего призывал к этому, сами выдавливали из себя раба не по капле по-чеховски, а с размахом, не церемонясь, покрывая океанские просторы, открывая валютные счета за рубежом, приобретая особняки, виллы и дворцы за народный счет. Обманутая обнищавшая нация была сведена до уровня рабов в услужении своим и заокеанским хозяевам.

***

Убить радость созидания в русском – убить в нем гордость – и значит: убить в русском русское. Вероятно, рецепты подобного рода вынашивались и вывели в «мастерских всемирных Мефистофелей». Веками бились там над загадками Русского Духа. Так до конца их и не разгадав, решили прибегнуть к подменам, подтасовкам, подставкам, мистификациям. Под набором дезинформации, клеветы, декларирования лжеценностей действительно поколебался и понизился созидательный порыв нашего народа. «Один из основных ударов идеологической машины разрушения, – ставит В.Ганичев точный диагноз, оценивая действия возбудителей идеологических заболеваний в нашем обществе, – наносился по историческому оптимизму, по созидательному порыву русского человека». Призыв лидера перестройки, выдвинувшего идею гласности, «извлекать уроки правды» вызвал к жизни демонов очернительства истории – вековой, вчерашней и сегодняшней. И пошла она писаться заново и начерно.

Архитекторы и прорабы перестройки, так называемые «аристократы духа», политики и академики, что на виду и на слуху, «американо-советские клакеры», проповедники и «радетели» со стороны пытались и ныне пытаются убедить нас, что «русский человек не умеет работать, не способен творить, его участь – вечно пребывать в слугах, в необразованных и недоразвитых вахлаках». От писателя не укрылась произошедшая в обществе подмена – раба стали не выдавливать, а впрыскивать, вталкивать русскому человеку. Его высокопатриотический иммунитет стали расшатывать, его стойкий организм стали заражать преклонением, прививать ему низкопоклонство, услужливо протянули кнут для самобичевания, все импульсы были направлены на поражение воли и стремления к животворному труду».

В небольшой статье «Возрождаться действием» В.Ганичев ярко и емко выражает свое кредо писателя-гражданина, сообщая лаконичному и предельно насыщенному смыслом произведению силу манифеста. «Сегодня мы все прекрасно понимаем, что над нашим Отечеством нависла беда» – так начинает писатель и мужественно ставит вопрос перед собой и соотечественниками: «Беда или катастрофа?» Историческая память ведет его русскими верстами в пространстве времени. «За всю историю немало бед обрушилось на Россию как государство. «Смутное время», петровская мясорубка, уничтожение патриаршества, взятие Москвы Наполеоном, две революции и опустошительный поход Гитлера. Была и катастрофа. Когда татаро-монгольская орда разгромила и уничтожила Русь как державу, как государственное объединение. И, казалось, уничтожила навечно». И верстовые столбы истории неизбежно приводят к думам о ресурсах народного Духа, о достоинстве русского человека, к неутешительным оценкам его нынешнего безрадостного положения.

Возрождаться действием, следуя призыву писателя, – это, прежде всего, возрождать свое национальное достоинство, вновь обрести гордость. Унижение россиян явилось решающим фактором уничтожения державы. Унижение нашей истории, нашей Памяти о героических свершениях народа позволило распоясаться националистам и экстремистам всех мастей. Вновь наступило время, как было уже не однажды, когда требуется невероятное напряжение духа, ума и воли, чтобы не дать стране скатиться в пропасть, чтобы остановить уход России в небытие.

В.Ганичев чувствует, что чаша вселенских весов явно перегружена сегодня негативом, – и «ныне в наших национальных рядах, как никогда, чувствуются зияющие пустоты». Что это за пустоты? «Эти пустоты ныне вроде бы тоже заполнены существами живыми, но лишенными всякого национального и одухотворяющего начала – вязкая масса для «всемирно-исторических» и «судьбоносных» творений. Все эти плоды многолетних обработок, идеологических инъекций, психотропных воздействий».

И зияют эти пустоты там, где «стояли в свое время мудрые государственные мужи, светоносные русские священники, высшего умения земледельцы и мастеровые, рачительные хозяева-предприниматели, бесстрашные воины, выдающиеся ученые, тысячи и миллионы верных Отечеству людей». Вот о них-то и написана значительная часть произведений В.Ганичева. Писать о них, посвятить им свое творчество – значит по-своему уравновешивать вселенские весы, когда алчное меркантильное зло перевешивает духовные плоды добра.

Не стоит город без святого, селение без праведника. О них в первую голову и возвышает свой голос автор, утверждая и убеждая: «Да, объединить, возродить Русь может только Праведник и Пророк». И в исторической миниатюре «Пророк и вождь» приводит пример Веры как Действия во имя Бога, когда Вероносец Сергий Радонежский смог объединить русичей, вдохновить князя Дмитрия Донского на победоносную Куликовскую битву. Двум другим подвижникам – Федору Ушакову, флотоводцу и милосердцу, и игумену отцу Феодору, схороненным в одном месте, посвящены страницы исторического повествования.

Автор любит писать о тех людях, которыми он гордится. Так, гордясь и любуясь, он рассказывает о Дела Делателе XYIII века Андрее Тимофеевиче Болотове – ученом, писателе, экономисте, селекционере, журналисте, строителе, врачевателе, агрономе, критике, «выдающемся практике и оригинальном мыслителе». В самом начале повествования автор признается, что любит XYIII век российской истории, когда «Россия прирастала территориями, народами, умениями». Стало быть, Русскими верстами!

Пристально всматривается он в лица и дела своих современников, стараясь увидеть в них черты, роднящие их с выдающимися деятелями прошлых времен. И радуется, когда их находит – в писателях-историках В.Пикуле и Д.Балашове, в неповторимых мыслителях критике Ю.Селезневе и художнике Ю.Селиверстове, в талантливых продолжателях лучших традиций русского национального художественного освоения жизни композиторе В.Гаврилине и художнике А.Шалаеве и во многих других.

Под главами книги – как под куполами и маковками собора – сводит писатель вместе своих соратников-единомышленников. Особенно близки и дороги – ушедшие из жизни. И в запредельность их бессмертия ведут и уводят русские версты… Ю.Селиверстов – он один из первых высказался за возрождение Храма Христа Спасителя, когда она еще казалась «совершенно фантасмагорической и даже порочной». Ю.Селезнев «еще недавно стоял в первых рядах сражающихся со змеем горынычем русофобии». В 70-е годы он уже отчетливо видел, как «выстраивалась Драма сегодняшнего дня». Он обнажал их личины. «Он зафиксировал: кто писал пьесу, как подбирались артисты, как готовилась зазывательная мишура, как писались залихватские афиши, где придавался привлекательный вид залежалому западному товару, кто и как обрабатывал ленивоватую к размышлению отечественную публику, уводя ее от истинных ценностей в балаган перестройки». И свои, и чужие русофобы «не могли терпеть этого ясноликого, голубоглазого, апостольского типа молодого проповедника Истины».

Русофобская тенденция, направляемая, щедро оплачиваемая Западом и Востоком, набирала силу и сеяла тлетворные семена.

В.Ганичев уверен, что рано или поздно появится печальная и трагическая Книга о погромах русской культуры, русских интеллигентов. Будут названы все погромные начальники агитпропов, комиссары от культуры, критики из либеральных журналов, руководители «демократических» ведомств, и тогда будет ясна их трагическая целеустремленность в уничтожении посевов Русского Духа.

Дважды в двадцатом веке история разъединила русских. Две смуты – и обе сверху, от властей предержащих. В начале века и в конце. Прослеживается явная магистральная линия на уничтожение российской державности и духовности. В своих размышлениях «Как рушилась империя» В.Ганичев, читая записки Родзянко, председателя Государственной Думы, распущенной царем Николаем Вторым, ищет подлинные причины краха Российского государства. Не те, которые изложены в сочинениях академика Минца, выдаваемые за истину в последней инстанции. А те, которые кроются, прежде всего, в тайных пружинах широкого сговора мировой закулисы. Тогда мировое масонство, можно сказать, ржою въелось в скипетр и державу монарха, который от усиливающегося кризиса верхов был растерян, стоял на распутье. Понятно, были и другие причины краха. Православная идея, династически проводимая царем, замутилась влиянием темного мужика Гришки Распутина,

Что являл собой «сгусток религиозного извращения и суеверия, хитрости и наглости, коварства и корыстолюбия». Чехарда министров, выдвиженцев Распутина и царицы, ускорила общественно-политическую дестабилизацию. Неудачи на фронтах Первой мировой войны порождали пораженческие настроения, антипатриотическую агитацию. Тогда русский народ пережил великую трагедию разъединения. Люди, не найдя общего согласия, не объединившись вокруг общего дела, не поняв друг друга, направили штыки брат против брата. «Неоплатные счета вины были и у той и другой стороны. А платила по этим кровавым векселям Святая Русь».

Вечные вопросы Времени писатель сводит в один узел. «Ныне, когда мы собираем камни, снова перед русскими людьми встают трагические и судьбоносные вопросы: куда? зачем? кем?» Вновь и вновь он обращается к вопросу Власти. А вопрос Власти – вопрос выживаемости России. Поэтому он лейтмотивом проходит через всю книгу, через все творчество писателя, как русские версты через всю русскую вселенную.

Мастер исторической миниатюры, В.Ганичев психологически тонко подходит к этому вопросу через образы российских правителей. «Государь всегда виноват, если подданные им недовольны…» – приводит он слова императрицы Екатерины II , вынося их в эпиграф к новелле «Екатерина на южных землях России». Автора привлекает в ней, немке, русский патриотизм, неприятие мелочности, педантичности и скупости своих земляков, влюбленность в размах и удаль русского «скифа». Она «все больше чувствовала необычность русских людей, истории, таинственная сила которой почему-то выталкивала эту страну наверх из темных и гибельных пучин». Она радела за державу российскую, делала все для укрепления ее могущества. Она добилась освобождения древнерусских земель в Причерноморье от османского ига, выхода к морю России на юге. Автор выхватывает из истории честолюбивую улыбку Екатерины со словами: «А Петр не смог».

В новелле о Павле I писатель показывает верстовые столбы, покрытые черными и белыми полосами наряду со шлагбаумами, сторожевыми будками и – даже домами в Петербурге, которые велел красить генерал-губернатор Архаров, будто бы выполняя волю императора, который, якобы, восхищался подобного рода зеброобразными полосами. Павел I , узнав об этом, воскликнул: «Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания!» – и распек губернатора. Противоречивый характер правления императора повлёк за собой «коварную нацеленность приближенных на его свержение», обернулся против него смертельным острием заговора. «Никакие силы и орудия не помогут защитить, если нет верных людей» – эти слова автор выносит в подзаголовок. Впрочем, хоть Павел и не был прозорливцем, в его царствование положение простого народа заметно улучшилось.

Убеждает точность исторических и нравственно-философских оценок В.Ганичева. Широк охват его философских устремлений. Он приводит целый свод имен, составивших гордость отечественной философской мысли. Здесь, в отзыве на книгу «Религиозная мысль России», наряду с классиками русской литературы – Н.Гоголем, Ф.Достоевским, А.Пушкиным, А.Герценом, Ф.Тютчевым, И.Тургеневым и др. – он отмечает С.Соловьёва, С. и Е.Трубецких, о.Павла Флоренского, о.Сергия (Булгакова), о.Василия (Зенковского), о.Георгия (Флоровского), Н.Ильина, В.Ильина, Бердяева, Франка, Эрна, Лосского, Мережковского, Карсавина и многих других наших любомудров.

Сам писатель, являясь философом образа, а не сентенции, глубоко и порой неожиданно переосмысливает символы Времени. Не приемля антигосударственных бунтов низов, равно как антирусских измен верхов, он с обеспокоенностью ищет основную составляющую возрождения России и приходит к таким выводам: «Русский топор вывел Россию из катастрофы татаро-монгольского ига. Храмы, палаты, дворцы, остроги, избы, засечные клади, фабрики Москвы созданы с его помощью. Наша трагедия состояла в том, что часть интеллигентов перепутала знак, воскликнув: «К топору зовите Русь!» Но не к топору созидательному, строительному, а топору ушкуйника, к топору разбойника с большой дороги! Мы все жестоко поплатились за эту подмену».

Вот и русские версты… Они предполагают движение, действие, преодоление. Возрождаться действием – это и внедрять передовые философские идеи, расставлять их как ориентиры созидания, верстовые столбы возрождения. В.Ганичев отмечает три идеи, выдвинутые доктором педагогики Белозерцевым, на которых можно построить такую систему образования, что позволила бы утвердиться, саморазвиться, совершенствоваться русской национальной школе. А именно: идея русского космизма (авторы – Н. Федоров, В.Соловьев, К.Циолковский, А.Чижевский, В.Вернадский, П.Флоренский, Д.Андреев), идея соборности и идея национального дома. Для этого, по мнению писателя, для спасения России нужен учительский подвиг. А для того, чтобы учитель был к нему готов, необходимо «воссоздать новую психологию учителя русской школы, разморозить его сознание, снять испуг перед собственной русской историей, культурой, верой. Нужно восстановить подлинную иерархию ценностей для наших детей». Приводя пример единственной в Москве русской национальной школы, В.Ганичев призывает создать среду России в наших русских школах, в сердцах и душах граждан нашего Отечества.

Принципиальную позицию занимает он как историк и публицист в оценке отечественной истории, выходившей из-под пера академиков Минца, Покровского, Федосеева и других. Она, «очищенная» в силу идеологических установок научно обоснованной русофобии, стала совершенно «незаселена» личностями. В русской истории действовали только формации, классы, общественные силы, режимы, бесплотные слои населения. А где же были святые, созидатели, воители, гении, радетели за державу, милосердцы, дела делатели? В историю допускались в усеченном виде немногие. Родились целые поколения, которые не знали, кто такой Сергий Радонежский, Серафим Саровский… И о многих-многих других…

Наверное, потому и не был услышан голос лучших наших мудрецов, голос совести и предостережения, и не уберегли родную землю от стольких бед и унижений. «По недоразумению и по собственному нахальству в отечественной истории звание интеллигента присваивали, скорее, узурпировали всякого рода бомбисты, растлители народного духа, недоучившиеся студенты, возглавлявшие целые наркоматы и отрасли верхогляды, эстетствующие циники. Созидательное начало было подменено разрушительным, а в лучшем случае созерцательным».

В.Ганичев, со своей стороны, делает все возможное, чтобы возвратить обществу имена всех, неоправданно преданных забвению, реабилитировать их память, их созидательную роль и заслуги перед Отечеством. Долгое время, возглавляя издательство «Роман-газета» (ныне «Роман-журнал XXI век»), он организовал выпуск книг, содержащих непреходящие национальные ценности духовные. Среди них – «Выдающиеся Россияне», хрестоматия «Русские ценности», «Русский фольклор в семьях и школе», «Русские национальные традиции в играх», «Русская душа (Отечественные любомудры)», «Русская кухня», «Русские школы борьбы», «Русская история для всех» В.Бутромеева, «Русская Соборная мысль» (материалы Всемирного Русского Собора), «Русская школа», «Святое Воскресение», «Рождество Христово», произведения классиков отечественной литературы, книги в помощь русской национальной школе и многое другое.

Самим автором написаны два значительных художественных повествования «Росс непобедимый» и «Флотовождь Ушаков», и книги эти достойны особого обстоятельного рассмотрения.

***

А русские версты требуют постоянного возвращения. Они ведут и возвращают нас вместе с автором то в Бежин луг, то в Темрянь; и уводят в страны ближнего зарубежья, в бывшие союзные республики, и – в страны дальнего зарубежья. А в новелле «Южнее, южнее… на самый юг» – на Южный полюс в Антарктику, к нашим полярникам. И у них гостит автор, и о них с романтической приподнятостью спешит рассказать.

Вопросы, которые постоянно в поле зрения писателя, не снимаются, напротив, сегодня стоят они ещё более остро. Вот выхватывает он из полифонии голосов голос русского из Литвы, обманутого правителями и зазывалами «демократии». Испытавший бесправие и притеснение, как и другие представители русскоязычного населения в прибалтийских республиках, он прозрел после слов своей матери: «Ты каждый день должен утром повторять: Я русский! Я русский! Я русский! Пять, десять, двадцать раз! И ты поймешь тогда, что надо трудиться, надо бороться, надо верить в Бога и Россию. И чем тяжелее русскому, тем больше он молится и трудится!..» Этот русский из Литвы прозрел, хоть и с опозданием. А скольких русских ведут незрячими по краю пропасти, по самой кромке национальной бездны!.. Да в том-то и дело, что в самом слове «бездна» – заключена исконно русская надежда и вера в свою непогибельность, в непременное спасение свое.

И для писателя, которому присущ всесторонний диалектический подход к людям и явлениям, небезнадежны даже те, которые потеряны, казалось бы, для возрождения Родины, – люди, обратившие свои «ослепленные мишурой цивилизации глаза на Запад с надеждой на помощь оттуда». «Конечно, – иронизирует он, – для наших радикал-демократов, многих депутатов и государственных деятелей сказать слово «Я русский» так же невозможно, как для гоголевского черта сказать слово «Бог», от которого его корчило.

Но мы-то, миллионы русских, должны чувствовать в имени, названии этом не только трагичность и драматизм жизни, но и высокий смысл, высокую ответственность».

Чувством неизбывного трагизма положения русского народа в самой России, и не только за ее пределами, проникнуты лучшие страницы книги. Окидывает ли взглядом писатель русские вёрсты глубинки, вглядывается ли в картины А.Шалаева, – он с болью останавливает свой взгляд на том, что тысячи, миллионы других россиян видят воочию сегодня: «Раздерганные, разрушенные избы, последние машущие продырявленными крыльями мельницы, полуразвалившиеся сараи, амбары, риги и уютные баньки. Да, баньки, каждая со своим лицом, лицом своего хозяина, обликом деревеньки, где стоит она у тихой, зарастающей речки или пруда… Вот одна – в удобном соломенном картузе, в окружении нахлобученных на осенние, безлистные деревья облаков, другая – в зеленом разнотравье, сложена из темных бревен, собравших в себе многолетнее тепло раскаленных камней… Да, они еще есть сегодня, завтра их уже не будет. Они исчезнут в пространстве и времени, как Перуны, лешие, кудесники и… богатыри».

И все же остается Ожидание и Вера. Ожидание, состоящее в сборе, накоплении сил, в соборовании Русского Духа. Вера в то, что «соберется с духом Земля наша, с новой силой забьется источник, благословит русских людей на подвиг и созидание Божья Матерь».

Художественное образное отражение, «запечатление» русского мира, по мнению В.Ганичева, останавливает разрушение, вселяет веру в Возрождение.

Возрождаться действием – сокровенный смысл Соборного слова.

Но как же всё созидательно-русское, Душа и Думы России, мешают «новому мировому порядку»! Долготерпение нашего народа продолжает испытываться, с приходом новых властей ничуть не улучшаясь, а больше ухудшаясь. Казалось бы, куда уж дальше? Ан нет. Удавка («демократическая удавка») на русском горле сжимается всё сильнее. На память невольно приходят поэтические строки Виктора Смирнова: «И чем смертельней на судьбе удавка, тем звонче горло русское поет…»

Музыкальная пластика характерна и для самого авторского стиля. Особенно полно проявляется она в его рассказах о композиторах и художниках русских. Рефреном русских верст дышит поэтика его публицистически заостренного слова, когда наталкивается оно на препятствия, на преграды-препоны, расставленные по ходу движения-действия. И сам я, следуя за автором, выстраиваю свои впечатления в жанровых традициях эссеистики, по законам построения музыкальной архитектоники, и, как в сюите, в завершение возвращаюсь к тем темам и мотивам, с которых начинал. Возвращаюсь к своей версте. Но к ней предстоит мне пройти ещё через последние страницы книги, наиболее трагические, наиболее страшные. Это – страницы двух небольших новелл «Расстрелянный Пушкин» и «Выстрелы», неутоляемую боль вызывающие в сердце.

Замираешь вместе с автором в «скорбных Бендерах», где обрушили беспощадный огонь по школам «обнаглевшие русофобы и злобные дегенеративные националисты, получив теоретические обоснования от «демократов» для национальной резни». Стоишь, потрясённый, как и он, у сидящего в скверике Пушкина. «Современные Дантесы всадили пулю в грудь, другие две – в бант на шее, ещё – в ногу, в руку, потом веером в спину. И все раны смертельны. Эти ублюдки не могли позволить себе остаться на ночь в одном городе с русским гением. Они стреляли в него, убивая, терзали. Им был страшен поэт». Стоишь – и сокрушаешься вместе с автором, соглашаясь с его словами, что «варвары, вандалы, дикари ворвались в XX век под знаменем демократии, реформ, национальной независимости. И оказалось, что все высокие слова скрывают самую низменную человеческую, скорее животную сущность». И задаешься вопросом вслед за ним и поэтом Валентином Сорокиным: «Откуда такая дикая ненависть? Кем подготовлено это убийство? Кто взрастил убийц? Как всё же тонок слой культуры, человечности, добрососедства. Как долго надо его наращивать и как быстро можно его смести…»

А в самом начале книги В.Ганичев светочем Пушкина пожелал озарить все русские версты, все верстовые столбы: «И думаю, каждый национально мыслящий россиянин воскликнет: «Да у нас же есть Пушкин!»

Солнце не затмить, а тени – его производное. И тучи не вечны. Достаточно луча, клинком пронзающего хмурую хмарь смутных времен. «Пушкин излечивает душу русскую от комплекса неполноценности перед Европой, привитого ей Петром I , дает ей душевное здоровье, жизнестойкость, гармонию, восстанавливает связь с древней традицией. Пушкин предлагал (и сам был воплощением этого воззвания) делать то же, что сделал преподобный Сергий Радонежский в разоренной татарами Руси».

Однако, похоже, век затмений Солнца мы еще не пережили. А мглу ему самому разогнать не так-то легко. Должен в каждом русском проявиться отсвет пушкинской драмы. Автор, оглядываясь назад, в семидесятые, вспоминает: «Патриотизм – последнее прибежище идиотов» – любили щеголять этой фразой в «Литературке», «Известиях», «Комсомолке», «Новом мире», «Юности». Исподволь складывалось новое господство, теперь уже Америки над Москвой. И, пожалуй, никогда чужеземное господство не было таким полным, как сейчас. Ибо ему подчинена не только власть и политика, но и капитал, армия и интеллигенция. А Пушкин, прежде всего, был русский патриот.

Светочи, вновь и вновь зажигаемые писателем и его соратниками, вновь и вновь пытаются погасить. Стало само собой разумеющимся, что Россия – страна бедная, ущербная, обделенная. Кукловодам нового мирового порядка выгодно ставить страну неизмеримого богатства, крупнейшего промышленного потенциала и величайшего культурного уровня в положение нищенки, тянущейся попрошайки, лишенной достоинства, – это уже позиция. Это уже тенденциозная политика. Это уже исполнение бесовской воли.

Прискорбно, что с этим соглашаются многие, с покорностью говорят об угасающей цивилизации России, приводят исторические аналогии, данные о взлете технологических наций США, Японии, Германии, утверждают, что Россия, якобы, исчерпала себя.

На ком вина за то, что Россия исчерпывает себя? «Вина президентов, партсекретарей, академиков-экспертов, военачальников известна, – выносит писатель-историк свой вердикт, – им предстоит встать если не перед уголовным судом, то, по крайней мере, перед судом истории».

С укором и надеждой он смотрит на учителя. Ведь в том, что великая держава валяется в обломках, есть и вина учителя. В Германии, к примеру, в Х1Х веке славу объединения немецких земель справедливо приписывали «Железному канцлеру» – Бисмарку. Но он и его соратники, не без основания,

считали, что войну за объединение выиграл прусский учитель. А наш учитель «не смог вдохнуть дух самопожертвования, стойкости, любви к Отечеству, к единению добрых и чистых людей всех наций, не сумел противостоять фальсификации, злобе, невежеству. Могут сказать, нашли крайнего. Нет, не крайний Учитель, а первый, заглавный».

***

Трагические реалии расколотого Времени врываются в заключительную новеллу книги «Выстрелы». Они были подготовлены всеми подводными течениями, рифами и водоворотами истории. Державный корабль получил пробоину, образовалась течь. На корабле два кормчих. Идёт борьба за капитанский мостик, когда корабль идёт ко дну. И пушки поворачивают вовнутрь корабля. Ассоциации с кораблем возникли благодаря тому, что метафора «держава-корабль» была уже использована автором ранее. А здесь события настолько ирреальны, что может одновременно возникнуть много метафор и аналогий. Но самая точная, безошибочная и неотвратимая из них –

связанная с национальным позором октября 1993 года. «Надежды, слёзы, мысли, горе текли вдоль разорванного тела. Стреляли в Здание, где были люди». Стреляли из танков «равнодушно и прицельно, тупо и точно». Чтоб отразить невыносимую душевную боль очевидца событий, автор применяет приём гиперболизации: «Взрываясь, каждый снаряд кромсал и его, обнажал мышцы, вены, кости. В паузах между выстрелами кожа соединялась, прикрывала раны, стягивалась красными рубцами. Но следующий снаряд разрывал его тело по новым линиям, лохмача и разрывая данный от Бога покров, отрывая лоскутки бывшей его кожи уже насовсем. По шее из-за ушей текли горячие струйки пота, лимфы, сукровицы, накапливаясь в ямочке у ключицы. Тёмная кровь, перемешиваясь с костной крошкой, капала на пол». Братоубийственная бойня продолжалась. А «на мосту стояли сотни людей, с любопытством болельщиков чужой команды поглядывая на происходящее – кто выиграет?»

Снаряды сыпались на Здание, попадали в окна. Вот один из снарядов «наткнулся на высокое кресло председательствующего, и, казалось, с облегчением взорвался. Взорвался там, где ещё недавно верховодила мысль и мудрость, терпение и понимание, страсть и слово». Здесь фигуры символичны, вневременны, снаряды одушевлены. «Снаряды вгрызались в глазницы Дома и уже за стенами Здания множились и сыпались на страну». И лишь один из них, – как воин, внезапно опомнившийся, что призван заслонять страну, а не расстреливать, – «коршуном закружил вокруг маленькой белой церквушки у речки. «Господи! Да это ж Покрова на Нерли! Стойте! Стойте! – хриплым, срывающимся голосом закричал он. – Ведь это же конец мира! Конец России!»

На высочайшей апокалитически-трагической ноте завершает В.Ганичев свою книгу «Русские версты». И версты выводят его к православной церкви.

«Когда открыл глаза, то сквозь уходящую мглу увидел уютно, без вызова стоящую на холме белую церковь. В стороне от ее светло-золотистого ореола валялись ещё дымящиеся осколки снарядов…»

Эта маленькая церковь в едином Соборе Русского Духа вселяет надежду и веру. Духовный луч авторского взгляда высвечивает историческую правду, преломляется – как солнечный – да не пресекается. А Собор соборов продолжает действовать, собирать, накапливать силы, созываться, сеять свет Соборного слова.

Русский Собор – он не только для русских. Соборным словом заявлено, что для русского народа братскими являются все народы России, что русский народ стремится жить в мире и дружбе с народами всех других стран. Собор был созван в канун нового, третьего тысячелетия. И верится, что праведниками наша Земля устоит.

Храни Вас Бог!

 

ПАРУСА ТРЕВОЖНОЙ МОЛОДОСТИ

I .

В колыбельном изначалье

Валерий Николаевич Ганичев родился в 1933 году на станции Пестово Новгородской области – в том краю, где русские мореходы в старину вырезали на своих ладьях и кочах сказочного полузверя Китовраса, покровителя их и вдохновителя.

Об этом крае он еще напишет. Расскажет, что зубчатая корона этого кентавра Севера с XII века украшала Новгородские здания и Софийский собор, обещая заступничество и надзор в странствиях и мореплаваниях.

Отсюда, из этой ладьи-колыбели, и выйдет его незыблемое русское начало. А судьба именно отсюда приготовит ему странствия по всей Руси великой и по чужедальним странам и морям.

И здесь он с первого взгляда отметит для себя связь деревянного зодчества с корабельным делом на Руси. И этот признак национальной духовной красы будет постоянно волновать его: при написании очерков о земле новгородской и романа «Росс непобедимый», эссе о писателях Севера и духовных воззваний и статей, собранных потом в «Православном дорожнике».

Отец его Николай Васильевич был выходец из крестьян тех северных русских деревень, что впоследствии были затоплены. То есть место, где стояла колыбель Валерия Николаевича, оказалось на дне моря.

«Я родился на дне моря», – любит он пошутить. Так даже рождение его было предопределенно связано с морем.

А жизнь их семьи складывалась далеко не романтично – в суровой страде буден. Отец устроился на работу в депо станции Череповец, стал машинистом на Октябрьской железной дороге. С ленинским призывом вступил в коммунистическую партию.

А потом попал мастером на лесопильный завод. Чуть позже оттуда направили его в Сибирь.

Мать Анфиса Сергеевна родилась и выросла в Вологде сиротой. Ее родители умерли еще в гражданскую войну. С будущим отцом Валерия Николаевича она познакомилась, когда попала на работу в Череповец.

В Сибири они жили в Западно-Сибирском крае, на стыке Тюменской и Курганской областей. Отец продвигался по партийной линии, стал секретарем сельского райкома партии в Нижней Тавде, в самой тайге.

Сибирь со своими суровыми нравами и красотами тоже вошла в душу и в плоть, волнуя особой таежной настороженностью.

Валерий Николаевич с трогательной тревогой любит вспоминать, как Нижнюю Тавду на ночь закрывали жердяными воротами, чтобы не забредали медведи.

Тайга привораживала и отпугивала непроходимыми дремучими чащобами, диковинами и тайниками. Кедровым духом и кержацкой волей входила в него, наполняла своей стихией.

В Большеречье-на-Оби, на станции Марьяновка, пошел он в первый класс. Остались неизгладимые впечатления от приобщения к азбуке, учебникам, детским книжкам. Навсегда запечатлелась в памяти строгая внимательность и заботливость учителей.

А еще незабываемо памятно, как через каждые пять минут мимо окон проходили поезда. И теперь, как только попадает он в Сибирь, ему слышится гудение рельсов, то отдаленное, то близкое, почти набатное.

Недавно проезжал в составе делегации по Транссибирской магистрали, и поезд остановился на этой станции его детства. С собой он захватил большую библиотечку, и во время трехминутной остановки успел подарить ее своей школе.

С детства, сызмала русские просторы, даль и ширь неохватные звали и манили его. Постукивая по рельсам железнодорожными составами, мчались, убегали в неизведанное и звали его за собою Русские версты. Так и сложились они в некий родной и неуловимый, близкий и ускользающий, бесконечный и неисчерпаемый образ Руси.

Не оттого ли и не мог он никогда усидеть на месте, постоянно находился в движении, поиске и кипении дел.

А странница-душа без устали впитывала, вбирала в себя все впечатления увиденного, услышанного, узнанного. В семье и школе, в книгах и учебниках, в учебе и работе, во всех состязаниях и передышках.

Странничество в природе русского человека. Православная душа – странница, по сути. Она залетает из иного мира, чтобы погостить на земле.

Это чувствовал Валерий Николаевич с малых лет. Видно, через это чувство и шел к своему призванию. Душа ищет рая на земле, да никак не находит. Не для того ли и на земле она, чтобы одухотворять и облагораживать ее, создавать на ней свой рай. И этот рай вырисовывался для него поначалу из народнопоэтических и былинно-фольклорных представлений. И мечтался на земле не иначе как Русский рай.

Он был пытлив и всегда тянулся к новому, необычному, неведомому. А все же старина русская затрагивала в душе самые потаенные струны сокровенные. В детском сознании свое место по праву принадлежало богатырям и каликам перехожим, Иванам-царевичам и Василисам Прекрасным да Премудрым, колдунам и лешим, Кощеям и Горынычам.

Но более всего тревожили душу реальные герои Земли Русской: Александр Невский и Дмитрий Донской, Александр Суворов и Федор Ушаков, русичи – ратники и чудо-богатыри.

И складывался в нем образ Родины – через материнскую стихию, природу и поэзию, а образ Отечества – через отцовскую, ратную, героическую.

***

Когда началась Великая Отечественная война, эшелоны один за другим безостановочно уходили на фронт. Вся земля гудела под ногами. Время гудело всенародной бедой и битвой.

Отец просился на фронт. Но ему было отвечено: построишь аэродром, уберешь урожай, тогда на фронт и отпустим.

А Валерий со школьными товарищами собирали по копеечке – и насобирали на танк! Накапливали и сдавали государству теплые вещи для фронта.

Прошел первый военный год. Отбили немцев на подходах у Москвы. Отец соорудил аэродром и урожай собрал. Но часть зерна оставил для посевной – не сдал его как рачительный хозяин до последнего зернышка, согласно вышестоящему указанию. Поступил донос, последовал арест, а потом и суд с приговором к расстрелу.

Однако поднялся народ и за отца вступился. Слава Богу, ограничились выговором с надзором. Зато на следующий год хозяйство отца собрало небывалый и, соответственно, самый высокий урожай по Сибири, за что он даже был представлен к ордену «Красного знамени».

Валерий Николаевич нынче иронизирует по этому поводу, мол, вот типичное для того времени «преступление и наказание», о котором Ф.М.Достоевскому в свое время вряд ли и помыслиться могло. А тогда, в те годы, его отцу и семье не до шуток было. Можно было все делать правильно, а жизнь твоя висела на волоске.

В 1944 году отца направили на освобожденную от немецко-фашистских захватчиков Западную Украину, кишмя кишевшую бандеровцами, кровавыми проводниками украинского национализма. Мать осталась с четырьмя детьми – Валерием и его старшими братьями Александром, Станиславом и Николаем.

Через год, в 1945 году отца из неспокойного Прикарпатья перевели в Полтавскую область, секретарем Камышнянского райкома. И свою семью из Сибири он перевез сюда.

 

«Это же наша прародина»…

После переезда на Полтавщину Валерий стал учиться в украинской средней школе, совершенно не зная украинского языка. Но вскоре, двенадцати лет от роду, он овладел этим языком без всяких директив, указов и наставлений, только потому, что на нем разговаривали все его новые друзья. А еще – из влюбленности в украинскую литературу.

Миргородская земля на Полтавщине входила в сознание и тревожила загодочными – и реально-историческими, и мистическими образами Н.В.Гоголя и его героев. Украина так и воспринималась, по Гоголю, как Малая Россия. Природа и там отзывалась в душе как русское богатство всенародное. Вот рябина, оплетенная хмелем. Вот калина, ее веточками убраны-украшены иконы-образа в белых хатах. А вот плавни камышовые по заболоченным местам, не с того ли и селище названо Камышня…

А вдоль большой дороги – ряд стройных тополей. Только, говорят, древесина от них никуда не годится. Да, надо быть стройным, как тополь, а крепким, как дуб!..

И Валерий рос в учебе и труде, крепчал и мужал. После пятого класса надо было заработать на каникулах 49 трудодней – ведь это не мало. А дома под его началом – требующие постоянного ухода корова, свинья, курочки и многое другое в хозяйстве.

Щедрая на сочные краски природа и такая же колоритная, живописно-красочная стихия гоголевского малороссийского говора, а еще стихия вольницы запорожского казачества, историю которого он с увлечением изучал, – это становится новой колыбельной составляющей его внутреннего мира, его души.

Светом полнилось все естество его, и – омрачали душу заброшенные, полуразвалившиеся церкви, как из гоголевского «Вия». Купола их на всхолмьях зазывали к себе и вызывали сожаление. Он понимал, что они утрачены как бесценные памятники старины, а потом осознал – Божьи храмы. Поруганные святыни всегда отзывались в нем невысказанной болью и оскорбленной скорбью.

Про Украину впоследствии, когда она отпадет от России, Валерий Николаевич скажет: «Это же наша первородина. Наша основа». Оттого и народ украинский лучше сохранился как нация. Сталин не ошибся, когда вернул империи Галицкую Русь, Закарпатье и Буковину, что столетьями мечтали о воссоединении с Россией, но ошибся в том, что отдал карпатороссов Украине, и они стали украинизироваться. А ведь они – потомки русинов из древнего       Галицко-Волынского княжества. Они никакие не «западенцы», как уничижительно их называют на самой же Украине. И даже если окатоличенные западные украинцы пойдут дальше за Западом, православный восток и юг Украины будет сближаться с Россией. Главное, чтобы все протекало естественным путем, без насилия и гражданской войны. Недавняя «померанчевая» или «оранжевая» революция показала, что гражданское несогласие, раскол в обществе налицо, идет вялотекущая гражданская война. Кое-где это разрастается до открытой вражды – и пропасть постепенно раздвигается…

А Полтавщина всегда была и остается ближе всех к России. Не случайно именно она подарила миру великого российского писателя Н.В.Гоголя. А он одарил знаменитой национальной Сорочинской ярмаркой Украину – и тогдашнюю Малороссию, и сегодняшнюю – ох, как мало расцветающую от человеческого счастья Украину. Но хоть и бедствует Украина, а ярмарка ее не становится беднее. Все, как при Гоголе, есть на ней. Да еще и самого писателя, словно воскресшего, и героев его оживших нынче можно увидать.

В рассказе «Федор Моргун и полтавские учителя» Валерий Николаевич с присущим ему юмором делится своими впечатлениями о недавнем своем посещении Сорочинской ярмарки: «Все это было на ярмарке, да еще и больше. Конечно, сало полтавское (вместе с горилкой – главный антибиотик против всякой заразы). Керамика, горшки небывалой красоты (ох и сокрушалась моя жинка, что не могла их с собой взять). Да еще игрушки всякие, свистульки и коники. А смушки бараньи, кожи, меха! Были тут и машины всякие, компьютеры, механизмы, станки, приспособления для всех видов работ. Как бы ни разоряли Украину, но есть в ней что показать и чем похвастаться.

Да и Россия была представлена хоть и не самой большой мощью, но уважительно. Приехали и эстонцы, молдаване, поляки. Нет, тридцати рублей, как в гоголевские времена, тут не хватит, миллионов тридцать – туда-сюда, да и то в «у.е» скорее».

Самим существованием такой ярмарки народ украинский, по мнению Валерия Ганичева, дает полновесный, увесистый отпор всем новоявленным борцам за «чистоту расы», требующим изгнать с Украины всякие «гоголизмы». Для них Гоголь – «зраднык», то есть предатель, изменник, ибо писал не украинской мовой, а по-русски. А Гоголь остается и в России, и в Украине не только читаем, но и все так же почитаем.

***

Несколько стихий переполняло Валерия Николаевича, впечатлительного северянина-сибиряка-полтавчанина. Но высокая внутренняя дисциплина стреножила крылатых коней его живого воображения. Все его интересовало, и все было разложено по своим местам.

В школе он записался во все кружки, а их там было порядка одиннадцати, – и везде успевал. Любознательность у него была неимоверная и работоспособность поразительная. А кружки по всем школьным предметам и по интересам – исторический, художественный, драматический, литературный, математический, физический, географический, астрономический, – и все бесплатные.

С благодарностью будет помнить он всю жизнь камышнянских учителей своих, и отведет им почетное место в «Православном дорожнике». О первых послевоенных годах в Камышне – с добрым юмором и с какой-то ностальгической благодарностью – лучше всего расскажет он в художественном очерке «Как мы драпали…»

Сколько правды жизни раскрывается в этом рассказе благодаря детской наблюдательности и памятливости! «В небольшом, не сожженном немцами здании расположилась Камышнянская школа. Занимаемся в четыре смены. Учимся жадно, нетерпеливо. В классе со мной, двенадцатилетним мальчишкой, сидят шестнадцати – семнадцатилетние парни. Они пропустили школу, не учились три года оккупации. Что-то они знают, чего не ведаю я, внимательно разглядывая и заставляя краснеть только что прибывшую из учительского института почти их одногодку Надежду Васильевну. Но зато военрука нашего Ивана Николаевича Коробку покраснеть не заставишь. Он и так все время красный – то ли от ветра, то ли от постоянных привычных наркомовских ста граммов, то ли от тех тяжелых дорог войны, по которым он прошагал от первых до последних дней. Мы на «военке» тщательно изучали мосинскую винтовку, автомат ППШ, устройство гранаты.

Мальчишки в то время ничего не боялись: находили неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты, устраивали огнища по их сожжению, расположившись за бугром. Нередко все это заканчивалось трагически. Часто можно было увидеть пацанов с оторванной кистью, покалеченными ногами. Я и сам в четвертом классе умудрился «стрелять» с помощью топора – разбивал капсюль в пистолетных патронах, выкраденных у отца. Военное баловство не прошло даром. Однажды гильза патрона разорвалась, и кусок ее засел на двадцать лет в руке».

Война никого не обошла стороной, всем оставила на память незалечиваемые раны… Великая Победа, к сожалению, не отменит войн. К ним всегда надо быть готовыми. И бравый военрук Коробка заставлял ребят наизусть вызубривать Боевой устав. Правда, сам иногда с удивлением зачитывал вслух из него параграфы. «Вряд ли он досконально знал сие наставление, совершая свои подвиги». На вид он был неказистый, щуплый, а как наденет темно-зеленую гимнастерку с орденами и медалями, становился горделивым, статным, внушающим уверенность и оптимизм. «Нос выглядел клювом величественного орла, да и сам он как бы парил над нами».

А излюбленной темой для разговора у военрука была: «как мы драпали…». И когда нужно было отвлечь его от опроса заданных уроков, упрашивали его, чтобы он снова об этом рассказал. Он и рассказывал. Правда, не сразу – любил, чтобы упрашивали.

«Ладно, – соглашался он. – Бежим мы осенью от фрицев, невмоготу, устали. В стог соломы уткнулись. Лежим, дрожим от холода, конечно. Слышим, у стога что-то бормочут по-немецки. Погибать – так с песнями! Выскочили, из автоматов положили всех. Документы забрали, драпаем дальше. Оказалось, у немецкого полковника штабные карты захватили. Ну, Красную Звезду и дали».

Или вот еще случай: «Драпаем мы как-то от фрицев. Через дорогу надо перейти. На ней танк. Ну, что делать? Подбили мы его. И снова драпаем. Еще «Красную» дали…».

И вот какой неожиданный поворот темы делает Валерий Николаевич: «Это журналисты любой подвиг засахарят, с медом переварят, а бывалый воин знает, что жизнь военная с горькой приправой. Так и не узнали мы, школьники, когда наступал наш славный и боевой военрук. Потому что было это дело для него уставное – наступать. А он в сорок первом и в сорок втором все отступал и отступал, немцев уничтожал и все ждал своего часа, когда можно будет перейти в наступление. И вот час настал…».

К сожалению, сегодня мы опять отступаем, без боя сдавая позиции перед рыком рынка, кланяемся, как пулям и снарядам, удавкам западного капитала, перед разложенными прямо на улицах генно-модифицированными продуктами с Запада, импортным товарам сомнительного качества

Пасуем перед собственными русоненавистниками и разорителями страны, что заняли высокие кресла власти и контролируют высшие сферы влияния.

Надо понимать, отступаем, все же огрызаясь и выбивая врагов из их сидений, отступаем, пока не соберем силы для массированного контрнаступления, как в 1941 году под Ельней, где родилась советская гвардия и возродилась гвардия российская.

 

 

Учителя высокой пробы 

Николай Васильевич Гоголь стал, пожалуй, едва ли не самым главным литературным учителем Валерия Николаевича. И, надо сказать, в камышнянской школе, где он учился, учителя все подобрались на диво квалифицированные, высокообразованные и высококультурные. Они и приобщили его к русской и украинской литературе, обучили чистому и правильному литературному языку, не только русскому, а и украинскому.

Вот как свидетельствует об этом сам Валерий Ганичев в статье «Русский смех»: «Приобретал я среднее образование в захолустной украинской школе, в селе Камышня под Миргородом. Сельцо, правда, было тогда районным центром, и какими-то неведомыми послевоенными путями наша школа была наполнена отменными учителями – университетцами, бывшими дворянами, физиками, возвышенными русистами, вдохновенными историками, «национально спрямованными» эрудитами – украинцами. Они-то и привили мне любовь к украинской литературе. Как же мы восхищались тогда юмористической «Энеидой» И.Котляревского.

Энэй був парубок моторный

И хлопець хочь куды козак,

Удавсь на всэе злэ проворный,

Завзятийший од всих бурлак. –

Так начиналась эта поэма-эпос. Котляревский стал основоположником новой украинской литературы. По причине постоянного «обрезания» русской литературы мы и не подозреваем, что подобная юмористическая перелицовка «Энеиды» производилась и до этого несколько раз. Она столь же смешным образом была переведена или переложена в русской литературе XYIII века, например, Н.П.Осиповым («Вергилиева Энеида, вывернутая наизнанку»). А перед этим «Энеида» была «всерьез» переведена Василием Петровым, пользующимся благосклонностью императрицы. Петров (кстати) был недоволен произведениями «нескромных сатириков», что употребляют во вред ближнего и по свету рассеивают «напоенные ядом лоскутки», «употребляя во зло дарованную вольность от Екатерины Премудрой».

И когда Валерий Николаевич учился в камышнянской школе, то никакого национализма не замечал, хотя и видел, что украинский народ лучше сохранился как нация по самобытности и по сбережению своих корней.

Да, на Западной Украине отцу его пришлось принимать участие в подавлении очагов бандеровского сопротивления, а на Полтавщине никогда о «незалежности» и «самостийности» и речи не было.

Лет пятнадцать назад на одном из шевченковских праздников выступил поэт Дмитро Павлычко, тоже яростно призывая очистить украинскую литературу от «гоголизмов». Некогда воспевал он коммунистическую партию и советскую власть, а с началом перестройки стал трубадуром Руха. Известного изменника гетмана Мазепу он заодно с националистами зачислил в национальные герои, а Гоголь как «запроданец москалям» стал для них предателем украинского народа.

К слову сказать, на этот счет Валерий Николаевич приводит украинский анекдот: «Скажи, сынку, пыво, да не так, як москаль: пи-и-во! Поубывав бы». Вот такие бы и хотели бы «поубывать» всю нашу историю, наше единство и нашу литературу.

В то же время на Левобережье Украины нет такой зоологической бандеровской ненависти к русскому народу. И на торжественном приеме по случаю открытия той самой Сорочинской ярмарки Валерий Ганичев знаменательно произнес такие слова: «Дорогие братья: поделимся Гоголем, поделимся Пушкиным и Достоевским, как вы, надеюсь, поделитесь Шевченко и Лесей Украинкой. И тогда наши культуры в два раза будут плодоносней и одухотворенней».

А не так давно на торжествах по случаю гоголевского юбилея один профессор из Нежина провозгласил: «Нехай живе украинско-российский письменник Микола Гоголь!» Пришлось деликатно осадить, поправив его: «Поделимся. Гоголь – сын украинского народа и великий русский гений». Это он повторил и на этот раз, произнося тост за учителей Полтавщины.

Ну, как можно было не провозгласить такой тост! Ведь Полтавщина – край педагогический, здесь работали Макаренко и Сухомлинский. Отметил Валерий Николаевич и замечательного психолога, ректора пединститута академика Зезюна. Особые слова сказал и о Федоре Моргуне как о великом агрономе и подвижнике XX века, что бережно учит относиться к земле и внедряет науку. А в бытность свою секретарем Полтавского обкома здесь он мог подойти к любому комбайну и назвать каждого комбайнера по имени-отчеству.

Те времена помнят многие и ныне. «А мы помним, Федор Трофимович, как вы к нам прилетели на вертолете, искали голову колгоспу». Об этих его появлениях Валерий Николаевич слышал раз пять в разных местах. В ответ на его вопросительный взгляд Федор Моргун прищурился и хитро ответил: «Поверь, Валерий, я ни разу не летал на вертолете над областью, а голову всего одну снял на бюро». Но уж, право, очень хочется народу, чтобы явилась откуда-то сверху праведная власть. Такой вывод напрашивается сам собою.

А в Камышне, родной, можно сказать, своей Камышне Валерий Николаевич, уехав из Сорочинцев, заночевал тогда с супругой Светланой Федоровной в гостеприимной квартире у красавицы хозяйки Эльвиры Павловны Килымник, двадцать пять лет проработавшей председателем исполкома сельсовета. Много сделано ею в Камышне, по признанию самого писателя и их односельчан, а самым важным сама она считает возведение православной церкви: «Отныне она, наша Камышня, под Покровом христианским».

Эльвира Павловна недавно ушла на пенсию. «На какую пенсию? – весело недоумевает Валерий Николаевич. – По виду ей только и начинать в Голливуде сниматься. Дом – полная чаша. А какое сало! Какие «пирижки»! Какой варенец! Ну нет, братцы, Камышня, может, и не имеет ярмарочного статуса Сорочинцев, но уж по части снеди, разнообразной пищи, вкусноты не уступит».

И невозможно не восхититься, до чего же красиво это уютное украинское село, раскинувшее свои сады навстречу приходящим! До чего располагает оно к добру и вниманию друг к другу! Не зря же и литературные герои – казаки из его романа «Росс непобедимый» – выходцы из этого крепкого казацкого села: старый казак Щербань, его сыновья, дочка – красуня Мария и нареченный ее Андрий.

С трагического события начинается повествование об их доле в одной из первых глав романа – с коварного набега на Щербаневу леваду турок и крымчаков.

«Эх, кабы знал старый казак Щербань, что срубленный им вчера дуб поможет клятым ворогам одолеть ров, не затронул бы его никогда!

Но не знал того казак, сидел он на завалинке своей хаты в конце укромной левады, затерявшейся в глубине степного леса, и отбивал косу. А когда отбиваешь косу, то можно вспомнить много добрых старых историй».

И рассказывает он пятилетнему внуку своему о легендарных походах и сечах запорожских казаков. А о любимом своем кошевом атамане Запорожской Сечи Иване Сирко мог он «оповидать» день и ночь. Ну а внук Максимка готов был сидеть, не уставая слушать.

Должно быть, так слушал и сам Валерий Николаевич школьных учителей своих, их уроки, разные рассказы да истории, и влюблялся в них. Недаром же и посещал более десяти кружков.

Он старался охватить мир во всем его сложном и интересном многообразии, учился видеть его в разных временах – эпохах. И выстраивалась в нем целостная картина мира. И приходило умение

смотреть на историю по-современному, а на современность исторически.

Самым же трогательным в те дни событием стала встреча с учителями, во имя которой тогда и приехал он сюда. «Какие красивые они в своей благородной и бедной старости! – не без грусти порадовался он со Светланой Федоровной, своей супругой, – Какие радостные и жизнелюбивые от исполненного своего долга». Только из одного сельского класса, где учился Валерий Николаевич, вышли два академика, три доктора наук, пять полковников, педагоги, врачи, военные. И нельзя было не любоваться ими, своими учителями, восьмидесятилетними, седыми, но светлыми и мудрыми. А они шутили, смеялись, вспоминали их детские проказы. Иван Николаевич Коробка выговаривал Валерию Николаевичу за очерк о нем, где он «драпал», и на этот раз, наконец, рассказал с поразительными подробностями, как «мы наступали». О том, как сражался он под Москвой и под Ленинградом, два раза брал Житомир, наступал в Карпатах, сражался в боях под Будапештом, вышел на Вену.

Трогательная Надежда Николаевна, которой уже за восемьдесят, все расспрашивала про внуков, про которых ей и так все было известно.

Вспомнили, как с Ульяной Федоровной, учительницей биологии громили Менделя и Моргана, на что она, взглянув сурово, сказала: «То ладно, а як таку велику державу разгромили? Як?»

Ни у кого на это вразумительного ответа не нашлось, ни у присутствующего здесь академика, ни у доктора наук.

И разве мог их военрук предполагать, что поколение его учеников, его сыновей, поколение Горбачева и Ельцина, сдаст без боя Отечество, которое он отстоял в жарких и кровопролитных боях?

Да и сам Валерий Ганичев разве мог предположить, что в девяностые годы двадцатого столетия в спешном порядке наши войска, победители во Второй мировой войне, будут, что называется, «драпать» из Германии и Чехословакии, Польши и Венгрии, Прибалтики и Кавказа?..

«У тех, кто громил державу, были другие учителя» – себе в самоутешение заключает Валерий Николаевич. И словно озвучивая вопрос своего военрука, встающий в укоризненном его взгляде, – свою книгу острой публицистики решил озаглавить так: «Они выиграли войну… А вы?».

 

Святость порушенных святынь 

Великая Победа 1945 года вошла в жизнь Валерия Ганичева как доминанта мироощущения, утвердила веру в непобедимость русских начал, русских смыслов. Казалось, само мироздание благодаря ей укрепилось на веки вечные. «Мы – дети Победы» – станет он повторять с достоинством и гордостью.

Хоть и был он мальчишкой, а запомнил тот час, когда Иосиф Виссарионович Сталин произнес знаменитый тост за великий русский народ. Его передавали из уст в уста. Он дал мощный импульс и стал стимулом для роста русского национального самосознания.

Валерий Николаевич хорошо помнит, как вслед за этим один за другим последовали художественные фильмы о выдающихся русских людях – о Суворове и Нахимове, о царях-самодержцах Петре Первом и Иване Грозном. Успехом у молодежи стали пользоваться киноленты «Александр Невский», «Богдан Хмельницкий», «Суворов». Правда, «Суворова» позднее на какое-то время запретили. Из-за одного эпизода, где вбегает русский солдат и ликующе возглашает: «Наши взяли Прагу!» (имелся ввиду пригород Варшавы). В то время побоялись вспугнуть дружбу с Польской республикой, поэтому решили пожертвовать всем фильмом – впечатляющим эпическим кинополотном.

Вместе со сверстниками своими он зачитывался книгами о доблести русских людей: «Севастопольская страда» С.Сергеева-Ценского, «Цусима» А.Новикова-Прибоя, «Порт-Артур» А.Степанова и многими другими. Эти книги сегодня, наверное, еще помнят, а вот авторов, к сожалению, позабывали.

Так же, как и большинство ровесников его, живших и учившихся в украинских селах и городах, Валерий Ганичев ни на миг не терял духовной связи с Россией, с ее Домом и Духом. Осененный отечественной классической литературой, он даже сомнений не допускал, на какой путь, на какую стезю ему ступить. На русскую стезю, а на какую же еще!

В детстве и юности это воспринималось так естественно, как само собой разумеющееся. И в голову не приходило, что, оказывается, есть еще и советский путь или он чем-то отличается от русского…

В годы Великой Отечественной войны враги всех людей в нашей стране считали русскими. И советское руководство не могло не считаться с этим. Поэтому и возобновилась, после долгих лет замалчивания, в печати и кино Русская тема.

Однако противодействие росту русского самосознания, сложившееся в верхах, сломать не так-то было просто. То скрытно, то все явственнее оно продолжало доминировать в обществе.

Скоро с этим столкнется и сам Валерий Ганичев, попав на ответственные посты в аппарат высшей власти в стране. Будут разочарования, горькие прозрения, но, во что бы то ни стало, неуклонно будет он служить русской идее, русскому делу.

И есть в этом свой промыслительный смысл, что молодость его пришлась на 50-60-е годы, когда страна только что залечила свои военные раны, а в цене была честная и деятельная молодежь, с твердыми убеждениями и четкими жизненными ориентирами.

Запас школьных знаний позволил ему сразу поступить в Киевский государственный университет, на исторический факультет в 1950 году. И пять лет он выпестовывался в столице – «матери городов русских», одной из колыбелей Духа.

Здесь он с головой уйдет в изучение древнерусских летописей по истории Киевской Руси. В нем будет раскачивать творческую волю и веру могучий маятник «Слова о полку Игореве», интонационно – ритмический и духоподъемный. Он сполна ощутит святость в душе русских святынь.

Его станет влечь к себе XYIII век, засиявший в туманной дымке веков зодческими своими покрасами, золотыми шпилями и куполами сотен городов новых, возведенных в Новороссии, – названный «позолоченным веком».

Его повлечет за собой и «золотой век» XIX столетия, правда, несколько и разочарует: классическая литература своим размахом и взлетом все-таки превзойдет созидательное историческое творчество той эпохи.

А в своем XX веке он увидит большое множество русских утрат, исторических и духовных. И это притом, что официально они не выдавались за утраты. Все как будто объяснялось железной необходимостью исторического прогресса. Как жаль, что в «железном веке» не находилось почетного места для души. Да-да, для русской многострадальной души – христианки…

И все же от пытливого взора молодого историка не могло укрыться, что убыль была, и притом колоссальная убыль. И дело обстояло далеко не только в том, что храмы и исторические памятники-святыни рушились от времени и войн, а их не успевали восстанавливать. Во многом ряде случаев это делалось злоумышленно.

В очерке «Оптина» Валерий Ганичев делится своими соображениями по этому поводу: «Я решил узнать, что же так беспрекословно определяло святость Оптиной. Многое почитал, многое узнал о храмах. Вот что поражало. В то время, которое считалось оттепелью, не расстреливали пачками священников, но так же массово уничтожали храмы. Рьяным разрушителем русских церквей стал Никита Сергеевич Хрущев. Они для него и его тайных соратников стали подлинными врагами. Их, тихо стоящих в стороне от основных магистралей (на основных-то убрали в 20-30-е годы), он ненавидел больше, чем американский империализм, культ Сталина, абстракционистов и модернистов. Храмы при Хрущеве взрывали, разбирали, переделывали в склады, клубы, коровники. Церкви исчезали, как фантомы, как призраки, ночью, на рассвете, чтобы не привлекать внимания. Все-таки был страх перед наказанием Божьим и народом, хотя общественность еще не сплотилась, понимание высших ценностей не стало массовым».

В своих «Воспоминаниях» он дает такую оценку деятельности Н.С.Хрущева: «Стиль и методы работы последних лет правления Никиты Хрущева с его метаниями вполне точно определило слово волюнтаризм, (неглупый идеолог прилепил к нему этот идеологический ярлык). Это вызывало сопротивление. Колоссальное сокращение армии, лишившее многих офицеров их устойчивого места в обществе. А ведь Сталин делал из офицерства элитный слой общества – своеобразное советское дворянство. Никита разделил обкомы партии, эти своеобразные и полновластные центры управления на местах, на сельские и городские, чем лишил власть устойчивости и, естественно, создал еще один слой недовольных. То же произошло и с Совнаркомами, с этой вполне плодотворной идеей соединения в единые экономические районы целых областей».

Студентом В.Ганичев еще не знал всей посконной правды о своем времени, но продвигался и приближался к ней. И уже тогда у него вызревал замысел о создании общества, которое бы всецело посвятило себя делу восстановления храмов и соборов, святынь и свидетельств исторического величия истории России.

С университетскими однокурсниками, «одноколыбельниками», он постоянно будет поддерживать связи. Со многими из них в Украине встречается до сих пор. Вместе бывает с ними на шевченковских и гоголевских торжествах, да и на той же Сорочинской ярмарке.

И все же дело делание, а не учеба свяжет его с теми, кто станет в числе его первых друзей. С ними он создаст единую программу действий, с ними начнет осуществление своих пятидесяти проектов в русле воссоздания Руси великой.

По окончании университета Валерия Ганичева распределили на преподавательскую работу в город Николаев, в профессионально-техническое училище.

Словно перстом судьбы направлен он был сюда, в этот город, любимое детище князя Потемкина – Таврического. Заложенный им в 1789 году на удивительно живописном полуострове при слиянии Ингула и Южного Буга, Николаев мог бы стать со временем «южной столицей» России, прорубившей, наконец, окно к черноморскому простору, в Средиземноморье, на юг Европы. Пусть история распорядилась иначе, отведя ему роль города-верфи, колыбели Черноморского флота, но он стал крупнейшим центром кораблестроения и оборонной промышленности державы. И в нем до сих пор чувствуется затаенное дыхание XYIII века, века – зодчего и мастерового, века – воителя и ваятеля.

С первых столетий нашей эры эти места постепенно заселяли славянские племена, а с конца Х столетия территория, где расположен Николаев, вошла в состав Киевской Руси. Разные чужеземцы посягали на прибугский край.

И именно здесь, на южном порубежье, на Диком поле, вставали на защиту родной земли отважные рыцари свободы – запорожские казаки.

В тяжелой затяжной войне Российское государство отстаивало право на выход к морю. России нужен был свой флот. И по велению князя Г.А.Потемкина в устье реки Ингул в 1788 году была заложена новая верфь и городок, пока еще безымянный. Имя свое он получил через год, после победоносного штурма Очакова российскими войсками под командованием А.В.Суворова. Очаков был взят в декабре 1788 года, в день Святого Николая Чудотворца, покровителя моряков и корабелов. В его честь и назвали город.

Николаев стоит не на море, но в настолько удобном месте, где можно было строить корабли и спускать их по лиману в море. И вот в августе 1790 года был спущен на воду первый корабль – 44-пушечный фрегат «Святой Николай». Наверное, поэтому существует и другая историческая версия, по которой город был назван так в ознаменование именно этого грандиозного события, «корабельного бала фрегата». Изображение этого фрегата и поныне украшает герб города.

Все эти события найдут свое место в первом историческом повествовании Валерия Ганичева – романе «Росс непобедимый».

В нем образ Николаева овеян и романтической дымкой, и суровыми реалиями времени – как образ города, посвятившего свою судьбу судостроению. Почти сто лет в нем дислоцировался штаб Черноморского флота. С Николаевым связаны имена выдающихся флотоводцев Ф.Ф.Ушакова, П.С.Нахимова, В.А.Корнилова, Ф.Ф. Беллинсгаузена, А.С.Грейга, М.П.Лазарева, Г.И.Бутакова.

Во время создания своего второго исторического романа «Флотовождь» об адмирале Федоре Федоровиче Ушакове Валерий Николаевич вновь обратится к истории Николаева, использует музейные и архивные материалы и документы, которые там найдет. Ведь именно здесь располагалась штаб-квартира адмирала, командовавшего Черноморским флотом.

В Николаеве пройдет становление личности Валерия Николаевича, определится его судьба. Его творческий дар и организаторский огонь будет востребован комсомолом.

Здесь он станет секретарем горкома и обкома комсомола. Оттуда его направят в аппарат ЦК ВЛКСМ.

И здесь он встретит Светлану Федоровну, которая станет его верной спутницей и соратницей на всю жизнь.

 

У надежды смерти нет

В двадцатом веке все мы пережили – и не раз – времена попранных святынь. Волей – неволей, в чем-то мы и сами приложили руку к этому, не там подали голос, позволили себя унизить и обобрать, лишить достоинства и славы, чем так богат и высок народ наш.

Вот и город Святого Николая сегодня утратил свою морскую славу. Он оказался за рубежом, присовокупленный к Украине, теперь уже «самостийной» и почему-то очень зависимой от этой своей «незалежности», попадая в западные валютные капканы. На ладан дышат судостроительные заводы-гиганты, которые иногда еще строят по голландским заказам какие-то морские гостиницы. Не наступил и «померанчевый рай» после украинской «оранжевой» революции образца 2004 года. Ее пожилые люди сразу распознали как очередную «обманку», профинансированную Западом и подсадившую молодежь на «померанчевую иглу».

Угасает свет святости в душах людей. А если меркнет святость в душах, то меркнут и святыни. Так перестает быть святым и братство народов, славянское братство, «чуття едынои родыны». Западные политтехнологи через своих агентов в наших СМИ делают все возможное, чтобы разобщить и стравить наши народы.

Так недавно они стали разжигать кампанию относительно российско-украинской «газовой войны», которой-то на самом деле и нет.

На самом деле, война идет с нашей Памятью, с общей отечественной историей нашей. И Вечные огни у монументов и обелисков потушены не от нехватки газа, а от избытка злобы и ненависти к нашей славе и величию.

У Марины Ганичевой, дочери Валерия Николаевича, есть вдохновенный и взволнованный рассказ об этих святых и славных, но обесславленных в смутное время местах – «Без надежды надеюсь». Начинается он обращением к своим ближайшим предкам по материнской линии. Оказывается, волей Божьей, ее дед Федор был русином с закарпатской Руси, а бабушка Настя была привезена сюда, в Новороссийский край, к местной помещице, из Пензенской губернии, села Селищи, что стоит близ Санаксарского Рождество-Богородичного монастыря. В нем остаток своей жизни вершил духовное подвижничество Феодор Федорович Ушаков, воин православный и флотовождь всея Руси, где и упокоился с миром.

В ее обращении к бабушке слышен искренний взволнованный голос: «Слышишь ли ты меня, бабушка, чье родословие из России, из лесов и полей Мордовии, из-под Санаксарского монастыря, где покоятся мощи того воина Феодора, который присовокуплял на морях эту землю России вместе с другим воином, Александром Васильевичем Суворовым, вместе с солдатами и матросами, казаками и офицерами. Федор Ушаков, рожденный на самой русской реке, на вольной Волге, плавал этими морскими путями в надежде укрепить здесь Андреевский флаг Российской державы, чтобы не было повадно басурманам и агарянам идти набегом на русскую землю».

В памяти ее с детства сохранилась заповедь: «Запомни, Маринка, село Селищи, Краснослободского уезда Пензенской губернии». Придет время, и Марина вместе с родителями посетит эту заповедную обитель.

Далее следует такое же ее проникновенное обращение к деду: «Или ты, дед Федор, русин с закарпатской Руси, чья сестра Софья плохо знала по-русски, говорила на польском языке, но не уставала повторять: «мы русины, мы русськие», ты, служивший в царской армии Отечеству и царю-батюшке, получивший за службу самую почетную награду, Георгиевский крест, а потом сгинувший в тридцать восьмом, как и многие тысячи таких же, как и ты, не оставив после себя могилки, только троих голубков-деточек, Колю, Веру и грудную Светланку, успев лишь поносить ее на руках, потетешкать ночью и назвать тем светлым именем? А еще оставил ты свою Настеньку и дом, надсадно построенный на месте, где когда-то был дом полкового священника, ну и сад, на долгие годы спасший семью. Слышишь ли ты меня? Видишь ли из своего дальнего далека?»

Необходимость такого обращения и возникла, скорее всего, от горечи при виде того, как попираются слава и святыни русские.

И вот на Кинбурнской косе, на огороде в хуторе Покровском, основанном еще при матушке Екатерине, где некогда располагался суворовский редут, Марина сидела и сокрушалась: «Вся русская военно-морская слава вокруг!» Сокрушалась потому, что теперь «померанчевой» Украине русская слава стала не нужна.

Нет, и все же кому-то она необходима сегодня! Марина вспоминает о славном Кинбурнской сражении и об ушаковской виктории на мысе Тендра, который расположен напротив Кинбурнской косы. С веселой грустью напевает слова из песни, приписываемой народной молвой Суворову: «На Кинбурне я сижу, на Очаков я гляжу».

Но нигде не находит чугунного памятника славному генералиссимусу. А потом утешается тем, что усилиями добрых людей из отделения Николаевского пароходства тут создан самодеятельный музей Кинбурна, а перед ним стоит новый памятник «задиристому» Суворову.

Она вспоминает о Кинбурне 1941 и 1943 годов и обращает взоры к трем памятникам: одному безымянному – «это память о вгрызавшемся в землю десанте» и двум – с высеченными именами.

Этот список она приводит поименно, чтобы помнили. На одном памятнике фамилии односельчан – «целые семьи погибших, будто разоренные гнезда, гнездовья птиц». На другом – фамилии тех, кто погиб в боях за этот край, по алфавиту…

«Со святыми упокой их и память их род в род».

Недавно без войны рухнула держава, и продолжают рушиться связи и судьбы. Власть же – «продажна, что на Украине, что в России…» И все же «как и сотни лет назад встают на крыло дикие гуси у Кинбурнской косы, пламенеют закаты, трепещет на воздушной волне жаворонок, тревожно кричат чайки».

В завершение своего повествования Марина Ганичева приводит стихотворение Леси Украинки «Без надежды надеюсь» («Без надии надиюсь») и тем самым утверждает свою надежду, какие бы бездны безнадежности не обнаруживались рядом с ней. Это стихотворение читала ей больная восьмидесятилетняя мамина учительница Зинаида Васильевна, и читала с такой силой и страстностью, что вспять отступало всякое сомнение, зато росла убежденность: два родных и близких народа России и Украины будут жить вместе и вечно – как «единое тело Христово».

А мне хочется добавить от себя под впечатлением трепетно-возвышенного лирического монолога Марины Ганичевой и горделиво-грустных стихов бессмертной Леси Украинки: «У надежды смерти нет!»

 

II

Повесть исповедального порыва

Время своего молодого становления в Николаеве и Москве Валерий Ганичев отразил в своих ранних произведениях, в очерках и статьях. Особенно ярко звучит эта тема в повести «Слышишь, отец!..». Ее и сегодня, по прошествии лет, я назвал бы повестью исповедального порыва.

Она построена на самых значительных событиях из собственной жизни и из биографий соратников по комсомолу. Не случаен подзаголовок у нее: «Страницы комсомольской судьбы».

Написана она в соавторстве с Валентином Свининниковым и посвящена светлой памяти Феликса Овчаренко и Владимира Токманя, Валентина Василенко и Олега Колесниченко, Василия Шабанова и Владимира Суворова – «цекамольцев» одного с ними поколения, рано ушедших из жизни.

Поначалу она задумывалась как сценарий, но ценность ее определяется, прежде всего, тем, что в ней очень искренне зазвучала лирическая исповедальная интонация. Возникая из обращения к отцу, она лирически и романтически окрыляет всю повесть.

У Валерия Николаевича и у большинства его товарищей отцы к тому времени уже ушли, покинули этот мир. Но сыновья их все свои думы и дела, так или иначе, соотносили с образами отцов, прошедших через огненные купели, одолевших выпавшие им на долю лихолетья. Мысленно отчитывались перед ними, исповедовались. Это присуще и Виктору, главному герою повести, собирательному образу поколения Валерия Ганичева в тревожные годы его комсомольского гражданского становления.

«И приснился ему тогда ночью отец… Смотрит строго и вопрошающе. В гудящем мареве черты дорогого лица то расплываются, то отвердевают на мгновение. И чувствует Виктор, что надо успеть сказать ему самое важное…

– Ну вот, отец, я и встал на ноги. Ты говорил мне: «Идея, работа, человек…» Кажется, я постиг идею. Я изучил, продолжаю изучать ее, говорю о ней, служу ей».

Видно, как важно было ему, как всему его поколению, самовыразиться и самоутвердиться, не утрачивая идеалы. И что сегодня нам удается добиться посредством молитвы, тогда старались достичь через обращение к умершим родным, ко всем тем, кто был дорог и служил примером, через внутренние исповедальные интонации. Нет, это была не просто терапия души – это было особое состояние молитвенности, которое приводило душу в равновесие и крепило веру в избранном пути.

«– Стараюсь, как и ты, всего себя отдавать работе. Но надо ли – всего? Не лишаю ли себя «перспективы»? Не успокаиваю ли я свою совесть, когда списываю на занятость отодвинутые творческие планы? Все – работе… А любовь, семья?.. Люди, отец, ко мне пока снисходительны, что ли. Мне верят мальчишки. А других, может, я еще и не имею права убеждать? Что я видел? Что я сделал? Что от этого изменилось? Ты шел по сивашскому болотистому дну, создавал коммуну, председательствовал в колхозе, снова шел на штурм Перекопа…Я чувствую, что должен, обязан продолжать Твое, Наше дело. Иначе – для чего жил Ты?»

В образе отца воплотилась судьба не только отца Валерия Ганичева. Этот образ вобрал в себя факты из биографий отцов В.Токманя, Ф.Овчаренко и других близких друзей Валерия Николаевича, ровесников и соратников его. Они все, в общем и целом, походили друг на друга.

И через героя повести автор исповедовался не только за себя, но и за своих товарищей. Это был своего рода коллективный монолог, как в православном храме – соборная исповедь.

В то атеистическое время они, комсомольские работники, не читали молитвы. Но, удивительное дело, в самом названии повести ритмически и интонационно слышится «Отче наш…», таится, кажется, молитва: «Слышишь, отец!..». Хореическое ударение на первом слоге. Да и повесть местами написана в интонационном ключе молитвы. В авторской сокровенной генной памяти явно сохранялась интонация молитвы, здесь же она и проявилась ко времени и к месту.

Молитва служит ключом для приведения в состояние всеединства, дает чувство встроенности во вселенское целое. И на генном уровне памяти она, видимо, всегда сохраняется в русском человеке.

И это наблюдение, можно даже сказать, неожиданное открытие еще раз убеждает во мнении, что русская душа внутренне всегда опиралась на общинность, на соборную составляющую, какие бы нестабильные, зыбкие или смутные времена ни раздирали ее на части.

Интонационный ключ молитвы, очевидно, невольно, исподволь был подсказан подспудной жизнью этого сокровенного ядра.

Она могла быть заключена в какие-то идеологические рамки, тотальные либо либеральные, стеснялась в самовыражении, однако

сберегала сокровенное свое ядро, свое молитвенное свойство.

Впоследствии В.Ганичев в своих «Воспоминаниях» приводит такой случай. В 1995 году в Якутии проходил пленум Союза писателей, и в центре города Нерюнгри они вошли в новый большой храм, где было много молящихся. «Откуда верующие?» – спросили священника. Оказалось, все они – бывшие комсомольцы.

Четверть века назад приехали они сюда с чистым сердцем, чтобы построить город на земле вечной мерзлоты, и сейчас молились с чистым сердцем. «Божьи люди… с комсомольской путевкой!»

В общем информационно-энергетическом поле души как мерцающие точки-звезды, передающие и принимающие волновые сигналы, которые дают ощущение цельности и слаженности в мировой симфонии Духа.

Писатели, поэты и философы, духовные люди во все времена чувствовали эту всеобщую гармонию, и это их сближало, даже когда их разделяли, разводили и сталкивали во вражде разные взгляды и идеи, политические и личные амбиции.

И те из них, кто насильственно оторван был от Бога государством и обществом, глубинно чувствовали Его присутствие.

Обращение к Отцу Небесному несет уже готовые ответы на то, что мы у Него просим. С молитвой мы отдаемся всецело во власть вседержителю.

Здесь же, в повести, задаются пытливые вопросы, однако не на все из них приходят ответы: «А как добиться, чтобы не было больше никогда ошибок? Нарушений? Измен и преступлений? Цинизма и безразличия? Стяжательства и расточительства? Отец, это могут сделать только все люди вместе, только весь народ… И мне еще многому предстоит научиться, понять, полюбить в этом безграничном людском мире, чтобы чувствовать себя человеком, продолжателем твоих дел…».

Такой комсомольский катехизис, состоящий из простых и прочувствованных слов, слов действия, порыва и дерзания, выражал убежденность всего комсомольского поколения, его внутреннюю собранность и решимость.

Монолог перенесен в сон, что позволяет снизить патетику, которая здесь была бы, наверное, еще неуместнее, чем на аудитории. И оттого он обретает сокровенную сакральность.

При любых переменах, которые обычно носят сначала лишь внешний характер, такая сакральность неуничтожима.

Сегодняшние ветераны комсомола, с урезанными при Ельцине пенсиями при не засчитанном стаже работы в комсомоле, не отреклись и вряд ли отрекутся от той символики и ритуальности, которой жил – романтически и чуть ли не мистически – комсомол. Не зря же изменены названия и символические знаки многих комсомольских газет. Правда, сегодня их превращают в брэнды, и придается им уже не столько знаковое значение, сколько коммерческое.

Все же чистый дух Комсомола жив и в душах, и в делах лучших из поколения Валерия Ганичева. Он – с высоким вектором преемственности, и это еще отзовется благодарной и благодатной памятью в грядущих поколениях.

 

Крылья костра

Поколение Валерия Ганичева не раскачивало и другим не позволяло раскачивать лодку на мелких местах. Оно неуклонно направляло ее вдаль, на глубины и к ясной цели.

Да, цель была ясна. Она – как многоступенчатая ракета – имела свои переходные ступени, звенья. И те, кого нынче устраивают смутные цели с брезжащим, опасно маячащим в них концом света, пусть не говорят, что цель этого поколения была неверной. Да, в чем-то была она несовершенной. Но кто видел совершенный идеал? Абсолютно совершенный – это абстрагированный, а значит – безжизненный. Даже нынешняя виртуальная техника не в состоянии выдать идеальную модель совершенной цели.

«Восхождением к идее» назвал свою книгу Владимир Токмань, соратник Валерия Ганичева. В возрасте тридцати девяти лет безвременно ушел он из жизни, оставив ее как завещание потомкам. На календаре был апрель 1976 года. На дворе – время социалистического строительства, эпоха созидания, которую либералы и демократы потом назовут эпохой «застоя». А что взамен? Будет выпущена стихия разрушительных сил, сея беспорядок, смуту и криминальный беспредел, во власти всего этого окажется и сама новая «демократическая» власть.

На самом деле, эту эпоху можно было назвать временем устоявшихся основ социализма в обществе самого справедливого в истории человечества социального устройства, временем успокаивающегося атеизма, где действовали нравственные нормы морального кодекса строителя коммунизма, созданные на основе скрижальных библейских заповедей. Того кодекса, где было записано и в действительности становилось так: человек человеку – не волк, как при капитализме, – а друг, товарищ и брат.

В комсомоле, в молодежной среде существовала тяга к восхождению в сферы совершенства, к достижению лучшего в себе, обретению себя как участника великого строительства лучшего общества. Поистине сакральная тяга. И была тревожная и счастливая устремленность в будущее. О ней В.Ганичев написал тогда не одну статью. Вот заголовки некоторых из них: «Выбирая будущее», «Прозревая века», «Во имя потомков», «Сопричастность», «Нестихающая совесть писателя», «Суд неотвратимый». В каждой из них остро ставились вопросы нравственного долга и добра, бытия и блага.

Все эти статьи и составили книгу «У огня», куда вошла и небольшая, но емкая по идейно-нравственному заряду повесть «Слышишь, отец!..».

Эта книга может послужить непреложным свидетельством, что цель их поколения была цельной и ясной, главным образом потому, что рассматривалась через нравственную призму.

Православная вера устремлена к Богу. Комсомольская вера поколения В.Ганичева устремлялась к будущему всего человечества. Можно сказать, их богом было просветленное и очищенное от всех пороков и грехов человечество не слишком далекого будущего. Для этого должен был обязательно состояться суд высшей справедливости, неотвратимый суд истории. Суд над хищным и алчным миром, который олицетворял собой западный капитализм, особенно американский империализм, – тот самый, который преподносили советским людям как источник войн. К этому суду вела неутихающая совесть лучших людей человечества. Сопричастность их, соборное их единство, как мы стали сейчас говорить, вывело бы человечество на светлую стезю всеобщего братства и справедливого устройства мира.

В наше новое горбачевско-ельцинское смутное время не без злой насмешливости и иронии утверждали, что это, дескать, была утопическая цель, несбыточная мечта.

При всей серьезной выдержанности и деловитости терминологии комсомольская цековская риторика, действительно, носила романтический характер. Это была рыцарская риторика, ритуально, можно сказать, закрепившаяся. Тогда еще никто не предполагал, что романтическая эскадра комсомола под шквальными ветрами перемен напорется на зубчатые скалы суровой реальности новой Русской смуты…

Та целеустремленность оправдывалась всем образом мысли и слова, жизни и судьбы комсомольского поколения Валерия Ганичева. В нем не было корысти и низменного страха – «культа самосохранения». Нравственные посылы его не отбрасывали ни тени сомнения. В чем-то верно выразились тогда умонастроения лучших из этого поколения в стихах Евгения Евтушенко: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее».

Служебная комсомольская лестница представлялась им светлой лестницей ввысь, в зенит завтрашнего дня. Личное самосовершенствование – спиралью развития, где на каждом новом витке – обогащенное повторение лучшего, достигнутого вчера.

Они постигали диалектику жизни по-своему. Да, она преподносилась им в марксистско-материалистическом варианте, а идеалистическая диалектика Гегеля объявлялась ошибочной и даже реакционной. Но это не мешало им все это воспринимать легко, дышать полной грудью и мыслить философски. И при этом обсуждать вопросы, волнующие все человечество, где-нибудь на рыбалке, у костра.

Вот и в предисловии к книге молодого В.Ганичева «У огня» выдающийся советский русский поэт Егор Исаев заметил, что в ней хорошо чувствуется присутствие костра: «Костры бывают разные: очень пламенные, высокие… Такие костры в основном – на восторг, на шум и смех вокруг них. Пионерские костры, костры молодости. Но бывают костры невысокие, угольковые, жаровые костры. Даже не костры, а костерки. Костры опыта, костры пережитого. Они больше предрасполагают к раздумью, в них больше глубины, нежели поверхности. Горизонт времени у таких костров чуть ли не в узелок вяжется в душе, отчего она так больно и сладостно щемит в груди. Такие костры для памяти, для редкого слова, для сказки.

Да и вообще у костра, у очага, у керосиновых ламп, у настольных ночных светильников происходит извечное сближение людей – сближение через глубокое молчание в тишине, через медленный взгляд, через долгое сосредоточенное слово».

Такой сакральный свет костра отбрасывается на фигуры Михаила Шолохова и Юрия Гагарина («Земная встреча»), и рассказы о них у В.Ганичева увязаны в звенья одной цепи времени: «Провозвестником новой эпохи спустился с небесных высот Юрий Гагарин, но был он таким же земным, простым, человечным, ощущающим все боли века, как и герои Шолохова».

А что касается философичности, столь присущей В.Ганичеву и его поколению, то Е.Исаев очень точно подмечает: «Деталь и обобщение – все тут вместе: философия не философствует, не отвлекает от предмета, а, наоборот, делает его более многомерным, сущным и вещным в цепи основных идей и размышлений».

Вот и Валерий Ганичев примерно так же озвучивает свой методологический подход в отношении романа Ю.Бондарева «Выбор»: «Возникает впечатление, что основная философия романа не столь и привязана к сюжету произведения, она как бы разлита во всей его атмосфере, стоит за поступками героев и выступает тревожным авторским камертоном века». О такой особенности авторского почерка можно сказать и применительно к художественным произведениям самого В.Ганичева.

В этой книге философско-исторических и литературно-критических эссе автор сосредотачивается на беседах о творчестве и других ведущих российских писателей: М.Алексеева («Люди земли», В.Астафьева («На берегах великой реки»), Ю.Бондарева («Выбирая будущее»), В.Белова («Нестихающая совесть писателя»), А.Иванова («Отступающая во тьму»), В.Личутина («Стихии жизни поморской вазицы»), А.Лиханова («Крутые горы»), В.Распутина («Суд неотвратимый»), В.Чивилихина («Прозревая память»), Д.Балашова («Во имя потомков»), С.Максимова и С.Маркова («Искатели живой воды»).

Выявляя и высвечивая нравственные и художественные достоинства этих произведений, В.Ганичев как бы примеряет их к замыслам своих будущих больших книг, своих исторических романов. И видно по всему, острый интерес к современности у него неотделим от обращения к прошлому.

Е.Исаев отмечает «жар публицистики» в книге. И ей не занимать стать доброй доли художественных средств: от тонких штрихов и мазков до полносочного, полновесного, как налитое яблоко, слова. О лучших художественных произведениях своего времени В.Ганичев и пишет художественно, публицистически заостряя те вопросы времени, что поставлены или затронуты в них.

***

Но вернемся к повести. «Я знал многих из тех, кому посвящена светлая лирико-публицистическая повесть «Слышишь, отец!..». Это действительно подлинные комсомольские рыцари без страха и упрека. Они безраздельно верили в наши идеалы, честно и до конца служили им. Их жизненный девиз – «Идея, работа, человек» – как нельзя точно определяет и всю идею, весь характер этой вот

книги». Так завершает Е.Исаев свое предисловие о В.Ганичеве «У костра раздумий», отрекомендовывая книгу «У огня».

Да, это были рыцари мечты и мысли. Они вдохновенно делали дела, они дерзали – с доблестью не без дерзости.

Не менее вдохновенно они умели отдыхать. И облюбовывали себе местечко на природе, к примеру, для утренней рыбалки. И рыбалка была важной частью их творческого процесса, давала работу их душе. А там, в раздумьях они замечали, как из камышей выскальзывала, кружилась над ними и приседала на травинку совсем рядом – рукой достанешь! – большая стрекоза. И поэт (а тем поэтом, с которого писался образ, в реальности был Геннадий Серебряков) тянулся к стрекозе пальцами, и она, вздрогнув, мелькала синей искоркой и уносилась. И начинались рассуждения вслух о сложной структуре у жизни, о том, что она создает разнородные и, казалось бы, несовместимые вещи – и все вроде просто: «трепетные воздушные крылышки и чудовищные наросты-глаза – и лети, живи, существуй! А вокруг этого существа столько витает смертельных опасностей. Вот какая-то непонятная сила тебя рассматривает, а потом и прихлопнет, серебристые крылышки оторвет…».

В повести описана реальная встреча-вечеря с московскими журналистами и писателями на реке в городе Николаеве, на Буге или Ингуле. Подлинные имена не называются, но по манере вести беседу и по интонациям в голосе угадываются все те же Феликс Овчаренко и Володя Токмань, Геннадий Серебряков и даже сам Михаил Шолохов, присутствующий с ними в один из субботних вечеров.

Очень зримо описано здесь, как они собирались у костра, как быстро расправлялись с едой и закарпатским вином. Ну, да не только и не столько для этого собирались они у костра. Вечерний огонь соединял их, делал ближе друг другу перед лицом окружающей тьмы и неясности. Все словно бы становились откровеннее, доверчивее, вспоминали доброе, хорошее. Пели песни – негромко, задушевно, читали стихи.

– А ну-ка, Гена, выдай предрассветное, мое любимое, вдруг и другим понравится…

Геннадий, глядя на пламя костра, начал тихонько, постепенно загораясь:

Рубаху стремительно скину

У росной земли на виду

И русым доверчивым скифом

В озерную стынь упаду.

И плыть буду рослым и сильным

Навстречу рождения дня.

И будет былинно-красивым

Мой праздник воды и огня.

Здесь, в озере тихом и сонном,

У росной земли на виду,

Я встречу багряное солнце,

Губами к нему припаду.

 

К светилу смогу причаститься,

Качнется оно на волне.

Его золотая частица

Засветится где-то во мне…

Задумчиво слушают его, а в наступившем сумраке словно обступает их сама древняя языческая Русь…

Пусть будет и круто и солоно

Сынам моим, взявшим размах,

Но теплые лучики солнца

У них не погаснут в глазах.

Раскатистая рифма вместе со звонами кузнечиков рассыпалась и гасла в подолах полночи. А сама она, полночь, располагала к доверительным и задушевным, серьезным и судьбоносным разговорам. И так – до рассвета. До рассвета, воплощавшего в себе весь размах их юных мечтаний и начинаний, дерзаний и свершений. И всю ночь над актом его рождения то трепетно вспархивали искрами, то мощно взмывали ввысь огнепалые крылья костра.

«Предрассветное». С этой главы и начинается повесть «Слышишь, отец…»

 

«И в океан дорога не заказана!»

 

Романтический климат в комсомоле меньше всего опоясывал его туманной мантией, он открывал ясные дали, будил в молодых будущность.

И совсем не случайно судьба привела Валерия Ганичева, а с ним и героя его повести Виктора, в яхт-клуб. Здесь ему, начинающему преподавателю училища, с его учащимися предложили место для первых экспонатов задуманного ими музея морского труда.

Начальник яхт-клуба лично сам заинтересовался делегацией, спрашивая и тут же за них отвечая:

– Это что ж, будущие корабелы? Ну, вам и шкоты в руки! Научим и ходить на яхтах, и строить их.

– А можно построить яхту такую, чтоб прямо в океан выйти? – в свою очередь спрашивали его ребята, подстегиваемые дуновением романтических морских ветров.

– Почему бы нет, вот вы и построите, – последовал ответ.

– А что, и вправду. Представляете, Виктор Васильевич, комсомольский переход на яхте через всю Атлантику, скажем, на Кубу…

– В океан сразу замахнулись? Ну, мастера-рукоделы! – в интонации начальника яхт-клуба слышалось «не то восхищение, не то сомнение», – А не хотите ли прежде здесь, у берега, научиться? Да по родному Черному морю? А потом уж и в океан дорога не заказана.

В самом деле, для таких ребят была и в океан не заказана дорога! Не здесь ли и заронилась в душу Валерия Николаевича морская стихия, не здесь ли и раздвинулась в его личностном развитии океанская масштабность мечты и мысли! И он так же, как герой повести Виктор, стал с ребятами увлеченно учиться ставить паруса, «ловить» ветер, ходить галсами.

И, должно быть, однажды пригласил девушку на яхту, как Виктор – Викторию. Она была «в белой матроске, в панаме с широкой лентой, загорелая, белозубая, с мягким сиянием глаз» и казалась ему все обворожительнее. А голос ее сливался с журчанием воды под килем.

***

В повести не назван город действия. Но видно по всему – город этот Николаев. Валерий Ганичев попал сюда по окончании исторического факультета Киевского госуниверситета в 1956 году. Начинал как преподаватель в строительном училище, потом перешел на комсомольскую работу.

Николаев – «город белых акаций и черных ночей» – сразу очаровал Валерия Николаевича и навсегда покорил его воображение. С трех сторон омываемый водами Ингула и Южного Буга, с видом на морской Днепровско-Бугский лиман, он с высоты птичьего полета похождил на ладонь, обращенную к солнцу.

Обдавая влажным соленым дыханием Черного моря, он пьянил и легко будоражил его романтическую натуру. Стоя на берегу лимана, молодой преподаватель-историк почувствовал себя высаженным на берег океана Российской истории, океана Русского духа.

Муза истории Клио, словно на яхте, приплывала из океана и посещала его по ночам. С головой уходил он в изучение истории города и в античную его предысторию. Тени древних греков и славян, турок-османцев и татар-крымчаков, русских мореходов и запорожских казаков, екатерининских дворян и зодчих – строителей города, непобедимого флотоводца Ф.Ушакова и полководца А.Суворова с его чудо-богатырями томили и тревожили его воображение. Потом все эти впечатления найдут свое место в исторических повествованиях-романах «Росс непобедимый» и «Флотовождь Ушаков».

Впрочем, приехав в Николаев, Валерий Николаевич несколько месяцев поначалу проработал на стройке – часы преподавателя истории были до конца года распределены. «Хочешь остаться преподавателем истории – поработай мастером производственного обучения», – предложил ему директор строительного училища «не без ехидства». Что ж, приходилось соглашаться, негоже было комсоргу курса, который подбадривал выпускников при отъезде в провинцию, возвращаться в Киев за новым распределением.

Таким образом, нужды рабочего класса Валерий Ганичев познал довольно-таки рано. Со своими ребятами-учащимися ходил на строительство дома, а при этом мысленно переносился в те времена, когда возводился Николаев, с Адмиралтейством и верфью, Соборной площадью и православным храмом на ней, с эллингами и колонными дворцами.

Сама семантика в названиях улиц сразу и навсегда вошла в него и стала неотъемлемой частью его души. Соборная, – это слово для него отныне самое сущностное, самое содержательное, самое сакраментальное, и, пожалуй, самое сладкозвучное.

Пусть ее, эту площадь, после революции переименовали в Советскую, незримое присутствие ее семантического корня молодой историк чувствовал всегда.

Именно тут и стал он себя обретать. Тут и почувствовал, какой простор мечтам и мыслям, будущим делам и думам дает выход в море-океанскую даль. Расправились плечи, душа окрылилась.

Не случайно и с ребятами потянуло в яхт-клуб, захотелось самому вместе с ними что-то конструировать, делать лодки и корабли. «Если б не было на свете корабелов, то и не было б колумбов никогда!» – эти строчки поэта Э.Январева ореолом витали вокруг его головы и звали на дерзание, поиск, осуществление золотых замыслов.

Перед ним, действительно, распростерся океан, дышащий, живой океан истории. «Бурей полный» океан, как у поэта Н.М.Языкова, которого он назовет «поэтом движения, поэтом призыва, поэтом молодости и будущего» в будущей своей статье к двухсотлетию поэта, названной «Бурей полный…» И включит в нее свои воспоминания: «Легендарна его песня «Пловец». Помню, как с замиранием сердца слушал я ее в исполнении армейского ансамбля Александрова после Великой Отечественной войны. Когда пронзительный тенор вознес слова:

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно;

В роковом его просторе

Много бед погребено… –

я почувствовал, что это про нас, про нашу жизнь, про наши жертвы во время войны.

А дальше солист и ансамбль призывали:

Смело , братья! Ветром полный

Парус мой направил я, –

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

Вместе с песней и мы летели в будущее, которое казалось таким близким и таким притягательным. Солист пел:

Там , за далью непогоды,

Есть блаженная страна;

Не темнеют неба своды;

Не проходит тишина.

И мы рвались туда, в прекрасное будущее, хотели скорее добраться до сияющих вершин. Но песнеслагатель предупреждал, что за лучшую жизнь надо бороться, не бояться трудностей, ибо:

…туда выносят волны

Только сильного душой!..

Укрепляя веру и дух того, кто устремлен к Истине, Правде, Свету, поэт бодрит нас, воодушевляет, дает пример бесстрашия, призывая к неустанному труду:

Будет буря, – мы поспорим

И помужествуем с ней.

И уже как гимн звучит:

Смело, братья, бурей полный

Прям и крепок парус мой!

Так не дрогнем же и мы в борьбе с тьмой, унынием и безверием!».

Самого Валерия Ганичева поджидало тогда немало препятствий, которые предстояло еще преодолеть. И, надо отдать ему должное, он направил свою ладью по верному руслу, и «помужествовал» в океане Духа, и не погребли его в своей пучине бед и бурь шквалы и шторма.

 

На яхте любви о житейские скалы 

Публицистическая направленность повести постоянно «обжигается» о лирическое пламя. И это придает ей немало чисто человеческих черт. Все-таки логика лирики в юности могла легко увести от пафосной прямолинейности комсомолии. То есть особая, зачастую нелогичная логика. Этим она спасает и повесть от декларативности, хотя упреки критики в ее адрес на этот счет все же раздавались.

Для нас в ней ценным служит, главным образом, ее автобиографическое начало, романтические порывы молодежи того времени, самого Валерия Ганичева и его поколения.

А что же его герой Виктор? У него свои перипетии в судьбе, типичные, похожие, как у многих его сверстников. Он влюблен в Викторию, и свое знакомство с матерью Виктории Неонилой Павловной выдерживает как экзамен, сохраняя скромность и самообладание.

А та, в свою очередь, сразу как-то легко и непринужденно нацеливает Виктора на будущее, легко подменяя его на свое прагматичное представление о нем. Опасность такого меркантилизма состояла в том, что носила довольно-таки рафинированный, элитно-номенклатурный характер, когда мерки мелкого пошиба могли выдаваться за взгляды высокой пробы.

Наш герой ведет себя, можно сказать, девственно, наивно, чисто, как будто его привели на смотрины, а он старается спрятать свои ценные качества и достоинства. Такой тип юношей для того времени был характерен, в среде молодежи немало было таких, кто в процессе воспитания всерьез воспринимал коммунистическую мораль и все ее ограничения переносил на повседневные отношения.

Сцена знакомства выписана с такой непосредственностью, что даже не возникает сомнений в том, что взята она из реальной жизни:

«– Знакомься, мамуля, это Виктор.

– Виктория о ваших талантах все уши прожужжала.

– Мама, ну мама же…

– А что я такого сказала? Сама говорила: с большим будущим человек, знает, чего хочет. А сегодня таких немного. Все без честолюбия, без желания возвыситься. Травоядные все какие-то мужчины.

– Ну, мама! – В тоне Вики уже не мольба, а скрытая угроза.

– Хорошо, хорошо. А как вы устроились, Витя?

– Пока в общежитии. Обещают комнатку. В училище с жильем трудно.

– А зачем вам училище? Хотите в наш пединститут? Я похлопочу, у меня добрые отношения с ректором, да и в исполкоме знакомые.

– Нет, что вы. Я по распределению. И вообще…

– Что вообще? Зачем способному человеку в каком-то училище прозябать? Ведь и Вика в институте, пока лаборантом. Вы молоды,

вам высоту надо набирать, человеком становиться, умеющим за себя постоять. Быть независимым. С деньгами и положением. И не говорите, что это противоречит идеалам. А диплом – это еще четверть дела. Нужна позиция, уровень в обществе (Как у нее меняется голос! Воркующие нотки, звучавшие вначале, вдруг исчезают. Последние слова произнесла значительно, весомо.) И разве я чего уж особенного хочу? Надоело все время себя ограничивать во имя будущего. Жизнь-то одна. Я и сама могла бы далеко пойти, да получилось так, что свою долю я к ногам единственной дочери сложила…»

Не правда ли, легко узнаваемые слова, будто бы из манифестов нынешних либералов? В них независимость – как свобода для себя и возможность быстро обогащаться, пользуясь близостью к номенклатурной кормушке. Самое главное и первостепенное – солидное денежное состояние и положение в обществе. То есть везде и всюду главное – деньги, определяющие место наверху. А потом уж – способности, талант и труд.

Меркантилизм умудренной женщины легко создает иллюзию целесообразности. В то время он, может быть, был еще невелик, внешне незначителен, чтобы можно было крупно его осуждать. Однако в повести уже нащупан, найден самый важный лимфоузел, а именно: отношение к будущему, ради которого таким, как Викина мама, надоело себя ограничивать, – и его заболевание могло привести к грядущей трагедии,

И действительно, если вдуматься, к чему ограничивать себя ради общего будущего? Зачем жертвовать личным счастьем ради счастья других? А, вдумавшись глубже, понимаешь, если все станут жить ради себя, да еще и одним сегодняшним днем, ни у кого никакого будущего может не наступить. Остается только полагаться либо на влиятельных покровителей, либо на Господа Бога. Как говорится: каждый за себя – один Бог за всех.

Похоже, на такой же платформе, что у этой «мамули», произросло и базарно-рыночное поколение Гайдара и Чубайса, Немцова и Коха, всех тех, кого назвали в народе «киндер-сюрпризами», вышедших из комсомола и легко положивших его на плаху перемен.

С их лжедемократических позиций, не сразу получивших вполне определенный неодобрительный морально-психологический и идеологический ценз, и понеслась свистопляска буржуазной либерализации советских ценностей спустя не так много времени.

А Вика еще как будто не была испорчена меркантильностью матери. Ее не волнуют траво- или плотоядные мужчины. Романтически устремленные юноши – такие как Виктор – вот ее идеал. Да только мать со своим прагматизмом оказывает на дочь все же достаточно сильное влияние. Вика и стыдится лобовых высказываний матери, и пытается как-то оправдать ее, особенно после изломанной фразы, что она все свои таланты сложила к ногам своей дочери. Тут Вика торопливо, как бы мельком вставила слова: «Мама училась в балетном училище, потом администратором в театре была».

За проявлениями психологии Неонилы Павловны просматривается по-своему трудная судьба. И дочь старается как-то защитить ее и себя от случайного мнения, которое могло сложиться у Виктора. Поэтому и слова вставляет она мельком, то есть в ней еще не стерто чувство фальши.

Впрочем, это чувство все больше подавляется материнской логикой любви к дочери. Эта логика прослеживается в словах материнских оправданий: «– Муж рано, очень рано покинул нас. Одна ведь, совсем одна дочку поднимала. Все для нее, моей роднули! И вот какая выросла – красавица, умница…

В голосе ее нежность, а в выцветших голубых глазах, во всем облике, в высокой седой прическе – уже снова строгость.

– Вы понимаете, Витя, как она должна жить, какой я для нее высокой судьбы ожидаю?

Виктор растерянно и торопливо кивает.

– И вы не торопитесь, молодые люди. Любовь никуда от вас не        уйдет. И счастье будет. Только для счастья нужна хорошая организация – это я вам говорю как администратор, которого ценят»

Ее мудрость змеи слишком больно жалит нашего героя. Все вроде верно – и все не так. Лукавая правота, от которой становится не по себе. А будущее представляется светлым, но представленным в ином свете.

Потом на пляже Вика будет ласково ерошить русые волосы Виктора, легко и торопливо целовать. «Ой, ты молодец, Витенька, что свои прин-ци-пы не стал доказывать. Я так за тебя боялась, порох ты мой».

Они еще не заметили, как в их отношения каплей яда в налаженную гармонию вкрался конфликт. Правда, у Виктора уже возникла тревога, пусть явственно она еще не проявляется. А Вика еще не вполне всерьез относится к его максимам. Она даже вряд ли предполагает пока, что откровенно карьерный подход матери к дальнейшей судьбе избранника ее дочери может оказаться сильнее их взаимных чувств.

А что, мол, она, мама, сказала такого? Как будто ничего. И Вика увещевает Виктора: «Конечно, ты достоин большего, чем какое-то проф-тех-училище (она так и произнесла – раздельно, как-то уничижительно). Ты же у меня умненький, благоразумненький, как Спиноза. Начитанный. Талантливый, Ты самый-самый…». А он в ответ лишь досадливо морщится. Он привык чувствовать себя частью единого целого, его еще не отличает и не отделяет от других необходимая доза разумного эгоизма. Ну да сдержанность его и благородная скромность Викой непременно искушаются: «И не спорь. Я тебя хочу видеть знаменитым! И ты будешь знаменитым! И такое еще откроешь, напишешь… Все сумеешь, над всеми поднимешься».

«Вика! – Виктор смотрит укоризненно. – Не хочу я над всеми подниматься. Я с ними со всеми хочу подниматься. Работать, изучать историю, быт. Хочу учиться у героев прошлого и настоящего и, может, составить свод того, что должно перейти из всех веков в будущее. Понимаешь, всегда ведь были люди, вырвавшиеся вперед. Ну, эталоном, что ли, были. Вот собрать бы их мысли, поступки, дела – и представить как катехизис лучшего в человеке!»

Все это он говорит искренне, и в его искренности трудно усомниться. Ведь и сам Валерий Ганичев или Владимир Токмань делали так: собирали в единый катехизис великие мысли и описания дел и поступков лучших представителей человечества. И тем самым складывали для себя единый положительный образ вселенского героя.

Правда, они понимали, что этот катехизис не мог для них стать панацеей от всех неприятностей и бед. Это был образ их идеала, к которому они стремились и совершенствовали себя как личности.

В данном конкретном случае молодые ребята предъявляют друг к другу повышенные требования, и чувства их не выдерживают проверки на прочность. Виктория убеждена, что Виктору следует подумать над маминым предложением: «Если пристроишься в институте, можешь тут же в аспирантуру – на заочное. В институте ученая степень необходима. А потом – с твоей-то светлой головой…

– Опять ты за свое?

– Ну, не буду, не злись, ежик какой-то, подумай все же: тебе добра желают. Да и квартиру скорее получишь. Это ведь Диоген в бочке жил, а все остальные…лучшие люди…собственные дома предпочитали. Не будешь же ты против? – И покорно положила голову ему на плечо.

Пахнет от ее волос солнцем и морем. Сладко кружится голова, и не хочется ничего говорить, так вот и сидеть бы, и глядеть не наглядеться в зеленые с голубизной, под цвет моря, глаза Вики, слушать ее задыхающийся шепоток».

***

Все так. Но проторенный легкий путь таким как Виктор просто не интересен. Да и стыдно ему будет в режиме наименьшего сопротивления перепрыгивать через ступеньки. Нет, он пойдет своим путем. Он сам всего добьется. Заурядности ищут легких путей и довольствуются ими. Одаренности уже владеют даром и им важно испытать свой дар на прочность.

«Прямая – короче, парабола – круче», – утверждал тогда такой же, как они, молодой поэт Андрей Вознесенский в своей «Параболической балладе». Там все движется у него – «искусство, любовь и история – по параболической траектории». Впоследствии, находясь на посту главного редактора «Комсомольской правды», В.Ганичев опубликует его поэму «Оза» и поплатится за это выговором. Особенно понравились ему в ней две строчки, из-за них он и дал свое редакторское «добро»:

Все прогрессы реакционны,

Если рушится человек.

У лучших из их поколения тогда свой собственный успех соизмерялся с общественным. И если перевешивал его, это не приносило нравственной радости. А высшая радость давалась лишь тогда, когда личная удача сдвигала какие-то шестерни и колеса в механизме общественного прогресса. Двигаться же по следам тех, кто не раз повторил свою удачу, и тем самым начинал ее как бы разлагать изнутри, «рушить» – это чувства высшей радости не доставляло. Что уж говорить о разрушительных тенденциях в жизни и искусстве, которыми, кстати говоря, зачастую грешил сам поэт Вознесенский и иже с ним.

 

***

«И снова они с Викой на том же пляже. В косых закатных лучах солнца голубизна лимана потемнела. Вика роняет слова лениво, словно нехотя:

– Ну а что мы сейчас можем? В твоем общежитии устроиться? Или здесь, на берегу, под лодкой? Или шалаш построить? С милым рай и в шалаше, если милый – атташе… А ты же не дипломат, совсем не дипломат. К нам в дом ты и сам не пойдешь. Да и мама…не зовет. Может, – озорно улыбается, – ты со своими технариками яхту для нас соорудишь? С каютой… Только ведь не пропишут в ней.

А вообще яхты – прелесть, да? Мы катались недавно с одноклассниками. Они ребята деловые, уже за границу сплавали, раза по три. У обоих и яхты и машины…

Лицо у Виктора мрачнеет. Он сухо прощается, бормоча про какой-то поезд, встречу. Уходит, почти убегает, не проводит Вику».

В следующий раз, когда Виктор пригласил Вику на яхту, она допытывалась, что случилось, не скрывая заискивающе-извинительной интонации. Все же здорово тогда она поиздевалась над ним, поглумилась над незавидной участью его в этом бурном и суетном мире. Что же с тех пор изменилось? Да уж видно и впрямь что-то стало круто меняться у Виктора в судьбе.

Недаром Вика со своей белозубой улыбкой и мягким сиянием глаз, с журчащим, как вода под килем, голосом спрашивала у него:

«– Что ж, Витенька, не расскажешь о новостях своих? Ведь есть новости, правда? И немалые… Из училища все-таки уходишь? Повзрослел, что ли? Это что, шаг вперед?

– Как посмотреть, Вика…

На Вику он как раз и не смотрит, и все же видит ее, ослепительную и желанную».

Волей судьбы Виктор все же стал секретарем горкома. И отношение матери Вики к нему сразу же кардинально координируется: «Вот кому, как швейцарскому банку, – обнажила она в шутливой улыбке все еще красивые зубы, – могла бы я доверить свое единственное богатство – любимую дочь. Если так пойдет, то еще немного – и у вас будет все, чтобы обеспечить Виктории жизнь».

Представляете себе сравнение со швейцарским банком в 60-е годы! Вот так синдром! Не правда ли, знаково? Такое сравнение и в контексте нашего времени прозвучало бы не весьма удобно. А для тех времен так уж и вовсе из ряда вон.

В психологии тех кругов, которые представляла Неонила Павловна, уже намечался сдвиг, тектонический идеологический сдвиг на уровне подсознания. И это прозорливо схвачено авторами. Достижение личного благополучия через обогащение, даже если от этого пострадает общее благосостояние народа всей державы – вот потайная цель этих кругов, достижение которой лишь в наши перестроечно-смутные времена стало возможным и стало явным.

Сегодня примером будущего для многих стало настоящее олигархов. Понятно, что такие жизненные ориентиры, при отсутствии нравственных начал, вряд ли когда-нибудь приведут к миру и согласию в обществе, к утверждению социальной справедливости.

И запрятанный, но исподволь вызревающий конфликт между Виктором и Викторией рано или поздно дает о себе знать.

Любая девушка, навязывающая парню с лидерскими способностями свои представления о жизни, рискует лишиться его. Навязывание ею своих оценок, так или иначе, приводит к отторжению их с его стороны, а затем и к взаимному отчуждению.

И их разрыв оказался неминуем. Они еще цеплялись за какие-то взаимные точки соприкосновения, но какая-то трещина пролегла между ними, неумолимо росла и, казалось, вот-вот уже разделит их пропастью…

«– Вика, милая, ну к чему все эти разговоры?

– Ты опять сердишься, Витя. А что она сказала? Ну, мать же она, любит меня, заботится. Да и права она по-своему: жизнь одна, и мама знает, как нелегко ее прожить красиво. У самой-то не получилось, так на меня надеется. Почему ты не хочешь ее понять? И что мне прикажешь делать? С мамой ссориться, пытаться ее на твой комсомольский лад переделать? Я же одна у нее. Конечно, я многое далеко не так, как она, воспринимаю. Но и я, Витенька, не героиня. Не хочется мне искать баррикад и жить в палатке, когда другие живут как люди. Хочу спокойно работать. Разумеется, пользу людям приносить, но и жить спокойно и по возможности красиво.

– Красиво? «А если так, то что есть красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» Ты извини, что я тебе Заболоцкого как аргумент привожу. Но все же? Что это – машина, яхта, положение? Но разве не пошло – только ради этого жить? Уж лучше, как предлагал Шандор Петефи: «Не хочу я тлеть, как ива, на болотной кочке где-то. Я хочу сгореть от молний, словно дуб в разгаре лета!»

– Тебе бы только девчонкам зубы заговаривать. На все случаи стихи. А я с тобой о серьезных вещах…

– Ну, хорошо…Тебе ближе чеканные математические формулы, да? Так вот тебе – из «Последних песен» Некрасова. О самом        серьезном в жизни! Попробуй-ка хоть словечко из этой формулы жизни убрать…

Кто, служа великим целям века,

Жизнь свою всецело отдает

На борьбу за брата человека,

Только тот себя переживет…

Видишь, не просто быть современником, с веком вровень. Важно служить именно великим целям века. И не просто – пользу приносить…Жизнь отдавать! И всецело. Да еще и не на всякую борьбу… По-своему, это формула бессмертия. Почему же и ты меня не хочешь понять? Для меня это не слова. Вынь из меня эти убеждения – и что останется?

Ой, Витя, ты же не на уроке и не на собрании – хрестоматийные вещи повторять…

– Кажется, Гете уверял, что истину нужно повторять, ибо и заблуждения проповедуются вокруг нас постоянно. И он же учил, что хотеть и мечтать недостаточно, надо действовать!

– С тобой невозможно спорить. Агитируй ребятишек. А мы взрослые.

– Взрослые… – всматривается Виктор в ее лицо, которое столько раз снилось ему в разлуке, и словно не узнает его: жестким каркасом проступают, обозначаются в нем черты Неонилы Павловны. – И когда ты только успела стать такой…взрослой? Я ведь тебя другую знал и любил…

– Вот как? Уже все в прошлом? Выдвинулся, Виктор Васильевич, большим человеком стал.

Она еще что-то говорит, говорит, а он, будто в тумане, видит, как искажаются в гневе мягкие, красивые черты ее лица и все ярче проступает нечто колючее, чужое…».

Прообразом Виктории послужила жена одного из близких товарищей авторов. Возможно, какие-то близкие отношения поначалу складывались с ней и у одного из авторов. Слишком уж зрело и зримо написан этот образ. И ведь негативным нельзя его назвать. Образ девушки по-своему сложен и неоднозначен. Не ее вина, а беда ее, что не доросла она до духовных высот своего избранника, и даже иронизирует над тем, как он увлеченно цитирует поэтов-классиков. Ей кажется это несерьезным, а что сама при этом она выглядит смешно и глупо, ей и невдомек.

Характерно то, что образ этот был настолько типичен для того времени, начиная с послевоенной поры, что невольно воскрешает образы многих современниц, романтически возвышенных поначалу, а впоследствии представляющих полную противоположность себе же самим. В свое оправдание они всю вину за жизненные неурядицы, как правило, сваливали на своих незадачливых и непрактичных мужей. И сколько же талантливых людей пострадало, связав с такими женами свою судьбу!..

Впрочем, у Виктории как типичной героини мог состояться и другой вариант развития судьбы: в том случае, если бы Виктор был ей действительно дорог, и она проанализировала и учла все причины разрыва с ним и сделала новые шаги к сближению, думаю, пропасть между ними была бы преодолена.

 

Прибыль Памяти

А Муза истории не давала покоя герою Валерия Николаевича. Чудилось, витала она по улицам Николаева. А там что ни улица, то живая созидательная история: Литейная, Кузнечная, Пушечная, Котельная…

И – «беспредельная ширь – голубое море и голубое небо. Смотрится одно в другое, отражается одно в другом. И хочется то ли взлететь, то ли заглянуть на самое дно…».

По инициативе Виктора комсомольцы училища подготовились и пригласили ветеранов на праздник улицы Кузнечной. И однажды тесноватые, все в зелени улочки города, дремавшие было под шуршание акаций, наполнились жизнью. Шли по улице ветераны, и слышались диалоги пожилых людей:

«– Вот видишь, старуха, и мы молодежи спонадобились. Зовут. Рассказать им, как жили. Для истории, говорят. Собирайтесь!

– Ну чудно удумали – собрать всех с альбомами да знаками…

– Чудно, бабка, что мы еще на свете живем. Всю эту круговерть прошли и живы остались. А ребята – это хорошо – интересуются.

– Ладно ребята надумали: вот свидимся, а то и встренуться некогда, хоть на одной улице живем».

Последовал широкий, размашистый разговор, тон которому задавал Евдоким Митрофанович Тараненко, «сивоусый, бритый наголо». Видя, как ребята, приглаживая вихры, переминаются с ноги на ногу, он подзадоривал их: «Ну, дак что вы, пионеры, придумали?»

На что Виктор завозражал в ответ: «Берите выше – это же будущий рабочий класс. Пионерам до такого еще додуматься надо».

Тут-то неожиданно и появилась девушка, прообразом которой стала… Впрочем, обо всем по порядку.

«– Кто это пионеров смеет обижать? – Из-за спины Екатерины Алексеевны выступила тоненькая светленькая девушка. Серые ее глаза горят возмущением. – Они еще до вас тут звезды тимуровские навесили на дома фронтовиков.

Виктор улыбнулся: лицо девушки показалось ему знакомым.

– Простите, это не ваш портрет был недавно в «Комсомолке»? «Пионервожатая Оксана Шульга дирижирует школьным хором…»

– Да она, – махнула рукой Екатерина Алексеевна. – Уже тыщи полторы писем получила. А один, ой, уморил, тоже – Вася… Хочет

на ней жениться, но просит сообщить рост и вес. Вот она все письма теперь и складывает: кто выше Васи, а кто ниже – по глупости.

– Дак ты, Ксанка, коли это глупости, просила бы у них по отрезу, разбогатела бы враз.

Когда отсмеялись, Виктор приступил к делу».

Все это в реальности произошло со Светланой Федоровной, будущей супругой Валерия Николаевича, признанной тогда лучшей пионервожатой города Николаева. Она как раз оттуда родом, а предками ее были русичи – карпатороссы.

Светлана Федоровна, как и списанная с нее героиня повести Оксана, всегда выгодно отличалась и красотой, и обаянием, и неудержимым творческим задором. И снимок ее был помещен не только в «Комсомольской правде», а еще в трех – четырех газетах Советского Союза, писем же ей со всех концов страны пришло поначалу полторы тысячи, а, в конечном счете, все три. Вот какое было время!

На праздничном вечере Виктор и Оксана с ребятами попросили ветеранов рассказать о себе, о своем фронтовом прошлом, о том, как все, что окружает их, было завоевано и заработано в борьбе… А перед этим сообщили им все, что нашли о них в старых газетах и документах заводского архива.

«– Вот вы, Иван Никифорович, в 1924 году на завод поступили,       а приехали из Баштанки, где в революцию была республика создана, даже свои деньги у вас были. А вы были наркомом земледелия.

– Ну, стервецы, что знают! Видал, Федор? Это точно, мы с тобой махнули на завод, но не в 24-ом, а чуть раньше. Было тогда голодно и холодно».

Именно в ходе таких задушевных встреч мальчишки и девчонки узнавали с удивлением, как, например, «отличился в январских боях восемнадцатого года с немцами Тимофей Степанович, как строил первые советские корабли Федор Михайлович, как взрывал, со слезами на глазах, заводские цехи и уходил потом с последним катером Евдоким Митрофанович, как спасла в оккупации трех советских раненых бойцов Анастасия Анисимовна»…

В повести поразительно передано внимание молодежи тех лет к старшему поколению! Когда сели за стол с немудреными угощениями, и вовсе разговорились старики. Здесь же, рядом с Виктором, присела и Оксана. В повествовании мастерски, без перехода на красную строку нового абзаца, говорится о ней сразу же после того, как рассказано об Анастасии Анисимовне. И отблеск героического огня, клокочущего в рассказах ветеранов, отбрасывался на нее, придавая ей романтический ореол.

Виктор переживает новое чувство, внезапно нахлынувшее на него. «Время от времени глаза его встречались с открытым спокойным взором Оксаны: она целый вечер с жадным интересом всматривалась, вслушивалась, помогала по хозяйству и пела звонким, чистым голосом старые и комсомольские песни…». Суровый реализм, заключенный в биографиях старшего поколения, оживает в их рассказах, встречается с тревожной распахнутостью юношеского романтизма и побуждает их к новым активным делам. Так в повести и нашли свое отражение реализм рядом, бок о бок с романтизмом.

Валерий Ганичев всегда старался придерживаться принципа ничего не придумывать, все брать из жизни. И сегодня чем правдивее его рассказ, тем он интереснее и значительнее для исследования.

Как я уже говорил, повесть задумывалась как сценарий. Но вполне очевидно, что написана она добротной прозой, живой, эмоциональной, с ярко очерченными речевыми портретами персонажей. В ней присутствуют необходимые художественные элементы, и при всей агитационной направленности, в духе того времени, в ней соблюден выдержанный идейный ценз.

В то время как комсомольские брэнды приобретают монопольную рыночную стоимость, идейно-эстетические позиции авторов, отразившиеся в повести, не только не теряют, а, вопреки всему, прибавляют в весе, обретают все то, что прежде оставалось за словом.

Нынче порядком поднадоела либеральная расхлябанность и леность, и тот потребительский подход, когда многие люди становятся ленивы и нелюбопытны до всего, что не дает немедленной прибыли. Соответственно, это касается и искусства, выражающее такие умонастроения и телосостояния.

Прибыль Памяти – вот что всегда заботило и волновало Валерия Ганичева. А тем более, сегодня – при ее искусственно созданной убыли, при катастрофическом ее ущербе.

Этой прибыли исторической памяти и посвящены статьи, эссе и лучшие главы повести, помещенные в книге «У огня».

 

Неслучайные попутчики по судьбе 

 

Один из самых ключевых персонажей повести – секретарь горкома партии, прообразом которого тоже был реальный человек. Виктор случайно встречается с ним в поезде в самом начале повествования. Он ехал по распределению в незнакомый город, где ему знакома была одна лишь Виктория, с которой он переписывался.

В окна вагона врывались ветер и солнце. А он «неотрывно вглядывался в степной простор, в разбегающиеся по сторонам нивы, перелески, садочки возле чистеньких беленых хат. И все чаще вытягивал шею, пытаясь заглянуть вперед, ожидая, что покажется на горизонте голубая полоска лимана, загустеет синевой, станет на глазах шире, шире, пока не размахнется где-то там, вдали, синим простором моря. И откроется на берегу белый город, о котором столько слышал от Виктории, в который стремился попасть после университета, завороженный и ее рассказами, и…просто желанием быть рядом с ней. Как она там, ждет? Встретит?»

Думаю, нет нужды убеждать, что автор передает здесь герою свои чувства и впечатления, испытанные им во время первого приезда в город его тревожной комсомольской молодости.

Когда в дороге Виктор познакомился со случайным попутчиком по вагону, он оказался совсем не случайным по судьбе.

«– Что, хлопче, любы наши края? – рядом с Виктором в коридоре остановился высокий, крепко сбитый человек. Лицо загорелое, свежее, чуть приметный шрам близ левого виска скрывается под густым серебром. Седина кажется голубоватой. Или это отсвет спокойных, больших, внимательных глаз? Они синие, чистые, молодые, а в уголках – паутинка морщин.

– Похоже на мою Полтавщину. Но у вас еще море… Ну пусть             лиман. Простите, а как вы почувствовали, что я нездешний?

– Да уж чего там… – усмехнулся собеседник. – Вижу, шею отвертел, все рассматриваешь. И значок новенький. Не утерпел, испортил пиджак?

– Традиция. На выпускной вечер все надели. А как снимешь? Дырка.

– Понятно. Какой университет кончал?

– Харьковский».

Харьковский университет заканчивал Владимир Токмань. Используя этот факт из его биографии, В.Ганичев тем самым показывает свое с ним сродство и сходство по судьбе. У Валерия Николаевича – Киевский университет, профтехучилище в Николаеве, там же – горком и обком комсомола, а потом и Центральный Комитет ВЛКСМ. У Владимира Токманя – все то же самое, только в Харькове. С должности первого секретаря Харьковского обкома комсомола – в центральный аппарат, где они и сотрудничали вместе, локоть к локтю. Только рано оборвалась жизнь его лучшего друга и соратника…

Впоследствии В.Ганичев написал о нем очерк. Так его и назвал «Владимир Токмань», и включил в молодогвардейский сборник «Правофланговые комсомола», из серии «Жизнь замечательных людей».

В этом очерке есть такие слова: «Он был счастливым, у него была великая Родина, прекрасная семья, верные друзья, любимое дело. Он ясно видел цель в жизни. Он хотел жить, работать, радоваться. И все у него получалось… Но судьба не отвела ему и сорока лет…».

Сам Валерий Николаевич окончил исторический факультет Киевского университета. Он ничуть не сомневался в уровне своих знаний, и в шутку говорил: «Киевляне критически улыбаются при споре Москвы и Санкт-Петербурга: какой город лучше? Они-то знают, что Киев».

***

Однако вернемся к повести, к продолжению диалога. Незнакомый собеседник продолжал испытывать Виктора, которому, как мы теперь знаем, присущи лучшие черты и Владимира Токманя, и самого Валерия Ганичева:

«– К нам по распределению или сам пожелал?

– И то, и другое. Знакомая у меня здесь.

Последнее сорвалось с языка нечаянно. Виктор смутился, румянец залил щеки, шею». Смущение и робость героя перед личностной натурой незнакомого собеседника делают его еще привлекательнее чисто по-человечески. Полон решительности, что касается его жизненных планов, он остается в чем-то наивно-восторженным, но неиспорченным и незамутненным, как родник, цельным и честным.

«– Да ты не смущайся. – Видно, поглянулись человеку открытость, доверчивость Виктора. И во взгляде его теперь не просто любопытство – что-то отеческое. – Ишь, красна девица. Таким гарным хлопцам найдется в нашем городе и славное дело, и подружка по душе. Куда распределили, если не секрет?

– Буду преподавать в профтехучилище историю и обществоведение.

– Та-ак. Историю? Книжек, поди, перечитал гору, все знаешь?

Виктор смотрит на него испытующе: что это – насмешка, дружеская подначка, приглашение к откровенному разговору?

– Вы что, тоже историей увлекаетесь?

– И обществоведением, – улыбается спутник. – А история, если понимать ее как живую память, привела и меня в этот город… –

Он молчал, вид его стал отрешенным. Молчал и Виктор, словно страшась спугнуть нечаянную мысль. И мужчина продолжал короткими, будто рваными фразами, то и дело умолкая: – Воевал в этих краях. Город освобождал. Друга у меня здесь убили. Так рвался – это его родина. И вот – на пороге родного дома загинул. А друг был! Три года из одного котелка хлебали. Локтем друг друга толкнем: живы еще? От смерти не раз меня прикрывал. Все звал после войны к себе – моих-то еще в начале войны…Бомбой… Ну вот я и остался в городе. Теперь это и мой город. Родной…»

Так диалог непроизвольно переходит в мужественный монолог умудренного жизнью человека, жизнью и своей лично, и всей страны. Монолог о дружбе, настоящей мужской дружбе. О родстве по духу и памяти. Об одолении любых испытаний, выпадающих на долю. О достоинстве и чести. Об истории и значении ее в жизни и воспитании.

«– История и для меня не просто учебный предмет, – решился на ответную откровенность Виктор. – О коммунах, конечно, слышали? (Спутник смотрит заинтересованно-изучающе). Так вот, мой отец, – в голосе Виктора нескрываемая гордость, – он питерский рабочий, остался после гражданской войны на Украине, одним из первых на Полтавщине коммуну основал. Потом и председателем первого колхоза был до самой смерти. И кулаки в него стреляли. Батя такое порассказывал, что в книжках не прочтешь. С войны пришел весь израненный. А немцев я и сам видел. В оккупации. Нет, для меня история – это жизнь. Моих родителей и друзей. Моя жизнь. Вы не думайте, это не слова».

Действительно, история для нашего героя не просто пустой звук. Он подтверждает это делами, а дела эти выводят его на лучших людей. И когда на празднике улицы Кузнечной на черной «Волге» подкатил к их воротам тот самый случайный попутчик Виктора, то оказалось, он не только бывший комбат ветерана Евдокима Митрофановича, а еще и секретарь городского комитета партии Масляев (в реальной жизни – Васляев).

Вот он вгляделся в лица расположившихся за столом людей, поздоровался, попросил разрешения присоединиться к их разговору и сразу обратил внимание на Виктора, не скрывая удивления и чуть заметно подмигивая ему:

«– А мне сказали, что наш новичок затеял праздник улицы. Я обрадовался. Вот и для вас, и для всех ребят история нашего города стала плотью обрастать. Молодцы!»

Знаменательно прозвучали эти его слова. Когда мысли обрастают плотью и образы как бы оживают сразу, мы говорим о мыслеобразном мышлении. А тут история обрастала плотью.

Секретарь привез военкома с собой, и тот вручил Евдокиму Митрофановичу медаль, которая, наконец, нашла своего заслуженного владельца.

Именно после этой встречи Виктору и приснился отец. Тогда-то и была им произнесена комсомольская исповедь перед образом отца, после чего исповедальная тональность в повести становится ключевой.

 

***

Со встречи с ветеранами случайное знакомство Виктора и Масляева переросло в крепкую дружбу двух доверяющих друг другу людей разных поколений: фронтовика – коммуниста и комсомольца – историка. В жизни самого Валерия Николаевича, как и его героя, такого же рода знакомство сыграло судьбоносную роль. В сущности, секретарь горкома и дал ему комсомольскую путевку в жизнь. И у Ганичева, по делам и помыслам его, осуществился взлет на самую вершину пирамиды молодежного лидерства в стране. Была такая власть, хоть и курсировала она в фарватере власти пожилых руководителей. А сегодня у нас, к сожалению, нет такого рода власти.

В то время космос уже был покорен первым человеком в мире – и это был советский человек, со Смоленской области, Юрий Алексеевич Гагарин. Казалось, все тогда устремилось ввысь, весь мир, все человечество, все мысли и надежды, мечты и дела всего мира, всей планеты.

И Валерий Ганичев посвятит ему свой вдохновенный очерк «Неба житель – Юрий Гагарин», который впоследствии поместит в своем «Православном дорожнике». В нем берет старт с таких слов: «Да! Почти всем казалось, что после 12 апреля 1961 года мир начнет жить по-новому. Без нищеты, без голода, без войн, без эксплуатации, без обмана, без болезней и недугов. Мы были уверены, что он будет улыбаться той ясной и доброй улыбкой, которая была подарена Земле первым небожителем. Этот всплеск надежды, может, впервые за историю человечества объединил всех людей. Всех, всех – из джунглей и аристократических замков, из высотных домов и гобийского плато, из добротной, осевшей в землю Финляндии и колеблющейся тектонической Гватемалы.

Что творилось в те дни, когда приземлился первый космонавт!

Что было в тех странах, куда приезжал он! Наверное, такое уже никогда не повторится. Ибо трудно представить более вдохновляющего человека подвига. Своим полетом Юрий Гагарин расписался в космосе как первый гражданин Вселенной. Боже мой, каким ходуном ходила страна, когда он приземлился, а когда его встречала Москва…».

В то время восмос и комсомол стали чуть ли не словами-синонимами, вошли в молодежное сознание нерасторжимыми понятиями и – как неслучайные попутчики – символически взаимопроникали, дополняли друг друга.

Сегодня молодежь, пожалуй, мало задумывается над тем, каким образом и благодаря каким людям стало возможным такое, чтобы первым оказался в космосе наш советский русский человек! Надо же, удивится, должно быть, одураченная и одурманенная западниками-либералами молодежь, как такое могло произойти в стране с «совковым» строем?!

Кстати, Валерию Николаевичу – живому очевидцу тех событий – посчастливилось не раз встретиться с первым космонавтом планеты и посидеть с ним за дружеским столом. С ностальгией и юмором описывает он встречу в станице Вешенской у Михаила Шолохова, а также о том, как вместе отдыхали они с Юрием Алексеевичем в доме отдыха «Аюдаг», возле Артека. Особенно о том, как вместе они играли в волейбол, и как его напористый азарт просто не давал другим перебрасывать мячик через сетку. Юрий Алексеевич взлетал над сеткой «ласточкой», принимал «зарезанный мяч» и постоянно подбадривал тех, кто «мазал».

Когда об этом читаешь, невольно всплывает в памяти убогий мультик «Гагарин», отхвативший престижную премию на одном из европейских кинофестивалей. Там птенец попадает в воланчик и наподдатый ударом ракетницы взлетает в зенит. Явный римейк с «Лягушки-путешественницы» Гаршина, где указывает на Гагарина лишь одноименный заголовок. Так первый на планете космонавт дегероизируется самым унизительным образом. При этом, что уж говорить об этике и эстетике мультика – они как два подбитых крылышка у мокрого воробышка, его основного персонажа. Вот, дескать, подсадили, дали толчок, и полетел-вознесся. И этот унылый образчик кризисного расчеловеченного искусства российского производства стал одним из призеров международного кинофорума!

Так примитивно, пошло и подло переменное время пыталось развенчать у нас великие плоды коллективных усилий, героических подвигов, созидательных свершений и космических взлетов нашего Отечества. Зато встречалось все это рукоплесканиями западной зрительской и читательской аудитории.

Нет, не воля слепого случая, а совместные, соборные усилия всего цивилизованного сообщества выдвигает из своей среды героев и святых, вдохновляя их на подвиги.

Да, Время выбирает нас, пусть не всегда мы сами выбираем Время.

Потом-то у него, у Времени, найдется сотни судей. Но судьи кто? Вопрос во все века и времена открытый и резонный.

Не каждому присущ талант все делать вовремя и в духе Времени. Конечно же, кто-то спасается этим, а кто-то преуспевает в этом так, что без зазрения совести совершает даже тягчайшие преступления против человечества. Благо, если успевает понести за это справедливое наказание, а если нет?

Когда у Времени есть светлое грядущее, играющее радугами         праздничных фейерверков и победных салютов, такое Время в самом главном, мне кажется, все-таки право.

А если время сплошь и рядом загромождает все пути тупиками, останавливает социальные лифты, не давая выносить наверх самых достойных и заслуженных, насылает страхи и фобии, особенно, внешнеполитического и внутрисоциального свойства, – такого не пожелаешь ни одной стране, ни одному народу.

Все требуют суда, но если время смутно, то виновных нет. Идут подмены и шемякины суды. И судят сошку, да такую мелкую, что сети правосудия ловят ее легко, а крупную хищную рыбу не никак поймают – проходит сквозь сети! – в точности как в одной из басен XYIII века, о которой вспоминает В.Ганичев в своей искрометной статье «Русский смех».

Его время комсомольской молодости в 60-70-е годы XX века курсировало под парусами, которые раздувал попутный ветер в будущее. И была такая счастливая устремленность в него, в это будущее, что о ней он еще не раз совершенно искренне отзовется в своих работах. Одну из книг своих он так и озаглавит «Устремленность в будущее». Романтика и явь для него всегда шли вместе, рука об руку.

 

Выбор будущего 

 

А начало было так далёко. Так робок первый интерес… И герой Валерия Ганичева еще не знал, как ему быть. Артачился, упирался, пробовал не соглашаться. И не знал, что судьба сейчас его колеблется на часах и на весах.

«– Давайте, Виктор Васильевич, знакомиться. Виталий Налетов, секретарь горкома. Вот вы, значит, какой! А то слышу – новый преподаватель, ребята в нем души не чают. И затеи ваши с музеем, с праздником улицы очень любопытны. А как вы посмотрите, если

мы вас пригласим поработать в штате горкома? Для начала инструктором.

…На часах над головой Виталия стрелка ушагала вперед на полчаса. Виктор охрип от волнения и не в первый раз повторяет:

– Да поймите вы, Виталий Николаевич! И музей, и кружок литературный, и увлечение яхтами – это для души, для ребят. Комсомольское это поручение или нет – я все равно бы делал. И вдруг то же самое – за деньги…

– Ну, брат, хватил. Зарплата не только за это. И у инструктора свой круг обязанностей».

Да, что и говорить, беседа эта прямиком из того времени, достоверная и подлинная как документ. Так бескорыстно мыслили тогда, уверяю вас, многие.

« – Но, главное, я же специалист, историк. Меня для этого и государство учило. Я люблю свое дело. И начинает получаться кое-что. А сколько замыслов! Может быть, и аспирантура…Ребят как оставить? Они ведь мне поверили.

– Э, дорогой, незаменимых нет. Придет другой специалист и продолжит. Вы ж ему и поможете. Не на Марс ведь улетаете».

Первый секретарь горкома комсомола тоже взят из жизни. И реальные взаимоотношения с ним, вплоть до конфликтных, явно имели место в судьбе автора и перенесены в повесть.

Трудно было сделать выбор. Надо было решаться, соглашаясь с тем, что, действительно, прежде он ограничивался масштабом училища, улицы, а теперь открывались масштабы города, области.

Такой выбор стоял и перед Валерием Николаевичем. Он выделился как комсомольский вожак в городе, был замечен и направлен на работу в комсомольскую структуру по рекомендации секретаря горкома партии.

***

Напрасно считать, что кто-то из молодых сегодня извлечет из повести примеры для подражания. Но хотелось бы думать, что ключом для понимания того, чем и как жили их деды, когда были такими же молодыми, послужить может.

Валерий Николаевич считает: если пошли бы по такому пути, какой избрал он и его собратья-сотоварищи, то не промахнулись бы объятьями с будущим.

Но, увы, то будущее, о котором так мечтали и приближали как могли наши отцы и деды, обернулось вовсе не таким, не стало настоящим. Нынче погрузилось оно в пучину культа наживы и выгоды, где каждый за себя, один лишь Бог за всех. Время это как будто нарочно устроено для проходимцев и негодяев. А честным и порядочным людям и места в нем не находится. Оно их отторгает, вытесняет, изгоняет. Это даже не время – безвременье…

Но так уж устроен человек – в нем все равно рано или поздно человеческое одерживает верх над звериным. Людей не может не заботить, не тревожить, как будут жить его дети и внуки. Ну а тот, кто прожигает настоящее, никуда от будущего не уйдет, не отвертится, будет опозорен укором его и судом.

Сознание человека рассчитано на вечность. Поэтому он не задумывается о своем отдаленном будущем, как не думает о своем физическом конце. Так и живет – сиюминутным и вечным одновременно.

Оттого и терпелив, мол, все со временем устроится, устаканится. Однако социальное терпение его простирается не далее ближайшего будущего.

Ближайшее будущее – им, и только им живет человечество, размышляя о вечности. Об этом всегда следовало бы помнить, не забывать властям предержащим. Исходя из этого, и делать выводы. У всех представителей человечества не очень-то долгая жизнь, чтоб забывать о будущем. А доброе светлое будущее – сильнейший, равно как и необходимейший стимул для развития каждой личности и ее творческой самобытности.

Психология прагматизма, занесенная заразой к нам с западных земель, с заокеанских краев, опасный поводырь на пути человечества к будущему.

А для России, которую постоянно пытались сбить с пути, особь статья. Перемены на Руси все переколобродили, столкнули со своих мест, перевернули с ног на голову. И ей уже не подняться с колен. Давно уж кажется, что против будущего России сплелся мировой заговор. И либерально-рыночная стихия смыла и смела духовно-нравственные основы общества. Ну да никогда не исчезнет институт совести, пока в России ее обителью и оплотом остается вера православная. Вера и совесть – как две родные неразлучные сестры. И если одна бывала отлучена от государства, другая все же оставалась под его покровительством.

Однако же когда государство поощряет попытки прагматизма все подчинить своей воле через стихию рынка и делячества, то выступает по отношению к той и другой в качестве отчима…

Недавно молодые ученые разработали Русскую доктрину, в которой намечены пути выхода из кризиса по всем областям и отраслям развития Российской державы. Она вобрала в себя тот самый соборный смысл, который исповедует Валерий Ганичев. Эта доктрина могла бы стать, по его мнению, национальной идеологией, но при условии, если ее возьмут на вооружение и примут к руководству официальные институты власти. А если не эти, то, возможно, другие, попросившие этих уйти подобру-поздорову и освободить место для истинных русских людей, их идей и дел, которые будут сеять и внедрять, по Некрасову, разумное, доброе, вечное.

От власти ждут исторического реванша, возвращения величия России. Затаенная, но вовсе не фантомная боль по утраченному статусу передается и молодежи. В душах идет борьба, и обида может вырваться из них новыми социальными потрясениями. Однако лучше, чтоб война из душ не вырывалась наружу. Есть исторический арсенал аргументов, есть созидательные инструменты и стимулы, их и нужно приводить в действие через сознание каждого.

 

История обрастает плотью

Конечно, определенной прямолинейностью все грешили в те годы, которые описаны в повести. Давались готовые инструкции, рецепты на все случаи жизни. Но и на Западе жили, предпочитая клише и стереотипы.

Сложились официальные мнения и в трактовке тех или иных исторических событий. Современность тоже загонялась в рамки официальных оценок.

Не овладев принятой идеологической терминологией, невозможно было обрести свой общественный статус. Все школы и вузы, армия и учреждения были охвачены сетью комсомольского просвещения и политучебы.

Валерий Николаевич старался использовать эту сеть как можно больше в историческом аспекте, ведь сам же он был по образованию историк. Заметив крен в этом просвещении явно не в пользу русских национальных начал, он стал делать упор именно на них.

Молодой историк хорошо понимал, что история может быть похоронена в книгах и архивных документах, поэтому ее надо показывать, выводить на улицу.

А разве не живая история – участники Великой Отечественной? Не прошло еще и двадцати лет после ее окончания – совсем малый срок, а о войне и ветеранах уже стали забывать…

До сих пор мало было известно о 68 моряках-десантниках, под командованием К.Ф.Ольшанского в марте 1944 года освобождавших Николаев. Немногие уцелели. О них в повести рассказывает Масляев. Вот и Виктор в палаточном городке на прибрежной лесной поляне выступает перед вожаками школьных комсомольских организаций, напоминая о подвиге десантников, призывает восстановить все фрагменты их подвига для истории: «Можно узнать адреса уцелевших десантников, через них и с помощью архивов Министерства обороны разыскать имена всех героев. Можно открыть музей, проводить военную игру, эстафету пионерских и комсомольских дел в честь героев, поэтические вечера. Да мало ли чего еще придумается, а?

В глазах ребят – и раздумье, и сомненье, и азарт нетерпения…

… Пройдет не так уж много времени – и поднимется в сквере на берегу могучей реки полный страстной напряженности, величественный памятник морякам-десантникам, откроется и специальный музей, имена героев узнает весь город, да что город – вся страна. А пока поиск лишь начинался…»

Впервые в истории Великой Отечественной все 68 участников одной боевой операции будут удостоены звания Героя Советского Союза, правда, большинство – посмертно.

А что же ныне – после распада державы и размежевания?

Марина Ганичева в своем рассказе «Без надежды надеюсь», не скрывая горькой досады и иронии, свидетельствует: «…На берегу безымянная стела с облупившейся звездой, покрашенной белой краской. Видно, страшно вспоминать коммунистическое прошлое. А скорее, краски не нашлось. Это память о вгрызшемся в землю десанте»…

***

А на судостроительном заводе комсомол брал шефство над созданием гидрографического судна – делал свой вклад в науку. Все бразды правления находились в руках Виктора. Все заказы для судна были под его контролем. Велась ударная работа в три смены.

Но научное судно – это не только корпус да шпангоуты. Сколько придется смонтировать оборудования! Подключится комсомол НИИ. А если не больно-то строг график поставки сложнейшего оборудования? Тогда будет налаживаться связь с комсомолом поставщиков. Впрочем, далеко не все так гладко и складно получается – по принципу матрешки: у поставщиков свои поставщики.

«А судно-то научное. Здесь особая крепость и точность нужна. Нормальный-то ребенок через девять месяцев рождается, а не досрочно», – посмеиваются над Виктором. Да, видно, по-другому надо почин повернуть, чтобы закончить не досрочно, а в срок, зато с высоким качеством, с комсомольской гарантией.

К слову сказать, здесь появились на свет и с николаевских стапелей, откуда был спущен знаменитый фрегат «Святой Николай», сошли и броненосец «Потемкин», и «космическое» судно «Академик Сергей Королев». Последней вершиной, гордостью николаевских корабелов были советские авианосцы «Киев», «Минск», «Новороссийск», «Баку» и самый мощный корабль для ВМФ России – тяжелый авианесущий крейсер «Адмирал флота Кузнецов».

Из-за этого «корабля науки» у нового секретаря горкома комсомола со своим «шефом» Налетовым и происходит первый конфликт. Тот негодует, дескать, это впервые в практике комсомола, когда все идут не в ногу, а один секретарь по пропаганде в ногу: без согласования с бюро отменил почин – поставить в строй судно досрочно!

Благо, разрешает их спор секретарь обкома комсомола Непомятый Василь Петрович (в реальной жизни – Непомнящий). Поначалу он выражает недовольство: «Интересно вообще разобраться, что за разнобой у вас». Недоумевает, как это Виталий Налетов руководит комсомолом города, если со своим секретарем сладить не может?

До съезда нужно было отрапортовать о том, что судно «выпихнуто» со стапеля, а секретарь по пропаганде не согласен с этим. Может быть, он все же прав, если с такой убежденностью доказывает, что важнее сдать не досрочно, а в срок, только бы качество не пострадало. Что если в Мировом океане, вдали от доков, откажет что-либо из оборудования? «А наш корабль не бегать от бури призван, наоборот, искать ее…» И тут очень кстати возникают в памяти лермонтовские строки о белеющем парусе.

Разобравшись лично, Василь Петрович стал соглашаться с Виктором: виноваты те, что поторопились в колокол бить, – только остегивал слегка: «А ты, Витя, ершист, ох ершист». И постепенно взаимное уважение и деятельная целеустремленность у них стали перерастать в настоящую мужскую дружбу.

 

***

Еще один конфликт возникнет с Петром Сивоусом, сокурсником, а теперь молодым ученым, защитившим кандидатскую диссертацию в аспирантуре университета.

Он подтрунивал над Виктором за его стремление к живым делам и отход от науки: «Ну и что, много дал тебе комсомол, хоть ты сейчас и в капитанах. Или как там котируется секретарь горкома? Машина хоть положена? Можешь свою девушку покатать или мой «Москвич» потребуется?»

Такое подтрунивание, как видно, приобретало уже явно не шутливо-приятельский характер, за ним крылась недружественная идеология, навязывающая свою систему ценностей, и, как следствие, жизненная позиция, близкая той, что проповедовала мать Вики.

В повести они встречаются на вечеринке. С ними еще Илларион, Ларька, коренастый, обветренный, только что с плавания. «Морской волк», «альбатрос морей». А еще «морской дед» – так зовут старшего механика корабля. Он пригласил друзей в ресторан. Там и загорелась полемика.

В ней оказались глубоко затронуты убеждения Виктора. Что ж, ученые ученым рознь. Немало их наплодилось, кабинетных ученых, что производят благополучную, успокаивающую информацию. Занимаются этаким научным самообслуживанием. И всего важнее для них большие зарплаты да тряпки. А в жизни в это время появляются такие острые проблемы, не решать которые почти равносильно преступлению.

Сивоус вынужден пойти на попятную. Выражает свои взгляды примирительно, но все более «вкрадчиво», с ехидцей, не желая признавать своего поражения в споре двух идеологий. «Вот посмотри на Иллариона: при всей своей молодости – «дед». А тебя пять лет чему-то учили. Стоишь ты сегодня чего-нибудь как специалист? Или стоишь на месте? А может, стал уже «умельцем за всех», массовиком-затейником? Ну не обижайся, а по-дружески все-таки тебе скажу: зачем тебе это? И кем ты станешь?»

Ну нет, комсомольского секретаря не поколеблешь в убеждениях.

«Виктор крутит в руках рюмку, вглядывается в отсвечивающие рубином ее граненые бока. Ставит на стол, отодвигает». Все-таки колеблется, борется с волнением, но выдерживает застольную дискуссию до конца. Во-первых, он привык делать дело, и дело само его находит: комсомольскую работу не он выбирал – она сама его выбрала. Во-вторых, он и на ней продолжает заниматься историей, а история для него – «не только диссертации, даже докторские, а живая жизнь, которую творят миллионы». При этом помогает пусть не миллионам, но десяткам, сотням, и, может, уже тысячам молодых людей творить ее сознательно. Вот его хлопчики в училище были почти птенцы, а поверили в себя, поверили, что они – личности, потому что в него поверили.

«Нет, друже, комсомольская работа, когда она с душой, с размахом, с выдумкой и пониманием – мно-о-го чего дает человеку. И дело не в чинах да регалиях. И наука, может быть, от меня не уйдет. Наоборот, вот где простор для эксперимента!»

Все дружно они провозглашают тост, предложенный Ларькой: «за ридну Батькивщину – большую и малую, за коммуну, за батькив да ненек наших, что таких гарных хлопцев вырастили. За дружбу нашу мужскую, чтоб в любых испытаниях не рвалась!»

Всем становится легко и весело, но как только Ларька напоминает вопросом о Вике: «Витя, ну а что с дивчиной, которая и тебя к морю притянула? Помнишь, восторженные письма писал! Я думал, что уж детей ваших крестить буду, поскольку – «дед», – Виктор омрачается.

А Сивоус только радуется случаю посыпать соль ему на раны: «Из-за нее и от аспирантуры отказался. А ведь первая красавица на курсе была. Да что на курсе! С других институтов бегали смотреть… Гляди, Виктор, уведу. И тут не до шуток. По-дружески тебя предупреждаю. Думаешь, я ради твоих прекрасных глаз сюда после аспирантуры напросился?»

Потом он и в самом деле привлечет к себе внимание Вики и женится на ней. Но это вовсе не означало, что тем самым он увел Викторию у Виктора. Ведь с нею, как Виктор признался друзьям, они слишком по-разному смотрели на жизнь.

И когда Виктор с Оксаной будут прогуливаться по набережной города, Петро Сивоус нарочно, проезжая мимо с Викой на «Москвиче», притормозит и остановится, чтобы та убедилась, что у Виктора другая девушка. Она выйдет из машины, долго будет смотреть им вслед. На лице ее отразится «то ли сожаление, то ли боль». В машину возвратится «с горделиво-спокойной миной» и, наверное, пропустит слова Сивоуса мимо ушей, но в ответ медленно произнесет: «Это уже история», – неторопливо закурит и замолчит…

 

Песни голос серебристый

 

Повесть читается на одном дыхании. В диалогах звучит живая речь. В сюжете есть неожиданные повороты. И главное – много места отведено внутриаппаратным отношениям. Но и они не заофициалены, а наполнены клокочущим напором жизни. И в них есть своя романтика.

Да, оставался риск, что повесть будет воспринята, как «агитка», слишком уж много внимания в ней уделено было вопросам комсомольской пропаганды. Но, кажется, авторам удалось избежать схематизма и декларативности, хотя известная доля и того и другого, заложенная в самой идеологии того времени, конечно, оставалась.

А для нас теперь значительное заключено в том, что повесть эта просто и безыскусно повествует и свидетельствует, как начиналось поколение Валерия Николаевича Ганичева, чем была наполнена его тревожная молодость. О том, как вставало оно следом за старшими поколениями, заступало на высокие посты и держало ответ перед всей державой. О том, как изучали, почитали прошлое и творили свою историю, как устраивали походы и лагеря, чем так обделена нынешняя молодежь. Да мало ли, еще о чем!

Вот описание того, как с группой ребят Виктор устремляется в поход на Керчь. «Идут по лиману, вытягиваясь клином, точно журавли, яхты с подростками. На головной – Виктор. Утренний ветер натягивает паруса. Встает из моря огромный красный шар солнца…»

А потом следует описание вечера у костра. «Яхты со спущенными парусами покачиваются на якорях. Задумчивы лица ребят, которым Виктор что-то рассказывает. Издалека наблюдает за ним Оксана с плохо скрываемой нежностью на лице. Иногда, спохватываясь, она хмурится – не разглядел бы кто ее тайных мыслей, но вскоре снова тихая улыбка проступает на ее лице. А когда у костра запевают песни, она подходит ближе и вплетает в хор свой высокий серебристый голос. И Виктор, прислушиваясь, начинает ей вторить. Ребята поют потише, чтоб не спугнуть нечаянный дуэт, и мягко, дружно подхватывают лишь на повторах».

Так начинает складываться их жизненный дуэт. И эпизоды в повести соответствуют тем судьбоносным событиям, которые у Валерия Николаевича произошли со Светланой Федоровной.

Вечером в походе он сидит на берегу задумавшись, «и светит ему в очи спокойное, просторное, в отраженных звездах море». Она тихонько, чтоб не побеспокоить, подходит к нему и спрашивает: «Не помешаю?» – Садится рядом. У них завязывается беседа. Она пионервожатая, и первым делом, спешит отозваться о своих «подшефных»: «Дети растут – и ты с ними вместе будто все более крепкие крылья обретаешь и берешь под крыло все больше и больше питомцев, а потом… Потом и этих ставишь на крыло и провожаешь в дальние пути».

От него не укрывался особенный лиризм ее высказываний: «Не удивлюсь,… если вы и стихи пишете». И возникает разговор о поэзии. Она признается, что баловалась стихосложением в школе и на первых курсах. Но чем больше узнаешь хороших стихов, тем меньше желания засорять атмосферу плохими. А вот читать или слушать стихи она любит. И просит его прочитать что-нибудь любимое. Не задумываясь, он читает рубцовское: «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны…», потом серебряковское «предрассветное», как мысленно он для себя называл стихотворение: «Я встречу багряное солнце…» И вдруг неожиданно:

…Где сердце твое, и усталое тело,

И страстно тебя захватившее дело,

И душу расценят твою на гроши…

После этих стихов завязывается разговор о трагической судьбе одного уральского поэта, написавшего их. «Погиб поэт…» Неудачно был женат. С головой уходил в работу в своей «молодежке». И вот внезапно полюбил другую – чисто, красиво, романтично. «Всю боль и нежность только и выплескивал в стихах да строчках писем к ней. Это его и сгубило…» Доверила она эти письма своей подруге. А у той, видно, что-то не заладилось на работе. Поэт сделал ей какое-то замечание, «пристрожил». А она возьми да отнеси эти письма в обком комсомола: вот-де моральный облик вашего товарища.

Члены обкома были поставлены перед фактом: есть сигнал, есть «вещественные доказательства». Хоть и был он человеком редкостным, – и талантливый, и дружелюбный, и веселый, – а пришлось прорабатывать его на бюро. Ничего не попишешь, таковы были нравы того времени. У каждого времени они есть – свои гримасы…

«– Ну и что, разве нельзя было разобраться и понять?

– А что разбираться? Он и не защищался. Не будешь на бюро всю свою жизнь выворачивать. И вот прекрасные хлопцы, каждый в отдельности прекрасный: не место такому в газете. А он без нее и жизни не мыслил. Умер на другой день. Сердце не выдержало…»

***

Ночь оказалась тревожной. И вдруг ближе к утру раздались выстрелы. Далее следует драматичное описание столкновения с браконьерами, убившими оленя.

На косе находился заповедник, там охота была запрещена. И когда послышались выстрелы, в лагере всполошились. Первым выбежал Виктор и кинулся в ту сторону, откуда прогремели выстрелы. На его пути двое склонились над оленем и начинали свежевать тушу. Виктор бесстрашно шагнул вперед и наступил ногой на ружья. Завязалась схватка за ружья, в ходе которой Виктор выбил у одного нож, а другому все же удалось одно ружье выхватить и выстрелить в него. «Раскатисто ударил выстрел, и Виктор упал, сжимая в руках ружье. На стрелявшего навалились кучей. Он, ворочаясь, как медведь, расшвыривал ребят, но они вновь и вновь вцеплялись в него, свалили наземь». К Виктору, зажимавшему окровавленное плечо, бросилась Оксана. Когда злоумышленники были пойманы, его, перевязанного, бледного, с бессильно повисшей рукой, уложили возле палаток.

«Оксана отерла платочком холодный пот на лице Виктора, осторожно отодвинула со лба налипшую прядку волос:

– Больно тебе?

– Терпимо, Оксана. Оленя-то видела? Какого красавца загубили…

– Лежи спокойно. Что олень – тут секретаря горкома чуть не загубили. Ну, куда тебя понесло – под пули? – Она ласково коснулась забинтованного плеча. – Хорошо, что кость не задело. И навылет. А если бы чуть в сторону… – Слезы сами покатились у нее из глаз.

– Ну что ты, Ксаночка, неудобно. Ребята… – И смягчил шуткой: – А вообще-то кто из мальчишек не мечтал: лежишь вот так, раненный, а над тобой наклоняется самая лучшая в мире девчонка».

Повисшая после автокатастрофы правая рука, то есть травма руки в реальности приключилсь и с Валерием Николаевичем. Эту тяжелую травму он сумел перенести, левой рукой не переставая писать своего «Росса непобедимого». А Светлана Федоровна с ним рядом, как могла, облегчала ему боль, разделяла его участь. Здесь же в повести он словно предрекает себе такую беду.

Этим и интересен, этим и важен данный эпизод. Поэтому не слишком сурово станем судить о беллетристике, которая здесь призвана обострить сюжет. По законам этого жанра и поход не срывается. Виктор решил его продолжить.

Под парусами прошли они вдоль всего Крымского полуострова. А воспоминания от этого путешествия у Валерия Николаевича запечатлятся при описании морских походов адмирала Ф.Ушакова в его романах.

«Флотилия нарядных яхт втягивалась в порт. Мальчишки облепили берег. Отсвечивают стеклами биноклей склоны горы Митридат – там видны крошечные фигурки наблюдателей. Флаги. Взлетают в приветствии белые панамы. Кто-то размахивает, как флагом, сорванным с себя галстуком».

Так они причалили к Керчи. Их встретила радость и изумление встречающих. Посыпались вопросы: не страшно ли было? «Моря бояться – счастья не видать» – так же, наверное, отшучивался и сам Валерий Николаевич, когда доплыл до берега

Вскоре Оксана примеряла белое платье и фату. А на их с Виктором свадьбе за посаженого отца сидел Масляев (Васляев).

 

Два «юмора» о свободном времени

В повести Валерий Ганичев не преминул поведать и о конфликтных, каверзных и курьезных ситуациях во время работы в Николаевском комсомоле. Например, о том, как размочили «сухой закон» в лагере комсомольского актива. К секретарю горкома подошли хлопцы и предложили чисто символически отметить день рождения Ивана, одного из активистов. Как он ни настаивал, что «сухой закон – это свято», его-таки уговорили – «шампанского по наперсточку». А то, дескать, ребята шутят, что не секретарь горкома нам достался, а будто ангел без крылышек: не курит, не пьет, ни на кого, кроме жены, не заглядывается.

Согласился и даже тост сказал в честь «новорожденного». А через три дня пришлось краснеть на бюро обкома и отхватить «выговорешник». Там, на дне рождения, после «наперсточка шампанского» хлопцы устроили пьянку, и один из них получил даже травму – перелом ноги. Сказать на бюро в свое оправдание Виктору было нечего, любые оправдания прозвучали бы детским лепетом. Тертые хлопцы обвели его, как дите малое, вокруг пальца. Об этом ему потом после бюро скажет отдельно Василь Непомятый. Однако уважение к нему не потеряет, зная, что он «идеолог, мыслитель, статьи в газете пописывает», и даже пойдет на сближение с ним. А в знак доверия предложит вместе посмотреть, как протекает досуг молодежи в городе.

В ходе общения Василь Петрович с юмором расскажет, как недавно побывал в заводском клубе и повидал, какие номера там откалывают на концерте. И, надо признать, пользовались они немалым зрительским успехом. Вот какой, к примеру, там разыгрывали фарс:

– Доктор, я до вас… – Роздягайтесь. – Вошедший скидывает кожушок, вытирает ноги. – Доктор, я до вас… – Я же сказал: роздягайтесь… – Пациент сбрасывает пиджак, потом рубашку. Все тот же краткий диалог. Пока, наконец, вошедший не остается в одних трусах. – Нуте-с, так что у вас болит? – Доктор, я до вас дрова привиз…

Именно от этой юморины больше всего хохотали, даже вызывали на «бис». И два молодежных лидера вздыхали, сетовали по поводу уровня сельской самодеятельности.

Это было более тридцати лет назад. А нынче один режиссер престижного столичного театра по телепрограмме «Культура» с гордостью сообщил, что на его спектакль народ повалил валом только после того, как он ввел сцену в общей бане – с раздеванием.

Вдвоем комсомольские вожаки направляются на танцплощадки, где царят свои законы. Там кто наглее и нахрапистее, тот оттесняют слабых. Девчонки стайкой, как воробышки, прижимались к ограде танцверанды. Несколько парней «соображали» под кустами сирени. То в одном, то в другом углу танцплощадки назревали скандалы, раздавались угрозы: «А ну, выйдем, поговорим!» Да и музыка звучала все больше зарубежная.

Два вожака и сокрушаются, и грустно шутят, но все более сближаются. Который младше называет того, кто старше, Гарун-аль-Рашидом, а тот его, в свою очередь, визирем. «Ну что скажешь, визирь? – Худо, Гарун-аль-Рашид».

Исподволь затевается у них разговор о свободном времени. О его ценности и реальной цене. Ведь свободное время высвобождено трудом всего общества, стало быть, и богатство это общественное.

А распоряжаться им волен всяк по себе, индивидуально. Вот где противоречие заложено. И разрешать его нужно не с наскока, не кавалерийской атакой, а внимательно и глубоко во всем разобравшись. «А мы порой, вместо того, чтобы ключик подобрать, лезем сюда с отмычкой».

Да, регулярно назначаются оперативные комсомольские отряды, которые патрулируют. Но чем они занимаются на танцах? Брюки у стиляг режут или лохмы их же садовыми ножницами стригут. «Личность оскорбляем заведомо даже там, где и личность-то… не сформировалась. И вызываем обиду, противодействие».

Началось поголовное увлечение западной модой, «битлами» и быстрыми ритмами. Что с этим поделать? Запретительством ничего не добиться. «Если парень преклоняется перед Западом, ему не волосы резать надо, а с головой дело поправлять».

И рождается у Василя Петровича Непомятого (Непомнящего) идея: «Давай-ка, грохнем этакий… неожиданный… пленум о свободном времени». Сказано – исполнено.

Да только у Виктора из-за этой идеи назревает конфликт с Налетовым. Тот не скрывает раздражения: «Ты, Виктор Васильевич, кончай! Кто тебя просил этот пленум выдумывать? Да еще сразу в обком кинулся… Трудовое воспитание – вот наше главное «звено цепи». И пропаганда должна быть на это нацелена прежде всего. Танцплощадки – дело десятое.

– В обком не кидался. Василь сам пригласил. И это его идея.

– Василь Петрович, а не Василь. Уже и запанибрата… В любимчиках! Я тебе прямо скажу, Виктор Васильевич: будешь за моею спиной действовать – не сработаемся мы».

Амбиции перехлестывали через край. А когда, в какие времена их не было? Но молчать было нельзя, нужно было отстаивать достоинство – свое и дела. Вопреки всему, несмотря на то, что перед полетом тебе норовили связать, либо и вовсе срезать крылья. Становление на крыло давалось не так-то просто, особенно когда ставились препоны и не находилось единомышленников, однодумцев. Только с ними можно было преодолеть и пространство и время!

Не до юмора, явно не до юмора было. Но делать было нечего, пленум срывать нельзя. Тут уж и Виталий Налетов с наработанной деловитостью подбил черту: «Ладно, хватит. Готовь доклад с примерами и чтобы в каждом разделе по два «юмора» было…» Понятное дело, после такого разноса работа над докладом несла в себе танталовы муки, постоянные вызовы, дерганье, замечания от старшего товарища: «Пленум на носу, а доклад еще совсем сырой».

Налетова не устраивало, что в докладе присутствовало много научных терминов, одни «проблемы» да «проблемы». Он требовал, что побольше было острых, «жареных» фактов, «чтоб ежаку под череп запустить, чтоб смеялись и плакали». Словом, так любил он юмор, что мог довести до слез. Приходилось «чертыхаться» и оправдывать себя: не с «неандертальцами» же будем говорить, а с активом.

И вот однажды вызвал его Василь Петрович: «Здоров був, Аника-воин! Приходил жаловаться Виталий – совсем вы с ним не ладите…» Потом начал просматривать доклад, стараясь найти компромиссное решение в этом споре, помочь обрести золотую середину, золотое сечение, что ли, в построении доклада. «Ну, можно, пожалуй, переложить два-три места на язык, более понятный. Знаешь, чрезмерное увлечение терминами – это тоже игра. Есть ведь и такая мода – поиграть в глубокомыслие, наукообразие. А жизнь потом показывает, что многое не выдерживает проверки».

Нет, все же далеко не глупые были те люди – комсомольские вожаки, мудрые умели вещи говорить. Многое предвидели наперед. Чуяли опасность в умничанье. Понимали, что в потребительстве заложены огромные риски. Не терпели рвачей, карьеристов и нечистых на руку в своей среде. Старались очищаться от них, а они выплывали где-нибудь наверху, как непотопляемо легкие предметы и вещества, непереносимые на дух. Вот и пойми после этого, кто прав – а кто виноват. Многое понимали, да не многое было им под силу.

Умели подобрать лучших, талантливых, честных и преданных, но почему-то проглядели комсомольского, а потом и партийного вожака со ставропольским говорком, располагающего к себе простой люд, зато потом любителя щегольнуть непонятными словечками вроде «консенсуса» или «плюрализма». Его глубокомысленное словоблудие, аморфное и тягучее, как спагетти (которое он после президентства рекламировал в Италии), очень скоро не выдержало проверки временем. Перестройка, которую он затеял с середины 80-х, через каких-то пять-шесть лет с треском провалилась. И потянула за собой страну, растрескиваемую и раскалываемую на части.

А весь юмор заключается в том, что после того, как у нас Горбачев был развенчан, на Западе он остался в почете и в чести. Еще бы, так ослабить и обесславить одну из двух самых мощных супердержав в мире, которая до него ни США, ни Западной Европе покоя не давала!

Второй же «юмор» состоит в том, что сменил, точнее, сместил его разрушитель еще похлеще. По части всяческих обещаний народу он был не меньший словоблуд, но не страдал таким глубокомыслием, как и мыслительной деятельностью вообще. Впрочем, крайности смыкаются, – и он приблизил к себе разного рода наукообразных «гарвардских мальчиков», вроде Гайдара с «шоковой терапией» и Чубайсов с «ваучерами» и «приватизацией».

Самый же главный «юмор» в том, что с провозглашенной ими свободой и демократией у народа высвободилось уйма свободного времени, что в прежние времена и представиться не могло. Встали заводы и фабрики, появились безработица, бедность и нищета. А когда нет дела – и до тебя нет дела никому. Ты становишься не нужен, невостребован, брошен на выживание. И в то же время вроде бы волен делать все, что угодно. Волен воровать, чтоб выживать, волен грабить и даже убивать себе подобных. В результате такого сложившегося положения разгул преступности в стране разгулялся так, что зашел в зону беспредела, то есть полного бесправия.

А что делать тому, кто не умеет лгать и красть, кому изворачиваться и подличать совесть не велит, а на выживание не хватает ни сил, ни средств? Он, что же, волен тоже – ложиться да помирать?.. Либеральная свобода немногих за счет большинства других ведет к величайшей социальной несправедливости, лишениям и унижениям, мытарствам и бедствиям народным.

Вот сколько «юморов» сразу пришлось к месту.

 

Отцовское напутствие

 

Все же хорошо, когда есть покровительство. Доброе и чуткое, данное тебе за твой талант, за дар от Бога. Именно за него покровительствовал Виктору Непомятый и Масляев. Василь Петрович хорошо понимал суть их спора с Налетовым, доходящего до конфликтных обострений, причину их соперничества: «Опасается он, что ты претендуешь на истину один… И хлопец неплохой, а вот ревнив…к успехам других».

А Виктор вынужден посетовать: «Не меня он пристыдил, а себя перед ребятами моими унизил». Ему обидно за свое дело, а значит, и за всех тех, кто его представляет.

И вот тут-то секретарь обкома выдает секрет, что его, Виктора, давно приметили в Москве – и дела его, и статьи, особенно в «Комсомолке» и в одном из центральных журналов. Даже хотят забрать его в центральный комсомольский орган. «Присматриваются и к нашей работе, да еще как!.. Отбояривался: мол, свои виды на тебя имею… Если согласен, тогда и я не буду возражать… Советовался я с Масляевым. Расстроился, не хотел бы отпускать. Но и поперек дороги не станешь».

Они оба относились к Масляеву как к отцу. Тем более что обоим он напоминал их родных отцов. Знали, что своих детей у него не было, что вырастил он сына погибшего друга как своего приемного сына. Мать-подпольщицу парнишки того убили немцы, а его самого укрыли и спасли добрые люди.

Поэтому и подход ко всей молодежи у Масляева был родительский.

Виктор ехал на прием к нему, а все мысли у него уже были в Москве. И там наконец-то решится жизненный спор с Петром Сивоусом и с Викторией. Тот даже предложит ему работать к нему в институт. О Викторе она не забывала и мужу часто напоминала о нем, чтобы помог продвинуться этому одаренному парню.

При встрече Петро вынужден признаться: «Неравнодушна она к тебе…» Он и сам видел и ценил в Викторе его интеллект, признавал его «прирожденным ученым, аналитиком, систематизатором». А им в институте как раз и нужны были люди такого склада – с размахом, широким кругозором, идеями, знающие жизнь не по книжкам. Через три-четыре года на работе у него Виктор стал бы доктором, в помощь получив «таких «кадров – подметки рвут», с кандидатскими диссертациями.

Нет, не на такую стезю ступил Виктор. Не его дело самоочевидные вещи замаскировывать под науку, а собственную несостоятельность в жизни прикрывать фразой, формулировочками, поэтому не нуждался в их покровительстве: «Высокий покровитель – и созвездие ученых вокруг» ему были ни к чему.

И вот что самое важное: для Виктора «помочь осушить одну детскую слезу значит больше, чем несколько научных томов, объясняющих, почему дети плачут». Выношенное, выстраданное высказывание.

Когда он прибыл к Масляеву, тот радушно принял его в своей приемной, обнял и сказал: «Привет, крестничек! Я ждал тебя. Ну что надумал?» На что Виктор скромно ответил: «Вы мне как отец. Вам и решать. Как скажете, так и будет».

Проявив покровительственную волю, партийный секретарь сказал ему свое отцовское напутствие: «Если правду, Витя, то…нелегко будет расставаться. Как сына родного отпускаю… Там штаб, Витя… Туда стягивается все лучшее со всей страны, чтобы многократным эхом отзывалось это во всех низовых организациях. Думаю, ты справился бы… Ты умеешь слушать – и слышать! – людей, откликаешься на все ново, доброе. И за ошибки не караешь. Объясняешь их, помогаешь исправить, причем идешь от причин, а не от следствий». На прощание по-отечески обнял Виктора, и навсегда остался ему дорог как отец. И действительно, на самом ответственном этапе становления он заменил юноше ушедшего из жизни отца, помог найти себя и открыл ему дорогу в перспективное будущее. Словно на молитвенное обращение к отцу: «Слышишь, отец!..» – пришел отзыв в форме реальной поддержки и помощи. А повесть получает свою идейно-художественную наполненность и композиционное завершение.

Так заканчивался николаевский период и в жизни Валерия Николаевича. Его порывистость, устремленность и раскрыленность помогли ему подняться над средой. Он понравился в Николаеве, о нем заговорили в Москве. Не остались безрезультатными его встречи и общение и с приезжими столичными цекамольцами, с ними вскоре он встал рядом и близко сошелся по судьбе.

Он прощался с Николаевым, который в его судьбе навсегда останется ярчайшей страницей, кровной частью его души со звенящими строчками поэта Леонида Вышеславского, уроженца этого города:

 

Я с годами тебя полюбил горячей,

город белых акаций и черных ночей!

А впереди его ждали не только и не столько столичные столоверчения и головокружения от взлетов, предстояла упорная борьба. И, прежде всего – за подъем русского самосознания, за утверждение своей национальной идентичности, против космополитического болота и либерального шестидесятничества. Борьба за русское дело.

(Продолжение следует)

* Олег Дорогань. Непобедимые русские смыслы: Книга о Валерии Ганичеве / Москва: Вече, 2008. — 559 с.