Я буду гениальным композитором!..

Беседа с композитором Вячеславом Овчинниковым (1936-2019)

Предлагаемая беседа с великим русским композитором Вячеславом Овчинниковым состоялась в 1999 году, в переломное время для нашего Отечества. Встреча с этим удивительным – лёгким, ярким, весёлым, живым, умнейшим и образованнейшим глубоким человеком была для меня радостным и большим подарком судьбы. С первой минуты знакомства в огромной, как мне показалось, квартире, в доме, что в двух шагах от Белорусского вокзала, не возникло никакого ощущения холодной отчуждённости от встречи с небожителем, спустившимся с Олимпа, где только что его собеседниками были гении всех времён и народов – музыканты, художники, поэты, философы… Нет, в этой огромной комнате с её творческим беспорядком, с книгами, нотами, видеокассетами на столе, на стульях, на полках – возник необычный человек, в каком-то синем (тёмном) халате, с красивой артистической шевелюрой и белым полным лицом, – очень похожий на знаменитый портрет Бетховена, о чём я и сказал Овчинникову, что его развеселило и, кажется, приятно порадовало.

Кстати, на большом телевизионном экране шла запись фильма Сергея Бондарчука «Война и мир» с музыкой Вячеслава Александровича. Не знаю, к моему ли приходу он включил эту запись или просто, отвлекшись для встречи от работы, заполнял свободное время просмотром этой классической во всех смыслах (художественной и музыкальной) работы. Была ещё открытая бутылка красного вина и я не отказался от предложенного мне бокала… В такой артистической атмосфере и проходила наша беседа.

При всей глубине и серьёзности ответов маэстро, он потрясающе, с какой-то детской непосредственностью (свойство гениев!) реагировал и на вопросы, и на собственные воспоминания, смеялся, шутил, приводил хулиганские случаи из жизни (которые мы оставляем за скобками). Это, конечно, с одной стороны, было свойством его характера, темперамента, а с другой стороны, думаю я, и желание выговориться, хоть как-то эмоционально восполнить эту фактическую невостребованность его таланта, его возможностей, его эстетических и художественных, философских идей. И в этом трагизм русского художника, истинного патриота в нашей стране во все времена. Кто жил тогда, помнит, каких и какого уровня артистов, музыкантов, лжепророков и хохмачей, разрушителей страны, русофобов всех калибров, поддерживала власть, отдавая им всё время телеэкранов, эфиров радио, газет, журналов, отодвигая и задвигая тех, чьё сердце болело и страдало болью и страданиями нашей Родины. Что, в сущности, продолжается и сегодня, а если и пробиваются под видом патриотов с бутафорскими крестами единицы, то лишь как новая карьеристская карманная номенклатура, которая сметёт на своём пути любую Татьяну Доронину, Татьяну Петрову, Евгению Смольянинову, любой Кубанский народный хор, какою бы народной любовью они не были окружены и защищены…

            Трагизм этой беседы и в том, что спустя двадцать лет, она остаётся такой же современной по глубине поднятых в ней проблем, касающихся русской культуры, Отечественной истории. Свидетельство тому ещё и то, что недавний уход Вячеслава Овчинникова прошёл незамеченным для наших телеканалов, эфиров, изданий. Его не хоронили с воинскими почестями и с оружейными залпами на самом главном кладбище страны, как хоронят ныне обычного хохмача, каких на одесском привозе пруд пруди.

Из-за отсутствия информации, я сам лишь недавно узнал, что не стало Вячеслава Овчинникова. В память об этом замечательном музыканте и удивительном человеке я перечитал и предлагаю читателям нашу с ним давнюю беседу, которая сохранила его голос, его юмор, его мысли о судьбах нашей Родины, об искусстве, о его современниках, которыми действительно может гордиться Россия.

***

Однажды Станислав Ежи Лец мрачно пошутил, сказав, что в каждом времени есть своё Средневековье. Но у каждой медали, как известно, имеется обратная сторона. Таков закон равнове­сия, и потому обратной стороной мрачного Средневековья являет­ся ослепительный свет Ренессан­са. И если искать аналогии та­ланту и темпераменту нашего со­временника, композитора и дирижёра Вячеслава Овчинникова, то уж точно не в нашем «Серовековье» (назовём его так, сколь это ни прискорбно), а в Возрождении, среди сильных характеров и мо­щи духа.

У Вячеслава Овчинникова гармоническое, моцартовское нача­ло не только в характере, но и в судьбе. Мало кто знает, что часть его произведений, написанных в девятилетнем возрасте, звучит в киношедевре С. Бондарчука «Война и мир», для которого Вячеслав Овчинников создавал музыку.

В 12 лет он написал балет «Дюймовочка». В 14, по настоя­нию Давида Ойстраха, переезжа­ет из родного Воронежа в Москву и поступает в музыкальное учили­ще при консерватории.

В 1961 году в исполнении Большого симфонического орке­стра под управлением А. Гаука со­стоялась премьера его Первой симфонии. После исполнения это­го сочинения в Германии музы­кальный критик Йорг Моргенер писал: «Первая симфония являет­ся внезапным ярким всплеском юного гения, студента... В своём произведении молодой автор по­казал виртуозную технику, как у Сибелиуса, Малера, искусство оркестровщика, как у Рихарда Штрауса,  Равеля  и  Шостаковича — всё в потрясающем само­бытном выражении».

Лучшие музыканты мира, ор­кестры многих стран исполняют произведения Овчинникова. Он автор четырёх симфоний, симфо­нических сюит и поэм, оперы и балетов, хоровых, вокальных, инструментальных и камерных сочине­ний.

Его работы в кино отмечены международными наградами, — в том числе и самыми престижны­ми: «Оскар» (США), «Золотой лев» (Венеция, Италия). Он награждён Большой Золотой медалью Анг­лийского Общества Международ­ных премий за музыку к кино и ба­лету. Королева Тайланда вручила ему свой орден. А в 1996 году на­родный артист России, компози­тор и дирижёр, лауреат междуна­родных и всесоюзных конкурсов Вячеслав Овчинников, отметив­ший своё шестидесятилетие, был награждён орденом «За заслуги перед Отечеством».

— Вячеслав Александрович, буквально все, без ложного преувеличения, признают, что в детстве вы были ребёнком вундеркиндом. Однако Лев Толстой сказал однажды: «Не верю я этим вундеркиндам, ничего путного из них не выходит!..»

— И я в них тоже не верю! Но что в вундеркиндстве хорошо, так это раннее проявление способно­стей. И если есть прекрасные учи­теля, школа, есть кому правильно вести ребёнка, то из многих выхо­дит толк. Такая школа была у нас в Воронеже. Замечу, что воронежцы большие патриоты, и это дока­зала война. Они возвращались в ещё не разминированный город сразу же после освобождения его от фашистов. А после войны происходил бум духовного возрожде­ния, и люди, кто безногий, кто по­луслепой, приезжали учиться и учили. Вот и мой учитель по скрипке Потапов вернулся с фронта без ноги. У нас каждый воронежец знает своих знамени­тых земляков — Кольцова, Никитина, Веневитинова, Станкевича, Бунина, Платонова, Ге, Крамского... И гордится ими. Когда в Воронеж приехал рабо­тать В.П. Бронин, ученик Ойстраха, он удивился, какой высокий уровень был в музыкальной школе. Некоторые наши учителя позд­нее стали профессорами — кто в Московской консерватории, кто в Гнесинском институте, кто в учи­лище. При таком уровне вундеркизм не так опасен.

— С какого же возраста вы ощутили страсть к музыке?

— Мне было всего два года, когда обо мне заговорили. Мами­ны знакомые...

— Раньше, чем о маленьком Моцарте?..

— В отличие от Моцарта, нот я не знал. И никто меня не приоб­щал  профессионально, но всех поражала моя музыкальная память. Я знал все тогдашние пла­стинки наизусть. И не только «Уто­млённое солнце», или что-нибудь вроде «Дождь идёт», «Я возвра­щаю ваш портрет», шлягеры тех лет, под которые наши папы-мамы танцевали. В доме были и большие пластинки, например, Шес­тая симфония П.И. Чайковско­го.... Я их знал все до малейшей нотки. И когда однажды гость ро­дителей нечаянно разбил их, я ужасно горевал и плакал. Для ме­ня это было первое большое горе в жизни. Ведь слушал не просто темы, как слушают обычно неподготовленные люди. Я любил заме­чать развитие, разработки, где сталкиваются разные темы, что, как правило, приходит с возрас­том и опытом. Именно с тех пор запоминаю всё с первого раза и на всю жизнь. Я всё наизусть дирижирую.

— Счастье, что у ваших родителей оказалось необыкновенное чутьё и они смогли заметить и поддержать ваши способности...

— А вы знаете, я ведь не дол­жен был появиться на свет. Вот вам Божий промысел в чистом ви­де, или, как говорится, судьба. В семье у нас рождались только девочки, и поэтому у папы возникдаже спор с мамой — родиться мне или нет. Мама не хотела боль­ше детей. А папа утверждал: бу­дет мальчик! И убедил. После ме­ня, правда, ещё две девочки  родились. (Смеётся). А папа до сих пор жив, ему уже 93 года... /Беседа состоялась в 1999 году. – Г. К./ Он ко мне всегда благоволил, но и стро­го наказывал. А любовь к музыке у меня от мамы...

— Как настоящий вундеркинд вы, конечно, давали жару своим родителям?

— Вообще, я был отчаян­ным... Помню, на Дальнем Восто­ке, где мы жили с отцом, кадровым военным, в гарнизоне единственным нашим  развлечением был клуб. Мы ходили смотреть трофейные фильмы, нам их тогда много засылали. В то время Япо­ния уже готовилась к войне. Мыжили отрезанными от людей и от мира, как бы на правах заложни­ков. И вот мы сидим с мамой в пу­стом зале. Вдвоём, раскачиваясьв ритме штраусовской музыки из фильма «Большой вальс», и я, шестилетний мальчишка, вдруг заяв­ляю: «Мам, я буду гениальным композитором!..»

— Так проявилось ваше често­любие?

— Нет, никакого тщеславия и честолюбия я всю жизнь терпеть не мог. Я могу быть скромным сколько угодно, но если что-то не­обходимо преодолеть, то уж меня не удержать, тогда я хочу стать первым!

— А как вы работаете?

— У меня всю жизнь такой ритм: работаю двое суток, потом сплю, двое суток работаю и сплю. Однажды у меня был период, ко­гда я одновременно к четырём фильмам музыку писал — «Анд­рею Рублёву», «Войне и миру», «Первому учителю» и ещё к филь­му Геннадия Шпаликова «Долгая, счастливая жизнь». Не спал чет­веро суток, ночью писал музыку, днём дирижировал, а это три ор­кестра: Большого театра, затем радио, потом филармонии. Они-то отработают и уходят, а я остаюсь обессиленный, вплоть до того, что меня подкалывали кофеином, чтоб не свалился...

Я годами не выхожу из дома. Вот за последнее время вышел два раза в Кремль по важному по­воду: один раз на презентацию альбома Присекина, на мой взгляд гениального художника, и ещё когда мне Президент орден вручал.

— И всё-таки, писать музыку, сочинять – для вас тяжёлый труд или наслаждение?

— По-разному... Конечно, ко­гда ставлюперед собой цель не­пременно сесть и начать с какого-нибудь вымысла, над которым «слезами обольюсь», это тот самый путь, который порою ни к чему не приводит. А иногда при лю­дях или один внезапно начинаю импровизировать. Вообще творче­ство — вещь необъяснимая. Как будто что-то включается. Или не включается. Но часто меня выру­чает память. Я очень много пом­ню незаписанных произведений. Надеюсь, со временем все их уда­стся записать.

И, конечно, главное — труд, жуткий труд. А сколько труда тех­нического! Вот, например, я сей­час являюсь автором нового про­изведения для фортепьяно — аль­бома для детей и юношества. Ещё не решил, какое количество, но приблизительно 30 пьес. Сюда входят и сочинения, которые в детстве написал в девятилетнем возрасте. Одно из них вы слыша­ли наверняка, если смотрели «Войну и мир». Мазурка в третьей серии — это и есть третье сочинение, написанное мной в жизни.

— Сегодня как вы оцениваете свою детскую музыку?

— А что, она вполне годится для такого альбома, где как бы идёт развитие шаг за шагом. И знаете, что там есть? Индивидуальность. Нас всё время в консерватории, в училище мучают пе­дагоги  —  форсируют процесс, якобы способствуют обретению самобытности. А ведь самобыт­ность, оригинальность — это то, что нам дано от рождения, то, от чего нельзя избавиться. Да и спе­циально искать не надо.

— Все проходят через разные увлечения, через «болезнь роста». У вас так было?

— Я бы сказал не «болезнь ро­ста», а то, что называется «непра­вильный взгляд на ценности». Что, кстати, значительно опасней. Не избежал я и подражания. По мнению Римского-Корсакова, лучше, если музыка похожа на что-то, чем ни на что. Нас же учили, что­бы мы ни на что не были похожи. Это заблуждение. Мы должны походить на наших отцов, праотцев, прадедов. Естественный процесс. Ведь мы ничего не создаём на пу­стом месте...

— Я так понимаю, что вас учили формальной изощрённости, современной выразительности средств?..

— Для настоящего художника вообще не существует «новых» или «старых» средств. Индивиду­альность окрасит в неповторимое самое избитое средство. Определяет же всё — содержание. Если содержание — пустота, ни­ какие средства не спасут. Вот почему нельзя допускать случай­ного человека, всякого желаю­щего к тайнам сочинительства. Роберт Шуман в «Советах моло­дым» предупреждал, что «прин­цип фуги» может изучить любой,
для чего не обязательно быть та­лантливым человеком, но за ним может легко спрятаться бездар­ность. Ведь что такое искусст­во? Выражение национальногохарактера в национальной жиз­ни. А национальность, по харак­теристике, которую приводит Ни­колай Бердяев, — общность ис­торического бытия. Только притаких условиях рождается искусство...

— Но ведь оно призвано и развлекать, не так ли?

— Разумеется, танцевальная музыка — одно, и совсем другое дело Бах — это храм, философия. А ещё есть музыка домашнего му­зицирования, камерная... Всё это — различные проявления на­шей жизни.

—  А как вы начали работать в кино?

— Обыкновенно, спасаясь от голода во время учёбы в консер­ватории. Пришлось оторваться от сочинения своих модернистских произведений и по дружеской рекомендации начать писать для ки­нохроники «Новости дня» какие-то маршики, ещё что-то такое... По­том к моему первому художест­венному фильму, сорокаминутной короткометражке «Телеграмма». Там, кстати, звучит и моя детская симфоническая поэма «Мцыри», а дирижировал А. Жюрайтис из Большого театра. Потом меня привели к главному редактору ки­ностудии Крюкову, и тот говорит, не то в шутку, не то всерьёз: «Ну, что мы будем делать с этим моло­дым человеком, он такой талант­ливый... он у нас всю работу отни­мет, если так начинает, что же дальше-то будет? Мы его, пожа­луй,  не будем приглашать...» И действительно не приглашали, по­ка я не сделал с Тарковским его дипломный фильм «Каток и скрипка», а с Кончаловским тоже ди­пломную работу «Мальчик и го­лубь». Оба фильма получили очень высокие международные премии. Следующим стал фильм Андрея Тарковского «Иваново детство»...

— О таком дебюте можно только мечтать...

— Но я не очень хотел писать для кино, у серьёзных музыкантов это считалось не престижным. Андрон и Андрей меня уговарива­ли, а я, как плохой и гадкий мальчик, говорил: «Ну, тогда носите мне бутерброды...» Такая игра бы­ла. А тут, одновременно с «Ивано­вым детством», — премьера моей симфонии с Александром Гауком. Тогда очень популярными быликонцерты в первой студии Радио на улице Качалова. Пришли А. Хачатурян, Д. Кабалевский, Д. Шос­такович, В. Ашкенази, А. Тарков­ский, А. Кончаловский, С. Бондарчук. Много народу, композито­ры всей Москвы, иностранцы... Успех симфонии был большой. Возможно, желание у С. Бондарчука пригласить меня композито­ром на кинофильм «Война и мир» появилось именно тогда...

— Вы в кино пишете музыку к конкретному материалу или сво­бодно фантазируете?

— Как получится. Вот, к при­меру, снимался бал в «Войне и ми­ре». Сначала Бондарчук выстроил декорации к этому эпизоду, но по­том услышал мой вальс...

— Иными словами, вы как бы продиктовали режиссёру иное видение?..

— Да, совершенно другое ви­дение. Прежде действие задумы­валось под свечи, а мой вальс не­ожиданно представил совсем другое, колоссальное зрелище, как это могло казаться юной девуш­ке, впервые попавшей на такое выдающееся событие, как импе­раторский бал. И Бондарчук построил новые декорации. Но так редко бывало. Я, правда, нашёл собственную систему работы с изображением — у меня была своя монтажная и свой вариант «подкладывания» музыки. Я знал технику записывания, посетил высшие режиссёрские курсы. Жалакявичюс, например, мне настолько доверял, что говорил: «Ну, что я приду к тебе на запись, встретимся на перезаписи». Но он обладал абсолютным слухом и мгновенно реагировал, если что не так. И у Тарковского так же. А Кончаловский имеет консерва­торское образование.

Я иногда такие штуки вытворял!.. Вот сейчас в Европе есть метод «алеаторика»,            якобы Пендерецким открытый. А я задолго до него записывал с оркестром, который играл без нот. Нужно только в памяти держать все функции оркестра. Это как рожковый оркестр. Принцип такой: у каждого музыканта своя функция, и он играет в нужный момент. А тут оркестр в сто человек. Я им распределял все функции, потом как на живом органе играл — нажимал на клавиатуру, и все инструменты играли – по моему сигналу. Но это возможно только в таком синтетическом шоу, как кино... Вы, конечно, удивитесь, но я утверждаю, что кино — не искусство. Так же как футбол, хоккей, фехтование может быть всего лишь на уровне искусства. Кино — это шоу. А шоу — это жанр. И кино тогда достигает наибольшего своего воздействия, когда не порывает с жанром. Потому самые великие фильмы – великие шоу. И самые большие режиссёры – великие шоумены: Бондарчук, Форд... Бондарчуку нет равных – он знал законы жанра, и, может быть, изнутри, потому что он был ещё и актёром. Даже Тарковский, будучи очень образованным и очень посвящённым в законы кино, с изменой жанру что-то утратил. Последнее его шоу – «Андрей Рублёв». С точки зрения зрелища – фильм сделан на высоком уровне и смотрится, особенно иностранцами, которые не понимают наших споров, исторических и национальных...

— Вы своим наблюдением что-то очень важное отрываете в понимании природы кино, а главное, в причине его массовости на протяжении вот уже ста лет...

— Скажу ещё жестче. Кино не то что не искусство, оно остановило культурный процесс в мире. Отчего мы киноманы? От того, что лодыри, кино — наслаждение лодыря. Если книга, стихи требуют «грамоте знать», а ещё, кроме того, надо осмыслить прочитанное или услышанное в музыке, увиденное в галерее, в кино ничего такого не требуется. Даже когда вы в кинотеатр идёте — вы же там мороженое, конфеты едите, обнимаете свою спутницу, три сеанса с ней сидеть будете, если она вам нравится. И вот вам уже подсовывают комиксы, так что и Толстого читать не надо. Культурный процесс остановился. Когда-нибудь люди опомнятся: «Мы же вобезьяньем веке живём! А ведь где-то у нас есть ещё нетронутые ценности. Слава Богу, что они остались нетронутыми! Вернёмся к ним!..» Вернулись — а чувства уже атрофированы, воспринимать нечем...

— Но пока ещё не всё потеряно, надо что-то делать, ведь вопрос культуры – вопрос будущего страны, нации...

— Сегодня, как никогда, важна воспитательная роль искусства, как бы азбучно это не звучало. Мир XX века — мир, накапливающий материальные и научно-технические средства и теряющийнечто важное и незаменимое — первозданную ценность бытия.

Человек уже не ищет идеала. Ему не нужна культура, которую он заменил суррогатом. Человек уходит из человека, уступая место вандалу. Некультурный человек — он только в беду заведёт. И себя, и семью, и детей, и страну. И тут очень важно правильно подойти к образованию.

— Однажды вы сказали: «современники» переболеют «современностью», варвары уйдут?.. Что вы имели в виду?

—Речь о вечных, непреходящих ценностях. Потому что понятие современности условно: в одно время всегда живут несколько эпох. И они одинаково могут себя проявлять. Скажем, сегодня живут и Данте, и Кольцов. Просто в силу разных обстоятельств кто-то

больше востребован, кто-то меньше. С точки зрения искусства, в нашей истории заложены все эти возможности бытия и действия. Звёздное небо над головой сегодняшнего творца такое же, какимоно было над головой Данте. Что касается варваров, то под ними я подразумеваюразрушителей. Скажем так, припомнив Шумана, это те, кто прячется за «принцип фуги»...

— И всё-таки, чего более всего не хватает нам сегодня в нашей жизни?

—Я считаю, что все всё понимают, не хватает только самопожертвования. Мы говорим, что всё плохо, а кто виноват — молчание. Или говорится на том уровне, когда слова не имеют значения, а когда уровень повыше — рот замыкается. И со стороны священников, я считаю, пока ещё нет, к сожалению, самопожертвования.Чтобы  духовный  авторитет священников стал велик, нужно самопожертвование.Нужны такие люди, как Сергий Радонежский, Серафим Саровский. И самое главное — жить не по лжи.

...Самопожертвование — и нравственный, и духовный, и гражданский подвиг, но ещё и труд, который, несомненно, включает в себя все эти понятия.

Вячеслав Овчинников с 1988 года нигде не выступает. Последний фильм, к которому композитор писал музыку, — «Борис Годунов», законченный в 1986. Но можно ли эту невостребованность назвать бездействием? Простоем? Выходят видеокассеты с фильмами, в которых звучит музыка Овчинникова. Переиздаются кассеты и диски. Всё это не делает его миллионерам. «Серовековье» плохо ценит своих мастеров.

1999 г.

Геннадий Красников

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"