Ступени лествицы

Глава из книги «Моя образовательная лествица»

ЛИВНЫ. СЕМЬ «Я»

В те времена, когда начиналась история нынешнего Ливенского района, совсем другой была и наша земля.

Одни люди тогда жили по берегам рек, другие – в лесах, третьи – в от­крытых степях. У них были разные условия жизни, но связанные с теми ланд­шафтами, которые их кормили; у каждого племени, селения был свой способ ведения хозяйства, свой способ поддержания жизни. Жившие около рек ловили и продавали рыбу, лесовики добывали пушного зверя и изготавливали телеги, степняки выращивали зерно и разводили скот.

От областного центра г. Орла район удален на 140 км, от столицы России г. Москвы – на 360 км. Общая площадь района составляет 1,8 тыс. кв. километ­ров. Его протяженность с запада на восток составляет 58 км, с севера на юг – 53 км.

Природа Ливенского района весьма своеобразна и интересна по своему ландшафту, геологической истории, почвам, растительному и животному миру.

Известный географ и путешественник XIX века П.П. Семенов-Тян-Шанский, описывая Восточно-Европейскую равнину России и Среднерусскую возвышенность, на которой находится и Ливенский край, назвал эту территорию «овражно-долинной». И действительно, поверхность района представляет собой слабовсхолмленную равнину, сильно изрезанную сетью оврагов, балок, долин, ручьев и рек.

Общий уклон территории – к востоку и юго-востоку. В целом левобережье реки Сосны несколько выше ее правобережья.

Ливенская земля – часть Восточно-Европейской равнины, на которой лежит древняя Русская платформа, а в ее основании находится древний кри­сталлический фундамент, сложенный гранитом, железистыми кварцитами и кристаллическими сланцами.

На его территории расположен город Ливны (небесный покровитель го­рода, его Ангел-хранитель – икона Святой Троицы), который в 1962 г. отнесен к городам областного подчинения; его история становится значимой для пони­мания региона и России в целом.

Создание и развитие Ливен как города Центрального Черноземья связано с освоением южнорусских земель в ХVI-ХVIII вв.

Черноземье в течение более чем шести веков было объектом спора между русским населением и кочевниками южнорусских степей. Новый этап истории края наступил в конце XVI столетия в царствование Федора Иоанновича и Бо­риса Годунова. В это время началось строительство городов «на Поле», русское государство стало переходить от обороны на юге к наступлению и проявлять дипломатическую активность. Хотя далеко не сразу построенные на поле кре­пости оказались надежным заслоном от татарских набегов, но все основанные в это время города стали важными центрами края. Всего за время, предшество­вавшее Смуте, было основано 8 городов: Воронеж, Ливны, Елец, Белгород, Оскол, Курск, Валуйки и Цареборисов.

Первыми из них стали Воронеж и Ливны. Решение об основании этих городов было принято боярской думой в декабре 1585 – январе 1586 годов в ходе рассмотрения текущих военно-политических вопросов. Для основания этих го­родов даже не производился предварительный осмотр места. Возводить Воро­неж было поручено Семену Федоровичу Сабурову, Василию Григорьевичу Биркину и Ивану Судаковичу Мясному. Строительство Ливен возглавили князь Владимир Васильевич Кольцов-Мосальский и Лукьян Хрущев. Места, избран­ные для возведения крепостей, определялись в связи с уже существовавшими в этом районе общероссийскими сторожами. Оборона южных русских границ стала строиться в три линии: главная – по Оке; украинная – по линии Тула-Орел-Новосиль-Белев-Рязань-Михайлов; и передовая линия, состоящая из городов, выдвинутых далеко навстречу татарам. С востока эти города «на Поле» были подкреплены поволжскими крепостями. Из них ближайшим к Дону стал основанный в 1589 году Царицын.

В 1589 году в Речи Посполитой возобладала та группировка магнатов и шляхты, которая стремилась к войне с Россией. В этом году, невзирая на пере­мирие с Россией, нападению черкас (украинских казаков), бывших тогда под­данными польского короля, подверглись села дворцовых крестьян в южной ча­сти Брянского уезда, на границе с современной Курской областью. А в апреле 1590 г. черкасами из Канева, Черкасс и Переяславля был уничтожен только что построенный город Воронеж. Произошел страшный разгром, казаки «тот город сожги, и государева воеводу убили, и людей многих побили, а иных сожгли, и иных живых поймали». С большим трудом уцелевшие жители восстановили крепость в Воронеже.

В следующем 1591 году произошло еще одно бедствие, армия крымского хана Казы-Гирея прорвалась к центру Московского царства. Только у самой столицы русское войско смогло дать отпор врагу. Крымский хан бежал, но этот прорыв татар показал, что южная граница государства нуждалась в дальнейшем укреплении.

Для усиления обороноспособности южных рубежей правительство царя Федора Ивановича приняло решение восстановить древний город Елец, разру­шенный еще в начале XV в. Указ об основании Ельца был принят в начале 1592 года. К этому времени ближайшим к Ельцу городом были Ливны, поскольку Воронеж был сожжен черкасами. Вплоть до 1594 года лишь Ливны и Елец за­щищали южный рубеж России от нападений крымчаков, ногайцев и черкас. Линия обороны прошла по реке Сосне.

В мае 1592 года новый набег крымчаков во главе с царевичем Фети-Гиреем. Разорению при этом нежданном нападении (в это время шла война со Швецией) подверглись рязанские, каширские и тульские земли. Татары смогли увести с собой огромный полон. При набеге Фети-Гирея едва начавшийся строиться город сел в осаду, но в этот раз нападения на него не было. В округе Ельца еще не было постоянного населения, и она не представляла для татар интереса. Летом 1592 года из Ельца стали выезжать сторожи. Чтобы заблаго­временно обнаружить татар, ельчане выставляли 9 сторож. Гарнизон города состоял из детей боярских (179 человек), двух сотен стрельцов и двух приказов городовых казаков. Еще 60 казачьих семей было переселено из Ливен. Всего, вместе со сравнительно малочисленными пушкарями, затинщиками и воротни­ками (всех их насчитывалось 46 человек) в городе было 1023 воина. Набирали служилых людей в Елец из ближайших к нему уездов: Епифани, Крапивны, Орла, Новосиля, Тулы. Некоторые приезжали с семьями, другие привозили их после некоторого обустройства.

Стрельцы и казаки составили основную рабочую силу на строительстве крепости. Кроме того, была прислана посоха (мобилизованные крестьяне), но она сбежала с Ельца в начале июня. Осенью 1592 года служилым людям при­ходилось возить на себе бревна для строительства крепости. В челобитных они просят освободить их от работ на строительстве крепости и разрешить, ввиду приближающихся холодов, «селиться» самим. В ответной государевой грамоте им было разрешено работать «переменяясь пополам». Строительство затягива­лось, из оплаты была выдана лишь одна пятая часть. Но в конце концов слу­жилыми людьми была осуществлена грандиозная работа. Длина стен Елецкой крепости составляла 1,6 километра, а ее площадь около 18 гектаров.

Осенью 1593 года в Ливнах прошли переговоры между русскими и крымскими послами, которые велись на нейтральной территории, – на мосту через Сосну. А в 1594 году был восстановлен Воронеж и основан новый город Кромы к юго-западу от Орла. Татары ограничивали свои действия мелкими набегами, которые не могли серьезно помешать строительству городов и осво­ению близлежащих земель.

Царь Федор Иоаннович указал начать строительство сразу трех городов: Белгорода, Оскола и Курска. Осенью 1596 года эти крепости были уже возве­дены.

В итоге напряженной борьбы и труда русских людей в XVI столетии произошло закрепление всей территории Черноземного края за Русским госу­дарством. Однако большая часть этих просторов осваивалась как места борт­ничества, охоты и рыбной ловли. Богатейшие земли нашего края из-за опасения татарских набегов распахивались лишь вблизи городов.

Основанная в XVI в., крепость Ливны являлась мощным оборонительным сооружением, на протяжении ряда столетий охранявшим южные границы Московского государства от набегов крымских и ногайских татар. Крепость имела форму неправильного четырехугольника. Ее стены венчались семью башнями, три из которых имели проезжие ворота: Никольская, Егорьевская и Заливенская. Все крепостные сооружения были деревянными, поэтому до наших дней ничего не сохранилось, кроме следов материальной культуры в толще земли.

На сегодняшний день дата основания современных Ливен остается неиз­менной – 1586 г.

Вот уже полтора века не одно поколение историков и краеведов ломает логову над происхождением названия г. Ливны и его древности. Выдвинуто множество самых разных суждений, но так и не пришли к единому мнению.

Любопытна и оригинальна точка зрения моего земляка, учителя геогра­фии, бывшего директора школы, старшего научного сотрудника Ливенского краеведческого музея О.Л. Якубсона. Прежде всего название города и его ис­торию он рассматривает как целостный объект, опираясь одновременно на то­понимику, летопись и археологию. Полностью ознакомиться с его точкой зрения и аргументами можно в статье «К вопросу о времени возникновения названия Ливны» в альманахе «На берегу быстрой Сосны» (2007. – №22. – С. 57-62).

Здесь и сейчас – фрагмент статьи.

«Разберемся с самим топонимом «Ливны», которым назван наш город. В Древней Руси многие города получили свои названия и по рекам, на которых их ставили. И в этом случае мы сталкиваемся с первым противоречием. Название города не совпадает с названием реки, на которой он стоит. По логике вещей, город должен называться г. Ливенка. Например, г. Воронеж (на р. Воронеж), г. Москва (на р. Москва) и т. д. Чтобы разобраться с этим противоречием, надо обратить внимание на то, что название (г. Ливны) употребляется во множе­ственном числе. В этом случае ответ лежит на поверхности. Первый древний город Ливны стоял не на сегодняшнем месте, а в 4 км вверх по течению р. Ли­венки в районе слияния двух рек – Ливны Лесной и Ливны Полевой. Именно поэтому название г. Ливны употребляется во множественном числе. Таким об­разом, в самом названии содержится ответ на два вопроса:

1.Название города произошло от названия двух рек – Ливны Лесной и Ливны Полевой.

2.Нахождение древних Ливен надо искать именно в районе слияния этих рек, а не в том месте, где он находится в данное время.

Теперь, прежде чем двигаться дальше, надо разобраться в смысловом значении топонима «ливна» и в том, откуда оно пришло к нам. Если заглянуть в старославянский словарь, то мы найдем в нем слово «лива» в значении «теку­щая, льющаяся влага». С этим тоже все довольно ясно и не следует соотносить это слово с древним народом ливы, который на сегодняшний день прекратил свое существование на территории Латвии.

Ответ надо искать не на берегах Балтики, а на территории Смоленской области, точнее в ее юго-восточной части, в среднем течении р. Днепр, где в него впадает правый приток – река Волость. В свою очередь у реки Волость имеется правый приток под названием река Ливна, старшая сестра нашим речкам Ливна Лесная и Ливна Полевая. Остается пояснить, почему она старше наших рек. Только в верхнем течении этой реки открыто около 25 различных археологи­ческих древнерусских памятников, а на наших реках обнаружен один един­ственный археологический памятник – Ключевское городище. Дальше еще ин­тереснее. Прежде чем войти в состав Рязанского княжества, Ливенская земля входила в состав Черниговского княжества и интересующая нас территория (среднее течение Днепра) являлась неотъемлемой его частью.

В IX – XI вв. Черниговская земля входила в состав «Русской земли» – основного ядра Руси, хорошо развитого в экономическом отношении.

Общее направление колонизации левобережья Днепра на восток и севе­ро-восток не вызывает сомнений. Переселенцы принесли с собой на новые места названия своих прежних городов, сел, рек».

По мнению Олега Леонидовича:

«1. Древние Ливны существовали с конца XII до конца XIII веков в составе Рязанского княжества (всего около ста лет).

1. Город находился не там, где он стоит сегодня, а у слияния двух рек: Ливны Лесной и Ливны Полевой на правом берегу р. Ливенки в урочище Ключевка, которая и является верхними древними Ливнами.

2. Город был уничтожен в конце XIII в. и возродился вновь в четырех километрах ниже по течению р. Ливенки при впадении ее в р. Сосну на новом месте во второй половине XVI в.».

В середине XVIII в. Ливны все еще оставались деревянными и соломен­ными. Серые избушки, покрытые как бы придавленными безобразными кучами почерневшей соломы, придавали городу нелицеприятный вид. И только казен­ные постройки, башни да церкви и Сергиевский монастырь своей архитектурой как-то украшали город Ливны.

По базарным (среда и пятница) и воскресным дням город оживал, со всей округи приезжали крестьяне с хлебными запасами да нехитрыми домашними поделками. Жизнь протекала здесь, как и в других провинциальных российских городах.

По праздничным дням ливенцы, направляясь на богомолье к храмам, се­мьями заполняли улицы, а вечером ходили в гости к родственникам или сами принимали их. К вечеру из домов выплескивалось веселье. Нередко с парнями, вошедшими в мужской возраст, степенно ходили к нареченным невестам свахи. Молодежь, собираясь на спевки, водила «корогод» и т.п. Дети, свободные от помощи взрослым, летом играли в подпалки, в прятки и другие игры, а зимой катались на санках, играли в жошки, жмурки, в снежки.

Очень медленно в город проникали архитектурные и другие новшества. Как отмечалось в «Экономических примечаниях» к «Г енеральному межеванию земель», проводившемуся в Ливенском уезде в последней трети XVIII столетия, внутри города было всего лишь два каменных здания – богадельня и харчевня, хотя здесь уже начали появляться кирпичные заводы. Топливом служила солома. В летнее же время по беспорядочно разбросанным улицам пастухи гоняли на пастбища за город и обратно стада лошадей, коров и овец. По улицам бродили стаи домашних птиц. Таким был облик нашего города в XVIII столетии.

В 1780 г. Екатерина II утвердила план застройки Ливен, ныне хранящийся в фондах РГАДА. На подлиннике плана монаршей рукой написано: «Быть по сему». План сопровождался рекомендациями, как надо прокладывать улицы, возводить дома. Через четыре года ливенцы приступили к реконструкции го­рода. Они разрушали ветхие дома, срывали крепостные валы, засыпали рвы, и от старой крепости ничего не осталось.

Тогда же во избежание того, чтобы внутри города не было гумен, стогов соломы и сена, однодворцам, ямщикам, войсковым обывателям и крестьянам, связанным с земледелием, «селитьба» в городе была воспрещена. Средоточием городской жизни надолго стала торговая, известная по архивным документам, с красивым названием Красная площадь.

Земля, представленная Воронежем, Ливнами, Ельцом, в историческом контексте предстает в качестве контактной зоны двух великих цивилизаций – славян и кочевников; в археологическом контексте – уникального региона; в контексте современных исследований предстает в качестве особой культур­но-образовательной среды, сохранение, модернизация, дальнейшее позитивное развитие которой ряд теоретиков и практиков видят в организации националь­ного парка РФ «Елецкая Ливенская провинция срединной России».

В современный период данная культурно-образовательная среда, четко отличающаяся от иных подобных феноменов России, представляет собой одну неслучайную, действительно целостную, хотя формально и разделенную в ад­министративном отношении, историко-культурную (информационно-духовную, этногенетическую, ландшафтно-биотическую, хозяйственно-экономическую) и территориально-географическую общность (провинцию) в составе России (с 1954 года – исторический центр Липецкой области РФ и Ливенский район Ор­ловской области, наряду с непосредственно прилегающими к нему территори­ями ряда иных районов).

Как особый, почти тысячелетний, культурно, исторически, клима­то-географически, хозяйственно-экономически, геолого-флористически и во­енно-оборонительно единый образовательный феномен, по-видимому, непре­рывно существующий в составе России, начиная с IX века и только формально разделенный, в наши дни, по достаточно произвольному – административ­но-управленческому признаку, Елецко-Ливенская провинция России издавна была и, по-прежнему, остается многофакторным и интегральным истоком раз­вития и всего данного региона и его округи, и всей исторической России, что не раз показали и сама история, и многочисленные исследования, проведенные как в Орловской, Воронежской, Тамбовской, Тульской и Липецкой областях, так и в масштабах всей страны.

Единство и целостность этой земли, охватывающей всю юго-восточную оконечность Среднерусской возвышенности и простирающейся в широтном направлении в междуречье Оки и Дона от верховьев Оки и Быстрой Сосны (за­пад Орловской области), пересекающей Дон и до водораздела рек Воронеж, Битюг, Матыра с рекою Цна (восточная граница Липецкой области), как того «рокового подстепья» России, откуда вышли «чуть ли не все русские писатели» (И. А. Бунин), не раз доказана также в деятельности и самой жизни многих знаменитых уроженцев и жителей этой двухсотверстной округи Ельца, Талецка, Задонска, Козлова, Шацка, Лебедяни, Ефремова, Новосиля, Раненбурга, Дан­кова, Усмани, Чернавска и Ливен, как пограничных с когда-то «Диким полем» городов России.

Назовем только некоторые значимые в истории и культуре России имена, прямо связанные с этой землей. Это Ермак Тимофеевич, князь Дмитрий По­жарский, патриарх Филарет, елецкие и рязанские стольники Смутного времени – Захарий и Г ригорий Ляпуновы, Петр I и Меньшиков.

Среди лиц духовного звания таковы также: святители Тихон Задонский и Феофан Затворник (Георгий Васильевич Говоров), преподобные Амвросий (Александр Михайлович Гренков) и Силуян Афонский (Семен Иванович Ан­тонов), старец Нектарий Оптинский (Николай Васильевич Тихонов), архиепи­скопы Херсонский и Таврический Иннокентий (Иван Алексеевич Борисов), Елецко-Мелитопольский Сергий (Сергей Михайлович Зверев), архимандрит Исаакий (Иван Васильевич Виноградов), духовный отец многих представителей российской интеллигенции уже XX века – отец Нектарий (Николай Алексан­дрович Овчинников).

Из российской интеллигенции таковы имена В. А. Жуковского, Анны Буниной, Е. А. Баратынского, А. С. Пушкина, Д. В. Давыдова, М. Ю. Лермон­това, Д. И. Писарева, братьев Жемчужниковых, П. И. Бартенева, И. А. Бунина, М. М. Пришвина, Е. И. Замятина, А. П. Платонова, П. А. Шубина, Д. Веневи­тинова, А. С. Хомякова, Н. Я. Данилевского, В. В. Розанова, С. Н. Булгакова, М. А. Стаховича, Г. В. Плеханова, П. Л. Чебышева, Д. И. Иловайского, К. Ф. Калайдовича, А. М. Селищева, П. П. Семенова-Тянь-Шанского, К. Н. Игумнова, Н. А. Обуховой, Т. Н. Хренникова, С. Н. Василенко, Н. И. Москалева, Н. Н. Жукова, Н. П. Ульянова, В. С. Сорокина.

Округа эта (где именно Елец и Ливны – ее крупнейшие исторические го­рода, наиболее значимые образовательные центры, наряду с небольшими Коз­ловым, Липецком, Романовым в Степи, Лебедянью, Задонском, Усманью, Чер– навском, Талецком, Ефремовым, Данковом, Раненбургом, Новосилем, Скопи­ным, долгое время были и доныне остаются неким двойным ее сердцем и самой ее сердцевиной и которые, кроме того, как географические ориентиры, наиболее точно описывают ее реальную геолого-географическую специфику) прямо свя­зана также с деятельностью и творчеством таких явлений российской культуры, какими были Н. Н. Муравьев-Карский, декабристы Ф. Ф. Вадковский и

С.  Д. Нечаев, писатели А. С. Грибоедов (третий и четвертый акты «Горя от ума» написаны в имении Полевые Локотцы дворян Бегичевых под Ельцом), И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой. Она прямо связана также с творчеством осно­вателя русского космизма – Н. Ф. Федорова (именно здесь складывалось его оригинальное учение), с Лебедянским периодом в творчестве М. А. Булгакова, именем и творчеством авиаконструктора Н.Н. Поликарпова, славными именами творцов российской космонавтики и ракетостроения С. А. Чаплыгина, братьев Белоцерковских, атомщика, нобелевского лауреата – Н. Г. Басова, почвоведа Д. Н. Прянишникова, анархиста П. А. Кропоткина и родственника его – монар­хиста Н. П. Семенова, с жизнью и творчеством таких писателей-разночинцев как Н. С. Лесков, Н. В. и Г. И. Успенские, А. И. Эртель, С. Н. Терпигорев, А. И. Левитов, Е. И. Назаров.

Очевидно, что сохранение столь ярко проявленной порождающей силы этой провинции есть настойчивое веление времени, ставящее также вопрос об адекватных формах и содержании этого сохранения, о соотношении в них кон­сервирующего и живого, о принципиальном преобладании в них не музейного и мумифицирующего, но живого и порождающего.

Соотносятся понятия «регион» и «культурно-образовательная среда» как форма и содержание одного объекта. При этом если внешние границы этого интегрального объекта могут довольно резко меняться (иногда из объективных причин в зависимости от собственной логики развития, естественных потреб­ностей в интеграции или дифференциации территорий, а иногда и достаточно произвольно, в зависимости от административного активизма, качества адми­нистрации, степени соответствия ее своим задачам и проч.), то содержание его – собственно, культурно-образовательная среда – имеет четкую иерархическую ландшафтно-биосоциальную и культурную основу – те неслучайные уровни, которые и позволяют адекватно идентифицировать ее во времени, пространстве и духе, на которых и возникают многообразные связи, особенности и влияния, не только подчиняющиеся собственной логике развития, но, в конечном итоге, подчиняющие ей и все развитие региона, зачастую, прямо влияющие и на раз­витие более масштабных структур: страны и государства России, российской цивилизации, международного славянства, восточно-христианской цивилизации и всей христианской цивилизации планеты, в целом, что было не раз подтвер­ждено и в развитии самой Елецко-Ливенской провинции.

Неслучайно именно эта историко-культурная провинция в составе России стала и удивительным родником отечественной культуры.

Лингвистическая особенность территории отчетливо проявляется в за­фиксированном еще М. А. Стаховичем елецком диалекте. Первоначально об­ласть была зоной распространения славян-вятичей, что, возможно, и наложило, доныне сохраняющийся, отпечаток на говор ельчан и ливенцев.

Расположенная на границе Среднерусской возвышенности и Ок­ско-Донской низменности, она издавна была той граничной «зоной роста» России в которой накапливались ее генетические, интеллектуальные, воинские и духовные силы, где всегда особенно остро протекал диалог российской циви­лизации с ее соседями по планете. В период, когда российская культура уже не только вышла на мировой масштаб своего проявления, но и стала активно вза­имодействовать со своими ближайшими и сопоставимыми с ней конкурентами – Азиатской степью и Европейским христианством, именно на этих границах России и в XV – XVII вв. оказались сконцентрированы лучшие силы россий­ского «инобытия» (М. К. Мамардашвили).

Беглые люди из Русской Литвы и Украины, «государевы» и монастырские крестьяне, «однодворцы» и мелкопоместные дворяне, «боярские дети» и беглые «холопы», городовые и становые казаки, бортники, полянники, белозерцы, мо­нахи и князья церкви, довольно редкие здесь крупные боярские роды Москов­ской и Литовской Руси, силой самих воинских своих занятий, менее остальной России пораженные заимствованными в Европе рабством и либерализмом, во­обще, все они, как носители глубинных архетипов православной российской культуры, не только составили основное население этих мест, но и закрепили эти архетипы в «инобытии» всей российской цивилизации, как в той единственной настоящей крепости, независящей ни от превратности войны, ни от продуваемой всеми азиатскими ветрами географии. По устранении прямых военных опасно­стей, связанных с сопротивлением Дикому полю, именно эти носители россий­ского «инобытия» продолжили свое сослужение уже на поле духовного проти­востоянии, на поле, зачастую, не менее одичавшем, чем когда-то густо насе­ленное наше «роковое подстепье» до его запустения в эпоху противостояния языческих кочевников и оседлых христиан России.

Есть некий глубокий символизм в том, что уже в наши дни именно Елецкий университет наследует комплексы зданий бывших воинских подраз­делений города Ельца. Противостояние сегодня вновь идет, преимущественно, не на воинском поле, но на поле духовно-информационном.

Нечто подобное бывало, однако, и раньше. Дворянские усадьбы, роздан­ные когда-то «лучшим людям» округи не просто так, но для организации здесь обороны, не в «отчины», но для «помещения», кормления и воинского сослу­жения, не менее закрепощенных этим служением, чем тягловые крестьяне зем­леделием (неслучайно, А. С. Пушкин констатировал, что «звание помещика есть та же служба»), в XVII – XIX веках просияли здесь сокровищами классической русской литературы, в достижениях духовной, научно-философской и техни­ческой мысли, в духовном подвижничестве Тихона Задонского, Феофана За­творника, Иннокентия Херсонского, А. С. Хомякова, Н. Я. Данилевского, С. Н. Булгакова...

Именно в этой зоне непрерывных и весьма драматичных, порой трагиче­ских, контактов многих культур и состоялось закрепление российского «ино­бытия», где «нам завещано от века, по воле Бога самого, самостоянье человека – залог величия его», новое осознание идеи самодержавия в XIX веке (А. С. Хо­мяков, А. С. Пушкин, Н. Я. Данилевский, Н. П. Семенов, С. Н. Булгаков, В. В. Розанов), его победа над кочевническим миропониманием, в частности, над той химерой «раба и господина», которая составила особенность и азиат­ского, и европейского варварства, та победа, которая, в конечном счете, именно за Россией оставила все евразийское пространство и которая уже в наши дни, вновь ставится под сомнение, теперь со стороны новейших – атлантических варваров, кочующих уже с помощью капитала, выступающих под прикрытием лозунга о некой «общечеловечности» этого нового – уже «ученого варварства» (А. И. Герцен).

Перипетии исторической судьбы региона почти не оставили нам ка­ких-либо значительных материальных памятников о периоде активного проти­востояния российского и варварского «инобытия».

Здесь действительно «лишь Слову жизнь дана» (И. А. Бунин). Слишком многое стерли прошедшие века. Нет здесь ни хорошо сохранившихся крепостей, ни явственных остатков иных оборонительных укреплений, да и сами рукописи горели здесь слишком часто. Только дух этой провинции еще дышит и теплится здесь. Как и ранее закрепленный, преимущественно, в сознании защитников этой земли, когда-то и ставших здесь той, именно, духовной крепостью, он и позволил им создать здесь целую систему оборонительных засек, ту Зеленую и Духовную Стену России, которая не только выстояла перед Степью, но и, в ко­нечном счете, победила ее.

Однако и в наши дни, и ландшафт, и именно духовное материально почти невесомое – наследие наших великих земляков, и обязывает нас, и позволяет вновь воссоздать те особенности российского бытия и «инобытия», которые когда-то сохранили и закрепостили Россию, придали ей действительно тысяче­летнюю крепость и стойкость, позволили ей иметь не общее, но собственное выражение лица в системе народов Земли.

«Инобытие» Елецко-Ливенской провинции, ее духовный гомеостаз со­ставляют архетипы общественного сознания этой провинции. Проявляемые не только в наследии наших великих земляков, но и в действующем сознании ее современных обитателей, они еще ждут выявления и исследования, в том числе и с помощью образовательной системы региона.

***

Родился я в Ливнах 8 февраля 1940 года шестым ребенком в семье, в ко­торой было семеро детей. Появление на свет Божий связываю «со смычкой го­рода и деревни».

Отец – Петр Иванович Белозерцев – из рабочих железнодорожных ма­стерских (железнодорожная станция Ливны), занимался кровлей, однажды упал с крыши, пережил большой испуг. Один из родственников научил его шить го­ловные уборы. Петр Иванович не просто освоил новую профессию, он стал за­видным мастером, его знали в городе. Кормил всю семью, подрабатывал дома. Дети просыпались по утрам под его песни и стук машинки. Пел Петр Иванович красиво, причем редкостные романсы на стихи Тургенева, Тютчева, Фета; и по сей день невдомек, откуда он знал их.

Мама – Александра Ивановна, в девичестве Анисимова – старшая дочь из зажиточной крестьянской семьи, впоследствии раскулаченной (д. Муравлевка Ливенского района Орловской области). Род Анисимовых имел свой дом на территории женского монастыря Ельца, куда направлялись девочки для послу­шания и обучения. Была там и моя мама, но не задержалась, а, получив навыки чтения и арифметики, покинула монастырь.

Фамилия «Белозерцевы» имеет только версию происхождения: предпо­лагается, что она пошла с Севера, с Вологодской области. Там до сих пор есть город Белозерск и Кирилло-Белозерский монастырь. Возможно, кто-то из предков взял в фамилию название монастыря (раньше такое практиковалось) и переселился в Центральную Россию. В истории известен князь Белозерцев, его дружина пришла на помощь (из северных мест) Дмитрию Донскому на Кули­ково поле.

Место моей первой прописки – Орловская область, г. Ливны, ул. Народ­ная, дом №365. Мне нравилось название улицы, которая в городе была известна ка «Катарган». Улица начиналась в северной части города и заканчивалась на берегу реки Сосны. Дом деревянный, пятистенный, с садом и большим огоро­дом, занимал почти срединное положение на улице. Это место начала моего развития...

Так уж случилось, что город Ливны в моем сознании – поток воспомина­ний о войне на нашей земле. Мои воспоминания – результат многократно слы­шанных рассказов старших в семье, тайны детской памяти, прочитанных во­енных мемуаров исторических документов.

По прочтении мемуаров Георгия Константиновича Жукова я узнал о том, что в период подготовки «Орловско-Курской дуги» в Ливнах находился резерв главнокомандующего. Город переходил несколько раз из рук в руки, жителей не успевали эвакуировать. В саду у нас был вырыт блиндаж. Во время бомбежек семья собиралась в блиндаже: содрогается земля, сырые куски которой время от времени попадают под рубашку, неприятно, страшно, беспомощно.

Однажды большую нашу семью не успели эвакуировать. В большом де­ревянном пятистенном доме захотели жить несколько немцев. Это было самое страшное для мамы и старших сестер, потому что они (немцы!?) вытаскивали нас из разных углов большого дома, усаживали за стол во время обеда и за­ставляли есть консервы, а хозяйку заставляли приносить им из подвала соленья. Происходил насильственный продуктовый бартер, говоря современным языком.

В домашнем хозяйстве была кормилица – корова. Ее поставили в сарае, обложили снопами сена, соломы. Спрятали. Но однажды мама услышала во дворе громкие разговоры, мычание коровы, она вышла во двор, увидела офицера с тремя солдатами в сопровождении подростка из соседнего дома, который и показал, где спрятано животное. Корову-кормилицу уводили. Мама заплакала. Старшие дети услышали и вместе с маленькими на руках вышли на крыльцо и встали вокруг матери. Офицер увидел это. Громко выругался. Ногой в высоком блестящем сапоге ударил подростка и скомандовал: «Ком!». Кормилица оста­лась в доме.

Зима 43-го года. Ливны освободили в очередной раз. Появилась возмож­ность эвакуировать часть города, в том числе и нашу семью. Эвакуировали в сторону Ельца – в деревню Пречислина. Нас сопровождают два солдата, сани – розвальни, корова, привязанная к саням. Прибыли в деревню, вторая половина дня, холодные сени дома, выделенного для нашего жилья, солдаты торопятся растопить печь. Растапливают. Мама обнаруживает отсутствие самого малень­кого ребенка. Бросается в разгорающуюся печь и находит в ней своего седьмого ребенка. Начались будни эвакуации. В свои дом вернулись в конце весны.

Наступил 45-й год. Ливны разделили на городскую и сельскую части. Наш дом оказался в сельской местности, а это значит, мы не получали какие-то льготы. Но у нас был сад, 50 соток земли, мы все дружно работали, выполняли свои обязанности, отец трудился в комбинате бытового обслуживания, мама с утра до вечера занималась хозяйством, у меня на всю жизнь осталось ощущение совместных трудовых будней, скромного достатка, и редких праздников.

Мы до поры до времени не знали, что существовал Сталинский указ об осуждении всех, кто опоздал на работу. Но вскоре узнали про это. Отец как-то выказал свое несогласие с действиями руководителя предприятия. На следую­щий день его, опоздавшего на работу, вместе со старшим сыном арестовали, посадили в «черный воронок» и отправили в тюрьму. Выпустили их через три месяца. И совпало это с 1 мая и с Пасхой. Ах, какой это был день! Было доста­точно холодно, но солнечно, у каждого из нас было крашеное яйцо, пирожок, мы были все помыты, в чистом белье. Отец и старший брат пришли в середине дня. Был праздничный обед, и началась более счастливая жизнь большой семьи.

Мало слов и много дел – вот основной принцип жизни большой семьи. У каждого – свои обязанности, не до глупостей было. Я, например, пас коров, ходил на спиртзавод за бардой. Все работали: и родители, и дети. Своим при­мером нас воспитывали родители – поведением, отношением друг к другу, к людям. Другими словами, семья воспитывала образом жизни, в основе которого находилась любовь.

На разных этапах моего развития я обязательно хотел быть похожим на кого-либо: красивые, строгие, достойные Нина и Зина; сильные, мужественные и открытые Анатолий и Виталий; молчаливая, настойчивая Галина; преданная семье, любящая песню Светлана.

Отец частенько приводил в дом своих друзей, мама всегда встречала, кормила, извлекая из подвала нехитрые запасы: капусту, помидоры, огурцы, моченые яблоки. Начиналось с того, что отец нежно обнимал маму, приговари­вая: «Шура, сегодня как-нибудь, а завтра – блины». Я ждал завтра. Оно насту­пало. Блинов не было. Думал, мама закрутилась, замоталась, забыла. В очеред­ной раз приводит отец друзей: «Сегодня как-нибудь, а завтра...». И только когда я стал взрослым, обзавелся своей семьей, понял, что это был только им понятный диалог. Отец как бы извинялся перед мамой: сегодня мы съедим, что у нас есть, что Бог послал, а завтра будет не хуже, а может и лучше – с блинами даже. Полностью то, что шептал отец маме звучало так: «На все Господь, Его Святая воля; сегодня как-нибудь, а завтра – блины». Вечернее застолье заканчивалось песнями.

В школу пошел в 1948 году, когда центр города еще не восстановили после военных разрушений. Школа находилась против разрушенного многоэтажного здания, что на улице Пушкина, практически в центре города. Учащимся нрави­лось бывать в развалинах, и вахтеры вынуждены были звонком приглашать их на очередной урок. Школа №2 была самой известной в городе, наверное, потому, насколько авторитетны были учителя: Мария Терентьевна Стоянова (МТС) – директор школы, крупная, статная, строгая; Клавдия Павловна – учительница начальных классов; Мария Ивановна – завуч, учитель химии; Сергей Петрович – историк, участник военных действий.

Спустя многие годы, стал понимать, как же сложно было работать учите­лям сразу после Великой Отечественной войны и когда состав класса был слишком разновозрастным.

Всегда приходя из школы, я не садился за обед, пока не сделаю уроки. Бывало, что есть хотелось невыносимо, поэтому торопился и кое-как готовил домашнее задание. А учителя любили, чтоб я отвечал всегда на «пять». Но по­лучалось не всегда.

«Неустойчивый ты наш» – так назывался школьный листок-молния, по­священный ученику Евгению Белозерцеву. Рисунок, где он на дороге между оценками «пять» и «три», сопровождался строчками:

Неустойчив. «Пять» сегодня.

Завтра – «тройка». Как, хорош?

Ты такой походкой в жизни

Далеко и не уйдешь.

Так-то воспитывали раньше: и ругали, и хвалили.

Сохранилась в школьном архиве еще одна агитка с заголовком: «Они правильно понимают право на образование». На листке имена и фамилии при­мерных учеников-отличников. Здесь тоже Белозерцев.

Семья жила в соответствии с представлениями Петра Ивановича и Алек­сандры Ивановны. Отношения с соседями, сегодня можно сказать, были от­страненно-уважительные.

Жил на нашей улице дядя Федя, Федор Васильевич. Когда мой отец же­нился, а он еще ходил в холостяках, то приговаривал: «Я еще гуляю, а у тебя обуза». Женился и он. У отца родилась первая дочь, дядя Федя не преминул откликнуться: «Сына-то не смог родить». Появилась вторая девочка в нашей семье. Федор Васильевич на всю улицу: «О, девичий отец!». Рождается первенец у него – дочь. Он замолчал. Вторая – дочь. У нас третий – сын, четвертый – сын, потом – сын, дочь. А дядя Федя на двух дочерях и остановился. Дети повзрос­лели. Федор Васильевич опять к отцу: «Вот, всю жизнь будешь свадьбы играть. Я-то своих быстренько раздам». У нас все вышли замуж, женились. Его девки остались вековухами. Вот такие уроки преподносит жизнь. Как-то я спросил папу, отвечал ли он когда-нибудь на поддевки Федора Васильевича. «Что ему можно было сказать? – ответил отец. – Только можно было посочувствовать».

А вот сюжет, прошедший через всю семейную жизнь родителей и благо­даря которому можно понять характер родителей, отношения с соседями, во­обще нравы русских людей.

Жила на нашей улице (в доме напротив, из которого подросток приводил немцев за нашей коровой) женщина неопределенного возраста, и звали ее все одинаково – Настя. И все на улице знали, что в доме Насти живут кролики, и она для них собирает траву-сорняки. Ходила она и в наш сад, на наши грядки до­вольно часто; родители разрешили. Уместно будет заметить современному чи­тателю о том, что наша большая семья круглый год кормилась овощами и фруктами из сада-огорода: в сезон – свежей зеленью, зимой – соленьями, моченостями и картофелем.

Сначала у мамы возникли подозрения, а затем она убедилась в том, что Настя в нашем саду-огороде рвет не только траву-сорняки. Не сразу, но расска­зала отцу о том, что Настя наносит определенный ущерб домашнему хозяйству. Отец выслушал маму, но не разделил тревогу и попросил далее к этой теме не возвращаться. Моя не очень разговорчивая мама замолчала и на эту тему.

Прошло много лет... Последние дни отца на Земле были наполнены вос­поминаниями, размышлениями, поручениями. Он был спокоен и знал диагноз врачей (рак); говорил о том, что у него «свой командир есть». Соборовался. Исповедовался. Причастился. За несколько часов до смерти пригласил маму:

– Шура, ты была права.

– О чем ты, Петя?

– Ты была права: Настя действительно уносила зелень с нашего огорода.

– Разве об этом сейчас нужно думать? Но коль скоро об этом заговорил... Как ты убедился?

– Однажды, в середине дня, когда ты была на дневной дойке, дети – на работе и в школе, я вынужден был вернуться домой за выкройкой головного убора. Открыл калитку в сад и увидел ее на середине грядки собирающей огурцы и прикрывающей их сверху травой.

– И что же ты сделал?

– Я осторожно закрыл калитку, вышел на улицу, дождался, когда она ушла к своему дому.

Тема была закрыта навсегда. Комментарий оставляю читателю.

Петр Иванович преображался, когда ожидал и встречал гостей. По мере взросления детей гостей становилось все больше и больше.

Самыми ожидаемыми и любимыми были гости из Донбасса – дедушка Иван Ильич, высокий, статный, гусаристый, и бабушка – Ксения Захаровна, милая, тихая, любящая с братьями и сестрами моей мамы. Почему Донбасс?

В период раскулачивания Ивану Ильичу с сыновьями удалось пробраться на одну из шахт Донецкой области. Со временем они обосновались в Иловайске и Харцызске. Связи с Донбассом укреплялись по мере мужания рода Аниси­мовых.

Мамин старший брат – дядя Леша, Алексей Иванович – во время войны познакомился, а после войны создал семью с Еленой Соколан. Елену любили все, ее нельзя было не любить: красивая, как сошедшая с художественного по­лотна героиня, при этом не чуралась никакой работы, прекрасно пела украин­ские песни. Не сразу, но узнали, что она была подругой матери Олега Кошевого, сидела в немецком застенке. В книге «Повесть о сыне» (60-е годы) есть каран­дашный рисунок Олега Кошевого, нарисованного по памяти Еленой Соколан.

Младшая мамина сестра – тетя Даша, Дарья Ивановна – закончила сельскохозяйственный институт, стала агрономом. Знающую, энергичную, с явными признаками лидера ее заметили и избрали председателем колхоза, объединив два отстающих. Судьба моей тети Даши отображена в фильме «Бабье царство, вы­шедшем на экраны в 1970-е годы.

Семья Белозерцевых разрасталась. В 1970 году моей женой становится Лидия Хоронюк. Отец ее, Леонид Федорович, уроженец Киева, приехал в г. Ливны на практику по специальности «Морозильные установки», увидел Клавдию и остался в нем на всю жизнь.

Во время работы в министерстве моими надежными коллегами, настоя­щими профессионалами были Николай Иванович Шкиль, ректор Киевского педагогического института, Иван Федорович Прокопенко, ректор Харьковского педагогического института, Иван Андреевич Зязюн, ректор Полтавского педа­гогического института.

1990 г. Ленинград (Санкт-Петербург). Защита докторской диссертации в государственном педагогическом институте им. А.И. Герцена. Ведущая орга­низация – Киевский государственный университет им. Т.Г. Шевченко.

Несколько примеров, фактов о том, как в жизни ливенской семьи тесно переплелись судьбы людей России, Донбасса, Украины.

***

В последние годы горжусь тем, что Сергей Николаевич Булгаков и я – земляки. Булгаков – юрист, писатель, философ, публицист, экономист, профес­сор догматики. Основатель Русского богословского института в Париже, ему поклонялись современники. Его знали в Америке и Англии, Франции и Японии. Он родился 16 (28) июня 1871 года в городе Ливны Орловской губернии в семье священника. Обучался в местном духовном училище, а затем – в Орловской духовной семинарии и Елецкой гимназии. Продолжая светское образование, окончил в 1894 году юридический факультет Московского университета, ста­жировался в Берлине, Париже, в Лондоне.

В Москве, Киеве принимал участие в издании журналов «Новый путь», «Вопросы жизни», «Вопросы религии», «Вехи». В 1917 году ученый избирался профессором Московского университета. Через год, 11 июля 1918 года, в Да­нилове монастыре рукоположен в священники. Начались суровые испытания... 31 августа 1922 года в газете «Правда» опубликовали сообщение о высылке профессоров, врачей, агрономов, литераторов в северные губернии и за границу. В списках среди крупнейших русских философов XX века Бердяева, Франка, Ильина, Вышеславцева, Лосского значилась фамилия и Булгакова.

В октябре 1922 года он был арестован и доставлен из Ялты в Симферополь. Его обязали подписать бумагу, в которой говорилось, что в случае возвращения он будет расстрелян. Покинув Россию, семья Булгаковых до мая 1923 года находилась в Константинополе, затем переехала в Прагу. Там уже в Русском научном институте, организованном при Пражском государственном универ­ситете, Булгаков стал профессором церковного права и богословия на юриди­ческом факультете.

Летом 1925 года по приглашению митрополита Евлогия (Георгиевского) – главы Западноевропейской епархии русской православной церкви – отец Сергий приезжает в Париж. Здесь в Сергиевском подворье организуется Православный богословский институт. Булгаков назначается его деканом и главой кафедры догматического богословия. Под его руководством Сергиевское подворье стало центром русской религиозной мысли. Здесь были написаны важнейшие фило­софские труды. Здесь протекала его преподавательская и общественная дея­тельность. Здесь он стал доктором богословия.

Удивительно многогранным было дарование этого яркого человека. В 1934 году о. Сергий посетил Америку. Читал лекции на английском языке в многочисленных аудиториях, встречался с Питиримом Сорокиным. Портреты Булгакова и сообщения о нем были напечатаны во многих американских и ка­надских газетах.

В 1938 году его приглашают на первый съезд православных богословов в Афины. Из воспоминаний биографа Л.А. Зандера, автора двухтомного иссле­дования «Миросозерцание отца Сергия. Булгакова»: «Его заключительное слово всегда звучало ответом и разрешением именно того, чем болела душа молоде­жи... Он никогда не "читал морали". Он умел зачинать в другом новую духовную жизнь». За сорок восемь лет, по подсчетам Л.А. Зандера, Булгаков написал и напечатал 28 томов оригинальных исследований, более 180 статей по фило­софским, богословским, экономическим вопросам; более 80 слов, проповедей, речей. Все это составляет 11 тысяч страниц русского и 1200 страниц иностран­ного оригинального текста. Исследования Булгакова о природе философии, религии, науки и искусства, хозяйства, истории языка остаются современными и принадлежат благодаря этому к сокровищнице «вечной философии».

Эти волнующие строки он писал далеко от Родины, за рубежом, в изгна­нии, где оказался не по своей воле. Прочтите написанное Сергеем Николаевичем о своей, о нашей Родине, о близком моему сердцу кусочке земли на Орловщине.

«Родина есть священная тайна каждого человека, так же, как и его рож­дение. Теми же таинственными и неисследимыми связями, которыми соединя­ется он через лоно матери со своими предками и прикрепляется ко всему чело­веческому древу, он связан через родину и с материю-землей, и со всем Божиим творением. Человек существует в человечестве и природе. И образ его суще­ствования дается в его рождении и родине. Каждый человек имеет свою инди­видуальность и в ней неповторим, но равноценен каждой другой, это есть дар Божий. И она включает в себя не только лично-качественное Я, идущее от Бога, но и земную, тварную индивидуальность – родину и предков. И этот комплекс для каждого человека также равноценен, ибо он связан с его индивидуально­стью. И как нельзя восхотеть изменить свою индивидуальность, так и своих предков, и свою родину. Нужно особое проникновение, и, может быть, наиболее трудное и глубокое, чтобы познать самого себя в своей природной индивиду­альности, уметь полюбить свое, род и родину, постигнуть в ней самого себя, узнать в ней свой образ Божий. Чем я становлюсь старше, чем более расширяется и углубляется мой жизненный опыт, тем яснее становится для меня значение родины. Там я не только родился, но и зародился в зерне, в самом своем суще­стве, так что вся дальнейшая моя, такая ломаная и сложная жизнь есть только ряд побегов на этом корне. Все, все мое – оттуда. И умирая, возвращусь – туда же, одни и те же врата – рождения и смерти.

Моя родина, носящая священное для меня имя Ливны, небольшой город Орловской губернии, – кажется, я умер бы от изнеможения блаженства, если бы сейчас увидел его – в нагорье реки Сосны, не блещет никакими красотами, скорее даже закрыта некрасотами, серостью, одета не только в скромной, но и бедной и даже грязноватой одежде. Однако она не лишена того, чего не лишена почти всякая земля в нашей средней России: красоты лета и зимы, весны и осени, закатов и восходов, реки и деревьев. Но все это так тихо, просто, скромно, не­заметно и – в неподвижности своей – прекрасно. То, что я любил и чтил больше всего в жизни своей – некричащую, благородную скромность и правду, высшую красоту и благородство целомудрия, – все это мне было дано в восприятии ро­дины. И ей свойственна также такая тихость и ласковость, как матери. Она за­душевна как русская песня и, как она, исполнена поэзии музыки. Только ее надо слышать самому, внутренним слухом, потому что она не насилует и не потря­сает, не гремит и не кричит, но тихим шепотом нашептывает свои небесные сны. Она робко напоминает лишь о потерянном рае, о той надмирной обители, откуда мы пришли сюда. И теперь, когда я пишу эти строки и собираю свои чувства и свою любовь к ней, в душе моей звенит этот голос вечности. И поистине родину можно – и должно – любить вечною любовию. Это не только страна, где "впервые вкусили сладость бытия", это – гораздо большее и высшее: это страна, где нам открылось небо, где нам виделось видение лествицы Иаковлей, соеди­няющей небо и землю. Но для этого надо изжить свою родину, воспринять и услыхать ее. Не всем это дано, иные, гонимые ветром жизни, оставляют или меняют родину, прежде чем она войдет в их душу. Я был ее избранником, я жил с ней все отрочество и юность, у меня ничего, кроме нее, не было в то время, и вся моя жизнь была с ней и в ней, и только позже вошли иные, более оглуша­ющие впечатления или присоединились к ней иные, новые пласты (Орловская губерния соединилась с Крымом), но все это было позднее. Определился же я в своем естестве через Ливны. Я – ливенец.

Попытаюсь как-нибудь рассказать о родине, хотя это так же трудно, как и рассказать о матери...

Ливны – небольшой (12 т<ысяч>) город Орловской губернии, располо­женный на высоком берегу р. Сосны, со впадающей в нее маленькой речкой Ливенкой. Город древний, исторический. Еще во времена татарских нашествий здесь была крепость, от которой остались следы монастыря в виде Сергиевской церкви. В могилах при постройке соседнего храма св. Георгия были находимы обширные кладбища, очевидно военные, хотя и более поздние, близ бывшего монастыря обретались святые останки в могилах, чтимые как мощи. Земля была исполнена и освящена человеческими останками как некое кладбище с поза­бытым и оставленным алтарем. Я разумею ту нагорную часть, высившуюся над рекой, где тихо сияла Сергиевская церковь, близ которой я был рожден.

Город был довольно обширен, большею частью из бедных деревянных домов, хотя в центре были и каменные. Был пылен и грязен. Мало раститель­ности, хотя и был городской сад и чудный кладбищенский, теперь обращенный в парк. Кое-где были небольшие садики при домах; был и у нас, такой дорогой, тихий, нежный, хотя и бедный, маленький. Наш дом, в котором я родился, был недалеко от нагорной части над рекой в пяти минутах от Сергиевской церкви. Он был деревянный, в пять комнат, расширявшийся пристройками. Он принадлежал семейству моей матери. Сколько здесь было рождений и смертей – тоже алтарь предков. Он был одноэтажный, серый, выходящий на угол своими многими небольшими окнами. Такой интимный, задушевный. Но я не помню, чтобы в нем праздновались браки, но помню много, много похорон. Он был живой, этот дом, как будто часть нашего семейного тела и излияния души предков. Когда при­ходилось приезжать домой издалека, он тихо обнимал странника и нашептывал ему песни детства... Святая колыбель. Внутри его все было бедно и просто (хотя и выше среднего убогого уровня ливенской жизни), скромная деревянная ме­бель, но даже "диван" и два "кресла" в гостиной. Везде иконы и горящие перед ними лампады, словно церковь. Вокруг – колокольни с разными звонами, ближними и дальними. Это была сладкая и благородная музыка, которою освящался воздух и неприметно питалась душа. Этот скромный дом "был срощен с душой, ее не покоряя. Но он был все-таки больше и выше, чем дано было большинству в нашем городе, и это преимущество неизменно отражалось в моей совести как некая незаслуженная привилегия и ее будило и бременило этой своей незаслуженностью, тревожило социальную совесть, давало ей заповедь на всю жизнь.

Мы были горожане в самом дурном смысле слова. От города мы не имели ничего положительного, но были лишены и не знали никогда прелестей дере­венской жизни, никогда не переживали сельскохозяйственного года, пашни, косьбы, уборки урожая, ничего, ничего. Поистине с варварским равнодушием и вместе безразличием бедности мы никогда не живали в деревне (на "даче"), и – самое большее – мне случалось провести в деревне два-три дня, причем я из­нывал от бессонницы, от жары, от непривычных условий жизни, от блох. Даже и за город, в лес, мы собирались два-три раза в лето, – эти сборы были событием, и хотя лесок – дивный сказочный Липовчик со степными цветами, которыми мы все упивались, – был в трех верстах от города, мы ездили (и непременно ездили, и лишь в поздние годы ходили пешком). Обычно мы ходили гулять на "линию" (по ветке железной дороги) или в городской сад (на "музыку" или "над Сосну") ... Таково было наше варварство. Я замечал, что мужики так равнодушны к при­роде, хотя сами составляют ее часть; они относятся к ней или как корыстные хозяева, или как... звери (в хорошем и плохом смысле слова). Край наш пре­красен своей широтой и своими полями, но беден и однообразен природными красотами. Он безгорен и безлесен – наш крохотный Липовчик только оазис здесь, и можно ехать десятки верст на лошадях и в поездах, и "все поля, поля и поля".

Но родина моей родины, ее святыня была Сергиевская церковь, "Сергие", как сокращенно она называлась в обычной речи. Для нас она была чем-то столь же данным и само собою разумеющимся, как и вся эта природа. Она была пре­красна, как и эта природа, тихою и смиренною красотой. Она, очевидно, пред­ставляла собою остаток древнего стиля: голубая с белыми колоннами, главная древняя ее часть была трогательна своей интимностью и прелестью, она и была – Сергиевская, и к ней была пристроена главная часть с престолом Успения – храмовой праздник 15 августа. Я никогда не задумывался о том, почему здесь соединены Сергиево и Успение, – явное созвучие Троице-Сергию в Лавре. Мы были привязаны к своему храму исключительно и ревниво -другие храмы, как даже, например, Кладбищенский, где служил мой отец, были как бы не храмы, полухрамы, лишь этот был настоящий. В нем душа дышала красотой. Он весь был голубой, софийный: особо стояла колокольня, особо храм, род удлиненной базилики, но какой домашний, уютный, теплый, с теплом намоленных икон (чтимой иконы Тихвинской Божией Матери). Хора, конечно, не было, да правду сказать, в нем и не нуждались, храм сам пел. Был гнусавый дьячок, наивно лю­бивший свой клирос и право правивший свое клиросное послушание, – бедный, с красным носом, вероятно, от выпивания. Но краса нашего "хора" был бас "Степаныч", пьяница, неизвестно как существовавший. Как сейчас вспоминаю, был он, вероятно, подлинно музыкален, артист в душе и голос имел прекрасный, благородный, хотя и пропитый, дребезжащий. Как мы трепетали, придет или не придет от своего запоя Степаныч петь в Вел<икий> Четверток ("Вечери Твоея Тайныя"), заутреню в Вел<икую> Субботу ("Волною морскою") или в Св.Пасху петь пасхальную заутреню.

А другая краса нашего храма, другой столп нашей эстетики был дьякон: прекрасный тенор – бархатный, музыкальный, задушевный. Тоже пил, и тоже мы трепетали, будет ли в голосе и будет ли петь в Страстную субботу и пасхальную заутреню. И когда оба пели, душа уходила в небеса, горела и трепетала в боже­ственном сиянии.

Вместе с церковью я воспринял в душу и народ русский, не вне, как ка­кой-то объект почитания или вразумления, но из нутра, как свое собственное существо, одно со мною. Нет более народной и, так сказать, народящей, она – родивающей стихии, нежели церковь, именно потому, что здесь нет "народа", а есть только церковь, единая для всех и всех единящая. Однако никогда я не был слеп и глух к страданию народному, к неравенству и обиженности. Себя мы чувствовали все-таки привилегированными, как бы ни было в действительности скромно наше существование, и это сознание вносило острое чувство стыда и социального покаяния, хотя и бессильного. По-детски это выражалось так: к Празднику Пасхи нам обыкновенно шилась какая-нибудь новая принадлежность туалета: уродливые сапоги, не менее уродливый костюм, вообще обновки, ко­торые, конечно, весело и не без горделивости самолюбования чувствовались ее обладателем. Однако к этому всегда примешивался щемящий звук, как ною­щий зуб: а такой-то (Ванька, Кузятка и под.) будет в своем единственном, ста­ром, замусоленном уродливом дипломате или свитке, потому что ему нечего больше надеть. И красуясь в церкви в своей обновке, я робко искал глазами и находил его – в его уродстве. Правда, сам-то он едва ли так остро чувствовал свое убожество, а сам я отлично приспособлялся к некоторому духовному не­удобству и благополучно забывал об укорах совести. Но они всегда были, эти укоры. И психология "кающегося интеллигента", которую он не умеет отличить от христианского покаяния, вместе с его "народничеством" зародилась именно здесь. Я всегда был народником, потому что был народен от рождения. Больше ничего у нас не было в детстве из области "культуры": ни музыки, ни другого искусства, которого так жаждала душа. Но она была полна, потому что все дано было в церкви, истина чрез красоту и красота в истине. Здесь, в Софийном храме Успения, я родился и определился как чтитель Софии Премудрости Божией, как чтитель преп. Сергия в его простоте и смирении, соединенной с горением и дерзновением, в его народолюбии и социальном покаянии. И здесь я опреде­лился как русский, сын своего народа и матери – русской земли, которую научился чувствовать и любить на этой горке преп. Сергия и на этом тихом смиренномудром кладбище. И по велению Божию конец своего жизненного пути совершаю под кровом Успения-Сергия, хотя и в стране далекой, в земле чужой, без аромата бархаток и резеды в августовский вечер... Мое великое бо­гатство, особое благословение Божие, было не только в том, что я родился и вырос под кровом двух храмов и на лоне нежной, смиренно-целомудренной природы, но и в семье православного священника в атмосфере дома-храма, как будто продолжавшего собою храм.

Ливенцы жили, кроме исключений, для нас не существовавших, в великой бедности и убожестве. Это был город не крестьян, людей производительного труда, и не купцов, и не дворян, но мелких мещан, существование которых за­висело от случайного барыша и не носило в себе никакой обеспеченности. Это было ниже, чем пролетарии, трясущееся приниженное существование. Конечно, оно вырабатывало и инстинкт приниженности, было и это, но запечатлелась во мне какаято смиренная простота, с которой несли свое существование, да кро­тость. Это то, что я унес со своей родины.

Родина – святыня для всякого, и, как таковая, она всегда дорога и пре­красна. И моя родина есть прекрасный дар Божий, благословение и напутствие на всю жизнь. И вот бреду я эту долгую жизнь и внемлю завещанию, и все яснее она раскрывается мне, как первозданная улыбка Софии Божественной, которой она позвала, приласкав меня как младенца, и тихим, тихим шепотом сказала мне свое имя. Этот шепот был тих, и Царица была закутана в рубище поверх своей царственной ризы, но я полюбил ее на всю жизнь и всю жизнь искал встречи с ней, хотел узнать ее имя. В суете жизни я ушел из отчего дома, и в погоне за видимым я перестал ощущать невидимое и лишь просвечивающее. Но ложные обманные следы для меня гасли вместе с видимыми красотами, и душа прозре­вала вечное и нездешнее. И теперь, на пороге иной и новой жизни, я возвраща­юсь сердцем на эту мою родину и узнаю ее Имя. Узнать его – значит прийти в другой мир. Не увидеть мне Ливны в этой жизни» (См.: Булгаков С.Н. Моя Ро­дина. Избранное. – Орел, 1996. – С. 11-25).

Профессор Евгений Белозерцев

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"