Вторник, 15 июля, 2025

Герои этой войны, какие...

Герои этой войны, какие они? Они не сидят в ресторанах Донецка: "Барбари" или "Сан Сити" с красивыми девушками, в окружении людей...

И был вечер, и...

Только по официальным сведениям западных СМИ и спецслужб, на территории Украины воюют наемники из 60 стран...

Жизнь в реальности чуда

...Колюпаново: блаженная, источник, монастырь и реальность чуда...

Пропавшие с горизонта товарищи

Прошедшие две недели оказались довольно событийными. Попытка на неделе прорваться в разведбат, которым командует земляк, не удалась: тяжелые бои, не до всяких праздношатающихся...

Тёпа

К 100-летию автора

– Вот такая, стало быть, история. Недаром сказано: не родись красивым, а родись счастливым… Всё, как у людей. – Петровна потуже затянула концы белого платочка.

Три года прожила она на стороне, при внуках. За это время перевелась вся её деревенская живность. Огород так одичал, что потом едва отлопатила, от осота отбила. Сразу по приезду выскребла полы; словно гаданье, раскидала цветные половички, от соседей возвернула свою гераньку, та как и была – вся в алом цвету. Не утерпела, ещё по дороге понюхала: ах ты, родненькая моя: пахнет-то как! Аж слеза навернулась. Проходивший мимо отец Василий заново освятил жилище, самолично зажег лампаду в святом углу.

Принялась жить…

Солнышко всходит да заходит, дни бегут, а заботы, окромя огорода, нету: ни тебе покормить кого, ни приголубить. Не привыкла так-то жить – пусторуко. Выйдет за порог, а во дворе – ни живой души.

И пошла Петровна по знакомым яичек поспрашивать, чтобы изнова квохтушек завести. Набрала ровно дюжину – из разных рук, с тем , чтобы и у неё курочки стали разными. На дворе веселее, когда одна в крапушку, другая с хохолком, а иная – вся в рюшах. И чтоб петушок удачным оказался: хозяином на дворе был, не шастал по соседям. От него весь порядок в заводе. Ну, конечно, чтобы и на песню был дока. Особенно на раннюю Пасху. Любила она, когда небо в синих проталинах, теплынь, даже в дом не охота. Первая пчёлка прямо из снежницы пьёт. В соседней Покровке заутренний колокол эдак медово кладёт поклоны. А петухи – как оглашенные! И её тоже: крылами машет, старые перья от себя метёт. Да как наддаст, наддаст – хоть подушкой накрывайся. Ведь толечко отгорланил, ещё в ушах не улеглось, а он, переморгнув, уже заново гребень на спину закидывает, на цыпочки встаёт. Похоже, и петухи благовесту радуются.

Этакого певня и мнила себе Петровна: из дюжины-то яичек, кто-нибудь, Бог даст, кочетком да проклюнется.

Принесла из чулана решето, выстлала донце пеньковой куделью и, перекрестясь, бережно уложила яички на мяконькое, а под решето подсунула резиновую грелку с тёплой водой. Всё это гнездовье обвязала старенькой шалью и стала ждать. А чтобы не сбиться со счёта, на самоварной лучине нанесла первую отметину. Одна мета – один день, а их двадцать одна полагается: ровно три недели.

Всё прошла, всё исполнила Петровна, как присоветовала покровская зоотехничка Вика Сергеевна. Ни одной ночи сполна не выспала, ещё по– темну вставала греть да наливать воду, а сами яички – на другой бок поворачивать. И в последний раз собралась было двадцать первую насечку сделать, а он, золотенький, возьми да и пикни: «Пинь!» – будто капля сронилась в пустое ведёрко. Дескать: а вот и я! И пошло капать: пинь да пинь… К вечеру все до единого из скорлупок выломились. Поначалу Петровна даже растерялась: эвон, сколько и все хорошенькие! В золотой пушок одетые, глазки чернявенькие, с понятием, а пальчики уже с коготками. Стоит, голубчик, на лапках-крестиках, туда-сюда раскачивается да вдруг как припустится бежать, пока не запнётся, не опрокинется через голову. Один туда побежит, другой – сюда. Петровна округлила их руками, чтоб не разбежались, а рук-то и не хватает. Была бы квохта-мама – та знает, что с ними делать: присядет, натопорщит перья, раскинет крылья и доверительно, журчащим голоском покличет погреться. Все мамы одинаковы – что цыплячьи, что щенячьи: последнее тепло готовы отдать. Но и еда тоже греет. Петровна поколупала заведомо приготовленное яичко, мелко искрошила его на тарелку и выставила угощенье на половичок. Однако цыплята не сразу поняли, что к чему, толпятся вокруг посудинки, некоторые попусту пробуют склёвывать с ободка нарисованные незабудки. Тогда Петровна сжала кулак, выставила указательный палец и, совсем как настоящая курица, принялась стучать ногтем по тарелке. Малыши с любопытством глядели, что делала Петровна-мама, и вот один из них, самый понятливый, самый шустрый, мелькнув зачатками крылышек, взгромоздился на край тарелки, покачался-покачался, обретая равновесие, и, царапая коготками глянец поливы, съехал на попе в самый ворох яичного крошева. «Цып-цып!» – тоже доверительно, ласково звала Петровна, продолжая постукивать по тарелке. Поняв, что надо делать, первым заскочивший птичик тоже стукнул в край тарелки, но, догадавшись, откуда исходил манящий запах, наконец попал в желтую крошку и осторожно, закрыв глаза, проглотил свою первую добычу. «Ну что же вы?» – подбадривала Петровна остальных, всё ещё не сумевших одолеть приподнятую круговину тарелки. «Яичко свеженькое, сладенькое. Вон братец ваш уже по второму разу клюнул. Оно ведь так: кто смел, тот и за двоих съел. А то как же?». Но первое яичко не столько склевали, сколь на лапах по дорожке разнесли.

Через неделю они уже вовсю подбирали с разостланной во дворе газетки пшенную кашу – крутенькую, рассыпчатую, да ещё норовили закусить и мухой, тут же нахально потиравшей лапки, или склевать пробегавшего по газете перепуганного муравьишку. Одним словом, стали потихоньку обвыкаться на белом свете и больше не прятались под Петровниной юбкой от пролетавшего воробья. А тот, что первым залез в тарелку, так непоседой и оставался, с каждым днём пуще прежнего. Ещё не виделось особых примет, а Петровна как-то сама-собой определила, что этот-то непременно станет кочетом. На его подкрылках раньше, чем у других, заострились белые остинки, которые уже через несколько дней обнажили туго свёрнутые маховые пёрышки. Почувствовав на себе этакую обнову, шустрик возымел желание привстать на лапах и помахать ещё не оперившимися подкрылками. Ветру, конечно, не получилось, но на однокашниц произвёл должное впечатление, поскольку те всё ещё оставались в своих желтых пухлявых трико и пока ещё махать им было нечем.

Имелся у Петровны и ещё один кочеток на примете. Тельцем он был покрупнее остальных цыпляток и на ногах повыше. Но какой-то медлительный, вроде как не выспавшийся. Едва из-за тучек проглянет солнце, как он зажмуривается и замирает в млеющем забытьи, как бы про что-то думает. Усомнилась Петровна: здоров ли? Но вроде ничего, из рук вырывается упрямо, сильный такой. И вообще – предпочитал жить самолично. Петровна частенько не досчитывалась его, когда собирала выводок на ночлег, но он, негодный, даже не пикнет, не подаст голосу, что, мол, я тут, в дворовой мураве затерялся. Оперяться он не спешил, как бы не замечал своего ясельного костюмчика, теснившего в плечах и шаге. Он успел замарать себе лоб в цепкую вишенную смолу. К смоле прилипла одуванчиковая пушинка, и он выхаживал с ней, будто с бантиком, вовсе не замечая этого украшения.

А ещё приметила Петровна, что он никогда не гонялся за мурашами, а только следовал за ними, разглядывал со своего высока. За все эти чудачества она назвала его Тёпой: уж больно он какой-то неловкий, одним словом – недотёпа.

К середине лета закурчавились Петровнины цыплята. Разоделись в свой весёлый трикотаж: три курочки получились чернявенькие, три в мелкую серую смушку, а остальные выбрали себе мягкий каштановый цвет. Ну, прямо красавицы! Правда, на маленьких аккуратных головках ещё не было никаких украшений – ни гребешков, ни серёжек, да и мини-хвостики едва проступали между полами молодых крыльев. Шустрик тоже принарядился: накинул на себя огнистый, расшитый позолотой, выпускной офицерский мундирчик. На ногах – желтые чешуйчатые сапожки с заострившимися шпорцами на пятах. На темечке пока ещё ничего тоже не наросло, а только обозначился розовый галунчик, из которого потом, аж к третьему Спасу, возвысится бордовый зубчатый гребень, который положен лишь в генеральском чине.

Про себя Петровна называла разбитного петушка Магометкой, потому что яичко, из которого он объявился, подарил ей Магомет Сундуков, заезжий муж прежней заведующей здешним сельпо Зинки Теребнёвой. У них полон двор всяких кур и болтливых индюков. На птичьи окорочка они и дом построили, и машину купили. Магомет – человек, видать, знающий.

– На, дарю… – сказал Магомет, потерев яичко о свой волосатый, пухлый живот – Заводи на здоровье! Конкурентом будешь.

– Мне чтоб петушок получился.

– Будет тебе петух, – кивнул Сундуков. – Это яичко я на тарелке крутил. Всё сошлось: петушком будет!

– И чтоб петь умел… – попросила Петровна.

– Весёлый будет! – заверил Магомет. – Говорю тебе точно. Спать не даст!

И нос у петуха крючком получился – совсем, как у Магомета, припомнила Петровна. Вылитый Магометка.

На Тёпе особенных обновок не появилось, немного оперились только крыльца, остальное всё ещё пребывало в первородном сквозном пушку, так что казалось, будто Тёпа хаживал в одном распахнутом пиджаке, но без штанишек. Чудак право!

Невесть кем сказано: большие дети – большие заботы.

Ну, казалось бы: одеты, накормлены – Петровна уже и хлебушка, и рубленой травки стала добавлять – чего же ещё? А вот поди ж ты: начали выяснять отношения – кому первому клевать, а кому опосля. Магомет, завидев Тёпу, прямо-таки из себя выходит. Едва тот к еде, как и он тут как тут, клювом замахивается. А ещё курочки невеститься начали. Ну, не всерьёз, конечно, а так, пококетничать малость. То павой пройдет на долгих ногах или тоненьким голоском затюрлюкает. От этого Магометка ещё рьяней делается. Так и наскакивает, так и намекает: «Пойдём, выйдем…». Конечно, Тёпа, будучи повесомей и повыше на крепких ногах, мог бы и сдачи дать. Но юные прелестницы пока ещё его не занимали, не пришёл черёд, и он уединялся в дворовых зарослях просвирника и спорышевой муравки.

Как-то раз Петровна даже изловила Магомета и, удерживая его за бока, принялась подразнивать им Тёпу, чтобы тот, осерчав, в конце концов, набросился бы на своего соперника. Она рассчитывала, что, если Тёпа задаст Магометке трёпку и почувствует над ним своё превосходство, то таким способом утвердится в правах хозяина курятника. Но глупый Тёпа не понимал, чего от него хотят, и не стал клевать затиснутого Магометку в голое темечко, а только пятился назад и удивлённо, на высокой ноте спрашивал: «Что такое? Что такое?»

Зато Магометка, хватая воздух когтистыми лапами и взъерошив свою золотистую манишку, улучил-таки момент и так сильно, с вывертом стукнул Тёпу в самую маковку, что в клюве его осталось несколько выщипнутых перьев.

– Что такое!? – ещё больше удивился Тёпа, потрясая головой.

…А между тем, Тёпа тоже наконец определился в своём одеянии. Сюртучок на нём выперился отменный – пёрышко к пёрышку. Если пёрышко имело тёмную окантовку, то следующее, перекрывавшее его перо – обязательно с белой торочкой. И так всё – с верху до низу – и плечи, и спинка, и бриджики: пометка тёмная – следом пометка белая, тёмное – белое. А вместе – приятная тонкая рябость, как у крупной кольчатой вязки, И ничего лишнего, один только многозубый пунцовый гребень, будто замшевый гвардейский берет, свободно опадавший на правый глаз, с оранжевым отрешенным зраком.

Заходила соседка, любовалась Тёпой:

– Вот бы такую породу завести. Какой красавец!

– Да ить как заведёшь? – пожаловалась Петровна. – Своих подружек никак не замечает. Вот вижу, нравится он курочкам. Они и так около него, и эдак… А он, дурной, всё растёт, никак не остановится. Только недавно в перо оделся. Нет в нём петушиного гонора. Я дак и голоса его не слыхала. Другие петушки уже пробуют кукарекать. Первое коленце кое-как возьмёт, а на втором – осекнётся – учатся. А этот, как немтырь. Может, к нему всё ещё придёт, да когда – уж скоро зазимки? А Магометка, идол, в чём только душа? – такой натурный, совсем этого заневолил. Не то, что к курице – к еде не подпускает. Я и так – посажу его на колени да тайком с ладони кормлю. Дак Магомет, ежели увидит, сразу подскакивает и норовит меня ущипнуть: дескать, не смей на него зерно тратить, мне лучше отдай! Вишь, синяки на ногах – его работа.

– А я бы, девка, так сделала, – посоветовала соседка. – Вот днями Успенье будет, возьми да и свари петушиную лапшицу. Да и меня на петушатинку пригласи.

– Да жалко, – не одобрила Петровна. – Птица же. Она ведь без понятия…

– Как же без понятия! Это моё! И твоё – тоже моё!

– Ну что поделаешь? У них так заведено. С людей пример берут…

– А я бы живо такому башку оттяпала. И вся тебе морока… – упорствовала соседка. – Ведь им всё одно вместе не жить.

– Как можно? Я же их от самого яичка лелеяла.

– Ну тогда к Парфёнихе сходи, – засмеялась соседка. – Попроси какого-нибудь приворота. Чтоб от кур не воротило.

– Да ну тебя! – отстранилась Петровна. – Смеёшься, что ли?

– Ну тогда живьём продай.

– Кому продашь? Это ж надо в город ехать. А как от огорода поедешь – картошку скоро копать. Ладно, пусть пока бегает…

Свозить Магомета на городской рынок долго не получалось. А потом навалилась картошка. Это сколько же надобно почертоломить лопатой, пока перевернёшь вверх дном эти пятнадцать соток. Под конец и спина столбняком возьмется, десять раз ойкнешь, пока последнюю картошину с земли подберёшь. Копает Петровна, а сама всё по небесам шарится, не копятся ли тучи, не заходит ли невзгода? А ты, говорят, не жадничай, сажай поменьше. Дак как же поменьше, ежели тут вся твоя жисть. Пенсию выглядать – шею свихнёшь. А денежки кажин Божий миг нужны. Без копейки и охнуть боязно. Иной пуздырёк растирки дороже ведра картошки. А на Петровне всяких болестей, что кужучек на чулках. А под запись уже никто ничего не даёт. Это прежде бывало: придёшь в сельпо и говоришь Зинке: запиши пару селёдок под яички. Ладно бы брать картошку под соху – споро и неуморно: утром начали – к вечеру того же дня пошабашили. Ещё девочкой была, лошадкой выпахивали. Тихо, без грохоту, без керосину, разве что конь хвостом свистнет, когда мухи одолеют. В сухую погоду картошка так и катится на обе стороны из-под лемехов. Да где её теперь найдёшь, эту сошку, разве что в музее. Да и конь ныне редок, всех со свету посживали: дескать даром корм ест. Перешли на трактора. А тракторов наделали – выше избы росту. Где ж ему, такому дуралею, к примеру, на Петровнином огороде разъезжать? То смородинный кустик своими галошами сотого размера притопчет, то сарайку заденет, аж из-под крыши ласточкины гнёзда попадают.

Картошку выкопать – ещё не вся забота. Ведь и потом ей надо лад дать: от лишней земли избавить, на ветерке просушить, в погреб перетащить да и там с ведрами – вниз – вверх, вниз – вверх. На всё – руки-руки нужны. А их запасных-то и нетути. Какие достались – кривые, с шишками на суставах, с чернозёмным маникюром. Поднесёт Петровна пальцы ко рту, дует на них ветром, а они от ведерных дужек полымем горят, аж слёзы за пазуху ручьём бегут.

С картошкой до самого Воздвиженья проваландалась, до самого дня, когда все ползучие гады на зиму в кучу сползаются, лезут во всякие щели, в погреба, ежели не заперто…

Уж и утренние росы калёными стали, мокрая юбка аж до обеда сохнет, а она всё вёдрами бренькает.

Перевёрнутая земля для птицы полна поживы: червяк ли, поздний кузнечик, а то забытый переспелый огурец весело до семечек раздолбать. Радуется Петровна: пусть куры вдоволь набегаются, вот, раздождится, ещё взаперти насидятся. И только Тёпа всё один да в стороне.

И надумал он себе занятие: Петровну с картошкой до погреба провожать. Она во двор, и он за ней. Иногда наперёд забежит, первым вышагивает, вроде как дорогу кажет. «Ты бы взял у меня ведёрко да пособил, – горестно усмехалась Петровна. – Ах, недотёпа ты мой!» И жёстко утверждалась: «Вот досыплю закром и повезу Магомета на базар. Дадут рубль – за рубль отдам, не стану упираться».

Завсегда после уборки огорода Петровна надолго выбывала из строя. И когда у сына в Тюмени жила. И на этот раз не минуло… Уложил её этот распроклятый ревматизм. Страсть, как ноги выкручивает. Привязался к ней ещё с артельных бураков. Ну да какие хворости, какое лежанье? Водицы принести надо? Надо! Хоть один раз за пару дён. Печку истопить тоже надо: уже иней под забором на полдня ложится, пар изо рта валит. Куда ж ещё: Покров на дворе! Зима – вот она.

Да забыла помянуть, что два раза за день, утром и вечером, в сарайке курам сыпануть обсевков надобно. А ещё забота – изловить Тёпу, занести в сени и там отдельно от всех покормить бедолагу. Совсем извёлся в приживалах, даже полегчал чуть ли не вполовину. Заметила Петровна, что Тёпу не пускают на общий насест, где куры, прижимаясь друг к дружке, коротают долгие и уже лютоватые ночи. А среди них Магомет – как «фон-барон», пристроился в самом тёплом месте, нос за пазухой, в рыжей манишке греет.

Взяла Петровна молоток, ножовку и, несмотря на хвори, соорудила Тёпе отдельную, свою собственную засидку – в уголке, подальше от коллективного насеста, чтобы сверху не падал на него помёт.

 

***

В ту лихую ночь Петровна коротала на печи, на старой, вытертой кухлянке – грела ноги. Ночь пала студёная, метельная: трещала матица, взахлеб выло в печи, секло ледяной дробью в запушённые окна. Петровна почему-то вспомнила из дальнего далека, что нынче Кузьминки, которые считались куриным днём. На обед варили кочета во щах, звали на похлёбку родственников. А накануне приглашали батюшку, окропить насест, чтобы яички в доме не переводились. Вспомнилась и давняя прибалачка:

 

Восседайте, гости, кругом,

Полепнее друг ко другу:

Будет петушатинка,

А попу – курятинка.

 

– Нынче бы, в куриный день Магометке наверняка не поздоровилось бы. За его злую шкоду и неправедность, – на печи вершила свой суд Петровна.

А ещё за обедом возбронялось грызть мослы и хрустеть куриными костями – будто бы дурная примета.

А над крышей всё скрипела с тонким подвывом старая ветла и, тревожно слушая её, Петровна боялась, что не сдюжит она – падёт и напрочь разбросает трубу.

Последние новости

Похожее

Мы шли

Мы шли молчаливой толпою, – /Прощайте, родные места! - /И беженской нашей слезою /Дорога была залита...

О чём ещё говорят мужчины?

Это, смотря где. На фронте говорят, что наше наступление идёт на встречных курсах, и сейчас больше отбиваем контратаки противника, который пытается начать движение вперёд не только в Курской области...

Канун Рождества

Завтра Рождественский сочельник, и сегодня распустили нашу школу. Насилу-то мы досидели последний урок! Я так бежал домой, что потерял было книгу. До 8-го января мы свободны. Это первая треть учебного года – самая длинная...

Командор

В реглане кожаном отец, /Войны глобальные итоги, /Почти блистательный конец /Победной сталинской эпохи. /Мне посчастливилось понять /Её державное величье – /Нам не взбрело бы изменять /Эпохи ветхое обличье...